Оливия

Мы с Крисом поужинали, и я, как обычно, помыла посуду. Крис проявляет ангельское терпение, когда у меня уходит сорок пять минут на то, что он мог бы сделать за десять. Никогда не отстраняет меня. Если я разбиваю тарелку или стакан или роняю на пол кастрюлю, он дает мне самой все убрать и притворяется, будто не замечает моей ругани и слез из-за того, что метла и швабра меня не слушаются. Иногда ночью, когда он думает, что я сплю, он выметает пропущенные мною осколки посуды или стекла. Иногда оттирает с пола липкое пятно, оставшееся от разлитой кастрюли. Я прикидываюсь, будто не слышу, как он всем этим занимается.

Практически каждый вечер, перед тем как лечь спать, он заглядывает в мою комнату — проверить, как там я. Он делает вид, что пришел узнать, не надо ли выпустить кошку, и я притворяюсь, что верю ему. Если Крис видит, что я не сплю, то говорит:

— Последняя возможность кошкам еще раз совершить вечерний туалет. Есть желающие? Что скажешь, киска Панда?

— По-моему, она уже устроилась на ночь, — отвечаю я.

Тогда Крис спрашивает:

— Ну, а тебе, Ливи, что-нибудь нужно? Нужно. Еще как нужно. Я воплощенная нужда.

Мне нужно, чтобы он сбросил свою одежду на свету, льющемся из коридора. Мне нужно, чтобы он скользнул в мою постель. Обнял меня. Мне нужна тысяча и одна вещь, которые никогда не осуществятся. И все эти нужды каждый раз отрывают от моей плоти по тоненькому лоскутку.

Первой уйдет гордость, сказали мне. И этот процесс начнется в тот момент, когда я осознаю, насколько моя жизнь зависит от других. Но я борюсь с этой мыслью. Я цепляюсь за то, кто я такая. Вызываю все больше тускнеющий образ Лив Уайтлоу Оторвы.

— Нет. Мне ничего не нужно. Все нормально, говорю я Крису, — и мне самой кажется, что я искренна.

Иногда, очень поздно, он как бы невзначай говорит:

— Я уйду на час или два. Ты справишься одна? Или попросить Макса заглянуть?

— Что за глупости, — отвечаю я. — Со мной все в порядке. — Хотя на самом деле хочу спросить: «Кто она, Крис? Где ты с ней познакомился? Неужели ей все равно, что ты не можешь провести с ней всю ночь, потому что должен вернуться домой ухаживать за мной?»

Записывая эти строки, я смеюсь. Какая ирония. Кто бы мог подумать, что я буду желать какого-то мужчину, не говоря уже о том, что этот мужчина с самого начала всеми возможными способами дал понять, что он не из тех, кто на меня клюет.

Те, что на меня клевали, в том или ином виде платили мне за то, что от меня получали.

Я работала на улице, потому что не было ничего более мерзкого и порочного, чем эта жизнь на грани дозволенного. И чем старше были мужчины, тем лучше потому что эти оказывались самыми жалкими. Все они были в деловых костюмах и курсировали по Эрлс-Корту на машинах, якобы заблудившись и спрашивая дорогу. Подцепить их ничего не стоило. Но едва они сбрасывали одежду и дряблые бедра их повисали, как пустые переметные сумки, мужчины эти теряли дар речи. Я улыбалась и говорила:

— Давай, малыш. Иди к Лив. Так нравится? М-м? А так приятно?

И они отвечали:

— О боже. О господи! О да.

И за пять часов я набирала достаточно, чтобы оплатить неделю в однокомнатной квартирке, которую нашла в Баркстон-Гарденс, и еще оставалось на удовольствия вроде полуграмма кокаина или пачки колес. Жизнь была такой легкой, что я не могла понять, почему все женщины Лондона так не живут.

Периодически ко мне приглядывались и молодые мужчины, но я держалась пожилых. Разумеется, все это было связано со смертью моего отца. Мне не требовалось десяти сеансов у доктора Фрейда, чтобы это понять. Через два дня после получения телеграммы, в которой сообщалось о смерти папы, я подцепила своего первого мужика старше пятидесяти. Я соблазнила его с удовольствием. Я наслаждалась, спрашивая:

— Ты — папочка? Хочешь, я буду называть тебя «папа»? А как ты хочешь меня называть?

И я торжествовала и чувствовала себя не такой уж грешницей, наблюдая, как ерзают эти типы, слыша, как они ахают, и дожидаясь, чтобы они простонали какое-нибудь имя — Селия, или Дженни, или Эмили. Так я узнавала самое худшее о них, что неким образом позволяло мне оправдывать худшее в себе.

Вот так я и прожила лет пять до того дня, когда встретила Криса Фарадея. Я стояла у входа на станцию «Эрлс-Корт», поджидая одного из своих постоянных клиентов, Арчи. Он любил всякие штучки с наручниками и хлыстами, но деньги платил приличные. Правда в последнее время я все больше боялась, что он откинется во время очередной нашей встречи, а мне совсем не улыбалось остаться с трупом на руках. Поэтому когда в тот день, во вторник, Арчи не появился в назначенное время в половине шестого, я одновременно и разозлилась, и испытала облегчение.

Окруженная кучей пакетов с костюмами и снаряжением, я размышляла над потерей наличных, и в этот момент дорогу в моем направлении перешел Крис. Поскольку утрата заработка лишала меня на несколько дней кокаина, я стояла злая как черт, когда увидела костлявого парня в джинсах с прорехами на коленях, который послушно шел по «зебре» — можно подумать, сойди он с тротуара в другом месте, его тут же упекли бы в кутузку. На поводке он вел собаку породы столь неопределенной, что само слово «собака» казалось к ней почти неприменимым, и вдобавок, парень шагал, приноравливаясь к хромоте и ныряющей походке животного.

Как только он поравнялся со мной, я сказала:

— Ну и уродец. Окажи людям милость, убери его с глаз долой.

Он остановился. Посмотрел на меня, потом на собаку, причем достаточно продолжительно, чтобы я поняла — сравнение не в мою пользу.

— А где ты вообще ее взял? — спросила я.

— Украл, — ответил он.

— Украл? — изумилась я. — Это? Ну и вкус у тебя. — Потому что у пса не только не было одной лапы, но и на половине головы отсутствовала шерсть. Вместо шерсти красовались начинающие подживать кровавые язвы.

— Печальное зрелище, да? — спросил Крис, задумчиво глядя на собаку. — Но не по его вине, что меня и трогает в животных. Они не могут сделать выбор. Поэтому кто-то, кому они небезразличны, и должен взять на себя труд сделать выбор за них.

— Тогда кто-то должен взять на себя труд и пристрелить это существо. Своим видом оно портит пейзаж. — Я достала из сумочки сигареты, закурила и сигаретой указала на пса. — Так зачем ты его украл? Собираешься участвовать в конкурсе на самую уродливую дворнягу?

— Я украл его, потому что занимаюсь этим, — сказал он.

— Занимаешься этим?

— Правильно. — Он посмотрел на стоявшие у моих ног пакеты с обмундированием, купленным, чтобы доставить удовольствие Арчи. — А чем ты занимаешься?

— Трахаюсь за деньги.

— С вещами?

— Что?

Он указал на мои пакеты.

— Или у тебя перерыв на покупки?

— Ну конечно. По-твоему, я одета для похода по магазинам?

— Нет. Ты одета, как проститутка, но я никогда не видел проститутки с таким количеством пакетов. Ты не смутишь потенциальных клиентов?

— Как раз жду одного.

— Который не пришел.

— Тебе-то что об этом известно?

— У твоих ног валяется восемь окурков. На фильтре у них твоя помада. Кстати, кошмарный оттенок. Красный тебе не идет.

— Специалист, что ли?

— Только не по женщинам.

— Значит по таким вот дворняжкам?

Он посмотрел на уже улегшуюся у его ног собаку, присел рядом с ней и ласково погладил.

— Да, — сказал он. — В этом я специалист. Лучший. Я как полночный туман — меня не видно и не слышно.

— Какая чушь, — заявила я, однако не потому, что так думала, а потому, что в этом человеке было нечто необъяснимо пугающее. Ах ты, бедолага, подумалось мне, ведь никто тебя не любит — ни за деньги, ни за так. И едва эта мысль пришла мне в голову, мне захотелось найти ей подтверждение. Я спросила: — Ну так что, перепихнемся? А твой приятель может посмотреть за лишних пять фунтов.

Он наклонил голову набок.

—Где?

Попался, подумала я и сказала:

— Место называется Саутерли на Глостер-роуд. Комната шестьдесят девять.

— Подходяще.

Я улыбнулась.

— Так как?

Он выпрямился. Пес тяжело поднялся.

— Я бы не отказался поесть. Мы с Тостом как раз собирались это сделать. Он посетил Выставочный центр, устал и проголодался. И немножко не в духе.

— Так значит, это все же был конкурс уродливых собак. Готова поспорить, он выиграл.

— В каком-то смысле, да. — Под его взглядом я собрала свои пакеты, и только тогда Крис заговорил: — Ну хорошо. Идем. Я расскажу тебе о своей уродливой собаке.

Ну и зрелище мы собой являли: пес на трех лапах и с кровавыми ранами на голове, молодой коммунист — борец за свободу, худой как жердь, в драных джинсах и в бандане, и шлюха в красном платье из спандекса, черных туфлях на пятидюймовых каблуках и с серебряным колечком в ноздре.

В тот момент я думала, что направляюсь на интересное состязание. Пока мы стояли у кирпичной уличной стойки китайской закусочной, где купили еду навынос, парень не выказывал особой готовности покувыркаться со мной, но я решила, что постепенно раскочегарю его, если правильно разыграю свои карты. Так обычно и бывает. Поэтому мы съели блинчики и выпили по две чашки зеленого чая. Пса покормили мясным рагу с грибами. Разговаривали мы, как люди, которые не знают, насколько можно доверять собеседнику и сколько сказать — откуда ты? кто твои родители? где учился? и из университета ушел? забавно все это, правда? Я слушала вполуха, потому что ждала: он вот-вот скажет мне, чего хочет и сколько за это заплатит. Рассчитываясь за еду, он вытащил приличную пачку банкнот, поэтому я прикинула, что можно раскрутить его монет на сорок. Когда же по прошествии часа мы все еще находились на стадии болтовни, я наконец спросила:

— Слушай, что будем делать?

— Извини? — переспросил он. Я положила руку ему на бедро.

— Рукой? Минет? Сунул-вынул? Спереди или сзади? Чего ты хочешь?

— Ничего, — сказал он.

— Ничего?

— Извини.

Лицо у меня вспыхнуло, позвоночник закаменел.

— Ты хочешь сказать, что последние полтора часа я провела, дожидаясь, пока ты…

— Мы поели. Я так тебе и сказал — не откажусь поесть.

— К черту! Ничего такого ты не говорил! Ты спросил где, и я сказала: Саутерли на Глостер-роуд, комната шестьдесят девять. И ты сказал…

— Что хочу есть. Что я голоден. И Тост тоже.

— Да пошел твой Тост! Я бы заработала тридцать фунтов.

— Тридцать фунтов? Он лишь столько тебе платит? И что же ты за эти деньги делаешь? И как чувствуешь себя, когда все заканчивается?

— А тебе какое дело? Червяк недоделанный. Давай деньги или я сейчас такое тут устрою!

Он посмотрел на прохожих и, видимо, прикинул реальность моей угрозы.

— Хорошо, — сказал он. — Но тебе придется потрудиться.

— Я так и сказала, не забыл?

Он кивнул.

— Сказала. Пошли тогда.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

Я остановилась.

— Не получится. Или в Саутерли или никуда.

— Ты хочешь свои деньги?

— Ты хочешь свой секс?

Мы стояли в тупике на Уэст-Кромвелл-роуд, мимо нас проносился вечерний транспорт, пробирались пешеходы. От вони выхлопных газов в желудке заворочались жирные блинчики.

— Послушай, в Малой Венеции меня ждут животные, которых я должен покормить, — сказал он.

— Такие же, как этот? — Я носком туфли указала на Тоста.

— Не бойся. Я тебя не обижу.

— Как будто ты можешь.

— Никто ничего не знает, не так ли? — Он двинулся вперед, бросив мне через плечо: — Если хочешь получить свои деньги, можешь пойти со мной или подраться со мной на улице. Выбор за тобой.

— Значит, я не животное? И у меня есть выбор? Он весело улыбнулся.

— Ты умнее, чем кажешься на первый взгляд.

И я пошла. Какого черта, думала я. Арчи все равно не придет, а поскольку я никогда толком по Малой Венеции не гуляла, ничего страшного не случится, если я познакомлюсь с ней поближе.

Крис шел впереди. Он ни разу не оглянулся, чтобы убедиться, что я иду следом. Он разговаривал с псом, который в холке доходил ему до бедра. Он поглаживал его по голове и уговаривал бежать:

— Ну, Тост, чувствуешь? Не пройдет и месяца, как ты станешь настоящей гончей. Тебе же это нравится, а?

Когда мы добрались до канала, стемнело. Мы перешли по мосту и спустились на пешеходную дорожку, проложенную вдоль берега.

— Так ты живешь на барже? — спросила я.

— Да. Она не совсем достроена, но мы над этим работаем, — ответил Крис.

Я остановилась.

— Мы? — С групповухой я завязала в прошлом году. Она не стоила получаемых денег. — Я не говорила, что согласна не только с тобой, — заявила я.

— Не только со мной? — переспросил он. — Ой, извини. Я имел в виду животных.

— Животных.

— Да. Мы. Животные и я. Совсем чокнутый, решила я.

— Они тебе что, строить помогают?

— В приятной компании работа спорится. Ты и по своей профессии это знаешь.

Я вгляделась в его лицо. Он забавлялся. Мистер Превосходство. Еще посмотрим, кто будет смеяться последним.

— Которая твоя? — спросила я.

— В самом конце, — ответил он и повел меня к ней. Тогда она очень отличалась от себя нынешней — готова была наполовину, не больше. Нет, корпус был закончен, иначе Крис просто не получил бы разрешения поставить баржу на якорь. Но внутри вас встречали голые перегородки, доски, рулоны линолеума и ковролина, куча коробок с книгами, одеждой, моделями самолетов, посудой, кастрюлями и сковородками и всякой всячиной. По мне, это все годилось лишь в утиль. Свободное пространство было только в носовой части баржи, и оно было занято теми «мы», о которых упомянул Крис. Тремя собаками, двумя кошками, полудюжиной кроликов и четырьмя существами с длинными хвостами, которых Крис назвал капюшонными крысами. У всех у них были повреждены либо глаза, либо уши, либо кожа или шерсть.

— Ты ветеринар или кто?

— Или кто.

Бросив свои пакеты, я огляделась. Кровати, похоже, не имелось. И на полу места было явно не достаточно.

— И где ты предлагаешь этим заняться?

Он спустил Тоста с поводка. Пес подошел к остальным, которые поднимались со своих разнообразных подстилок. Пройдя через будущие двери, Крис покопался на заваленном кухонном столе и достал несколько пакетов с едой для животных: крупные шарики — для собак, мелкие — для крыс, морковка — для кроликов, что-то консервированное — для кошек.

— Можем начать здесь, — сказал он и кивнул на лесенку, по которой мы спустились на баржу.

— Начнем? А что ты вообще предлагаешь?

— Я там на балке над окном молоток оставил. Видишь?

— Молоток?

— Нам нужно успеть выполнить большой объем работ. Ты будешь подавать мне доски и гвозди.

Я уставилась на него. Он насыпал животным еду, но я могла поклясться, что он улыбается.

— Ах ты чертов… — начала я.

— Тридцать фунтов. И я хочу получить качественную работу. Ты готова к качественному труду?

— Уж я покажу тебе качество.

Вот так это и началось у нас с Крисом — работа на барже. Всю ту первую ночь я ждала, что он сделает первый шаг. Ожидала этого шага и во все последующие дни и ночи. Он так его и не сделал. А когда я решила сделать его сама, чтобы распалить Криса, а потом посмеяться и сказать: «Ну что, разве ты не такой, как все остальные», прежде чем позволить ему взять меня, он положил мне руки на плечи, отстранил и сказал:

— Мы вместе не ради этого, Ливи. Мы с тобой. Прости. Я не хочу тебя обидеть. Но просто дело в другом.

Теперь иногда, лежа в темноте без сна, я размышляю:

«Он знал. Он чувствовал это в воздухе, слышал в моем дыхании. Каким-то образом он понял и с самого начала решил держаться от меня подальше, потому что так было безопаснее, потому что можно было оставаться безразличным, потому что он не хотел меня любить, боялся меня любить, чувствовал, что я потребую слишком многого, думал, что я — это слишком серьезно…»

Я цепляюсь за эти мысли, когда он уходит по ночам. Когда он с ней. Он побоялся, думаю я. Поэтому между нами так ничего и не случилось. Когда любишь — теряешь. Он этого не хотел.

Но я преувеличиваю свою значимость для Криса, и в минуты откровенности перед собой я это признаю. Еще я знаю, что самая большая нелепость заключается в том, что вся моя жизнь была вызовом моей матери и тому, о чем она мечтала для меня. Я была преисполнена решимости встретиться с миром на своих условиях, а не на ее, и закончила тем, что полюбила мужчину, которому моя мать меня с радостью бы отдала. Потому что у него есть принципы, у Криса Фарадея. А именно таких людей мать больше всего одобряет, поскольку в свое время, до того, как все это слилось в кашу имен, лиц, желаний и эмоций, мать тоже действовала согласно принципам.

С этого она начинала с Кеннетом Флемингом.

Она не забыла о нем, когда он бросил школу, чтобы выполнить свой долг по отношению к Джин Купер. Как я уже сказала, она устроила его в папину типографию, он стал работать на печатном станке. А когда он организовал при типографии крикетную команду, чтобы играть с другими командами в Степни, мать подсказала отцу поощрить «мальчиков», как она их называла, собиравшихся вместе, чтобы немного повеселиться.

Как только команда была создана, мать ни разу не посетила ни одного матча с участием Кеннета. Тем не менее, думаю, в ее представлении она как-то скрасила юноше беспросветную жизнь, которую он влачил в браке с Джин Купер, как, без сомнения, считала мать. Сразу после первого у них родился второй ребенок, и поначалу казалось, что жизнь обещает им по ребенку в год и преждевременное старение к тридцати годам. Поэтому мать сделала все, что было в ее силах, и постаралась забыть о том блестящем будущем, которое когда-то сулило прошлое Кеннета Флеминга.

Потом умер папа. И события начали развиваться.

Через четыре года после смерти папы мать оставила преподавание. Она по-прежнему была занята в комитетах, и количества ее дел хватало на то, чтобы с лихвой заполнить ежедневник, но она решила обратиться к чему-то более фундаментальному и захватывающему. Думаю, ей стало одиноко, и она удивилась, обнаружив это. Они с папой никогда не были родственными душами, но он, по крайней мере, был, присутствовал в доме. Мы с ней жили каждая сама по себе, насколько это было возможно — обе настроенные никогда не простить друг другу совершенных грехов и нанесенных ран. Внуков ждать не приходилось. Только бесконечная домашняя работа. Только множество собраний. А ей требовалось больше.

Типография стала логичным решением, и с поразившей всех легкостью мать взяла в руки бразды правления. Однако, в отличие от папы, она верила в то, что называла «знанием процесса изнутри». Поэтому она изучила бизнес, начав с азов, и таким образом не только завоевала уважение трудившихся в цеху рабочих, но и восстановила свою связь с Кеннетом Флемингом.

За семь следующих месяцев способности и ум Кеннета Флеминга получили большую оценку, чем за все те годы, что он проработал на месте, которое печатники называли «ямой».

Первым делом мать поинтересовалась мнением Кеннета о модернизации типографии. Вторым — захотела узнать, как она может вернуть Кеннета на путь истинный и тем самым вновь придать его жизни смысл и цель.

Ответ на первый вопрос направил ее в мир текстовых процессоров, компьютеров и лазерных принтеров. Ответ на второй заставил соблюдать дистанцию. К этому, вне всякого сомнения, приложила руку Джин. Ее никак не могло обрадовать известие, что миссис Уайтлоу вновь неожиданно замаячила на горизонте.

Но мать не из тех, кто легко сдается. Она начала с того, что «вытащила» Кеннета из «ямы», предложив полставки управляющего типографией, просто чтобы дать ему почувствовать возможности. А когда он добился успеха — он и не мог иначе при его уме и проклятом обаянии, о которых мы с папой столько месяцев подряд слушали за ужином, когда он еще был подростком, — мать начала прокладывать борозды по обширному, не вспаханному полю его честолюбия. И во время одной из бесед за обедом или чаем, после обсуждения, как лучше уладить вопрос о разногласиях по заработной плате или недовольстве рабочих, мать обнаружила, что его мечты никуда не делись, не изменились по прошествии девяти лет, после рождения троих детей и каждодневного шума и грязи «ямы».

Не думаю, что Кеннет охотно выложил матери, что до сих пор лелеет надежду увидеть, как вишневый мяч летит за линию, и услышать одобрительный рев толпы, когда на табло в «Лордзе» рядом с именем К.Флеминга появятся еще шесть перебежек. Конечно, он не сказал так напрямую, и никто не знает, как ей удалось вытянуть из него правду. Она не сообщила мне всех фактов. Знаю только, что ей понадобился почти год, чтобы завоевать его доверие, завоевать, но она это сделала.

И однажды он проговорился, смущаясь и называя это глупостью.

— Я надеялся играть в крикет, — вероятно, признался он. — Вот на что я надеялся. Я круглый идиот, но не могу отделаться от желания попробовать себя в этой игре.

Чтобы выяснить все до конца, мать наверняка сказала что-нибудь вроде:

— Но ты же играешь, Кен. И Кена, видно, прорвало:

— Не так, как мог бы. Не так, как хочу. И мы оба это знаем, не так ли?

И эти несколько фраз, стоящее за ними страстное желание, а более всего использование волшебного слова «мы» послужили для моей матери разрешением, которое ей требовалось. Изменить его жизнь, изменить жизни его жены и детей, собственную жизнь и навлечь на всех нас беду.

Глава 8

Линли высадил сержанта Хейверс у Нью-Скотленд-Ярда только в середине дня. Они оба вышли из машины и, стоя рядом с вращающейся вывеской Ярда, разговаривали вполголоса, словно миссис Уайтлоу, оставшаяся в «бентли», могла их услышать.

Миссис Уайтлоу сказала, что не знает места нынешнего проживания дочери. Но телефонный звонок в Ярд и двухчасовое ожидание сняли данную проблему. Пока они обедали в пабе «Плуг и свисток» в Большом Спрингбурне и возвращались в Лондон, детектив-констебль Уинстон Нката искал Оливию Уайтлоу по базе данных. Он позвонил в машину Линли, когда они ползли по Вестминстерскому мосту, и сообщил, что есть одна Оливия Уайтлоу, живет в Малой Венеции на барже. Несколько лет назад она ловила клиентов в районе станции «Эрлс-Корт», но оказалась слишком ловкой, чтобы погореть на своем деле. В настоящее время она живет с неким Кристофером Фарадеем, отрапортовал Нката. На него ничего нет. Даже квитанции за неправильную парковку.

Линли подождал, пока сержант Хейверс закурила и жадно затянулась, и, посмотрев на часы — было около трех, — приказал ей вместе с Нкатой поехать на Собачий остров побеседовать с семьей Флеминга. На это уйдет не меньше двух — двух с половиной часов, а то и все три. День катился быстро.

— Давайте попробуем встретиться у меня в кабинете в половине седьмого. Если сможете — раньше.

— Хорошо, — сказала Хейверс, затянулась напоследок и направилась к вращающимся дверям Ярда.

Когда она исчезла в здании, Линли сел в машину и включил зажигание.

— Ваша дочь живет в Малой Венеции, миссис Уайтлоу, — сказал он, отъезжая от тротуара.

Та никак не отреагировала. Она вообще едва двигалась с тех пор, как они вышли из паба. Не пошевелилась миссис Уайтлоу и сейчас.

— Вы никогда не встречались с ней — случайно? Не пытались найти ее за все эти годы?

— Мы плохо расстались, — ответила миссис Уайтлоу. — У меня не было желания искать ее. Не сомневаюсь, что это чувство взаимно.