Тавалиск поднял прикрывавшую сыр салфетку и втянул в себя аромат. Превосходно. Профаны всегда первым делом осматривают сыр, ища голубые жилки, которые должны быть четкими и в то же время тонкими. Но Тавалиску было достаточно одного запаха. От голубого сыра не должно пахнуть приторно, как от молочницы, - нет, это король сыров, и пахнуть он должен как король. Предпочтительно покойный. Не все, к сожалению, способны оценить этот аромат начинающегося распада, идущий от грибницы, пронизавшей тело сыра.
      Да, запах - это все. Резкий, дразнящий, беззастенчивый. Он должен врываться в ноздри, как кнут ложится на спину: сначала ему противятся, но потом, обвыкнув, начинают находить в нем своего рода удовольствие.
      Тавалиск, священнодействуя, как хирург, отделил серебряным ножичком солидный ломоть сыра. Когда нож взрезал корку, запах стал еще пронзительнее - от него мутилось в голове. В такие минуты архиепископ был как никогда близок к религиозному экстазу.
      В дверь постучали.
      - Входи, Гамил! - Тавалиск научился распознавать своих секретарей по стуку. Нечего и говорить, что Гамил стучался противнее всех: робко и в то же время нетерпеливо.
      - Добрый день, ваше преосвященство, - произнес секретарь - чуть менее смиренно, чем обычно.
      - Какие новости на этот раз, Гамил? - спросил Тавалиск, даже не думая отвлекаться от сыра.
      - Очень примечательные новости, ваше преосвященство. Без преувеличения.
      - Гамил, твое дело - сообщать мне новости. А мое - судить, примечательны они или нет. - Тавалиск положил кусочек крошащегося сыра в рот, смакуя изысканный вкус плесени. - Ну же, Гамил, выкладывай. Не дуйся, как девица, которой нечего надеть на танцы.
      - Помните рыцаря, ваше преосвященство?
      - Которого? Их так много в древних сказаниях, - забавлялся Тавалиск.
      - Вальдисского рыцаря, ваше преосвященство, Таула.
      - Ах этого! Так бы сразу и говорил. Разумеется, помню. Пригожий молодец. Только вот кнута не любит, кажется. - Тавалиск отрезал немного сыра кошке.
      - И ваше преосвященство помнит также, что мы следили за его путешествием на север?
      - Я что, по-твоему, из ума уже выжил? Я ничего не забываю, - оскалил зубы архиепископ, - ничего. Запомни это хорошенько, Гамил.
      - Примите мои извинения, ваше преосвященство.
      - Принять приму, - смягчился Тавалиск, - но и дерзости твоей тоже не забуду. - Кошка, понюхав протянутый ей сыр, шмыгнула прочь. - Продолжай, Гамил.
      - Рыцарь, как вы и подозревали, направлялся к Бевлину.
      - Известно ли, к чему привела их встреча? - Тавалиск, присев, тыкал сыр забившейся под кушетку кошке.
      - Известно, ваше преосвященство. Один из наших шпионов спешно прибыл в город, чтобы доложить об этом.
      - Лично? Неслыханное дело. Почему он не прислал гонца? - Архиепископ ухитрился словить кошку за шею и насильно впихивал сыр ей в рот.
      - Он считал эти новости настолько важными, ваше преосвященство, что не решился доверить их третьему лицу.
      - А быть может, он надеялся, что его наградят?
      - Если ваше преосвященство выслушает меня, - с тенью досады ответил Гамил, - то, возможно, сочтет, что этот человек и впрямь заслужил какую-то награду.
      - Да ну? Что же он мог такого сообщить? Уж не поразило ли Тирена молнией? А может, Кесмонт восстал из мертвых? Или наш рыцарь оказался самим Борком во плоти?
      - Нет, ваше преосвященство. Бевлин умер.
      Тавалиск отпустил кошку, с трудом распрямил свое грузное тело и молча подошел к столу. Выбрав наилучшую из стоящих там крепких настоек, он налил себе бокал до краев, даже не подумав угостить Гамила, пропустил хороший глоток и лишь тогда заговорил:
      - Насколько надежен сообщивший это человек?
      - Он работает на нас уже десять лет, ваше преосвященство, - его преданность и опыт выше всяких похвал.
      - Как умер Бевлин?
      - Наш шпион в предутренние часы подобрался к самому дому и увидел в окно, что мудрец лежит мертвый на скамье, убитый ножом в сердце. Шпион затаился и стал выжидать. В комнату вошел наш рыцарь, увидел мертвеца - и, что называется, подвинулся.
      - Подвинулся?
      - Спятил, ваше преосвященство. Шпион говорит, что рыцарь взял мертвеца на руки и просидел так не меньше четырех часов, качая его, как младенца. Шпион уже собирался уйти, но пришел тот воришка, что странствует вместе с рыцарем. Мальчишка поднял Таула, усадил его на стул и прочее - но, когда юнец ненадолго вышел, рыцарь вскочил, сел на коня и ускакал на запад. На другой день мальчик, похоронив Бевлина и заперев дом, последовал за ним - а наш человек поспешил в Рорн.
      - Кто же убил мудреца?
      - Это-то и странно, ваше преосвященство. Шпион всю ночь наблюдал издали за домом - и после прибытия рыцаря с мальчиком никто не входил и не выходил.
      - Самого убийства он не видел?
      - Увы, ваше преосвященство, - даже шпионы должны когда-нибудь спать.
      Архиепископ провел пальцем по краю бокала. Запах сыра, текущий по комнате к открытому окну, вдруг показался ему неприятным, и он накрыл салфеткой пронизанный голубыми жилками круг.
      - Ты хочешь сказать, Гамил, что это сделал рыцарь?
      - И да, и нет, ваше преосвященство.
      - То есть?
      - Может, его рука и направила нож, но действовал он не по своей воле. Его горе, когда он обнаружил тело, доказывает, что он был всего лишь безгласным орудием.
      - Ларн, - тихо произнес Тавалиск, скорее для себя, чем для Гамила. Не прошло и двух месяцев, как рыцарь побывал там. У старейшин этого острова свои далекоидущие планы, и они весьма ловко претворяют эти планы в жизнь. Архиепископ сложил свои пухлые губы в подобие улыбки. - Вот Бевлин наконец и расплатился за свое вмешательство в их дела.
      - Ларн очень злопамятен, ваше преосвященство.
      - И тебя это качество, конечно же, восхищает. - Тавалиск снова опустился на стул. - И все-таки... мне кажется, эту запоздалую месть раскусить не так-то просто.
      - Почему, ваше преосвященство?
      - Ларн знает слишком много для своего же блага, и все благодаря своим проклятым оракулам - это просто нечестно. Мне думается, старый олух Бевлин замышлял нечто такое, что было им не по вкусу.
      - Если так, ваше преосвященство, то рыцарь может знать кое-что о намерениях Бевлина.
      Тавалиск медленно кивнул.
      - Мы все еще следим за ним?
      - Да, ваше преосвященство. Через день-другой я рассчитываю узнать, куда он направляется. Наиболее вероятным местом пока представляется Брен. Если он окажется там, наши шпионы уведомят нас о его действиях.
      - Прекрасно, Гамил. Можешь идти. Мне надо о многом подумать. Архиепископ налил себе еще и окликнул секретаря у самых дверей: - Задержись ненадолго, Гамил, - я хочу попросить тебя о небольшой услуге.
      - Слушаю, ваше преосвященство.
      - Закрой все окна и разведи мне огонь. Я продрог, несмотря на солнце. - Тавалиск посмотрел, как секретарь складывает дрова в очаге. - Нет-нет, Гамил. Так не пойдет. Сперва обдери кору. Я знаю, это займет много времени, но, если уж ты взялся за что-то, надо делать это как следует.
      Баралис поднялся на взгорье одним из последних. На подъеме склон еще кое-как защищал от ветра, но здесь задувающий с севера ураган бушевал вовсю. Баралис рассеянно растер пальцы в перчатках, держащие поводья. Путешествие продолжало причинять ему неисчислимые страдания. Мороз тишком пробирался в суставы, лишая их драгоценной гибкости. За все деяния Баралиса первыми расплачивались его руки.
      И все же эта позиция на вершине холма имела свои достоинства. Отсюда ему открывался вид на всю колонну, и он сразу же отыскал глазами Мейбора. Баралис ощутил во рту вкус желчи. Плеваться было не в его обычае, и он проглотил горечь, обжегши язык. Как он ненавидел этого человека!
      Баралис обозрел лежащую впереди местность. Из-под снега торчали острые верхушки скал. Спуск был более предательским, чем подъем, - тропа круто вилась среди нагромождения камней, и всадники ехали по ней с большой осторожностью.
      Время выбрано верно. Мейбор еще только на середине спуска. Если он свалится с лошади там, среди скал и обрывов, ему конец. Его толстая шея переломится, как деревяшка, ударившись о мерзлую землю.
      Баралис прикинул, как ехать ему самому. На какое-то время он тоже окажется в опасности. Ворожба, к которой он собирается прибегнуть, требует полной сосредоточенности, и кто-то должен в это время направлять его коня.
      Баралис глянул вбок. Кроп сидел скрючившись на громадном боевом коне, и низко надвинутый капюшон не столько защищал от холода, сколько прятал лицо. Баралис знал, как ненавистно его слуге это путешествие. Кроп сторонился людей - и неудивительно, если вспомнить, как они с ним обращались. Люди боялись его, лишь будучи поодиночке или в малом числе, собравшись в кучу, они принимались его травить. В этой поездке ему тоже не давали покоя, обзывая дубиной стоеросовой и уродской мордой. Баралис охотно сжег бы этих трусов дотла - но еще не пришло время выказывать свою силу открыто.
      Пользоваться ею скрытно - дело иное. Баралис поманил к себе Кропа, и тот подъехал. Повинуясь знаку Баралиса, слуга взял под уздцы хозяйского коня - молча, не задавая вопросов. Они ехали в самом хвосте, и никто не видел их, кроме вьючных лошадей.
      Убедившись, что Кроп крепко держит поводья, Баралис приступил к делу. Отыскав глазами Мейбора, он перевел взгляд на его коня - великолепного жеребца в самом расцвете сил.
      Баралис углубился в себя, и сила, столь знакомая, но от этого не менее дурманящая, поднялась ему навстречу. Приступ тошноты сменился чувством невозвратной потери - Баралис покинул свое тело и вошел в жеребца. В ноздри ударил острый запах лошадиного пота. Баралис наконец-то избавился от леденящего ветра и оказался в тепле.
      Живое, пульсирующее тепло охватывало со всех сторон. Все дышало им шкура, жир, мускулы, костный мозг и сами кости. Действовать следовало быстро: тот, кто надолго задерживался в животном, подвергал себя большой опасности. Баралис поспешно пересек брюшную полость со всеми ее извивами, пробираясь к центру тела. Он чувствовал мощное сокращение легких и остерегался их всасывающей силы. Сердце манило его завораживающим ровным биением: глыба мускулов, оплетенная толстыми жилами, ужасающая своей мощью.
      Баралис вошел в ритм его сокращений, подчиняясь притокам и оттокам. Навстречу бил могучий поток крови. Баралис плыл через полости и каналы, пока не добрался до цели. Он нащупал створку из жильной ткани, прочной, как старая кожа, но куда более тонкой, чем шелк, - клапан. Баралис замкнул его в кольцо своей воли - и ринулся назад.
      Он вылетел из коня, словно ветка, несомая бурей. Его встретили холод и бледный свет - а после тьма. Он ощутил горький осадок колдовства во рту и погрузился в небытие.
      Мейбор ехал во главе полутораста, считая слуг, человек и был, без ложной скромности, полностью уверен в их преданности - всех, кроме двоих.
      Во всех взорах он читал почтение, и все проявляли к нему большую предупредительность. Так и должно - ведь посольство как-никак возглавляет он. Неудивительно, что и его суждения, и его наряды встречают всеобщее восхищение. Серые дорожные одежды не для него. Он вельможа и должен выглядеть таковым во всякое время. Нельзя знать, кто может встретиться им в этой белой пустыне, - надо иметь подобающий вид.
      В путешествии были, конечно, и свои неудобства. Дьявольский ветер прямо-таки срывал волосы с головы. Мейбор не раз поутру находил выпавшие волосы у себя на подушке. Мысль о том, что он может облысеть, ужасала его, и он стал надевать лохматую медвежью шапку. Поначалу ему неловко было показываться перед людьми в этом бабьем уборе, но потом он решил, что в шапке походит на легендарного завоевателя из-за Северного Кряжа и это даже прибавляет ему загадочности.
      Эх, женщину бы сюда, право слово! Три недели воздержания! Кое-кто на его месте и до извращения бы дошел - но только не он. Он за неимением женщин предпочитал напиваться до бесчувствия каждую ночь. Но и за это приходилось расплачиваться. Голова с утра была словно чугунная, и ему стоило большого труда держаться в седле достойным образом.
      К тому же теперь они спускались по особенно крутой и предательской тропе. Мейбор терпеть не мог спусков. Лучше, когда опасности не видно, а тут он вынужден не отрывать глаз от извивов этой головоломной дороги.
      Они находились на самом опасном отрезке и ехали гуськом, когда Мейбор почувствовал, что его конь забеспокоился. Мейбор натянул поводья, чтобы унять его, - конь дрожал, шатался, мотал головой и норовил скинуть всадника. Мейбор натянул поводья что было сил - конь обезумел и пустился вскачь. Мейбор слышал под собой бешеный стук конского сердца. Жеребец несся вниз - два предыдущих всадника шарахнулись от него в сторону. Мейбор, охваченный страхом, старался удержаться в седле.
      Еще миг - и конь рухнул. Сила разбега выбросила Мейбора из седла, он пролетел по воздуху и покатился со склона, ударяясь о камни. Боль прошла в ногу и спину. Внизу его ждал крутой обрыв.
      Мейбор понял, что это означает, и забормотал молитву, летя к своему концу. Но валун, о который он ударился, отшвырнул его в сторону, и Мейбор вместо обрыва попал в гущу колючих кустов.
      Голова у него шла кругом, а ногу терзала боль. Колючки впились в тело в опасной близости от детородных органов. Солдаты засуетились вокруг него.
      - Лорд Мейбор, как вы себя чувствуете? - спрашивал какой-то тощий юнец.
      - Как я, по-твоему, могу себя чувствовать, скатившись с этой горы, болван? Осторожнее, недоумки, - рявкнул он двум другим, пытавшимся его поднять, - я вам не куриная дужка, чтобы раздирать меня надвое!
      - У вас что-нибудь сломано, наша милость? - спросил капитан.
      - Откуда мне знать? Давайте сюда лекаря.
      Капитан замялся:
      - Лекарь ждет, когда мы доставим вашу милость в более надежное место.
      - А сам он боится спуститься сюда? - Мейбор стукнул человека, пытавшегося освободить его ногу из куста. - Так скажите ему, что, если он сей же миг не появится, я произведу над ним единственную операцию, которой владею сам, а именно охолощу его. - Мейбор позаботился о том, чтобы его последние слова прокатились по всей горе.
      Его извлекли из кустов и уложили на носилки. Двое солдат понесли его обратно вверх. Отряд остановился там и уже разбивал шатры. Первой поставили лекарскую палатку, куда и внесли Мейбора.
      - Ну, говори, лекарь, - есть переломы или нет? - Мейбор испытывал сильную боль, но никому этого не показывал.
      - В этом не так-то просто разобраться, ваша милость...
      - Все вы, проклятые, одинаковы. Все бы вам темнить - никакого толку от вас не добьешься! А-а! - Последний крик сопутствовал извлечению большого шипа из вельможного зада. Мейбор обернулся как раз вовремя, чтобы поймать ухмылку на лице лекаря. - Ну что, теперь все вынул?
      - Да, ваша милость.
      - Ты уверен, что не хотел бы созвать консилиум? Твой ответ подозрительно прям.
      Лекарь остался нечувствителен к его ехидству.
      - Не попытаться ли вам встать, ваша милость? - Мейбор с его помощью поднялся на ноги и, к изумлению своему, обнаружил, что может ходить. - Так я и думал - переломов нет, - сказал лекарь. Мейбор хотел было заметить ему, что никаких таких мыслей тот не высказывал, но лекарь уже совал ему чашу с дурно пахнущей жидкостью. - Выпейте это, прошу вас.
      Мейбор залпом выпил лекарство. Точно сбитень, который готовила его первая жена: отдает рыбой и нет никаких пряностей. Лорд зевнул.
      - Что это за зелье?
      - Снотворное. Сейчас вы почувствуете его действие.
      Веки Мейбора отяжелели. Он доковылял до носилок и лег.
      - Неужто я так плох, что меня надо усыплять, точно старика на смертном одре? - Глаза Мейбора закрывались помимо его воли, и уже на грани теплого, темного забытья ему почудился ответ:
      - О нет, вы будете жить. Это мне нужен покой.
      II
      Брен, город-крепость, скала Севера, воздвигнутый между горами и Большим озером, был отлично защищен. С запада и юга его окружали горы, с севера - озеро. Лишь с восточной равнины можно было подойти к городу, но свет еще не видывал сооружения, подобного бренской восточной стене. Она и строилась так, чтобы вселять страх в каждого, кто к ней приближался. Ее гранитные башни уходили главами в облака, бросая молчаливый вызов Богу в небесах, а горы позади словно поддерживали этот вызов.
      Снаружи стена была гладкой, словно клинок, - отдельные камни почти не различались в ней. Стена просто излучала высокомерие, словно говоря всем подходящим: "Взберись на меня, если сможешь". В ее искусно выложенных нишах лежала утренняя тень. Острый глаз мог их разглядеть, но даже самый острый ум мог лишь догадываться об их назначении.
      Из них, наверно, льют кипящее масло и смолу, решил Хват, а может, там сидят лучники. Он даже присвистнул от восхищения: в Рорне он таких чудес не видал.
      Хват шел в череде путников, входящих в город. Свой плащ он вывернул алой подкладкой внутрь. Ему требовалось поправить денежные дела, а при этом лучше не бросаться в глаза.
      Он наскоро оглядел людей, ожидающих допуска в город, - у них поживиться было явно нечем - крестьяне и нищие, если не хуже. Ни единого дородного благополучного торговца. Ему, как всегда, не везет - он, видно, выбрал не те ворота.
      - Эй ты, орясина, - окликнул он долговязого стража на своей стороне ворот.
      - Как ты смеешь обращаться так к герцогскому стражнику?
      - Прости, друг, я не хотел тебя обидеть. В наших краях "орясина" самое лестное слово. - Хват, широко улыбаясь часовому, стал ждать неизбежного вопроса.
      - Это в каких же таких краях?
      - В Рорне, красивейшем городе востока. Там такие вот длинные и худощавые мужчины пользуются самым большим успехом у женщин.
      Лицо часового отразило интерес и недоверие в равной мере. Он тяжко вздохнул.
      - Ну и чего тебе надо?
      - Я хотел бы узнать кое-что, любезный друг.
      - Ты не шпион ли, часом?
      - Еще какой! Меня послал сам архиепископ Рорнский.
      - Ладно, хватит вздор нести, не то я не пущу тебя в город.
      Хват улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
      - А в каком месте входят в город купцы?
      - Тебе-то что за дело?
      - Я потерял своего патрона, - мигом нашелся Хват. - Он меховщик. Вот я и смекаю, где мне его искать.
      - Купцы входят через северо-восточные ворота. Через два двора к югу за ними находится рынок - там его и ищи.
      - Я твой должник, друг. Но не уделишь ли ты мне еще толику своих обширных познаний о городе?
      - Спрашивай, - молвил польщенный страж.
      - Занимая столь важный пост, ты, должно быть, видишь множество людей, входящих в город?
      - Ясное дело.
      - Так вот - не видал ли ты моего знакомого, который, сдается мне, прошел как раз в эти ворота?
      Лицо стража окаменело.
      - Я таких сведений чужеземцам не даю. Кто прошел в эти ворота, касается только Брена, но никак не тебя.
      - Ну а если этот человек обчистил моего патрона? Ты не хуже меня знаешь, что нет купцов богаче и щедрее, чем меховщики. - Хват на время умолк, предоставив стражу сделать собственные выводы, и тот не замедлил их сделать.
      - Что, награда будет?
      - Ш-ш, мой друг, ты же не хочешь, чтоб нас услышало полгорода.
      - А велика ли награда-то?
      - Я не хочу называть никаких цифр - ты ведь понимаешь. - Хват дождался кивка часового и продолжил: - Скажу одно: тебе будет с чем уйти на покой. Ты даже в Рорн мог бы отправиться. Зачем такому красавцу пропадать здесь понапрасну?
      - Откуда мне знать, правду ты говоришь или нет?
      - Я что, по-твоему, такой умный, что способен тебя одурачить?
      Часовому ничего не оставалось, как ответить:
      - Нет.
      - То-то и оно. Человек, которого я ищу, повыше тебя, но не так строен. Он широк в плечах и мускулист. У него светлые волосы, голубые глаза многие считают его красивым. А плащ на нем такой же, как на мне.
      - Почему такой же? - подозрительно спросил часовой.
      - Да потому что он украл плащ у моего хозяина. Натроп всегда одевает меня, как себя самого, - говорит, что это полезно для дела. - Хват мысленно вознес благодарность вымышленному меховщику, оказавшемуся столь полезным.
      Часовой отступил на шаг, поскреб подбородок, взглянул на Хвата, посмотрел себе под ноги, устремил взор к востоку и наконец изрек:
      - Был тут один человек, похожий на этого. Он въехал в город верхом дней пять назад. Высокий, белокурый и вида самого негодяйского. Теперь я вспоминаю, что и плащ на нем был точно как твой - с ярко-красной подкладкой.
      Хват должен был призвать на помощь все свое недюжинное самообладание, чтобы воздержаться от глубокого вздоха облегчения. В ушах его прозвучал голос Скорого: "Держись как ни в чем не бывало, мальчик, и ни к чему не проявляй интереса. Пусть тебя лучше считают дураком, чем пройдохой". Хват пожал плечами:
      - Может, это и наш. Ты не видел, случайно, в какую часть города он направился?
      Стража слегка разочаровало безразличие Хвата.
      - Откуда же мне знать? В таком большом городе, как Брен, человек может скрываться хоть всю жизнь.
      - Пять дней назад, говоришь? Куда бы все-таки мог податься в городе человек сильный и искусно владеющий оружием?
      - По моему опыту, такой, как он, может оказаться только в двух местах: либо в борделе, либо в бойцовой яме.
      - И где же можно найти эти заведения?
      - На любом углу в западной части города.
      Хват ощутил зуд в пятках.
      - Теперь назови мне свое имя, мой друг, чтобы я мог рекомендовать тебя своему патрону.
      - Длинножаб.
      - О-о! Я вижу, имя у тебя не менее красивое, чем ты сам. Будь уверен, Длинножаб, я уж замолвлю за тебя словечко.
      Хват наспех откланялся и хотел удрать, но страж больно ухватил его за плечо:
      - Не так скоро, дьяволенок. Скажи мне, как звать твоего меховщика, да и тебя тоже.
      - Осторожнее с плащом, Длинножаб, он стоит целое состояние. Моего хозяина зовут Боброхвост, а меня - Лохматка. Спроси любого меховщика: Боброхвост славится своим товаром во всех Обитаемых Землях.
      - Боброхвост, - повторил страж, отпустив мальчугана. - Сроду не слыхивал такого имени. Попомни мои слова, парень: если окажется, что ты обвел меня вокруг пальца, я тебя из-под земли достану. А теперь катись.
      Хват махнул часовому рукой и юркнул в толпу. Пройдя в восточные ворота, он вступил в город Брен и первым делом понюхал воздух. Ничего. Где же запах этого города? В Рорне пахло отбросами и морем - а в Брене чем же? Хват снова втянул в себя воздух с видом знатока. Нет, ничем не пахнет. Тоже, город называется! Хват бывал в Тулее, Нессе, Дождевом - и все они имели свой особый запах. Запах - это отметина города: он дает понятие о месте и о людях, которые тут живут.
      Навстречу Хвату шел человек, бормоча себе под нос проклятия. Человек был высок и темен, а его камзол туго обтягивал мускулистую грудь. Хват не устоял. Его рука скользнула под камзол незнакомца и появилась оттуда с кошельком. Хват нырнул в толпу. Назад он не оглядывался. Скорый не раз внушал ему, как опасно оглядываться. Хват даже шагу не прибавил, руководствуясь советом Скорого: "Будь мастером своего дела во всем. Бросившись бежать, ты все равно что признаешь себя виновным".
      Хват прошел с толпой сколько счел нужным, а потом свернул в подвернувшийся переулок. Пусть у Брена нет запаха, зато тут имеются темные и зловещие закоулки. Хвату сразу полегчало, когда он углубился в один из них: здесь все казалось ему знакомым.
      Он ступал по следам куда более отчаянных, чем он сам, парней и укрывался в тени, дававшей укрытие тем, кто был не чета какому-то карманному воришке из Рорна. Хват почувствовал себя дома. Встречным он кивал, если у них был дружелюбный вид, и отводил взгляд, если они казались опасными.
      Найдя укромную нишу, он присел и достал из котомки украденный кошелек. Нет лучше этого первого мига, когда еще не знаешь, что окажется внутри. Опытной рукой Хват развязал тесемки - и встретил холодный блеск серебра. Это разочаровало его - он предпочел бы теплое свечение золота. Ну что ж, деньги - это деньги. Он ошибся целью - а ведь, судя по виду, тот человек должен был иметь при себе золото. Он, наверно, привязывает его к ляжке, поближе к сокровенным местам - немногие карманники отваживаются лезть туда.
      Хват с сожалением вздохнул и стал рыться в кошельке. Можно многое сказать о человеке, посмотрев, что он носит при себе. Этот, например, собирался пообедать куском холодного - и, как убедился Хват, невкусного пирога с дичиной. Однако в нем чувствовалась и привычка к хорошим вещам, ибо его кошель был подбит шелком. Ограбленный также надеялся на благосклонность некой дамы, ибо под пирогом лежал овечий пузырь, промасленный и готовый к употреблению. Владелец кошелька либо крайне не желал стать отцом, либо опасался дурной болезни.
      Хват задумчиво помял пузырь, решая, можно ли извлечь из него пользу. Перепродать его вряд ли удалось бы - но Хват терпеть не мог что-то выбрасывать и потому сунул пузырь себе в котомку. Можно будет отдать эту штуку Таулу, когда тот найдется. За таким красавцем женщины всегда хвостом бегают. К несчастью, самые охочие из них и есть самые опасные - с такими чехол будет в самый раз.
      Хват уже хотел выкинуть кошелек, когда там на дне блеснуло что-то голубое. Хват углядел засунутую в самый угол миниатюру, поднес ее к свету и восхищенно свистнул. Это был портрет прекрасной девушки - золотоволосой, голубоглазой и с губами нежными, точно свежеподвешенный рубец. У того чернявого крепыша хороший вкус - если не в еде, то в любви. На обратной стороне портрета имелась какая-то надпись. Хват, не будучи грамотным, не мог ее прочесть, но не хуже кого другого понимал, что крестики на конце обозначают поцелуи. Пожав плечами, он сунул портрет в карман и занялся пирогом.
      Прикончив его, Хват стал думать, что делать дальше. Ему нужно было еще денег, ибо его неприкосновенный запас прискорбно сократился после пребывания в Дождевом. Пагубная страсть к игре в кости, а также привычка заказывать изысканные блюда в еще более изысканных гостиницах оставили Хвата без гроша. Ему даже пришлось продать пони. Это, положим, было не столь уж большой жертвой - никто еще не расставался при таком обоюдном согласии, как Хват со своим скакуном.
      Итак, Хват нуждался в деньгах - несколько истертых серебряных монет никак не могли удовлетворить мальчика со столь изысканными вкусами. А кроме того, ему нужно было найти рыцаря.
      Хват был почти уверен, что Таул где-то в городе. Страж у ворот только подтвердил эти подозрения. Вот уже три недели Хват шел по следу рыцаря через все селения, в которые тот заезжал, по всем пройденным им дорогам. Хват спрашивал о Тауле многих и многих - и все, кто видел того, вспоминали человека с золотыми волосами и устрашающе пустым взором.
      Хват знал, что нужен Таулу. Он не привык задавать лишние вопросы и потому не вдавался в причины - он просто знал, что рыцарь в беде и его надо спасать. А кому же это под силу, как не Хвату?
      Хват знал, что Таул странствует с какой-то героической целью, как это заведено у рыцарей, и боялся, как бы его друг не отказался от своей цели. Хват почитал своим долгом вернуть рыцаря на путь истинный. Он сам - иное дело, Хват не желал быть никем иным, кроме как карманником предпочтительно богатым. Но Таул - человек благородный, и нельзя позволять ему сбиться с пути. Кто знает, быть может, помогая другу, Хват поможет и себе. В дороге, как известно, деньги идут в руки особенно легко.
      Хват взглянул на темные дома над головой. Дело к вечеру - пора брать ноги в руки. Он знал по опыту, что как раз в этот час у купцов карманы всего полнее - всю первую половину дня они торговали, а спустить свою выручку в тавернах еще не успели. Хват двинулся к северо-восточным воротам, где, если он верно запомнил, помещался рынок. Не в обычаях мальчишки было пренебрегать представляющимся случаем.
      - Я только на минуту - поразмять ноги. - Джек знал, что Мелли будет спорить.
      - Да ведь вьюга еще бушует вовсю. Тебя заметет. Неужто нельзя подождать, когда хоть немного прояснится?
      Она беспокоилась за него - Джек видел это по ее мягким губам, сомкнувшимся в твердую линию. Ну что ж, пусть побеспокоится немного. Четыре дня в тесном курятнике доконали его. Ему просто необходимо выйти на простор из четырех стен, побыть хоть немного одному. Но он не хотел обижать Мелли, а потому сказал:
      - Зов природы, ничего не поделаешь.
      Мелли зарделась, но даже при упоминании о столь деликатном предмете не могла не предостеречь:
      - Смотри не отходи далеко.
      Джек не сдержал улыбки - ну как не любить такую женщину?
      - Не волнуйся, я ненадолго. - Их глаза встретились, и Джек, точно отозвавшись на что-то во взгляде Мелли, протянул ей руку. Ее рука, чуть помедлив, протянулась навстречу. Ее пальцы были холодными и пожатие легким - но Джеку, мало что понимавшему в таких вещах, и этого было довольно. Ему хотелось стиснуть и прижать к себе ее руку - но он опасался быть отвергнутым и потому поспешно и с заметной ему самому неловкостью разжал пальцы.
      Они много месяцев пробыли вместе - но, хотя общая опасность сблизила их, какое-то расстояние между ними все-таки оставалось. Она благородная дама, а он ученик пекаря - они могли бы всю жизнь пройти рука об руку и все же остаться далекими, как небо и земля.
      Много ночей они проспали рядом, разделенные лишь тонким одеялом. Джек знал, как от нее пахнет по утрам, знал, как она смеется и как сердится, только плачущей он не видел ее ни разу. Он знал о ней достаточно, чтобы понимать, что никогда она не будет принадлежать ему. У них нет будущего: любовь между ними возможна, но и ему, и ей этого мало. Ему нужна подруга, чтобы обниматься, целоваться и драться с нею, - смелая, как Мелли, но такая, рядом с которой он не чувствовал бы себя неуклюжим деревенщиной.
      Джек налег на дверь, стараясь открыть ее вопреки ветру. Клубы снега ворвались в курятник. Джек оглянулся на Мелли, прежде чем выйти в метель. Она стояла без улыбки, с развеваемыми ветром темными волосами - слишком прекрасная для него.
      Вихрь захлопнул дверь сразу, как только Джек выпустил ее из рук. Джека обжег холод и ослепил крутящийся снег.