Операция «C-L»

      По моему вызову является Трепинский. Трепинский, как и Лоубал, надежен и точен, как машина.
      – Постарайтесь узнать о Романе Галине все, что можно, – говорю я ему. – Кроме того, разыщите водителя такси, который весной вез на Высочаны парочку манекенов. О такой странной поездке, я думаю, шофер не забыл. И машина и шофер преклонного возраста.
      Сам я направляюсь к Будинскому. Я вызываю его с какого-то совещания. Мы идем в его кабинет, плотно прикрываем двери.
      – Ну, как там с этими сериями? – спрашиваю я. –Вы приняли соответствующие меры?
      – Разумеется, – отвечает Будинский. – Кроме замеченных двадцати четырех тысяч, ничего больше пока не появилось.
      – Не забывайте о других сериях, – советую я. – Ведь серию «C–L» можно изменить на «0-L», «С-Е» и тому подобное.
      – Серии «0-L» не существует, – качает головой. Будинский, – и невозможно изменить буквы серии так, чтобы это осталось незамеченным.
      – Тогда остается серия «С-Е», – констатирую я, – потому что «L» легко изменить на «Е». Просмотрите эту серию. Ведь вы знаете, какое количество денег этой серии пустили в оборот.
      – Об этом мы уже думали. Если вы считаете на основании расследования, что такое изменение возможно…
      – Да, я допускаю эту возможность. Каждую купюру серии «С-Е» нужно проверить.
      Больше я ничего не могу сделать. Иду домой и звоню на работу, что приду часов в шесть вечера. Потом валюсь на кровать. Самая отвратительная вещь на свете – хорошо идущий будильник.
      Я голоден как волк. Да, человек все-таки должен есть.
      Наконец я попадаю в кабинет, правда, не в самом лучшем состоянии. На моем столе лежит куча бумаг, в которых, поджидая меня, без зазрения совести и со скучающим видом роется Карличек.
      – Мы не смогли написать вам в рапорте ничего такого, о чем бы вы уже не знали. Мне кажется, что самое главное вы поручили мне. Я все выполнил, правда, еще не изложил в письменном виде.
      Карличек и раньше уклонялся от всяких письменных рапортов, он ничуть не изменился. Порой он кажется мне шустрым, бойким щенком, который мчится прямо в воду, думая, что это твердая почва.
      – Речь идет о ключах, не так ли? – пытаюсь угадать я.
      – Да, о ключах, – подтверждает он и вытаскивает их из кармана.
      – С ключами пани Трояновой все в порядке, – показывает он связку ключей поменьше. – Этот – от ее квартиры, этот – от дома, вот от почтового ящика.
      И ключи Йозефа Трояна оказались в порядке.
      – А вот ключ Галика от квартиры, – продолжает Карличек с непривычной для него медлительностью, – дальше идет ключ от письменного стола. Стол при взрыве был поврежден и почти целиком сгорел. Это изложено в протоколе. В столе была уйма бумаг. Пока мы нашли лишь клочки какого-то ценника электроприборов, заметки, относящиеся к работе в институте, обычные документы и несколько тысяч серии «С-Е».
      Карличек выжидательно смотрит на меня.
      – Продолжайте, – говорю я.
      – Как вам угодно. Эта серия «С-Е» весьма подозрительна. Кроме того, по-моему, Йозеф Троян и Роман Галик отлично знали друг друга и Троян, который жил только благодаря инъекциям инсулина, использовал близость Галика со своей женой. Вся тройка принадлежала к одной и той же банде. Положение Трояна было таково, что он готов был пойти на все, чтобы достать деньги. Он ведь, собственно, не жил, а прозябал и, думаю, обвинял в этом новое общество. С этими купюрами он наделал много глупостей, и его убрали. Как убрали в свое время Войтиржа со Шрамеком. О сержанте Вране и той девушке с 286-го километра я уж не говорю. Они собирались в дальнейшем устранить и Ленка. А пока что отправили на тот свет Троянову и Галика. Некто избавляется от всех по очереди. И если убраны еще не все, то убийства будут продолжаться, поэтому мы должны быть начеку. Кто-то не желает делиться с остальными. Самая губительная страсть – это страсть к деньгам. И если ею заболевают, преступление следует за преступлением. Я вовсе не собираюсь читать лекцию на моральную тему. А просто хочу сказать, что вдохновителем всего происходящего является некая темная личность. О банде в целом говорить уже не приходится. Сами деньги и истребили ее. Мы должны разыскать эту бестию. У нас есть кое-какой словесный портрет этого типа, сделанный пассажирами автобуса, есть следы у мусорных ящиков, его видели в больнице, к тому же он опытный химик… Значит, будем искать химика, живущего не по средствам, борода которого не слишком бросается в глаза, если он покрасит ее в черный цвет.
      Строя свои фантастические гипотезы, Карличек разошелся вовсю. В эту минуту его наверняка уже не волновали мысли о Гелене Дворской.
      – Вы правы, Карличек, – заверяю я его, – но закончите, пожалуйста, свой рассказ об этих ключах.
      – Как вам угодно, – повторяет он. – Так вот, в квартире Галика ничего не обнаружили. Никаких частей от адской машины. Бумагу, дерево и материю уничтожили огонь и вода. Есть, правда, интересная деталь. У Галика была большая мраморная пепельница, при взрыве влетевшая в застекленный бар. Она оказалась полна окурков. Галик не был заядлым курильщиком и курил другой сорт сигарет. Вот еще один след. Черный турист-химик был, напротив, завзятым курильщиком и любил дорогие сигареты.
      – Я это отмечу, Карличек, но доскажите все же о ключах.
      – Как вам угодно, – уже в третий раз говорит Карличек и наконец переходит к делу. – Вот эти два ключа от рабочего стола Галика в институте и от его шкафчика. Был тут еще один ключ от шкафчика с опасными веществами, но его мы отдали в институт, а то там уже пришли в отчаяние. Вы не возражаете?
      – Пока нет.
      – Еще один ключ от подъезда дома. А этот маленький, с зубчиками с обеих сторон, от какого-то висячего замка. Но пока что такого замка мы не обнаружили. Бывает, правда, и так, что замок теряется, а ключ остается в связке лет на десять. Но здесь есть еще один ключ, вот он, восьми сантиметров в длину, и глупо держать его в связке, если в нем не нуждаются. Ключ довольно старинный, дверей к нему пока мы не подобрали.
      Я вынимаю из связки эти два странных ключа.
      – Возможно, мы кое-что о них узнаем, – говорю я.
      Разыскиваю Трепинского. Он занимается операцией с манекенами. Алоиз Троужил не помнил точной даты, когда он передал Галику манекены. Такси было не государственным, а частным, имело соответствующий знак на переднем стекле.
      – Если у вас, Карличек, есть немного времени, – говорю я, – то подождите. Через час таксист будет здесь.
      – Товарищ лейтенант сказал, что я могу оставаться в вашем распоряжении, – отвечает он мне, снова переходя на официальный тон.
      – Отлично! Значит, потом отправимся ужинать!
      Но он медлит с ответом.
      – Или вы уже поужинали? – Я строго смотрю на него.
      – Еще нет, но…
      – Тогда никаких возражений. Поужинаете со мной.
      Карличек смотрит на меня уже не так упрямо и наконец окончательно сдается:
      – Будет исполнено.
      Я прошу Трепинского разыскать меня, как только он узнает что-нибудь о таксисте. И мы с Карличеком отправляемся ужинать.
      Мы сидим за столиком в ресторане и беседуем только на вольные темы. Мне удается немного расшевелить Карличека. Он рассказывает мне, что живет с матерью, родственников у него нет; сначала он хотел стать музыкантом, и мать пришла в отчаяние, а когда он выбрал свою нынешнюю профессию, то она уже просто не знала, что и делать. Словом, развлекаемся как можем. Карличек пока еще не стал прежним, но понемногу приходит в себя.
      Мы уже собирались уходить, когда меня позвали к телефону.
      – Мы нашли шофера, – докладывает Трепинский.
      – Я должен тотчас с ним поговорить.
      – Можно. Сейчас он дома. Его такси – категории «Б». А эти такси сегодня не работают.
      – Иду в управление. Доставьте его туда. Предупредите, что мы его задержим на час, а то и на два. Возьмите машину.
      Мы с Карличеком выходим. Трепинский подъезжает на машине, которую сам ведет, как раз в ту минуту, когда я вхожу с Карличеком в здание управления. Рядом с Трепинским спокойно восседает человек лет пятидесяти, с седыми усиками под добродушно висящим носом.
      – Слава богу, – восклицает он, – хоть разок человека повозят! За все тридцать лет я не ездил на машине с таким удовольствием. Но, право слово, я не знал, что мне делать с руками и ногами. Правая рука у меня до сих пор побаливает. Как только увижу женщину, сразу хочется тормозить.
      У этого человека веселые глаза, с любопытством смотрящие на мир.
      – Эти куклы? – охотно откликается он на мой вопрос – Как не помнить! Уж я-то возил всяких, но никто не сидел у меня за спиной так важно, словно какая-то делегация.
      – Куда вы их отвезли?
      – Куда-то на Высочаны. Постараюсь вспомнить точнее. Этот тип мне показывал дорогу. Где-то на окраине.
      Я бы сам ни за что туда не поехал. Гиблое место. Там человека запросто пырнут ножом в спину. Когда мы наконец остановились, я и говорю, дескать, пусть эти куклы вылезают сами или я их вытащу, только если приплатите, но этот тип вытащил свой паноптикум сам. Правда, скрягой он не был. На чай мне подкинул не плохо.
      – Он вернулся с вами обратно?
      – Нет. Говорил, что недурно проведет время и здесь. Куклы поставил к стенке, а я поскорее убрался. Может тут что-то нечисто, но главное, что вы узнали об этом.
      – Что вы скажете, если мы заглянем туда вместе?
      – Сейчас? Почему бы и нет? Правда, моя старуха немного похудеет от страха, но ничего, а то слишком она толста. Но ведь темновато уже. Днем бы я скорее нашел… Ну да ладно… Постараюсь.
      И мы отправляемся. Трепинский сидит за рулем, таксист рядом с ним. Карличек и я садимся сзади.
      Едем на Высочаны. Основная трасса, ведущая туда, хорошо освещена. Она постепенно превращается в современную магистраль. Между рядами домов справа пустыри, ждущие застройки. Широкая, полная жизни магистраль с левой стороны пока тоже пустынна. В темноте притаились редкие домишки, свет туда почти не доходит. Местами еще настоящая чащоба, кустарник словно сопротивляется растущему городу. Сюда нам и надо повернуть.
      – Теперь поезжайте помедленнее, – просит таксист, – чтобы мне признать… Стойте, сдается, это здесь, – говорит он через минуту.
      Трепинский, слушаясь его, резко поворачивает влево. Переезжает трамвайные пути и попадает на немощеную, идущую под уклон дорогу. Включаем фары. Спуск не очень длинный и пологий. Мы проезжаем два ряда разномастных старых домов, и вскоре справа от нас остаются только засохшие ромашки, а слева – пустырь. Дорога сворачивает к высокому заросшему склону.
      – Стоп! – делает знак таксист. – Не здесь. Здесь, может, тащился Наполеон, но никак не эти две куклы. Я проезжал мостик через ручей, а тут им и не пахнет. И дома мне кажутся незнакомыми. Вот сюда, спуститесь пониже, – поучает он Трепинского.
      Трепинский довольно ловко выруливает на узкой дороге. И через минуту мы снова на главной трассе. Метров через сто таксист, видимо возбужденный поисками, громко кричит:
      – Стоп! Видите направо тот домишко? Точно там! Перед ним где-то должен быть поворот. Немного влево. Осторожнее, здесь ходит трамвай! У этого чудища немалая скорость, но он надеется на свой грохот.
      Мы снова спускаемся, сворачиваем резко влево на немощеную дорогу. На этот раз нас с обеих сторон обступает кустарник. Мелькают два двухэтажных дома с освещенными окнами. На другой стороне – лужайка со скудной растительностью. Вскоре дорога под тупым углом поворачивает направо и бежит параллельно каменистому склону, который кое-где порос травой. Высоко по гребню холма медленно идет поезд. Летят искры. Слева и справа дорогу обрамляют деревья. Паровозные огни бросают теплый свет на зеленую листву. Мы все больше удаляемся от главной магистрали. Город еще не зачадил эту местность. Но она уже не пустынна. То тут, то там виднеется домик или какое-нибудь строение. В одном месте мы даже проехали мимо гостиницы. Людей попадается по дороге мало. Их на миг вырывают из плотной тьмы фары нашего автомобиля.
      – Сейчас будем на месте! – обещает таксист.
      Теперь уже по-настоящему темно и безлюдно. Мы приближаемся к тому месту, где дорога пересекает широкую поляну. Дальше она снова суживается, переходя в густую липовую аллею, но таксист просит остановиться именно здесь.
      Мы выходим. Насколько можно судить при ярком свете фар и наших фонариков, мы в чудесном уголке, наверняка неизвестном многим пражанам. Налево купа высоких ветвистых деревьев. Густым пышным ковром легла трава до самой березовой рощицы. В центре – площадка, покрытая, словно в саду, красновато-желтым песком. Образующие арку кроны лип наполняют воздух пряным ароматом.
      – Точно, здесь, – говорит таксист. – Но тогда мы проехали еще немного вправо. Идемте. В темноте вряд ли тут проедешь на машине. Ага! Смотрите!
      Лучи наших ручных фонариков падают на заросшую дорогу. Она ведет к низким воротам с каменной оградой. Вернее, к дыре с жалкими остатками ворот. Когда-то они были решетчатыми. Над воротами до сих пор висит проволочная сетка с дугообразной надписью: «Э. А. Рат».
      – Вот здесь я и высадил все общество, – показывает таксист.
      Я отсылаю его обратно к машине вместе с Трепинским. Карличек вооружается фонариком Трепинского.
      Мы проходим через дыру в ограде. И попадаем в просторный двор, грубо замощенный булыжником и проросший густой травой. Без фонариков тут ничего не увидишь, сплошная тьма. А наша машина с зажженными фарами стоит на дороге. Слева, недалеко от ворот, виднеется какое-то узкое двухэтажное строение с наполовину облупившейся розоватой штукатуркой и кое-где выпавшими кирпичами. К двери ведут восемь ступенек, обрамленных каменными перилами. Стиль пятидесятилетней давности. Узкие окна почти все без стекол.
      Вероятно, это и есть вилла Э. А. Рата. Двор неровный. В самом его конце тянется нечто вроде проволочного забора, местами поврежденного. За забором – сплошная тьма, свет наших фонариков туда не проникает, кажется, там ничего нет, кроме нескольких кривых деревец.
      Правее, чуть ниже розового дома, чернеет еще одно двухэтажное, довольное большое строение, сложенное из камня. Черепичная крыша, широкий фундамент, и стоит этот дом какой-то раскорякой. На фасаде пять решетчатых тюремных окошек, два внизу, три наверху, и большие деревянные двери. Дом напоминает неприветливого черного бульдога и совсем не подходит для фабрички. О ней говорит лишь надпись на воротах. Кажется, все вокруг давно покинуто людьми. Странно, почему именно сюда привез Галик два старых витринных манекена.
      Наши фонарики своими конусовидными лучами облизывают все уголки. Сбоку у дверей каменного дома стоит что-то вроде железной палки. Мы подходим по ухабистому булыжнику ближе. Это железный засов, которым обычно закладывают двери, чтобы их не открыла незваная рука. Засов накидывают на железную скобу, вделанную в каменную кладку. Сейчас на скобе висит замок.
      Я пробую вставить в замок ключ Галика. Подходит. При ярком свете фонарика я осматриваю засов. Без сомнения, открывая дверь, его обычно просто откидывали вбок и он падал, ударяясь о камень. Вот и сейчас на нем известковый след. Белый след, совсем свежий, легко стирается пальцем. На дверях крепятся две железные скобы, открываются двери только наружу.
      Я достаю второй ключ, он наверняка откроет замок, висящий на железной скобе правой створки дверей, но Карличек останавливает меня.
      – Вход свободный, – говорит он тихо и тянет дверь. Она послушно поддается.
      Я все же пробую восьмисантиметровый ключ. Он свободно поворачивается в замке.
      – Возвращайтесь к машине, Карличек, – говорю я. – Пусть Трепинский спустится чуть ниже и развернет машину так, чтобы свет фар осветил двор.
      Карличек молча удаляется, перед ним пляшет кружочек света. Я стою один в немой тишине, ничем не выдавая своего присутствия: а вдруг откроется эта бульдожья конура? И в то же время внимательно слежу за двором – он простирается передо мной подобно черной театральной сцене под звездным небом – и наблюдаю за розовой виллой, силуэт которой чем-то напоминает костел. Фонарик не включаю и продолжаю прислушиваться. А что, собственно, я могу услышать? То, что двери оказались незаперты, ровно ничего не означает – если, правда, не предположить, что после смерти Галика сюда заглядывал кто-то другой.
      Слышится шум машины. Во дворе легким туманом повисает слабый свет фар, потом пробивается конус яркого света. В воротах вспыхивают два слепящих солнца. Моя тень четко обозначается на бульдогообразном доме, от него на землю ложится тень, из мрака выступает повалившееся проволочное ограждение и кустарник за ним. А дальше – туманная тьма. Там, наверное, глубокий овраг. Розовый дом с необычной своей окраской теперь резко выделяется в ночи. По-прежнему все тихо и безмолвно, все напоминает пустую театральную сцену с декорациями из черного бархата.
      Я толкаю правую створку двери. Ее немного заело, но через миг она поддается. Открываю ее, стараясь не прикасаться к стене. Свет от машинных фар слабо проникает в дом. Большая часть погружена в темноту, которую я пытаюсь разогнать лучом фонарика. Рядом появляется второй фонарик – Карличека. Мы стоим на разбитой, покрытой трещинами бетонной дорожке. Внутреннее помещение не разделено на комнаты, оно напоминает большой подвал. Прикидываю на глаз: в длину метров тридцать, в ширину не меньше сорока. Низкий потолок подпирают могучие столбы.
      От того, что я увидел, мне становится не по себе. Налево у стены на куче промасленных тряпок лежит мужская фигура, без сомнения, тот манекен, о котором говорил Троужил. Он в клетчатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, шея повязана довольно грязным белым шарфом. Из-под пиджака торчат ноги из папье-маше, потрескавшиеся и ободранные. На ногах нарисованы черные ботинки. Краски на лице манекена до сих пор еще хорошо сохранились, но у него нет носа, и он по-прежнему улыбается своей застывшей омерзительной улыбкой, показывая искусственные зубы. Зрелище не из приятных.
      Другой манекен, женский, на вид столь же малопривлекательный, сидит посреди этого огромного, похожего на тюрьму подвала на старом ящике. Он по горло укутан какой-то дерюгой и сзади подперт палкой. Над ним, на высоте примерно восьмидесяти сантиметров, укреплен довольно толстый сверкающий металлический обруч диаметром метра три. Обруч держится на четырех металлических креплениях с колесиками и может двигаться по двум небольшим рельсам. Все сооружение напоминает большую клетку. И в этой клетке гордо восседает женский манекен с исцарапанной и потрескавшейся головой.
      Что это здесь напридумывал Роман Галик?
      К прутьям клетки прикреплены какие-то ящички. В шести из них помещены небольшие кинокамеры. Два ящичка, побольше других, расположенные друг против друга, плотно закрыты, оставлена лишь узкая щель, через которую проникает свет. Все это устройство грозно направлено на неподвижную голову женского манекена.
      Переплетение проводов явно ведет к самодельному пульту управления. Толстый кабель присоединяет все это сооружение к стоящему на полу динамо с бензиновым моторчиком – нечто вроде небольшой электростанции. Насколько я понимаю, ее хватило бы на освещение маленького цирка. Рядом – керосиновая лампа. Но у меня нет времени разбираться в смысле этого приспособления.
      В глубине, в левом углу, вверх идут каменные ступеньки с разрушенными перилами. Свет фонарика, направленный туда вверх, в темноту, освещает невысокую кровлю. В правом углу подвала – огромный, наполовину развалившийся кирпичный камин. Между лестницей и камином, прямо напротив входной двери, – небольшая железная дверца. Засов, которым она запирается изнутри, отодвинут.
      Карличек направляет луч фонаря прямо на эту дверцу. Странное приспособление его не удивляет, и он рвется дальше. Я делаю ему знак остаться на месте. Сначала осмотрю все сам.
      Свет автомобильных фар, проникая через открытые двери дома и небольшие зарешеченные окна, ударяет в левую стену. Задняя стена остается в темноте.
      Железная дверца, разумеется, открывается внутрь, иначе засов не имел бы смысла. Ручка ее поворачивается с трудом. Я изо всех сил нажимаю на нее, пытаясь открыть. Низ двери скрежещет по бетону. И наконец я выхожу из дома, держа фонарик в руке. Оглядываюсь. Передо мной лужайка со скудной растительностью. Что там дальше, не видно, вероятно, даже днем из-за небольшой рощицы, дугой окаймляющей лужайку. За деревьями рощицы дорога, вероятно, та, по которой мы приехали.
      С правой стороны тянется стена ограды, подходя вплотную к похожему на бульдога дому. Потом она поворачивает направо и идет к воротам. С другой стороны от стены уцелело лишь несколько метров, дальше она разрушена. Судя по всему, земля здесь сползла в овраг, прихватив с собой часть стены.
      Наискосок от железной дверцы, метрах в восьми-десяти, валяются две большие ржавые коробки. Они лежат там наверняка давно. Около них куча мусора – свежие светлые щепки и несколько колб от каких-то химикалий. Я приближаюсь и наконец замечаю какой-то предмет, который вначале меня не удивляет, – третий манекен. Он лежит навзничь в выгоревшей траве, хорошо одетый, с искусно раскрашенным лицом и красиво уложенными волосами. Только глаза закрыты, и лицо как застывшая маска. Это не манекен. Передо мной труп молодой женщины лет двадцати пяти.

7

      Карличек светит мертвой женщине прямо в лицо, словно стараясь что-то прочесть на нем. Я осматриваюсь. Сейчас нельзя поддаваться эмоциям, надо действовать трезво и разумно.
      На краю мусорной свалки валяется небольшой кусок плотного картона необычной формы. Вырезанный человеческий профиль, вдвое больше нормальных размеров. Я не поднимаю его, а только наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть. Странное дело – это профиль мастера Яна Гуса, каким его изображали некогда на монетах. Взгляд, устремленный вверх, острый подбородок, и на голове позорный колпак. Вернее, часть колпака, потому что кусок картона оторван. Картон лежит, видимо, давно, он отсырел и покоробился. На сероватой поверхности отчетливо виднеется след широкого каблука. Я готов поклясться, что это тот самый каблук, след от которого остался у мусорных ящиков во дворе дома Романа Галика. Свет батарейки позволяет различить две небольшие полоски примятой травы, идущие вдоль дома к оврагу. Кто-то здесь недавно побывал.
      Я возвращаюсь к Карличеку. За мусорной свалкой трава высокая и густая. Может, это мы с Карличеком примяли ее? А труп кто-то просто перебросил через ограду. Карличек все еще освещает фонариком мертвую женщину. В окружающей тьме ее лицо кажется светящимся медальоном.
      – Что вы обнаружили? – спрашиваю я Карличека.
      Он выходит из своей задумчивости. Отводит фонарик. Лицо мертвой женщины исчезает в плотной тьме. Карличек разрезает лучом света завесу мрака позади нас. Странно, каким безмолвным и пугающим кажется все, что выхватывает свет из тьмы. Но вот фонарик гаснет, и снова все тонет в таинственной темноте.
      – Я знаю покойницу, – наконец говорит Карличек.
      – Откуда?
      – Это одна из тех хохотушек продавщиц в ювелирном магазине.
      – А вы не ошибаетесь?
      – Нет.
      – Так это Итка, о которой не очень-то лестно отзывалась заведующая ювелирного магазина?
      – Пойдемте в дом, – говорит Карличек.
      Ему здесь явно не по себе. Но и внутри бульдогообразного дома не слишком уютно. Игра света и тени, созданная автомобильными фарами, кажется материализовавшейся архитектурой. Карличек разбивает ее светом фонарика. Он недоверчиво освещает женский манекен, сидящий под кругом, и мужской манекен без носа, с отвратительной улыбкой, с ногами из папье-маше, который кажется чуть ли не привидением. Наконец Карличек направляет луч на отверстие в потолке.
      – Итка умерла не здесь, – говорит он тихо. – Кто-то привез ее сюда уже мертвой.
      Я молча киваю.
      – У нее нет сумки, – замечает Карличек. – А где вы видели, чтобы хорошо одетая женщина вышла без сумочки?
      Трепинский еще не знает о нашей находке.
      – Может, кто-то скрывается в овраге? – спрашивает Карличек.
      – Не исключено.
      – Никаких признаков насилия или ранения. Скорее всего, ее отравили ядом. Наверное, она съела шоколад.
      Я предоставляю ему возможность строить гипотезы. Итка Шеракова ушла из ювелирного магазина, заведя знакомство с кем-то, у кого хватало денег создать ей «сладкую жизнь».
      – Ведь как раз в этом ювелирном магазине появилась одна из тех тысяч, – продолжает Карличек с тихим упрямством, – которые привели нас сюда. Явная связь налицо. Помните, вы сказали, что, возможно, заведующая сама подсунула эту тысячу. Ручаюсь, для этого она слишком глупа. Скорее уж, покойница могла подсунуть тысячу, а не другая продавщица, добродушная блондинка. Да, наверняка это так! Но видно, она знала слишком много и по какой-то причине стала опасна. Словом, убитая продавщица из ювелирного здорово помогла владельцу той тысячи. И, поймав убийцу, мы заполучим и черного туриста.
      Все это Карличек лихорадочно шептал мне в ухо.
      – Он хотел зарыть ее здесь, но мы его вспугнули. Притащить ее сюда на плечах он не мог. Остается одна возможность – автомобиль.
      Да, Аленка однажды уже видела ее в автомобиле. Но Карличек быстро пришел к этой мысли и сам.
      – Перед воротами он не остановился, – продолжает Карличек развивать свою версию, – у автомобиля есть номер, и его легко заметить. Вдруг кто-то случайно окажется поблизости! Предусмотрительность себя оправдала, потому что явились мы. Он свернул в липовую аллею и заехал как можно дальше, чтобы не было видно машины. И уже оттуда притащил ее. Под липами идет тропка. Там, вероятно, некогда прогуливался пан Рат. И кончается она где-нибудь в поле или в лесу. На машине тут уже не проедешь. Преступник не может поехать в объезд, значит, он в западне. Автомобиль и сейчас стоит там! И этот тип просто ждет, пока мы уедем.
      Вот какую комбинацию придумал Карличек, стоя над трупом молодой женщины.
      – Ждите здесь и не зажигайте свет! – приказываю я ему.
      А сам выхожу из бульдогообразного дома и через двор направляюсь к воротам, прямо на слепящие меня фары. По моему знаку Трепинский включает малый свет.
      – Ну, что там поделывает эта кукла? – спрашивает таксист. Он выходит из машины и громко хлопает дверцей. – Мы тут с паном шефом тоже стали вроде как манекены.
      – Скоро поедете, – заверяю я его и отвожу Трепинского в сторону.
      Таксист поглядывает на нас, но через минуту Трепинский возвращается к машине все с тем же невозмутимым видом.
      – Садитесь, – приглашает он таксиста.
      – А что ваши два приятеля? – спрашивает таксист.
      – Сейчас тоже сядут.
      Эти слова наверняка слышно в липовой аллее, и если «некто» осмелился приблизиться, то он все услышал.
      Я решил действовать согласно версии Карличека. Во мне уже появилось суеверное чувство, что этот парень всегда достигает определенных результатов, хотя и не всегда действует в нужном направлении.
      В этот миг фары автомобиля гаснут. Я открываю заднюю дверцу, но не сажусь. Трепинский еле слышно говорит таксисту: «Теперь ни слова», его голос не различишь даже в двух шагах. Я шумно захлопываю дверцу. Тренинский нажимает на стартер. А я тем временем неслышно крадусь обратно к воротам, нащупываю стену и прячусь за ней. Трепинский включил большой свет. Машина трогается и, развернувшись, устремляется к Праге. Я выжидаю, пока мигающий свет фар исчезнет совсем. Потом по памяти двигаюсь к бульдогообразному дому. Его силуэт кажется темнее самой ночи.
      Осторожно вхожу в дом. Если можно еще исправить то что мы испортили своим шумным прибытием, мы исправим.
      Карличек видит мои силуэт на фоне открытых дверей и в темноте пробирается ко мне. Он останавливается рядом. У него хватает ума не задавать лишних вопросов. А я шепчу ему:
      – Стойте на страже у задних дверей. Если что-то случится, действуйте по собственному разумению. Если ничего не произойдет, оставайтесь здесь до утра. Группа приедет на рассвете.
      Я вытаскиваю из кобуры пистолет и сую в руки Карличеку.
      – Он с полной обоймой и на взводе. Достаточно нажать. Ваша забота – дом и мусорная свалка. Я буду в конце липовой аллеи. Нас здесь нет. Мы уехали.
      – Хорошо.
      Я ухожу. Глаза начинают привыкать к темноте. Я без труда добираюсь до ворот, выхожу из них. Дальше тьма становится плотнее, но, когда я попадаю на поляну, куда приводит меня дорога, сразу светлеет. Стараюсь держаться края поляны, где тьма гуще. Липовую аллею я нахожу легко. Изо всех сил напрягаю зрение. Тихие кроны деревьев кажутся еще темнее на фоне безлунного неба, они вырисовываются на нем, словно тучи. Самая плотная тьма – под липами. Осторожно ступая, я схожу с тропинки. Иначе с аллеи меня увидят раньше, чем я сам замечу на ней кого-нибудь.
      Минуту стою неподвижно. Тишина такая глубокая, что звенит в ушах. Крадусь дальше. И наконец нащупываю толстый ствол дерева и прячусь за ним. Сейчас самая удобная минута для того, кто скрылся от нас в аллее, выбраться отсюда и уехать.
      Теперь я почти уверен, что жертву привезли на машине. Судя по всему, мы вспугнули преступника… Вряд ли бы он решился просто бросить мертвую здесь… Наверняка собирался ее зарыть.
      Фонариком пользоваться я не могу. Вокруг меня по-прежнему стоит непроницаемая тьма. Направление аллеи я угадываю, взглянув на небо, звезды на нем так же плотно, как и раньше, закрыты неподвижными облаками. Осторожно присаживаюсь на землю, повернувшись лицом к аллее и опираясь спиной о пень. Не слишком-то удобно. И все так же ничего не различаю, кроме тьмы. Даже крохотный огонек сигареты выдал бы меня за сто шагов. Поэтому курить нельзя, а это хуже всего. Стоит гнетущая тишина. Какие-то еле слышные шорохи, наверное, ночное зверье. Но возможно, и что-то другое. Я едва удерживаюсь от искушения осветить то место, откуда слышится этот шорох. За последним домиком на дороге, ведущей к вилле, уже стоит пост, который остановит всякого, кто бы ни шел или ни ехал сюда.
      Ночь тянется страшно медленно. Тело у меня затекло. Неслышно меняю положение, чуть привстаю. Я не в силах больше напрягать зрение, в глазах начинают мелькать светлые точки. Время идет, но все еще ничего не происходит. И я начинаю думать, что наша западня останется пустой. Но нужно набраться терпения.