У.е. Откровенный роман...

Четыре или пять лет назад Полина — шестнадцатилетняя «Вице-мисс Нижний Новгород», красивая и сияющая искушениями проснувшейся плоти, как шестнадцатилетняя Маргарита Терехова в фильме «Здравствуй, это я!», приехала завоевывать Москву и стала моделью в «Ред старс». На тех фото, что я видел в ее квартире на Патриарших и у ее родителей в Нижнем, она просто неотразима. Такой шестнадцатилетней дивой была, наверное, и Ева в раю, когда соблазнила Адама. И такой же сфотографировал ее Кожлаев в своей спальне. А затем, «года четыре назад», как сказала ее соседка в Нижнем, она родила мертвого ребенка. Таким образом, нетрудно предположить, чей это был ребенок. И если это действительно был ребенок Кожлаева, то понятно, почему Полина не хотела ехать к нему в больницу, сказала: «Пусть он сдохнет!» Там, в прошлом, была любовная драма или даже трагедия — мертвый ребенок, сломанная карьера модели... А Кожлаев, наверное, хотел перед смертью вымолить у нее прощение — самые заядлые преступники и даже убийцы перед смертью становятся порой сентиментальны.
      Но при чем тут Рыжий? Зачем ему-то Полина? Даже если Кожлаев, умирая, завещал Рыжему дать Полине какие-то деньги, Рыжий не тот человек, который ради такого поручения станет нанимать частного детектива...
      Я сидел на Тверской, в бывшем ночном клубе «Немирович-Данченко», недавно переименованном в «Вишневый сад». Не зная, что Абхаз имел в виду под словом «вечер», я пришел сюда в восемь или даже чуть раньше, заплатил 20 долларов, то есть, простите, у.е., за вход, миновал раму металлоискателя и обыск у дюжих охранников, и, пройдя мраморно холодный вестибюль с раздевалкой (за стойкой этой раздевалки торчал эбонитово-черный эфиоп в красной ливрее, я сдал ему свой плащ, и он сказал мне «здравствуйте» и «пожалуйста» почти без акцента), открыл высокую дубовую дверь и вошел в зал.
      Но в зале «Сада» было практически пусто и тихо, даже музыки не было, только в глубине, в ресторане, за столиками сидели несколько бизнесменов — новых русских и новых чеченцев. Пришлось и мне занять столик, заказать ужин и выпивку. Теперь, когда я вот-вот должен был увидеть эту чертову Полину, я мог себе позволить даже коньяк. Но я заказал джин и тоник, это как-то больше соответствовало мраморной холодности стен этого зала, его высоким потолкам и зеленым мраморным колоннам. Правда, зная характер наших барменов, я заказал джин отдельно, а тоник отдельно. Зато на ужин — греческий салат, оливки и ягненка под острым соусом: присутствие в ресторане богатых чеченцев подсказывало, что здесь должна быть хорошая кавказская кухня. Иначе они сидели бы в другом месте.
      Гадая, сколько мне придется тут сидеть, я принялся растягивать ужин, стараясь не смотреть на чеченцев, они и так засекли меня, едва я вошел, — мои далеко не высокой моды костюм и галстук тут же сказали им, кто я и откуда; мы с ними вообще почти всегда сразу определяем классовую и профессиональную принадлежность друг друга. Они — те, которые сидели тут, в зале, — были молодые, лощеные московские чеченцы, не нюхавшие пороху в Чечне, но делающие, наверное, крутые деньги на чеченской войне и нефти. А я... Не знаю, за кого они приняли меня, но, судя по их настороженным взглядам, они были недалеки от истины. Если не считать, конечно, что эта истина была уже на пенсии и не представляла для них никакой угрозы...
      Через час, в девять, в ресторане наметилось какое-то оживление — официанты стали передвигать и сервировать столики, менять дневные скатерти на вечерние, но все это — не спеша, с ленцой, без усердия.
      Благо по дороге в «Вишневый сад» я купил свежий номер «Совершенно секретно» и пару других газет и мог теперь спрятать в эти газеты глаза и сделать вид, что зашел сюда всего лишь поужинать и насладиться очередной порцией газетных разоблачений.
       Громкое «мебельное дело» — итальянская мебель на миллионы долларов проходит нашу таможню под видом чуть ли не опилок, а потом материализуется в московских мебельных салонах — совсем как у фокусника Кио или маэстро Воланда...
       Весь российский рыболовный флот приватизирован криминалом, во избежание налогов рыбаки прямо в море продают весь улов японцам, а домой везут японский автомобильный утиль—  старые «мазды» и «тойоты»...
       Бернар Бертосса, швейцарский прокурор, по поводу отмывания 25,6 миллиона долларов: «Бородин признал себя виновным», но Виктор Столповских заплатил за Бородина 335 тысяч франков — «чтобы быстрей закончилось это дело»...
       «Газпром» списал 500 миллионов долларов на строительство в Сочи своей гостиницы — за эти деньги можно собрать гостиницу в открытом космосе (куда скорее всего и улетели деньги)...
      В девять тридцать — после театров, что ли? — в ресторане появилось несколько пожилых пар, тоже богатых и сытых, а в танцевальном зале, на сцене-подиуме, какой-то парень в джинсовой куртке и кожаных брюках, с серьгой в ухе и косичкой на затылке стал включать и выключать динамики и прожекторы, поправлять освещение и силу звука.
       ...Самолеты наших региональных частных компаний падают с неба, потому что давно вылетали свой ресурс, но кто их проверяет?..
       На минской трассе можайские менты ни одной фуры не пропускают без «налога» в 10 тысяч долларов...
       327 миллионов долларов «исчезли» из государственной казны на сделках «Газпрома», Минобороны и Минфина с Украиной...
       По данным Минтопэнерго, суточный объем хищений нефти в Чечне составляет 1500 — 2000 тонн. «В то время как по приказу Путина в Чечне проходит операция „Чеченская нефть“, сорок три „КамАЗа“ с нефтью проследовали в Ингушетию через поселок Горагорск... Так этот нелегальный бизнес связывает военных и боевиков. Часть российской военной верхушки, занятой продажей нефти, заинтересована в продолжении войны. Если до войны на территории Чечни было около тысячи подпольных мини-заводов по нефтеперегонке, то сейчас их 4 — 5 тысяч...»
      Самое примечательное в этих регулярных публикациях о повсеместном разворовывании страны то, что власти давно научились не обращать на них никакого внимания, словно и вовсе не читают газет. Во всяком случае — до того момента, пока в этих газетах не написано о них самих, персонально...
      В десять у стойки бара все-таки накопилось человек пятнадцать посетителей — тридцатилетние парни из породы вечных «шестерок», неплохо одетых, но суетливых и разыгрывающих из себя московских плейбоев, и молодые проститутки — все с сигаретами, конечно, и с дринками — мартини или шампанское. Полины среди них не было. Парочка этих проституток как бы невзначай продефилировали мимо моего столика, но я сидел с индифферентным лицом, и они отчалили.
      В десять пятнадцать громыхнула музыка, на сцене возникла какая-то полуголая девица и стала тереться своими прелестями о блестящий металлический шест, пытаясь вызвать оргазм не то у себя, не то у зрителей. Не добившись, по-моему, ни того ни другого, она откланялась при полном молчании публики и исчезла, а ей на смену вышла вторая стриптизерка... потом третья...
      Я сидел в тоске, допивая уже третью чашку кофе и докуривая свою дневную норму сигарет, когда после очередной стриптизерки, безуспешно трахавшей все тот же полированный шест, появилась пара лесбиянок, и в одной из них я тут же опознал Полину.
      «Бинго! — сказал я себе. — Звони Рыжему! Вызывай его прямо сюда!»
      Но что-то удержало меня за столиком — какое-то неясное мне самому чувство.
      Я смотрел на Полину.
      Я смотрел, как она танцует со своей партнершей почти такого же нечеловечески высокого роста — обе медленно, в танце принялись раздевать друг друга... И публика вдруг подошла поближе, окружила сцену, потому что было в движениях этой пары вовсе не то механическое задирание ног, с которым предыдущие девки трахали металлический шест, а нечто теплое, человеческое. Да, теперь в этой эротической пантомиме была какая-то борьба не деланной страсти, а нежности — Полина, явно мягче и женственнее своей партнерши, постепенно сдавалась ей, уступала, а та, раздеваясь сама, все снимала и снимала с Полины — кофточку, юбку, бюстгальтер, трусики... И они разделись совершенно догола (хотя, как мне кажется, это запрещено даже в ночных клубах), и Полина, волнисто извивая свое прекрасное белое тело, налитое соками соблазна и вожделения, сочное и упругое, с двумя шарами грудей, темными бугорками сосков и золотым пухом в паху, — Полина уже легла на пол, а ее партнерша, склонившись над ней, почти накрыла ее своим загорелым, мускулистым и ликующим от победы телом...
      Чеченцы, конечно, все до одного встали из-за своих столиков, чтобы видеть получше...
      А черные волосы победительницы, упавшие на белокурые волосы Полины, скрыли их поцелуй...
      И трепет их эротических конвульсий вдруг стал синхронным...
      И публика взорвалась аплодисментами...
      Я тоже встал и подошел к сцене — правда, не для того, чтобы аплодировать, а чтобы не упустить момент, когда Полина нырнет за ширму, отделяющую сцену от кулис. Нет, вру! Вру, как бездарные литературные негры Незнанского и нашей главной Агаты Кристи! С той первой секунды, как появилась эта Полина, какой-то странный, как изморозь, холод почти заморозил мне дыхание, какой-то гул наполнил голову и пульс. Черт возьми, в моей жизни были женщины, были, клянусь вам! Некоторые из них были даже красивы, ей-богу! Некоторые были истовы в постели до крика, до пота, до бессилия... Но такой концентрации эротики и красоты, юности и порока, невинности и вожделения, какую я вдруг увидел и ощутил в Полине, — этого у меня не было никогда, и я вдруг понял скрытый смысл двух строчек какого-то третьеразрядного поэта: «Я давно хотел такую — и не больше, и не меньше!» Да, именно такую я неосознанно искал и хотел всю жизнь, именно такие боттичеллиевские нимфы снились мне в грешных снах моей давно забытой юности. Но потом другие бабы своими сытыми прелестями заслонили этот тонкий и призрачный идеал, отодвинули и похерили его. И вот теперь, когда я уже вышел в тираж, когда я стал пенсионером и скорее всего импотентом, — именно сейчас я увидел ее, нашел, больше того — должен преследовать, ухватить, удержать и своими руками отдать Рыжему...
      Fucking life! — гребаная жизнь, как говорят англичане.
      Но в тот момент, когда я, терзаясь между цинизмом своей профессиональной миссии и неожиданной волной юношеских желаний, ударивших мне в голову и пах, когда я все-таки подобрался к ширме, отделяющей сцену от хода за кулису, когда изготовился нырнуть за нее следом за Полиной, — именно в этот момент вдруг что-то случилось в клубе, словно какой-то вихрь, нет, ураган пробежал по залу: все отвернулись от сцены к центральному входу и просто замерли с открытыми ртами.
      Так — из ничего, из морского марева — Христос являлся потрясенному народу.
      Так — из ничего, из пены морской, «златыми латами горя»... ох, да что там сравнивать!
      Представьте себе не трех и даже не дюжину боттичеллиевских Венер, а ровно пятьдесят — высоченных, стройных, юных и гибких, прекрасно одетых в полупрозрачные мини-туники и короткие платьица, легких, как ангелы, длинноногих, как баскетболистки, и соблазнительных, как сам грех, — представьте себе эту сиятельную толпу неземных красавиц и див, влетевших вдруг в полупустой ночной клуб. С ходу, даже не тормознув у бара и не оглядевшись по сторонам, они оказались на сцене и вокруг нее и стали танцевать — все вместе, все пятьдесят! А этот кожано-джинсовый диск-жокей, с серьгой в ухе и косичкой на затылке, ошалев от их появления, тут же врубил нечто ритмичное и совершенно оглушающее. И эти нимфы, русалки и Венеры — теперь я видел, что они не одной, а разных национальностей и рас — с ходу вошли в этот ритм, их бесподобные, вытянутые, стройные и идеальные фигуры стали, извиваясь, как морские водоросли, дрожать, пульсировать, вскидываться и биться в забытьи и экстазе, их волосы взлетали над их оголенными плечами, как... нет, стоп, господа, я вам не Куприн, не Булгаков и не Набоков, я простой подполковник на пенсии, не требуйте от меня изысканных эпитетов и сравнений!..
      Но с другой стороны, Господи, никогда в жизни ни Куприн, ни Булгаков, ни Набоков и не видели таких красавиц — все, как на подбор, метр восемьдесят и выше, все, как на подбор, с суперточеными фигурами, и все, как на подбор, боттичеллиевские красотки — брюнетки, блондинки, шатенки... да, я отчетливо, ясно и осознанно понял, что это нечто неземное, что они просто спустились с небес. И все это понимали, все буквально: никто не рискнул войти в их круг, станцевать с ними, коснуться их — ни юные проститутки, ни молодые клубные плейбои, ни даже чеченцы...
      От оторопи и изумления я потерял из виду Полину, и она каким-то образом исчезла со сцены, а я все смотрел, зырился и таращился на это шоу, представление или, точнее, явлениесовершенной Красоты, Юности, Эротики и Соблазна. Как сказал грузинский писатель Тенгиз Гудава, эротика — это вкус яблока, которым Ева соблазнила Адама, — и мы все вдруг ощутили этот вкус на своих зубах, и у всех у нас обильно пошла слюна...
      И вдруг я увидел Абхаза. Он стоял ближе всех к этим танцующим феям и ведьмочкам, и легкая улыбка счастливого пастуха блуждала по его лицу, а его глаза... о, эти глаза были совсем иные, чем днем, всего несколько часов назад! Теперь это были глаза молодого волкодава, они точно вымеряли и сторожили пространство между этими богинями и нами, простой публикой.
      Я подошел к нему:
      — Кто это?
      — Журнал «Look» снимает свой клип в Москве, это их модели со всего мира, — объяснил он. — Весь день они снимались на Красной площади и на Воробьевых горах, а перед отлетом захотели потанцевать в каком-нибудь клубе. И я привез их сюда, меня тут знают, и здесь к ним никто не полезет. Ты видел свою Полину? Она тут работает...
      — Да, спасибо. Они долго пробудут?
      — Сорок минут. Потом — в Шереметьево.
      Я посмотрел на часы. Было 10.40 вечера. Мой бывший шеф хоть и сукин сын, но трудоголик, раньше десяти он с работы никогда не уходит. Я вышел из грохота этой музыки в вестибюль, к раздевалке и набрал на мобильнике знакомый номер. Теперь, когда я знал, что Полина работает в «Вишневом саду», я мог и не спешить звонить Рыжему. Зато Палметову...
      Есть! Бинго, как пишут в американских книгах. Он снял трубку:
      — Генерал Палметов.
      — Добрый вечер, Олег Антонович, — сказал я как можно теплее, но все же с невольной иронией в голосе.
      — Кто это? — спросил он настороженно.
      — Пенсионер Чернобыльский. Товарищ генерал, я хочу сделать вам маленький подарок. Сейчас в бывшем клубе «Немирович-Данченко», что на Тверской, происходит восьмое чудо света. Пятьдесят лучших моделей Европы! Если вы будете здесь через десять минут, вы еще успеете их застать, через полчаса они улетают...
      Я знал, на что бил. И он знал, что я знаю, на что я бью. Большего юбочника, бабника, трахальщика и вагинострадальца, чем генерал Палметов, нет во всех силовых структурах Российской Федерации. Но — тайного. Если бы я осмелился позвонить ему с таким предложением раньше, во время своей службы, я бы вылетел с работы задолго до пенсионного возраста. Но теперь...
      Он взвешивал мою наглость довольно долго для офицера ФСБ — секунд тридцать. И сказал или, точнее, буркнул:
      — Ладно, сейчас приеду.
      И был здесь ровно через три минуты двадцать секунд, хотите — верьте, хотите — нет. Но в конце концов — сколько нужно времени, чтобы доехать с Лубянки до Пушкинской площади, если у вас служебная «ауди» с фээсбэшным номером?
      Стоя в толпе у сцены, на которой продолжали танцевать — сами для себя, только для себя! — эти залетные райские птицы, я краем глаза увидел своего генерала. Маленький и лысый, как покойный Ролан Быков, но с личиком наивняка, в толстых бифокальных очках и при черной, подковой, бородке — встретив такого на улице, вы бы приняли его за мелкого щипача или квартирного маклера. А между тем он в свои 42 года уже был генерал-полковником и начальником самого, может быть, грозного на сегодняшний день направления работы ФСБ — борьбы с сокрытием доходов.
      Жалея упустить каждый миг этого прекрасного действа на сцене — я четко понимал, что никогда в жизни мне больше не доведется увидеть разом такое количество небесных красавиц да еще в эротическом экстазе бурного танца (на нас, аборигенов и плебеев, они не обращали никакого внимания, просто не видели нас в упор, как нетопырей и гномов), — я тем не менее все-таки поглядывал на Палметова. Его голова была чуть откинута назад, как бы отстраняясь от действа на сцене жестом бывалого критика и знатока, его лицо не выражало никаких эмоций, его короткие ручки тонули в карманах его серых брюк, но его нижняя губка, оттопырившись, увлажнилась слюнкой, а его левая ножка... о, его маленькая, в черном ботинке левая ножка мелко притопывала носочком в такт музыке, и — я-то знаю! — это было выражением его крайнего возбуждения.
      Я ждал. Я знал, что рано или поздно он сам подойдет ко мне, и я ждал этого момента. И дождался — он, не отрывая глаз от танца этих райских див, боком подошел ко мне, спросил сквозь зубы:
      — Кто такие?
      Я дословно повторил то, что сказал мне Абхаз. И тут же за толстыми очками Палметова, в его глазках-крыжовниках, как в арифмометре, запрыгали торопливые блестки просчета — как и каким образом можно остановить или задержать отлет этих красоток, как отбить от этого стада хотя бы одну телочку...
      Неожиданно Абхаз подошел к джинсовому ди-джею, сказал что-то, и тот вырубил звук, а Абхаз громко объявил своему небесному стаду:
      — That's it! Eleven o'clock! Everyone on the bus!
      И вся эта стая райских див с птичьим щебетом тут же выпорхнула из зала, как исчезающее видение.
      Палметов проводил их сожалеющим взглядом и повернулся ко мне.
      — Спасибо, — сказал он. — Чем обязан?
      Я усмехнулся:
      — Просто подарок. Хотелось поделиться эстетическим удовольствием.
      Но он мне, конечно, не поверил. Он отвернулся к бару и хозяйским жестом ткнул пальцем в бармена:
      — Два виски. Со льдом.
      И нечто настолько властное, генеральское было в его жесте и голосе, что бармен тут же, прекратив взбивать коктейль для новых русских, сделал нам два виски со льдом. Палметов, расплатившись, протянув мне один из дринков.
      — Значит, по ночным клубам ходим? Пенсию пропиваем?
      Я молчал. Он, не дождавшись ответа, огладил свою бородку:
      — Ладно, это неплохо... — и отпил виски. — Чем могу быть полезен?
      Я удивился, обычно он выражался еще точнее, он говорил: «цена вопроса», и это была его подпольная кличка, так — за глаза — его звали и мы, и клиенты: «Палметов — цена вопроса».
      Но с другой стороны, именно такой подход всегда упрощает отношения. Я сказал:
      — Мне нужно на двадцать минут заглянуть в компьютер в нашей конторе.
      Палметов задумчиво сложил бантиком свои заячьи губки и сузил глазки:
      — Сейчас?
      — Когда вам будет удобней, — сказал я почтительно.
      Ну вот я и опять на службе! «Сбылась мечта идиота!»
      Эти тяжелые стены... эти знакомые коридоры... эти прокуренные комнаты... эти полы с потертыми дорожками... это сочетание секретности и обыденности... эта стандартная мебель и новенькие портреты президента Путина на стенах... и эти пустые бутылки у дверей туалета, собранные уборщицей из кабинетов...
      В наших столовых — для рядового состава на первом этаже и в генеральской на третьем — меню, которое я за годы службы выучил наизусть, отличается скрупулезностью цен, определяемых чистой себестоимостью продуктов: «Борщ московский — 9 р. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.