Обычно тяжелые лодки для моря строились как уменьшенные копии большого корабля. Но недаром Астарт носил серьгу кормчего с тринадцатилетнего возраста. Он обладал неоценимым качеством - идти неизведанным. Он отошел от знаменитого образца тирского грузового судна, крутобокого, короткого, тяжелого, но хорошо приспособленного к морской волне. По сути дела, тирский корабль - это скорее парусная галера с минимальным количеством весел. Финикийские кораблестроители были на верном пути к созданию морских парусников типа средневекового нефа, но традиции, освященные жрецами Мелькарта, запрещали менять геометрию паруса. Поэтому памятником морскому гению финикийцев стал не многомачтовый красавец парусник, а громоздкое, тяжелое, укороченное парусно-гребное судно.
      Астарт задумал свою лодку узкой и длинной, с низкой кормой и необычно высокой мачтой.
      - Перевернется, - уверенно заявил один из мастеров царской верфи, Мелькарт не допустит кощунства.
      - Ради скорости, говоришь? - удивился другой. - Но быстрее ветра не поплывешь!
      - А я хочу быстрее ветра, - ответил Астарт, любовно разглядывая торчащий, как ребра, шпангоут будущей лодки.
      - Не гневи небо, дурень.
      Астарт упрямо тряхнул головой и взялся за топор. Он не позволял прикоснуться к своему детищу даже Эреду.
      Известные на весь мир седобородые кораблестроители столицы приходили по вечерам посмотреть на безумца, ухмылялись, плевались, сочувствовали "ослабевшему разумом юнцу", но все с нетерпением ждали, что будет дальше, как посмотрит на дерзкую выходку Мелькарт, Повелитель Кормчих.
      6. ВСТРЕЧИ
      Однажды у лавочника-горбуна, известного торговца сластями, Астарт увидел старого знакомого - лопоухого. Тот высунулся из паланкина, розовый, гладкий, без всякого выражения на лице. Горбун, кланяясь и заискивая, положил в паланкин целую корзину засахаренных фруктов, отказавшись взять плату.
      Астарт подошел к паланкину, раздвинул занавески. Лопоухий вздрогнул, слегка побледнел, но заговорил приветливо:
      - Если я не ошибаюсь, ты Астарт, да, да, Астарт из храма Великой Матери. Я вижу, боги к тебе благосклонны, если ты все еще здоров и невредим, Хвала богам за их милости.
      Лопоухий всегда, сколько помнил Астарт, выражался подобным образом.
      Лопоухий, как и Астарт, и Ларит, был с рождения посвящен богине любви и воспитывался при храме. Тоже задирал евнухов, приставленных следить за поведением и мыслями будущих жрецов, плавал на плотах и мечтал о дальних морских путешествиях. Но битвы плотогонов - это было слишком рискованное занятие. К тому же Лопоухому было трудно тягаться с Астартом в мальчишеских забавах, а вторых ролей он не терпел. Может, поэтому он раньше других друзей Астарта отошел от ватаг, стал благочестив и благоразумен. Его начали ставить в пример другим, позволили прислуживать во время торжественных служений в храме. В то время, когда Астарт на зависть всем мальчишкам побережья получил серьгу кормчего, Лопоухий, словно в отместку, был возведен в низший разряд жрецов. Судьбы двух соперников разошлись. Впрочем, Лопоухому тоже завидовали...
      - Лопоухий? Или тебя теперь зовут по-другому? - Астарт окинул взглядом дорогое убранство паланкина, рослых рабов с храмовыми клеймами.
      - Зови меня адон Беркетэль, - произнес Лопоухий.
      Астарт невольно убрал руку с паланкина. Бывший приятель заметил смятение Астарта. Еще бы: Беркетэль, жрец-настоятель храма Астарты, - это фигура, с которой считались цари.
      - Я слышал, - продолжал жрец, - ты ведешь себя недостойно, как и прежде. Неужели ты до сих пор не проникся благолепием и страхом перед людьми сильными и достойными?
      Как ни ошеломительно было известие, что Лопоухий - жрец-настоятель, Астарт рассмеялся.
      - Ты же сам боялся меня до смерти. Помнишь, когда ты предал нас, и я задал тебе трепку? Как же ты не помнишь? Ты за сладкую палочку и по злобе своей выдал, что мы таскали бревна из торговой гавани и унесли из храма много льняной ткани на паруса. Я вижу, ты и сейчас любишь сладкое.
      - Не было такого, человече. За напрасные слова боги тебя покарают.
      Горбун с почтением смотрел на Лопоухого и с опаской - на Астарта: видимо, тоже не из простых смертных, коль в таком тоне разговаривает с самим жрецом-настоятелем.
      - Как же не было? - возмущался Астарт. - Хочешь, я позову Эреда? Или давай отыщем Ларит, она-то рассудит, кто из нас плохо помнит. Ведь это Ларит унесла ткань из хранилища, помнишь? Завернулась во много слоев и прошла мимо стражи...
      - Нет больше Ларит, - дружелюбно - ну чем не приятель! - сказал Лопоухий. - Боги отняли у нее силы и радость жизни, видимо, за прошлое, о котором ты говоришь. - Лопоухий ткнул носильщика палочкой из слоновой кости, рабы бережно понесли паланкин, мягко раскачивая его из стороны в сторону - это нравилось господину. Затем продолжал, высунувшись из занавесок: - Тебе я предсказываю тот же конец.
      Астарт задрожал от гнева: этот проклятый Лопоухий когда-то домогался внимания Ларит.
      - Каков же ты, Лопоухий Беркетэль! - пробормотал он и, набрав воздух в грудь, крикнул на всю улицу: - И все-таки я тебе тогда всыпал!..
      Рабы внезапно остановились, опустили паланкин на выложенную каменными плитами дорогу. Видя, что эти клейменные молодцы настроены очень решительно, Астарт бросился наутек.
      ...Астарт взбежал по каменным ступеням, и холодок храмовой тени окутал его. Перед малым алтарем Эшмуна - тысячи больных, собранных со всего Тира и его пригородов. Кашляющие, стонущие, молчаливые, орущие - они лежали на храмовых тюфяках и ждали исцеления. Между ними сновали редкие тени в лиловом - служители алтаря, приставленные для принятия жертвенных даров. Впрочем, им приходилось, кроме того, уносить трупы на дождавшихся милостей божьих.
      Астарт поймал за рукав одну из таких теней.
      - О, святой человек, скажи, как найти мне жрицу Астарты по имени Ларит?
      Тень молча указала в смрадный угол. Астарт бросился туда, прыгая через тела и тюфяки. Кто-то хватал его за ноги, умоляя принести хоть каплю воды. Кто-то остервенело чесался, а неопрятная старуха ползала по телам и дико хохотала, ловя в воздухе что-то трясущимися руками.
      У самой стены на голых каменных плитах он увидел неподвижную женскую фигурку, жалко съежившуюся в комочек. На ней была только тонкая жреческая туника; неподалеку на двух тюфяках покоился рослый крестьянин, судя по одежде, - из богатых виноградарей. Его непомерно разбухшая нога источала тошнотворный запах.
      - Не больно, - удивился крестьянин, когда старуха проползла по его ноге.
      Астарт опустился на колени.
      - Ларит... - Он не дыша повернул ее к себе. - О Ларит!
      Темные веки, заострившийся подбородок, запутавшаяся в волосах нитка бус из солнечного камня.
      Он поднял ее на руки и натолкнулся на лиловую тень. Тень в полном молчании показала на грубый алтарь, курящийся благовониями.
      "Требует жертвоприношений", - догадался Астарт и, высвободив руку, показал кулак. Лиловая тень шарахнулась в сторону.
      Астарт шел по пустынной улице, примыкающей к храмовому саду. Под лучами солнца Ларит еще плотнее сжала веки. Астарт слегка вытянув руки, жадно вглядывался в ее худое, с преждевременными морщинками в уголках глаз, лицо. Чуть выступающие скулы, опавшие щеки и губы, так похожие на губы богини с барельефа у входа в храм, - все было привычно, знакомо и в то же время показалось другим, удивительно взрослым и чуточку чужим.
      Он боялся встречи с ней. Боялся по-настоящему, как боятся встречи с оракулом, предсказавшим гибель, или с самой судьбой. Будь Ларит здоровой, красивой, окруженной поклонниками, будь она в самой гуще жизни, он бы обходил стороной храм Астарты, бежал бы от всякой возможности сидеть ее, как бегут от вчерашнего дня, от неприятных воспоминаний, от всего, что могло бы воскресить давно умершую боль...
      Но сейчас... его подружка, товарищ по мальчишеским скитаниям, частица его детства, покинута всеми, брошена на милость чуждого ей бородатого Эшмуна... Где-то в глубине души он был даже рад, что так все обернулось.
      - За высокими стенами сада слышался радостный гомон птиц, позванивали священные колокольчики, развешанные по веткам пиний, и легкий ветер с моря шевелил перистые листья финиковых пальм.
      Солнце и одуряющий запах белых жасминов подействовали на женщину. Ее веки дрогнули, и Астарт увидел глаза - глаза прежней Ларит, огромные, как мир, как море! Губы ее шевельнулись, прошептав его имя. А может, то было имя богини? Веки, носившие следы храмовой лазури, медленно прикрылись. Руки ее вполне осмысленно сомкнулись у него на шее, да грудь взволнованно вбирала запахи хвои, роз, жасминов.
      - Ларит, мы опять вместе: ты, я и Эред. И опять море будет нашим...
      Он остановился, с трепетом разглядывая ее. И радость встречи уступила место боли. Все в ней - от кончиков накрашенных ногтей до вычерненных длиннющих волос, наспех заколотых в греческий узел, - все носило печать изощренной храмовской красоты, все в ней - для служения богине. Он смотрел на нежную грудь под тонким виссоном, и ему виделись грубые пальцы пришедших к алтарю, благочестивое лицо жреца-эконома, ссыпающего приношения из жертвенника в мешок, властный жест жреца-настоятеля, посылающего жриц на жертвы. О Ларит!..
      7. ПОЕДИНОК
      Эред сидел в кругу своих друзей-рабов, выставляемых для борьбы на базарных площадях, и щурился от яркого солнца. Когда-то грудным ребенком вывез его скиф вместе с награбленным добром с далекого севера. Из-за необычного для хананея разреза глаз, поразительно белой кожи и соломенного цвета волос многие тиряне видели в Эреде чужака, хотя он не знал никакого другого языка, кроме финикийского, и не вкусил другой жизни, кроме тирской.
      На циновке - скромное угощение, кувшин с вином и мертвецки пьяный скиф, не забывающий дорогу в этот дом. Рабы часто собирались здесь, обсуждали свои великие тайны. Рабы-борцы пользовались большей свободой, чем все прочие рабы Тира. Прототипы римских гладиаторов, они приносили хозяевам значительный доход, поэтому с ними обращались довольно сносно.
      Из соседней комнаты доносился смех ларит и голос Астарта. Она почти поправилась, но Ахтой запретил ей пока подниматься.
      - Тебя исцелил Астарт, не я, - говорил ей мемфисец, с трудом подбирая финикийские слова. И Ларит была счастлива.
      Астарта позвал Эред:
      - Хромой хочет тебе что-то сказать.
      - Судя по пустому кувшину, вам есть что сказать, - Астарт прищелкнул языком.
      Лицо его светилось солнечной улыбкой.
      - Не смейся, господин, - проворчал Хромой.
      - Купец мечтает о слитке золота, величиной с гору, мул - о торбе овса, а раб - о бунте, - разглагольствовал Астарт, улыбаясь, - никому не запрещено мечтать. Но слышал ли кто о бунте рабов в Тире? Никогда такого не бывало. - Он замолк, посерьезнев, и внимательно посмотрел на каждого. Тирский раб труслив, как гиена при солнечном свете. Тирский раб так же расчетлив, как его господин-купец, он не прыгнет через яму, он обежит ее...
      - Мы не о том, - перебил его Эред, нахмурившись, - а рабы тоже бывают разные. Я знаю многих невольников, готовых погибнуть за один день воли.
      - Я, господин, раб ростовщика Рахмона, - сказал Хромой, - вчера брал пряжу из кладовых и слышал, как приказчики смеялись, называя твое имя.
      Ну и что? Мое имя в каждой пивной услышишь, а приказчики - всегда пропойцы.
      - Не то. Потом я расспросил одну знакомую рабыню, которая прислуживает в доме старшего приказчика, не знает ли она, в чем дело..
      - Ну?
      - Она тоже ничего не знала. Тогда я пошел к повару, а он послал меня к привратнику. Так вот, привратник, чистокровный араб и бедуин, сказал мне: "Если хочешь сохранить тайну от врагов, храни ее от друзей, а рабби Рахмон не спрятал ее от слуг, и у него появится хороший враг". И еще сказал мне тот привратник, ставший моим другом: "Скажи доброму господину Астарту, что рабби Рахмон по повелению жрецов Великой Матери задумал сделать его своим невольником и скоро придет к нему с долговым судьей и свидетелями".
      Все молчали. Во дворе гремела посудой Агарь, да слышно было, как Ларит перебирает струны маленькой лиры.
      - У верблюда свои планы, а у погонщика - свои, говорит мой новый друг-араб, - произнес Хромой. - Мы решили тебе помочь.
      - Как?
      - Эред будет бороться с этруском.
      - С каким этруском?
      - О Ваал! Он не знает, о чем болтает уже три дня весь Тир?! Расскажи ему, Эред.
      - Гм, тут объявился борец один... этруск. Царь не пропускает ни одной его схватки. Ну что еще... Сильный очень.
      - Что там сильный?! Сильней каждого из нас, но не тебя! - Хромой взволнованно привстал на колено. - Просто у него какой-то тайный прием.
      Борцы зашумели, заспорили.
      - Ти-ше! - крикнул Астарт, и все мгновенно замолкли, встревоженно вытянув шеи. - Не могу разобрать, какую песню играет Ларит.
      - Уфф! - шумно выдохнул Эред. Маленький юркий раб по прозвищу Гвоздь звонко рассмеялся. За ним захохотали остальные...
      Борец из Этрурии нагнал страху на всех завсегдатаев ристалищ и борцовских помостов. На каждой его схватке проливалась кровь. Почти все его противники отправились в иной мир, только двум или трем из них посчастливилось отделаться увечьями к великому неудовольствию победителя.
      - Стоит порасспросить этих счастливцев, - сказал Астарт и, все поднялись, чтобы пойти в храм Эшмуна, где приходили в себя эти уцелевшие.
      Астарт шепнул Ларит, прикоснувшись ладонью к ее щеке:
      - Я вернусь быстро.
      "Он боится даже поцеловать меня!" Женщина тихо рассмеялась.
      Изувеченные борцы сообщили о железных мускулах этруска и его необыкновенной способности не замечать ложных приемов.
      Борцы беседовали у храмовой колоннады, когда появилась Агарь.
      - Астарт! Эред! Беда!.. - плачущая Агарь бежала через площадь к храму. - Пришел жрец и увел нашу Ларит!..
      Астарт до хруста в суставах сжал кулаки.
      - Она плакала, а жрец ударил ее жезлом по лицу и грозил... а она... она, потом уже на улице, сказала такое... такое... Боги помутили ее разум. Она сказала, что лучше бы ты умер, Астарт...
      Эред и этруск стояли по разным сторонам гигантского помоста совершенно нагие, согласно правилам. Обширная площадь, на которой обычно совершались казни государственных преступников и объявлялись царские указы, была переполнена жителями Тира и окрестных селений. Даже из Сидона прибыла большая группа именитых гостей, и теперь они восседали на почетных креслах среди местной знати, у подножия царской ложи.
      Борьба не начиналась. Ожидали царя.
      Этруск, здоровенный бородатый мужчина с волевым свирепым лицом и с поразительной подвижностью для столь крупного тела, ломал подносимые слугой подковы, словно орехи, и бросал обломки в толпу.
      Эред растирал свои икры и шептал молитвы всем известным ему богам. Астарт сидел на краю помоста, свесив ноги, и смотрел на этруска, стараясь по жестам и мимике постичь его характер.
      - Астарт, я вижу Ларит, - услышал он.
      Эред кивнул в сторону роскошного паланкина с тканым узором на занавесях. Жрица стояла рядом с хозяином паланкина, известным поэтом, певцом любви и природы.
      "О Ваал!" - воскликнул про себя Астарт и спрыгнул с помоста.
      Ларит приковывала взоры многих. Она была очень хороша в новой голубой тунике с золотой оторочкой.
      Поэт в модном парике, похожем на львиную гриву, изящным движением вытирал вспотевший лоб и тут же бросал носовой платок себе под ноги, у него, согласно последней саисской моде, были только круглые платки. В его маленькой бородке, вымоченной в хне, поблескивал крохотный пузырек с благовонным маслом.
      Поэт бросил еще один платок и произнес проникновенным голосом:
      Лечебные побоку книги,
      Целебные снадобья прочь!
      Любимая - мой амулет:
      При ней становлюсь я здоров.
      От взглядов ее молодею,
      В речах ее черпаю силу,
      В объятиях - неуязвимость...
      Ларит словно обожглась, встретившись взглядом с пробирающимся через толпу Астартом. Растерянность и ужас отразились на ее лице. Она резко отвернулась.
      Астарт остановился в двух шагах от нее. Завитый, черный как смоль локон сбегал по нежной шее, вздрагивал, точно живой, при малейшем движении головы.
      Ее обняв, я ощущаю
      Ответное объятие рук ее,
      Напоминающее негу Пунта,
      Смолою благовонной умащенье...
      Голос поэта предательски дрогнул, когда он увидел Астарта.
      - Ларит... - начал Астарт.
      Ларит сжалась как от удара, но в царской ложе, обтянутой пурпуром, появилась черная борода владыки Тира, и заиграли придворные музыканты, взметнулись пестрые опахала. Борьба началась.
      Астарт вернулся к помосту.
      Борцы начали поносить друг друга последними словами. Исчерпав запас выражений, сошлись, взвинченные и гневные. Крепкий помост из гладких кедровых досок поскрипывал и постанывал под их тяжелыми телами.
      Площадь бушевала.
      Вдруг этруск, лоснящийся от оливковых втираний, метнулся в стремительном броске, и его кулак, словно молот, сбил противника с ног. Падая, Эред ударил его ногами. Оба борца к восторгу царя и зрителей, свалились с помоста.
      Астарт, подсаживая друга, посоветовал:
      - Попробуй вывести его из себя.
      Борцы вновь сошлись.
      Этруск - атлет бурного темперамента. Его победы были всегда ошеломляюще быстры. Он старался выложиться до предела в первые же мгновения схватки, подавлял сознание противника необузданной, бешеной мощью, перед которой, казалось, ничто не может устоять.
      Эред же был совершенно иного склада, нуждался во времени, чтобы развернуться во всю силу. Привыкший к нечеловеческим перегрузкам, он удивлял знатоков своей стойкостью. С раннего детства Эред боролся на базарных площадях, в дни праздников поединки продолжались от зари до зари - и доставалось же ему от скифа, если он проигрывал.
      Этруск сдавил его ребра - будто клещи сомкнулись.
      - О Ваал, - прошептал Эред, - поддержи еще немного...
      Эред знал: после второго дыхания с ним трудно справиться.
      Неожиданно этруск обхватил руки Эреда.
      "Последний бросок", - не успел подумать Астарт, как Эред предупредил действия противника: вырвался из его объятия и шлепнул босой ногой пониже спины.
      Площадь заревела, завизжала, царь смеялся до слез.
      Такого оскорбления этруск, конечно же, не мог вынести. Разразившись бранью, едва не сшиб с помоста наглеца ударом кулака в грудь, затем вновь кинулся на него, потеряв всякую осторожность, забыв, что Эред - тоже опытный борец.
      Эред дал еще раз сбить себя с ног, но это уже был обыкновенный прием борца-профессионала, спустя мгновение, он, перекатившись через голову, стоял на ногах, а этруск от сильного броска ногами, распластавшись, с криком врезался в толпу далеко от помоста.
      Эред подошел к месту падения противника. Какой-то купец лежал без чувств. Рядом с ним сидел на земле унылый раб-вольноотпущенник и считал выбитые зубы. Этруск неподвижной громадой покоился тут же.
      - Сам Эшмун ему уже не поможет, - сказал Астарт, - бедняга не умел падать с нашего помоста.
      Эред получил от царя перстень, камень которого оказался фальшивым.
      8. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
      Набожность, начитанность и аскетизм быстро принесли Ахтою известность в Тире. Его наперебой приглашали в храмы, богатые дома и ко двору. Но жрец истины, лишенный и тени тщеславия, собрал толпу единомышленников и отправился в путь по святым местам Финикии.
      Величайшей святыней ученого мира хананеев была гробница мудреца Санхуниафона, автора истории Финикии в девяти книгах. Славу Санхуниафона мало тронуло время: ровно через тысячу лет после его смерти мудрейший Филон Билбский, писатель-эллинист, счел весьма полезным выдать свои произведения за творчество Санхуниафона - своеобразный случай, так сказать, плагиата наоборот.
      Итак, Ахтой - паломник. На его посохе, увитом амулетами, искусно выжжены классические иероглифы, слагающиеся в чудесный стих:
      Вперед, моя трость!
      На тебя опираюсь,
      Избрав для прогулок своих
      правды стезю,
      Где и состарился я.
      Навстречу паломникам вышел хранитель гробницы, еще крепкий старик с длинными спутанными волосами. Перекинувшись с ним фразами вежливости (старик неплохо изъяснялся на нижнеегипетском, как и подобало уважающему себя мудрецу), Ахтой поразился его тихому, но твердому голосу, необычному для жреца. И вообще столько в старике было скрытой силы и обаяния, что египтянин неожиданно для себя подумал: "Ему, должно быть, ведома истина истин!"
      Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем. И Ахтой заводил разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине, единственной и желанной.
      Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.
      И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц мудрости, - все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости.
      Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и, чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим молоком.
      В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне, Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости, добра и зла.
      - Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь смотрел в грубое загадочное лицо старика.
      - Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды. В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.
      Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их мысли были схожи.
      - Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее удержать. Она беспощадно тяжела.
      - Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...
      - Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.
      Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.
      - Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой разум.
      - Ка-ак?..
      Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить на лезвие кинжала.
      - Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.
      Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"
      Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.
      - Авторитет? Какой?
      Старик молчал.
      - Цари? Может, боги?
      Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.
      Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его заплетались.
      Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц. Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные их громкими голосами.
      Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась в плечо.
      - Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..
      - О боги!
      - ...Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы слышали ваши речи.
      - Нет" - воскликнул египтянин. - Пусть его покарают боги, но не люди!
      - Еще не поздно, поспеши, - произнес мрачно паломник и побежал, спотыкаясь, к кострам.
      Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных табличек...
      Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства? Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни? Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и я не могу причинить ему зла!..
      9. ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ РАББИ РАХМОНА
      Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен, тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок, ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.
      Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках сушить на солнце.
      - Целую следы твоих ног, адон Беркетэль...
      Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.
      - Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя в долг.
      - О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду, отрываю от себя...
      - Сколько он должен тебе уплатить?
      - Один эвбейский талант серебром, всего один талант. - Рабби был достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле: коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.
      Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре, разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.
      - Не суетись. Когда суд? - спросил он без обиняков.
      Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?
      - Ч-через два новолуния, адон настоятель, - через силу выдавил ростовщик.
      Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один талант.
      - О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои слова сладостны, как напиток, настоенный на хмеле и меде... Так что я должен делать?
      - Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно новолуние.
      По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их поцелуями.
      Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.
      - С появление молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени Астарт и потребуешь вернуть долг.
      Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его уже не дрожал.
      - Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.
      Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.
      - Ну?
      Ростовщик тяжко вздохнул.
      - У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги царю и в храмы жертвуют, и... - видя, что Беркетэль довольно легко для его комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: - Дети у меня, и у детей тоже дети... - Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты, рабби Рахмон тараторил без умолку. - Да не падет твой гнев, господин, на мою голову и на мой род. Я сразу заприметил парня по имени Астарт - он смел, опрометчив, любит погулять, и еще у него есть большой грех - он беспутно щедр... Его можно запрячь на многие годы... на всю жизнь. Он будет с каждой луной отдавать мне по таланту серебра да еще будет благодарить меня. Эти бойкие парни глупы, не знают сами, на что способны... Если бы не мы, ростовщики, они бы бездельничали. Он будет моим рабом, только не клейменным. И пусть он станет хоть небожителем, а из моих рук ему уже не уйти...
      Жрец поморщился при упоминании о небожителях и произнес с ленцой:
      - Новая луна взойдет на четвертую ночь. Тогда и будет суд.
      Наконец ростовщик понял все: жрец хочет расправиться с неугодным ему человеком чужими руками. И он захныкал, пытаясь хоть что-то выжать из Беркетэля.
      - Я буду разорен, а так надеялся на парня.... А что с него взять, когда он станет рабом? Такие люди в работе не живут, они чахнут и пропадают... Адон Беркетэль, это будет очень плохой, никчемный долговой раб...
      Жрец откинул тяжелую, обитую железом крышку ящика - он был полон серебряных слитков, тусклых, в шлаковой грязной пленке - каждый слиток весом в один дебен.
      - Я покупаю у тебя долгового раба по имени Астарт, - сказал Беркетэль. - Ты сам сказал, что это очень плохой раб.
      Ростовщик проклял свой длинный язык, Беркетэль засмеялся и бросил ему, как кость собаке, один слиток, затем второй, третий. Ростовщик хватал их на лету и расставлял в ряд перед собой. Жрец с грохотом опустил крышку ящика, рабби Рахмон торопливо пересчитал бруски.
      - Пять! Всего пять дебенов! - завопил он. - Я окончательно разорен!
      Жрец оторвал от дымчатой кисти на большом серебряном блюде несколько крупных влажных виноградин, бросил их в рот.
      - Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не забудь пожертвовать в храм Великой Матери.
      Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки.