Правда жизни

– Попейте чайку сначала. – Ина, сильно щурясь, посмотрела на Бити сквозь очки в черепаховой оправе.

– Вот вернемся, тогда и попьем все вместе. Ничего, что мы его забираем?

Ив с Иной переглянулись. По правде говоря, сестры были рады избавиться от Фрэнка на пару часов. Они долго и шумно обсуждали, нужно ли ему надевать пальто.

Кэсси и Бити вели Фрэнка по Тринити-стрит к Бродгейту. В пальто Фрэнк взопрел. Бити, как всегда, не шла, а неслась. Чтобы не отстать от нее, Фрэнку приходилось бежать вприпрыжку. Его матери тоже трудно было передвигаться на такой скорости. Еще он заметил, что говорит почти все время одна тетя Бити, а мать лишь улыбается и поддакивает, хотя на самом деле все пропускает мимо ушей.

Фрэнк знал, что мать в Бити души не чает. Бити была любимой сестрой Кэсси, да и его любимой тетей, почти наравне с Юной. Но вот слушать тетю Бити – мука мученическая. Фрэнк пытался уследить за ходом ее мысли, но ему почти ничего не удавалось уловить. Похоже, Бити что-то очень злило – не настолько, правда, чтобы это испортило ей день, чтобы с кем-то ругаться, – нет, она, как и прежде, смеялась, на лице ее все так же расцветала очаровательная улыбка – будто спичка вспыхивала. Нет, она сердилась как-то в общем – и солнце не так ярко светит, как надо, и ветер не в ту сторону дует.

– Представляешь, Старую Жабу обратно пустили? Ты только подумай, Кэсси! Хуже того – у нас большинство голосов, а им досталось больше мест! И, как тебе это понравится, Аида и Олив, оказывается, за Старую Жабу голосовали!

Фрэнк и раньше что-то подобное слышал. Жаба вернулась в Жабсовет. Кое-кто из его теток этому радовался. Мать же, Бити и бабушку Марту это расстроило. А Юна, Ина и Эвелин в один голос говорили: какая разница? Фрэнк был свидетелем жарких споров о Жабе и Жабсовете. В один прекрасный день дядя Уильям и дядя Бернард пошли бы друг на друга врукопашную, не разними их дядя Том. Бабушка тогда вовсю колотила кочергой по угольному ведру, но на нее не обращали внимания.

Речь шла о Жабе с Даунинг-стрит в Лондоне, но были и другие жабы здесь, в Ковентри, они тоже не давали тете Бити покоя.

– Посмотрите-ка! Пять лет прошло, а эти лавки-развалюхи так и стоят на Бродгейте. Пять лет! А знаешь почему? Потому что в Горсовете кое-кто ждет, чтобы на лапу дали, вот почему, Кэсси.

Иногда Бити говорила «Горсовет», а иногда – «Жабсовет». Фрэнку оставалось гадать, одно ли и то же это место.

– Садик-то красивый, – кивнула Кэсси на островок на Бродгейте, выложенный торфом, ставший почти священным уголком, – там теперь росли цветы, а вокруг вместо крепостного рва с водой двигался не слишком плотный поток автомобилей.

– Да, только они так и стараются все, пардон, засрать. Опять нужны взятки – того подмазать, тому магарыч поднести. Собирались построить отличный новый город. Пока построят, тут вообще бардак будет. Теперь вот собираются одарить нас великолепным новым собором – а в городе еще коммунальное хозяйство не восстановили. Головой они думают или чем?

– А что, хорошо, – мечтательно протянула Кэсси. – Собор-то новый бы.

– Хорошо! Да не надо нам собора! Нам жилье нужно, фабрики, библиотеки, школы. Вот что нам нужно.

Но Кэсси не слушала. Она вдруг остановилась и позвала Фрэнка. Он подошел, она наклонилась, чтобы обнять его. От запаха духов у него чуть не заслезились глаза, а на щеке осталась оранжевая пудра с ее лица. Кэсси показала пальцем на портик банка у себя за спиной.

– Здесь я узнала, что ты особенный, Фрэнки. Вот тут.

Она отпустила его. Фрэнк взбежал по белым ступенькам и повис на колонне под портиком. Он заметил, как Бити покосилась на Кэсси, и услышал слова матери:

– Помню я ту ночь, когда тут все полыхало.

Прикрыв глаза и глядя на остров-сад Бродгейта, в сторону шпиля Святой Троицы и остова Святого Михаила, Фрэнк будто воочию видел адское пламя и сыплющиеся на фоне траурно-черного неба желтые искры.

– Когда-нибудь, в один прекрасный день, ты, Кэсси, должна мне все про ту ночь рассказать, – сказала Бити.

– Потом как-нибудь, – тихо, почти неслышно ответила Кэсси.

Фрэнк потерся спиной о колонну и притворился, будто ничего не слышит.

– Кэсси, хочешь в Оксфорде пожить? Со мной и Бернардом, в коммуне?

– Ой, Бити, страсть как хочу! Хочу-хочу! Нет, конечно, Ив с Иной – душки, я-то кто такая, чтоб меня так обихаживали, только я там скоро чокнусь.

– Мама хочет, чтобы ты оставила Фрэнка с ними, а сама в Оксфорд поехала.

– Господи! – У Кэсси на глаза навернулись слезы. Она всхлипнула.

– Поехали, Кэсси. Поработаешь со мной. Вместе поработаем, а там и за Фрэнком приедем. Это же ненадолго. Не нравится им, видишь ли, как мы с Бернардом живем. Но вот потом вернемся и Фрэнка заберем.

– Бити, не бросай меня!

– Да никогда я тебя не брошу. Ты что? Хочешь, я тебе честно скажу, Кэсси, – у тебя опять черная полоса начинается. Вот почему они хотят, чтобы Фрэнк немного без тебя побыл. Придется тебе со мной поработать. Дай людям помочь тебе. А я тебя никогда не оставлю, никогда-никогда.

Фрэнк слушал из-за колонны, обнимая белый камень.

17

Как Кэсси отослали в Оксфорд, где она если и могла кому-то навредить за время своей черной полосы, то только жившим там интеллектуалам, социалистам и анархистам, но не Фрэнку. Марте не хотелось, чтобы Кэсси уезжала от сына, но она опасалась, как бы дочь снова не отправили в «Хэттон», к шарлатанам в белых халатах с их электрошоковой терапией. Бити обещала, что умные головы из оксфордской коммуны, психологи и консультанты высшего класса, помогут ей.

Остальные сестры – по крайней мере некоторые из них – брезгливо кривили губки. Их воротило от одного названия этого места, где не только неженатые и незамужние, но и даже разведенные путались под одной крышей. Они ни за что не пустили бы туда Фрэнка. Но нужно было что-то делать с Кэсси. Аида была уже немолода и уж очень сурова. Сестры-близнецы все никак не могли прийти в себя после того вечера, когда Кэсси чуть не спалила дом и их самих. Юна едва дух переводила со своей двойней. А у Олив с Уильямом были нелады – они друг с другом не разговаривали, и никто не мог понять почему.

– Помиритесь, – увещевала Марта Олив. – А то кончится все, как у меня с отцом твоим, – столько лет в молчанку мы с ним играли.

– Дуется он на все, – раздраженно отвечала Олив. – Всю дорогу дуется да куксится.

Фрэнк пошел в школу в Стоук-Олдермуре. Как и было обещано, сестры-близнецы снарядили его и одним сентябрьским утром вместе величаво прошествовали с ним до школы, где и оставили растерянно сидеть среди других учеников. В ужасе, лишившись дара речи, смотрел Фрэнк, как учитель держит двух мальчиков за волосы, а их ноги болтаются над полом. Мальчишки кричали, взвизгивали, лягались. Педагог упорно держал их за холки, пока воспитанники не были усмирены и в слезах водворены на свои места за крошечными партами. Неудивительно, что Фрэнк решил: школа – это наказание за какие-то прегрешения. Его отправили туда тогда же, когда исчезла Кэсси. Никто не удосужился объяснить ему, зачем ходят в школу. Он смотрел на красные лица хныкающих мальчиков и решил, что его проступок – правда, он не знал какой, – должно быть, очень серьезный, раз его упекли в такое исправительное учреждение.

Он встретил наказание мужественно. На большой перемене он одиноко стоял во дворе. Мимо шел чудовищно косоглазый мальчик. Они встретились взглядами.

– Чего уставился? – буркнул мальчик.

Как ни силился Фрэнк промолчать – не удержался, и с его уст сорвалось:

– Косой.

Мальчишка тут же нанес Фрэнку сокрушительный удар в зубы и сбил его с ног. Когда Фрэнк встал, косоглазого уже и след простыл, а вокруг никто, казалось, и не заметил стычки. Фрэнк потрогал пальцем разбитую губу.

На второй день занятий к нему подошел во дворе другой мальчик, раза в два крупнее его, и заявил:

– А у твоей мамани не все дома. Она в «Хэт-тоне» лечилась. У нее пилотка съехала.

Фрэнк вспыхнул от гнева. У него сжались кулаки. Рука невольно поднялась к корочке на губе от вчерашнего удара. Поиздевавшись еще немного, его мучитель убежал.

На третий день Фрэнк увидел во дворе группку мальчишек и девчонок, задиравших еще одного паренька. Один из глумившихся тыкал мальчику пальцем в лицо и повторял нараспев:

– Америкашка – заморская какашка, амери-кашка – заморская какашка, – и так много раз подряд.

Фрэнк отошел в сторону, потом развернулся на каблуках и, набрав полную скорость, налетел на главного истязателя. Тот рухнул, с глухим стуком ударившись головой о землю. Фрэнк стоял над ним. Остальные мучители отступили. Сваленный Фрэнком мальчишка потер ушибленную голову, кое-как встал и рванул в другой конец двора. Фрэнк видел, что на него устремилось множество взглядов. Рядом с ним стоял и мерил его наглым взглядом косоглазый, тот, что напал на него в первый день.

– Почему ты за меня заступился? – спросил у Фрэнка мальчик, которого он избавил от насмешек.

– Я тоже америкашка, – сказал Фрэнк.

– Да?

Фрэнк улыбнулся:

– Ну. Мой папа – американский солдат.

Фрэнк сделал несколько шагов и сел на ступеньку. Мальчик последовал за ним и сел рядом. Он пошарил в кармане, извлек и протянул Фрэнку картинку из сигаретной пачки с изображением человека в каске и пижаме, который замахивался длинной палкой.

– Это кто? – спросил Фрэнк.

– Американец, – ответил мальчик. – У американцев с настоящим спортом плоховато – так они вот этим балуются. Это Малыш Рут [21]. Неплохо выступал.

Фрэнк хотел вернуть карточку.

– Возьми себе.

– Ух, спасибо. Поставлю на полку у себя в спальне.

– А твой папа герой?

– Да. Был. Он погиб. Солдат и герой.

– И мой героем был.

Двор наполнился звоном колокольчика – нужно было возвращаться в класс. Нового друга Фрэнка звали Клейтон. Они учились в разных группах и договорились о встрече.

После занятий Фрэнка обычно ждала у школьных ворот тетя Ина, улыбаясь ему и щурясь сквозь очки. Когда он шел к воротам, появился Клейтон и спросил:

– Карточку не потерял?

Фрэнк с улыбкой показал ему картинку. И тут кто-то выхватил ее у него из руки. Это был косоглазый. Фрэнк похолодел. Косой парень осмотрел карточку видящим глазом. Она не произвела на него никакого впечатления, и он вернул ее.

– Я все видел, – сказал незваный гость. – Видел, как ты на того пацана наскочил. Хрясь! Классно получилось. Классно.

Клейтон молча стоял рядом. Фрэнк ничего не ответил, ожидая, что ему сейчас еще раз дадут по зубам.

– Хочешь в мою банду?

Фрэнк взглянул на Клейтона, потом снова на косоглазого:

– А кто в твоей банде? Мальчишка оскалил зубы:

– Ты да я. Покамест. Фрэнк показал на Клейтона:

– И он.

Косоглазый отправил на землю смачный плевок.

– Лады. Ты, я и он.

Его лицо снова расплылось в улыбке.

– Хорошо, – сказал Фрэнк.

– Договорились, – подытожил косой. – Пока.

И он ушел. А у ворот стояла тетя Ина.

– Ну, как? Хорошо прошел день? – поинтересовалась она.

Косоглазого мальчишку звали Чез. Над полным, уж слишком королевским именем Чарльз все хихикали, и, зовись он так, вряд ли хоть день прошел бы в школе без потасовки на школьном дворе. Состоять в банде Чеза оказалось скучновато – они в основном стояли прислонившись к забору, руки в карманах. Но была в этом и своя выгода: свирепый вид Чеза отпугивал всех насмешников. Во всяком случае, без повода уже никто не нападал, а куплет про «америкашку» никто не вспоминал довольно долго.

Что касается Клейтона, то у него всегда были при себе какие-нибудь американские штучки: картинки из сигаретных пачек, карточки от разных товаров, комиксы, жевательная резинка, – и всем этим он охотно делился с Фрэнком и Чезом. У Клейтона жили в США родственники, от них каждый месяц приходили посылки. Его дед и бабка специально приезжали в Англию, чтобы увидеть его. Они пытались уговорить его мать уехать с ними в Пенсильванию. Все тогда плакали, и больше всех – бабушка, которая сказала, что Клейтон – вылитый сын, которого убили в секторе «Омаха» [22]. Но мать Клейтона ни за что не хотела расстаться со своей английской семьей. Фрэнк с благодарностью принимал щедрые дары Клейтона. Ему не давал покоя вопрос: нет ли и у него родных где-то в Америке, которые тоже могли бы присылать ему жвачку? Он радовался подаркам друга, но все равно чувствовал себя обделенным.

Чез дивился щедрости Клейтона. До сих пор ему не приходилось встречать человека, который бы так легко раздаривал разные вещи, – прежде всего, потому, что сам он рос в бедной семье. Одежда, явно с чужого плеча, висела на нем, как мешок. Однажды, увидев, что Чез пришел в школу в самодельных обутках на деревянной подошве, директор школы воспользовался правительственной программой помощи, и Чезу выдали пару приличных туфель. Но свою банду он защищал горячо и ожесточенно, производя глубокое впечатление на недругов.

– Чего уставился? – тут же бросал он, стоило кому-нибудь непочтительно взглянуть на Клейтона или Фрэнка.

Ответить на вызов никто не осмеливался. Как-то раз Чез показал карточку от жвачки и отдал ее Клейтону.

– Что это? – удивился тот.

– Я ее у тебя из кармана стащил, – объяснил Чез. – Не хотел я. Так, само получилось.

– Ну и ладно. Бери ее себе.

– Она у тебя из кармана торчала! – Чез не на шутку разволновался. – Нечего всем напоказ выставлять, что у тебя в карманах лежит!

– Возьми ее себе.

– Не собирался я ее брать!

– Да ничего страшного, – засмеялся Клейтон.

– Не нужна она мне! Не хотел я!

Фрэнк чувствовал: назревает что-то нехорошее, Чез вот-вот взорвется. Вид у Чеза был смущенный, злой и обиженный.

– Давай махнемся, – предложил Фрэнк, выхватывая карточку у Чеза. – На, возьми мою.

Чез взял карточку. Потом отошел в сторону и одиноко встал в дальнем углу двора. Раздался звонок, нужно было идти в класс. Чез вернулся и сказал:

– Пошли в субботу птичьи яйца собирать. Мы с братьями идем.

Но когда уроки кончились и все стали расходиться по домам, а Чез с Фрэнком подошли к Ине и спросили, можно ли ему пойти собирать яйца, Ина сказала, что Фрэнку будет некогда. Она не объяснила, чем именно он будет занят, но заявила, что у них уже есть на этот день планы. Мать Клейтона сказала то же самое. Чез, не слишком расстроенный, умчался искать старшую сестру.

– Куда мы завтра идем? Куда? – требовал ответа Фрэнк вечером.

– Ты о чем? – спросила Эвелин, стоя на коленях с совком и щеткой в руках.

– Тетя Ина сказала, мы завтра куда-то идем.

Эвелин вопросительно посмотрела на Ину, и та что-то изобразила ей губами. Эвелин отложила совок и щетку и усадила Фрэнка за обеденный стол. Сестры тоже уселись. Ина сняла очки и устремила на Фрэнка пристальный взгляд.

– Послушай, Фрэнк, этот мальчик… – начала она.

– Тот, с которым ты играл.

– В школе. С которым ты подружился. Фрэнк понял, что они говорят про Чеза, и спросил:

– Клейтон?

– Нет, не Клейтон.

– Клейтон – хороший мальчик. Нет, тот, другой.

Они ждали, но Фрэнк делал вид, что не понимает, о ком это они. Тогда Эвелин сказала:

– Мы с тетей Иной знаем его семью…

– Нам известно, из какой он семьи… – поправила Ина.

– И хотя Господь велел любить всех, иногда это не так легко, и потом, семья у него не очень хорошая…

– Тебе с такими не стоило бы водиться.

– И звать в гости на чай…

– Да, и на чай звать, и, послушай, не надо тебе с этим мальчиком знаться, не пара он тебе…

– Подальше бы ты от него.

Фрэнк смотрел то на одну, то на другую тетку. Они, не мигая, глядели на него широко раскрытыми, чуть влажными, красивыми голубыми глазами. Сказав все самое важное, Ина снова надела очки. Фрэнк уставился в стол. Потом поднял глаза, к которым подступили слезы, и вдруг услышал собственный вопль:

– ДУРЫ СТАРЫЕ! НА ФЕРМУ ХОЧУ! НА ФЕРМУ!

Не переставая кричать, он бросился вон из комнаты и укрылся в спальне.

Примерно через час в дверь к нему легонько постучали, и на пороге появилась тетя Эвелин с тарелкой сэндвичей и стаканом молока на подносе. Фрэнк лежал на кровати. Эвелин поставила поднос на тумбочку у кровати.

– Мы тут вспомнили – дядя Уильям завтра едет на ферму. Утром мы попросим его взять тебя с собой.

Фрэнк сел и показал на карточку от сигаретной пачки, поставленную им на каминную полку.

– Почему бабушка и дедушка не пришлют мне из Америки что-нибудь такое? Почему?

Эвелин взяла карточку, посмотрела на изображение Малыша Рута, прочла подпись на обратной стороне.

– Они о тебе ничего не знают, Фрэнки. Им никто не рассказывал.

– Почему?

Эвелин осторожно поставила карточку на полку.

– Еще время не подоспело, – сказала она. – На все Божья воля.

Уильям действительно собирался рано утром ехать на ферму на своем фургоне и согласился подвезти Фрэнка. Дядя был чем-то недоволен, озабочен и говорил загадками.

– Ну что, сегодня тоже меня порадуешь? – обратился он к Фрэнку, когда они уже отъехали довольно далеко.

– Что?

– Да так.

И все. Больше за всю дорогу дядя Уильям не промолвил ни слова. Зато когда они приехали, дядя Том и тетя Юна устроили Фрэнку шумную встречу. Вид у Юны был уже гораздо лучше, цвели и ее двойняшки. Говорили, что она уже почти справилась с какой-то «родильной хандрой». Юна отвела Фрэнка в дом, а Том остался помочь Уильяму погрузить в фургон овощи с огорода. Когда работа было окончена, Уильям зашел попрощаться с Юной.

– Домой? – спросила Юна.

– Сначала в Рагби заеду.

Уильям сложил ладони чашечкой, чтобы прикурить, хоть и был в доме, не на ветру.

– По делам? – спросил Том.

– Угу.

Том согласился потом отвезти Фрэнка домой, и все трое на прощание помахали Уильяму руками. Фрэнк и Том стояли во дворе, Юна переминалась с ноги на ногу на пороге, а у ее ног возились близнецы.

– Не больно-то он нынче разговорчивый, – заметила Юна.

– Слова не вытянешь. И что это за дела у него в Рагби? – Тут Том вспомнил, что рядом стоит Фрэнк. – Ну что, школьник? Поможешь мне сено перекидать?

И Фрэнк пошел помогать дяде Тому перетаскивать с места на место сено в сарае. В глубине сарая валялись старые ящики и стоял ржавеющий велосипед – его так долго не сдвигали с места, что он весь оброс паутиной. В паутину въелась черная пыль. Казалось, стоит только дотронуться, и вся эта конструкция разлетится дождем из частиц ржавчины и праха. За велосипедом лежал хвостовой стабилизатор бомбардировщика «Люфтваффе», сбитого и упавшего на поле Тома в ночь налета на Ковентри. По серой краске киля была выведена черная свастика с белой каймой. Обломки самолета разнесло по земле на три акра, и Том подобрал киль себе на память еще до того, как Военное министерство вывезло основные части разбившегося бомбардировщика. Когда Фрэнк спросил о самолете, Том рассказал ему, что еще один кусок искореженного металла переплавили на «колокол мира», который стоит теперь в алтарной части церкви Святой Марии в деревне. Он обещал как-нибудь показать Фрэнку этот колокол.

Скоро Фрэнку надоело помогать Тому таскать тюки сена из одного конца сарая в другой, и он стал гоняться за курами бентамками. Улучив удобную минуту, он отпросился поиграть в поле.

У ручья он удивился, как зарос мостик. Под ним ничего не было видно из-за травы и чертополоха с лиловыми цветками. Стараясь не слишком разрыхлить землю и не привлечь к себе внимания, он долго провозился, прежде чем смог влезть внутрь. Теперь ему было гораздо труднее проползти туда – он не осознавал, насколько вырос за последние месяцы.

Его берлога и святыня оставались в неприкосновенности. От солнечного света, пробивавшегося сквозь новую поросль, все тонуло в зеленых бликах. Поэтому сначала Человека за Стеклом можно было едва рассмотреть, но, прижавшись лицом к запачканному, покрытому паутиной стеклу, Фрэнк облегченно вздохнул. Он увидел отвисшую челюсть и ввалившиеся глаза, глядевшие на него.

– Ты где был? – казалось, спрашивает Человек за Стеклом.

– Прости меня, – прошептал Фрэнк. – Меня у теток поселили. Вечно все трут, моют, подметают.

– Плохо мне одному.

– Не обижайся. Сам я не могу к тебе приезжать. Я тебе кое-что привез.

Фрэнк приложил к стеклу американскую карточку, подаренную ему Клейтоном. На ней была изображена женщина в ковбойской шляпе и с ружьем. Ее звали Энни Оукли [23]. Дав Человеку за Стеклом время рассмотреть ее, Фрэнк поставил карточку рядом с перьями и подковами, принесенными раньше.

– Рита. Рита. Ритаритаритаритаритарита брр-рррРРРРРРРРРРРРРРР брррррр-п-п-п-п-п-п-п-брр-ррр) _ проговорил Человек за Стеклом.

Фрэнк сочувствовал ему. Он понимал, как это трудно – пролежать здесь все это время в полном одиночестве. Он подобрался поближе и снова всмотрелся сквозь стекло – удивительно, но у его друга появился язык. Раньше его не было, а теперь язык, подрагивая, торчал из навечно открытого рта. А может быть, это белый мотылек трепетал крыльями на том месте, где должен быть язык. Как бы то ни было, Фрэнк услышал:

– Бррррррр бррррр Фрэнк принеси мне принесимнепринесимнепринеси колокол. Колокол.

Фрэнк ахнул.

Когда они с Томом вечером поехали обратно к теткам, Фрэнк попросил остановиться у церкви – поглядеть на колокол мира. Том наморщил нос, но просьбу выполнил, подогнав фургон прямо к церкви. Храм Святой Марии с нормандской башней и шпилем был построен в четырнадцатом веке из серого камня. От подножия уходил вниз просторный зеленый кладбищенский луг, уставленный викторианскими надгробьями. Со скрежетом распахнулись кованые железные ворота. Прежде чем войти, Том сбил с ботинок грязь о стену.

В церкви никого не было, стояла тишина. Том подвел Фрэнка к алтарю. Фрэнк увидел золотой крест, два подсвечника и серебристо-серый колокол.

– Вот он, – сказал Том непривычно приглушенным голосом. – Колокол мира.

– А подержать его можно? – спросил Фрэнк.

– Нет.

– Почему?

Том не знал почему. В церковь он не ходил, но понимал, что тут, у алтаря, действуют свои правила.

– Здесь ничего нельзя трогать.

Он вытянул шею и прочитал выгравированную на колоколе надпись.

– Тут вот что написано: «Этот колокол мира отлит из металла, извлеченного из обломков немецкого бомбардировщика, который был сбит над нашим приходом». А потом идет дата, когда его сделали.

– А что значит «извлеченного»?

Том почесал в затылке.

– Идем, – сказал он. – А то тебя уж дома заждались.

Не только Эвелин и Ина заметили, что в последнее время стали вдруг пропадать флюиды и эманации. Как же так, недоумевали они: сегодня духи с радостью устремляются в их дом, а назавтра он кажется им негостеприимным? Вот досада! И как раз в то время, когда об Ине и Эвелин в кругах спиритуалистов стали говорить, что у них дом с первоклассной проницаемостью. Конечно, они на эту тему много разговаривали, пытаясь понять, что же изменилось, но ни до чего так и не додумались. Дом, в котором прежде отбою не было от духов, званых и незваных, теперь снова ничем их не привлекал. Ина предложила спросить об этом Потустороннее, Эвелин с ней согласилась и приняла соответствующие меры.

И вот однажды вечером в воскресенье, после службы в церкви спиритуалистов, в дом были приглашены две прихожанки. Фрэнку тоже разрешили присутствовать. Спиритуалисты продолжали говорить, что его ждет блестящее будущее, и нисколько не винили его в ослаблении контакта. Наоборот, считалось, что его присутствие только помогает.

Фрэнк, который играл в спальне с картинками из сигаретных пачек, без особой охоты спустился на зов. Пока маленькое общество рассаживалось за столом в гостиной, Ина задернула занавески, зажгла свечу и набросила на электрическую лампу шелковую косынку, чтобы свет не был таким ярким. Когда и она уселась за стол, ее сестра взяла за руки соседок слева и справа. Фрэнка тоже включили в цепь.

Эвелин председательствовала не потому, что была опытнее или облечена большими полномочиями, чем другие, а просто потому, что кто-то должен был взять на себя труд обратиться к Потустороннему. Фрэнк уже заметил, насколько по-разному приходящие в дом спиритуалисты разговаривают с мертвыми. Одни держались церемонно, говорили похоронным голосом, другие употребляли старинные слова – «перст», «глас», третьи, напротив, пересыпали речь шуточками, вставляли молодежные словечки и на первый взгляд не выказывали никакого почтения.

Большелицая и крупноносая Эвелин тяготела и к церемонности, и к архаике. Она уронила голову – точь-в-точь как миссис Конни Гумберт.

– Возлюбленный! – вскрикнула она слегка Дрожащим голосом. – В духе любви обращаемся к тебе. Приди в дом наш. Отверзаем тебе души наши. Явись же в сиянии любви.

Ничего не происходило. Фрэнк перевел взгляд с тети Эвелин на тетю Ину, но та, сдвинув брови, щурилась сквозь очки в черепаховой оправе на сестру. Миссис Тюл и миссис Штакет из церкви спиритуалистов состроили такие мины, что Фрэнк чуть не фыркнул. Он-то знал, в чем дело.

– Откройся нам, возлюбленный! Посети нас в одеждах любви. Вопрошаем: влечет ли тебя что прочь от нас, препятствует ли что внять гласу любви нашей? Ответь же, молим тебя.

Никакого ответа. Тетя Эвелин хотя бы не прикидывается, что беседует с духами, отметил про себя Фрэнк. Он вспомнил, как мать говорила ему, что миссис Гумберт притворяется.

Лампа погасла и снова зажглась. Четыре дамы, сидевшие за столом, осязаемо напряглись. Они вдруг так разволновались, что Фрэнк как будто даже почувствовал особый запах, струившийся от них, словно они надушились.

– Явился ли ты? – вопросила Эвелин.

– Спроси еще раз, – прошептала Ина. – Я ощущаю присутствие.

– С нами ли ты, возлюбленный? Тишина. Жалко, что мама уехала, подумал

Фрэнк. Она-то сеансов не боялась, а вот эти чудные дамы сгорбились над столом в ужасе и одновременно восторге. С ней ему было уютнее – она могла объяснить, что происходит на этих сборищах, и потом посмеяться над ними. Он вспомнил, как Кэсси смеется. Свет снова мигнул, и Фрэнк почувствовал, как по цепи сомкнутых рук прошла дрожь.

– Я слышу имя, – решительно заявила Эвелин – Оно до меня доносится.

Дамы, раскрыв рты, в ожидании пожирали ее полными слез глазами.

– Имя – Руфь. Кто-нибудь знает некую Руфь?

Миссис Тюл покачала головой, но миссис Штакет сказала, что знает молодую женщину по имени Руфь, которая живет на ее улице в доме напротив.

– Спроси, что может мешать духам, – предложила Ина.

– Я слышу что-то еще. Что-то о… Вот. Дитя. Скажите Руфи, что у нее будет ребенок.

Фрэнк наморщил нос.

– И вот еще, – взволнованно сказала Эвелин. – Я слышу… Слышу… Я слышу… «Прах мой стерегите».

Фрэнк почесал колено. Лампочка погасла, на этот раз окончательно. Дамы разинули рты и уставились друг на друга в тусклом свете свечей.

18

Из-за Кэсси в Рэвенскрейге начались «разброд и шатания». Так сказал видный ученый и известный анархист Перегрин Фик в частном разговоре с Бити через несколько недель после того, как Кэсси поселилась в коммуне. Фик, багроволицый политический попутчик, с бровями, похожими на струящееся шампанское, и гривой длинных белоснежных волос, пригласил Бити в свою комнату поговорить. Он был владельцем Рэвенскрейга, правда лишь номинальным, поскольку считал собственность воровством и провозгласил, что дом принадлежит всем, кто в нем живет. Документы на право падения и договоры о коммунальных услугах оставались оформленными на его имя только по чистой случайности, позволившей ему когда-то унаследовать Рэвенскрейг от богатых родителей Он преподавал философию в Бэллиол-колледже Оксфордского университета, где у него были апартаменты, в которых он останавливался, уезжая из Рэвенскрейга. Известность Фика в научных кругах была столь широка, что он часто был востребован в Париже – там его ждала квартира на время весенних наездов, так же как и во Флоренции, где фамильная тосканская вилла нередко оказывалась полезной для уединения летом, когда он работал над очередной книгой. Все эти дополнительные владения пригодились, когда потребовалось где-то поселить его детей и их матерей, съехавших из Рэвенскрейга после какого-то спора, который разгорелся вскоре после приезда Кэсси и о котором никому не рассказывалось.

– Что вы имеете в виду – «разброд и шатания»? – спросила Бити. – Хотите сказать, что все мужчины не прочь с ней переспать?

У Фика была привычка при обсуждении трудных тем с членами коммуны делать вид, что он изучает какой-нибудь из толстых фолиантов, от которых ломились его полки.

– Все мужчины и, насколько я могу судить, кое-кто из женщин.

– Это и есть разброд и шатания?

Он наконец поставил книгу на полку:

– Бити! Все бросили работу!

– А-а! – протянула Бити. – Так, значит, ничего нового не произошло.

Фик улыбнулся. Бити заговорила о том, что не принято было обсуждать вслух.

– Я говорю о научной работе.

– Ну да, она важнее.

– Скажите вашей сестре, чтобы… чтобы она…

– Перри, что она такого сделала? Все постоянно к ней пристают – вот в чем беда. У всех в доме только одно на уме – как бы перепихнуться, и началось это задолго до того, как появилась Кэс-си. Не удивлюсь, если узнаю, что вы сами к ней подъезжали.

Фик слегка покраснел. Видно было, что его задело.

– Бити, милая, с каких пор вы стали такой циничной, такой войнственной? Когда вы только приехали, вы были восхитительны, чисты, открыты новым идеям. А теперь вы заразились реакционным духом. Что случилось?