IV

Ни одному смертному не согласилось бы это замкнутое, гордое, самостоятельное создание выдать то, что волновало ее душу, что наполняло ее то живительной надеждой, то жаждой мести, но довериться демонам, долженствующим помочь ей разобраться в этих чувствах, она не колебалась ни минуты.

Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, опустилась она рядом со старухой на колени, поддерживая голову руками и глядя на тлеющий огонь, как будто в нем отражались одно за другим вновь оживающие впечатления, начала она свою тяжелую исповедь:

— Четырнадцать дней тому назад вернулась я домой с кирпичного завода сестры Таус; моя младшая сестра за время моего отсутствия утратила свою веселость, и я теперь знаю почему, но она к ней вновь вернулась в день праздника Астарты. Она достала красивых пестрых цветков и увенчала ими себя и меня. Мы присоединились к шествию теннисских девушек, которые поставили нас, как самых красивых, сейчас же за дочерьми Гирама. После жертвоприношения, когда мы направлялись домой, подошли к нам двое молодых греков и приветствовали дочерей Гирама и мою сестру. Один из них — тихий юноша с узкими плечами и белокурыми кудрями, другой — на целую голову выше, сильный, прекрасно сложенный и с гордо, самоуверенно приподнятой головой, обрамленной черной бородой. С тех пор как боги отняли у меня Абуса, ни один мужчина не привлекал моего внимания, сколько бы он ни старался, а белокурый грек с ясным блеском голубых глаз и нежным румянцем понравился мне, и имя его, казалось мне, звучало подобно музыке: Мертилос!… Мне понравилось также, как он, подойдя ко мне, спросил меня совсем просто, почему он меня, самую красивую из всех красавиц, бывших в храме, никогда не видел в Теннисе. Я не обращала никакого внимания на другого; казалось, и он только был занят дочерьми Гирама и моей сестрой; он шутил с ними и забавлял их, но, так как они без умолку и громко хохотали, я стала опасаться, как бы чужестранцы, которых было много, не приняли их за гиеродул[4], сопровождающих корабельщиков и юношей в подземелья храмов, поэтому я сделала знак Таус перестать и сдерживать себя. Это заметил Гермон — так звали высокого с бородой — и обернулся ко мне; при этом наши взоры встретились, и мне показалось, как будто мне вливают в жилы сладкое вино, потому что я видела ясно, что от одного взгляда на меня умолк его веселый язык. Но не он заговорил со мной, а Мертилос, прося меня не мешать этим прекрасным детям наслаждаться радостью и весельем, — ведь мы только для этого и созданы. Эти слова показались мне безрассудными, потому что много печали и страданий мне пришлось испытать с детства, а как мало радостей! И я ему в ответ только пожала презрительно плечами. Тогда обратился ко мне чернобородый, спрашивая, неужели я, такая молодая и красивая, перестала верить в радость и веселье. На это я ответила, что хотя это и не совсем так, но все же я не принадлежу к числу тех, которые проводят всю жизнь в шутках и громком смехе. В этом ответе заключался намек на его поведение, но он промолчал; зато белокурый сказал, что я несправедлива по отношению к его другу. Веселье принадлежит празднику, как свет — солнцу, но что в другое время руки Гермона не остаются праздными; еще не так давно спас он из горящего дома дочь Гулы, жены корабельщика. Тут прервал его друг, говоря, что его рассказ только еще более подтверждает мое мнение о нем, ибо прыжок в огонь доставил ему громадное наслаждение. Совершенно просто, точно это и должно быть так, прозвучали эти слова. А я ведь знала, что он при этом смелом подвиге едва не погиб, причем я подумала, что, кроме нашего Абуса, никто бы не сделал ничего подобного. Верно, я взглянула более дружески на него, потому что он заметил мне, что и я умею улыбаться и, наверно, всегда бы улыбалась, знай я, как мне это идет. Затем он оставил других девушек и пошел подле меня, а белокурый присоединился к прочим. Сначала шел Гермон молча; казалось, будто его веселость разом иссякла. Серьезным и задумчивым стало его прекрасное лицо, а когда наши взоры вновь встретились, я пожелала, чтобы они никогда не расходились, но вскоре из-за окружающих стала я смотреть в землю, и так шли мы довольно долго. Наконец меня рассердило то, что он как будто не находит слов для меня и лишь изредка бросает на меня испытующий взгляд; я спросила его, почему он, так весело забавлявший других, стал вдруг таким молчаливым. Он покачал головой и ответил — каждое его слово запечатлелось в моей памяти: «Самому красноречивому человеку откажется служить язык, когда он увидит перед собой чудо». Что мог он подразумевать под этими словами, как не меня и мою красоту? Он же, заметив, в какое волнение повергли меня его речи, схватил мою руку и, сжимая ее до боли, сказал: «Как должны любить тебя бессмертные, если они тебе даровали большую часть их божественной красоты!»

— Греческий мед, — пробормотала ворожея, — но достаточно сладкий, чтобы вскружить такую юную голову. Как же было дальше? Демоны желают знать все до мельчайших подробностей.

— До мельчайших подробностей? — повторила Ледша нерешительно. Затем, проведя рукой по лбу, она неохотно продолжала: — Да, знай я сама, как это случилось, понимай я, что случилось, и будь я в состоянии передать это словами, я бы не стала обращаться за советами к чужим, как мне вновь обрести покой. Но так из храма в храм ходила я в моем смятении, а теперь вот пришла к тебе и к твоим демонам. Как в горячке проводила я дни, и, забывая об опасности, о людской молве, несли меня мои ноги, помимо моей воли, все только туда, где он желал меня встретить. И как умел он льстить, как умел он описывать мою красоту! Как можно было после этого не верить ей, не полагаться на ее власть!…

Тут она остановилась, и, пока она молча смотрела в огонь, точно солнечный луч озарила улыбка ее строгое лицо, и она вновь начала:

— Проклясть хотела бы я эти дни бессилия и упоения, которые, как я надеюсь, по крайней мере, теперь прошли! И все же как чудно хороши они были, и позабыть их я не смогу никогда!…

Она замолчала, низко опустив голову. Старуха сказала ободряющим тоном:

— Да, да, я все это понимаю и могу даже сказать, что дальше будет, так как то, что показывает поверхность вина, не обманывает никогда. Но все должно быть еще яснее; дай мне умолить адских духов, и они исполнят свой долг, если ты расскажешь все, ничего не скрывая.

Ледша, как бы ища поддержки, прислонилась к плечу Табус и вскричала:

— Я не могу, нет, не могу! Как будто духи, повинующиеся тебе, и без того не знают, что было и что еще будет. Дай им заглянуть в мою душу, и они собственными глазами там увидят то, чего я не могу ни выразить, ни описать словами. Да, даже тебе, бабушка, не удалось бы это сделать, потому что кто здесь между биамитами высказывал когда-либо такие высокие, душу и сердце захватывающие мысли, какие высказывал Гермон! Какими речами и какими страстными взглядами он умел успокаивать мои ревнивые жалобы! Могла ли я продолжать сердиться, когда он, сознаваясь в том, что здесь есть и другие красавицы, нравящиеся ему, говорил, что, стоит мне только показаться, и они для него все исчезают, как звезды при восходе солнца! Тогда я забывала все, и мое негодование превращалось в еще более сильную любовь. Это не скрылось от его зоркого взгляда, который все понимает, все постигает, и он стал осыпать меня нежными страстными просьбами последовать за ним в его мастерскую хотя бы на один час.

— И ты уступила его просьбам? — прервала ее озабоченно Табус.

— Да, — правдиво ответила она, — третьего дня вечером было это, но только один-единственный раз. Ты знаешь, бабушка, как я с детства ненавидела таинственность и скрытность…

— А он, вероятно, превозносил их тебе до небес.

Молчаливый знак Ледши подтвердил ее догадку. Девушка продолжала:

— Только вдали от далеких взоров, говорил он, с наступлением темноты слышны трели соловья в темных кустах. Да, это его слова, и, как бы ты ни восставала против них, бабушка, в них все же есть правда.

— Да, до тех пор, пока таинственность не исчезнет и солнце не осветит горя. И ты наслаждалась под кровом обольстителя столь восхваленной любовью до тех пор, пока вас не пробудило пение петуха?

— Нет, — ответила решительно Ледша, — но зачем ты так недоверчиво на меня смотришь, разве я тебя когда-нибудь обманывала?

— Какое — недоверчиво, — отвечала старуха, — мне просто страшно при мысли об опасности, которой ты подвергалась.

— Да, она была велика, — созналась девушка, — я ее заранее предвидела, и все же, вот что самое ужасное, все же мои ноги, помимо моей воли, привели меня к нему. А когда я переступила его порог, все мои сомнения исчезли, меня приняли подобно царице. Ярко освещенный покой, повсюду цветы, все двери увиты ими… С глубоким уважением, как знатную гостью, пригласил он меня занять место напротив него, дабы он мог по моему образу вылепить богиню. Это было высшее, чего я могла желать, и охотно встала я так, как он мне указал. Он блестящими глазами осмотрел меня со всех сторон и стал меня уговаривать распустить волосы и снять покрывало, скрывавшее их. Тогда… но должна ли я в этом уверять?.. кровь моя закипела во мне от негодования; он же вместо того, чтобы устыдиться своих слов, протянул руку к моей голове и дотронулся до покрывала. Горя стыдом и негодованием и, прежде чем он успел меня удержать, покинула я его мастерскую. Никакие его мольбы и просьбы не убедили меня вновь вернуться.

— Несмотря на все это, ты продолжаешь с ним видеться? — сказала холодно ворожея.

— Даже вчера еще не могла я ему в этом отказать, — тихо ответила Ледша.

— Безумная, — сказала ворожея.

Ледша, полная искреннего смущения, вскричала:

— Зови меня этим именем; быть может, я заслуживаю еще большего порицания, потому что, несмотря на всю твердость, с которой я ему запретила напоминать мне хоть одним словом о его мастерской, я опять стала охотно внимать его мольбам не отказывать ему, если я его действительно люблю, в том, что составит его счастье. Его слава и известность, говорил он, упрочатся, если я позволю ему вылепить мой образ, и как он уверял меня в этом! Я не могла не поверить ему. Я согласилась на все и обещала, забыв об отце и о кумушках, прийти к нему в мастерскую, пусть только он подождет ночи, когда будет полнолуние.

— А он? — спросила Табус.

— Он называл вечностью то краткое время, которое нас разделяло от этой ночи; мне оно казалось не менее длинным. Но все его просьбы не заставили изменить моего решения; то, что ты мне еще в прошлом году предсказывала по звездам, поддерживало мою решимость. Ведь ты помнишь, мне было тогда предсказано, что в ночь полнолуния начнется для меня новая жизнь, полная высшего счастья, и я боялась — поддайся я охватившей меня страсти раньше времени, указанного мне судьбой, — лишиться по безрассудному легкомыслию того великого счастья, которое меня ожидает по твоему предсказанию.

— А он? — повторила опять Табус.

— Он с трудом подчинился моей воле, но я оставалась тверда, и ему пришлось покориться. Сегодня я, уступая его просьбам, согласилась повидаться с ним здесь. В ушах моих раздается еще его голос, с нежной укоризной говорящий, как ненавистны ему тот день и та ночь, когда он не видит меня. И что же? Повинуясь желанию другой, заставляет он меня напрасно ожидать его, и если раб не солгал, то это только начало его низкой измены.

Последние слова произнесла она хрипло, страшно волнуясь.

— Успокойся, дитя, — сказала Табус, — все должно быть ясно перед нами. Духи желают все знать, а ты, пришла ли ты с тем, чтобы выслушать, хотят ли они сдержать то, что тебе когда-то обещали?

После утвердительного ответа Ледши она продолжала, допытываясь:

— Ну, так расскажи же мне сначала, что тебя теперь так сильно восстановило против столь любимого тобой человека.

Девушка стала передавать те слухи, которые еще раньше доходили в Теннисе до нее, и то, что ей передал сегодня невольник Биас. Других женщин, и в их числе ее сестру, завлекал он к себе в мастерскую. Если он и ее зовет туда, то не из любви к ней, а чтобы воспользоваться руками, ее фигурой, насколько они ему будут нужны для его работы. И он спешил, так как задумал вскоре покинуть Теннис. Замышляет ли он ей изменить и бросить, воспользовавшись ею для своих целей? Вот что хотела она узнать от старой ворожеи. Об этом же хотела она завтра его лично спросить. Горе ему, если духи признают в нем изменника. За ее сестру и за Гулу, изменившую мужу ради него, заслуживает он кары.

Услыхав эти слова, ворожея злобно проговорила:

— Если это правда, если грек действительно так поступил, ну, тогда… Многое должны мы переносить от чужестранцев благодаря их легкомысленному веселью, но тот, кто затронет супружескую честь биамитов, тот расплачивается жизнью. Так было прежде и, благодарение богам, осталось и поныне. Рыбак Фабис не далее как в прошлом году убил молотом александрийского писца и утопил свою неверную жену. Твоего возлюбленного же… Если б ты даже выплакала глаза от печали по нем…

— Я — оплакивать изменника, если он заслужил смерти? — прервала ее Ледша с блестящими от негодования глазами. — Ну, да мы сейчас узнаем, заключалась ли правда в обвинениях раба, и если те обвинения окажутся справедливыми, то завтрашнее полнолуние во всяком случае даст мне высшее счастье — месть. Прежде, когда я была моложе и счастливее, я спорила с Табусом, говорившим, что выше любви стоит другое чувство — удовлетворенная месть. А теперь я с ним вполне согласна.

— Хорошо, дитя, хорошо, ты истинная дочь твоего племени, — одобрила ее Табус.

Она стала опять пристально и молча смотреть на вино в чаше, наконец приподняла седую голову и тоном искреннего участия произнесла:

— Бедное дитя, да, ты низко обманута. Как ядовитое растение, вырви ты с корнями из своего сердца любовь к этому человеку. Полнолуние, долженствующее принести тебе высшее счастье, не есть завтрашнее, ни даже следующее, но не в далеком будущем засияет то полнолуние, при свете которого ты достигнешь счастья. Только даст его тебе не грек, а другой.

Порывисто дыша, слушала ее девушка. Твердо, как в свое собственное существование, верила она в предсказания старой ворожеи. Все ее счастье, все сладкие надежды, наполнившие было ее лишенную радости душу, все теперь разбито вдребезги. Громко рыдая бросилась она на колени перед старухой и спрятала свою красивую голову в складках ее одежды. Вся охваченная внезапно нахлынувшим на нее горем, забыв и сладость мести, и предсказание большого счастья в будущем, лежала она плача, между тем как старуха, любившая ее и припоминавшая, быть может, то далекое время, когда предсказания другой ворожеи заставляли ее также проливать слезы, ласково гладила Ледшу дрожащими руками. Пусть выплачется здесь дитя. Время, а также месть залечивают многие сердечные раны. И то же время должно принести бывшей невесте ее внука то высшее счастье, о котором предсказывали сначала созвездия, а потом зеркальная поверхность вина на дне чаши. И ей казалось, что она знает, в ком найдет вновь Ледша свое дважды утерянное счастье.

Нежно стала она шептать ей слова утешения до тех пор, пока Ледша не подняла свое мокрое от слез лицо. Повинуясь какому-то невольному желанию поцеловать огорченную девушку, старуха наклонилась к ней; при этом движении медная чаша скатилась с ее колен и со звоном упала на глиняный пол. В ужасе вскочила Ледша, и в то же время раздался в ночной тишине страшный лай своры собак, привезенных в Теннис дочерью Архиаса. Лай их был так громок, что даже глухая Табус услыхала его. А Ледша поспешно вышла из жилища и, сейчас же вернувшись, закричала старухе:

— Они идут!

— Они, они, — заволновалась та, стараясь пригладить и запрятать под покрывало свои седые растрепанные волосы.

Еле слышным от радостного волнения голосом она продолжала:

— Я это знала; он сдержал свое слово, мой дорогой Сатабус. Скорей, скорей, дитя, утки, хлеб, рыбу. Мой добрый сын!

На скудно освещенный пол упала широкая длинная тень, и с порога раздался своеобразный, отрывистый и радостный смех.

— Сатабус, мой сын, мой мальчик! — воскликнула старуха.

— Мать! — громким криком отвечал ей седобородый пират. И с распростертыми объятиями пошел он навстречу горячо любимой матери, которую не видал более двух лет, бросился перед ней на колени и своими сильными руками приподнял маленькую сгорбленную старуху.

Она левой рукой обняла грубую шею сына, а правой гладила ему щеки, лоб и густые, почти белые волосы. То, что срывалось с их губ в первые минуты свидания, были не слова, а какие-то, едва ли кому понятные, восклицания. И все же они были понятны матери и сыну, и даже Ледша, стоявшая поодаль, сознавала, что эти отрывистые, невнятные, малозначащие восклицания исходят от избытка сердечных чувств, волнующих этих двух столь близких людей. Невольно при взгляде на них чувство зависти сжало ее сердце. Боги так рано лишили ее матери, а этому седому дикому борцу против собственности, права и закона сохранили ее, и он мог согревать свое суровое сердце теплой материнской любовью. Прошло довольно много времени, прежде чем старый морской разбойник выпустил мать из объятий и сел возле нее, у очага. Тут только вернулась к Табус способность выражаться понятными словами, несмотря на трудность, с которой она говорила из-за почти парализованного языка. Целые потоки нежных и благодарственных слов полились из ее уст, и, казалось, она видела вновь в суровом, в кровавых битвах поседевшем сыне то маленькое существо, которое она когда-то носила на руках и прижимала к своей груди. Так же нежно и любовно отвечал он ей. Глаза ее наполнились слезами радости, и она спросила его, что ему в ней, такой слабой, ни на что не годной старушонке, живущей только изо дня в день в тягость себе и другим. Он рассмеялся и глубоко тронутым голосом произнес:

— Не будь тебя, кто был бы тем звеном, которое соединит нас всех на наших кораблях? Самая богатая добыча не стоила бы в наших глазах и драхмы, не думай мы про себя, как порадуется за нас мать, когда узнает о ней. А в трудное время, когда нам приходится плохо, когда мы ранены или когда кто-нибудь из нас погиб, насколько легче становится при мысли, что у старухи матери найдутся для каждого из нас слова жалости, слова утешения! А в минуту страшной опасности, когда вся жизнь поставлена на ставку, когда все зависит от одного отважного шага, кто бы из нас на него решился, не знай мы, что ты душой и сердцем день и ночь с нами и что ты пошлешь нам на помощь духов, повинующихся тебе. Много раз поспевала их помощь вовремя и помогала нам отрубить неприятельскую руку, уже душившую нас. Но все, что я только что сказал, не самое главное; без всего этого можно было бы как-нибудь обойтись. Самое же главное, что у нас еще есть мать, сердце которой желает нам всего лучшего, а врагам нашим — смерть и погибель, и что вот эти самые старые глаза будут проливать слезы по каждому из нас. Вот самое главное, что мы имеем в тебе, матушка, и чем ты нам необходима.

Произнося последние слова, он наклонился к старухе и нежно, бережно, точно опасаясь причинить ей боль, поцеловал ее в голову. Затем подошел он к Ледше, в которой все еще видел невесту убитого сына, и дружески приветствовал ее. Необыкновенная красота девушки, поразившая его, еще больше укрепила в нем желание видеть ее женой Ганно, его второго сына, только что вошедшего в дом. Молодой пират не уступал отцу ростом, но черты лица его были тоньше и красивее, а волосы и борода были блестящего черного цвета. В смущении остановился юноша, глядя на Ледшу с нескрываемым восхищением; она показалась ему красивее, чем представлялась в его воспоминаниях. В последний раз, когда они виделись, она была невестой его брата, и обычай страны запрещал ему думать о ней, смотреть на нее. Но когда после смерти брата ничто больше не препятствовало думать о ней, она стала представляться ему самой красивой из всех виденных им женщин, и в сердце его все больше и больше росло желание сделать ее своей женой. Никому, даже брату своему Лабаю, не говорил он о своем намерении. Замкнутый и скрытный, он хотя и повиновался всегда отцу, но, где было только возможно, поступал по-своему.

Несмотря на желание видеть Ледшу женой сына, Сатабуса рассердило то, что вид красивой девушки заставил Ганно как бы забыть о присутствии бабушки. Сильной рукой схватил он за плечо молодого великана и повернул его к ней. Ганно тотчас же понял свою вину и, приблизившись к бабушке, в кратких, но сердечных словах выразил, как он рад ее видеть. С гордостью и любовью смотрела Табус на мужественную фигуру внука, затем, обратившись к Ледше, она сказала:

— Точно Абус встал из могилы!

Молодая девушка, занятая приготовлением рыбы, быстро взглянула на брата умершего жениха и отвечала:

— Да, он напоминает его.

— Не только наружностью, но и храбростью, — заметил с отцовской гордостью старый пират и, указывая на широкий шрам на лбу сына, продолжал, как бы поясняя: — Этот знак отличия получил он мстя за брата. Будь удар немного сильнее, молодец отправился бы вслед за братом, к которому он перед тем отправил с полдюжины неприятельских душ на поклон.

При этих словах Ледша протянула Ганно руку и дозволила ему удержать ее в своей, пока страстный взгляд его черных очей, встретившись с ее глазами, не заставил ее покраснеть и отдернуть руку.

Указывая на рыбы, она сказала Табус:

— Они готовы, их можно жарить; а тут ты найдешь все, что тебе нужно; я же должна вернуться домой.

Прощаясь, она спросила мужчин, может ли надеяться застать их здесь и завтра.

— Пожалуй, будет слишком светло во время полнолуния, — отвечал отец, — хотя вряд ли решатся нарушить наше право убежища, а корабли под видом торговых вошли с грузом дерева в полном порядке в гавань Тенниса и стоят там на якоре. Кроме того, власти думают, что мы совсем покинули здешние воды и, наверно, не выберем для нашего возвращения таких светлых ночей. Все же я не могу сказать ничего утвердительного, пока не повидаю Лабайя, стоящего теперь на часах на нашем корабле.

— Меня-то ты найдешь здесь во всяком случае, что бы ни случилось, — уверил ее Ганно.

Табус быстро обменялась взглядом с сыном, и тот сказал:

— Он сам себе господин. Если мне придется покинуть остров, ты, девушка, должна будешь удовольствоваться моим молодцом. И то правда, что ты ему больше подходишь, чем мне, седобородому.

Он, улыбаясь, подал руку Ледше, а Ганно пошел ее проводить до челнока. Он шел молча некоторое время, но, когда молодая девушка приблизилась к лодке, он повторил ей обещание дожидаться ее здесь завтра.

— Хорошо, — быстро сказала она, — и я, быть может, дам тебе поручение.

— Я в точности исполню его, — ответил он твердо.

— Итак, до завтра, если меня не задержит что-либо необычайное.

Сидя уже с веслом в руке, обернулась она еще раз к нему и спросила:

— Сколько нужно тебе времени, чтобы провести сюда твой корабль с горстью храбрецов?

— Четыре часа, а при благоприятном ветре еще меньше, — был ответ.

— Даже против воли твоего отца?

— Даже если б все боги, какие только существуют, запретили мне это, и тогда бы я это сделал, знай я только, что заслужу твою благодарность.

— Да, ты ее заслуживаешь, — ответила она.