— Ну, слава Богу, успел, — заржал чекист, — а то бы ехал ты, браток, малой скоростью к папе с мамой. В комендатуру тебя.
      — Иди, — толкнул Бахтина в спину губастый, — видать, завтра встретимся.
      И опять коридоры, а потом двор и сладкий, пьянящий зимний воздух.
      Бахтин пил его воспаленным ртом и не мог напиться.
      Это хорошо, что его ведут в комендатуру. Из нее дверь прямо на улицу. Значит, полпути он уже прошел. Человек в синей гимнастерке шел рядом, потягивая цигарку.
      Он не конвоировал, а просто вел, сопровождал вроде.
      Дверь. Коридор, бачок с водой. В конце коридора солдат с трехлинейкой. Там выход. Распахнулась дверь. Кабинет. И крик Литвина. — Александр Петрович!
      В комнате стоял человек с удивительно знакомым лицом, рядом с ним черноволосый красивый парень.
      — Гражданин Бахтин, моя фамилия Литвинов, я зампред Московского Совета, со мной в тюрьму прибыл начальник уголовной секции МЧК Мартынов. Мы считаем ваш арест ошибкой. Вы свободны.
      У него от радости не помутилось сознание. Нет. Мысли были свежи и четки. В углу он увидел Кувалду, старавшегося не попасть на свет лампы. Бахтин шагнул к нему, рванул на себя, заломил руку, Кувалда охнул от боли. Бахтин вытащил у него из кармана портсигар. — Покурил, хватит. Часы!
      Кувалда испуганно, косясь на Литвинова, снял часы.
      — А теперь, — Бахтин посмотрел на него, усмехнулся, — ты, дурак, меня должен был в первый день расстрелять, решил погноить меня, сволочь. Ну и жди пулю.
      — Александр Петрович, — подошел к ним на минуту растерявшийся Мартынов, — да бросьте вы его, мы с ним разберемся. — А вы кто такой, милостивый государь?
      — Я начальник уголовной секции МЧК, мы с вами вместе работать будем.
      И тут Бахтин увидел вошь, ползущую по рукаву кителя.
      — Батюшки, — Мартынов захохотал, — да вы весь в рысаках. Срочно, Александр Петрович, в санобработку.
      Грязноватая душевая показалась Бахтину верхом роскоши. Он скинул китель и бриджи, практически содрал с себя пропотевшее грязное белье. Вошел человек в синем халате.
      — Садись, ваше благородие, сейчас под ноль обстригу. Счастлив твой Бог, господин Бахтин, видно, кто-то крепко молится за тебя, — говорил парикмахер под щелканье машинки. На пол падали волосы, и они шевелились, как живые.
      — Обовшивел ты, ваше благородие, но ничего, сейчас помоешься, а вещи твои мы прожарим… — Не надо, — сказал Бахтин, — выкинь их, братец.
      — Так я их лучше себе возьму. Больно сукно справное. — Бери. — Теперь я вас побрею.
      Бахтин встал под душ и испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Мыло, мочалка, горячая вода.
      — Давай я тебе спину потру, — парикмахер взял мочалку, — отощал ты, ваше благородие, одни кости да мускулы. Силен же ты.
      Вода лилась, пузырилась у ног, мыльная пена уходила в отлив, словно унося с собой горе и муку четырех месяцев заключения. Бежал грязно-пенистый ручеек, исчезал в полу. Горячая вода расслабляла. Но внутри его все еще жило ни с чем не сравнимое ощущение опасности и ожидания смерти.
      — Так отдаешь кителек и бриджи? — спросил парикмахер. — Бери. — Погоди.
      Он вышел и вернулся с жестким, но чистым солдатским полотенцем. Скинул его с руки и Бахтин увидел стакан, наполненный светлой жидкостью.
      — Выпей, ваше благородие, спирт, разведенный чуть-чуть. После баньки ох как хорошо. — Спасибо. А ты что, знаешь меня?
      — Не признали вы меня, господин коллежский советник, я же в сыскной помощником гримера работал. — Не признал, братец, извини.
      Бахтин взял стакан и в два глотка выпил чудовищно-крепкую смесь. — На луковичку.
      Заел луком. И почувствовал, как тепло медленно разливается по всему телу.
      — Посиди-ка, ваше благородие, на скамеечке, подожди.
      До чего же радикальное лекарство — спирт. Выпил, и ушла внутренняя дрожь, исчезло напряжение, покой пришел, если возможно его появление в тюремной бане. Появился парикмахер, поставил рядом с Бахтиным его начищенные до матового блеска сапоги, голенища были обвернуты чистыми портянками. — Не знаю, как благодарить тебя, братец.
      — Эх, господин коллежский советник, разве я для другого бы старался… Он не успел договорить, в баню вошел матрос. — Ну, чего расселся, вали…
      — Пошел вон, болван, — спокойно, не поднимая головы, ответил Бахтин.
      — Виноват, товарищ комиссар. — Матрос закрыл дверь. А тут и Литвин появился, с узлом в руках.
      — Я, Александр Петрович, вам форменные суженки принес, да еще один китель. Бахтин одевался медленно.
      — Ох и подтянуло вас, — срывающимся голосом сказал Орест.
      Они вышли в коридор, где уже ждали Мартынов и Литвинов. — Поехали.
      За спиной его лязгнул запор тюрьмы. И он оказался на улице, заснеженной и темной. Ни одного фонаря не горело ни на Лесной, ни на Долгоруковской.
      — Значит, так, Александр Петрович, мы сейчас вас домой завезем, а потом я на минутку в ЧК и сразу к вам, — улыбнулся Мартынов.
      — А вы меня так и не признали. — Литвинов открыл дверь машины. — Почему же? Париж. Улица Венеции. Кабачок. — Вы тогда нам очень помогли.
      — Не надо никаких иллюзий на мой счет, — садясь в авто, ответил Бахтин, — я помогал не социалистам, а своему однокашнику по кадетскому корпусу.
      Мотор тронулся, подпрыгивая на снежных ухабах. Мимо плыли темные дома Долгоруковской, промелькнули купола Страстного монастыря, вот и Большая Дмитровка. Авто затормозило в Камергерском.
      — Ждите, — крикнул Мартынов, и машина скрылась в темноте. На лестнице Бахтин спросил: — Орест, лишнее оружие есть?
      И почувствовал, как в карман опустилось что-то тяжелое. — Наган?
      — Нет, кольт, двенадцать патронов в обойме и две запасных.
      Бахтин нащупал холодную рубчатую рукоятку, и прежняя уверенность вернулась к нему.
      Их встретил Кузьмин. И встреча эта была нежна и прекрасна. Кузьмин посмотрел на друга и ничего не сказал. Но по его лицу Бахтин понял все.
      Он подошел к зеркалу и увидел стриженного наголо, как юнкера первогодка, весьма немолодого человека с изможденным лицом и сильно поседевшими усами.
      — А ведь мы, Саша, — усмехнулся Кузьмин, — твой побег подготовили. Собрали золотишко. Ваш гример с охранником договорился, он тебя ночью повел бы в больницу, а там фельдшер, агент Ореста, тебя бы и выпустил.
      — А где золото взяли? — Бахтин глубоко затянулся папиросой. — Литвин принес.
      На всю квартиру разносился упоительный запах жареной картошки.
      — А почему, Женя, ты меня не спрашиваешь о тюрьме? — Сам расскажешь.
      Появился Литвин со сковородой, быстро накрыл на стол.
      Только выпили по первой, как в прихожей раздался звонок. Приехал Мартынов. Он положил на кресло два больших пакета.
      — Это ваш паек, Александр Петрович, — Мартынов достал из кармана толстую пачку денег, — а это жалованье за январь. — Так месяц же окончился. — Ничего. — Садитесь с нами, Федор Яковлевич. Мартынов оглядел стол, внимательно посмотрел на Кузьмина и Литвина.
      — Спасибо, Александр Петрович, вам есть о чем с друзьями поговорить, завтра в два пополудни вас ждет товарищ Дзержинский. Мотор я за вами пришлю. Счастливо оставаться. Мартынов бросил руку к козырьку и вышел.
      Как только увезли Бахтина, Кувалда телефонировал сначала Заварзину: — Не успели.
      — Понял. Через час на углу Палихи, напротив бани. — Буду.
      Звонок Кувалды застал Рубина дома. Он выслушал сообщение и сразу начал собираться. Вот оно, значит, как. Опять сыскарь поганый выкрутился. Ну, теперь жди беды.
      Григорий Львович сложил в два чемодана все ценное и необходимое ему. Погасил свет в квартире и вшел. Дверь он запирать не стал. Зачем? Пусть попользуется кто-то его барахлом.
      Вышел, спустился на одну площадку вниз, и все-таки поднялся и запер квартиру.
      Завтра он телефонирует в комиссариат и скажет, что уехал в Питер за пленкой. К его внезапным исчезновениям привыкли.
      Кувалда сказал, что пару дней Бахтин сидел с Адвокатом. Наверняка Гришенька рассказал ему кое-что. Сломался так прекрасно продуманный план. Бахтин нужен был ему живой, чтобы шантажировать Заварзина. Уже складывались камушки один к одному. Еще чуть-чуть и завел бы он себе нового Козлова. Но ничего. Последние три дела и архив. Все. За месяц его в этом бардаке никто не отыщет.
      Рубин, открыв ключом дверь черного хода, спустился во двор. В глубине у самого забора стоял каменный сарай, больше похожий на дом. Григорий Львович подошел, ловко справился с огромным висячим замком, открыл дверь и зажег свет. В сарае стоял новенький «рено». Всего несколько десятков машин успели переправить французы в Россию. Это была машина, специально рассчитанная на суровый климат. Рубин бросил чемодан в кабину, включил зажигание, взял ручку стартера и крутанул. И машина сразу же ответила ему рокотом двигателя. Григорий Львович усмехнулся. Ищи меня, Бахтин, ищи. Это тебе не шестнадцатый год, а пока надо сказать ребятам, чтобы его замочили. Рубин выехал, запер гараж. Закурил и вывел машину со двора. Он ехал в Петровский парк, который называли цыганской слободой. Там, года три назад, он тайно от всех купил дачу.
      Когда до одиннадцати осталось минуты четыре, Кувалда нахлобучил кожаный картуз и вышел на Лесную. Он несколько секунд постоял, привыкая к темноте. С Лесной на Палиху ветер гнал снег. Кувалда поднял воротник кожаной куртки, глубже натянул фуражку, переложил в карман кольт. Матерясь, он шел вдоль трамвайных путей, по собственному опыту зная, что в темноте лучше ходить по середине улицы. Арки дворов в такую ночь становились опасными. Он дошел до угла и стал напротив бани. Темень. Внезапно в снежной круговерти мигнули фары авто.
      Приехал. Испугался, значит. По приказу Заварзина Кувалда ликвидировал Травкина. Рубин считал, что надо потомить Бахтина в тюрьме, а там он все расскажет, почему Заварзин хочет отделаться от него.
      Кувалда сам сейчас поговорит с этим фраером. Заварзин ждал. Из вязкой метельной темени появилась черная фигура.
      Заварзин опустил руку и сжал рукоятку маузера, лежащего на сиденье. — Ну вот и я, — рявкнул Кувалда, открывая дверь. Заварзин выстрелил. Трижды. Кувалда рухнул на тротуар.
      Заварзин вышел из авто, подошел к лежащему и еще раз выстрелил в голову. Где-то вдалеке послышалась трель милицейского свистка.
      Заварзин сел в авто, мотор он не глушил, и поехал на Сущевскую.
      Через два часа милицейский патруль Сущевского комиссариата обнаружил на улице труп человека.
      — Включи фонарь, — скомандовал старший, — и полез в карман куртки.
      — Так, наш товарищ. Семенов, помощник коменданта Бутырки.
      — Ты, Егоров, здесь останешься, а мы в Бутырку сообщим. Совсем бандиты распоясались.
      Бахтина разбудила музыка. Грустная и щемящая, она доносилась с улицы. Мелодия была удивительно знакома. Он слышал ее в той, прошедшей жизни. Это была музыка утрат и воспоминаний. Невозвратная и нежная. Он встал с постели, подошел к окну. Перед Художественным театром играл оркестр, видимо провожая актеров, закутанных в шубы, в какую-то поездку. Они садились в сани, тесно прижимаясь друг к другу. На здоровые дроги грузили ящики с декорациями. И внезапно Бахтин вспомнил мелодию. Она звучала в финале «Трех сестер». Господи! Как это давно было. Театр. Три милых женщины, рвущиеся в Москву… А может, этого не было вовсе?
      — Доброе утро, — сказал вошедший Кузьмин. — Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?
      — Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. — Там? — Именно. — Но почему? — Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.
      Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:
      — Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» — Но, Саша!
      — Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… — Ты не справедлив, Саша.
      — Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?
      — Саша, как ты можешь, — Кузьмин вырвал у него книгу, — это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.
      — Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? — Где?
      — В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали — топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. — Но ты же сам, Саша, любил все это.
      — Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.
      — Знаешь, Саша, — Кузьмин устало опустился на стул, закурил, — ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь — народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. — Значит, в белых не веришь? — А ты? — Я не верю. — Я тоже. Так что же делать?
      — Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я найду Рубина и посчитаюсь с ним и еще с одним человеком. А потом мы уедем в Финляндию, к Ирине. — Дай Бог! Ты прямо как Эдмон Дантес. — Он тебе ребенком покажется. Пошли есть.
      — Ну что ж. — Дзержинский встал, зашагал по кабинету.
      Бахтин с интересом рассматривал его. Гимнастерка, простая шинель, накинутая на плечи, нездоровый румянец на щеках. Говорить с ним было нелегко. У этого поляка была железная логика и твердость.
      — Я посмотрел ваше дело. Что можно сказать: служили вы не за страх, а за совесть. — А это нынче возбраняется? — усмехнулся Бахтин.
      — Нет, отчего же. Посмотрев ваше дело, я вспомнил истории о вас, которые рассказывали на каторге. — Где?
      — Не удивляйтесь, я старый каторжанин. Иваны говорили, что вы суровый, но справедливый и неподкупный человек. — Не знаю, как воспринимать их похвалу. — Правда, они говорили, что у вас тяжелая рука. — Кулак и агент — основное оружие сыщика.
      — Вот кстати, — Дзержинский сел за стол, — об агентах. Я поручаю вам найти похищенный архив сыскной полиции. — Господин… простите, гражданин председатель…
      — Не утруждайте себя, зовите меня Феликс Эдмундович.
      — Феликс Эдмундович, сыскную полицию разгромили в марте семнадцатого. Прошло много времени.
      — Поэтому мы и пригласили лучшего сыщика России. Кошко сбежал на юг, Маршалк в Финляндию, а вот вы здесь. Кстати, ваша супруга подданная Франции?
      — Да. Она актриса, в свое время была замужем за французом. — Где она сейчас?
      — В Париже, — спокойно соврал Бахтин. Зачем этому новому начальнику полиции знать, где Ирина. — Она уехала, а вы остались. Почему?
      — Трудно сказать. Я родился и вырос в Москве. Потом я дал слово комиссии, что до конца расследования останусь в их распоряжении.
      — Октябрьская революция отменила ваши обязательства.
      — Я не успел. Да и не стремился особенно. Потом тюрьма.
      — Похвальное откровение. Такие люди, как вы, нужны нашей республике.
      — Феликс Эдмундович, со мной в камере сидело много людей, которые могли принести пользу вашему строю.
      — Вашему, — Дзержинский усмехнулся нехорошо, внимательно посмотрел на Бахтина. — Вашему, — повторил он. — Ну что ж, я прекрасно понимаю, что коллежский советник и кавалер орденов Бахтин пока еще не может назвать этот строй своим. Пока! Я надеюсь, что через год в этом кабинете вы назовете его нашим. — Е.Б.Ж.
      — Толстой. Если будем живы. Вы озлобились в тюрьме? — Естественно.
      — Спасибо за откровенность. Вам предстоит еще постичь истину.
      — Кто-то из древних сказал: «Истина — дочь истории». — Именно. Нас всех рассудит время. — А как же быть с расстрелянными? — Это тоже дело времени. Мы защищаемся.
      — Мне трудно спорить с вами, свободу я обрел в расстрельном подвале.
      — История с вами, Александр Петрович, произошла странная. Кстати, у вас были какие-то счеты с помощником коменданта Семеновым?
      — Были. Он пытался убить меня в двенадцатом году. Я его повязал и отправил на каторжные работы. Среди ворья он известен по кличке Кувалда. Весьма опасный был уркаган. — Его убили вчера.
      — Надеюсь, вы не думаете, что это сделал я! Но представься мне такая возможность, рука бы не дрогнула.
      — Вы интересный человек. Неужели вы нас не боитесь?
      — Устал бояться. А впрочем, это состояние души мне вообще несвойственно.
      — Александр Петрович, вы знаете о разгуле бандитизма?
      — Перед беседой с вами мне дали посмотреть сводки. Кое-что я узнал в тюрьме. — Ваше мнение.
      — Как я понял, в городе сегодня орудуют несколько крупных банд: Сабана, Айдати, Кошелькова. Адвоката вы ликвидировали, я с ним сидел в Бутырке. Как я понял, Кошельков ограбил господина Ленина, поэтому все силы брошены на его поимку. Я предлагаю начать с Сабана. — Почему?
      — Потому что я уже его брал и мне легче будет работать. — Итак… В кабинет постучали. — Войдите.
      Вошел Мартынов и положил перед Дзержинским бумагу. Председатель ВЧК внимательно прочел ее и подписал.
      — Итак, — продолжал Дзержинский, — вот вам мандат. Я его подписал. Ваша задача найти агентурный архив и Сабана.
      — У меня есть предположение, что эти два дела вполне можно объединить. — Это интуиция?
      — Нет. Некоторые факты. Федор Яковлевич, вы узнали о Рубине?
      — Да, — Мартынов зло махнул рукой, — он в киноотделе наркомпроса служит, вчера уехал в Питер. Сейчас дал телеграмму нашим товарищам.
      — Не надо. Его наверняка предупредил Кувалда, и он лег на дно. — Почему Кувалда? — прищурился Дзержинский.
      — Да потому что он, бежав с каторги, служил у Рубина швейцаром.
      — Ну что ж, Александр Петрович, я очень доволен нашей беседой. Идите к товарищу Манцеву, все технические вопросы решите с ним.
      Когда Бахтин ушел, председатель ВЧК поднял телефонную трубку. — Товарищ Рослева, зайдите ко мне.
      Один из руководителей следственного отдела МЧК Рослева была больше похожа на курсистку, чем на непримиримого борца с контрреволюцией. Дзержинский не знал, что случилось в ее жизни, откуда у этой маленькой женщины появилась твердость и фанатическая непримиримость.
      Она упивалась своей властью над людьми, словно мстя кому-то.
      Многие сотрудники побаивались этого следователя. В ее светлых холодных глазах каждый мог прочитать свой приговор.
      — Садитесь. — Дзержинский протянул руку. — Я хочу поручить вам деликатное задание. Мы привлекли к борьбе с бандитизмом лучшего сыщика прошлого коллежского советника Бахтина. — Полицейского полковника?
      — Да. Он нам сегодня необходим. Только такие специалисты, как он, могут научить наших товарищей искать бандитов. Скажу вам прямо, он мне понравился. Я знаю, что Бахтин честен, смел, прекрасный стрелок, знаток английского бокса, умен. Его боится и уважает преступный мир. Я дал ему весьма сложное задание. Но дело в том, что Бахтин три месяца ждал расстрела в Бутырке. — Почему так долго?
      — Непонятно, вокруг него сплетена какая-то интрига. Что-то он знает. И этого боятся, я думаю, люди, сидящие в нашем доме.
      — Дайте мне его, Феликс Эдмундович, и он расскажет все.
      — Милая товарищ Рослева, я ценю ваши профессиональные способности. Но пока! Я подчеркиваю, пока, Бахтин нам просто необходим. Он красив, чертовски обаятелен, такие люди легко находят друзей. Я, зная вашу преданность и непримиримость, поручаю вам его разработку.
      — Феликс Эдмундович, а как долго будет длиться это «пока»?
      — Думаю, недолго. Он безусловно станет врагом, и это сделал кто-то из наших сотрудников специально. — Вы кого-нибудь подозреваете? — Как-то не так ведет себя Заварзин. — Я давно обратила на него внимание. — Тогда работайте и помните: Бахтин и Заварзин. — На него «пока» не распространяется? — Нет. — Я могу идти? — Идите и докладывайте лично мне.
      В кабинете зампреда МЧК Василия Манцева гудел раскаленный самовар, даже окна, покрытые наледью, запотели.
      — Заходите, — Манцев протянул Бахтину руку, — давайте поедим. Вас, Александр Петрович, в Бутырке-то подтянуло. — Ничего, Василий Николаевич, отъемся. — Поможем, поможем. Федор, где мандат?
      Мартынов положил на стол Манцеву бумагу. Тот взял ее и начал читать вслух:
      — Мандат. Предъявитель сего, тов. Бахтин Александр Петрович, является специальным уполномоченным секции по борьбе с бандитизмом МЧК. Всем партийным, военным и гражданским властям в Москве и на местах предписывается оказывать всяческое содействие предъявителю сего. Председатель МЧК и ВЧК Феликс Дзержинский. — Серьезный документ, — усмехнулся Бахтин.
      — Еще бы, — улыбнулся белозубо Мартынов, — теперь вы наш. Товарищ по борьбе.
      — Спасибо вам, Федор Яковлевич, а как с оружием? Манцев подошел к шкафу, открыл. — Выбирайте.
      Бахтин подошел. Полки были завалены оружием. Он выбрал маленький семизарядный браунинг, карманную модель, десятизарядный маузер и, конечно, наган.
      — Вас экипировать надо, — сказал Манцев, — а то вещички-то ваши великоваты нынче. — Спасибо, я больше есть буду. — В этом мы поможем, — засмеялся Мартынов.
      Бахтин благодарно посмотрел на него. Этот молодой парень очень нравился ему. Интуиция, выработанная годами сыскной работы, подсказывала, что на него можно положиться.
      — Давайте поедим, а потом познакомим вас с людьми. — Манцев налил крепчайший чай в стакан Бахтина.
      — Я бы просил привлечь Ореста Литвина из сыскной милиции.
      — Уже сделали, — Мартынов глотнул горячего чая, закрутил головой, — только она уголовно-розыскной называется.
      В соседней комнате сидели два человека в морской форме. Один в голландке, из-под которой виднелись полосы тельняшки, второй в темном кителе, на пуговицах которого были перекрещены якоря. На рукавах кителя остались следы от споротых нашивок.
      — Знакомьтесь, — сказал Мартынов, — это моряки, товарищи Алфимов и Батов, они будут работать с вами.
      Первым встал Алфимов, он крепко пожал руку Бахтину.
      — Вы были боцманом или шкипером буксира? — спросил Бахтин.
      — Так точно. Боцманом знаменитого парохода «Самолет». — Значит, вы речник? — А как вы догадались, что я не военмор? — Китель, споротые нашивки, пуговицы. — Но я мог надеть чужую форму.
      — Мне трудно сказать почему, но она ваша. Слишком вы вжились в нее. Как вас зовут? — Михаил Петрович.
      — Спасибо. А вы, господин Батов, военный моряк. Видимо, из Кронштадтского полуэкипажа.
      — Так точно, — улыбнулся Батов, — а это-то как вы узнали. — По бескозырке. — Я же заменил ленту.
      — Да у вас лента минной дивизии, но тулью бескозырки так заламывал только Кронштадтский полуэкипаж.
      — Вот, товарищи, — вмешался Манцев, — наглядный урок оперативной работы. Вы поступаете в распоряжение товарища Бахтина. Вы не только должны помогать ему, но и учиться.
      — Есть чему, — Алфимов с уважением посмотрел на Бахтина, — прямо как в книжке. Где же вы это постигли?
      — На улицах, в малинах, бардаках, тайных «мельницах». Научиться этому просто. Нужно хотеть и, главное, выжить. Налетчиков много, а нас мало. Поэтому мы должны беречь себя и друг друга.
      — Очень правильно сказал, Александр Петрович, — Манцев вскочил, — беречь друг друга. Именно беречь. И помните, что товарищ Бахтин после выпавших на его долю испытаний еще слаб…
      Бахтин засмеялся, снял пиджак, поставил руку локтем на стол. — Давайте попробуем, Василий Николаевич. — Да я не по этой части, Александр Петрович. — А можно мне? — хищно прищурился Алфимов. — Давайте, — согласился Бахтин.
      Алфимов повел плечами, скинул китель. Бугры мышц распирали тельняшку.
      — Может, не будем, — он с сочувствием посмотрел на болезненно-худого Бахтина.
      — Давайте, давайте, Миша, не надо жалеть классового врага.
      Они сцепили ладони. Бахтин чуть нажал и припечатал огромный кулак боцмана к столу.
      — Давайте еще, — растерянно сказал Алфимов, — я не успел. — Давайте. И снова рука была припечатана к столу.
      — Вот это да! — Алфимов встал, начал натягивать китель. — Ну и ручка у вас, товарищ Бахтин.
      — Вот еще один повод поучиться у старых спецов, — серьезно сказал Мартынов, — сила оперативнику так же необходима, как и ум.
      — Товарищ Бахтин, я пойду, но мы не договорили. Так что вам надо? — Манцев встал. — Мотор. — Будет. — Комнату с телефоном. — Эта подойдет? — Конечно. Если вы нам диван поставите. — Зачем?
      — Кто-то из группы круглые сутки будет находиться здесь. Господа, — Бахтин запнулся.
      — Ничего, — прогудел Алфимов, — от старой привычки сразу не избавишься.
      — Спасибо, — продолжил Бахтин, — сейчас придет очень опытный сыщик Орест Литвин, он будет работать с нами. Я утром поручил ему кое-что уточнить по поводу пропажи архива.
      — А зачем, товарищ Бахтин? Почему мы должны искать списки доносчиков? — удивился Батов.
      — Это не доносчики, Батов, а наши секретные сотрудники. Они глаза и уши оперативника, без них мы ноль. Помните, что человек, решивший помогать нам, рискует больше, чем сыщик. Нас защищает закон, а его только мы. Если нам удастся создать свой сильный негласный аппарат, мы победим любую преступность. — Можно? В дверь просунулась голова Литвина. — Входите, Орест, мы вас ждем.
      Поздно ночью Мартынова встретила в коридоре Рослева.
      — Хорошо, что я вас нашла, товарищ, есть разговор. — Пойдемте ко мне.
      Мартынов не любил эту женщину. О ее коварстве и жестокости ходили разговоры среди чекистов. Они вошли в кабинет Мартынова, и Рослева, усевшись на стул, сразу перешла к делу.
      — У вас теперь работает полицейский полковник Бахтин? — Да. — Мне поручено вести его разработку. — Вам? Значит, мне не доверяют! — Не вам, а ему. — Но товарищ Дзержинский…
      — Феликс Эдмундович поручил это мне, — перебила его Рослева.
      — Интересно у нас получается, — Мартынов в сердцах сломал карандаш, — я человека на смерть посылаю, а ему не верят. — Я никому не верю. — Что вы хотите? — Шофер на авто. Должен быть мой человек.
      — Только что Бахтин прочел нам целую лекцию о работе с агентурой…
      — Вы теряете революционное сознание, товарищ, нельзя сравнивать агента царской полиции и нашего товарища.
      — Хорошо. Решайте с Манцевым.
      Мартынов встал, давая понять, что разговор окончен. Утром вся группа собралась в кабинете.
      — Так, — Бахтин старался избегать обращений, — сейчас Литвин доложит нам суть дела. Прошу вас, Орест.
      — Значит, так, — Литвин достал бумажку, — в день налета на сыскную полицию на входе стоял старший городовой, Никитин. Его преступники оглушили, а в помещении был чиновник Кулик. Его тоже ранили. Городовой Никитин нынче проживает в деревне Лужники и занимается огородничеством. Кулик находится по старому адресу и работает бухгалтером в жилтовариществе. — Значит, едем в Лужники. Бахтин встал, начал надевать пальто.
      — Вы наш новый механик? — спросил он молодого человека в кожаной куртке на меху. -Да. — Москву хорошо знаете? — Знаю. — Тогда поехали.
      Машину им Манцев выделил хорошую. Большой «Руссо-Балт» в прекрасном состоянии. Бахтин молча курил, поглядывая по сторонам. Зимняя Москва словно вымерла. Город, заваленный снегом, походил на иллюстрацию из старых сказок.
      — А что, дворники не работают? — поинтересовался Бахтин у механика.
      — Теперь буржуазный элемент чистит улицы. Дворник — пролетарий.
      — Вам, молодой человек, надо уяснить одно. Дворник должен чистить улицу, сыщик ловить воров, инженер работать на заводе, а учитель учить детей.
      — Вот они, буржуи, — радостно засмеялся шофер. Бахтин увидел группу людей в чиновничьих шинелях и зимних пальто, лопатами разгребавших снег на трамвайных путях. — А где же путевые рабочие? — Они — пролетариат.
      — Значит, вы, проповедуя бесклассовое общество, признаете право одних возвышаться над другими? — Это же буржуи.
      — А кем вы, юноша, были до революции? По вашему лицу и рукам я вижу, что на заводе Михельсона вы не вкалывали? — Я учился в реальном училище. — Похвально. — А ваш папаша кем был? — Я порвал со своим классом. — Порвать письмо можно. Запомните это. Бахтин замолчал, понимая всю бессмысленность этого спора. Авто бывший реалист вел неплохо. И то слава Богу.
      А Москва набегала на лобовое стекло машины. Горбатилась заснеженными улочками, петляла переулками, выкидывала машину на прямые элегантные улицы.
      Ближе к окраинам потянулись забавные, словно в землю вросшие деревянные домики. Над трубами плыл дым. Деревья огромных рощ были засыпаны снегом и напоминали о Рождестве.
      Москва была уютна и прекрасна, как всегда. Даже пестрые плакаты новой власти не могли испортить ее.
      Миновали заставу. Поле началось. С Москвы-реки набежал ледяной ветер, потянулись огороды, засыпанные снегом.
      У въезда в деревню Бахтин приказал остановить машину. — Почему? — спросил Батов.
      — Нам шум не нужен. Здесь авто привлечет внимание. Первым им на улице попался пьяненький мужичок.
      — Скажи-ка, братец, где Никитин живет? — спросил Бахтин. — Здесь, — ухмыльнулся мужичок. — А где? — Так вы против его дома стоите. — Спасибо. — Спасибом сыт не будешь, — засмеялся мужик. — На, — Бахтин протянул ему кредитку. — Премного благодарен, барин. — Ну, Батов, это тоже пролетарий? — Я, Александр Петрович, в эти споры не лезу.
      — Пошли. Батов у калитки. Алфимов и Литвин со мной.
      В усадьбе Никитина чувствовался железный порядок. Дорожки к дому были аккуратно разметены. Снег убран. Тропинка от крыльца до сарая посыпана песком.