- Он спас город от взрыва, он...
      - Это эмоции, а мне нужны факты.
      - Он ранен кулаками, воевал с белофиннами.
      - Прошлое.
      - Вы не имеете права так говорить со мной.
      - Имею. Мне его дала все та же Конституция.
      - Он выполнял задание...
      - Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии.
      - Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком.
      - Факты.
      - У нас во время оккупации был Васильев.
      - Секретарь райкома?
      - Да.
      - Это он сказал?
      - Да.
      - Факты, где факты?
      - Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже.
      - Кто знал о его связи с отрядом?
      - Начальник НКВД и Васильев.
      - Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина.
      - Этого не может быть!
      - Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется?
      - Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди.
      - Я знаю. Но я знаю и другое, честному человеку нечего прятаться: правда всегда найдет дорогу. И помните, что если он большевик, вернее, опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что если он большевик, то он сам найдет меня. Найдет и расскажет об убийстве Ерохина.
      ПОЛЕСОВ
      Врач вышел. И они остались втроем: "мотоциклист", весь забинтованный, похожий на белую тряпичную куклу, сестра и он. Окно в палате было раскрыто, и поэтому горела синяя лампочка. В свете ее особенно резко выделялась обмотанная бинтами голова.
      После операции, когда хирург пообещал Данилову, что "мотоциклист" жить будет, Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для безопасности задержанного, во-вторых, надеясь на то, что в бреду раненый скажет что-то важное для следствия. В палате было тихо, только раненый дышал тяжело, через силу. Казалось, что работает старая, изношенная паровая машина. Степан даже представил ее мысленно: текущие трубки, разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в техникуме когда-то. На ней практиковалось несколько поколений будущих специалистов по ремонту подвижного состава.
      И вдруг он поймал себя на мысли, что не думает о задержанном как о человеке, и это сравнение с паровой машиной в другой ситуации никогда бы у него не возникло. Он не жалел "мотоциклиста", он думал только об одном: как вытянуть из него показания. И он сам внутренне подивился своей жестокости и равнодушию. И даже постарался представить его среди дорогих и близких ему, Степану, людей. Но так и не смог. Он видел только вскинутый автомат, потную челку, упавшую на лоб, и прищуренные пустые глаза.
      Сама жизнь лишила его всего человеческого. Он сам сделал выбор, став за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны он понимал, что многих можно спасти и перевоспитать - ярким примером тому служил Мишка Костров, - то те, кто остался за чертой в самое трудное для страны время, сами вынесли себе приговор. И разговор с ними должен быть коротким.
      Время тянулось бесконечно. Но именно это однообразие успокаивало его, и Полесов постепенно начал думать о вещах приятных. Он вспомнил Клавдию и ее сильные ловкие руки, накрывавшие на стол. Он пытался вспомнить, о чем они говорили за столом, но так и не смог восстановить в памяти весь разговор, но главное он помнил. Они все-таки договорились встретиться. Степан сказал, что позвонит ей утром и уточнит время. Конечно, он может сказать Данилову, что надо еще раз сходить в Глуховку, поговорить с людьми, посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Он поймет его, наверняка поймет.
      Раненый застонал, сначала тихо, потом громче, заскрежетал зубами. Белый кокон бинтов зашевелился. Степан тронул сестру за руку.
      - Ничего, - прошептала она, - так бывает, так часто бывает, почти всегда.
      И снова наступила тишина, и снова остановилось время.
      - Витя, - внятно и отчетливо произнес чей-то голос.
      Полесов даже обернулся, но потом понял. И снова тишина.
      - Я туда не доеду, - сказал раненый звучно, - у меня бензина не хватит. - Он застонал и затих.
      - Бредит, - шепнула сестра, - он теперь все время будет бредить, я их много, обожженных, видела.
      А раненый продолжал стонать, ругаясь матом витиевато и грязно, и Степан уловил уже несколько блатных словечек, которые обычно употребляют профессионалы, и понял, что "мотоциклист", как говорит Данилов, "самый сладкий их клиент".
      Степан даже сел ближе, наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и затих.
      - Сейчас я ему укол сделаю. - Сестра встала, загремела чем-то в темноте. - Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное - покой.
      - Вы здесь начальник, - улыбнулся Степан, - вам видней.
      - Вот скажите мне, - после паузы спросила сестра, - мы его вылечим, выходим, дорогих лекарств на него уйдет массу, то есть отнимем их от раненых бойцов, а дальше?
      - Что дальше?
      - Ну вот, к примеру, мы бойца лечим или командира. Он за Родину пострадал. Встанет на ноги и в бой. А этот куда? К стенке? Так зачем же его лечить? Только для того, чтобы он показания дал? Так, что ли?
      - Нет, не так. Мы еще не знаем, кто он. А может, он случайно попал в банду. Вылечим, выясним.
      - Ну а если случайно?
      - Это суд решит. Наше дело следствию материалы представить. Так сколько он спать будет?
      - Я думаю, до утра.
      - Тогда я пойду.
      Степан вышел из палаты в темный коридор. Больница спала тяжелым, нездоровым сном. Осторожно, стараясь не стучать сапогами, прошел он мимо дремлющей у столика дежурной медсестры и спустился на первый этаж в прихожую, залитую синим светом. Здесь уже можно было закурить, и Степан достал папиросы, чиркнул спичкой. Из синего мрака выдвинулась фигура милиционера.
      - Это вы, товарищ начальник?
      - Я. Ты что, один здесь?
      - Нет, у палаты второй дежурит.
      - Молодцы, а я его и не заметил.
      - Служба.
      - Где телефон?
      - Вот здесь, на столике.
      Степан подошел, поднял трубку. Минуты две она молчала, наконец женский голос ответил: "Город". Полесов положил трубку, так и не назвав номера. Произошло что-то необъяснимое. Он пока и сам не мог догадаться, что именно. Но это слово! Обычный отзыв телефонистки на коммутаторе: "Город!" Он звонил Данилову из Глуховки, и ему ответили: "Город". Заворг звонил Ерохину, и ему тоже ответили: "Город". Значит, был третий человек, слышавший все эти разговоры. И он сидел на коммутаторе. Так-так. Неужели он нашел? Третий слушал и передавал четвертому. А тот... Вот на него-то и надо выходить через девицу с коммутатора. И как он раньше не догадался? Ах, идиот, идиот! Степан аж зубами заскрипел.
      - Вы что, товарищ начальник? - спросил дежурный.
      - Ничего. - Степан потянулся к телефону, потом отдернул руку. Ничего. Вот что, ты знаешь, где мы разместились?
      - Так точно.
      - Дуй туда, то есть пусть ко мне сюда бегут. Понял? Скажи: важно это очень.
      - А как же?..
      - Я пока здесь побуду. Беги.
      Он еще не верил сам, что нашел искомое. Слишком все это просто получается. Но ведь тот, кого они ищут уже третий месяц, человек неглупый. Ох какой неглупый. Умный он и коварный. Поэтому и нашел самый простой, а вместе с тем невероятно необычный канал связи. Нет, не только связи, но и информации. Его ищут, шлю телефонограммы, а те сами к нему приходят. Нет, этот противник не хуже покойного Широкова.
      Степан, забывшись, нервно мерил шагами вестибюль больницы. Но чего они там, почему так долго не идут? И вдруг он поймал себя на том, что думать об этом начал настороженно, будто кто-то сможет подслушать его мысли. Полесову даже не по себе стало. Минут через двадцать распахнулась дверь и вбежал Сережа Белов.
      - Где Данилов?
      - Не знаю, ушел куда-то с Быковым.
      - А Муравьев?
      Сережа пожал плечами.
      - Вот что, Белов, - Степан вплотную приблизил лицо, - по-моему, я нашел связника, надо его установить.
      - Я слушаю вас.
      - Нет, пойдем вместе. Только вместе.
      - Товарищ, - Полесов повернулся к милиционеру, - нам в Москву позвонить надо срочно, где у вас телефонный узел?
      - На Коминтерна, это сразу за площадью, я бы вас проводил...
      - Ничего, вы только объясните, как добраться побыстрее.
      - Вы из больницы выйдете и направо, потом мимо каменного дома. Правда, темно сейчас, это мы, здешние, все помним.
      - Мы найдем. Если меня будут искать, скажите, куда пошел.
      - Есть, товарищ начальник.
      Даже после синего полумрака прихожей темнота ослепляла. Она накрыла город плотным покрывалом без проблесков и звезд. Они шли по улице, иногда светя под ногами тонкими лучами карманных фонарей. Шаги их гулко отдавались на деревянных тротуарах. По дороге Степан рассказал Белову о своих подозрениях. Решение было принято одно: сегодня же, прямо ночью проверить тех, кто работал на коммутаторе шестого августа и вчера. О том, что должно это дать розыску, Полесов не думал. За время работы в милиции он приучил себя точно придерживаться первоначального этапа версии. Излишняя фантазия всегда ведет к горечи разочарований. А их у него случалось достаточно. Сейчас ему нужно было, чтобы совпали два дежурства одного и того же человека. Вот только после этого он вправе выстраивать дальше цепочку предположений.
      Они долго блуждали по темным улицам вокруг площади, мысленно кляня безлюдность ночного города. Наконец совершенно случайно Белов заметил узкую полоску света, лежащую на крыльце.
      - Степан Андреевич, я пойду спрошу, - сказал он, - а то мы так до утра здесь лазить будем.
      Сергей поднялся по ступенькам, толкнул дверь, она оказалась открытой. Полесов шагнул за ним. Они еще не успели даже войти в дом, как в маленьком, ярко освещенном тамбуре появился человек в форменной тужурке НКС, перетянутой ремнем с кобурой.
      - Вам кого?
      Глаза человека смотрели настороженно, рука лежала на кобуре.
      - Мы из милиции, - Полесов достал удостоверение, - ищем телефонный узел.
      - Он здесь находится, я его начальник.
      - Нам бы хотелось поговорить с вами.
      - Пойдемте.
      Они вошли в большую комнату, заставленную огромными рамами с проводами, в центре ее блестела лаком и медью старая панель коммутатора, над ней горела маленькая лампочка. Какая-то женщина с полукружьем наушников на голове пристроила к свету растрепанную книжку. Она на секунду повернула голову, но тут загорелся красный глазок.
      - Город. Соединяю.
      Что-то щелкнуло, и в металлическое кольцо плотно вошел штекер на гибком шнуре.
      Вслед за начальником оперативники миновали зал и вошли в маленькую комнату с небольшим телефонным пультом и письменным столом в углу.
      - Мой кабинет, - словно извиняясь, сказал начальник.
      - Ничего. - Степан присел на край стола, - вы партийный, товарищ?..
      - Макаров Павел Сергеевич... Да, с двадцать четвертого.
      - Дело у нас такое, секретное дело. О нашем разговоре никто не должен знать.
      - Я понимаю, органы и все такое.
      - Правильно понимаете. Так вот что нам скажите. У вас есть график дежурств сотрудников?
      - Кто вас интересует? Монтеры? Техники?
      - Нет, телефонистки.
      - Конечно. Они как раз работают строго по графику. Правда, бывают замены, но редко.
      - А график далеко?
      - Не очень, как раз за вашей спиной.
      Степан обернулся. На стене был прикреплен разграфленный кусок ватмана.
      - Этот?
      - Он.
      - Кто дежурил у вас утром шестого августа?
      Начальник узла связи чуть прищурил глаза, приглядываясь.
      - Дробышева Нина. Нина Васильевна.
      - А сегодня, вернее - вчера в шестнадцать часов.
      - Она тоже.
      - Ага, - Степан сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладонь. Так. Что вы о ней сказать можете?
      - А что сказать. Женщина она молодая, видная из себя. Незамужняя. Вроде ничего за ней плохого не замечали.
      - Что она при немцах делала?
      - Да вроде ничего, как и все, дома пряталась. Ну, конечно, поговаривают, мол, с военными она крутит. Да кто ее судить-то может! Незамужняя, живет одна.
      - Давно она в городе?
      - Нет. Перед самой войной приехала.
      - Откуда?
      - С Украины. Точно не помню. Если надо, я могу личное дело посмотреть.
      - Не надо.
      Степан помолчал. Его начали уже настораживать совпадения. Как профессионал, он давно уже четко уяснил, что, чем больше случайных совпадений, тем меньше вероятность надежности версии. А здесь как-то все на Украине замыкается. И Гоппе, и Володя Гомельский.
      - Вы не могли бы ее нам внешне описать?
      - Видная она. Интересная такая блондинка.
      - А сколько ей лет?
      - Двадцать восемь.
      - Подождите-ка, - Полесов задумался. Неужели опять совпадение? Неужели это та самая блондинка, приходившая к Шантрелю, которую они так долго и тщетно искали в Москве. - А она в Москву часто ездит?
      - До войны случалось, а теперь нет. Да и когда? У нас работы невпроворот.
      - А что вы об ее личной жизни знаете?
      - Да как сказать, - начальник узла смущенно улыбнулся. - Говорят, у нее какой-то военный есть. Да, знаете, как таким разговорам верить... Чего угодно наговорить могут.
      - Вспомните, пожалуйста, утром шестого и вчера в шестнадцать часов Дробышева никуда не уходила?
      - Вот насчет шестого не помню. Знаете, наши девушки дежурят сутками, иногда просят подменить на полчасика. Я всегда подменяю. Им то в магазин карточки отоварить надо сбегать, то домой. А вчера в это время подменял я Дробышеву. Точно подменял. Она домой отпрашивалась. Правда, недолго ходила.
      - А когда она вернулась, вы ничего особенного не заметили?
      - Да нет. Ничего. Пришла, надела наушники и начала работать.
      - Хорошо, Павел Сергеевич, - Полссов встал, - дело очень важное, у меня к вам просьба. Проведите нас к Дробышевой домой.
      - Пожалуйста. Только дежурного монтера разбужу.
      Начальник узла вышел. В комнате повисло молчание. Потом Полесов сказал тихо:
      - Это она, Сережа, и мы ее возьмем сегодня.
      - Может, людей позвать? Ребят из райотдела.
      - Не стоит, что мы, втроем одну бабу не задержим? Задержим.
      Уже на улице, по дороге к дому Дробышевой, Степан спросил начальника узла:
      - А вам, Павел Сергеевич, стрелять-то из своего нагана приходилось?
      - Мне? - в темноте не было видно лица, но Полесов понял, что его собеседник улыбнулся. - Мне приходилось. На Халхин-Голе, я там командиром взвода телефонистов был. Там меня ранило, и списали вчистую. Потом здесь уже в ополчении дрался. Опять ранили...
      - Это замечательно...
      - То, что ранен?
      - Да нет, я о другом. Мы с вами, Павел Сергеевич, в дом пойдем, так что вы наган-то переложите из кобуры, а ее застегните: вроде он там.
      - А зачем?
      - На серьезное дело идем.
      - Как у вас в угрозыске все странно. Женщину задержать - и столько приготовлений!
      - Да нет, просто у нас все наоборот. Совсем просто. Только работа у нас такая, что ничего заранее предусмотреть нельзя. Идешь вроде к женщине, а попадаешь в банду. Так-то. Особенно здесь, в прифронтовой зоне. Скоро?
      - Да вот на той улице.
      - Выходит, она на самой окраине живет.
      - Вроде того. Ну вот и пришли.
      В темноте дом казался вымершим. Степан прошелся вдоль забора, толкнул калитку. Она оказалась запертой.
      - Собака у нее есть?
      - Нет.
      - Сергей, давай через забор.
      Белов подошел, поднял руку, измеряя высоту, потом подскочил, уцепившись руками за край. Степан подтолкнул его, и Белов легко перебрался во двор. Он несколько минут повозился с замком, щеколда тихо звякнула, и калитка открылась.
      - Так, - Полесов всмотрелся в темноту, - стойте здесь, я обойду дом.
      Вернулся он через несколько минут.
      - Сережа, стань к той стене, - прошептал он, - там два окна. Если что...
      - Есть, - Белов, осторожно ступая, скрылся в ночи.
      - Ну, Павел Сергеевич, - Полесов наклонился к начальнику узла, пошли, и если что...
      - Я понял.
      - Стучи.
      Дверь снаружи была обита дерматином, и стук получался глухой. Они постояли, послушали. В глубине дома все было тихо. Тогда Полесов спустился с крыльца и сильно ударил в ставню. Потом еще и еще.
      - Кто там? - спросил испуганный женский голос.
      - Это я. Дробышева, Климов.
      - Павел Сергеевич?
      - Он самый.
      - Да что же такое?
      - Ты открой, что я из-за двери кричать буду. Валю подменить надо. Заболела.
      - А вы один?
      - Нет, всех монтеров с собой взял. Конечно, один.
      - Я сейчас. Оденусь только.
      - Давай быстрее.
      Степан, припав к двери, настороженно слушал дом. До него доносился какой-то стук, чьи-то легкие шаги, шорох. Нет, он не мог определить, одна ли была Дробышева или кто-то еще прятался в темной духоте дома.
      - Я войду, - тихо сказал он Климову, - а ты в дверях стань. Чтоб мимо тебя никто!
      - Не пройдет.
      И по этому твердому "не пройдет" Степан понял, что Климов шутить не будет, что вряд ли кто-нибудь прорвется мимо живого связиста.
      А дом между тем ожил. Шаги послышались за дверью, и свет из щели на крыльцо выполз. Загремели засовы, и дверь распахнулась.
      На пороге стояла женщина, лица ее Полесов не разобрал, в левой руке она держала керосиновую лампу, правой запахивала халат у горла.
      - Ой, - сказала она тихо, - вы же не один, Павел Сергеевич.
      - Ничего, ничего, - Степан начал теснить ее в комнату, - идите, гражданка Дробышева, я из уголовного розыска.
      - Зачем это, зачем, - голос ее срывался, и она, отступая, поднимала лампу все выше и выше. Пятна света прыгали по прихожей, выхватывая из мрака углы, прихожая была маленькая, заставленная какими-то старыми картонками, обои на стене пузырились и отставали. Все это Степан уловил краем глаза. И понял, что здесь никто спрятаться не может, и дверь в прихожую выходит всего одна.
      - Климов, - позвал он и услышал, как тот вошел в прихожую.
      - Вы, гражданочка, засветите-ка лампу как следует и еще что-нибудь зажгите. Только быстренько.
      Дробышева выкрутила фитиль, и сразу в маленькой столовой, обставленной старой, резной, потемневшей от времени мебелью, стало светло и уютно.
      На столе стояли остатки ужина, бутылка вина и недопитая бутылка водки. Но главное, что увидел Степан, - два прибора.
      - Вы одна в доме?
      - Конечно, - Дробышева пожала плечами.
      - А это? - Степан кивнул на стол.
      - Вечером заходил мой знакомый, мы закусывали.
      А Полесов тем временем быстро оглядывал комнату. Вот дверь закрытая, стол с закуской, этажерка с патефоном, буфет тяжелый, резной, на нем какие-то безделушки, собачка, поднявшая лапу, мальчик со свирелью, охотник...
      Мелькнул Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей.
      И тут Степан совершил ошибку. Он подошел к буфету и схватил серебряную фигурку. Шагнув к буфету, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.
      - Откуда она у вас? - Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал.
      Его сначала обожгло и отбросило к стене, и он упал, потянув за собой стул, но, падая, он все же поднял наган, только выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатал его к полу. И, умирая, он услышал голос Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея. Он хотел позвать Муравьева, хотел, но не смог.
      - Ложись, сука! - крикнул Климов Дробышевой.
      Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что полетели щепки. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, надежно загородившись его дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И поэтому приказ охранять выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то не им придуманного плана, и в этом плане ему была отведена особая роль. И как человек военный, бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.
      На крыльце послышался топот. Бежали несколько человек, но это не смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и двое бойцов.
      - Кто?.. Кто стрелял?
      И вдруг сержант увидел Степана, лежавшего на полу, он сделал шаг к нему, вглядываясь.
      - Степа! Полесов! - сержант бросился к убитому.
      Когда они ворвались в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку, и поднятую крышку люка погреба.
      - Выходи! - крикнул сержант. - Выходи, сволочь!
      Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.
      - Прикройте меня! - крикнул сержант и спрыгнул вниз.
      Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
      - Ну что, Миша? - один из бойцов наклонился к люку.
      - Ход там, видно, во двор. - Голос сержанта звучал глухо.
      ДАНИЛОВ
      Он глядел невидящими глазами и не верил. Нет, Данилов не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов. Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.
      Данилов стоял молча, изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие центры, мутила разум. И уже кто-то другой, а не он стоял в этой комнате и тяжелым взглядом смотрел на забившуюся в угол Дробышеву. Кто-то другой тихо скреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие. Потому что если ты достанешь пистолет, то должен, просто обязан выстрелить.
      - Не надо, Иван Александрович, не надо, - сказал сержант и стал рядом с ним, - незачем вам из-за этой суки в трибунал идти.
      - Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала. - Данилов сказал это почти автоматически и только тут понял, что говорит с Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней.
      - Это ты. Мишка?
      - Я, Иван Александрович.
      - Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка.
      А дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.
      - Белов, - спокойно позвал Данилов.
      - Здесь, товарищ начальник.
      - Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
      - Есть.
      - Сержант Костров, задержитесь, - добавил Данилов.
      - Есть.
      Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость ушла, остался только профессионализм.
      Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая намертво сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
      - Где врач? - спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
      - Здесь, - ответил Белов.
      - Пусть увозит тело.
      Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово? Тело. А чье тело! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри какую-то одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск начинался, и у него не должно быть эмоций и переживаний, только объективная реальность.
      А в доме шла работа. Оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел на задержанную, она сидела в углу, крепко сцепив на коленях руки, и остановившимся взглядом смотрела в тот угол, где еще десять минут назад лежало тело Полесова.
      - Гражданка Дробышева! - громко позвал Данилов.
      Она не шевельнулась, даже глаз не повернула в его сторону. Стоявший рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо.
      - Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он...
      - Кто он? - Данилов шагнул к ней.
      Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
      - Кто он? - повторил Данилов.
      - Я скажу, я все скажу, я не хотела... - И она заплакала, почти закричала.
      - Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, - приказал Данилов милиционеру.
      И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока. Главное - не дать ей успокоиться.
      - Я предлагаю вам, - наклонился он к Дробышевой, - добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
      - У меня нет ценностей... Нет... А в сарае они что-то закапывали под дровами, а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего же вы не пишете?! Почему?!
      - Тихо, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, - скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери.
      На дворе уже светало. И в сероватой синеве все уже различалось отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
      - Они там копают, - тронул Данилова за рукав Быков, - как же так, Иван Александрович, а?..
      - Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом.
      Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
      - Есть, - устало сказал он, - нашли.
      - Что там?
      - Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД и золото.
      - Много?
      - Да нет, небольшой такой ящичек, но полный.
      - Надо оформить как добровольную выдачу.
      - Какая разница, - улыбнулся Плетнев. - Этой уже не поможешь. По нынешним временам все равно стенка.
      - Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело всю правду написать, все как на самом деле было.
      - Вы какой-то странный товарищ Данилов, - Плетнев пожал плечами, она вашего опера заманила в засаду, а вы...
      - Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с ней, хорошей этой правдой, как со шлюхой обращаться не имеем правда.
      - Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
      - Давайте, и все документы мне.
      - А нам?
      - Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.
      - Добро.
      Плетнев опять вернулся в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, точно находится здесь, где-то совсем недалеко, в нескольких километрах. Ну что ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора.
      Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели. Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на этих простынях отчетливый силуэт человека, того самого, который стрелял в Степана. Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто, на улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.
      - Что мне будет? - спросила она.
      - Это решит суд, - Данилов встал, прислонился к стене.
      - Я скажу всю правду.
      - Единственно разумное решение.
      - Спрашивайте.
      - Откуда у вас эта печать?
      - Наполеон?
      - Да.
      - Мне его подарил Музыка.
      - Когда?
      - В мае.
      - Где?
      - Здесь, у меня.
      - При каких обстоятельствах?
      - Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили...
      - Кто они?
      - Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер.
      - Кто это такой?
      - Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
      - А что делал до войны?
      - Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером.
      - Так, кто еще?
      - Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
      - Фамилия Серого?
      - Не знаю. Они его Серый да Серый звали.
      - Кто еще?
      - Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, я ничего не могу сказать.
      - Хорошо, вернемся к печати.
      - Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы.
      - Когда точно?
      - Не помню. Ко мне они ночью пришли. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
      - В каких вы отношениях были с братьями Музыка?
      - Я дружила со Стасиком.
      - Дружила, иначе говоря...
      - Да, иначе говоря, спала. Я любила его. - Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим, оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
      Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только она может подняться надо всем: правдой, разумом, гражданственностью. Да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской "шнелькомандо" Станислава Музыку, и ей было безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет, не просто. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов, значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.