«Это наивно! Не переоценивайте своих успехов. Если вы действительно рискнете объявить мне войну не на жизнь, а на смерть, вам конец. Уж кто-кто, а вы должны знать, что людей нельзя стричь под одну гребенку. Человек может не походить на тысячу других, тех, кто одинаково мыслит, словно стадо баранов. В этом вы вскоре убедитесь сами.
Я не принадлежу к представителям человеческого стада. Жизнь, к счастью, уберегла меня от этого. И это ваша беда, а не моя».
Поднимаю глаза от письма. Не знаю, что на меня действует, таблетка или агрессивный тон этого послания. Резким движением подымаюсь из-за стола. Нет, очевидно, таблетка. Ко мне вновь возвращается ощущение собственного тела. И походка становится легкой. В голове словно проясняется. Нужно расспросить участкового, передавшего письмо. Но не успеваю я подойти к двери, как она распахивается.
Входят двое сотрудников, которым я вручил сорок восемь ключиков.
– Задание выполнено, товарищ капитан, – докладывает один из них.
Беседу с участковым придется отложить. Сотрудник открывает громоздкий портфель и высыпает на стол груду пакетов, похожих на тот, что я обнаружил в абонентных ящиках. Второй сотрудник протягивает мне исписанный листок.
– Из пятидесяти ящиков было вынуто купюр серии «C–L» на общую сумму четыре миллиона семьсот тысяч. Пятнадцать абонентных ящиков принадлежат Йозефу Трояну, пятнадцать – его жене Марии Трояновой, пятнадцать – Роману Галику и пять – Итке Шераковой.
Все ящики были абонированы за день или два до смерти Йозефа Трояна. Я поворачиваюсь к дверям и вдруг вижу участкового. Он спокойно сидит на стуле у стены.
– Напишите отчет министерству финансов, – нетерпеливо говорю я своим сотрудникам.
Вот он, первый результат. И довольно неплохой, хотя, в сущности, его можно было предвидеть. Министерство финансов может быть спокойно. Министерство внутренних дел – пока еще нет.
Мой вчерашний подсчет приблизительно правилен. Правда, полмиллиона из тех четырех, что находятся в обороте, принадлежат Итке Шераковой. Сберкасса их просто сбросит со счетов. С Трояновской сберкнижки его жена сняла немного по разрешению юриста. На остальные деньги наложен арест. Сумма не такая большая. Убыток, причиненный государству, тоже не так уж велик – всего четыре миллиона, находящихся в обороте.
Все это проносится у меня в голове в течение каких-то трех-четырех секунд. Усталость как рукой сняло. Мне даже приходится обуздывать прилив энергии, которым я, вероятно, обязан таблетке. К счастью, у меня полно дел, и я не должен в бездействие дожидаться дальнейших сообщений от оперативных групп.
Я подхожу к участковому, он встает по стойке «смирно».
– Откуда у вас это письмо? – спрашиваю я.
Он отвечает довольно четко и толково:
– После обхода я заглянул в участок. Туда вслед за мной вошел человек лет сорока семи, улыбнулся и попросил извинить, что беспокоит меня в неурочное время.
– Улыбнулся?
– Так мне, во всяком случае, показалось. Он сказал, что рад счастливому случаю, благодаря которому встретил меня. В ответ я спросил, не желает ли он что-либо сообщить? А он заявил, что тогда бы обратился к органам. Потом положил на барьер запечатанный конверт и попросил передать адресату.
– И вы его так просто отпустили?
– Я хотел было его задержать, но тут он сказал, что забыл еще что-то в машине, и, пообещав вернуться, поспешно вышел. Я, конечно, удивился, кинулся за ним и успел только увидеть машину, быстро удалявшуюся с потушенными фарами. Уже совсем стемнело, и номера я не различил.
Я закуриваю сигарету. Участкового вроде не за что упрекать, на первый взгляд он сделал как будто бы все, что мог в данных обстоятельствах, но, естественно, я был недоволен, что странный посетитель исчез бесследно.
– А что вы можете сказать о машине?
– Легковая машина, черная или, во всяком случае, мне так показалось, с закрытым кузовом, низкой посадки, по звуку – двухтактный мотор.
Может, та «аэро», которую мы разыскиваем? Я спрашиваю:
– А на вашем пятьдесят восьмом участке был еще кто-нибудь, когда к вам явился этот человек?
– Нет, я был один.
– Незнакомец не сказал, от кого письмо?
– Вел он себя так, словно сам это письмо написал, но точно сказать не могу.
– Вам известно, что в этом письме?
– Нет.
– И он не сообщил вам, о чем это письмо?
– Он вообще больше ничего мне не сказал.
Вероятно, участкового не информировали о нашей операции и он, со своей точки зрения, поступил вполне разумно, не преследуя машину. Да и практически ему трудно было это сделать.
– Впрочем, я ведь не видел, как он садился в машину, – добавляет участковый, – может, это он так мне сказал, а машина просто случайно шла мимо. А сам он просто перешел на другую сторону и успел завернуть за угол.
Вряд ли. Наверняка это был Г. Ф. со своим черным лимузином.
Я говорю Лоубалу:
– Объявите по всей республике розыск всех машин с маркой «аэро-30» и проверку документов у водителей. В Большой Праге привести в действие все резервные части. Водителей машин с инициалами Г. Ф. задерживать. Действуйте!
Лоубал поспешно вышел из кабинета. Я снова обращаюсь к участковому:
– Надеюсь, вы можете описать этого человека?
– Разумеется, – отвечает участковый. – Он стоял напротив, и свет прямо падал на него.
– Продиктуйте описание всех примет писарю. Возможно, уже этой ночью мы сможем их сравнить.
– Я сразу его узнаю, товарищ капитан.
– Прекрасно. А пока побудьте здесь.
На руке участкового обручальное кольцо. Значит, он женат: в таком возрасте, а ему лет сорок пять, человек обычно имеет семью.
– Если хотите, я попрошу кого-нибудь предупредить вашу жену. Не исключено, что вам придется задержаться на всю ночь.
– Не беспокойтесь, товарищ капитан. Моя жена знает, что такое наша служба.
Входит Трешгаский и еще с порога говорит:
– Пришлось доставить сюда Винерта. Он не хотел отдавать сберегательные книжки и оказал сопротивление, ранил одного из наших сотрудников кухонным ножом.
При упоминании имени Винерта я взрываюсь.
– Оставьте его в изоляторе, у нас пока нет времени с ним возиться, – решаю я. – Что еще обнаружила группа? Доложите подробно.
Я возвращаюсь в кабинет, закрываю за собой двери, чтобы меня не беспокоили. Участковый начинает диктовать. Стучит пишущая машинка. Трепинский отдает приказания, трещат телефоны, приходят связные.
Я вновь берусь за письмо.
«Характер, уважаемый капитан, – это прежде всего синтез личных склонностей, внешних влияний и известной порции идиотизма, который в той или иной мере свойствен любому индивидууму. Но допустите на миг, что появляется индивидуум, который, к счастью для него, лишен этого идиотизма. А его, к великому сожалению, считают самым заурядным членом общества, хотя он, напротив, наделен разумной способностью полемизировать с законами этого идиотского общества и бороться с ним, прибегая к надлежащим аргументам рассудка.
Именно таков мой случай. Я мыслю философски, ясными категориями. К примеру, могу представить себе зло не как результат каких-то обстоятельств, а как основной созидательный материал, без которого миру не обойтись и который подчиняет себе человеческую совесть.
Вот доказательства…»
Да, разрушительная философия яростного индивидуализма с примесью презрения и ненависти к людям. Решаю читать дальше, но тут внезапно настежь распахиваются обитые войлоком двери моего кабинета и входит один из сотрудников.
– Товарищ капитан! Установлено имя владельца машины.
Перед дверью моего кабинета звонит по телефону сотрудник. Слышу, как он произносит имя:
– Гинек Фабера? Повторите! Гинек Фабера! Понимаю. Номер – четыре ноля два четыре два. Повторите! Понятно. Доложу.
Сотрудник записывает эти данные в блокнот.
– Немедленно сведения о нем и адрес!
Сотрудник, держа телефонную трубку в руке, даже привстает от нетерпения. В ту же минуту я оказываюсь рядом с ним.
– Что? Какая? Красная? Нет! Черный лимузин.
Беру трубку.
– Совершенно новый лак! – слышу в трубке, – И кузов новый! Ваша свидетельница ошиблась, назвав черный лимузин. Шины примерно совпадают. Гинек Фабера работает в техническом отделе и утверждает, что возит в этой машине по воскресеньям жену и двоих детей. Можно проверить, но…
– Другого Г. Ф. не нашли?
– Пока еще нет. Продолжаем розыск. Если бы в транспортном отделе сделали, как мы просили…
– Оставьте красный «аэро» под наблюдением впредь до моего распоряжения. Придумайте сами, как это половчее сделать. Гинек Фабера даже не должен догадываться, что мы его подозреваем. На всякий случай доставьте его к нам. Я попрошу его допросить, а потом извинимся.
Я все еще держу телефонную трубку, как вдруг с порога раздается знакомый голос.
– Это был… Товарищ капитан, пусть оставят в покое Гинека Фаберу!
Я оборачиваюсь. В дверях, тяжело дыша, стоит Карличек. Вероятно, он поднимался, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки.
– Что такое? – резко спрашиваю я.
Карличек проходит в кабинет. И, с трудом переводя дух, бросает:
– Мне известно настоящее имя.
– Что-что?
11
– Гуго Фалфар, – говорит Карличек, подчеркивая каждый слог.
Гуго Фалфар! Гуго Фалфар!
Это имя стучит у меня в голове, словно барабанная дробь.
Вряд ли Карличек ошибся.
– Алло! – кричу я в телефонную трубку, я не успел положить ее.
Никто не отзывается. На другом конце провода, естественно, решили, что разговор окончен, и повесили трубку. Я машинально опускаю трубку на рычаг.
– Внимание! Немедленно связаться с группами розыска и информировать их! Особой группе как можно быстрее и любыми средствами установить место жительства Гуго Фалфара. Гинека Фаберу далее не задерживать, как и любого другого с инициалами Г. Ф. Продолжать розыски только Гуго Фалфара. Действуйте!
Группа сотрудников с напряженным вниманием прислушивается к моим словам. Лоубал и Трепинский спокойно и решительно распределяют задачи. Только участковый, тот, что принес мне письмо, не охвачен общим оживлением. Он отходит в сторону, чтобы нам не мешать. Очевидно, он скромный парень. Однако наблюдает за нашими действиями с неподдельным интересом.
Хотя, собственно, что теперь зависит и от письма, и от него самого? Ничего или почти ничего, поэтому я и говорю:
– Можете идти. Я пришлю за вами, если Гуго Фалфар будет отпираться, что был у вас.
Услышав мои слова, участковый снова встает по стойке «смирно».
– Как вам угодно, товарищ капитан, могу и уйти. Но, мне кажется, что этого человека, Гуго Фалфара то есть, я уже где-то раньше видел. Вот я и стараюсь припомнить где. Я ведь не знал, что это так важно.
Видно, что участковый и вправду старается припомнить, даже потирает от усердия подбородок.
– Надеюсь, вы вспомните, – говорю я. – Я еще не дочитал письмо. А вы уже продиктовали на машинку описание примет?
– Готово, – ответил вместо участкового писарь.
Взяв в руки страницу, я мельком пробегаю ее. И все же любое описание примет ничто, по сравнению с хорошей фотографией, но ее мы, надеюсь, скоро получим.
– Попросите ко мне лейтенанта Скалу, – говорю я сотруднику, стоящему ко мне ближе других.
Я приглашаю Карличека в кабинет. Карличек уже отдышался, пришел в себя. И может спокойно рассказывать о своем открытии во всех подробностях. Без сомнения, он разыскал кого-то из прежних рабочих Рата.
– Да, – говорит Карличек, удобно располагаясь в кресле, – мне повезло. Я разыскал Франтишека Галту. Правда, сюда не доставил. Лет ему многовато. И рассказывает он в час по чайной ложке. Если бы рейхстаг поджигали так же медленно, как старик раскуривает трубку, то пришлось бы Геббельсу ждать конца войны, чтобы он загорелся.
– Карличек, – злюсь я, – ваша мысль искать преступника среди работавших у Рата превосходна, никто не спорит, но сейчас, прошу вас, говорите по существу.
– А я так и говорю, – возражает Карличек. – Просто я хочу, чтобы вы поняли, что допрашивать его вам не стоит. Я уже вытянул из него все необходимое, а ненужные подробности отбросил.
Вот это правильно. К черту подробности! Не известно, сколько еще будет действовать таблетка. Главное для нас – ИМЯ. Владелец его не изменил, об этом свидетельствует и монограмма на зажигалке. Наверняка мы его разыщем в соответствующих списках.
Но прежде чем Карличек принимается за свой рассказ, нас прерывает Лоубал, он докладывает, словно отстукивает на машинке, что краску для серии «G-L» поставляла фирма «Колор».
Я приказываю:
– Разыщите среди ее сотрудников человека по имени Гуго Фалфар. Исполняйте!
Лоубал уходит, даже не моргнув глазом, хотя ему наверняка придется поднять с постели директора фирмы «Колор».
– Продолжайте, Карличек.
Ночь медленно, но неумолимо близится к концу, и я со страхом думаю, что действие таблетки может кончиться как раз тогда, когда мне понадобится вся моя энергия.
– Франтишек Галта живет в старом доме, километрах в двух от виллы Рата, – спокойно продолжает Карличек. – В свое время инженер Фалфар, заведующий производством и доверенное лицо Рата, принял Галту на работу за нищенскую плату. Фалфар был якобы мрачный, бесчувственный, злобный тип. Описание Галты полностью совпадает с нашими представлениями о нем.
Рассказывая, Карличек с удивлением поглядывает на меня. Только впоследствии он сказал, что у меня как-то странно блестели глаза.
– Да продолжайте же ради бога!
– Итак, Рат жил со своей семьей в розовой вилле. Все считали, что он вполне приличный человек, но только потому, что все дела за него вершил этот самый Фалфар. У Фалфара была на вилле комната, где он ночевал, ставил свои опыты и выплачивал рабочим зарплату. Отлично разбирался во всяких там кислотах, водородах и прочее и прочее. Кое-какие составы Рата он улучшил. Даже изобрел средство для уничтожения пятен от вина.
Карличек не так краток, как бы мне хотелось. Но надо признаться, что мое нетерпение, в сущности, не имеет реальной основы.
Франтишек Галта припоминает, что в том месте, где теперь находится зеркало, был вход в подвал. Когда рабочих Рата увольняли без всякого предупреждения, Фалфар привозил на виллу новых. Было у него две машины – грузовая и легковая. Гуго Фалфар остался на вилле и после того, как рассчитали всех рабочих. Потом куда-то исчез, но семья Рата по-прежнему жила на вилле.
После пятнадцатого марта в окрестностях появилось гестапо. Галта слышал, что Рата с семьей увезли. Правда, сам он этого не видел, но узнал ратовский грузовичок, на котором солдаты вывозили обстановку виллы и машины с фабрики.
На вилле Рата после своего увольнения Галта никогда больше не бывал. Во время войны там появилась надпись на немецком и чешском языках, запрещающая входить на территорию усадьбы. Там проходили учение солдаты. После войны поговаривали, что вилла с усадьбой перейдет во владение Рата. И все ждали его возвращения.
Но, возможно, здесь уже начинается область фантазии. Из сохранившихся архивов налоговых организаций нам известно, что в 1938 году Э. А. Рат снял с учета свое предприятие, числившееся там под рубрикой «мелкий промысел». По словам Галты, сейчас на вилле Рата никто не живет. Правда, сам Галта не берется это утверждать. Бабы болтают, что на вилле дело нечисто, но, скорее всего, там остались гранаты после немцев. В прошлом году весной слышали, как на вилле что-то взорвалось.
В архивах национальных комитетов напрасно искали сведения о вилле Рата. Правда, Скале удалось разыскать в полицейских архивах только старую карту усадьбы и окрестностей.
– Ладно, Карличек, – говорю, но на сердце у меня неспокойно, – возьмите-ка лучше первые страницы этого письма и читайте.
Я отодвигаю в сторону описание примет, данное участковым, и вновь принимаюсь за чтение письма Фалфара, где он утверждает, что
злоне побочный продукт чего-то, а основа жизненного бытия, существующая независимо от человеческого сознания.
– Чем еще он может нам угрожать? – презрительно спрашивает Карличек, прочитав первую страницу, и вскидывает на меня свои голубые глаза. – Только своей адской машиной, которую он бы с наслаждением сунул нам под стул. Так что смотрите, на что садитесь.
Из дальнейшего чтения письма не видно, чтобы Гуго Фалфар чем-то конкретно угрожал нам. Письмо это – настоящий обвинительный акт, написанный раздраженно, но смысл его трагичен.
«В 1914 году мой отец, солдат запаса австро-венгерской армии, отказался с оружием в руках воевать против так называемого неприятеля, заявив, что никогда не убьет человека. Его высоконравственную мораль объявили изменой родине, и он был расстрелян дюжиной солдат по приказу военного трибунала. Если эти убийцы еще живы, спросите-ка их, не является ли это мерзкое убийство преступлением против их совести. Поэтому не вам судить о моих убеждениях, что
злоесть основа основ. Разве можете вы сосчитать, сколько невинных людей было убито с доисторических времен?
А я могу. Мне даже понятны усилия современных людей сохранить мир. Но существуют и такие, кого война неисцелимо покалечила и которым ничто не поможет стать прежними, даже если они будут жить в обстановке мира до самого дня своей смерти.
Мой отец говорил: «Нет большего преступления, чем война». Значит, все преступления, содеянные отдельной личностью, ничто по сравнению с войной. Ныне вам уже известно, сколько человек я отправил на тот свет, или, во всяком случае, вы полагаете, что вам это известно. Сравните эту цифру с несколькими сотнями людей, убитых всего за три минуты воздушного налета на Прагу 14 февраля i945 года, и вы поймете, как неразумно преследовать меня со своим многочисленным аппаратом за то, что я ликвидировал несколько бесполезных и ненужных жизней».
Вот оно, его кредо, его философия! В четырнадцатом году впечатлительная детская душа Гуго Фалфара содрогнулась от чувства беспомощности. И он рос, искусственно вскармливая в себе ненависть, возможно, в конце концов, и оправданную, но, по мере того как она стала для него единственным законом развития, он полностью утратил веру в лучшую жизнь, окончательно порвал с человеческим обществом. Зло, и только зло, стало его кумиром. Разумеется, немало способствовали этому и его природные наклонности.
Звонок. Я поднимаю телефонную трубку и слышу:
– Добыл требуемые факты без труда. Гуго Фалфар – один из ведущих химиков лаборатории народного предприятия «Колор». Директор ручается за информацию. Спешу на фабрику узнать адрес и предупредить начальника отдела кадров и заводской комитет.
– Звоните сразу, как только что-нибудь узнаете, – говорю я. – Возможно, что этот путь приведет нас к цели скорее, чем поиски владельца машины и адресов.
Мы обложили Фалфара с трех сторон. Может, дело пойдет так быстро, что я даже не успею дочитать письмо.
Я передаю Карличеку следующую страницу. А сам читаю дальше:
«Вымаливали бы вы в подобных обстоятельствах у бога победу для австрийского оружия? Когда меня к этому призывали столь усердно, что чуть было не оторвали ушную мочку, я кинулся на Библию с ножом.
За это меня исключили, запретив посещать все средние школы Австро-Венгрии.
Мой разум запрещал мне испытывать чувство жалости. И с полным правом заменил его затаенной ненавистью.
Лишь однажды мне пришлось испытать это чувство.
Я воровал в поле репу и картошку, иначе мы с матерью умерли бы с голода. И за это сторож выстрелил мне в ногу. Я упал, и все пять добытых с таким трудом картофелин рассыпались на дороге. И вот на какой-то миг мне стало их страшно жаль. Я подумал о матери – она была очень больна, – схватил камень и разбил сторожу лицо. За что он хорошенько отделал меня прикладом.
Моя мать умерла в 1918 году.
На похоронах за мной гонялись по всему кладбищу. Я спрятался в вырытой могиле. Я отбивался, как зверь, от двух человек, которые спрыгнули туда, чтобы меня схватить. Меня отправили в исправительный дом.
Там обратили внимание на мои исключительные способности. Учитывая смерть отца и прочие обстоятельства, мне разрешили учиться. Постепенно я стал понимать, что бессмысленно выражать ненависть ударом кулака и что мне вернее будут служить предательство, обман, удары из-за угла – все то, что обрушивалось на меня.
В девятнадцать лет я закончил школу с отличием. Экзаменационная комиссия, банда мерзких благодетелей, заявила, что дала мне путевку в жизнь, что я, так сказать, обрел основу для мирного существования, и произнесла целую проповедь об обязанностях гражданина молодой республики.
В ответ я сказал, что отнюдь не желаю прозябать в качестве бедного служащего и постараюсь продолжать учение. Но тут я услышал, что хватит с меня и такого образования и нельзя без конца пользоваться добротой государства. Мне пришлось напомнить, что тысячи русских белоэмигрантов получают от этого самого государства ежемесячно сотни крон, чтобы иметь возможность учиться в институтах, и что было бы странно, если бы мне ничего не перепало из этой суммы. В качестве контраргумента они приводили десятки политических доводов, ссылались на существующие законы. Я заявил, что и закон может быть безнравственным и что моего отца казнили согласно закону, хотя он не совершил никакого преступления.
Не буду утомлять вас дальнейшими подробностями, Раздобыв фальшивые документы на имя русского эмигранта, я целых пять лет получал стипендию.
Я посвятил себя изучению химии. Химия – наука убийц, вспомните хотя бы изобретение пороха, выплавку стали, идущей на ножи для преступников и бандитов, или производство отравляющих газов и ядов. И именно этой наукой я и хотел овладеть, подчинив ее своим целям. Разумеется, меня ничуть не интересовало, что химия приносит людям и пользу.
Когда я получил диплом, настала Черная Пятница и мир был охвачен кризисом.
Пришлось поступить по объявлению к Эрвину Абраму Рату. Он платил мне нищенское жалованье, шестьсот крон в месяц, предоставляя еду и жилье. Я отдал свой талант на производство мебельного лака. Я крал у Рата материал, выдавал его рабочим меньше жалованья, чем им полагалось. Они боялись меня, словно дьявола.
Но я оставался у Рата, я ждал своего часа. Мое положение изменилось к лучшему, когда пришел к власти Гитлер. Рат панически боялся, и я мог делать с ним все, что угодно.
В начале оккупации я выдал его гестапо. Я знал, что он скрывается в подвале за зеркалом.
В качестве вознаграждения мне досталась легковая машина и документы на нее, по ним нельзя было установить, что когда-то машина принадлежала Рату. И это все. Они тоже поступили со мной как сволочи.
Однако я сумел завоевать их доверие. Наконец я стал работать в своей области, над усовершенствованием некоторых взрывчатых веществ и способов их использования.
У них были отличные химики, но с многих точек зрения я оказался выше их.
К концу войны я разработал взрывчатый механизм для небольших мин, но держал его в секрете, так как их время уже подходило к концу. Пробную мину я поместил в вентиляционной трубе подземного завода боеприпасов. Она взорвалась точно, секунда в секунду.
Впоследствии я объявил этот взрыв героическим поступком в целях саботажа.
Взрывчатки у меня хватало, но до поры до времени я согласился принять вполне мирную должность на фабрике красок. Там я проявил себя неплохо. Разработал новый рецепт светящихся красок, сконструировал патентованную машину».
В приемной перед моим кабинетом звонит телефон.
– Вас просят с фабрики «Колор»!
Беру отводную трубку, все еще под впечатлением письма Фалфара.
– Запишите, пожалуйста! Гуго Фалфар – дипломированный инженер-химик, работает здесь с 1946 года. Год рождения 1905. Проживает: Прага XII, Под Виницей, дом 1. Не женат. Родители умерли. В анкете есть запись, что его отец в начале первой мировой войны был казнен за измену родине. Мать умерла в 1918 году. Гуго Фалфар воспитывался в исправительных домах для малолетних преступников. Как исключительно одаренному ученику, ему позволили окончить среднюю школу. Во время учения в Техническом институте содержал себя сам.
В начале тридцатых годов был безработным. Потом занял место ведущего химика на фабрике Рата. Во время второй мировой войны был отправлен на работу в Германию. Есть доказательства, что в конце войны в целях саботажа произвел взрыв на заводе боеприпасов.
Такова еще одна версия судьбы Фалфара.
– Запишите, что уже три дня химик Гуго Фалфар не является на работу. Перед этим он жаловался на боли в области желчного пузыря. Считается, что он заболел. Правда, он иногда работает на дому, проводит экспертизы и тому подобное. Пользуется тогда своей машиной и получает соответствующее вознаграждение.
Но на сей раз он не получал никакой служебной командировки. Хорошее мнение о нем как о специалисте не слишком вяжется с его эгоистическим, высокомерным поведением. Часто болеет. Год назад проболел весь отпуск, поэтому взял дополнительно три недели.
Ясно. В это время он играл роль туриста.
И теперешнее его трехдневное отсутствие имеет наверняка совсем иные причины, а вовсе не заболевание желчного пузыря.
– Спросите-ка, – говорю я в трубку, – не видели ли его в течение этих дней и уверены ли они, что он болен.
Нет, никто Фалфара не видел. И никто не может подтвердить, что он болен.
Кладу трубку. Наверно, Фалфар уверен, что он в полной безопасности.
Поворачиваюсь к участковому и говорю:
– Еще не припомнили, где видели этого человека? Участковый растерянно мнется.
– Еще нет, товарищ капитан.
– Идемте со мной, – приглашаю я его в кабинет, – побеседуем.
Участковый охотно следует за мной, но тут приходит новое сообщение.
Руководитель группы, нашедший Гинека Фаберу, докладывает по телефону:
– Мы только что разыскали в списке машин легковую машину марки «аэро-30», лимузин, номер – П-37035, владелец – Гуго Фалфар. Адрес: Прага XII, Под Виницей, дом 1. Машина стоит недалеко, в гараже на Градебной улице, 7.
Пришло время действовать! Действовать быстро, ловко и осмотрительно.
– Машину! – говорю я. – Любым способом убедитесь, стоит ли и сейчас автомобиль в гараже. Не теряйте времени, но только чтобы все было тихо. И сразу доложите обстановку! Пока все.
Я снова кладу телефонную трубку. Люди ждут моего решения. Сейчас, пожалуй, не так уж важно получить от участкового сведения о том, где и когда он встречался с Фалфаром. Сначала нужно убедиться, стоит ли на месте на Градебной улице, 7, машина П-37035. Во-первых, нужен способный парень для выполнения специального задания.
Долго я не раздумываю. Мой выбор падает на Карличека, он самый недисциплинированный из всех, кто здесь находится, и именно поэтому подходит больше прочих.
– Машина еще в вашем распоряжении, Карличек?
– Да.
– Поезжайте на улицу Под Виницей, дом 1.
Скала делает большие глаза, но Карличек выжидательно смотрит на меня. Я продолжаю:
– Остановитесь на приличном расстоянии от дома и отправляйтесь дальше пешком. Разведайте обстановку. Мы должны действовать наверняка. У Гуго Фалфара есть взрывчатка, и он, увидев, что ему не избежать ареста, может прибегнуть к ней в любой момент.
Краем глаза я вижу нервную жестикуляцию Скалы. Да и все остальные обмениваются многозначительными взглядами, не исключая даже моих железных рыцарей, Лоубала и Трепинского.
Но я доверяю Карличеку, доверяю его нюху детектива и его таланту разгадывать любые шарады.
– Действуйте согласно обстоятельствам. Лейтенант Скала даст вам двух человек в штатском, вы их туда доставите, и они установят наблюдение. Мы здесь будем ждать сообщений от вас и новостей о машине. И в зависимости от этого организуем операцию.
– Есть! – говорит Карличек и поспешно удаляется. А я начинаю составлять группу для проведения операции.
Снова телефон.
– Улица Градебная, 7. Машины П-37035 в гараже нет! Гараж расположен во дворе механической мастерской. Владелец – Ян Рыхта. Повторяю: Ян Рыхта. Живет на той же улице, напротив. Стоит здесь, перед нами. Утверждает, что не обратил внимания, есть ли в гараже машина или нет. Фалфара видел последний раз неделю назад.
– Ян Рыхта – механик? – спрашиваю я.
– Да. Точная механика. Можно подумать…
– Посадите-ка его в машину и доставьте в управление. Потом вместе с товарищем Скалой и с ним отправитесь на виллу Рата.
Скала понимает сразу, в чем тут дело. Этот механик, без сомнения, может оказаться тем, кто изготовил фотоаппаратуру для Галика. Важно выяснить это как можно скорее.
Наблюдение за виллой Рата еще не сняли, хотя черный Фалфар там больше не появлялся. Да и дома вряд ли мы его найдем. Так где же он? Может, вдруг где-то обнаружится машина Фалфара и он в ней?
А что, если машина, пока мы ее повсюду ищем, спокойно стоит в темной окраинной улице Под Виницей? Ну, тогда она от Карличека не скроется. Если она там – прекрасно, значит, Фалфар не подозревает о непосредственной опасности.
Но если машины нет, значит, нет и Фалфара. Фалфар и его «аэро» кажутся мне в эту ночь неразлучными. И мы уже так близко к цели, что не стоит просить участкового припоминать их первую встречу с Фалфаром.
Я вхожу в свой кабинет.
Все-таки надо дочитать письмо до конца. Вряд ли я узнаю что-нибудь новое о характере Фалфара, но, возможно, он выдаст себя чем-то и это послужит для нас отправной точкой.
В кресло я не сажусь, а, слегка наклонясь и опираясь ладонью о стол, быстро дочитываю письмо. Таблетка еще действует, и даже при таком поспешном чтении письмо Фалфара отпечатывается в моей памяти.
Остается всего несколько страниц дышащей ненавистью и наглостью исповеди.
