Внизу под нами зеленым ковром лежали хлопковые плантации, изрезанные огромными ярко-красными лоскутами маковых полей. Начало мая - самое время цветения маков, и потому ало-багровые маковые поля уходили вверх, по склонам гор, словно пламя взбегало в горы на высоту двух тысяч метров, и только белая черта вечного снежного покрова останавливала этот пожар. Я не знаю, что больше приносит доход местным колхозам - огромные хлопковые плантации в долинах или эти горные лоскуты полей опиумного мака, который здесь выращивают для медицинской промышленности. Конечно, я наслушался здесь самых фантастических историй о контрабандистах-афганцах, которые якобы переходят из Афганистана за опиумом по тайным горным тропам, и если бы я лично не написал в свое время серию очерков о пограничниках, и не знал, как тщательно охраняется действительно каждый клочок земли на границе, я, думаю, смог бы поверить в эти бредни. Во всяком случае, когда мы как-то хорошенько выпили с начальником местной погранзаставы майором Рыскуловым, и я напрямую спросил его об этих контрабандистах, он расхохотался и сказал: "Это самый большой анекдот, дорогой! Здесь без моего разрешения даже ящерица не проползет через границу!" - "А с разрешением?" - спросил я. "А с разрешением - это уже не контрабандист", - усмехнулся он и перевел разговор на другое. За день до отъезда из командировки вертолетчики Чаршанга без хлопот подбросили меня за эдельвейсами в нейтральную зону, в горную долину эдельвейсов. Конечно, дежурная служба "воздух" запросила у нас пароль, а потом дежурный офицер выматерил нас за то, что мы совершили посадку в нейтральной зоне без спецразрешения, но я взял у пилота ларингофон и спел пэвэошникам: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты!..". Действительно, Высоцкий прав - таких нежных, зеленовато-желтых и байково-мохнатых эдельвейсов, мягоньких, как лапки у котенка, я не видел за все десять дней командировки, сколько ни лазил с гляциологами по ледникам и горным хребтам Сурхана.
      Теперь же я вез из командировки в Москву целый котелок роскошных эдельвейсов - черный плоский походный котелок с выцарапанными на нем фамилиями участников экспедиции, его подарили мне ребята-гляциологи для нашего редакционного музея. Я еще не знал, кому именно буду дарить эти эдельвейсы в Москве, я был как раз в паузе между очередными влюбленностями, но, зная свою влюбчивую натуру, был уверен, что эдельвейсы не залежатся в этом прокопченном котелке. Мог ли я думать тогда, что эта следующая влюбленность обернется для меня таким роковым образом? Впрочем, не будем забегать вперед, запомним только, что я увез из этой командировки целый сноп эдельвейсов, облупившийся от солнца нос, черный походный котелок, пропуск в погранзону и пропуск на Чаршангский погранично-колхозный аэродромчик, подписанные начальником ПВО Средне-Азиатского военного округа генералом Федосеевым, а также несколько блокнотов с заметками для будущего очерка и здоровую усталость от хождения по горам. Конечно, пропуски в погранзону и на аэродром нужно было сдать в Управление погранвойск в Ташкенте, но после утомительного полета "Чаршанг-Самарканд-Ташкент" стоило ли ехать с аэродрома в центр города только для того, чтобы сдать пару бумажек в спецчасть ПВО, а затем мчаться обратно на аэродром, чтобы успеть к московскому рейсу? Да обойдутся они без этих пропусков, решил я, к тому же надо быть последним идиотом, чтобы не оставить у себя такой сувенир - пропуск в погранзону.
      Устало сидя в кабинете начальника ташкентского аэровокзала (он вызвал к себе старшего кассира оформить мне билет до Москвы, чтобы не стоять мне в чудовищной очереди в кассе) и слушая московское радио: "В Москве плюс четыре, низкая облачность, мелкий дождь…" - я вдруг подумал: а залечу-ка я в Баку к бабушке, поваляюсь там на бабушкином диване, порыбачу со старыми друзьями в Каспийском море, там же и очерк напишу о гляциологах, какая разница - буду я его в сырой Москве писать, в редакции или у бабушки в Баку!
      - Вот что, - сказал я седому, заискивающему перед столичным корреспондентом, кассиру. - Пишите мне билет "Ташкент-Баку-Москва". Я вспомнил, что у меня еще в Баку есть дела. Когда у вас на Баку самолет?
      Кассир вопросительно посмотрел на начальника аэровокзала, но тому было все равно куда спровадить московского корреспондента, лишь бы я поскорей убрался из аэровокзала и не видел, какая тут толкотня и давка за билетами, не написал об этом критической заметки в свою газету.
      - Значит, сначала в Баку? - спросил начальник аэровокзала.
      - Да, - ответил я решительно.
      И пока кассир выписывал мне билет, зеленая и прохладная каспийская волна уже вошла мне в душу, укрыла невесомой и прозрачной плотью, и я ясно понял, как здорово я решил - сразу после прожаренных на солнце узбекских гор, после лазаний по грязным, запыленным углем ледникам бултыхнуться в зеленую воду родного Каспия, удлинив ноги ластами для подводного плавания и охоты.
      И уже предвкушая морскую соль на губах, прохладную зелень каспийской волны и эту неповторимую разнеженную усталость, я прошел сквозь толпу на регистрацию билетов, сдал свой рюкзак в багаж и с легкой сумкой через плечо вышел на летное поле, к самолету. "ТУ-104" - старенький реактивный лайнер-тихоход - стоял возле стеклянного здания аэровокзала, но пассажиров к трапу еще не пускали, шла загрузка багажа. Громоздкие, запрещенные к провозу самолетами ящики и огромные, перевязанные бечевкой фибровые чемоданы с дырочками, чтобы овощи и фрукты не задохнулись в дороге. Среди этих неуклюжих вещей мой рюкзачишко вспорхнул в руках грузчиков как детский мяч. Я увидел, как, напрягаясь от тяжести, грузчики подняли и стали заталкивать в самолет тяжеленный цинковый гроб. яЛететь с покойником! Какой бы я ни был современный, просвещенный и образованный, - примета есть примета, и я сразу вспомнил все приметы, связанные с гробом. Если гроб везут тебе навстречу - это хорошо, это значит, что неприятности и беды уже не ждут тебя впереди, а вывезены с твоего пути. Но если в пути тебя сопровождает гроб - хана дело, какая-нибудь пакость обязательно случится.
      Вот гады, подумал я с досадой. Ведь нельзя покойников в пассажирских самолетах возить, только в грузовых разрешается, уж я-то все инструкции "Аэрофлота" знаю, девять лет летаю по всей стране без передышки. Безусловно, и тут не обошлось без взятки…
      Чтобы отвлечься от этого гроба, я скользнул глазами по пассажирам, выстроившимся у турникета перед выходом на летное поле. Толпа спекулянтов, везущих зелень в Прибалтику, огромные кепки-"аэродромы", плохо выбритые или вообще не бритые лица, темные мятые пиджаки, надутый, как индюк, майор-пограничник с круглым лицом, две пожилые женщины в шелковых узбекских платьях, какой-то тип в черном пиджаке с маленькой траурной фотографией покойного родственника на груди… Стоп! Я вгляделся в лицо этого "типа". Да это же Зиялов, Олег Зиялов, мой одноклассник по бакинской школе, я с ним в восьмом или девятом классе учился, вместе с уроков в кино удирали, я у него на контрольных по химии списывал, а он у меня - по литературе.
      - Олег! - шагнул я к нему.
      Мне показалось, что на какую-то долю секунды он словно окаменел и не сразу взглянул в мою сторону (что естественно, когда тебя окликают по имени) - нет, мне показалось, что он словно сделал внутреннее усилие взглянуть на меня. Впрочем, ведь у него кто-то умер, решил я, и, видимо, это он везет гроб с покойником. В таком состоянии трудно переключиться на какие-то посторонние вещи…
      - Привет! Я - Гарин, не узнаешь? - сказал я, уже видя, что он узнал меня, конечно. - Прими мои соболезнования. Кого ты хоронишь?
      - Дядю, - ответил он как-то заторможенно и все еще смотрел на меня с сомнением - мол, знает он меня или не знает.
      - Зиялов, мы же с тобой в одной школе учились! Что ты так смотришь? Я - Гарин, ты за мной на последней парте сидел. Помнишь?
      - А-а, - сказал он нехотя, будто вспоминая с трудом. - Да, правильно…
      В этом "правильно" не было ни энтузиазма, ни обычного при таких встречах дружелюбия. Я даже пожалел, что подошел к нему. И не так уж я неузнаваемо изменился за эти 11-12 лет, чтобы не узнать меня, он вот больше моего растолстел и как-то обрюзг, не то, чтобы постарел, но в наши 27 лет можно еще обойтись и без жировых складок на шее. Впрочем, в этот момент объявили посадку на самолет, пассажиров стали пропускать через турникет к трапу, и я поплелся за Зияловым в каком-то странном положении не то чтобы отвергнутого, но и в то же время почти непризнанного школьного друга.
      Но, черт его знает, подумал я, может ему этот дядя был роднее отца, и может быть, он поэтому в таком трансе, я ведь еще, слава Богу, никого не хоронил из близких, родители на Украине, бабушка в Баку. Ладно, не будем на него обижаться.
      - Слушай, - сказал я, когда мы остановились в очереди перед трапом. - Если тебе нужна моя помощь - в Баку или в Москве… Ты в Москве бываешь?
      Он опять посмотрел на меня долгим взглядом и молчал куда дольше, чем нужно, чтобы вспомнить, бывает ли он в Москве или нет.
      - Я говорю, ты бываешь в Москве? - повторил я, думая вывести его из похоронного транса. - Я там работаю, в "Комсомольской правде", так что, если будет нужна моя помощь, - запиши адрес. Или так звони - телефон редакции в каждой газете, спросишь меня…
      - Угу, - сказал он. - Хорошо. - И пошел вверх по трапу, протянул контролерше билет.
      Я обиделся. В конце концов, решил я, шел бы ты к черту. Я - известный журналист, один из лучших очеркистов в стране, мои очерки переводят в европейских, американских и южно-американских газетах и журналах, сам Брежнев включил меня в свою пресс-группу, а тут какой-то Зиялов не хочет со мной разговаривать! Плевать мне на него! Хоронишь своего дядьку - и хорони себе, мне это до лампочки, жаль только, настроение испортил, такое было настроение - уже предвкушал нежную зелень Каспия, подводную охоту, шашлыки из кефали на морском берегу, и - на тебе, этот дурак Зиялов со своим гробом. Впрочем, "дурак" - это я слишком, конечно, дураком Зиялов никогда не был, физику, химию и географию знал отменно, старыми книгами по хиромантии и черной магии у них была завалена в доме вся веранда. Я вспомнил, как однажды мы школьной компанией завалились к нему домой и застали странную сцену: его десятилетняя сестренка, худющее большеглазое существо с черной косичкой, прыгала через скакалку с абсолютно отрешенным лицом и остановившимися зрачками и считала немыслимое "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три", а Олег - бледный, напряженный, с выпученными глазами, потный, стоял напротив нее, смотрел неотрывно ей в глаза, и так мы и не поняли - не то он тренировал ее в Ольги Корбут, не то гипнотизировал.
      Думая об этом и медленно остывая от обиды, я задремал в своем кресле.
      И, наверное, я бы так и не подошел к Олегу Зиялову в Бакинском аэропорту, а получил бы свой рюкзачишко в багажном отделении, взял такси и - будь здоров, бывший школьный знакомый, двенадцать лет тебя не видел, и еще двадцать могу не видеть, но…
      Когда мы, пассажиры третьего салона, последними вышли из самолета на пыльно-жаркое летное поле аэропорта "Бины", я понял, что миновать Зиялова я не смогу. В ожидании гроба с покойным дядей Зиялов стоял у багажного отделения, но дело было не в нем. Рядом с ним стояли еще двое - слева какой-то безликий пятидесятилетний тип с полным ртом металлический зубов, а справа…
      Та, которая стояла справа, требует, извините, описания с красной строки. Я понимаю, что с точки зрения высокой литературы это может прозвучать пошлостью, банальностью, глупостью - назовите это, как хотите, но если человек влюбляется с первого взгляда, это, конечно же, банально, пошло и глупо, не так ли?..
      Ей было года 22, глубокие синие глаза, черные, собранные в тугой узел волосы и необыкновенная стройность во всей тонкой фигуре в стальном летнем костюмчике. Вот и все, друзья мои, ничего больше не могу прибавить, кроме того, что эта фигурка на фоне отдыхающих на летном поле "ТУ" и "ИЛов", будто реклама на дурном аэрофлотском плакате, вошла в мою душу и осталась в ней навсегда, несмотря на все роковые события последующих дней.
      Но, видимо, остатки мышления еще не покинули меня, и откуда-то со дна памяти вдруг толчком всплыло большеглазое худющее десятилетнее существо, которое прыгало через скакалку с остановившимися зрачками и считало немыслимое "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…"
      И тогда я пошел прямо к ним, к этим губительным синим глазам. Я шагал напрямую через летное поле, вопреки явному нежеланию Олега Зиялова, который стоял подле нее и смотрел на меня почти враждебно. Плевал я на него! Я шагал прямо к ней, к ее глазам, и она уже не могла отвернуться от моего приближения. Я подошел к ним вплотную и сказал ей:
      - Я вас знаю. Вы - сестра Олега. Здравствуйте. Меня зовут Андрей. - И протянул ей руку.
      Она тревожно взглянула на брата, но он смолчал, и она подала мне руку:
      - Аня. я Рука у нее была легкая и прохладная. Я сказал:
      - Мы с Олегом учились в одном классе, и я как-то был у вас дома. Вы тогда прыгали через скакалку и считали "пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три". Помните?
      Она улыбнулась и пожала плечами:
      - Я не помню. Но если кто-то прыгал через скакалку, то это я.
      Кивнув в сторону самолета, из багажного люка которого летчики уже выгружали гроб, я сказал ей, что "приношу свои соболезнования". При этом я заметил, что Олег, Аня и этот третий, пожилой тип, крутивший на пальце ключи от машины, как-то напряглись, неотрывно следя за гробом. Впрочем, по знаку Зиялова пожилой тут же ушел к грузчикам, а я, помнится, только отметил про себя, что Аня приехала на аэродром встречать покойного дядю не в траурном, как положено, платье, а в легком светлом костюмчике, и это дало мне моральное право открыть свою сумку, вытащить котелок с эдельвейсами и всю охапку этих мохнатых и нежных цветов протянуть ей:
      - Аня, это памирские эдельвейсы. Я понимаю, что сейчас не время и не место, но… Надеюсь, я вас увижу еще. - И я повернулся к Олегу. - Я могу тебе позвонить?
      - Угу, - промычал Зиялов и взял сестру за руку. Господи, как они были непохожи! Он взял ее за руку и повел к выходу из багажного отделения, вслед за грузчиками, которые вместе с этим бесцветным пятидесятилетним типом несли гроб к выходу. Для них четверых гроб был явно тяжел; похоже, что этот зияловский дядя весил больше ста килограмм. Я локтем тронул Зиялова:
      - Давай поможем. Аня, держите, - я передал ей свою сумку. я - Стой! - довольно грубо остановил меня Зиялов. я - Что? Пошли поможем. я Он покачал головой:
      - Нет, мне нельзя. - И я вспомнил, что, действительно, по обычаю, близким родственникам не положено прикасаться к гробы усопшего. Но меня это не касалось, я почти насильно всунул Ане свою легкую дорожную сумку, догнал грузчиков и подставил плечо под цинковое днище гроба. Конечно, это было сделано не только и не столько из желания помочь грузчикам, сколько из-за моей влюбленной суетливости и ради возможности быть приглашенным в их дом хотя бы на похороны…
      В общем, как бы там ни было, я подставил под днище гроба свое плечо, и мы пронесли гроб через калитку багажного отделения и, направляясь к какой-то машине, вышли на привокзальную площадь, в толпу встречающих, но тут какой-то шестилетний пацан, гудя и растопырив, как самолет, руки, вдруг с разбегу врезался в одного из грузчиков, в переднего левого.
      Не столько своим весом, сколько скоростью этот мальчишка выбил грузчика из-под гроба, словно подрубил стойку, и тяжеленный гроб резко наклонился вперед, правый передний грузчик, оставшись один, выпустил гроб, уклонившись плечом в сторону, и гроб тут же грохнул оземь, почти на попа.
      Притихшая толпа пассажиров охнула - "Вий ми!", - а гроб, упав, наклонился еще дальше вперед, грохнулся теперь уже боком об асфальт и раскололся по пайке цинкового ребра. Толпа застыла, мы, грузчики, тоже. Казалось, сейчас из расколовшегося гроба выпадет мертвое тело, это было неотвратимо, но… из него вывалились какие-то бумажные пакеты: часть из них лопнула от удара, и маленькие полиэтиленовые, меченные какими-то буровато-маслянистыми пятнами, кусочки пленки величиной с марку просыпались наземь.
      Мы обалдели. Один из грузчиков осторожно нагнулся, взял целый пакетик, повертел в руках:
      - Нафталин, что ли? - сказал он с кавказским акцентом.
      Я заметил, что бесцветный пятидесятилетний тип, родственник Зиялова, молча пятится за чьи-то спины, сжав свои металлические зубы и не отрывая глаз от расколовшегося гроба, из которого все еще сыпались на мостовую пакеты с этой пленкой. Тут кто-то из пассажиров нагнулся, взял пачку этих кусочков пленки, растер пальцами бурое маслянистое пятно на одном из них, поднес к носу, понюхал и вдруг сказал громко, со смехом:
      - Какой нафталин, слушай?! Опиум!
      И охапкой подхватив с земли пачки с опиумом, стал рассовывать себе по карманам.
      Боже, что тут началось! Только что скорбно застывшая перед упавшим гробом толпа вдруг ринулась к нам, люди стали хватать пачки с опиумом, кто-то разрывал цинковую оболочку гроба пошире, доставая пачки и изнутри, образовалась давка, те, кто успел нахватать пачки и спрятать за пазуху и по карманам, не могли выбраться из толпы набегавших со всей площади шоферов такси, цветочников, спекулянтов, нас сдавили, сжали, и если бы не милицейский свисток - я не знаю, остался бы я в живых или нет. Подоспевшая милиция, еще не зная, в чем дело, полагая, может быть, что в эпицентре этой толпы происходит убийство, ринулась сквозь толпу к нам, к грузчикам и гробу, прокладывая себе путь кулаками и милицейскими свистками. Эти свистки больше кулаков отрезвили толпу, люди, расхватав пачки с опиумом, бросились врассыпную, сбежали и грузчики, и только я, еще ничего не понимая, остался в центре событий, озираясь в поисках Зиялова, его сестры и этого бесцветного пятидесятилетнего типа. Но их уже нигде не было. Мне показалось, что в стороне рванулся от площади тот микроавтобус, к которому мы несли гроб, но нет - за рулем его сидел другой кепконосец, усатый азербайджанец. Я в панике озирался по сторонам - ведь у Ани осталась моя сумка со всеми блокнотами, документами, паспортом… В этот момент черноусый милиционер-азербайджанец уже положил руку мне на плечо:
      - Ви арэстовани, - сказал он с акцентом.
 
       12 часов 57 минут
      - Московское время - тринадцать часов! - простучал мне в стенку из соседнего кабинета Бакланов, напоминая, что пора идти на обед.
      - Сколько? - я автоматически взглянул на часы и пришел в ужас - уже час дня, я зачитался этими документами, а мне нужно срочно собирать бригаду. Я крикнул Бакланову: - Нет, я никуда не пойду, извини! - И тут же снял телефонную трубку. Самыми нужными людьми сейчас были для меня этот неизвестный следователь Пшеничный и старая ищейка подполковник Марат Светлов. Они уже в деле, знают подробности, вот только заполучить бы их. С Пшеничным хлопот не будет, а вот со Светловым… Я набрал номер телефона прокуратуры Москворецкого района, сказал:
      - С вами говорят из Прокуратуры Союза, следователь по особо важным делам Шамраев. Мне нужен следователь Пшеничный.
      Этого было достаточно, чтобы на том конце провода возникла короткая пауза внимания и затем стремительно-услужливое:
      - Вам его позвать? К телефону?
      Люди всегда глупеют, когда говорят с теми, кто рангом выше. Я замечал это и по себе. Не на котлетный же фарш мне нужен Пшеничный, если я звоню ему по телефону! Но я не стал хохмить с прокурором Москворецкого района, я слышал, как на том конце провода отдаленный голос кричал: "Тихо! Где Пшеничный? Пшеничного из союзной прокуратуры! Срочно!"
      Спустя полминуты, когда я уже начал терять терпение, в трубке прозвучало:
      - Слушаю, следователь Пшеничный.
      - Здравствуйте, - сказал я. - Моя фамилия Шамраев, я - следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Союза ССР. Мне нужно с вами увидеться.
      - По делу Белкина?
      - Да. Когда вам удобно?
      - А когда нужно?
      - Нужно? Честно говоря, нужно сейчас, - я постарался, чтобы в моем голосе он услышал не только и не столько приказ сверху, сколько нормальную просьбу коллеги. Не знаю, услышал он или нет, только фордыбачиться не стал, сказал просто:
      - Я могу быть через сорок минут. Какой у вас кабинет?
      - Пятый этаж, комната 518. Спасибо, я вас жду.
      Нет, пока мне определенно нравится этот Пшеничный! И я уже с удовольствием набрал "02" - коммутатор московской милиции.
      - Девушка, второе отделение 3-го отдела МУРа, начальника.
      - Светлова? Минуточку, - и через несколько секунд другой женский голос ответил:
      - Секретарь отделения Кулагина.
      - Светлова, пожалуйста.
      - Кто его спрашивает?
      - Доложите: Шамраев.
      Тут ждать не пришлось, Светлов мгновенно взял трубку:
      - Привет! Какими судьбами? - сказал он веселой скороговоркой.
      - Привет, подполковник, - я дал ему понять, что знаю о его стремительном продвижении по службе. - Как ты там? Совсем в бумагах зарылся или еще жив?
      - А что? По бабам надо сходить?
      Засранец, сразу берет быка за рога.
      - Ну… По бабам тоже можно… - я еще не знаю, с какой стороны его взять, и тяну вступление. А он говорит:
      - Но для баб тебе сыщики не нужны, да? Учти, я уже не сыщик, я делопроизводитель, канцелярская крыса, - фразы сыпались из этого Светлова с прежней доначальственной скоростью, как из пулемета.
      - Ладно, крыса! А ты не мог бы бросить свои бумаги на пару часов, сесть в свою полковничью машину, включить сирены и подскочить ко мне, на Пушкинскую.
      - Ого! С сиренами даже! Это что - приказ? Указание? Что случилось?
      - Нет, ничего страшного. Но увидеться нужно.
      - Хорошо, - бросил он коротко, по-деловому, - Сейчас буду.
      Для таких, как Светлов, главное - затравка, интрига, фабула - даже в жизни. Я был уверен, что он примчится через десять минут.
      В двери моего кабинета показалось любопытное лицо Бакланова:
      - А как насчет прислуживать?
      - Что? - не понял я.
      - Я говорю, как насчет того, что надоело прислуживать трудящимся?
      Действительно! Я же совсем забыл об утреннем инциденте - вот что значит втянуться в дело.
      - Ну? - снова сказал Бакланов. - Может, еще по пивку ударим? В знак протеста.
      - Нет, - сказал я. - Уже не могу. Сейчас люди приедут.
      - Значит ты нырнул?
      - Да.
      - Ладно, тогда я пошел просить работу. А то вышел из отпуска, а меня как забыли.
 
      РУКОПИСЬ ЖУРНАЛИСТА В.БЕЛКИНА (продолжение)
 

Глава 2. Бакинские наркоманы