- Немедленно, - жестко сказал майор, - немедленно переодеть Кострова. С начальником МУРа я созвонюсь. Иди.
      И уже в спину сказал:
      - Данилову, если позвонит, передай: все сделаю.
      МИШКА КОСТРОВ
      У проходного двора два парня зазывали желающих:
      - И только на туза, и только на туза. Как шестерку с восьмеркой подняли, так вы и проиграли. И только на туза. Как туз - так и денег картуз!
      Грязными пальцами с обломанными ногтями один из них разбрасывал на фанерке три замусоленные карты. Оба парня были в кепках-блинчиках, под пиджаками грязные тельняшки, брюки заправлены в нечищеные, смятые гармошкой хромовые сапоги. Они казались близнецами, сходство подчеркивали сальные, косо подстриженные челки, спадающие на лоб, и золотистый блеск коронок под мокрыми губами. Вот к ним подошел какой-то человек, полез в карман. Вокруг сразу собралась толпа.
      - Ну, дядя, - блеснув коронкой, ощерился парень, - спытай счастье. Оно не лошадь, вдруг повезет.
      - Давай.
      - Сколько?
      - Пятьсот.
      - Предъяви.
      Человек вытащил из кармана мятые бумажки:
      - На, гляди. Теперь ты.
      Парень достал из-за пазухи пять сотенных и положил их на дощечку.
      - Метать?
      - Мечи.
      Три одинаковые карты легли рубашками вверх. Человек подумал, выплюнул окурок с изжеванным мундштуком и поднял одну их них.
      - Туз, - пронесся по толпе вздох.
      - Твое, - с сожалением сказал банкомет и протянул ему деньги. Может, еще? Или струсишь?
      - Сколько? - мрачно спросил человек.
      - Эх, трус в карты не играет, - парень бесшабашно махнул рукой, - на отыгрыш: ты тысячу, я тысячу. А?
      - Годится.
      И опять легли три карты. И опять по толпе прокатился восторженный шепоток.
      - Может, еще?
      - Хватит, - человек, не считая, сунул в карман комок денег и скрылся в толпе.
      Ох, и интересная была эта толпа! Кого только не встретишь здесь! Рынок разросся, занял все близлежащие переулки. Это было горькое порождение войны с ее нехваткой, дороговизной, бедностью. Здесь можно было купить все. Краснорожие барыги в солдатских шинелях с чужого плеча могли продать хлеб и водку, пенициллин и зажигалки. Это была грубая и грязная накипь войны. Регулярно ее снимали, эту накипь, но она появлялась вновь, и бороться с ней было необыкновенно трудно. Потому что даже самое мужественное и героическое время имеет пока свои теневые стороны.
      Мишка, стоя на углу Большого Кондратьевского, наблюдал за этой толпой и думал; неужели нельзя облить бензином всю эту сволочь? Облить и поджечь, пусть горят. Он даже Зое тихо, сквозь зубы, сказал об этом.
      - Зачем же так, Миша? - ответила она. - Здесь не одни барыги. Нехватка, вот люди и понесли сюда то, что могут продать или обменять, и нет в этом ничего зазорного. Люди свое, не ворованное продают или на продукты меняют. А сволочь есть, конечно. Только она здесь-то вся и собралась. Ее, как магнитом, тянет к человеческому горю. Вон, видишь, она кивнула головой в сторону игроков.
      Мишка сам давно уже наблюдал, как эти двое внаглую чистят простодушных людей, зараженных азартом.
      - Ну-ка, подожди, - Мишка шагнул к толпе.
      - Зачем? - Зоя схватила его за руку.
      - Сейчас увидишь.
      - Миша!
      - Так надо.
      Мишка раздвинул плечами любопытных, подошел к банкомету.
      - Что, товарищ военный, спытай счастье, - улыбнулся парень желтыми потраченными зубами.
      - Давай.
      - А ставишь что?
      - Вот, - Мишка вытянул из кармана золотое кольцо.
      - Дай гляну, - сказал второй и протянул руку.
      - Смотри из моих рук.
      Парень наклонился, внимательно рассмотрел кольцо.
      - Рыжье, - шепнул банкомету.
      - Сколько против него? - спросил банкомет прищурившись.
      - Три куска.
      - Идет.
      - Предъяви.
      - Не в церкви...
      - Здесь тоже не фрайера.
      Банкомет достал из кармана толстую пачку денег:
      - Метать?
      - Мечи.
      Три карты шлепнулись на дощечку. Мишка подошел к банкомету вплотную и крепко взял его за руку. Парень дернулся, но Костров держал крепко.
      - Ты что, падло, а? - прошипел банкомет.
      - Тихо, сявка, кого лечить решил? - Мишка выдернул из рукава банкомета карту, бросил на дощечку.
      - Вон он, туз, - сказал он спокойно, забирая деньги, и, повернувшись к угрожающе надвигавшемуся на него второму, добавил: - Тихо, фрайер, сопли вытри, а то я тебя сейчас по стенке разотру.
      Толпа весело загудела. Мишка повернулся и пошел к Зое. Вслед ему несся тяжелый мат.
      - Зачем ты? - спросила Зоя.
      - Золото им показал. Теперь, где надо, разговор пойдет, мол, появился карась с рыжьем.
      - А что такое рыжье?
      - Эх ты, знать надо. Это на нашем с тобой нынешнем языке золото.
      - О господи, бедный Тургенев.
      - Кто?
      - Да так я, Миша, кое-что из школьного курса вспомнила.
      - А...
      Они продирались сквозь толпу. Мимо старушек, торгующих постным сахаром, мимо пацанов, пронзительно кричащих: "Папиросы! Папиросы "Пушка"!" Мимо женщин с невидящими глазами, вынесшими на рынок осколки годами складывающегося быта, мимо юрких подростков в кепках-малокозырках.
      Они шли через этот ссорящийся, гомонящий, торгующий человеческий клубок, ища только им одним нужные лица. Их толкали, извинялись и бранили, но они продолжали свой путь. Купили у старушки постный сахар и пошли дальше, аппетитно похрустывая, приценивались к совсем новеньким сапогам, постояли рядом со старичком, торгующим старыми часами. Потом они выбрались из толпы и подошли к кинотеатру "Смена". У входа в кассы толпился народ: шел американский фильм "Полярная звезда". На огромной афише был нарисован горящий самолет. Здесь можно было передохнуть. Но напротив кинотеатра была как раз трамвайная остановка, и битком набитые красные вагоны выбрасывали на тротуар десятки людей. День был воскресный, и многие со всех сторон города ехали на рынок.
      - Давай отойдем, - сказала Зоя.
      Они зашли за кассы кинотеатра, стали у проходного подъезда каменного двухэтажного дома, через него можно было попасть во двор.
      - Да, - Мишка полез за папиросами, - к этой сутолоке привыкнуть надо. Сразу не разберешься.
      - Это сегодня, - ответила Зоя, - все-таки выходной.
      - А в обычные дни?
      - В обычные народу мало. Заняты люди, работают.
      - Ну а барыги?
      - Эти-то здесь крутятся.
      Внезапно она замолкла и сжала Мишкину руку:
      - Смотри.
      Мишка, прикуривая, чуть повернулся и увидел на другой стороне знакомую кепочку-малокозырку и косую грязную челку. Рядом с банкометом стоял высокий сутулый человек в мешковатом, неопределенного цвета костюме. В нем Костров сразу же узнал того самого "счастливчика", выигравшего две тысячи. Они о чем-то говорили, иногда поглядывая в Мишкину сторону.
      "Засуетились, сволочи, - внутренне усмехнулся Мишка, - три куска деньги немалые. Посмотрим, что будет дальше". Он бросил спичку, повернулся к Зое, взял ее под руку. Девушка сразу же прижалась к нему, улыбаясь, игриво и многообещающе.
      - Товарищ сержант, - услышал Костров за своей спиной глуховатый, официальный голос. Он обернулся и увидел пожилого младшего лейтенанта в очках и двух красноармейцев с винтовками СВТ. На рукавах у них алели повязки с белыми буквами КП.
      Патруль. Мишка похолодел. Вот сейчас он достанет липу, и поведут его в комендатуру. Конечно, там все разъяснится, выпустят, но зачем лишние сложности, да еще на глазах этих двоих? Тут ему в голову пришла невероятная и дерзкая мысль. Пришла внезапно, и он уже точно знал, то будет делать и как.
      - Документы, - еще раз устало приказал командир и протянул руку.
      - Есть, товарищ младший лейтенант, - Мишка краем глаза увидел, что Зоя скрылась в подворотне, теперь все было в порядке: между ним и спасительной аркой стоял боец с красивой, но ненадежной винтовкой СВТ.
      Мишка, оторвав руку от пилотки, медленно начал расстегивать карман гимнастерки, сделав всего полшага вперед. Теперь он стоял как раз между младшим лейтенантом и бойцом. "Ну, - внутренне собрался он, - давай, Мишка. Давай".
      Сильным ударом сапога он подсек ноги лейтенанта, одновременно правой ударил бойца чуть выше пряжки ремня. Не оборачиваясь, сбив с ног какую-то женщину, он бросился в подворотню. За спиной раздалось запоздалое "Стой!", но он уже был во дворе рядом со спасительным подъездом.
      Зоя открыла дверь и увидела Мишку, прислонившегося к косяку. Глаза у него были совсем шалые, дурные глаза. Костров вошел молча, косо посмотрел на Зою и сел на сундучок в прихожей.
      - Ну как ты? - спросила она.
      - Как видишь, - Мишка встал, пошел в комнату, на ходу расстегивая гимнастерку.
      Зоя пошла вслед за ним. Костров сел на диван, перебирая на груди желтые пуговички со звездочками, пальцы его бегали по ним, как по ладам баяна, словно он наигрывал одному ему известную мелодию.
      Заскрипела дверь в стене, показалась голова Самохина.
      - Вы чего? - спросил он, удивленно глядя на Мишку.
      - Патруль, - вздохнула Зоя, - напоролись, глупо совсем.
      - Ну и что?
      - Сбежали.
      - А они?
      - Они ничего, - Мишка встал, расстегнул пояс с тяжелой кобурой. - Им, старичкам этим, салажат ловить, а не нас. Знаешь, Самохин, - он хитро прищурился, - помог нам патруль-то этот. Ох как помог.
      - Как же так?
      - А вот так, зови ребят, расскажу. Зой, ты бы разыскала Игоря, пусть мне штатское пришлет, завтра опять пойдем в карты играть.
      ДАНИЛОВ
      - Я понимаю, понимаю. Но, если честно, ничего не понимаю в специфике вашей, только по тону чувствую, что больной на поправку идет. - Данилов пододвинул стул к столу главврача. Стул противно, по-поросячьи взвизгнул. Данилов поморщился. - Когда он сможет говорить, вот что для меня главное.
      - Как вам сказать, - врач посмотрел на Данилова, потом перевел взгляд куда-то за его спину, - ожоги. Сильные ожоги. Плюс, конечно, элемент симуляции имеет место быть.
      - Что? - удивился Данилов.
      - Имеет место быть, присказка такая, - врач усмехнулся, - ждите.
      - Да поймите вы меня...
      - Я не бог, хотя понимаю вас отлично. Вам нужно, чтобы "мотоциклист" заговорил? Так? Нет, вы мне ответьте.
      - Так.
      - Прекрасно, - врач вытянул перед глазами руки и начал внимательно рассматривать их, - он не транспортабелен пока.
      - А это вы к чему?
      - Возможно, вы захотите забрать его к себе. Возможно, ваши врачи, ваши методы...
      - Доктор, - сказал Данилов почти шепотом, - вы же интеллигентный человек, о чем вы, доктор? Какие методы? Кто наговорил вам этой ерунды? У нас работают точно такие же врачи, как и везде. Эх, доктор, доктор.
      Данилов откинулся на спинку, и стул опять пронзительно взвизгнул. Главврач опустил руки, помолчал и сказал тихо:
      - Не раньше чем через пять дней.
      - Что же делать? Против науки не попрешь. - Данилов встал, протянул врачу руку: - Значит, буду надеяться.
      - Надейтесь.
      Прежде чем выйти на улицу, Иван Александрович прошел к комнате, в которой лежал "мотоциклист". У дверей дежурил милиционер.
      - Ну как? - спросил его Данилов.
      - Да все так же, товарищ начальник.
      Данилов немного постоял, посмотрел на плотно закрытую дверь палаты и, козырнув вытянувшемуся милиционеру, пошел на выход. Вчера из Москвы прислали данные на "мотоциклиста" - Виктора Степановича Калугина 1910 года рождения, по профессии шофера, уроженца города Дмитрова Московской области. В справке значилось: что: "Калугин Виктор Степанович судим дважды: в 1930 году по статье 166 УК РСФСР и в 1938 году по статье 86"*.
      _______________
      * Статья УК РСФСР введена в действие 1 января 1927 года.
      Итак, он судим дважды: первый раз за кражу лошадей, короче, за вульгарное конокрадство, второй раз - за браконьерство с отягчающими вину обстоятельствами. В общем, обе судимости слабы. Настоящим рецидивистом, судя, конечно, по ним, назвать его нельзя. Но кто знает, что стоит за последней судимостью? Данилову часто приходилось сталкиваться с людьми, совершавшими убийство и попавшимися на карманной краже. Год отсидел, замел следы и вернулся, а то главное, чего он боялся, осталось нераскрытым. Возможно, Калугин пошел пострелять лося специально, с явным намерением отсидеть свои положенные полгода. Кто знает. Конечно, будь время, можно было бы поднять прошлые дела, посмотреть внимательно. Но не было у него этого времени. Совсем не было. Ежедневные допросы Дробышевой пока ничего не дали. Она твердо стояла на своем или действительно ничего не знала, что, кстати говоря, Иван Александрович считал самым вероятным.
      Два дня они с начальником райотдела и Орловым прикидывали, где приблизительно может находиться база банды, не просто прикидывали, а даже проверили все подозрительные места, но там ничего не было. Перед глазами Данилова все время стояла карта района, вернее, той ее части, где руководила гражданская администрация. В полосе дислокации войск тоже все было проверено.
      Данилов не заметил, как сошел с тротуара и зашагал по мостовой. Только скрип тормозов за спиной вернул ему ощущение реальности. Он обернулся: в нескольких шагах за его спиной стояла горячая от бега машина. Шофер открыл было рот, но, увидев ромб, сглотнул, подавился не успевшим вырваться словом.
      - Виноват, товарищ комбриг, разрешите проехать.
      - Ты чего же не дал сигнала?
      - Да он у меня не работает.
      - Почему? - и тут Данилов увидел огромную заплату на радиаторе.
      - Да вот, осколком немного покалечило, а вы, случаем, не заболели, товарищ комбриг, может, подвезти?
      - Все в порядке, проезжай.
      Машина, прижавшись к тротуару, объехала Данилова, шофер еще раз из окна опасливо покосился на командира милиции в непонятно высоком чине и, с треском переключив скорости, скрылся за поворотом.
      Улица опять опустела. Она была провинциально тихой и пыльной. Над райцентром повисла жара. Раскаленный воздух дрожал под поникшими, со скрученными листьями деревьями. В такую погоду портупея особенно жмет плечо, кобура особенно тяжела, сапоги раскалены, гимнастерка режет под мышками и фуражка давит голову, как обруч.
      В такую погоду не хочется ходить по улицам. Ничего не хочется, даже думать.
      Данилов снял фуражку, вытер вспотевший лоб. Из-за постоянного недосыпа и чрезмерного количества папирос сердце билось натуженно и неровно, казалось, что кто-то сжал его рукой, и оно пытается освободиться. Боли не было, и это пугало еще больше. Приходило непонятное паническое ощущение. Справиться с ним Иван Александрович не мог. Правда, врач, у которого он был месяц назад, объяснил ему, что подобное ощущение теперь будет постоянно преследовать его, но разве от этого становилось легче? Как всякий волевой человек, он мог почти всегда спокойно управлять своими чувствами. Людей абсолютно бесстрашных не существует. Их выдумали писатели и журналисты. Данилов считал, что храбрость - это четкое выполнение своего служебного долга. Он боролся с преступностью, следовательно, просто обязан был идти на риск ради выполнения задания. Смелость - это одно из слагаемых его Долга перед народом и партией. И это для него было основным, все остальное становилось никому не нужной буффонадой.
      Нет, этот страх, приходивший к нему, был выше его обычного понимания, выше всего того, что он знал по сей день. Он шел не от разума, не от понимания каких-то вполне конкретных вещей. Он был абстрактен и шел ниоткуда. Страх жил в нем самом, в Данилове, а вот где - он этого не знал.
      "Ничего, это пройдет, - успокаивал он себя, - высплюсь, курить стану меньше, и все будет в порядке".
      Иван Александрович свернул к их домику, у ворот стояла запыленная "эмка", значит, Белов уже приехал. Данилов вытер ободок фуражки носовым платком, надел ее и зашагал к калитке.
      Во дворе Быков из ведра поливал Сережу. Лицо у Белова было такое, что Данилову самому захотелось стянуть гимнастерку и подставить потную спину под холодную колодезную воду. Он так и сделал, а потом понял, что именно этого хотел сегодня с самого утра.
      Иван Александрович поднялся на крыльцо, стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами босых ног. О боли он забыл начисто, словно у него не было никакого сердца. Вот ведь история.
      - Ну, что узнал, Сережа? - обернулся к Белову.
      - Мы с военным комендантом станции проверили все документы за последние месяцы - ничего.
      - В продпункте был?
      - Был, все корешки аттестатов поднял, - Белов развел руками.
      - Так, в общем, я знал это, но на всякий случай решил проверить, как они приезжали в город.
      - Так вы думаете?..
      - Просто уверен - база их в соседнем районе. Только вот в каком? Соседних-то три. А времени у нас с тобой нет. Август. Последний месяц лета, стало быть, последние дни, отпущенные нам.
      - Иван Александрович, - после паузы сказал Сережа, - но почему?
      - Что почему?
      - Почему так трагично: последние дни, последний месяц? Где логика? Нас в институте учили, что невозможно определить точные сроки раскрытия преступления. Что это не планируется, что это работа сложная. Вот, например, в Америке, там все по-другому.
      - Насчет Америки ты определенно прав, а кто тебе лекции в институте читал по уголовному праву?
      - Профессор Сколобов.
      - Жаль, что он у нас не работал.
      - Где?
      - В угро, вот где, побегал бы опером, тогда бы провел точную грань между теорией и практикой. А лекции читать, конечно, спокойнее, чем жуликов ловить. Это точно. Вполне возможно, что к концу месяца мы их не поймаем, вполне возможно. Только дело тут не в официальных сроках. В другом дело-то. Я не знаю, как в Америке их полиция на это смотрит, а у нас главное - немедленно обезвредить преступника, чтобы он больше зла людям не смог принести. Для нас закон давно уже стал категорией не только юридической, но и нравственной, а нравственность - основа нашего образа жизни. Так-то. А ты - профессор...
      - Я понимаю, - грустно сказал Белов, - только...
      - А никаких "только" быть не должно. Пришел в милицию - живи по ее законам. - Данилов встал, направляясь в дом, у дверей оглянулся, увидел расстроенное лицо Сережи. - Ничего, все будет хорошо. Прекрасно, что ты думаешь об этом, спорь сам с собой, еще древние говорили, что истина рождается в споре, выражение несколько банальное, но верное.
      До темноты Иван Александрович просматривал документы, относящиеся к делу. Их накопилось много. Протоколы осмотров, акты экспертизы, объяснения свидетелей, заявления. От самых разных людей. Они относились и к сегодняшнему дню, и ко времени фашистской оккупации. Только теперь по-настоящему Данилов понял, кто такие братья Музыка. За каких-то два месяца они оставили о себе кровавую память. Удивляло другое: что братья не ушли вместе со своими хозяевами. Здесь-то и напрашивался вполне законный вопрос: почему? На этот счет у него было три предположения. Первое - не успели. Второе - оставлены специально. Третье - наименее вероятное остались сами, пытаясь использовать сложную обстановку для грабежей. Но все же он больше склонялся ко второй версии, так как она не только не исключала третью, но и дополнялась ею.
      В двадцать втором году, в самый разгар нэпа, его, Данилова, друг оперативник Алексей Мартынов, бывший матрос с Балтики, - вернувшись в МУР после очередной операции, сказал:
      - Вот, Ваня, скоро, совсем скоро прихлопнем нэп, остатки ворья добьем, и вернусь я, ребята, на флот. Только не на море, нет. В речники подамся. Там красота, плывешь себе, берега рядом, хоть рукой трогай. Лесом пахнет, водой, с полей медом тянет. Я уже кое с кем переговорил, найдут мне работу, ну, конечно, подучусь, речным штурманом стану.
      Он расстегнул пояс, снял кобуру, помолчал, потом продолжал:
      - Ты бы, Иван, тоже работу присматривал. Знаешь, когда все кончится, надо сразу правильную линию в жизни найти.
      Тогда они были совсем молодыми. Он, Мартынов, Тыльнер, Зуев. Совсем молодыми, твердо верящими в добро. С того дня прошло двадцать лет, а он все еще ловит жуликов. Алеша Мартынов не стал штурманом, правда, ушел на реку - в бассейновую милицию. Тогда они просто не понимали, что построение нового общества - процесс долгий. Мало уничтожить явное зло, необходимо искоренить невидимое, спрятанное в глубине человеческой души, а на это время нужно.
      Постепенно опустилась ночь и принесла долгожданную прохладу. Где-то на краю темного неба взрывались и гасли всполохи далекой грозы, и раскаты грома канонадой стелились над землей. Ветер стал влажным, и цветы за окном запахли особенно остро. Быков с Беловым уехали. Данилов сидел в темной комнате. Зажигать свет не хотелось, потому что тогда надо было бы закрыть окно и опустить маскировочную штору. Прислонившись головой к раме, он пил ароматную прохладу, и ему казалось, что с каждым новым вздохом-глотком к нему возвращаются утраченные силы. Постепенно многодневная усталость взяла свое, и он задремал. Сон пришел легкий, невесомый, и в нем была свежесть ночи, запах зелени и ожидание надвигающейся грозы. И это тревожное ожидание постепенно наполнило его всего и стало основным и главным, и, еще не проснувшись до конца, он привычной хваткой выдернул из кобуры пистолет, а когда пришел в себя окончательно, то понял, что в комнате кто-то есть.
      - Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте, - сказали из темноты, - я Кравцов.
      ДАНИЛОВ И КРАВЦОВ
      - Садитесь. Если у вас есть оружие, положите на стол. Я вынужден вас задержать, гражданин Кравцов.
      - Я пришел сам. Мне передала жена о вашей встрече. Я пришел... Потому... В общем, я понял, что вам можно верить.
      - Спасибо, все это чрезвычайно трогательно. Оружие!
      - Я уже положил его. Сразу же, как вошел.
      - Я должен задать вам всего один вопрос. Кто убил Ерохина?
      - Музыка.
      - Как это случилось?
      - Я шел к городу, шел опушкой леса и видел Ерохина, он ехал на велосипеде, по моим расчетам, мы должны были встретиться с ним у поворота на райцентр.
      - Зачем?
      - Я не мог больше так жить. Не мог больше ходить в личине предателя. Я должен был поговорить с ним.
      - О чем?
      - Рассказать Ерохину все, как было, назвать некоторые детали, известные только ему. Они, эти детали, наверняка позволили бы поверить ему мне.
      - Вы можете обо всем рассказать?
      - Вы не поймете, вы не знаете...
      - Так давайте попробуем, возможно, узнав, я пойму.
      - Хорошо. Нет... Нет... Не зажигайте света, не надо. Или это у вас профессионально, как в книжках пишут, глаза видеть, руки...
      - В книжках многое пишут. Не хотите, будем сидеть в темноте.
      - Хочу, пока хочу. Как мне вас называть?
      - Иван Александрович.
      - Да... Да... Вы никогда не поймете этого. Нет ничего страшнее, когда тебя считают врагом. Предательство - это... ну не только черта характера, это, если хотите, профессия. Да... Поверьте мне. Я не желаю вам, да и никому другому пережить то, что пережил я. Хорошо... Хорошо... По порядку. Я пришел с финской. На фронте был сапером. Старшим лейтенантом. Воевал не хуже других, но, видимо, и не лучше... Награжден значком, памятным. Так. Приехал, снова дела принял. До меня здесь Малыхин работал, пьяница, очень плохой человек. Работу он развалил и, не сдав дела, уехал, написал заявление, что, мол, на Североникель. Я принял дела, сразу начал восстанавливать все, но тут появилась статья Ерохина в "Городском хозяйстве". Он о Малыхине писал, а редактор взял да везде фамилию и поправил на мою. Мол, что с уехавшего взять, а я рядом, ответить могу. А время, помните, какое было? Да, конечно, вы помните... Тут комиссия, ревизия... Васильев, наш первый секретарь райкома, был в отъезде, его замещал Блинов, человек хороший, но новый, с учебы к нам попал, не разобрался, в общем, исключили...
      - А как Ерохин реагировал на все это?
      - Он заявление писал на редактора и в мою защиту, но ему тоже чуть беспринципность не пришили. Но мы с ним были всегда не то что бы друзья, но уважали друг друга.
      - Это заявление сохранилось?
      - Безусловно, на основании его потом был освобожден от должности редактор газеты Авербах. Именно после письма Ерохина прислали настоящую комиссию, разобрались, а тут война.
      - Что было дальше?
      - Когда немцы подошли, меня вызвали в НКВД и предложили остаться в городе. В общем, все логично, я обижен Советской властью, даже инсценировали, что именно я спас от взрыва городское водоснабжение.
      - С кем вы поддерживали связь?
      - Только с Васильевым и Котовым.
      - Котов - это начальник НКВД?
      - Да.
      - Вы знаете, что он погиб?
      - Да, знаю. Он шел ко мне. Перед этим ночью ко мне домой пришел Васильев, он приказал спасти от взрыва город.
      - Вы выполнили приказ?
      - Как видите.
      - Один?
      - Нет, у меня была группа, три человека, они погибли в перестрелке, а меня ранили. Добрался до дома. Немцы уже бежали, и меня начали разыскивать как врага, тут я узнал, что Котов погиб, а отряд ушел на запад.
      - Почему вы не явились в органы?
      - Как предатель я был бы немедленно расстрелян. А мне жить хочется, тем более что Васильев сказал, что меня восстановили в партии.
      - Хорошо, о вашей деятельности я уже запросил отряд Васильева.
      - Правда?.. Вы говорите правду?..
      - Я всегда говорю правду, во всяком случае, стараюсь это делать. Расскажите об убийстве Ерохина подробно.
      - Я увидел его, он ехал на велосипеде, и побежал, чтобы успеть к месту встречи. Вдруг раздался выстрел. Я обернулся и увидел, что Ерохин лежит, из кустов выскочил человек...
      - Вы узнали его?
      - Потом да, когда встретил.
      - Кто это был?
      - Бронислав Музыка, бывший начальник полиции.
      - Что вы сделали?
      - А что мне оставалось? Если бы меня увидели рядом с убитым, то и это приписали бы мне как врагу. Я решил убить Музыку, полез в карман и вспомнил, что забыл пистолет на пасеке.
      - Где?
      - Я скрывался на пасеке, здесь, недалеко, у своего двоюродного брата-инвалида.
      - Понятно. Что дальше?
      - Музыку я все равно встретил. На опушке. Он увидел меня и засмеялся. Не успел, мол, сказал, а, бургомистр? А я успел, рассчитался за тебя. Так всегда, пока вы, фрайера, дергаетесь, деловые в цвет попадают.
      - Вы точно передали разговор?
      - С жаргоном этим? Потом он меня к ним звал. Мол, говорит, один пропадешь, а с нами и погуляешь, и поживешь хорошо.
      - Звал с собой?
      - Да. Но я отказался, тогда он мне сказал: "Надумаешь, приходи на кирпичный завод к Банину, сторожу, я его предупрежу, он тебя ко мне на дрезине доставит".
      - На чем?
      - На дрезине.
      - Что дальше?
      - Я испугался его откровенности, он зверь, вы же слышали о нем?.. Тогда я ему обещал, что приду точно, только, мол, возьму ценности.
      Он засмеялся и предупредил, чтобы я не опаздывал и, если попадусь, чтобы лучше стрелялся сразу, не ждал, пока коммунисты к стенке поставят.
      - Что означают его слова "на дрезине"?
      - От кирпичного завода идет узкоколейка, четыре километра прямо к торфоразработкам, они находятся на территории соседнего района.
      - Так... Так... Пока все, я вам верю, но до прихода подтверждения я вынужден задержать вас.
      - Я понимаю.
      ДАНИЛОВ
      Он закрыл окно и опустил штору. Сразу в комнате стало невыносимо темно. Темно и тревожно. Ощущение это длилось всего несколько секунд, пока он не зажег лампу. Даже крохотный поначалу огонь заставил его зажмуриться, таким ярким и резким показался он после темноты. Данилов прибавил фитиль, и комната сразу же наполнилась слабоватым, колеблющимся светом. Теперь он мог осмотреться. Первое, что он увидел, - пистолет ФН, пятнадцатизарядный девятимиллиметровый пистолет, лежащий на столе. Иван Александрович взял его, вынул магазин, передернул затвор, патронник был пуст. Пятнадцать тупоголовых, крупных, как орехи, пуль лежали в обойме. Теперь он окончательно верил Кравцову. Враги всегда досылают патрон в ствол. Всегда, потому что им нужно стрелять, и желательно первым. Данилов сунул пистолет в сумку и только тогда как следует поглядел на Кравцова, до этого он следил за ним боковым зрением, на всякий случай, по привычке улавливая только движения.
      За столом сидел человек с худым лицом, чуть прищуренными от света лампы глазами. Он был худ и потому скуласт, седые, чуть вьющиеся волосы падали на лоб. Иван Александрович сразу заметил, что инженер давно не был в парикмахерской, стригли его ножницами, дома, и делали это неумело.
      - Пойдемте, - сказал Данилов.
      Кравцов встал, и только теперь Иван Александрович понял, до чего он худ.
      - Вы плохо ели все время?
      - Нет, продукты были, это нервы, я почти не спал и не мог есть.
      Да, этот человек мало похож на преступника. Их обычно не терзают угрызения совести, они хорошо спят, да и аппетит у них отменный. Это вполне естественно, потому что их жизненное кредо состоит всего из трех основных компонентов: деньги, бабы, выпивка. Он вспомнил, как в тридцатом году налетчик Козлов по кличке Мишка Рябой сказал ему доверительно: "Я, гражданин начальник, ем только в тюрьме, на воле я закусываю".
      Данилов пропустил задержанного вперед, нажал на кнопку фонаря, на секунду освещая крутые ступеньки крыльца. Начал накрапывать дождь, пока еще совсем редкий, но капли были крупными и падали тяжело, звонко. Гроза приближалась к городу, и всполохи ее вырывали из мрака дома, деревья, заборы. Они быстро шли по дощатому тротуару, податливо проваливающемуся под ногами.
      - Если бы не война, - вдруг сказал Кравцов, - я бы к следующему году все улицы заасфальтировал.
      Данилов молчал.
      - Не верите? - спросил Кравцов. - Мне уже деньги выделили, механизмы обещали подбросить. Не верите?
      - Верю и верю в то, что именно вы все это сделаете сразу после войны.
      - Эх, ваши бы слова да к богу в уши...
      Дождь настиг их у дверей райотдела. Данилов пропустил Кравцова вперед и сразу увидел, что тот как будто стал меньше, словно ему подрезали ноги. По полутемному коридору они дошли до кабинета Орлова и мимо удивленного дежурного прошли прямо к двери.