Инспектор Линли (№7) - Прах к праху

— Стивен Хокинг? А какое он ко всему этому имеет.., — я отодвинула свой стул. Я видела этого человека в газетах, по телевизору. Электрическое инвалидное кресло, помощники, компьютеризованный голос. — Это БАС? — спросил я.

— Да. Расстройство двигательных нейронов, — сказала врач. — Просто поразительно, когда представишь, как он сопротивлялся все эти годы. Возможно все, и вы не должны об этом забывать.

— Возможно? Что?

— Жить. Весь цикл данной болезни занимает, как правило, от полутора до семи лет. Но скажите это Хокингу. Он живет так уже более тридцати.

— Но… вот так. В кресле. Прикованным… Я не могу. Не хочу…

— Вы сами удивитесь своим желаниям и возможностям. Поживете и увидите.

Узнав самое худшее, я решила уйти от Криса. Передвигаться по барже самостоятельно я уже не смогу, а жить здесь из милости я не собиралась. Я вернулась в Малую Венецию и начала собирать вещи. Подумаешь, снова поселюсь в Эрлс-Корте и найду себе квартирку. Буду работать в зоопарке, пока смогу, а когда не смогу, наверняка подвернется что-то другое. Какое мужику дело, если шлюха, которую он трахает, не может больше сцепить ноги у него на заднице или пройтись на пятидюймовых каблуках?..

Я писала Крису записку, сидя за кухонным столом, когда он явился домой.

— Получил большой заказ в Фулеме, так что на какое-то время мы обеспечены, — с порога начал он. — Это квартира в поделенном на квартиры особняке. Видела бы ты эти комнаты, Ливи. Они… — Он остановился в дверях кухни. Положил на стол рулон чертежей. — А это что такое? — Он сел на стул и носком ботинка дотронулся до одного из моих рюкзаков. — Белье в стирку собираешь или что?

— Съезжаю, — ответила я.

— Почему?

— Время пришло. Наши пути расходятся. Давно уже. Какой смысл держать труп без погребения до тех пор, пока он не начнет вонять? В общем, ты понимаешь. — Я поставила точку в последнем предложении, сунула карандаш к другим, торчавшим в новой жестянке из-под картофеля, и подтолкнула записку к Крису. Поднялась.

— Значит, это правда, — сказал он.

Я вскинула на плечи первый рюкзак.

— Что?

— БАС.

— И что, если так?

— Тебе должны были сказать сегодня. Вот почему… это. — Он прочел записку, аккуратно ее сложил. — Никогда не думал, Ливи, что ты способна сбежать.

— Ничего я не сбегаю. Просто ухожу. Это не из-за БАСа. Это из-за нас с тобой. Чего хочу я. Чего хочешь ты. Кто я такая, и кто — ты. Ничего у нас не выйдет.

— Больше четырех лет выходило.

— Только не у меня.

— Почему ты не хочешь дать мне шанс? — спросил он.

— Какой шанс?

— Доказать, что я твой друг.

— Ой, ради бога. Не подлизывайся. Противно слушать! Поиграй в святость с кем-нибудь другим, — сказала я. — Сходи в Эрлс-Корт, найди себе другую шлюху, а меня оставь в покое. — Я потянула со стола сумку, два других рюкзака я уже накинула на одно плечо и на другое. Крис поймал меня за руку.

— Ты так ничего и не поняла, да?

Я попыталась вырваться, но он держал меня крепко.

— Что?

— Иногда люди любят друг друга просто для того, чтобы любить друг друга, Ливи.

— А иногда у людей пересыхает во рту, когда они слишком долго плюют на луну.

— Неужели никто никогда не любил тебя бескорыстно? Ничего не требуя взамен?

Я рванула руку, но тщетно. Останутся синяки, проявятся к утру.

— Я тебя люблю, — сказал он. — Я признаю, что эта не та любовь, которой бы ты хотела. Ты по-другому представляешь себе любовь и совместную жизнь мужчины и женщины. Но все равно это любовь. Она настоящая и она с нами. Самое главное, что она с нами. И как мне кажется, такой любви достаточно, чтобы нам выдержать. И это гораздо больше, чем ты ожидаешь получить от парня, которого цепляешь на улице.

Он отпустил меня. Я прижала руку к груди, растерла место, куда впивались его пальцы. Я смотрела на Криса, спина начала болеть под тяжестью рюкзаков, мышцы правой ноги стали подергиваться.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — сказал он. — Ты — мое испытание. Ты мобилизуешь меня, будоражишь и делаешь лучше, чем я есть. Ливи, я хочу, чтобы ты осталась.

В окно я видела, как уличные фонари освещают заводь. В расплывчатых овалах света деревья на острове Браунинга казались нарисованными. Я посмотрела на часы — было почти восемь. Пока я доберусь до Эрлс-Корта, будет около девяти. Моя правая нога задрожала.

— Я буду, как тряпичная кукла, — пробормотала я. — Как переваренный студень с руками и ногами.

— Ты бы ушла, если бы такое случилось со мной?

— Не знаю.

— А я знаю.

Он встал и снял с меня рюкзаки, бросил их на пол. Обнял меня и прижался губами к моим волосам.

— Любовь проявляется по-разному, — сказал Крис, — но факт тот, что либо она есть, либо ее нет.

Вот так я и осталась. Я по-прежнему делала упражнения и поднимала штангу. Посещала знахарей, которые выдвигали различные предположения; то я, мол, слишком набираю вес, то страдаю от кисты, то, дескать, не могу мобилизовать энергию или реагирую на неблагоприятные атмосферные явления. Когда в течение первого года болезнь не распространилась дальше ног, я сказала себе, что, подобно Стивену Хокингу, но по-своему, я тоже побью все рекорды. Я была в этом уверена и пребывала в радостном расположении духа до того дня, когда взглянула на список покупок и увидела, что стало с моим почерком.

Я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие. Я рассказываю это потому, что, будучи моим проклятием, БАС является еще и причиной того, что я знаю то, что знаю. И того, что мне известно нечто, неизвестное больше никому. Кроме моей матери.

Когда Кеннет Флеминг переехал в ее дом в Кенсингтоне, ходило множество слухов. Не начни Кеннет свою карьеру игрока национальной сборной с такого провала в «Лордзе», таблоиды, возможно, еще не скоро заинтересовались бы обстоятельствами его жизни. Но получив ту памятную и позорную золотую утку, он приковал к себе внимание крикетного мира. Когда же это случилось, объектом пристального внимания стала и моя мать.

Что и как там было в это время между Кеннетом и матерью, я могу только предполагать. Но к домыслам таблоидов я, естественно, в состоянии добавить подробности, в частности, относительно того, кто где спал: спальни у них были разные, но на одном этаже и смежные, потому что Кеннет занял ту, которая в свое время служила моему прапрадеду гардеробной и была, вообще-то, второй по величине спальней в доме. Ничего двусмысленного в этом не было. Тех немногих гостей, которые у нас оставались, обычно размещали именно в ней. Кто еще находился с ними в доме? Там не было никого, за исключением женщины-шриланкийки, которая дважды в неделю приходила сделать уборку и постирать. Об остальном, как и все другие, я могу только гадать.

Как бы то ни было, но они сблизились — Кеннет Флеминг и моя мать. Он назвал ее своим лучшим в мире другом, и месяцы, которые он прожил с ней, сложились в год, а год превратился в два, и все это время они не обращали внимания на слухи и домыслы.

Впервые я узнала о них из газет. Меня это не особенно взволновало, потому что я с головой тогда ушла в деятельность ДСЖ, а ДСЖ с головой ушло в разработку плана самого грандиозного набега на Кембриджский университет. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем насолить этому снобистскому заведению, поэтому, прочитав о матери и Кеннете, я не обратила на статью особого внимания и завернула в газету картофельные очистки.

Когда я задумалась о них позже, я пришла к выводу, что мать находится в процессе некоего активного замещения. Поначалу казалось, что она замещает меня. Мы не общались уже много лет, поэтому она использовала Кеннета как суррогатного ребенка, к которому можно с успехом применить свои материнские таланты. Затем, по мере того как слухи стали подогреваться молчанием обоих главных героев, я, признаюсь, начала думать, что она замещает моего отца. Сначала это показалось мне смехотворным, но через некоторое время, когда имя Кеннета так и не связали ни с чьим другим, это объяснение осталось единственным, имеющим какой-то смысл. Пока он оставался мужем Джин, он мог отвергать притязания своих ровесниц ссылкой на свой статус женатого мужчины. В противном случае могли быть поставлены под угрозу его отношения с моей матерью.

Она была, как он уверил себя, его лучшим другом. Так ли уж невозможно было для лучшего друга преобразиться в постельного партнера в один из вечеров, когда интимность беседы потребовала интимности иного рода?

Он посмотрел на нее из противоположного угла гостиной и почувствовал желание, ужас и желание. Господи, она же мне в матери годится, мог подумать он.

Она ответила на его взгляд улыбкой, черты ее лица смягчились, а в кончиках пальцев она ощутила биение пульса.

— Что такое? — поинтересовалась она. — Почему ты замолчал?

— Да так, — ответил он, промокнув со лба пот. — Просто…

— Что?

— Ничего. Так. Нелепость какая-то.

— Все, что ты говоришь, разумно, мой дорогой. Для меня.

— «Мой дорогой», — передразнил он. — Ты разговариваешь со мной как с ребенком.

— Извини, Кен. Я не считаю тебя ребенком.

— Тогда, что? Что ты… Кем ты меня считаешь?

— Мужчиной, конечно.

Она посмотрела на часы и сказала:

— Я, пожалуй, пойду ложиться. Ты еще посидишь?

Он встал.

— Нет, — сказал он, — я тоже иду… с тобой.

Ах, эта пауза между словами «иду» и «с тобой». Если бы не это, его слова можно было бы истолковать иначе.

Мать, проходя мимо, остановилась, и на мгновение их пальцы сплелись.

— Конечно.

Лучший друг, родственная душа и тридцатилетний партнер в постели. Впервые мать получила то, что хотела.

Оливия

Первым вопрос о том, чтобы известить мою мать, поднял Макс. Десять месяцев спустя после того, как мне поставили диагноз, мы ели в итальянском ресторанчике недалеко от рынка Кэмден-Лок. К тому времени я уже какое-то время ходила с тростью — что не доставляло мне особого удовольствия — и уставала быстрее, чем мне того хотелось. Когда я уставала, мышцы начинали подергиваться. Подергивания нередко приводили к судорогам. Что наблюдалось и когда передо мной поставили лазанью со шпинатом, источавшую аромат и пузырившуюся сыром.

Едва в результате первой судороги под правым моим коленом образовался твердый, как камень, узел, я тихонько застонала и, прикрыв ладонью глаза, крепко стиснула зубы.

— Больно, да? — спросил Крис.

— Пройдет, — ответила я.

Лазанья продолжала исходить запахами, а я продолжала ее игнорировать. Крис принялся массировать мне ногу — только это и приносило облегчение.

— Ешь, — сказала я.

— Никуда она не денется.

— Да справлюсь я, перестань ты, ради бога! —Судороги нарастали. Таких сильных у меня еще не

было. Казалось, вся правая нога покрывается шишками. А затем впервые начала подергиваться левая. — Черт, — прошептала я.

— Что такое?

— Ничего.

Он действовал умело. Подергивания в левой ноге усиливались. Я уставилась на стол, на блестящие приборы, попыталась думать о посторонних вещах.

— Лучше? — спросил он. Какая насмешка.

— Спасибо, — сказала я сдавленным голосом. — Хватит.

— Ты уверена? Если тебе больно…

— Отвали, а? Ешь!

Крис убрал руки, но не отвернулся. Я подозревала, что он считает до десяти.

Мне хотелось извиниться и сказать, что не на него я злюсь, а просто боюсь, боюсь, боюсь. Судороги и подергивания продолжались. Я сидела, прижав кулаки ко лбу и зажмурившись так, что из глаз потихоньку сочились слезы. Я услышала, как сидевший напротив Макс, начал есть. Крис не пошевелился. В его молчании мне слышался укор. Вероятно, я его заслужила, но тут уж ничего не поделаешь.

— Черт возьми, Крис. Перестань на меня таращиться, — процедила я сквозь зубы. — Я чувствую себя двухголовым младенцем.

Тогда он отвернулся и принялся за пасту с грибами. Макс торопливо жевал, осторожно, по-птичьи посматривая то на Криса, то на меня. Потом положил вилку, промокнул рот салфеткой и сказал:

— Я не говорил тебе, девочка? На прошлой неделе я прочел о твоей маме в нашей местной газетенке желтоватого оттенка.

Сделав над собой усилие, я взяла вилку и ткнула ею в лазанью.

— Да?

— Твоя мать, похоже, молодец. Разумеется, ситуация весьма необычная — она и этот крикетист, — но твоя мать — женщина что надо, если хочешь знать мое мнение. Тем более странно.

— Что?

— Ты никогда о ней толком не рассказывала. Учитывая ее растущую известность, я нахожу это немного… необычным, скажем так.

— Ничего необычного в этом нет, Макс. Мы не общаемся.

— А. И с каких пор?

— Давно уже. — Я глубоко вздохнула. Дрожание продолжалось, но судороги стали слабеть. Я посмотрела на Криса.

— Прости, — тихо произнесла я. — Крис, я не хотела быть… такой. Как сейчас. И вообще… — Он отмахнулся и ничего не сказал. Я продолжала бессмысленно и жалко: — Черт возьми, Крис. Ну, пожалуйста.

— Забудь.

— Я не хотела… Когда на меня наваливается… я становлюсь… я себя не помню.

— Все нормально. Не надо ничего объяснять. Я…

— «Понимаю». Ты это хотел сказать. Ради бога, Крис. Прекрати постоянно строить из себя мученика! Лучше бы ты…

— Что? Ударил тебя? Ушел? Тогда тебе стало бы легче? Почему ты все время меня отталкиваешь?

Я швырнула вилку на стол.

— Господи, это тупик.

Макс пил красное вино — один бокал, который он ежедневно себе позволял. Он сделал глоток, пять секунд подержал его на языке, проглотил, смакуя.

— Вы оба замахнулись на невозможное, — заметил он.

— Я сто лет это говорю.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

— Ты не сможешь справиться с этим один, — сказал он Крису, и нам обоим: — Глупо так думать. — И мне: — Пора.

— Что «пора»? О чем ты?

— Нужно ей сказать.

Было не слишком сложно объединить эту фразу с предыдущими вопросами и замечаниями. Я ощетинилась.

— Нечего ей обо мне знать, спасибо.

— Не надо играть в игрушки, девочка. Это тебе не к лицу. Речь идет о смертельной болезни.

— Тогда пошлите ей телеграмму, когда я отброшу коньки.

— Так-то ты с ней обходишься?

— Око за око. Переживет. Я же пережила.

— Но не это же.

— Я знаю, что умру. Не обязательно мне об этом напоминать.

— Я не о тебе говорил, а о ней.

— Ты ее не знаешь. Поверь мне, эта женщина обладает стойкостью, о которой недотепы вроде нас могут только мечтать. Мою смерть она стряхнет с себя, как капли дождя со своего шикарного зонтика фирмы «Бербери».

— Вероятно, — согласился Макс. — Но таким образом мы отказываемся от ее возможной помощи.

— Мне ее помощь не нужна. Не хочу я ее.

— А Крис? — спросил Макс. — Что, если ему она нужна, и он ее хочет? Не сейчас хочет, а захочет попозже, когда станет труднее? Как тебе это прекрасно известно.

Я взяла вилку. Подцепила кусок лазаньи, сыр повис на зубцах вилки, как ванильная тянучка.

— Ну? — спросил Макс.

— Крис? — спросила я.

— Я справлюсь, — ответил он.

— Значит, так тому и быть.

Но когда я подносила вилку ко рту, я заметила взгляд, которым обменялись мужчины, и поняла, что они уже говорили о матери.

Я не видела ее более девяти лет. Пока я добывала себе пропитание рядом с Эрлс-Кортом, наши дорожки вряд ли могли пересечься. Несмотря на свою хваленую добродетель и подвиги на ниве благотворительности, мать сторонилась торговок своим телом, к которым теперь принадлежала и я, и поэтому я всегда знала, что возможность встречи с ней мне не грозит.

Однако, как только я оставила улицу, ситуация в этом смысле осложнилась. Вот она, моя мать — в Кенсингтоне. Вот я — в пятнадцати минутах езды от нее, в Малой Венеции. Я бы с радостью вообще забыла о ее существовании, но признаюсь, бывали недели, когда я всякий раз, покидая баржу днем, замирала от страха, что встречусь с ней где-нибудь по пути в зоопарк, в магазин, на квартиру, которой занимался Крис и которую требовалось проверить, на склад — докупить пиломатериалов для достройки баржи.

Я не могу объяснить, почему я продолжала о ней думать. Это было неожиданно. Скорее можно было ожидать, что мосты, сожженные между нами, так и останутся пепелищем в полном смысле этого слова. И ведь они были сожжены. С моей стороны тем вечером в Ковент-Гардене. С ее — присылкой телеграммы о смерти и кремации папы. Она даже не оставила мне могилы, на которую я могла бы прийти одна, и это, как и способ, которым она проинформировала меня о его смерти, прощения, по моему убеждению, не заслуживало. Поэтому в мои планы не входило, чтобы наши пути когда-нибудь снова пересеклись.

Единственное, чего я не могла, это изгнать мать из памяти и мыслей. Думаю, что не каждому это по плечу в отношении родителей или братьев и сестер.

Трудно объяснить, что я чувствовала, то и дело наталкиваясь на фотографии матери и Кеннета Флеминга в «Дейли мейл», которую каждый день благоговейно приносила на работу одна из лаборанток ветеринарной лечебницы зоопарка и читала во время одиннадцатичасового чая.

Пожалуй, боль и ревность. Думаю, вы недоумеваете, почему. Мы с матерью так давно жили порознь, поэтому какое мне дело до того, что она пускает в свой дом и в свою жизнь человека, который может сыграть роль ее взрослого ребенка? Я ведь не хотела играть эту роль, не так ли? Или все же хотела?

По мере того как шло время и я начала понимать, что Кеннет и моя мать вполне довольны своим сосуществованием, я вычеркнула их из своей жизни. Какая разница, кто они — мать и сын, лучшие друзья, любовники или два величайших в мире любителя крикета? Они могли делать что им заблагорассудится, мне-то что. Пусть развлекаются. Могут нагишом кривляться перед Букингемским дворцом, мне плевать.

Поэтому когда Макс сказал, что пришло время рассказать матери о БАСе, я отказалась. Отправьте меня в больницу, сказала я. Найдите мне интернат. Выбросьте на улицу. Но ничего не говорите обо мне этой старой корове. Это ясно? Ясно? Да?

После этого о матери больше не заговаривали, но семя было брошено, что, возможно, и входило в планы Макса. Если так, то сделано это было хитро: сообщи матери не ради нее, девочка. Зачем? Если решишься, сделай это ради Криса.

Крис. На что я не пойду ради Криса?

Упражнения, еще упражнения. Ходьба. Работа со штангой. Подъем по бесконечным лестницам. Я стану одной из немногих, кто сумел победить эту болезнь. Я одолею ее самым фантастическим образом, не как Хокинг — блестящий, острый ум, запертый в обездвиженное тело. Я возьму свой разум под полный контроль, заставлю его властвовать над телом и восторжествую над подергиваниями, судорогами, слабостью и дрожью.

Поначалу болезнь прогрессировала медленно. Я отмахнулась от предупреждений, что так и должно быть, и приняла относительную вялость болезни за знак того, что моя программа самоисцеления оказалась эффективной.

Но постепенно мышцы моей правой ноги стали безвольно болтаться, свисая с костей. Другие мышцы извивались, напрягались, боролись друг с другом, сами собой завязывались в узлы и снова повисали полосками.

А потом начала сдавать левая нога. С того первого подергивания в ресторане рядом с Кэмден-Лок она медленно, но неуклонно слабела. Подергивания усиливались, пока не превратились в мучительные судороги. Когда это случилось, продолжать упражнения стало невозможно.

На протяжении всего этого периода Крис ничего не говорил. Нет, я не хочу сказать, что он молчал, но он никогда сам не заводил разговор о БАСе. К решению ходить с тростью я пришла сама. Сама же приняла решение, когда подошло время второй трости. Я видела, что следующий шаг — ходунки, чтобы я более эффективно перетаскивала себя из спальни в туалет, из туалета на кухню, из кухни в мастерскую и снова в спальню. Но потом, когда у меня уже не будет сил справляться с ходунками, я буду вынуждена сесть в инвалидное кресло. А я боялась кресла — я и сейчас отчаянно его боюсь — и всех, связанных с ним последствий. Но об этих вещах Крис никогда не заговорил бы, потому что болезнь была моя, а не его, и решения, которые принимались в ходе борьбы с болезнью, тоже были мои, а не его. Поэтому если неизбежное решение следовало обсудить, поднять этот вопрос должна была я.

Когда я начала пользоваться алюминиевыми ходунками, с трудом перебираясь из мастерской в кухню, я поняла, что время пришло. Я еще и трех недель не провела с ходунками, когда как-то вечером к нам пришел Макс. Это было в начале апреля, в воскресенье. Мы вместе поужинали и сидели на палубе, наблюдая, как собаки в шутку грызутся на крыше каюты. Крис принес меня наверх, Макс раскурил для меня сигарету, оба они потянули себя за несуществующие чубы, расшаркались и спустились вниз за одеялами, бренди, рюмками и вазой с фруктами. Я слышала их голоса. Крис говорил:

— Нет, все нормально. Макс возражал:

— Кажется ослабевшей.

Я постаралась отвернуться от потока звуков и стала рассматривать канал, заводь и остров Браунинга. Потом я снова услышала их голоса.

— … да трудно… Она называет это нашим испытанием огнем… проявляет понимание…

И ответ Макса:

—… в любое время, когда тебе понадобится уйти…

И снова Крис:

— Спасибо. Я знаю. Так хоть немного легче. Они вернулись с бренди, бокалами и фруктами.

Крис обернул мои ноги одеялом и с улыбкой потрепал меня по щеке. Бинз спрыгнул с крыши каюты на палубу в надежде на какую-нибудь подачку. Тост бегал по краю крыши, подвывая и дожидаясь, чтобы его сняли.

— Как младенец, — сказал Крис Максу, когда тот опустил Тоста на палубу. — А ведь прекрасно справляется сам.

— Ну, он такой милый, мне только приятно.

— До поры до времени, пока он не привыкнет к постоянной опеке, — сказал Крис. — Он станет зависимым, если будет знать, что кто-то готов делать за него то, что он может делать сам. И это, друг мой, его погубит.

— Что? — спросила я. — Зависимость?

Макс не спеша разрезал яблоко. Крис налил себе бренди и сел у моих ног. Он притянул к себе Бинза и стал почесывать нежное местечко под обвислыми ушами бигля, которое называл «зоной высшего щенячьего восторга».

— Это верно, — сказала я.

— Что? — спросил Крис. Макс скормил четвертушку яблока Тосту.

— Погубит. Ты прав. Зависимость ведет к гибели.

— Я просто трепал языком, Ливи.

— Это похоже на рыболовную сеть, — сказала я. — Ну ты видел, их забрасывают с лодки, чтобы поймать косяк макрели, например. Вот эта-то сеть и есть гибель. В нее попадает не только предполагаемая добыча, но и многие другие. Все эти маленькие рыбешки, которые беспечно вьются рядом с единственной обреченной на гибель рыбой.

— Это довольно натянутая метафора, девочка. — Макс очистил еще одну четвертушку и протянул мне. Я покачала головой.

— Но верная, — произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.

— Крис, — позвала я.

— И вовсе ты меня не губишь, — ответил он. — Ситуация трудная, но и только.

Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря — мужайся, девочка, продолжай.

— Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.

— Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.

— Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.

— Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.

— Через два месяца я уже не смогу стоять.

— Если у тебя не ослабнут руки, то…

— Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.

Крис помолчал.

— Значит, купим кресло, — сказал он наконец.

— А что потом? — спросила я.

— Что?

— Где я буду жить?

— Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?

— Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? — Крис непонимающе посмотрел на меня, — Я не могу здесь оставаться, — сказала я. — Я не смогу по ней передвигаться.

— Да сможешь ты…

— Дверные проемы, Крис.

Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.

— Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, — сказала я ему. — Но оставаться здесь уже не могу.

— Значит, мы переедем, — ответил Крис. — Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.

— Только не отсюда, — сказала я. — Этого мы не сделаем.

— Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,

— Я уже ей позвонила, — сказала я. — Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.

Подняв голову, Крис посмотрел поверх меня. Я замерла. Я собрала все остатки Лив Уайтлоу Оторвы, чтобы солгать, не дрогнув.

— Дело сделано, — заявила я.

— Когда ты к ней поедешь?

— Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.

— И она готова?

— Она все же моя мать, Крис.

Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.

— Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.

Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.

— Дело сделано, Крис, — повторила я.

Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.

— Если ты так решила, — проговорил он. — Да. Вот. Решила, — солгала я.

Глава 18

Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле — к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.

Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.

Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу — в черном жакете и брюках — почти терялась в полумраке.

— В последнее время я, кажется, больше не переношу света, — пробормотала она. — Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.

Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую — на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.

Она вернулась в свое кресло с подголовником, в котором, увидел Линли, лежал старый крикетный мяч, приткнувшийся к персидской подушке. Мириам Уайтлоу села и таким привычным жестом сомкнула пальцы вокруг мяча, что Линли понял: вероятно, до его приезда она так и сидела в полумраке с мячом в руках.

— Сегодня во второй половине дня мне позвонила Джин, — проговорила Мириам. — Она сказала, что вы забрали Джимми. Джимми. — Руки у нее задрожали, и она крепче стиснула мяч. — Я обнаружила, что все-таки состарилась, инспектор. Я больше ничего не понимаю. Мужчины и женщины. Мужья и жены. Родители и дети. Ничего не понимаю.

Линли воспользовался данным вступлением, чтобы спросить, почему она не рассказала о визите своей дочери в ночь смерти Флеминга. Минуту она молчала, потом пробормотала упавшим голосом:

— Значит, вы разговаривали с Оливией.

Он дважды беседовал с Оливией, и поскольку в первый раз она солгала о том, где находилась в ночь убийства Флеминга, ему стало интересно, о чем еще она может лгать. И о чем может солгать, если уж на то пошло, мать Оливии, которая, как выяснилось, тоже солгала.

— Я намеренно опустила данный факт, — произнесла миссис Уайтлоу. — Я не солгала.

Она продолжала говорить, практически повторяя слова своей дочери, хотя более спокойно и сдержанно, что ее визит не имел отношения к делу, что обсуждение его с Линли нарушило бы права Оливии на частную жизнь. А у Оливии было такое право, заверила миссис Уайтлоу. Это право — одно из того немногого, что ей оставалось.

—Я потеряла их обоих. Кена… Кена сейчас. А вскоре… — Она прижала мячик к груди, словно он помогал ей продолжать. — А вскоре уйдет и Оливия. И таким страшным образом, что когда я думаю об этом… с трудом заставляю себя это делать… лишиться контроля над своим телом, утратить гордость, но до последнего вздоха полностью сознавать эти унизительные утраты… Потому что она была такой гордой, моя Оливия, такой высокомерной, она была необузданным существом, которое годами коверкало мою жизнь, пока я уже больше не могла этого выносить и благословила тот день, когда она наконец оттолкнула меня так, что я нашла силы окончательно порвать с ней. — Казалось, Мириам Уайтлоу сейчас потеряет самообладание, но она взяла себя в руки. — Нет, я не сказала вам об Оливии, инспектор. Я не смогла. Она умирает. Мне и так было достаточно тяжело говорить о Кене. А разговор еще и об Оливии… Я бы этого не вынесла.