– Но вы ему не поверили?

– Чуть было не поверила. Он и раньше говорил о романе, и даже если б я не слышала об этом раньше, я все равно постаралась бы поверить. Я так хотела поверить ему! Я не могла смириться с этими фотографиями, с тем, что они говорили о Джоне.

– О его сексуальной ориентации?

– Не только. – Лицо ее исказилось от горя. – Он сам неплохо фотографирует. Пейзажи. Хорошие портреты. Он не вешает свои работы на стену, потому что недостаточно ценит их, но на самом деле они почти профессиональны. Очень хороши. Для него это просто хобби. Но с той пятницы я все время думаю… я не могу поверить, что он… – Эмилия гневно утерла глаза рукавом.

Линли догадался, над какой страшной и мучительной мыслью бьется она.

– Вы боялись, что он сам сделал эти фотографии, – закончил он, прекрасно понимая, что и сам не может в это поверить. – Об этом вы думали?

– Нет. Это невозможно. Все и так достаточно скверно. В это я не поверю.

– Потому что если он сам сделал эти фотографии, из этого следует…

– Он не фотографировал Мэттью. У него нет таких снимков. – Эмилия снова вытащила тряпку, которой прежде отряхивала одежду, и вытерла ею лицо. Она забыла, что тряпка испачкана в йодистом аммонии. Лицо покрылось желтыми пятнами, похожими на кожную сыпь.

– Что было дальше, после того, как вы с Джоном поговорили об этих фотографиях?

Конец истории Эмилия рассказала, почти не запинаясь. Она вернулась в свою комнату в «Галатее» вскоре после полуночи, оставив фотографии в кабинете Джона, и всю ночь думала о том, какую опасность эти снимки представляют для его карьеры, и на следующий вечер она вернулась за ними и стала настаивать, чтобы фотографии были уничтожены.

– И он отдал их вам без борьбы? – спросил Линли.

– Он был так измучен стыдом, неужели вы не понимаете! Я обещала сжечь их, сказала, что так будет лучше, и он согласился.

– Сколько времени вы провели у него в этот раз?

– Минут десять, а то и меньше.

– Который был час?

– Ранний вечер. Часов семь. Точно не помню.

Почему же, забрав фотографии ранним вечером, она отнесла их в кучу мусора лишь под утро следующего дня?

– Я выжидала, чтобы не попасться никому на глаза, – последовал вполне логичный ответ.

– Но зачем вы пошли к мусорной куче? – вмешалась сержант Хейверс. – Разве нельзя было выбросить их куда-нибудь?

– Сперва я так и хотела сделать, – призналась Эмилия, – но я подумала: если я выброшу снимки, их найдут в мусоре. Даже порванные на мелкие кусочки, эти обрывки могут пробудить в ком-нибудь любопытство. Я решила сжечь фотографии, но я не могла сделать это в «Галатее», поскольку Коуфри Питт мог застать меня врасплох, кто-нибудь из девочек мог заглянуть. Вот я и выбрала мусорную кучу.

– А почему вы не остались там до конца, не убедились, что они сгорели?

– Я услышала, как подъезжает машина. Скорее всего, это был микроавтобус. Я боялась, что Фрэнк Ортен заметит меня и явится с расспросами, что я тут сжигаю. Я быстро сунула их в кучу мусора, подожгла и убежала.

– В котором это было часу? – спросил Линли.

– Не знаю наверное. После трех. Четверть четвертого или позднее? Точно не скажу. – Она сложила тряпочку в маленький квадратик, разгладила все складки, еще больше испачкав пальцы Желтым порошком. – Главное для меня было не попасться, и ради меня самой, и ради Джона. Я думала, если я сумею сделать это для него… если докажу, как я его люблю… Но тут подъехал автомобиль, и я убежала. Я думала, мне удалось уйти незамеченной. Но– не удалось, да? Кто-то меня заметил. Вы сказали, что ученик видел меня… – Тут она смолкла, широко раскрыла глаза. – Ученик? Ученик ездил куда-то на микроавтобусе?

Она ничем не лучше Локвуда, с сожалением подумал Линли. Ей важно одно: если вина ложится на ученика, Джон Корнтел спасен. Вновь и вновь о Мэттью Уотли все забывают, спеша переложить вину с себя и близких на кого-то не столь дорогого.

Стоя на краю лужайки между научным корпусом и «Калхас-хаусом», Линли и Хейверс смотрели, как мимо пробегают школьники, торопившиеся на ланч в обеденный зал, расположенный в западном флигеле. Ребята старательно отводили глаза, чтобы не встретиться взглядом с полицейскими, все разговоры смолкали, когда школьники проходили мимо них.

– Он мог это сделать, – задумчиво произнесла Хейверс, глядя в сторону «Эреб-хауса». – Нам известно, что на микроавтобусе приехал вовсе не Фрэнк Ортен. Фрэнк в это время был уже дома, верно?

– Если верить ему на слово, – уточнил Линли. – Элейн Роли утверждает, что в ту ночь он отвозил дочь в больницу.

Хейверс сделала торопливую пометку у себя в блокноте.

– Я проверю, – пообещала она, покусывая кончик карандаша. – Если это дело рук Корнтела, у него бы, вероятно, хватило хитрости не использовать свой собственный автомобиль? Он знает, что в машине останутся улики, которые будет невозможно опровергнуть, – волокна ткани, волосы, еще что-нибудь. Он бы взял ключи в комнате привратника, позаимствовал бы микроавтобус и, уме конечно, не оставил в нем отпечатков пальцев.

Трудно было спорить с этой версией – слишком многое говорило в ее пользу. Линли припомнил элегию Томаса Грея. Строфа, прочитанная ему вслух Деборой, точно описывала и самого мальчика, и то, как обошлись с его телом. Неужели кто-то из учеников проявил себя таким эстетом?

– Я все думаю об этих стихах, – признался Линли, повторяя для сержанта Хейверс последнюю строфу Грея.

Однако стихи натолкнули Барбару на новую гипотезу:

– А как насчет Чаза Квилтера? У него все стены увешаны цитатами из английской поэзии.

– Но у него нет мотива, сержант.

– Что верно, то верно, – признала она.

– Пока что у нас есть два мотива, – продолжал Линли. – Мотив был у Клива Причарда…

– И у Джона Корнтела? Линли нехотя кивнул:

– Мы ведь не можем закрывать глаза на те выводы, на которые наталкивает его коллекция снимков?

– Он решил малость пощупаться с Мэттью, а малыш ноги протянул? – со свойственной ей жестокой прямотой подхватила Хейверс.

– Это мог быть несчастный случай.

– Слишком туго затянул петлю? Слишком сильный заряд электричества?

Линли становилось дурно при одной мысли об этом. Встряхнувшись, чтобы отогнать от себя страшное видение, инспектор полез в карман за ключами от автомобиля и передал их Хейверс.

– Отправляйтесь в Киссбери, сержант, – распорядился он. – Попробуйте проверить алиби Клива Причарда.

– А вы, инспектор?

– Я уже готов выяснить всю правду о Джоне Корнтеле, – отвечал он.

Линли как раз заворачивал за угол часовни, когда прибыл полицейский автомобиль из Хоршэма. Три криминалиста вылезли из машины, таща за собой свое снаряжение. Алан Локвуд вышел им навстречу. Прибывшая по вызову Линли команда должна была обработать помещение над сушильней в «Калхасе», собрать отпечатки пальцев и все улики, сделать фотографии, а затем с такой же тщательностью приняться за микроавтобусы. Локвуд обещал проводить их.

Его коллеги направились в сторону «Калхас-хауса», а Линли вошел в главное здание, пересек вестибюль и вышел во внутренний двор, к статуе Генриха VII, чьи застывшие черты напоминали о победе, купленной ценой предательства. Линли замедлил шаги, размышляя о свершившейся пять веков тому назад битве, об измене, повлекшей за собой смену династии, и отсюда мысли Линли перескочили к его прежним отношениям с Джоном Корнтелом, и он задумался, как эти отношения повлияли на его нынешнее поведение. Школьные традиции требовали соблюдать верность товарищу, предательству неизменно сопутствовало раскаяние. Разве этот урок не усвоили те, кто бросил помазанника на поле битвы? Что они выиграли? Какой-то пустяк, а вся страна понесла невосполнимый ущерб<Линли вспоминает последнее сражение династической войны Алой и Белой розы (22.8.1485)– битву при Босворте, которую король Ричард III Йорк, которому изменили его сподвижники, проиграл Генриху Ланкастеру, впоследствии королю Генриху VII.>.

Линли горько посмеивался над собой. От восемнадцатилетнего юноши он требовал, чтобы тот сбросил с себя цепи обычая и ткнул пальцем в провинившегося соученика; но если посмотреть на дело с другой стороны, даже ему, взрослому человеку, нелегко было придерживаться подобного стандарта морали. Конверт с фотографиями, такой легкий на ощупь, превратился для Линли в свинцовую тяжесть.

Да уж, гробы повапленные, твердил он про себя, пробираясь по мощеной дорожке в сторону обеденного зала.

Это было просторное помещение, вмещавшее разом всех обитателей школы. Каждому пансиону отводился собственный стол, во главе которого сидел заведующий, на противоположном конце – префект; старшеклассники помещались по одну сторону стола, младшие – по другую.

Шестьсот школьников разом хохотали, болтали, кричали, создавая невыносимый шум, но болтовня мгновенно прекратилась, когда Чаз Квилтер поднялся по ступеням на возвышение, похожее на помост в монастырских трапезных, и начал читать Писание. Закончив короткий отрывок, Чаз направился к столу пансиона «Эреб». Из кухни выкатили тележки с едой, и веселый шум возобновился.

Корнтел подошел к концу стола и прокричал Брайану Бирну в ухо какие-то инструкции. Префект «Эреба» кивнул, но Линли видел, что тот вовсе не слушает учителя, следя глазами за Чазом Квилтером, подходившим теперь к мальчикам из «Ион-хауса». Уголок рта у него слегка подергивался.

Джон Корнтел издали увидел, как приближается к нему Линли. Видимо, намерения своего былого товарища он угадал по его лицу, и когда Линли подошел, Корнтел предложил ему пойти в класс, чтобы не вести разговор при детях. Класс Корнтела располагался поблизости, на первом этаже в отделении гуманитарных наук.

Сказав что-то напоследок Брайану Бирну, Корнтел в сопровождении Линли вышел из столовой. Они поднялись по старым каменным ступенькам западного фойе и все так же молча пошли по длинному коридору в кабинет Корнтела. Из окон этой комнаты открывался вид на просторную спортплощадку, где у ворот лежал забытый футбольный мяч. Поглядев в окно, Линли убедился, что небеса быстро темнеют – с запада приближались грозовые тучи.

Он не знал, как вести разговор со старым приятелем, как затронуть то отклонение, которое сам он не умел ни понять, ни принять. Он не мог подобрать сколько-нибудь уместную фразу, чтобы начать эту беседу. Отвернувшись от окна, Линли уперся взглядом в черную школьную доску.

На ней были написаны какие-то фразы. Корнтел, стоя у двери, следил, как Линли читает план, заготовленный для урока: «Иронические призывы к милосердию», «дочь или дукаты», «цена вражды», «цена морали», «подлинные утраты», «лейтмотив крови». На самом верху Корнтел написал цитату: «Я осуществлю злодейство, которому ты учил».

– «Венецианский купец»? – догадался Линли.

– Да, – ответил Корнтел, входя в комнату. Парты были расставлены подковой, чтобы учителю и его ученикам удобнее было вести дискуссию. Корнтел остановился возле одной из парт, словно дожидаясь разрешения садиться. – Мне нравится эта пьеса. Лицемерие Порции просто потрясает: она столь красноречиво распространяется о милосердии, которое ей совершенно неведомо.

Линли ухватился за предлог для беседы.

– Эта тема немало значит и в твоей жизни, верно? – Подойдя к Корнтелу, он протянул ему конверт. Парта разделяла их, словно оборонительное сооружение, но Линли почувствовал, как напрягся его собеседник.

– Что такое, Томми? – с притворной небрежностью поинтересовался Джон.

– Откроешь – узнаешь.

Корнтел приоткрыл конверт, собираясь сказать что-то еще, но слова замерли на его губах, когда он увидел фотографии. Он поспешно опустился на стул, как сделала это при виде снимков его возлюбленная, однако, в отличие от Эмилии Бонд, Корнтел даже не пытался объяснить, как к нему попали фотографии. Он был поражен, уязвлен до глубины души. Судя по вырвавшейся у Корнтела реплике, больнее всего его задело предательство:

– Она отдала их вам! Отдала их вам! Линли готов был избавить старого друга хотя бы от этого огорчения.

– Нет. Один из учеников застал ее врасплох, когда Эмилия пыталась сжечь фотографии. Это он передал снимки нам. Она пыталась скрыть, что нашла их у тебя.

– Эмма не умеет лгать, верно?

– К чести ее, похоже, что не умеет.

Корнтел не поднимал глаз. Заметив, как он судорожно комкает фотографии, Линли мягко попросил:

– Объясни, наконец, что все это значит, Джон? Ты же понимаешь, как это выглядит.

– Да уж, учителю не следует увлекаться подобными вещами. А уж в нынешних обстоятельствах… – Джон Корнтел все еще глядел вниз, на фотографии. Теперь он начал перебирать их. – Мне всегда хотелось написать роман. Ведь об этом, знаешь ли, мечтает каждый преподаватель английского языка. Мы же все твердим, что готовы создать шедевр, лишь бы хватило времени, сосрепоточенности и сил. А эти… эти картинки – это был первый, подготовительный шаг. – Джон говорил приглушенно, чуть хрипловато. Таким становится голос мужчины после акта любви. – Конечно, я выбрал чересчур горячий материал, но я рассчитывал– сенсация поспособствует опубликованию книги. Надо ведь с чего-то начать. Мне не кажется столь уж скверным начать с этой темы. Конечно, это не назовешь чистым искусством, но подобная книга помогла бы мне войти в обойму. – Он говорил все медленнее, словно под гипнозом. – А потом я мог бы продолжать. Я бы писал… писал, что захочу. Да, все, что захочу. Ведь подлинное творчество – это страсть, это восторг, экстаз, о котором все прочие могут только мечтать, о котором они даже не ведают… а эти снимки… эти снимки…

Корнтел провел пальцем по фигуре обнаженного мальчика, затем палец сместился к стоявшему в непристойной позе мужчине, Корнтел любовно обрисовал мускулистые бедра, напряженный член, затем перебрался к груди и, наконец, к губам.

После этого он перешел к другой фотографии, со смутной улыбкой очерчивая все подробности противоестественного совокупления взрослого мужчины с ребенком.

Линли молча наблюдал за ним, не в силах выговорить ни слова. Быть может, Корнтел пытался за разговорами о романе скрыть ужасную истину от себя самого, но его выдал участившийся пульс, Дрожащий голос, манера облизывать губы кончили языка, когда он рассматривал эти снимки.

Линли испытал острый до тошноты приступ отвращения, а следом– столь же острую и глубокую жалость.

Корнтел поднял голову и увидел, как Линли смотрит на него. Он выронил фотографии, словно обжегшись, и они разлетелись по всему столу.

– Боже! – прошептал он, – О боже!

– Мальчик погиб, Джон, – выдавил наконец из себя Линли. – Маленький мальчик, ненамного старше тех, кто изображен на фотографии. Его связали, пытали, один Бог знает, что с ним еще делали.

Оттолкнувшись обеими руками от стола, Корнтел встал и побрел к окну, выглянул, посмотрел на спортплощадку и, собравшись с силами, обернулся к инспектору.

– Я начал собирать эти снимки после поездки в Лондон, – признался он. – Я наткнулся на такую фотографию в особом отделе магазинчика для взрослых в Сохо. Я был потрясен, я испытывал и отвращение, и восторг. Не мог оторваться. Купил ту фотографию, а затем и другие. Сперва я вынимал их только на каникулах, когда уезжал из школы. Потом я стал позволять себе рассматривать их раз в месяц в своем кабинете. Я опускал занавески. Не так уж это страшно, верно? А потом – раз в неделю, а потом уже почти каждую ночь. Я целый день ждал этого мгновения. Я…– Он снова глянул в сторону окна. – Я выпивал стакан вина. И еще свечи. Я зажигал свечи. Я воображал… Я сказал тебе почти правду, Томми. Я сочинял про них всякие истории. Я дал им имена – мальчикам, а не этим мужчинам. – Он снова стал перебирать фотографии. – Это Стивен, – назвал он парнишку, распростертого на старинной кровати с медными шишечками. – Это… это Колин. Этого я назвал Полем, а тот – Гай. Это Уильям. – Он потянулся за еще одним снимком, но тут отвага изменила ему. – И еще этот. Я назвал его… я назвал его Джон.

На фотографии – единственной из всех – было изображено сразу двое мужчин, они вместе насиловали беспомощного мальчика. Линли уже видел этот снимок, но только теперь он понял, что эта фотография значила для Джона Корнтела, почему он дал жертве свое имя.

– Джон, – заговорил он, – тебе нужна…

– Помощь? – усмехнулся Корнтел. – Помощь нужна тем, кто не понимает, что с ними происходит. Я знаю свою болезнь, Томми. Всегда знал. Потому-то я и выстроил так свою жизнь. Я всегда подчинялся тем, кто хотел мной командовать, – подчинялся отцу, матери, соученикам, начальникам. Никогда не сделал ничего по-своему. Я просто не способен на это. Даже с Эмилией. – Корнтел отбросил снимки прочь.

– Она вспоминает о ночи на субботу совсем не так, как ты, Джон.

– Да, еще бы. Томми, я должен тебе кое-что объяснить. Я понимал, что ты рано или поздно выяснишь, как она была расстроена в пятницу вечером, и заранее сочинил эту историю, чтобы ты не искал других причин. Импотенция показалась мне подходящим объяснением. Да и какая разница? Я почти не соврал тебе. В итоге у нас получилось. Еле-еле, с трудом. Мы справились благодаря ей, Томми. Она очень добра.

– Дело не в доброте, Джон.

– Да, так она думает. Так она устроена. Она – хорошая девушка, Томми. Когда она увидела, как это все трудно для меня… она все сделала сама. Я просто предоставил ей все. Я позволил ей самой решать, самой все делать. А потом в субботу вечером она вернулась и попросила отдать ей фотографии – потребовала даже, – и я отдал их ей. Мне казалось, только так я могу извиниться перед ней за постигшее ее разочарование. За то, что я не тот мужчина, которого она искала. Вообще не мужчина. Линли готов был задать Корнтелу сотню вопросов. Больше всего ему хотелось бы знать, как мог блестящий юноша с такими задатками, с такими перспективами на будущее, превратиться в человека, которого он видел перед собой. Как мог мир извращенной фантазии сделаться для него более привлекательным, нежели реальные отношения с другими людьми. Отчасти он уже знал ответ: воображаемый мир всегда кажется безопаснее, даже если он отвратителен. В нем нет настоящей угрозы, он не способен по-настоящему искорежить ни душу, ни сердце. Но полный ответ таился в душе Корнтела, невнятный, быть может, и ему самому. Линли хотел бы как-то утешить старого школьного друга, облегчить бремя его стыда. Но смог сказать лишь одно: – Эмилия тебя любит.

Корнтел покачал головой. Собрав фотографии, он уложил их в конверт и протянул Линли:

– Она любит придуманного ею Джона Корнтела. На самом деле такого человека нет.

Линли медленно спускался по лестнице, обдумывая каждое слово происшедшего разговора. За последние несколько дней он превратился в зрителя странной драмы, где Корнтел то и дело играл разные роли, скрывая свое истинное лицо.

В Лондон он явился в роли учителя, винящего себя в исчезновении Мэттью Уотли. Тогда он казался человеком ищущим помощи и всецело принимающим на себя ответственность за ряд промахов и нарушений школьной дисциплины, которые и привели к бегству мальчика из школы; однако, прячась под маской готовности к сотрудничеству, Джон Корнтел предпочел не объяснять, какие именно душевные пертурбации помешали ему в выходные выяснить местопребывание Мэттью.

Потом выяснилось, что отвлекающим фактором послужила Эмилия Бонд. В отношениях с ней Джон Корнтел играл уже другую роль – любовника, претерпевшего унижение. Не важно, в чем именно он исповедовался перед Линли, за любыми фактами проступало все то же чувство унижения. Полная импотенция или же пассивность, заставившая Эмилию начать и довести до конца их странный любовный акт, – и то и другое унижало Джона, и из бездны унижения он взывал к Линли о понимании и сочувствии. Линли не мог не откликнуться на этот призыв, и он продолжал следовать ему, даже когда вторая роль Корнтела сменилась третьей.

Несчастный невротик, коллекционирующий порнографические открытки. Он даже дал свое имя одному из изображенных на этих снимках детей, а это уже следующая стадия недуга. Джон пытался убедить Линли, что воображает себя жертвой, а не исполнителем полового акта, но не слишком ли это удобно для него? Ведь все сходится. Хотя Корнтел создал на основании этих снимков довольно сложный мир собственной фантазии, он оставался в одиночестве и рано или поздно должен был попытаться нащупать контакт с реальностью. Эмилия Бонд была для него такой реальностью, но отношения с ней потерпели крах. Разве не мог после этого Корнтел попытаться обрести реальность более схожую с мрачным миром своих грез? Что помешало бы ему вовлечь в этот опыт Мэттью Уотли?

Разумеется, Корнтел не мог не понимать, что все его личные мучительные признания не очистят его от подозрений. Даже если Линли сумеет найти другого виновника преступления, как он распорядится конвертом с фотографиями? У Корнтела были все основания ожидать, что снимки лягут на стол директора. Даже если Корнтел не виновен в гибели Мэттью, только Локвуд вправе решить его профессиональную судьбу. Таковы, в конце концов, обязанности директора.

Однако Линли считал необходимым принять во внимание и иные соображения. Он еще не забыл Итон, не забыл, как валялся пьяный на постели, а Корнтел спасал его от исключения из школы. Он не забыл, как Джон, красноречиво проповедовавший в часовне и писавший удостаивавшиеся первых премий сочинения, с готовностью приходил на помощь не столь одаренным и легким на язык мальчикам. Он видел, как Джон Корнтел пробегает под аркой ворот, в модных брюках и визитке: он опаздывает на урок и все же останавливается помочь привратнику, сгружающему тяжелую посылку с грузовика. И эта быстрая, летучая улыбка, приветственные возгласы, раздававшиеся из всех углов школьного двора. Их связывает общее прошлое, они кое-что пережили вместе. Это неотменимо. Узы школьного братства.

Конверт с фотографиями во внутреннем кармане мешал ему, давил на сердце. Надо принять какое-то решение. Линли не был к этому готов.

– Инспектор! – Алан Локвуд ждал его у подножия лестницы. – Сегодня состоится арест?

– После того, как криминалисты…

– К черту криминалистов! Вы должны убрать Клива Причарда из школы! Сегодня вечером собирается совет попечителей, и к тому времени все должно быть улажено. Господь один ведает, когда родители Причарда надумают его забрать. Я не собираюсь держать его в школе до той поры. Ясно вам?

– Вполне, – ответил Линли. – К несчастью, на данный момент единственной уликой против него является кассета с его голосом. Мы не можем доказать, что он участвовал в похищении Мэттью Уотли, а Гарри Морант не желает уличить его как человека, регулярно над ним издевавшегося. Я не могу арестовать Причарда лишь на том основании, что Чаз Квилтер опознал его голос. Я могу только посоветовать вам, мистер Локвуд, не спускать с него глаз.

– Не спускать глаз! – выплюнул Локвуд. – Вы же знаете, это он убил парня!

– Я пока ничего не знаю. Для ареста требуются доказательства, а не интуиция.

– Вы подвергаете риску шестьсот учеников школы! Вы отдаете себе в этом отчет? Пока вы не уберете этого мерзавца из Бредгар Чэмберс, тут может произойти все что угодно. Я не могу взять на себя ответственность…

– Но вы несете ответственность, – перебил его Линли. – Вы сами должны это понимать. Клив знает, что он является главным подозреваемым. Вряд ли он решится сейчас на какой-либо опрометчивый поступок, к тому же он рассчитывает, что мы не сможем инкриминировать ему убийство Мэттью Уотли.

– Что же вы предлагаете мне делать, пока вы соберете улики для ареста?

– Заприте его в комнате и приставьте надзирателя, чтобы он не мог покинуть помещение.

– И этого, по-вашему, достаточно? – настаивал Локвуд. – Черт побери, это же убийца, и вы это знаете. А что с этим? – Он ткнул пальцем в конверт с фотографиями. – Вам удалось выяснить происхождение этих снимков, инспектор?

Оказывается, не так уж трудно принять решение – другой вопрос, насколько оно разумно.

– Мисс Бонд нашла эти фотографии у себя в классе, – солгал Линли. – Кто-то из школьников забыл их. Ей неизвестно, кто именно. Она хотела их сжечь.

– Хоть у кого-то еще сохранился здравый смысл! – фыркнул Локвуд.

Когда сержант Хейверс припарковала принадлежавший Линли «бентли» возле часовни, вновь зарядил дождь. Хейверс резко надавила на тормоз, машина скакнула вперед и немного в сторону, расцарапывая бок о голые ветки кустарника. Линли, содрогнувшись, поспешил навстречу коллеге.

Барбара доедала пакетик уксусных чипсов, обсыпая крошками и солью свой пуловер.

– Это мой ланч, – воинственно пояснила она, стряхивая остатки пищи на пол и вылезая из машины. – Два пакетика чипсов и стакан «швеппса». Мне полагается надбавка за прифронтовые условия. Кошмарная машина, – продолжала она, захлопывая дверцу. – Так и рвется из рук. Я чуть было не врезалась в телефонную будку в Киссбери, а возле школы врезалась в старый милевой столб. Надеюсь, во всяком случае, что это был именно столб. Твердый такой и вроде неживой.

– Я тоже надеюсь, – подхватил Линли, вновь открывая дверцу и доставая с заднего сиденья свой зонтик. У Хейверс зонта, по-видимому, не было. Она предпочла нырнуть под предоставленную ей Линли крышу.

– Так что вы выяснили в Киссбери?

Они двинулись в сторону «Калхас-хауса». Колокол сзывал учеников на вечерние уроки. Мимо замелькали сине-желтые формы– под дождем ребята быстро разбегались на занятия. Хейверс заговорила только тогда, когда они остались вдвоем на подъездной дорожке:

– Насколько мне удалось понять, алиби Клива подтверждается, сэр. Бармен из «Меча и подвязки» видел его возле мусорного ящика поздно вечером в субботу. Он не знает точно, чем именно был занят Клив, но отзывается примерно так: «Что уж он там ни делал, его пташке это пришлось по душе».

– Возле мусорного ящика есть фонарь? Хейверс покачала головой:

– Бармен не сумел описать наружность парня, он заметил только его рост, а девушку он и вовсе не рассмотрел, так что, в принципе, это мог быть и кто-то другой, а не Клив.

– Другой ученик Бредгара, – уточнил Линли. Барбара с энтузиазмом подхватила его мысль, она явно думала о том же с тех самых пор, как выехала из деревни.

– Допустим, Клив знал, что кто-то из ребят в субботу вечером тайком отправится на свидание с девушкой. Возможно, этот парень потом хвастался перед Кливом своими победами и рассказал все подробности, в том числе и насчет мусорного ящика.

Но Линли видел слабое место этой гипотезы.

– Боюсь, Хейверс, что в итоге Клив сообщит нам имя своей подружки и она подтвердит его алиби. Вернемся на исходные позиции. В котором часу бармен видел их?

– Сразу после полуночи. – Хейверс в задумчивости приостановилась и добавила: – В этом что-то есть, сэр. Клив очень хитер. Вон как он ловко подсунул нам эти фотографии. Он вполне мог отправиться в Киссбери, чтобы обеспечить себе алиби, а потом вернуться и убрать тело Мэттью Уотли. Он утверждает, что увидел Эмилию Бонд, когда перелез через стену, вернувшись с ночной прогулки. А что, если он вернулся гораздо раньше, смотался на автобусе в Стоук-Поджес, бросил там тело, а Эмилию Бонд увидел, когда возвращался во второй раз? Она-то его не видела! Это Клив утверждает, что заметил учительницу, слезая со стены. Фрэнк Ортен пошел гасить огонь около трех часов утра. Это дает Кливу достаточно времени.

– Слишком это сложно, Хейверс.

– Самую малость. Он мог это сделать, инспектор, мог! Этот парень вполне сумеет организовать достаточно сложное преступление. Да он еще в колыбели говорил: «Сверим часы». Нам нужно одно: добыть улики в той комнате над сушилкой и в микроавтобусе, и тогда с Кливом Причардом будет покончено.

Нахмурившись, Линли взвешивал слова Хейверс, она же, не дожидаясь ответа, продолжала:

– Я видела в деревне Джин Боннэми, она ходила на почту. Накрасилась, словно ждет кого-то к ланчу.

– Вряд ли это так уж подозрительно, сержант.

– Да, конечно. Просто, когда она приведет себя в порядок, она не такая страшненькая, инспектор. Интересно, а как она выглядела пятнадцать лет назад? Как она выглядела в глазах восемнадцатилетнего юноши?

– Эдварда Хсу?

– Ведь это вполне возможно, верно? Она жила в Гонконге, унаследовала от отца любовь к Востоку. Она вполне может оказаться биологической матерью Мэттью Уотли, Может быть, она все эти годы издали следила за его жизнью, может быть, она-то и настояла, чтобы «Добровольцы Бредгара» направили мальчика к ней. Джилс Бирн уверял, будто мать Мэттью была лживой, корыстолюбивой сучкой, но он мог и соврать.

– По-вашему, Джилс Бирн имеет гораздо большее отношение к появлению Мэттью на свет, чем он готов был признать.

– Эдвард Хсу мог рассказать Джин о Бирне, и она обратилась к нему за помощью, а теперь он лжет, покрывая ее.

– Мы с самого начала подозревали, что Бирн лжет, – признал Линли. – Возможно, констебль Нката обнаружит что-то в Эксетере.

– Или ничего, – вставила ХеЙверс.

– Это тоже приблизит нас к истине. – Линли повел сержанта Хейверс по дорожке к «Калха-су». – Надо узнать, что выяснили наши эксперты.

Криминалисты заканчивали свою работу в комнате над сушильней, фотограф в сопровождении одного из офицеров только что спустился по лестнице из-под крыши.

– Ну что? – окликнул Линли полицейского, несшего кейс. Наверху раздавался вой пылесоса.

Поставив кейс на пол и склонившись над ним, полицейский ответил:

– Только закончил с отпечатками пальцев– Их там сотни. А еще волосы, волокна ткани. Просто куча мусора.

– Сколько времени вам понадобится?

– У нас тут людей поменьше, чем в столице, инспектор. Пока все это разгребем, пройдет несколько недель. Извините.

Линли знал, что начальник Хоршэмского отдела полиции вообще не хотел посылать своих людей в школу. Он заговорил как можно любезнее, тщательно подбирая слова:

– Один из старшеклассников находится под подозрением. Если нам удастся связать его с этой комнатой и обнаружить тут следы пребывания Мэттью Уотли, то…

Криминалист поскреб пятерней в затылке, взъерошив седые, похожие на сухое сено волосы.

– Сколько лет было этому Уотли?

– Тринадцать.

– Хм-м. Тогда это не он… – Подняв кейс, полицейский вытащил три пластиковых пакета.