Лучшие режиссеры ставили по его сценариям фильмы: "В город входить нельзя", "Простой случай", "26 бакинских комиссаров" и, конечно, "Бежин луг" великого Эйзенштейна.
      Но, как ни странно, впрочем вполне закономерно для того времени, именно эта работа не понравилась Сталину, и фильм разгромили и уничтожили, то бишь смыли.
      Ржешевский был человеком сильным и ушел в театральную драматургию. Он стал соавтором нашумевшей пьесы "Олеко Дундич", но в 46-м году Сталин разругался с Тито, и, естественно, пьеса о сербском герое Гражданской войны была снята.
      После его смерти в 1967 году вышла необыкновенно интересная книга "А.Г. Ржешевский. Жизнь. Кино. Театр".
      Веня Рискинд был замечательным рассказчиком, очень добрым человеком, но творческая судьба его не сложилась из-за определенных свойств характера. Он много пил, был ленив.
      Чуть позже приходил высокий, грузный человек с массивной папкой в руках, кинодраматург Иосиф Склют. Когда-то он написал сценарий к знаменитому фильму "Девушка с характером" и с тех пор так и не сделал ничего серьезного.
      В обед появлялся очаровательный человек в форме торгового флота - Женя Микулинский.
      Постепенно зал наполнялся, в дверях возникал директор Московского ипподрома, одетый как легендарный конник времен Гражданской войны.
      А когда начинал крутиться зеркальный шар, входили деловые, всегда втроем: цеховик, замдиректора Мосторга и крупный чин из Министерства легкой промышленности.
      Писателя Эммануила Казакевича часто можно было видеть с интересным, прекрасно одетым молодым армянином - студентом Института международных отношений Жоржем Тер-Ованесовым.
      Это был веселый, расположенный к людям парень, умевший необыкновенно легко найти общий язык с любым. Мы тогда познакомились и на всю жизнь остались в дружеских отношениях. Когда, рассчитавшись с армией, я вернулся в Москву, Жорж, послав к черту карьеру дипломата, стал замечательным фотокорреспондентом.
      На одной из редакционных посиделок я узнал, что элегантный молодой человек, посещавший "Националь", половину войны отпахал в полковой разведке, награжден орденом Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды и двумя - Отечественной войны.
      Именно он был прототипом командира разведроты в романе Эммануила Казакевича "Весна на Одере".
      Потом я долго не ходил в "Националь", так как надел военную форму. Поэтому мое знакомство с этим замечательным местом делится как бы на два периода: "до" и "после".
      Прежде чем перейти к "после", хочу поведать одну знаменитую историю.
      Мы с Валерой Осиповым пришли в "Националь" в одно из воскресений часика в три. Денег у нас было не густо, но на бутылку сухого и пару котлет "по-киевски" хватало.
      Зал был полон, но швейцар дядя Коля нас уже знал и пускал без всякой очереди. Рвались сюда мы еще и потому, что вот уже целую неделю в кафе играл джаз трубача Вадика Грачева. У него работали такие корифеи московского джаза, как Коля Капустин и Боря Матвеев.
      До этого здесь бесчинствовал эстрадный коллектив под управлением аккордеонистки Ани Бродской, переведенный в интуристскую систему после закрытия ресторана "Иртыш", напротив которого нынче стоит "Детский мир".
      Надо сказать, что утверждала коллективы, играющие в кабаках, комиссия райкома партии.
      Состояла она вся сплошь из "музыковедов". И надо же было так случиться, что именно в этот день комиссия приперлась в кафе принимать репертуар.
      Поначалу все шло чинно и тихо, пока в зал не прорвалась компания из пяти здоровых мужиков, как потом выяснилось, экспедиторов и грузчиков Кунцевской трикотажной артели.
      В тихую, почти семейную обстановку "Националя" они внести свирепый ветер подмосковных пивных.
      Рядом с нашим столом сидел мой коллега по спорту, замечательный и тогда уже известный боксер Валя Лавров.
      Теперь он знаменитый писатель и, наверно, забыл тот далекий день.
      Сидел он за столом с московской красоткой, как мы тогда говорили барышней из первой сборной, Наташей Фоминой.
      Кунцевские ребята, выпив третью бутылку, почувствовали себя совсем дома. Они начали разговаривать на привычном для них языке.
      Милая наша официантка Оля сделал им замечание и тут же была послана по матери.
      Этого Валя Лавров перенести не мог, он встал, демонстрируя всему залу купленный в комиссионке темно-серый американский костюм, и подошел к столику кунцевских ребятишек.
      Зал затих.
      - Извинись, - сказал Валя здоровому мужику.
      Тот, видимо не зная, что у этого худощавого паренька колотуха, как у задней ноги лошади, поднялся и послал Лаврова еще дальше, чем официантку.
      Послал и сразу же лег под стол. Валя не зря входил в сборную команды Москвы по боксу.
      Отлетел стол, загремела посуда, остальные четверо ринулись защищать честь любимой артели. Но тут подоспели мы с Валерой.
      А потом произошло непонятное, зал охватил какой-то психоз: все начали драться.
      А Вадик Грачев не остановил оркестр, а заиграл мелодию Глена Миллера "In the mood" из фильма "Серенада солнечной долины".
      Звенела посуда, визжали женщины.
      - Милиция! - кричал от дверей дядя Коля.
      Только комиссия райкома безучастно глядела на это безобразие, и смеялся в своем углу мудрый Юрий Карлович Олеша.
      Вывод комиссии был однозначен и строг: джазовая музыка даже советского человека превращает в дикого зверя. Вадика Грачева с его музыкантами из кафе убрали.
      А нас в тот вечер спасла Оля: она вывела Валю, Валеру, Наташу и меня через маленькую деревянную, скрытую за портьерой дверь в вестибюль гостиницы.
      Оля даже не представляла, каких неприятностей мы избежали. Потом мне только оставалось вспоминать свое любимое кафе, "боевых" товарищей и милых девушек, с которыми было так легко и весело.
      Я вернулся в Москву тогда, когда милые девушки уже были чьими-то женами, товарищи мои тоже завели семьи, закончили институты.
      Я снова оказался в "Национале". Но изменился я, и там изменилось многое. Главное, пришло другое время - за столиками люди начали спорить, критиковать и сомневаться, начали говорить смело и с достоинством.
      Но само кафе не изменилось, лишь по вечерам перестала играть музыка. Потанцевать можно было только в воскресенье.
      И, конечно, посетители стали другие, более молодые.
      Закрылась знаменитая "Аврора", вместо нее сделали сначала ресторан "Пекин", а потом "Будапешт". В "Националь" частично переместились московские деловые.
      С их приходом разрушилась обстановка келейности. Клуб стал превращаться в обычный ресторан.
      Но по-прежнему сидел за угловым столиком старик-завсегдатай, философски принимая нахлынувшие перемены.
      Мой товарищ Валера Осипов из известного журналиста превратился в молодого писателя - такая раньше была градация в сложном литературном мире.
      Он опубликовал в журнале "Юность" маленькую повесть "Неотправленное письмо", которая сразу принесла ему подлинную известность.
      И справедливо, потому что Валера Осипов был одаренным человеком и талантливым писателем.
      Повесть заметил знаменитый режиссер Михаил Калатозов, чей фильм "Летят журавли" стал событием в культурной жизни страны.
      Начались съемки. Главную роль исполняла все та же Татьяна Самойлова.
      Вот тогда и начался роман Валеры с Татьяной. Теперь они вместе приходили в "Националь", садились всегда вдвоем, и мы понимали их, здоровались издалека, не желая мешать двум этим молодым, красивым, талантливым людям.
      Говорят, что любовь созидает. Нет. Это разрушительное чувство, оно ломает судьбы людей.
      Этот роман длился несколько лет. Он безжалостно прошагал по их душам, оставив после себя развалины. До самой смерти мой дорогой друг не мог оправиться от этого жестокого чувства.
      Возможно, не встреться они на съемочной площадке- и у обоих была бы иная, более счастливая жизнь.
      Мой друг всю оставшуюся жизнь вел молчаливый диалог со своей любимой, словно хотел досказать ей что-то.
      Даже перед смертью он говорил со мной о ней.
      А знаменитый шар над эстрадой продолжал висеть, а потом потускнел. Он уже был не нужен. Только на Новый год в нем, как и прежде, отражался свет разноцветных софитов.
      И его сняли. На военном флоте, когда корабль отправляют на морское кладбище, в забытую Богом бухту, с него снимают государственный герб.
      Так же произошло с "Националем". Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди.
      Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудилось КГБ. "Националь" стал прибежищем московских фарцовщиков.
      Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его местный кардинал.
      Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.
      Дима любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета.
      На самом деле он был крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.
      Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч - такая у него была кличка- и принимал своих шестерок. Смешно потому, что в соседнем зале за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.
      Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.
      Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в "Национале", рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, Юсов и Тарковский.
      А потом "Националь" закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли.
      Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы.
      И начался исход завсегдатаев из "Националя" - только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.
      Пожалуй, последним, кто остался в "Национале" из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке "Витя Коньячный", веселый, добрый и щедрый человек.
      Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после "Националя" по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы с ним подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего "Националя" и вспомнили вертящийся зеркальный шар.
      Воспоминания эти - сны наяву. Цветные сны, в которых живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.
      А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память - удивительный инструмент. Она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.
      Все-таки странную жизнь мы прожили - спорили, мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.
      Джаз времен культа личности
      1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.
      Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.
      Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование.
      Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.
      Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали.
      Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.
      Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: "За оборону Москвы" и "За доблестный труд во время Великой Отечественной войны".
      Все дело было в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.
      Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.
      Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.
      Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора лихой аккордеонист и певец Боря.
      Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка - "Танкист".
      Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:
      Мы будем галстуки с тобой носить,
      Без увольнительной в кино ходить,
      Ночами с девушкой гулять
      И никому не козырять.
      Розамунда!
      Подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры. Совсем молодые парни из нашего двора.
      До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского.
      Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки "белогвардейца" так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.
      Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете.
      Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном "Дочь камергера".
      В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были "Серенада солнечной долины", "Джордж из Динки-джаза" и "Девушка моей мечты".
      Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве.
      Даже по радио частенько выступал джаз Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.
      Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦКВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" от 14августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, началась борьба с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывали у станков, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.
      В те годы мы учились раздельно. Барышни в женских школах, пацаны - в мужских. Но устраивались совместные вечера для старшеклассников.
      Сначала было что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть - танцы.
      Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок.
      Окончился диспут, мы перешли к главной части программы.
      И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой "Серенады солнечной долины", в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.
      - Прекратить! - диким голосом заорала она. - Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?
      Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.
      Мы стояли и смотрели с недоумением на осколки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.
      Война с "безродными космополитами" и "пресмыканием перед Западом" проходила, как и поло жено боевым действиям, с потерями и руинами.
      Все иностранные наименования были немедленно выкинуты из обихода. Достаточно сказать, что знаменитые французские булки стали называться городскими. И, конечно, исчезло слово "джаз". Леонид Утесов переименовал свой знаменитый коллектив в эстрадный оркестр.
      Кампанию борьбы с космополитизмом возглавил один из руководителей сталинского ЦК Андрей Жданов. Он был прославлен партийной печатью как человек, отстоявший Ленинград. Не генерал армии Жуков и не генерал-полковник Воронов, а именно этот человек с нездоровым отечным лицом "выиграл" ленинградскую кампанию.
      В те годы прославлялось прежде всего не мужество и воинское умение, а твердость партийной позиции, непоколебимая вера в торжество сталинских идей.
      Много позже, когда я собирал материал для книги об уголовном розыске блокадного Ленинграда, я узнал страшные подробности руководства Андрея Жданова осажденным городом.
      Но не спекуляция продуктами, не скупка антиквариата за пайку хлеба, даже не людоедство поразили меня, а история, которую мне рассказал бывший начальник Ленинградского уголовного розыска.
      Утром его вызвали к Жданову. Тот завтракал в рабочем кабинете. Перед ним на столе - стакан какао, яйца всмятку, в миске белый хлеб. Не предложив голодному человеку даже стакана чая, партийный руководитель, выскребая ложкой белок из яйца, отдал распоряжение и отпустил главного сыщика города.
      - Знаешь, что поразило меня больше всего? - сказал он мне.
      - Нет.
      - У него на столе стояла ваза с персиками.
      Дел было много, и партруководитель завтракал прямо за рабочим столом. Что поделаешь, война - для всех война.
      Жданов работал масштабно. Он начал широкое наступление на все, что имело отношение к Западу. По его инициативе была создана новая газета "Культура и жизнь", которая печатала сводки с полей идеологических сражений.
      Замечательный публицист, ныне покойный, Борис Агапов, рассказывая мне о тех былинных временах, называл этот орган партии "Культура и смерть", такое мрачноватое название дали ей в народе.
      В 1961 году должен был состояться очередной съезд КПСС. Какой по счету - не помню, так как ни в рядах ВКП(б), ни в рядах КПСС не состоял никогда. Но год этот помню точно по некоторым сугубо личным делам.
      Так вот, позвонил мне замечательный журналист Володя Иллеш, мой большой друг, и спросил:
      - Хочешь заработать?
      - А то, - находчиво ответил я.
      - Тогда подъезжай на Смоленскую набережную, там редакция маленькой театральной шараги, тебя будет ждать редактор.
      Я приехал по указанному адресу, разыскал редактора, и он действительно предложил мне приятную и денежную работу.
      К партийному съезду московские театры выпускали спектакли, но, чтобы делегаты этого "форума" могли ориентироваться в культурном мире, я должен был написать небольшую брошюру аннотаций к этим замечательным постановкам.
      Закончив сей труд, я пригласил работодателя обмыть это замечательное событие.
      Володя Иллеш, рассказывая мне о нем, упомянул, что он в свое время был заместителем редактора газеты "Культура и жизнь". Меня тогда это мало занимало, просто было любопытно, как человек с номенклатурных высот свалился на такую низкую должность.
      Мы пошли в ресторан "Астория". Выпивали, говорили о театре, слушали джаз.
      И вот, когда трубач начал весьма неплохо солировать, мой собеседник поморщился и сказал:
      - А все-таки мы здорово дали им по рукам в свое время.
      - Кому? - удивился я.
      - Всем этим барабанщикам, трубачам, саксофонистам.
      - За что?
      - Вы помните очерк Максима Горького "Город желтого дьявола"?
      - Не очень, - искренне признался я.
      - Напрасно, великий пролетарский писатель уже тогда сказал, что джаз это музыка "толстых". Горький предупреждал нас об этой идеологической заразе. После знаменитой речи Черчилля в Фултоне, когда мир окончательно разделился, мы, идеологические работники партии, не могли допустить проникновения к нам этой музыкальной заразы.
      - Подождите, - возразил я, - но во время войны Утесов со своим джазом ездил по фронтам, был джаз ВВС...
      - Никто не застрахован от ошибок.
      Он говорил и преображался. Маленький, худенький, неважно одетый человек на моих глазах становился партийным вельможей.
      - Когда-нибудь партия поймет, как мы были правы, и вновь запретит всю эту буржуазную заразу. Спасать молодежь надо. Спасать.
      Нас тоже спасали как могли. Но мы почему-то не внимали мудрым словам партийно-комсомольских наставников. Мы продолжали любить джаз, продолжали собирать пластинки и танцевать фокстрот и танго.
      И несмотря ни на что, джаз продолжал жить. Смешно сказать, но он ушел в подполье.
      В Москве появились так называемые "ночники". Официально в программах клубов, ДК и творческих домов мероприятия эти именовались музыкальными вечерами. А вот что было на самом деле.
      Из зала убирали стулья и начинались танцы. Идеология - идеологией, финплан - финпланом. Билет на "ночник" стоил двадцать пять рублей, по тем временам деньги не малые.
      Не было рекламы в газетах, не было сообщений по радио, но мы точно знали, когда и где будет очередной "ночник" или куда под Москвой приедут играть джаз наши любимые музыканты.
      Особенно мы стремились попасть на выступления коллективов, где играл кумир молодежи ударник Борис Матвеев.
      Если он играл в Воронках или Малаховке, мы дружно ехали туда, хотя путешествия эти были небезопасны.
      Короли танцплощадок, местная шпана нахально лезли в драку, и мы сражались с ними, отстаивая свое право на несколько часов встречи с любимыми музыкантами.
      В нашей компании было несколько боксеров, и то, чему нас научили в тренировочном зале, практически всегда помогало нам одерживать победу.
      А потом драки внезапно прекратились, и местные стали относиться к москвичам вполне дружелюбно.
      Правда, на танцплощадках появились фиксатые, татуированные мужики, перед которыми трепетала местная шпана. Все, как потом рассказали мне знающие люди, оказалось очень просто.
      Джаз стал прибыльным делом. Музыканты могли только играть, а за организацию подпольных концертов взялись ушлые теневики. Самым крутым был прекрасно одетый человек, завсегдатай "На ционаля" Семен Самойлов.
      На загородных площадках билеты тоже стоили не дешево. Местные шли напротырку, так как основной навар давали приезжие москвичи.
      Драки отпугивали молодых московских ребят и девушек. Поэтому Самойлов, как человек, много повидавший в жизни, взял в долю местных авторитетных урок. Они наводили порядок в секунду, одним, вскользь брошенным взглядом.
      Но поездки за город были не очень частыми. Борис Матвеев играл в "Шестиграннике", была такая танцплощадка в Парке культуры, или в последнем столичном дансинге в гостинице "Москва".
      Мы ездили туда, хотя в "Шестиграннике" тоже приходилось драться с местной шпаной, которую чья-то твердая рука направляла на борьбу со стилягами.
      Что любопытно, когда появлялась милиция, забирали только нас, потом какие-то молодые люди, именующие себя комсомольскими работниками, долго и нудно выясняли, где мы учимся или работаем, требовали предъявить паспорта и комсомольские билеты.
      Меня отпускали относительно быстро, выяснив, что я не являюсь членом ВЛКСМ.
      В "Москве" подстерегала другая опасность. Примерно в двадцать три часа в дверях появлялись люди в штатском. Их старший махал рукой, и оркестр замолкал.
      - Женщины налево, мужчины направо, - зычно командовал главный.
      Как сейчас помню, у него была повреждена левая рука. И начиналась проверка документов. В танцзал ходили не только мы, молодые, но и люди вполне степенные. С ними разбирались быстро, а нас непременно отвозили в "полтинник", знаменитое 50-е отделение милиции, где задавали один и тот же вопрос:
      - Где взял деньги на билет?
      Билет в танцзал стоил целый червонец.
      Я отвечал немыслимо однообразно:
      - Сдал молочные бутылки.
      Послушать джаз можно было в некоторых ресторанах. Правда, там всегда играли мелодии наших композиторов, и то не все.
      Играть танго и подобие фокстрота разрешалось в ресторанах системы "Интурист", так как их посещали иностранцы, живущие в отелях. Ходить в кабак, в котором бывали иностранцы, как впоследствии оказалось, тоже было довольно рискованным делом. Но тогда мы пребывали в счастливом неведении, поэтому с удовольствием пили "Хванчкару" и танцевали.
      Но особенно мы любили ресторан "Аврора", где играл знаменитый ударник Лаце Олах.
      Когда-то мой дядька познакомил меня на Тверском бульваре с невысоким полненьким человеком с веселым лицом.
      - Это знаменитый джазовый музыкант Лаце Олах,- сказал он мне.
      Как ни странно, Лаце запомнил меня и, когда я появлялся в "Авроре", дружески здоровался, что очень льстило моему самолюбию.
      Как только я усаживался с девушкой за стол, к микрофону подходил трубач и объявлял:
      - Мелодия из кинофильма "Подвиг разведчика".
      Оркестр начинал играть знаменитый фокстрот "Гольфстрим".
      Играл оркестр и мелодии из спектакля Центрального театра кукол "Под шорох твоих ресниц" и даже музыку из сцены "Полярный бал" в фильме "Музыкальная история".
      Такие вещи комиссией, утверждавшей репертуар ансамбля, милостиво разрешались, хотя все знали, что стоит за этими безобидными названиями.
      Однажды моя девушка Лена достала приглашение на вечер в клуб Совета министров. Сейчас там Театр эстрады.
      Весь вечер джаз играл лихие американские мелодии. Причем играл вполне официально и безбоязненно. Веселились под музыку "толстых" дети крупных чиновников, служивая молодежь да солидные госдеятели со своими женами в панбархате.
      И тогда меня поразило лицемерие нашей власти. Это напомнило, как на даче в Барвихе купаться в зоне Рублевского водохранилища могли только номенклатурные работники определенного ранга. Им выдавалось для этого специальное разрешение. Как будто они были чище других.
      С джазом боролись вплоть до смерти Сталина. Потом перестали, начали сражаться с последствиями культа личности.
      Мы продолжали любить джаз и бегали по ресторанам и клубам, где играли любимые музыканты.
      Ресторан "Москва", там пела прелестная Нина Дорда, "Аврора", в которой играл Лаце Олах, "Коктейль-холл", где руководитель ансамбля Ян Френкель иногда баловал нас запрещенными мелодиями. И, конечно, Борис Матвеев, мы старались попасть на все его выступления.
      О Борисе Матвееве рассказ особый.
      Он родился на Пресне и много лет жил в огромной московской коммуналке.
      В 1944 году, тяжелом и не очень сытном, отчим устроил его воспитанником в военно-музыкальную команду. По тем временам это была большая удача. Парнишка питался из солдатского котла и получил военную форму.
      Он любил музыку и увлекался ударными инструментами. В 1945 году в День Победы, 9 мая, Борис побежал в сквер к Большому театру, где играл ансамбль Кнушевицкого. Он хотел увидеть знаменитого ударника Лаце Олаха.
      Как зачарованный следил он за его виртуозной игрой. Когда-то, еще до войны, Лаце Олах приехал с джазом Циклера из Чехословакии на гастроли в СССР, здесь влюбился в пианистку Юлю, женился и остался навсегда в Москве.
      Он привез к нам европейскую школу игры на ударных инструментах.
      - Понимаешь, - рассказывал мне Борис Матвеев,- саксофонисту, трубачу, аккордеонисту тогда было легче: они услышат мелодию, соло на определенном инструменте, и могут сразу же подобрать. Нам, ударникам, надо видеть, как играет мастер, и перенимать его движения.
      Борис так и делал, приходил в кинотеатр "Художественный", где перед сеансом играл Лаце Олах, и, как говорят музыканты, снимал все - от игры до движений. Одного только не смог освоить - Лаце Олах виртуозно жонглировал палочками.
      В Гнесинском училище Борис занимался у знаменитого Кулинского, написавшего тогда первое в СССР учебное пособие игры на барабане.
      Борис заболел джазом с того самого дня, когда впервые увидел фильм "Серенада солнечной долины". Он любил джаз и учился его играть. Он был хорошим музыкантом, но пока не мог попасть в настоящий большой оркестр. Пришлось работать в ресторанах. Но именно там к нему пришла первая известность, и его пригласили в кафе "Националь".
      Шел 47-й год, только начиналась полоса запретов и идеологической борьбы. Но джазисты из кафе на уголке ничего этого не знали и продолжали веселить публику. Именно в "Национале", куда приходило много актеров, писателей, музыкантов, у Бориса появились солидные поклонники. Его работой восхищались Майя Плисецкая, Сергей Лемешев, они говорили, что приходят сюда послушать его знаменитое соло на ударных.
      Однажды в перерыве, когда Борис пил кофе за столиком у эстрады, к нему подсел прекрасно говорящий по-русски иностранец. Он представился как грек, живущий в Москве и работающий в одном из посольств. Он восхищался музыкой, хвалил Бориса за его соло.
      Позже Борис узнал, что это был знаменитый коллекционер, сотрудник канадского посольства.
      Доброе слово и кошке приятно, Борис сел к своей установке окрыленный.
      Как только музыканты отыграли программу и собрались поужинать, к Матвееву подошли два парня в одинаковых костюмах.
      - Пошли с нами.
      - Куда?
      - Узнаешь, мы из МГБ.
      Две одинаковые красные книжечки, два одинаковых равнодушных лица.
      Его привезли на Лубянку.
      В маленьком кабинете капитан в расстегнутом кителе лениво сказал:
      - Садись и пиши о своей шпионской деятельности.
      - Да что вы! Какой я шпион!
      - А о чем с иностранцем разговаривал?
      - О джазе.
      - О джазе! А ты знаешь, что твой джаз - идеологическое оружие поджигателей войны?
      - Нет.
      - Сейчас мы тебе объясним.
      Его били долго и очень сильно. Очнулся он только в камере. Все тело налилось жгучей болью. Он приходил в сознание и снова проваливался в темноту.
      Наконец его снова притащили в кабинет к капитану.