Мирские князья ревнуют к владениям друг друга и вечно пытаются оторвать кусок для себя. А что делают князья духовные? Ведь их владения - это знание тайн Творения и души человеческой, священных догматов и их толкований, проповедей святых подвижников и книжной премудрости. Отнять это невозможно, и завистнику остается только пытаться погубить того, чья духовная держава кажется ему обширнее и богаче. Объявить еретиком - что может быть проще и вернее?
      Среди других осужденных был отправлен в Новгород и отец Денис. А там у горячего поклонника гишпанских инквизиторов все уже было приготовлено по советам его католического помощника, доминиканца Вениамина. На несчастных надели шутовские одежды, на головы нахлобучили остроконечные колпаки из бересты. Их посадили верхом на лошадей, лицом к хвосту. На шею повесили доску с надписью: "Се сатанинское воинство". Процессия двигалась по улицам, и люди швыряли в них грязь и камни, плевали в лицо. В завершение берестяные колпаки были сожжены у них на головах.
      Когда мне рассказывали об этом, я все пытался представить себе, как это было. Ведь береста горит не быстро. Осужденный начнет трясти головой и попытается сбросить колпак. Значит, что же? Их должны были привязать к столбам? И как-то закрепить голову? Веревкой через рот? И тогда береста догорала до конца? Так что горели волосы и лопалась кожа на черепе? А новгородский Дракула в архиепископском облачении сидел и любовался?
      В следующем году довелось Москве увидеть другие жестокие и злые дела.
      Давно уже зрело нелюбье и недоверие между великим князем и его братьями. Тем летом он приказал им послать свои дружины в помощь войску, наступавшему в степи на наследников хана Ахмата. Борис Васильевич послушался и отправил свой полк, а Андрей Васильевич Углицкий подчиниться отказался. Возможно, он опасался, что, оставшись без дружины, окажется совсем беззащитным перед своим старшим братом.
      Великий князь сделал вид, что ничуть не прогневался, клятвенно заверил брата Андрея, что не умышляет никакого зла против него, и пригласил в Москву. Целый день братья пировали и веселились. В какой-то момент великий князь встал и покинул залу. Вскоре в нее вошел князь Семен Ряполовский и со слезами на глазах объявил Андрею Васильевичу, что, по приказу старшего брата, должен взять его под стражу. Арестованного заковали в цепи и посадили в кремлевскую темницу. В Углич был послан большой отряд с приказом арестовать сыновей Андрея. Углицкий удел был присоединен к Москве.
      Событие это посеяло такую смуту в душах, что группа бояр вместе с митрополитом Зосимой решилась бить челом великому князю и просить его смилостивиться над братом и отпустить его. В ответ Иван Васильевич сказал челобитчикам такую речь:
      - Не думайте, что было легко мне сотворить такое насилие над братом моим. Много раз я прощал ему его злые и изменные дела. Простил десять лет назад, когда он поднялся со всей дружиной и двинулся в Литву, вместо того чтобы помочь нам отбивать татар на Угре. Простил сношения с королем Казимиром, простил, что слуг моих ратных переманивал к себе. Простил бы и нынешнее непокорство. Но то возьмите себе в разум: умри я завтра - кто получит великое княжение? Нет теперь на свете Ивана Молодого. Думаете, не захочет брат Андрей воссесть на престоле в Кремле? И не попытается погубить внука моего Димитрия и сына Василия? И не начнется тогда в Русской земле смута великая и кровопролитие, как при моем отце? Все, что я строил всю свою жизнь, будет порушено в одночасье. А видя такое неустроение, не нагрянут на нас и татары, и литовцы, и немцы? Хотите вы этого?
      И челобитчики, выслушав его, в смущении и молчании удалились.
      А потом настал грозный 1492 год.
      Многие верили в неизбежный конец света, спешили покаяться в грехах, примириться с врагами. Во всем мерещились людям страшные предзнаменования. В Пскове выпал град размером с яйцо. Во Владимире большой пожар спалил полгорода и церковь Пречистого Рождества. Над Рязанью видели, как солнце выпустило четыре луча и на них - светящийся круг. Гром гремел вдруг зимой над Вяткой. Хвостатая комета пронеслась по небу. А над Новгородом посреди ночи возникло сияние и полыхало так сильно, что из Юрьева монастыря глядели и думали, что горит весь город.
      Но мир, как мы знаем, был пощажен милостью Господней.
      Зато для меня свет померк, и горе безутешное вошло в сердце мое.
      С зимы уже стали мы замечать, что твоя мать заметно ослабела, часто должна была отдыхать от домашних хлопот, прикладывалась на лавку даже в середине дня. Кашель одолевал ее и озноб, испарина покрывала лоб и щеки. А однажды она закашлялась в платок и потом долго смотрела на красное пятно, окрасившее полотно.
      Мать Людмилы пробовала все целебные настои, какие знала, - ничего не помогало. Болезнь съедала супругу мою изнутри, как будто в груди ее поселился зубастый и ненасытный змей.
      Тебе тогда уже было девять, ты, полагаю, видел и помнишь, как тихо и просветленно она расставалась с жизнью, как любовно смотрела на цветы и деревья в саду, как тихо радовалась, если ты оставлял свои игры и прибегал посидеть рядом с нею. Но вряд ли ты мог разглядеть то, что творилось в моей душе. Теперь я понимаю, что все десять лет я прожил с твоей матерью, даже мысли не допуская, что мы можем умереть порознь. Господь дал нам поистине стать как одна плоть - значит, конец одного неизбежно будет означать конец другого. Так мне казалось. Но вышло не так.
      Если ты спросишь меня, на что была похожа моя любовь к твоей матери, я скажу тебе так: представь себе, что ты бредешь в глухом лесу. Все люди вокруг тебя - как деревья. Есть среди них мягкие, чистые, плодоносные, но большинство - твердые, холодные, с острыми суками, с нависшими ветвями, которые вот-вот упадут и раздавят тебя. Кроны их сплетены над твоей головой в непроницаемый свод. Но вдруг ты замечаешь впереди просвет. И бежишь туда. И выбегаешь на дорогу, покрытую мягкой травой. Которая ведет в далекий негасимый свет. Вот чем была для меня жена Людмила: светлой дорогой посреди темного леса. А после ее смерти я снова оказался в непролазной чаще.
      В том же году Иван Курицын ездил с московским посольством ко двору немецкого императора Максимилиана. Вернувшись, он привез из Европы подарки, книги и новости. Среди этих новостей было сообщение, что король гишпанский Фердинанд выбил мусульман из Гренады и приказал изгнать из своей страны всех нехристиан. Так что, по крайней мере, пророчество о конце света сбылось для испанских евреев. Но не так ли же кончился прежний мир и свет для новгородцев, когда их выселяли из родных мест в 1478 году?
      А в Польше умер король Казимир. И это тоже было для кого-то концом прежнего - известного и понятного - мира. В Литве великим князем сделался один сын Казимира, а в Польше королевский трон занял другой. Конечно, Москва сразу попыталась воспользоваться таким ослаблением соседа и снова стала отгрызать по кусочкам восточный край Литвы. Православные князья, имевшие там свои владения, один за другим переходили на службу к великому князю московскому, присоединяя свои вотчины к его государству. Но кто, когда умел проводить точные границы между царствами и княжествами? Из-за пограничных споров вспыхивали новые и новые кровавые стычки, и оба великих князя литовский и московский - засыпали друг друга жалобами, обвиняли в притеснениях и неправдах.
      Только в 1494 году забрезжила надежда на мир между двумя странами. Молодой литовский князь Александр посватался к дочери великого князя Московского, Елене Иоанновне. Думал ли я тогда, что это сватовство так перевернет и мою жизнь?
      После возвращения из Крыма я только изредка и мельком видел во дворце обеих Елен. Наши занятия иностранными языками не возобновились, и я был рад этому. Даже когда начались переговоры о сватовстве и Федор Курицын ездил с московским посольством в Литву, мне удавалось держаться в тени. Я готовил нужные документы, переводил письма, составлял описи приданого. И каково же было мое удивление, когда мне было сообщено, что, по настоянию княжны-невесты, я включен в свиту, которой предстоит сопровождать ее в Вильнюс к венценосному жениху.
      Отказаться, прикинуться больным? На это я не решился. Судьба снова отрывала меня от тебя, любезный сын. Но, по крайней мере, на этот раз мне не грозила немилость сильных мира сего.
      Свадебный поезд медленно двигался по зимним дорогам, и в каждом городе нас встречали толпы разодетой литовской знати. Стоя за спиной Елены Иоанновны, я переводил для нее любезности и поздравления литовских дам. Великий князь Александр встретил нас за три версты до Вильнюса. От копыт его коня до полозьев топканы раскатили красное сукно, а у самой дверцы возка постелили камку с золотом. Невеста и сопровождавшие ее боярыни вышли на камку, а Александр спешился, подошел к ним и подал руку своей суженой. Мне довелось поймать первый взгляд, которым обменялись обрученные. Сквозь маску вежливой невозмутимости в нем явно мелькнула искра радостного и благодарного удивления. Ведь эти двое должны были связать свои судьбы, не имея возможности хоть раз увидеть друг друга! Наверное, для каждого из них было огромным облегчением увидеть перед собой молодое приветливое лицо, не успевшее окаменеть под морозом придворного лицемерия.
      Венчание состоялось в тот же день, в католической церкви. Вопреки возражениям епископа и жениха, русские посланцы добились, чтобы присланный из Москвы священник Фома читал православные молитвы, а княгиня Марья Ряполовская держала венец над невестой. Свадебный пир во дворце блистал шелками, золотом, драгоценностями. Мать князя Александра приняла невесту ласково, и все вельможи и их жены подходили представиться ей. Но, выполняя наказ своего отца, Елена Иоанновна не допустила к себе русских князей, перебежавших недавно в литовскую службу.
      Так началась моя жизнь в Вильнюсе. Дружеское и доверительное отношение ко мне великой княгини очень скрашивало мое существование. Десять лет назад я учил ее, тогда еще совсем юную, иностранным языкам, и она не забыла наши уроки. Московские бояре, включенные в ее свиту, вели себя как надсмотрщики, доносили о каждом ее шаге великому князю Ивану Ва-сильевичу. На людях она старалась не оказывать мне знаков внимания, чтобы не возбудить зависть придворных. Но во время уроков литовского языка мы порой оказывались в комнате с двумя-тремя фрейлинами, не говорившими по-русски, и тогда она делилась со мной своей главной душевной смутой.
      - Что я могу написать батюшке в ответ на его последнее послание? - тихо говорила она. - Он требует от моего супруга построить для меня православную церковь прямо на территории дворца. Но он не понимает, что князь Александр не является в своей стране таким самодержцем, как он. Литов-ский князь должен соблюдать все постановления Рады, в том числе и запрещение строить новые православные храмы в больших городах. Я писала отцу несколько раз, что хожу в православную церковь, которая в пяти минутах ходьбы от дворца, и что меня это вполне устраивает. Но отец стоит на своем и огорчает моего мужа всякими придирками и невозможными требованиями.
      Присланного священника Фому она не переносила и сознавалась, что не может исповедоваться ему с открытым сердцем.
      - Я уверена, что он все доносит батюшке, тайна исповеди для него не указ. А мне так нужно порой поделиться с кем-то своими тревогами. Вы уж простите, что обременяю вас, Степан Юрьевич, не отпускаю в Москву к сыну. Но порой я заснуть не могу, вспоминая последний год в Кремлевских палатах. Вы ведь тоже замечали, что там творилось. Каким взглядом батюшка смотрел на вдову своего сына, какие подарки ей делал. А жену свою, мою мать, открыто ругал при людях за какие-то фамильные драгоценности. Конечно, такое уже бывало в Московии: надоест мужу старая жена, он ее упрячет в монастырь и женится на молодой. Но Елена Стефановна ни за что не согласится, мы-то с вами ее хорошо знаем. И церковь не допустит такого брака.
      Откровенность Елены Иоанновны пугала меня. Из печального опыта я уже знал, как опасна излишняя осведомленность в придворной жизни. Но что оставалось делать? Молодая княгиня была так одинока, у нее не было ни одного верного друга на чужбине.
      Душой я отдыхал только в те дни, когда мне удавалось вырваться в монастырь отца Владислава, провести с ним вечер в сердечной беседе. Порой мы так увлекались, что засиживались далеко за полночь, и я оставался ночевать в монастырской келье. Старинные манускрипты и новейшие печатные издания, раскопки древностей и последние открытия испанских и португальских мореплавателей, болезни тела и терзания души, движение небесных светил и распускание цветка - казалось, не было такой темы, которая не могла бы дать пищу нашему любомудрию. Отыщут ли алхимики философский камень? Выбьют ли русские шведов из Выборга? Заокеанские земли, открытые гишпанцем Колумбом, окажутся ли восточным берегом Индии или чем-то другим? Удержится ли у власти во Флоренции монах Савонарола? Эти и другие горячие события заполняли наши беседы, прежде чем уплыть в прошлое и застыть скупыми строчками летописей.
      Летом 1495 года пришла печальная весть из Мемеля. Внезапно скончался муж моей названой сестры Греты, мейстер Готлиб. К счастью, их старший сын был уже достаточно взрослым и смог унаследовать и возглавить торговое дело отца. Я выпросил у Елены Иоанновны недельный отпуск и поехал навестить сестру, скрасить ей дни траура.
      Плавание по Неману заняло два дня. У меня с собой было несколько последних писем от Греты, и я перечитывал их по нескольку раз, любуясь песчаными берегами реки, зарослями цветущего люпина на склонах, бархатными копьями камышей.
      Странное чувство охватило меня на улицах Мемеля. Впервые за тридцать лет я снова слышал вокруг себя немецкую речь, читал немецкие надписи на лавках, разглядывал платья немецких модниц, сдувал пену с кружки немецкого пива. И все казалось мне чужим. Был ли это голос моей славянской крови? Или тридцать лет жизни в России смыли память о моей немецкой юности, превратили в настоящего русака?
      Наша встреча с Гретой - о, на это стоило посмотреть!
      Мы упали друг другу в объятия и не могли оторваться, не могли наглядеться. Траурное платье не старило ее, наоборот, возвращало какую-то грустную моложавость. Ее сын и дочь смотрели на наши нежности с завистливым изумлением. Им пришлось чуть ли не силой отлеплять нас друг от друга, чтобы отвести к накрытому столу.
      Сознаюсь тебе: латинские слова благодарственной молитвы о хлебе насущном слетали с моих уст с такой же искренней верой, как и русские. В сердце было так много братской любви, что она легко размывала границу, разделившую земную церковь Христову, заставляла ее оборваться у дверей этого дома. Сознаюсь и в том, что любовь эта незаметно, но быстро окрашивалась новыми, не вполне братскими цветами. Я вглядывался в милые черты родного лица и слышал коварный шепот собственного сердца:
      "А что? Вы оба овдовели, оба свободны. Кто сказал, что влюбленность обязательно должна приходить первой и отворять ворота сердечной и душевной привязанности? Как часто бывает, что, наоборот, влюбленность вспыхивает там, где мужчине и женщине дано было сначала слиться сердечно, без всяких греховных помыслов? Может быть, таков уж мой удел и где-то в книгах судеб записано про меня: дано ему будет познать только сорокалетних вдов?"
      Конечно, во время того визита я не мог нарушить семейный траур и выразить Грете свои новые чувства. Но мне показалось, что и она испытала нечто похожее, и в ее сердце открылось новое окошко, для одного меня. Всю обратную дорогу я думал только о ней, мечтал, составлял планы новой жизни. Если я решу остаться в Литве...
      Должен прервать это письмо - меня срочно вызывает к себе великая княгиня Елена Иоанновна. Закончу завтра.
      Ну вот, вот и свершилось то, чего я втайне ждал все последние дни.
      Господь послал мне свой знак!
      Когда я вошел в покои княгини, она отослала всех слуг и подала мне запечатанный конверт.
      - Вот письмо к моему батюшке, - сказала она. - Умоляю доставить и вручить ему в собственные руки. Я не верю, что мои прежние письма достигали его. Никому не могу доверять. Кланяются низко, улыбаются до ушей, но думают только о своей выгоде и корысти. Если же письмо у вас выкрадут или оно пропадет каким-то иным путем, я хочу, чтобы вы передали мои слова батюшке: больше так жить я не могу. Выходя замуж за князя Александра, я мечтала о том, что этот брак принесет мир нашим народам. Что Литва и Россия смогут оставить свой долгий раздор и стать твердо, плечом к плечу, против мусульманского нашествия. А что оказалось? Меня, наоборот, делают яблоком раздора. Батюшка шлет моему супругу нелепые и несправедливые обвинения. Он делает вид, что вступается за меня, и литов-ские придворные думают, что это я шлю ему ложные жалобы, нагнетаю вражду. Как я могу оправдаться перед ними, перед супругом моим, перед вдовами и сиротами литовских воинов, гибнущих каждый день в пограничных стычках?
      - Ваша светлость, Елена Иоанновна, голубушка! - взмолился я. - Да как же я посмею вслух повторить такое великому князю?! Разве не знаете вы, что делают во дворцах с посланцами, которые приносят нежеланные известия?
      - Нет, я не верю, не могу поверить, что мой отец знает правду и обрекает свою дочь на такую повседневную муку!
      - А можете вы поверить, что кто-то осмелился бы обмануть великого князя, не доставить ему ваше письмо?
      Она растерянно умолкла, глядя на портрет княгини Ядвиги - прабабки ее супруга, принесшей христианство в Литву. Потом потянулась к Библии, открыла ее на заложенной странице.
      - Вот что я прочла вчера в Притчах Соломоновых: "Мерзость перед Господом - уста лживые, а говорящие истину угодны Ему". И рядом: "Коварство - в сердце злоумышленников, радость - у миротворцев". Я хотела, хочу помогать миротворцам, - но где же моя радость?
      - Искупитель обещал нам воздаяние в будущей жизни. "Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими".
      Она все смотрела куда-то поверх высокого лба и сияющих глаз княгини Ядвиги. И вдруг произнесла слова, отозвавшиеся во мне дрожью мгновенного узнавания, - будто она угадала, повторила, вычитала их в моей душе:
      - Для каждого из нас у Господа есть свой замысел. Как страшно не разгадать его, не откликнуться.
      Эти слова вдруг загорелись передо мной, как та светящаяся надпись в Вавилонском дворце. Я вдруг понял, что Господу нет нужды всегда являться перед нами неопалимой купиной, громом из тучи, кометой между звезд. Если захочет, Он заговорит с нами устами своих созданий - посылаемых нам людей. И мы узнаем, угадаем Его голос, Его зов по безотказной примете: вот по этому мгновенному счастливому сжатию сердца.
      - Конечно, я исполню ваше повеление, - сказал я, вставая и склоняясь в поклоне. - Письмо ваше будет доставлено в Москву. Обещаю употребить все усилия, чтобы оно попало прямо в руки великого князя Ивана Васильевича. И да сбудется по слову Спасителя, и да утешатся миротворцы в жизни вечной.
      Так решилась моя судьба, любезный сын.
      Завтра я отправляюсь вместе с посольством обратно в Москву. Не знаю, дано ли мне будет свидеться с тобой и обнять тебя. Смиренно готов принять все, что уготовила мне судьба. Прав был Федор Курицын: силен зов Господень в Московии, трудно устоять. И если суждено мне, по Его замыслу, лечь костьми в большой российский котлован - быть по сему.
      Надеюсь и верю, что ты вырастешь достойным мужем и это письмо до-плывет до тебя через океан времени. И может быть - как знать? - прочитав его в момент трудного выбора, ты испытаешь такое же счастливое сжатие сердца и узнаешь, что Господь говорил с тобой устами - строчками - словами - твоего смиренного, любящего тебя отца.
      Аминь.
      ГОВОРЯТ ИСТОРИКИ
      1497
      В конце октября - начале ноября 1497 года Иван Третий предпринял странную, на первый взгляд, акцию: публичное покаяние в тяжком грехе братоубийства. "Князь великий, став перед отцом своим митрополитом и архиепископом и епископами, начал бить челом перед ними с умилением и великими слезами, прося у них прощения о своем брате Андрее Васильевиче, за то что своим грехом и неосторожностью его уморил в скорби... Митрополит же и архиепископ, и епископы долго увещевали его и простили, наказав впредь, как ему свою душу исправить перед Богом".
      Иван понимал, что по существу правы были те, кто называл гибель Андрея убийством и упрекал его в повторении "древнего Каинова зла". Впрочем, раскаяние Державного нельзя было назвать полным. Ведь в темнице продолжали томиться ни в чем неповинные сыновья Андрея Большого - Иван и Дмитрий. Первому в момент ареста было четырнадцать лет, второму - не более семи. Им обоим суждена была страшная участь: пожизненное тюремное заключение.
      Николай Борисов
      Дьяк Федор Стромилов известил Василия Иоанновича, что отец хочет пожаловать великим княжением внука Дмитрия, и вместе с другими детьми боярскими начал советовать молодому князю выехать из Москвы, захватить казну в Вологде и на Белоозере и погубить Димитрия; главные заговорщики набрали себе и других соумышленников, привели их тайно к крестному целованию. Но заговор был открыт в декабре 1497 года; Иоанн велел держать сына на его же дворе под стражею, а приверженцев его велел казнить... Многих других детей боярских пометали в тюрьмы. В то же время рассердился князь и на жену свою, великую княгиню Софью, за то, что к ней приходили ворожеи с зельем; этих лихих баб обыскали и утопили в Москве-реке ночью, после чего Иван стал остерегаться жены.
      Сергей Соловьев
      1498
      Елена Стефановна торжествовала: Великий князь немедленно назвал ее сына своим преемником и возложил на него венец Мономахов... В назначенный день 4 февраля государь, провождаемый всем двором, боярами и чиновниками, ввел юного пятнадцатилетнего Димитрия в Успенский собор, где митрополит с пятью епископами, многими архимандритами, игуменами, пел молебен Богоматери и Чудотворцу Петру. Среди церкви возвышался амвон с тремя седалищами: для государя, Димитрия и митрополита. После молебна Иоанн и митрополит сели: Димитрий стоял пред ними на вышней ступени амвона.
      Николай Карамзин
      Великий князь начинает такую речь: "Отче митрополит, по Божественной воле, по древнему соблюдавшемуся доселе нашими предками, великими князьями, обычаю великие князья-отцы назначали своим сыновьям-первенцам великое княжение, и как по их примеру родитель мой, великий князь, при жизни благословил меня великим княжением, так и я при всех благословил великим княжением первенца моего Иоанна. Но как по воле Божией случилось, что оный сын мой скончался, оставив по себе единородного Димитрия, которого Бог даровал мне вместо сына, то я равно при всех благословляю его, ныне и после меня, великим княжением владимирским, новгородским и прочая, на которые я благословил и отца его".
      После этого митрополит велит внуку приблизиться к назначенному месту, благословляет его крестом и велит дьякону читать молитву, а сам меж тем, сидя возле него и также склонив голову, молится: "Господи Боже наш, Царь царей, Господь господствующих, через Самуила-пророка избравший Давида, раба твоего, и помазавший его во царя над народом твоим Израилем, услыши ныне моления наши, недостойных твоих, и воззри от святости твоей на верного раба твоего Димитрия, которого ты избрал возвысить царем над святыми твоими народами, которого ты искупил драгоценнейшею кровью сына твоего единородного, и помажь его елеем радости, защити его силою вышнею, возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский, поставь его на престол правды, окружи его всеоружием справедливости, укрепи его десницу и покори ему все варварские языки, и да пребывает сердце его всецело в страхе Твоем, дабы смиренно внимал он Тебе; отврати его от неправой веры и яви его истым хранителем заповедей Твоей святой вселенской церкви, да судит он народ в правде, и да дарует правду бедным, и да сохранит сыновей бедных, и да наследует затем царствие небесное".
      Сигизмунд Герберштейн
      1499
      Иван Третий сперва назначил своим наследником внука Димитрия и венчал его на великое княжение, а потом развенчал, назначив преемником сына своего от второй жены - Василия. В этом семейном столкновении боярство стало за внука и противодействовало сыну из нелюбви к его матери и к принесенным ею византийским понятиям и внушениям, тогда как на стороне Василия оказались все малые, худые служилые люди. Столкновение доходило до сильного раздражения с обеих сторон, вызвало шумные ссоры при дворе, резкие выходки со стороны бояр, кажется, даже что-то похожее на крамолу... Через год после венчания Димитрия пострадали за противодействие Василию знатнейшие московские бояре: князю Семену Ряполовскому-Стародубскому отрубили голову, а его сторонников, князя И. Ю. Патрикеева с сыном Василием, знаменитым впоследствии старцем Вассианом Косым, насильно постригли в монастырь.
      Василий Ключевский
      Разгром клана Патрикеевых в январе 1499 года означал ликвидацию того правительства, которое должно было обеспечить воцарение Дмитрия. Дальнейшие шаги государя стали естественным продолжением этого мучительного решения. В четверг 21 марта 1499 года Иван Третий "пожаловал сына своего князя Василия Ивановича, нарек его государем Великим князем, дал ему Великий Новгород и Псков в великое княжение". В итоге на Руси появились сразу три великих князя: отец, сын и внук. Такого ко многому привыкшая страна еще не видала...
      Николай Борисов
      1500
      Литовское войско под начальством гетмана князя Константина Острож-ского приближалось к Дорогобужу и 14 июля 1500 года, в годовщину Шелонской битвы, встретилось с московским на Митькове поле, на речке Ведроше. Благодаря тайной засаде, решившей дело, московские воеводы одержали совершенную победу: гетман князь Острожский и другие литовские воеводы попались в плен. 17 июля получил великий князь весть о победе, и была радость большая в Москве, говорят летописцы.
      Войска новгородские, псковские и великолуцкие под начальством племянников великокняжеских, Ивана и Федора Борисовичей, и боярина Андрея Челяднина взяли Торопец; новые подданные московские, князья северские Можайский и Шемячич - одержали победу над литовцами под Мсти-славлем, положив тысяч семь неприятелей на месте. Этим окончились значительные действия московских войск в областях литовских.
      Сергей Соловьев
      1501
      Княгиня Елена Иоанновна, супруга литовского князя, прислала от себя канцлера своего, Ивана Сапежича, который привез Ивану Третьему такое письмо от дочери:
      "Господин и государь батюшка!
      Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал и что я ему с собой принесла; но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан показывать подружию, половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе имею, литургию и всякую иную службу Божью совершают передо мною везде, и в Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья-короли, зятья и сестры, и паны радные, и вся земля - все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жены вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль!
      Таково жалование и любовь твоя ко мне!
      По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтоб отец своим детям беды причинял. Если, государь батюшка, Бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать, все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем тебе, государю и отцу своему, низко челом бью: помяни, Бога ради, меня, служебницу свою и кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим и первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше не лилась".
      Сергей Соловьев
      1502
      Уже с августа 1501 года Василий Иванович именуется в грамотах "великим князем всея Руси". Опала и арест Елены Волошанки и Дмитрия произошли в апреле 1502 года.
      Мотивировка этой опалы нам не известна: на настойчивые запросы соседних государей (отца Елены, Стефана Молдавского, Александра Литовского, крымского хана Менгли-Гирея) о причинах смены наследника Иван Третий отвечал только: "Который сын отцу служит и норовит, отец того боле и жалует, а который не служит и не норовит, того за что жаловать?!"
      Н. А. Казакова, Я. С. Лурье
      Некоторые летописи глухо сообщают, что мать и сын были арестованы "за некое их прегрешение". Через три дня Державный "пожаловал своего сына Василия, благословил и посадил на великое княженье Володимирское и Московское и всея Руси самодержцем, по благословению Симона, митрополита всея Руси".
      Царственным узникам были определены самые жестокие (по существу убийственные) условия содержания. Устюжская летопись сообщает: "Внука своего князя Дмитрия Ивановича посадил в каменную темницу и цепи на него положил". Вероятно, столь же тяжким было и заточение Елены Волошанки.
      Николай Борисов
      1503
      Посол от папы и венгерского короля, выступавший посредником между Литвой и Москвой, жаловался в Москве на то, что московский государь за-хватывает вотчины у Литвы, на которые он не имеет никакого права. Московское правительство возражало на эту жалобу: "Короли венгерский и литовский объявляют, что хотят стоять против нас за свою вотчину; но они что называют своей вотчиной? Не те ли города и волости, с которыми русские князья пришли к нам служить или которые наши люди у Литвы побрали? Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр вотчичи Польского королевства да Литовской земли от своих предков, а Русская земля от наших предков - из старины наша вотчина. Папа положил бы себе то на разум, гораздо ли короли поступают, что не за свою вотчину воевать с нами хотят".