24

Рэвенскрейг зарастал грязью. Из раковины уже начинало дурно пахнуть от скопившихся немытых тарелок, мисок, чашек, блюдец, кружек и кастрюль. Мусор не выносился, пол не подметался. В комнатах там и сям валялись книги, газеты, тетради, ну и, конечно, пивные и винные бутылки, переполненные пепельницы. Провизию, как было принято раньше, не закупали, в туалетах не убирались.

И все молчали.

Дом был ввергнут в это жуткое состояние благодаря заговору Беатрис, Бернарда, Лилли и Кэсси, которые обязались ничего больше по дому не делать, сославшись на загруженность учебной и научной работой. С Фрэнка тоже взяли слово, что он не будет ничего прибирать или как-то препятствовать разрастанию беспорядка, поглощавшего коммуну. Фрэнк с радостью включился в кампанию ничегонеделания. Правда, на нее ответили кампанией молчания. Джордж, Робин, Тара, Фик и временные жильцы, часто останавливавшиеся в Рэвенскрейге в ту пору, вели себя так, словно дело их совершенно не касалось.

Естественно, уровень гигиены понизился. Однажды на кухне Бернард наткнулся на крысу. Он убил ее, но убирать не стал – пусть и другим будет на что посмотреть. Между тем участники заговора тайно допускались в кухоньку и туалет Лилли, и им удалось избежать лишений, связанных с посещением мест общего пользования. Перегрин Фик решил не опускаться до недостойной распри и удалился в свои апартаменты в Бэллиол-колледже, где по дому хлопотала многочисленная прислуга.

Ему это было не впервой, и он знал – все как-нибудь само собой решится.

Тем временем Фик сдержал слово и отвел Фрэнку отдельную комнату на той же стороне коридора, где жила Кэсси. Раньше комната была до потолка заставлена книгами – Фик распорядился вынести их, что и было исполнено двумя служителями в ливреях, вызванными из Бэллиола. Вместо книг в комнате поставили кровать и самую необходимую мебель, привезенную из колледжа. Фрэнк был не в восторге от комнаты, в которой было всего одно маленькое окно. Ничего хорошего в этой затее не видела и Кэсси, но Фик и другие убедили ее, что растущему мальчику вредно спать с матерью. Особенно убедительно говорил Робин, доказывавший, что от затянувшейся нездоровой привычки к материнской постели недалеко и до гомосексуализма. И вот Фрэнк приколол к стене новой комнаты карточку с Малышом Рутом, разложил свои нехитрые пожитки и сделал вид, что всем доволен. Но по ночам ему стали сниться кошмары, и время от времени он снова убегал к Кэсси, а она пускала его к себе в постель.

Вскоре после этого переселения к комнате Кэсси под покровом ночи подкрался Робин и, воркуя, как голубь, стал терзать дверную ручку. От такого удивительного способа ухаживания Кэсси захихикала, но тут же напустила на себя суровый вид и прогнала его. В другой раз ночью к ней пришел Джордж, но, опасаясь, что Фрэнк прибежит и прыгнет к ней в постель, она поцеловала Джорджа и отправила его восвояси, оставив ему больше надежд, чем Робину. Не прошло и часа, как подоспела Лилли. Она плакала, бормотала извинения, но с тем же успехом, что Робин и Джордж.

И как это они в темноте друг дружке головы не порасшибают, удивлялась Кэсси, и не без оснований. Ночью в коридоре было довольно оживленно. А однажды Фрэнк проснулся оттого, что кто-то сидел на краю кровати и гладил его по волосам. Кто это, в темноте было не рассмотреть. Гость приставил к губам палец, и Фрэнк снова забылся, решив, что это сон.

А мусор все копился, пахло все отвратительнее, и, хотя вслух не произносилось ни слова, взаимное раздражение усиливалось. На самом деле, пока рядом не было никого из враждебного лагеря, и в той и в другой группировке почти только об этом и говорили. Ничего не делающие были непреклонны в своей решимости и пальцем не пошевелить. Молчащие твердо держались своего: они не дадут собой манипулировать. Ни те ни другие не решались созвать собрание, чтобы обсудить ухудшающуюся обстановку, поскольку тогда другая группировка получила бы преимущество – на собрание не прийти. Это был тупик.

Фрэнк, формально в войне не участвовавший, заметил, что стоило только рядом показаться представителю противостоящего лагеря, как разговор сразу стихал, а потом вдруг возобновлялся с неестественной живостью и на какие-нибудь отвлеченные интеллектуальные темы.

– Гм, Бити, ты читала последний отзыв Шульмана на «Поворотный пункт истории»? – интересовался вдруг Робин.

– Нет, Робин. А что, стоит почитать?

– Думаю, да, и хотя он в свойственной ему манере только и делает, что с самолюбованием потчует вас громкими фразами, в нескольких местах он весьма уместно пишет о диалектическом консенсусе.

Или, например, Бернард, которому невмоготу было враждовать, пытался нащупать почву для взаимопонимания:

– Тара, я смотрю, твои приятели из ППР наконец сливаются с синдикалистским охвостьем, что довольно остроумно. Вот если бы они объединились с широким левым альянсом ИТА, это был бы настоящий прогресс.

– Ведь правда же, это было бы неплохо? Но вряд ли у них получится, пока заправляют там в основном члены АМГ.

– Точно подмечено.

Фрэнк недоумевал, отчего это они до ушей улыбаются, говоря о такой скучище. Может быть, они разговаривают на тайном языке, думал он. Но даже если это так, почему же тогда во время обмена этими репликами комната как будто наполняется зловонием, сравнимым с тухлятиной, которой несло с кухни? Пропитавший весь дом кислый запашок стал проникать в сны Фрэнка. Ему снились трупы, валявшиеся на кухне, и крысы, забравшиеся к нему в постель. Однажды крыса с человеческими руками уселась на его кровать, отчего Фрэнк закричал и проснулся. Сон этот снился ему не раз.

Как-то ночью, когда все в доме спали, Кэсси услышала, как открывается ее дверь, через две двери от Фрэнка.

– Кто там опять? – прошептала она.

– Это я. Джордж. Кэсси, можно?

– Чего тебе?

– Я следую кодексу рыцарской любви.

– Чего-чего?

Джордж вошел и тихонько прикрыл за собой дверь. Кэсси выбралась из-под одеяла и набросила халат. Джордж, одетый в полосатую пижаму, упал к ее ногам и стал их целовать.

– Отстань, клоун! – прыснула Кэсси. – Чего это с тобой?

Джордж посмотрел на нее снизу:

– Это кодекс рыцарской любви, Кэсси. Из-за этой дурацкой войны теперь только так можно. Я твой – что хочешь, то со мной и делай. Я – твой раб. Приказывай мне. Но взамен отдай мне себя. Ты должна меня пожалеть. Это и есть кодекс рыцарской любви.

– Ты что, сбрендил?

– Я буду доказывать тебе свою безграничную преданность, пока ты надо мной не сжалишься и не отдашь мне себя. Так положено. Ты не можешь мне отказать.

Кэсси показалось, что в коридоре скрипнула половица. Ей не хотелось, чтобы Фрэнк застал ее с Джорджем.

– Пойдем к тебе, – сказала она. – Там поговорим.

Но Фрэнк уже проснулся. Ему снова приснился жуткий кошмар с крысами, у которых были человеческие руки. Часто дыша, весь в липком поту, он сел на кровати. Потом слез, натянул рубашку и неслышным шагом побрел по коридору к матери, надеясь найти утешение у нее под боком. Но, к его ужасу, кровать оказалась пустой. Он с трудом сдержал слезы.

Боясь возвращаться к себе, он решил пойти к Бити и Бернарду. Толкнув дверь, он медленно вошел в их комнату. Оба спали. Фрэнк встал рядом с Бити. Ему очень хотелось, чтобы она открыла глаза.

– Что такое? – в испуге проснулась Бити.

– Это я, – сквозь слезы сказал он. – Мамочки нет. Мне страшный сон приснился.

Бернард простонал и попытался спрятать голову под подушку. Ему нужно было рано вставать и идти на работу. Учить детей, не выспавшись, было каторгой.

– Ложись к нам, – сказала Бити. – Давай иди сюда.

Фрэнк забрался и примостился между Бернардом и Бити, и все снова успокоились. Вскоре Фрэнк уснул. Но во сне он вздрагивал. Бернард отодвинул его, пытаясь вернуть себе подушку, которую Фрэнк умудрился отобрать у него в темноте. В конце концов Бернард отказался от борьбы и задремал. Но Фрэнк вдруг поднял руку и с силой шлепнул его по уху. Довольный, он повернулся на другой бок и засопел в подушку, вроде бы крепко заснув. Только было Бернард на минуту погрузился в забытье, Фрэнк снова дернулся и захрапел. И наконец, он непроизвольно двинул коленом, и Бернард получил тумака под ребро.

– Ты куда? – прошептала Бити Бернарду, увидев, что он вылезает из постели.

Бернард ухватил с тумбочки фонарик и не без борьбы отнял у Фрэнка одну из подушек.

– Это все равно что с трактором спать – всю кровать вдоль-поперек перепашет, – проворчал он. – Пусть с тобой спит. Я в его комнату пойду.

Но и переместившись на кроватку Фрэнка, Бернард еще долго проворочался. Ему не давали уснуть смешки, доносившиеся из соседней комнаты. Похоже, Кэсси и, кажется, Джордж. Потом открылась и закрылась дверь, и по коридору прошаркал кто-то еще. Бернард подумал, что по ночам в доме куда оживленнее, чем днем. Он перебрал в уме все сложившиеся в Рэвенскрейге любовные комбинации – только те, о которых он знал. Он распределил их по категориям: подтвержденные, вероятные, возможные; отрицаемые, но подтвержденные; отрицаемые и не подтвержденные; якобы имеющие место, но маловероятные и т. д. Эта классификация постепенно убаюкала его.

Прошло, наверное, около часа, когда Бернард проснулся – кто-то легко касался его головы. Потом он почувствовал, что его гладят по волосам. Должно быть, Бити, решил он в полусне. Он довольно мурлыкнул и попытался снова заснуть. Но тут сквозь полудрему ему подумалось – нет, это не Бити, уж очень легкая какая-то рука. Он вспомнил все эти звуки… Может быть, это Кэсси? Глаза никак не продрать, к тому же в комнате тьма непроглядная. Он уже было заговорил, да задумался, что бы такое сказать Кэсси, не обидев ее. В глубине души он не так уж и удивился, что она к нему пришла. Он решил отшить ее ласково, но твердо.

Руку убрали, что-то зашуршало. Бернард почувствовал, как с него стаскивают одеяло. Под весом пристроившейся рядом гостьи заскрипели пружины кровати.

– Послушай, Кэсси… – начал Бернард.

Гостья вдруг напряглась. Что-то не так. И потом, от Кэсси всегда по-другому пахло. Бернард нащупал на тумбочке фонарик, включил и выхватил лучом из темноты застывшее от ужаса лицо Перегрина Фика.

25

Марта Вайн дремала у камина. Огонь насыпал в нем красивую грядку тлеющих красных угольков. Треснул кусочек угля, и в комнату, растворяясь, поплыло облачко едкого желтого дыма. Часы над головой Марты вдруг затикали громче, и тут постучали в дверь.

Марта встала и пошла открывать. Это пришел почтальон – веселый, краснолицый, он без умолку болтал, показывая гнилые зубы.

– Оксфордский штемпель, миссис Вайн! От Бити-красавицы небось?

– Так уж и быть, напою тебя чаем, заработал языком – он у тебя без костей – добродушно, хоть и насмешливо, пообещала Марта.

Она успокоилась, увидев, что к дому направляется Олив в сопровождении своих трех дочек – это окончательно развеяло ее опасения насчет стука в дверь и посетителя.

– Да нет, спасибо, миссис Вайн! Пойду я. Доброе утро, Олив. Как там Уильям? Что-то давненько его не видать.

Олив молча прошла мимо почтальона в дом.

– Как некультурно! – сказала Марта, когда почтальон ушел. – Хоть бы поздоровалась. Это ж хамство!

– Да ну его, болтуна. Некогда мне, – сказала Олив, наливая воду в чайник.

– Кое для кого ты – болтушка. Нечего на почтальона волком смотреть только из-за того, что он про Уильяма спросил.

Трещина между Олив и Уильямом все расползалась. Марта боялась вмешиваться. Но ей нестерпимо было думать, что Олив с мужем замолчат навсегда и станут друг другу врагами, как это случилось с ней самой.

Олив поджала губы. Марта откинулась на спинку кресла, нашарила очки для чтения и вскрыла конверт.

– От Бити! – сообщила Марта. – Домой едет! Все едут! Бити, Бернард, Кэсси и Фрэнк. Вместе возвращаются в Ковентри!

В то же утро, вернувшись из города, Рита повернула ключ в замке парадной двери. Распахнув ее, она почувствовала, как сзади словно распростерлись, настигая ее, огромные крылья и что-то с силой втолкнуло ее в дом. Дверь захлопнулась. Рита стояла, грубо прижатая к перилам лестницы в коридоре. Она усмехнулась:

– Дурила! До смерти перепугал! Ты где прятался?

– В фургоне сидел, – сказал Уильям. – Тебя ждал.

Он сгреб руками локоны ее блестящих каштановых волос. Свет, лившийся сквозь круглое стекло двери, переливался в ее волосах, и это его распалило. Он привлек ее к себе, сжал, как в тисках, и стал целовать – страстно, до боли в губах, и обоим скоро нечем стало дышать.

– Прекрати! – смеясь, прошептала Рита. – Я всего лишь выходила заплатить за газ.

Уильям обхватил ее голову руками. Он тяжело и часто дышал и как-то странно и пристально смотрел ей прямо в глаза.

Она уже не смеялась.

– Что такое? В чем дело?

– Не знаю я. Когда мы целуемся, у тебя такой вкус. У тебя такой запах. Нет, все вместе – и вкус, и запах. Все пытаюсь понять, на что это похоже.

– Ну и?…

– На мед. Только жженый. Что-то такое недолговечное.

– Да не смотри на меня так.

Уильям еще раз поцеловал ее и положил руку на юбку.

– Отстань, гнусный тип! – снова захихикала Рита. – Кто у тебя в лавке остался? Смотри, застукают тебя – сам будешь виноват.

Он сунул в нее палец. Она содрогнулась. Уильям упал на колени и резко спустил с нее чулки.

– Грязный тип! – уже тише сказала Рита.

Уильям очень быстро довел ее до верха блаженства. Тогда он поднялся и расстегнул на ней всю одежду – теперь она стояла в коридоре своего дома, прислонясь к стене, совершенно голая, все еще тяжело дыша, глядя на него в упор. Он расстегнул брюки, вошел в нее, исступленно вжимая в стену.

Когда все было кончено, он опустил голову ей на плечо. Они молчали.

Наконец Уильям сказал:

– Мне нужно обратно, в лавку.

– Ты с ума сошел. Зачем ты сюда приходишь?

– Ну… – Уильям застегнул брюки, провел рукой по блестящим от пота волосам. Быстро чмокнул ее в щеку и был таков.

Громко хлопнула дверь. Рита достала из сумочки сигареты, закурила и, выпустив струйку дыма, увидела себя обнаженную в зеркале.

– Боже, – сказала она своему залившемуся краской отражению. – Называется, вышла за газ заплатить.

На следующий день Марта села на автобус и поехала из города в Вулви, на ферму к Юне и Тому. От автобусной остановки до фермы нужно было немного пройти пешком. Она увидела в поле трактор, на котором работал Том. По грязному двору мимо построек шла Юна в сопровождении своих птенцов, которые все-таки были не полной копией друг друга. Марта крикнула им и помахала рукой, но ее не услышали. Она остановилась, провожая взглядом дочь и внучек, шедших по двору. У нее вырвался удовлетворенный вздох. У Юны наконец прошла хандра, теперь Марта могла заняться другими детьми. Но не от этого она вздохнула с радостью, а от новых сложных задач.

У Марты был математический склад ума. Она складывала числа вдоль и поперек где только можно. Она постоянно что-то выравнивала, устраняла очередную разницу. Решив одно уравнение, тотчас переходила к новому. Ее нисколько не пугало, что все жизненные проблемы вообще и ее собственные уравнения и задачки дочерей в частности никогда не перерешать. Такова жизнь – в беспокойном пространстве, пролегшем от хаоса и превратностей человеческой судьбы до недостижимого совершенства. Она стремилась к нему, но не надеялась обрести, да и не хотела этого. Совершенство для Марты было подобно смерти. В это свежее утро, подходя к ферме и удовлетворенно вздохнув, она просто еще раз щелкнула костяшками на счетах.

Сложности не были для Марты препятствием, это была сама жизнь, и она им радовалась.

Она не то пропела, не то выкрикнула на высокой ноте диковинное приветствие:

– Уухуу! Уухуу!

Юна с дочерьми обратили к ней взгляды. Через двор Марта увидела, что Юна улыбается – широко и радостно.

На кухне Юна наполнила чаем чашку, которую Марта подставила, другой рукой умело качая одну из сестричек. Она любила повторять – если уж она чему-то в жизни научилась, так это разом и ребенка нянчить, и ни капли чаю не расплескать. Мать с дочерью обменивались новостями. Марта рассказала об ожидаемом возвращении Бити, Бернарда, Кэсси и Фрэнка в Ковентри.

– А чего это так вдруг? – удивилась Юна, отрывая от лица ручонку другой дочурки, пытавшейся выщипать ей бровь. – Ай! Чудовище ты маленькое!

– Чего ты улыбаешься? Она ведь и поверить тебе может. Не знаю я, чего это они сорвались. Письмо только прислали: едем, мол, жди. Больше ничего не понять. Завтра будут.

– И ты хочешь, чтобы Фрэнк и Кэсси снова у нас поселились? – сказала Юна, думая, что раскусила, почему так неожиданно приехала Марта. Разгадывать причины поступков Марты было любимым развлечением ее дочерей.

– В чайнике уже нет воды? Нет, не за этим я приехала. Хочу Энни-Тряпичницу навестить.

– Энни-Тряпичницу? А зачем она тебе?

– Да я все думала про то, что ты мне рассказала. Нехорошо с ней обошлись, так я тут кое-что для нее собрала. Она ведь и Аиду у меня принимала, и Эвелин, и Ину, когда я тут жила, – сколько лет уж прошло. И твоих малюток принимала. Ну, я и прошлась по людям, рассказала, как с ней поступили, вот и насобирали мы немножко.

– Ты теперь до нее не достучишься. Говорят, заперлась в своей хибарке и носа не кажет.

Марта с трудом поднялась со стула, поставила девочку на пол.

– Посмотрим. Все равно пойду схожу, а то не по-людски как-то.

– Обедать к нам приходи. Том тебя в Ковентри отвезет, сама знаешь. Да, подожди-ка.

Юна протянула руку и взяла с полки коробку из-под печенья. Там лежали ее сбережения. Она сняла крышку, достала деньги.

– Возьми, от меня старушке передай. Так ее жалко.

Марта во второй раз дернула за медное кольцо дверного молотка, отлитого в виде заячьей головы. Где-то в глубине дома глухо и жалобно затявкала собачонка, но никто не подошел. Марта отступила от двери и окинула взглядом дом.

Вид у него был почти нежилой. Красная краска на двери отстала, обнажив несокрушимый толстый темно-зеленый слой, нанесенный, наверное, пару столетий тому назад. Водосточный желоб над дверью протекал, отчего на серых стенах образовались полосы и темные пятна ржавчины. На самом углу дома вплотную к стене стояла полная до краев бочка с дождевой водой. Деревянные оконные рамы прогнили и потрескались. Древние стекла в маленьких проемах были чисты, но внутри не было ничего видно из-за задернутых занавесок.

Марта постучалась еще, на этот раз с силой.

– Эй, Энни, покажись-ка, девушка! – Марта была старше Энни-Тряпичницы на два года.

– Отцепитесь от меня!

– А вот и не отцеплюсь. Ну-ка, открывай.

– Кто там?

– Как это кто? Марта Вайн в гости к тебе пришла, а ты старуху на порог не пускаешь. Ей-богу, Энни, нехорошо.

– Знать тебя не знаю. Отцепись.

– Ты у меня троих принимала и двойню у Олив, дочки моей. Так что не притворяйся, что меня не знаешь. А то разозлюсь – тогда пеняй на себя. Обидно мне тут за дверью торчать. Слышишь, Энни? Я-то до сих пор хорошего о тебе мнения была.

По голосу Марты было слышно, что она уже сердится, и старушка в доме, должно быть, это почувствовала. Что-то в словах Марты – может быть, скрытая угроза – в ней отозвалось. Послышался стук отодвигаемого засова, потом еще одного. Дверь приоткрылась.

Едва слышным, скорбным голосом Энни попыталась изобразить вызов:

– Ничего я никому не должна – и тебе тоже.

– А кто говорит, что должна?

– Зачем тогда пришла?

– Помощь твоя мне нужна, Энни.

– Никому моя помощь не нужна больше. И сама я никому не нужна…

– Так, хватит! Сейчас же перестань себя жалеть. С тобой обошлись подло, но я пришла поблагодарить тебя и хочу, чтоб ты мне немного помогла. Так что хорош хандрить, и для начала скажи, что ты меня знаешь.

Энни еще чуть-чуть приоткрыла дверь, всмотрелась в Марту и опустила глаза.

– Я тебя знаю, да.

– Тогда ты знаешь, что я тебе плохого не сделаю, и впустишь меня.

Войдя в комнату, Марта сняла шляпу и, не дожидаясь приглашения, села. Энни, еще больше сгорбившаяся и скрючившаяся с тех пор, как ее в последний раз видела Марта, невольно засуетилась – гостей ведь надо угощать. Извлекла из буфета щербатые чайные чашки и блюдца, выложила на стол буханку хлеба и выставила банку варенья. Марта осмотрелась. В избе было не прибрано и уныло, но Марта подумала, что вряд ли тут было намного опрятнее и веселее до невзгод, постигших Энни. По углам валялись кучи тряпья, но у очага было подметено, горшки, котелки и кастрюли были вымыты и расставлены рядами. С потолочных балок свисали сушившиеся и уже высушенные пучки трав и веток. Полки были заставлены старинными глиняными кувшинами и стеклянными банками.

Ни печки, ни плиты в доме не было, лишь котелок висел на поворачивающемся крюке над догорающими в очаге дровами. Марте вспомнился дом, в котором выросла она.

– Воды нужно, Энни. Пойду принесу.

Не дожидаясь ответа, Марта подхватила котелок и отправилась с ним на задний двор – она знала, там должен быть водяной насос. Она накачала в котелок воды и, вернувшись, повесила его и повернула крюк. Скоро котелок уютно засопел над слабым огнем.

Энни усердно распилила буханку черствого хлеба и села напротив Марты дожидаться, когда закипит вода.

– Хочешь знать, скольких я приняла? – сердито сказала она.

– Скольких? – спросила Марта.

– Я отмечала. С самого первого. Черточки ставила в тетрадке.

Энни встала, порылась в ящике стола, вынула видавшую виды тетрадь, раскрыла и показала гостье.

– Писать-то я не умею, так что имен тут нету, заместо этого я ставила мальчишкам черточки, а девчонкам галочки. Считаю их. Горжусь я ими, Марта Вайн, пускай даже накажут меня за эту гордыньку. Своих-то у меня, видишь, не было, отродясь не было, так я этих малюток считаю. Птенчиков моих. Слушай, знаешь, сколько их?

– Не томи.

– Вот это первый, глянь, уж больше чем сорок лет тому. Когда трудный случай бывал, так меня аж за тридцать миль звали. А вот последний. Тыща двести двадцать девять душ. А тут вот черным отмечены те, что померли у меня. Малютки. Таких отметок мало совсем. Я по ним плакала. Не слезами, а в сердце, Марта Вайн. И вот, на тебе, говорят мне – ни на что, мол, ты не годная.

– Бедная ты моя.

При этих словах уставшая сердиться и ругаться, вконец измученная Энни разразилась слезами. Марта, хоть и не стала к ней подходить, решив переждать, сама поднесла к глазам платок. Когда молоденькая женщина плачет – это еще ничего, подумала Марта, а вот старушка… Тяжело это видеть.

Когда Энни вытерла слезы, Марта сказала:

– Слушай, Энни, ну его, чай, а покрепче у тебя ничего нет?

Хлюпая носом, Энни встала и вынула из скрипучего буфета бутылку чего-то темного. Поставив два пыльных бокала, она плеснула в них по чуть-чуть.

– Терновый джин? – спросила Марта, попробовав. – Хороший. Сама делала?

– Ага.

– Энни, с тобой плохо обошлись. Это факт. Но не переживай ты так. Все нынче меняется, все. Ты в Ковентри была? Видала, как город изменился?

– Нет, как разбомбили, ни разу не была.

– Совсем другой город. Все поменялось. Кругом автобусы, машины. Телевидение. Ребятишки такого теперь понахватались – кто хорошего, кто плохого. Тут уж не до нас с тобой, Энни, есть дела и поважней.

– Поважней? Да у меня хлеб мой отняли! Пособие, говорят, дадут – на кой мне ихнее пособие, мне бы тетрадочку свою дальше заполнять, вот что, Марта. Это мое дело.

– А что там в церкви стряслось?

– Ерунда какая-то. Я там подрабатывала, убиралась, пятнадцать лет уже. И тут приходит этот новый викарий – я ему не понравилась, видите ли, да он-то мне тоже не шибко глянулся. И вот, говорит, я, дескать, стащила там чего-то в церкви. Да нужен мне этот колокол и доска золотая! Там, конечно, гроши платили, и бог-то бы с ними, коли мне бы настоящую мою работу снова разрешили. А они говорят: новые правила, новые правила. Какие еще новые правила? Я что, руки, что ли, не умею вымыть?

Марта положила на стол конверт с деньгами.

– Вот, возьми, хоть что-то. Я тут поговорила с людьми – ты многим помогла, и все готовы тебе помочь. Тут немного, но все-таки.

– Не надо мне милостыни. Не возьму я.

– Энни, это не милостыня. Люди тебя помнят и ценят. Все говорят – по-скотски с тобой поступили. Там и от меня немножко есть.

– За что это? – Энни рада была перемене темы.

– Хочу тебя попросить кое о чем. Только не рассказывай никому. Я знаю, ты не проговоришься.

– Да я и не вижу никого. Ну, так что же за дельце-то?

– Энни, мне больше не к кому обратиться. Плесни-ка мне еще джину, сейчас расскажу.

26

Рита дремала у камина. Угольки уже едва тлели. Рита еще не совсем уснула, но уже и не бодрствовала, когда в дверь постучали. Сначала было не пошевелиться, тело будто сковало, а грудь сдавило. Но вот постучали еще, на этот раз громче, и она вышла из оцепенения.

Должно быть, Уильям, подумала она. Кто еще явится к ней вот так, как снег на голову? Сквозь круглое матовое стекло с морозным узором она увидела – кто-то стоит на пороге. В прихожей она бросила взгляд на отражение в зеркале: по щекам разлился румянец, глаза припухли от жара и дремы. Ею овладело двойственное чувство. Она знала, что будет, как только она его впустит, и от этого сердце забилось быстрее. Но когда он уйдет, она почувствует опустошение – так стоит ли открывать дверь? Она открыла.

Но это был не Уильям. Перед ней стояла старая женщина в мешковатой черной одежде. На голове у нее была шляпа с широкими полями, украшенная булавкой, – такой фасон, пожалуй, был в моде в тридцатых годах. В руках у гостьи был горшок с каким-то цветком. У Риты вдруг закружилась голова. Улица поплыла, вздымаясь волнами. Уж не сон ли это? Вроде бы нет.

– Что вам угодно?

– Вы Рита?

– Да.

– Я Марта Вайн.

Рита продолжала смотреть с недоумением, тогда Марта пояснила:

– Теща Уильяма.

Рита закрыла глаза и тихо простонала.

– Я не ругаться пришла, Рита. Поговорить надо.

Рита долго молчала, казалось, она вот-вот лишится чувств. Наконец она открыла глаза, окинула взглядом улицу и пригласила Марту войти.

В гостиной Марта поставила цветок на каминную полку, рядом с фотографией Арчи.

– Это вам. Красивый, правда? Пахнет приятно. Это ваш муж?

Судя по взгляду Риты, цветок ей вряд ли показался привлекательным. Будто из живой изгороди выхватили, подумала она.

– Да. Присаживайтесь, миссис Вайн. Хотите чаю?

– Не нужно. Я на пару минут. Они ведь во Франции вместе воевали? Уильям и ваш муж?

Рита села и прикрыла рот кончиками пальцев. Так, сквозь пальцы, и сказала:

– Вместе.

– Уильям много о нем рассказывал. Наверное, сильно переживает, что нет его. Да и вам, наверное, тоже его очень не хватает.

– Не хватает.

– Он вам нужен? Я про Уильяма. Сами-то как считаете?

Рита поднялась и подошла к окну, повернувшись к Марте спиной.

– Не знаю. Иногда мне кажется – нужен. А потом думаю – нет, не нужен. Знаете, я за ним не бегала. Он сам пришел. Я не собиралась его отбивать.

– Слушай, Рита, я тебя не корю. У меня самой такое было.

Рита повернулась и посмотрела на Марту.

– Вот так. Правда, я за это заплатила. После этого мы с мужем больше не разговаривали, до самого конца. Глупая была. Так все и шло, я ничего не делала, а потом он умер, и уже было поздно. Не скажу, чтоб он так уж ни в чем виноват не был. Да что толку виноватых искать, так я теперь считаю. Надо делать что-нибудь, вот что главное.