Но я не спешил, делая вид, что читаю меню. Еще проходя через зал, я заметил за столиком у окна знакомое лицо и просто ждал. Наш этикет не позволяет здороваться с коллегами в общественных местах — мало ли какую операцию этот коллега сейчас проводит. Если обстоятельства позволят, он ко мне и сам подойдет, тем паче он моложе и младше по званию...
      Деловую обстановку, некоторое броуновское движение и негромкие разговоры клиентов кафе то и дело прерывали телефонные звонки, на которые они отвечали односложными репликами:
      — Да... Ты где?.. В Гааге?.. И сколько?.. Нет, на фуй!.. А когда?.. Ладно, сейчас не до этого, я подумаю...
      Действительно, пару минут спустя человек, сидевший за столиком у окна, оставил свою компанию и с чашечкой кофе подошел, сел за мой столик:
      — Здравствуйте, какими судьбами?
      — Здравствуй, Володя, — сказал я.
      — А я слышал, вы на пенсии...
      — Правильно слышал. Но родина, как ни странно, еще нуждается в пенсионерах.
      — Понял, — кивнул он и отпил свой кофе. — Чем могу?
      — Во-первых, успокой свою компанию, я тут по частному делу, даже личному...
      — Усек. — Он улыбнулся и явно расслабился — и фигурой, и выражением лица. — А во-вторых?
      — Во-вторых, скажи этим гребаным официантам, что я не ел с Москвы. Если через минуту у меня не примут заказ...
      — Момент! — Володя развернулся к дрейфующим меж столиками официантам. Эту сметку и способность немедленно угодить вашему желанию я заметил в нем еще пять лет назад, когда он был моим практикантом. Вечно моложаво-тридцатилетний и яснолицый, как студент-отличник, капитан ФСБ Володя Крашенинников тоже далеко пойдет, будьте уверены. Не успел он и руку поднять, как один из официантов подлетел к нашему столику, держа наготове крохотный блокнотик:
      — Слушаю!
      — Покорми человека, это наш гость! — со значением сказал ему Володя.
      — Да, конечно. Что вы будете? — обратился ко мне официант.
      — Апельсиновый сок, яичницу с сыром и чай.
      — Советую блинчики с творогом, — сказал мне Володя.
      — И блинчики, — согласился я.
      — Хлеб нужен? — поинтересовался официант.
      — Тостик сделай, — вместо меня ответил Володя. — Только быстро, сразу. Усек?
      — Так точно, — ответил официант, и я тут же понял его главную должность в этом заведении.
      А Володя, отпустив официанта, снова повернулся ко мне:
      — Что-нибудь еще я могу?..
      — Что тут за собрание?
      — А вы не знаете? — И в ответ на мое пожатие плечами: — Да вы что! Путин приложил нашего мэра! Публично! В Думе! Теперь нашему мэру полный каюк — в сентябре у нас выборы! Я думал, вы по этому поводу...
      — С какой стати?
      — Ну мало ли! Например, чтоб бюджетные деньги не ушли на выборы.
      Я сделал невинное лицо:
      — А уходят?
      Володя искренне рассмеялся:
      — А то вы не знаете!
      Я достал из кармана фото Полины Суховей.
      — Знаешь эту девушку?
      Володя взял фото:
      — Хороша!.. Нет, к сожалению, не знаю. Кто такая? Наша, нижегородка?
      Я кивнул, забрал фото.
      — Мне нужен участковый по Приволжской улице. Зайти со мной в один дом.
      Володя просиял:
      — Как в деле Погосяна?
      — Да... — Дело Погосяна было первым, на котором у меня практиковался Крашенинников, теперь я собирался применить тот же трюк.
      — Понял. — Володя достал свой мобильник и набрал короткий местный номер. — Алло, дежурный? Это капитан Крашенинников из ФСБ. Мне Воронина... Костя? Это Крашенинников. У меня гость из Москвы, мой учитель. Да, тот самый, я тебе рассказывал. Правильно, Чернобыльский... Ему нужен твой участковый по Приволжской улице. Обеспечишь? — Володя повернулся ко мне: — На сколько вам?
      — На полдня.
      — На полдня, — повторил Володя в трубку. — Нет проблем? Хорошо, он к тебе подъедет... — Володя посмотрел на меня вопросительно.
      — Через час, — сказал я.
      ...И через час я шел вдоль Приволжской улицы к Первой Речной, где находился местный райотдел милиции и его начальник майор Костя Воронин. По дороге остановился, конечно, у дома № 16, окинул его взглядом. Как и остальные дома на этой фабричной улице, это была двухэтажная хибара времен первых пятилеток. Балконы надстроены и застеклены самодельно, штукатурка на фасаде осыпается, и судя по телеантеннам на крыше, больше похожим на половые щетки, в доме всего шесть квартир. То есть работы даже не на полдня, а на пару часов.
       * * *
      Что вы сделаете, если вам нужно опросить весь дом, а вы не хотите светить свою принадлежность к ФСБ? Теперь, когда я на пенсии, могу поделиться своим ноу-хау, мой метод прост и чист, как пар из чайника: держа под локтем домовую книгу и деловую папку с большим блокнотом, вы поднимаетесь в сопровождении участкового на самый верх жилого дома, звоните в любую квартиру и представляетесь сотрудником ОРТ, НТВ или РТР. Поскольку с вами участковый, которого все тут знают, никто у вас документов не проверяет. Вы говорите, что на месте этого дома будет, возможно, строиться ретрансляционная вышка и вы проводите предварительный опрос жителей с целью выяснить, в какой район они предпочитают переселиться и на какие квартиры могут претендовать, исходя из состава их семей, льгот Для ветеранов войны и прочее...
      Что, по-вашему, делают люди, услышав о возможности переселения в новую квартиру? Правильно: сходят с ума от радости, заводят вас к себе, усаживают, стараются напоить чаем — это как минимум. И рассказывают обо всем: как их предки сюда вселились еще до войны, что они тут только не пережили и так далее. А вы, сверяя состав их семей с домовой книгой и старательно записывая, в какой район они хотели бы переехать, исподволь интересуетесь их соседями и постепенно подводите разговор к квартире, которая вас, собственно, и интересует.
      Через час, побывав в трех верхних квартирах (с запахами лежалой и прорастающей в мешках картошки, с ароматами ржавых туалетов, сохнущего на кухнях детского белья, кошачьей мочи в прихожих и старой одежды на вешалках, с протертым линолеумом на полах и потолками в разводах давних потеков, с допотопной мебелью, телевизорами «Рекорд», раскладушками в гостиных и с холодильниками «Газоаппарат» на кухнях...) — так вот, через час, спускаясь со второго этажа на первый, я уже понял, что все мои столичные терзания и депрессия по поводу моей нищеты и мизерности пенсии — ничто по сравнению с тем, как живут люди в провинции. Даже работая — кто на автозаводе, кто в речном порту, — люди здесь тянут семьи на те деньги, которые я получаю на одного. И мне-то хоть платят регулярно — да и попробовали бы не платить своевременно пенсию ветеранам ФСБ при нашем полковнике в Кремле! Он же сам, став президентом, начал свое выступление в нашей конторе со слов: «Ну, вот мы и добрались до руководства страной!». А здесь люди и зарплату порой не видят месяцами...
      Ох, родина...
      Но, главное, пройдя три верхних квартиры, я практически знал уже все или почти все о семействе Степана Ильича Суховея, проживающего на первом этаже в третьей квартире. Сам Степан Суховей — инвалид, ногу отрезало упавшим на стройке подъемным краном, пенсия по инвалидности. Жена — домохозяйка. Младший сын — еще школьник, в пятом классе и тоже инвалид — церебральный паралич. Но учится на отлично, сам в школу ходит, точнее — ковыляет, шесть кварталов одолевает за час. А дочь Полина в Москве, знаменитая модель, вице-мисс «Нижний Новгород» 1996 года, ее по телику показывали, и в журналах были ее фотки, «они вам покажут». А сюда она уже давно не приезжала — с тех пор, поди, как беременная была...
      — Беременная? — переспросил я болтливую старушку. И тут же, пряча свой интерес, сунул нос в домовую книгу: — А у Суховеев только четверо прописано...
      — Само собой, четверо, — сказала старушка. — Полинка мертвого родила. Оправилась и уехала, с тех пор мы ее и не видели.
      — А когда это было?
      — Да уже, поди, года четыре...
      С этой интересной информацией я отправился в третью квартиру.
      Она оказалась совершенно не такой, как предыдущие. Не то что богатой, нет, но вполне цивильной, аккуратной, со свежими обоями на стенах и каким-то импортным, под паркет, линолеумом на полу, с нестарой мебелью, телевизором «Самсунг» и даже компьютером на столике в углу, рядом с книжными полками, заваленными учебниками. И Степан Суховей с женой Надеждой — далеко не старые еще люди, меньше пятидесяти, и одеты не нищенски, а нормально — Степан хоть и на костылях, а в джинсах «Ливайс»...
      Конечно, здесь, на первом этаже, нас уже ждали — слух о переселении всегда распространяется по дому быстрее пожара, и если вас интересует семья, проживающая на нижнем этаже, вы для того и начинаете обход с верхнего. И — наоборот. Главное, чтобы люди не замыкались, а встречали вас с открытой дверью и душой...
      — Вам, как инвалиду, полагается, наверное, какая-то дополнительная жилплощадь? — спросил я у Степана Суховея, зная наверняка, что ни хрена ему не полагается.
      Стоя у окна на своих костылях и куря в форточку, он потер щеку и усмехнулся, словно читая мои мысли:
      — Ни хрена мне не полагается. Пенсию и ту уже третий месяц не платят!
      — Да? Почему?
      — А говорят, Москва все забирает, все налоги, а назад ни хрена не дает...
      Это была только часть правды. Хотя Москва действительно забирает из регионов все налоги, чтобы перераспределить их по-братски между богатыми и бедными областями, истинная причина задержки выплат пенсий и пособий по нищете отнюдь не в том, что Москва задерживает эти фонды, а в том, что по дороге сначала в Москву, а потом из Москвы эти деньги имеют чисто российскую способность исчезать и таять буквально на каждой инстанции. Иными словами, изначально-то хотели распределять бюджетные деньги как лучше, а получилось точно по Черномырдину.
      Но я сделал вид, что мне это все в новинку, и изобразил изумление на лице:
      — А как же вы выживаете?
      — Да вот так, крутимся... — вставила Надежда Суховей и с укором посмотрела на мужа.
      Он отвернулся к окну. А я, отметив про себя эту переглядку, сунул нос в домовую книгу:
      — Итак, в этой квартире прописаны вы, ваш сын Кирилл... Где он, кстати?
      — В школе, где же еще? — сказал Степан.
      — Через час будет, — тут же добавила Надежда.
      — И Полина Степановна, ваша дочь. Это она? — И я показал на большую Полинину фотографию, которую уже видел в Москве, в квартире Полины на Патриарших. Только на той метровой фотографии шестнадцати— или семнадцатилетняя Полина была в полный рост и практически обнаженная, если не считать узеньких лифчика и трусиков, а здесь та же фотография была обрезана по плечи. Но — взята под стекло и в рамку.
      — Да... — тихо ответила Надежда.
      — И где же она? На работе?
      — Она в Москве, учится, — сказал, не повернувшись, Степан. Похоже, он не умел врать, во всяком случае — в глаза.
      Я проявил заинтересованность:
      — Да? И кем будет? Артисткой?
      — Посмотрим. Пусть выучится сначала, — сказал Степан и, явно меняя тему, повернулся ко мне: — А когда переселение?
      — Это не в моей компетенции... — Я развел руками. — Мое дело — выяснить ваши условия. Поскольку НТВ компания частная, вы можете ставить какие-то условия переселения. Но в разумных, конечно, пределах. Дворцов мы вам не предоставим.
      — Ну, нам нужно три комнаты, — сказал он.
      — Три? — удивился я. — Если ваша дочь учится на артистку, она уже в Нижний не вернется. Кстати, она к вам часто приезжает? Когда она была тут последний раз?
      — А это при чем тут? — нахмурился Степан.
      — Потому что здесь не записан адрес ее временного проживания, а это непорядок. Она где живет-то там? У вас есть ее адрес?
      — Извините, а вам зачем это? — как можно мягче спросила мать Полины.
      — Очень просто. Если вы будете претендовать на три комнаты, то мы должны послать ей запрос и получить от нее письменное заявление, что она собирается и в дальнейшем проживать с вами, родителями, — нагло соврал я и продолжал для убедительности: — У нас, как вы знаете, бюрократия лучшая в мире, и бумажка — прежде всего! Все дети старше восемнадцати должны на момент переселения или быть с родителями, или письменно подтвердить, что не собираются от них отселяться. Кстати, о бумажках. Степан Ильич, если вы хотите квартиру на первом этаже, то заготовьте справку об инвалидности, это мой вам совет. А то переселят на какой-нибудь верхний этаж, а у нас лифты вы же знаете, как работают. Чубайс отключит электричество — и все, все лифты станут...
      Такой заботой я его, конечно, купил, он подсел к столу:
      — Спасибо. А насчет Полины... Мы ей сами напишем и перешлем вам ее ответ. По какому вам адресу?
      Я понял, что дальше жать на них нельзя, они вообще могут и не знать, что Полина сменила адрес. И сказал индифферентно:
      — Ну, ваше дело, отдадите ее заявление участковому. А пока я у себя помечу: размер квартиры — в зависимости от письменного заявления старшей дочери. Кстати, ваши соседи сказали, что она моделью работает, так что я очень сомневаюсь насчет ее возвращения. Во всяком случае, вы, пожалуйста, поспешите с этой бумажкой, мы через неделю должны сдавать все данные в мэрию. У вас есть телефон? Позвоните ей...
      — Нет, — сказала Надежда, — у нас нет телефона.
      — Ну вот! — укорил я отца Полины. — Что же вы не сказали про телефон? Инвалидам при переселении положена квартира с телефоном. — И встал: — Спасибо за чай. Пошли, старшина, у нас еще две квартиры не обойдены...
      Я вышел, как говорится, несолоно хлебавши, и участковый посмотрел на меня с сочувствием. Да я и сам ощущал, что что-то я тут не докопал, не выяснил. Но поскольку Суховеи, провожая нас, стояли в дверях, пришлось продолжить спектакль, позвонить в соседскую квартиру. Впрочем, я и не собирался уходить сразу после опроса семьи Суховеев — за то и дали мне в конторе кличку Битюг, что я всегда пропахивал все ниточки и следы до последнего. И здесь это отыгралось самым неожиданным образом: буквально в следующей квартире, когда соседка Суховеев стала показывать мне, в каком аварийном состоянии ее квартира, я, как бы изумляясь, сказал:
      — Да, странно, почему у вас квартира в таком состоянии? Вот у Суховеев, ваших соседей...
      — Еще бы! — желчно усмехнулась старушка. — Кабы мне кажный месяц возили по триста долларов, у меня бы хвартера и не такая была!
      — А кто же им эти доллары возит?
      — Кто, кто! Катька Ковалева из первой квартиры.
      — С чего это?
      — А от дочки ихней, от Польки. Катька проводницей в Москву ездит три раза в неделю. А Полька подолом там эти доллары собирает...
      Остальное, как вы понимаете, было делом техники: посмотреть на эту Катю Ковалеву из первой квартиры (она оказалась школьной подругой Полины Суховей, только толще ее раза в три), выяснить у нее, как бы между прочим, когда она последний раз видела Полину (три недели назад, на Курском вокзале, «она мне всегда что-нибудь для родителей передает — то деньги, то шмотки, просто регулярно раз в месяц, очень замечательная девочка!»), да на всякий случай заглянуть на местную почту и договориться с начальником: в случае появления письма от Полины Суховей ее родителям это письмо должно сначала попасть в руки участковому милиционеру.
      Больше мне в Нижнем Новгороде делать было нечего, страсти вокруг предстоящей избирательной кампании нижегородского мэра меня не интересовали. И, поужинав в ресторане «Подкова», где пиво было настоящее, бочковое, я с чувством выполненного долга отбыл ночным поездом в Москву.
      Что у меня было?
      Смотрю в свой рабочий блокнот, читаю документально:
       1. Кристофер Рафф, тел. 290 53 17, звонить и спрашивать, не появлялась ли Полина.
       2. Старшина Косинский, участковый, телефон в Нижнем — 45 32 12. Там же: начальник почтового отделения Шува Николай, тел. 45 44 21. Звонить обоим и спрашивать относительно письма Суховеям.
       3. Екатерина Ковалева, проводница, поезд «Нижний Новгород — Москва», вагон 9. Из Москвы отбывает по вторникам, четвергам и субботам, Курский вокзал, четвертая платформа, поезд подают в 22.50.
      Если первые две подводки к Полине были весьма ненадежны, то на третью я рассчитывал стопроцентно. Подина, как я понимал, содержит родителей и брата и, следовательно, должна явиться на вокзал не сегодня, так завтра. А потому по вторникам, четвергам и субботам ровно в 22.50 я был на Курском. Здесь я обнаружил, что с четвертой платформы целых три подземных перехода к вокзалу, и, следовательно, дежурить, чтобы не упустить «объект», нужно у самого вагона Кати Ковалевой — но так, чтобы не привлекать к себе ее внимания.
      Поэтому, приехав на вокзал, я шел к первому вагону поезда «Москва — Ростов», отбывавшему с соседнего пути одновременно с нижегородским. Показав проводнику свою фээсбэшную ксиву, я сухо говорил, что мы ищем кой-кого, и шел по вагонам ростовского поезда до восьмого вагона, чтобы очутиться как раз наискосок от девятого вагона нижегородского экспресса. Тут, в тамбуре ростовского поезда, был мой НП.
      Но пассажиры самых разных мастей — деловые из мягких вагонов и попроще, из купейных; одиночки и компании; трезвые и не очень — прощались с провожающими, поднимались в вагоны и убывали в Нижний, а Полины все не было.
      Ее не было ни в мое первое дежурство, ни во второе, ни в третье.
      Рыжий звонил уже дважды, мне нечего было ему сказать, и он начинал злиться и терять терпение. Как всякий новый русский, он считал, что за деньги можно иметь все сразу и на блюдце с золотой каемкой.
      Между тем я не прохлаждался. Составив полный список журналов мод, их фотографов и модельных агентств, я обходил их один за другим, всюду показывая фото Полины и надеясь, что рано или поздно (но лучше бы рано!) что-то обязательно всплывет — какая-то зацепка, деталь, имя, ниточка.
      Однако ничего не всплывало. Кто-то из фотографов вспоминал, что снимал эту Полину три года назад, кто-то — что еще раньше. Но где она сейчас, не знал никто.
      А время шло, и я медленно, но верно опять возвращался в свою депрессию. Блин, если я — Битюг! — не могу найти какую-то девку в Москве! — я, который в камере Нижнетагильской тюрьмы на глазах у четверых воров в законе на спор пырнул сам себя заточкой в живот и стал после этого их «братом», вытащив таким образом из них данные обо всей воровской элите в СССР, я, который разоблачил первые чеченские аферы с авизо и еще двадцать, если не больше, крупнейших афер и схем увода за рубеж денег от криминальной приватизации огромных ломтей промышленности, — то, значит, я действительно вышел в тираж...
      По ночам мне уже не помогали даже снотворные таблетки. Я крутился в постели, клял себя, пил на кухне новопассит, сосал вернисон и принимал валокордин, чай с коньяком и снова валокордин, но сна не было. На хрена Рыжему эта гребаная Полина? Почему Кожлаев перед смертью был готов заплатить десять тысяч долларов за встречу с ней? И чем мог Рыжий так напугать Полину, что она даже съехала с квартиры? И почему Кожлаев именно меня нанимал искать эту Полину?
      На десятый, кажется, день я, уже ни что не надеясь, а лишь следуя своему принципу копать, пахать и утюжить все и вся, вошел в офис модельного агентства «Ред старс», что в одном из переулков на Покровке. Это было то самое «Ред старс», куда я звонил три недели назад и где мне сказали, что не знают никакой Полины Суховей. Но теперь, когда я побывал в трех подобных агентствах — «Премьер», «Империя» и «Престиж», я уже знал, как в этих агентствах работают и как там отвечают по телефонам: секретарши, то есть несостоявшиеся юные модели (или, наоборот, перезрелые и вышедшие в тираж, как и я, только в возрасте тридцати лет), беспрерывно висят на телефонах, разговаривают одновременно с Киевом, Томском и Салехардом, курят, крутят вертушки с адресами и телефонами своих клиентов, пишут какие-то короткие цидульки манекенщицам-моделям, дожидающимся отправки на кастинги и фотосъемки, и при этом крошечным рашпилем подпиливают свои ноготочки...
      Здесь, в «Ред старс», было практически то же самое. Дюжина длинноногих нимфеток в мини-юбках, с кукольными лицами поднебесных ангелов и с сигаретками в наманикюренных пальчиках слонялись по коридору и двум комнатам офиса. Три секретарши, листая вертушки с регистрационными карточками, разговаривали по телефонам на трех языках с Парижем, Лондоном и Нью-Йорком. Возле их столов в заискивающем ожидании томились две сорокалетние дамы с портфолио своих рослых тринадцатилетних дочек, которые завистливо зырились на моделей и фотографии преуспевших красоток в журналах «Look», «Elite» и «Cosmopolitan», развешанных на стенах.
      Ожидая хоть минутного просвета в этих беспрестанных телефонных монологах, я обратил внимание на небольшую матовую дверь в еще одну комнату и решил, что там какая-нибудь подсобка, гримерная или место, где девочки переодеваются. И вдруг из этой двери вышел худощавый носатый мужчина, и мы оба воззрились друг на друга в изумлении и оторопи.
      Это был Абхазец, а точнее, Абхаз, с которым мы не виделись — Господи, с какого же года? с 1979 го? 80 го? Как раз тогда я, безумный идиот-романтик андроповского призыва, сам подсел в тюрьму, в камеру к ворам в законе. Сейчас уже и не вспомнить, как мне тогда пришла в голову идея выдать себя за московского блатаря, но именно этот Абхаз не верил мне до последнего момента, и только тогда, когда я, якобы в бешенстве и обиде, пырнул сам себя заточкой в живот и меня, окровавленного, утащили в больницу, — только после этого, вернувшись через неделю в камеру, я был принят за своего, и Абхаз назвал меня своим братом.
      В то время это весило больше, чем сегодня звание Народного артиста России.
      Но с тех пор я не видел Абхаза, не слышал о нем и думал, что его давно убили в разборках, как почти всю бывшую гвардию... А он, оказывается, жив, но, Господи, что с ним сделало время! Неужели и я превратился в свою тень, неужели и от меня остались только глаза?
      Впрочем, костюм на Абхазе был получше моего, а на руке — часы «Брегетт» стоимостью под шесть тысяч долларов...
      Он перехватил мой взгляд и усмехнулся:
      — Брат, пойдем пива выпьем. За встречу. Я угощаю.
      И вот мы сидим в какой-то недорогой шашлычной на Петровке, пьем «Жигулевское № 6», и я слушаю его эпопею.
      — Я, — сказал мне Абхаз, — еще тогда, как вышел из лагеря, понял, что нужно завязывать, что перестройка все в этой стране сломает, даже нас, и беспредел будет не только в криминальном обществе, но во всем — в политике, экономике, даже в искусстве. Нельзя выпустить из лагерей сразу несколько миллионов человек и думать, что они тут же станут демократами. Страну затопила волна беспредела, мы, старые авторитеты, не смогли ее обуздать, а вы нам не помогали, вы, наоборот, мечтали, что мы, как в крысятнике, друг друга перегрызем, а вы придете на все чистое и построите демократию... Не надо, молчи, — отмахнулся он от моего вялого протеста. — Теперь это уже история, теперь и вы под криминалом ходите, разве я не знаю? Но ты, брат, по дури остался в своей структуре, а я — нет, я из своей еще тогда вышел. В конце концов, кем я был при советской власти? Я не был «политиком», конечно, но я отказывался жить по совковым законам и помогал всем, кто на эти законы плевал. Цеховики, подпольные артельщики — все шли ко мне за советом и защитой от коммунистической власти. А когда эта власть и ее законы рухнули, я стал смотреть по сторонам — чем же заняться легально?И тут как раз Леня Усатый, эмигрант из Бруклина, прилетел в Москву и привез какого-то американца, хозяина американского модельного агентства. И они на Патриарших прудах, в особняке, сделали кастинг. А я Леню еще по старым делам знал, и он пригласил меня туда, говорит: приходи, у нас будет кастинг. Я в то время не знал, что такое кастинг, я думал, что это еврейская фамилия, что он меня с каким-то важным Кастингом познакомит. А оказывается, они делали просмотр девушек, там этих девушек была огромная толпа, они стояли весь день — очередь, снег... Помню, я шел мимо них — меня, как почетного гостя, вели через черный ход, — и поскольку я не похож на русского, то все девушки говорили: «Вот он! Вот он!» То есть они меня приняли за американца, и все их взоры были устремлены на меня. А тогда, если помнишь, уехать за границу было у девушек просто манией. Кто был тот американец, которого Леня привез, рядом с каким модельным агентством он прошелся, — не важно. Ведь на Западе тоже большинство модельных агентств, мягко говоря, неприличные... бордели. Но наши этого ничего не знали, им лишь бы за бугор свалить, а с кем и куда — без разницы. Хотя на самом деле я не хочу сказать, что Леня Усатый и его партнер думали о чем-то плохом, нет. Просто этот кастинг и все, что они тогда делали, это были дилетантские попытки войти в модельный бизнес, не более того. Тогда у многих были такие идеи. Один мой приятель сказал мне: «Знаешь, давай мы с тобой сделаем такую вещь...» Приятель был еврей, хитрый на всякие выдумки. Он говорит: «Мы дадим в газеты объявление, что мы такое-то агентство, назовем себя как-то и дадим вместо своего адреса только почтовый ящик, чтобы наш офис не снесли эти девушки. Напишем, чтобы они прислали нам 25 рублей...» А в то время 25 рублей были похожи на 25 рублей, настоящие были деньги. «И они, — он говорит, — будут посылать нам 25 рублей и свои фотографии — портрет и в купальнике. А мы обязуемся честно показывать эту картотеку модельным агентствам, которые будут приезжать в Россию. То есть мы на самом деле их обманывать не будем...» Я говорю: «И что из этого получится?» Он говорит: «А ты посчитай. В СССР 250 миллионов людей, из них 150 миллионов — женщины. Из 150 миллионов 50 миллионов мечтают вырваться из этой жизни. Из 50 миллионов 20 миллионов пришлют нам по 25 рублей. 20 на 25, это сколько миллионов рублей получается? Ну и ты, говорит, со своей кавказской неуемностью, трахнешь, может быть, тысяч триста...»
      Мне, — продолжал Абхаз, — это показалось заманчивым. Но потом я встретил Таню Кольцову — случайно, в ресторане. Агентство у нее в то время уже было, оно уже называлось «Ред старс». Это название ей подарил Джон Касабланкас, самый великий агент в истории модельного бизнеса. Будучи уже много лет владельцем лучшего агентства в мире — оно называется «Элит», — он первым кинулся тогда в Россию. И среди прочих людей, которые показывали ему русских девушек, Таня тоже показала ему свой контингент. И он отметил, что Таня — единственный профессиональный человек, потому что девушки, которых она привела, соответствовали стандартам западного модельного бизнеса. Ведь она и сама была тогда манекенщицей где-то в Легпроме, бегала по разным показам по четыре-пять раз в день и понимала, что к чему. И вот иностранцы, фирма «Боруччи», кажется, ей сказали: Таня, тебе уже не по возрасту быть моделью, открой свое агентство. И она первая открыла в России официальное модельное агентство, пошла его регистрировать, но не знала, как назвать. А в это время как раз приехал Касабланкас, он подарил ей название и отметил, что эта женщина обладает профессиональным взглядом, по-английски это называется «ту хэв эн ай». И Таня стала показывать своих девушек всяким иностранным модельным агентствам, которые налетели сюда, как пчелы на мед. За первые же показы иностранцы заплатили ей двадцать тысяч долларов — столько, сколько они раньше платили нашему государству. Оказывается, они платили советскому государству огромные деньги, а государство платило моделям за каждый показ по 3 или 5 рублей, почему Кольцова и бегала на пять показов в день.
      Но все это было за полгода до нашего с ней знакомства. А тут мой приятель меня пригласил, говорит: поедем в ресторан, я там с женщиной буду. Я приехал. Сидит Кольцова, такая важная, говорит, что бизнесом занимается. Я говорю: «Да? А каким бизнесом?» Она говорит: «Модельным». Я стал спрашивать, что к чему, она говорит: «Да вот, я заработала деньги, но никак их поделить не можем...» — «Как — не можете?» — «А партнеры забрали все себе». Я говорю: «Зачем вам такие партнеры? Приходите ко мне». — «А у вас что, фирма?» Я говорю: «Да, у меня фирма, совместное предприятие, приходите хоть завтра». «Хорошо, — говорит, — я завтра приду». На следующий день действительно пришла, и мне понравилось, что она такая решительная, я познакомил ее со своим тогдашним партнером. Мы ей дали комнатку, она стала работать. Но оказалась очень настырной — все время на меня наезжала, требовала то машину, то деньги, то еще что-то... Я считал: ну, дали тебе комнату и сиди, работай, а она — нет, «почему вы мне не помогаете?».
      — А на каких условиях ты ее взял? — осторожно спросил я Абхаза.
      — Я взял ее на условиях, что 70 процентов от дохода принадлежат мне, 30 — ей.
      — А в ответ что ты дал?
      — Крышу, больше ничего. Но получилось так, что этот бизнес никаких денег не приносил и я был вынужден все время деньги только вкладывать, покрывать все ее расходы. Потому что иностранцы быстро опомнились и перестали так платить, как раньше. Мой партнер посмотрел на это и тут же отказался от партнерства по этому бизнесу, сказал, что денег он здесь не видит. На что я сказал: «Хорошо, отдай мне „Ред старс“, пусть это будет мое». И «Ред старс» стало мое, я прикинул, что даже если этот бизнес денег приносить не будет, я это переживу. Я по тем временам казался сам себе очень богатым. То есть когда у людей была зарплата 200 рублей, я зарабатывал 100 тысяч в месяц. Это было фантастично для того времени, и я по глупости думал, что я богатый, а Кольцовой сказал: «Таня, поскольку твой бизнес никаких доходов не дает, давай я буду 30 процентов отдавать тебе просто от любого заработка. То есть вот заработали мы сто рублей, 30 — твои, невзирая на расходы». Я жалел женщину и считал, что так правильно.
      Помню, первый раз, когда Кольцова мне сказала, что мы поедем на кастинг, я ее подколол: кто этот Кастинг, твой знакомый еврей? Она говорит: «Дурак, кастинг — ты увидишь, что это такое». И повезла меня в гостиницу, где жил пресловутый Саша Бодулин, фотограф, который только что прилетел из Штатов, где он натаскался профессионально снимать этих моделей. И там, у этого Бодулина, я впервые увидел нескольких девушек, которые мне очень понравились.
      Или помню еще один момент. Мы пошли на очередную тусовку, а там ходили какие-то люди с красивыми девушками. И среди них мужчина лет пятидесяти, а с ним девочка лет шестнадцати, такая красивая — она меня просто поразила. Я говорю: «Таня, смотри, какая красавица!» Кольцова мне говорит: «Да? Сейчас подойдем». Я говорю: «Но она с папой». Таня: «Каким папой?! Ты что!» — «А кто это?» — «А ты не понимаешь?» Я говорю: «Да? Ну, тогда я не хочу разговаривать с такой проституткой малолетней и с этим развратником, мне нечего и подходить!» Она говорит: «Хочешь работать — будешь терпеть».