20

Жизнь подчинялась схеме. Стоя у края дороги, Бирн ожидал появления Рут. Ему нужно было кое-что спросить у нее, выяснить, где и что разместить в огороде, но стоял он здесь не поэтому.

Он едва признавался в этом желании самому себе. Лишь когда Рут опустила стекло, и Бирн заметил, что она рада, облегчение подсказало ему причину. Повинуясь внезапному порыву, он сказал:

— Не выпьете ли чаю? Зайдите, посмотрите, как теперь у меня в коттедже.

— О'кей. — Она сразу же выключила двигатель и вышла из машины. Вместе они направились к домику.

Внутри он сделал немногое: просто переставил книги на полке и слегка прибрался. Бирн поставил на стол кувшин с дикими цветами, другой — на подоконник над раковиной, чтобы яркие пятна рассеяли серость стен.

— Так лучше, — сказала она, тронув ладонью лепестки. — Но, если вам что-нибудь нужно, в доме на чердаке найдется любая мебель.

— Да, я знаю. Кейт говорила мне. Только зачем стараться, ведь я скоро уеду отсюда.

— Опять за свое, Бирн? — Рут вопросительно посмотрела на него. — По-моему, уже пора передумать. Я не намереваюсь еще раз просить вас, решайте сами, все мы взрослые люди.

Он улыбнулся.

— Безумство, не правда ли?.. Такая мучительная нерешительность… однако мне действительно придется уехать отсюда, рано или поздно; есть такие дела — скучные, но важные, — которые мне необходимо уладить.

— Тогда приведите их в порядок, а потом возвращайтесь.

Все так просто. Странно, что он еще не понял этого. Можно уладить свои отношения с армией, а потом вернуться…

— Я вполне могу это сделать, — сказал он неторопливо.

— Мы можем сделать поместье прекрасным! — заявила Рут. — Когда я была маленькой — мы жили тогда с Алисией, — здесь еще можно было видеть следы старых клумб. Большую часть их перекопали во время войны и засадили овощами, и осталось немногое, но Алисия говорила, что здесь был парадный сад вроде парка, как в Сиссингхерсте. Дорожка к библиотеке была засажена ирисами. Какая роскошь заводить целые клумбы с цветами, которые цветут лишь пару недель!

— Имея одну или две подобные достопримечательности, парк можно открыть для публики.

— Я знаю, но для этого нужно время. Потом денег у меня нет, я вынуждена работать и слишком устаю…

— Рут, ну зачем вам эта благотворительная работа?

— Но это же малость! Раз в две недели и все.

— А вы не находите ее угнетающей?

— Иногда. Главное — эта всегдашняя беспомощность, понимаете. Ведь ничего сделать нельзя. — Она помедлила. — И все-таки каким-то образом работа эта оправдывает себя.

— А вы уверены в том, что не делаете ошибок, не ухудшаете положения дел…

— Бывает. Конечно, слово — могучий инструмент. Используя его, нельзя проявить излишней осторожности. Но нужна жесткая тренировка и поддержка. Привыкаешь постоянно избегать грубости.

Бирн ждал, пока закипит чайник, но Рут посмотрела на часы.

— Знаете что, по-моему, чай можно отложить на другой день. Пора возвращаться. И Саймон ждет, потом мне сегодня нужно пометить кучу белья.

Рут направилась к двери, он проводил ее взглядом до машины. Быть может, он действительно вернется сюда. Поможет Рут реализовать ее мечту и превратит коттедж в подобие дома… Взгляд его лег на пухлый бумажник, оставшийся на книгах. Возврати его теперь же, подумал он, отделайся от денег Питера Лайтоулера.

Положив его в карман пиджака, Бирн оставил коттедж.

Он заблудился. Чтобы сэкономить время, он направился лесом, но узкая роща, пронизанная дорожками и тропками, казалось, завязалась узлом — так что Бирн не нашел дорогу на Тейдон-Бойс.

Все это было настолько глупо, что Бирн просто не верил себе. Судя по положению солнца, Тейдон находился к юго-востоку от поместья, дойти было несложно. Солнце почти не проникало в глубокие тени под большими деревьями, но это ничем не могло помешать ему. Бирн прошел несколько миль, не сомневаясь в том, что рано или поздно найдет дорогу, однако все тропы исчезали в папоротниках и ежевике.

Бирн не мог понять причин подобных блужданий. Он не принадлежал к тем, кто не может обойтись без карты и компаса, и всегда доверял собственному чутью. Он даже привык поддразнивать Кристен, вечно не знавшую куда идти.

Кристен. Сегодня он не вспоминал о ней и вчера тоже. Впервые за последние три месяца он сумел протянуть три дня, не подумав о Кристен, не напомнив себе о том, что произошло с ней.

Бирн уселся на мягкий ворох прелой листвы — спиной к упавшему бревну — и прикрыл глаза от разящего солнца.

Частью ума он понимал, что забвение благотворно: иначе он не придет в себя, иначе не может быть. Кристен должна раствориться в прошлом, и память о ней померкнет.

Тем не менее это было нехорошо. Гнев, вина и горечь мешали этому. Неправильно. Ничто еще не закончилось в его памяти; воспоминание оставалось столь же ярким и страшным.

Он вспомнил, как вышел из дома, направляясь под зимним солнцем к лавке на вершине холма, где продавались газеты, молоко и сигареты.

Там оказался Дэвид.

Он был высок — на пару дюймов выше Бирна. Подстриженные с научной точностью прямые соломенные волосы, карие глаза. В моменты смущения и задумчивости он привык потирать нос.

Ну а смутить Дэвида было нетрудно. В его сердце гнездилось некое воплощение неуверенности. Иногда он заикался. Однажды Бирн заметил, что он никогда не заикается будучи в военной форме. Дэвид только расхохотался, но все-таки потом сказал:

— По-моему, она прячет нас. И в какой-то мере освобождает. Мы преображаемся.

В нем было что-то открытое — в том, как он доверял Бирну и Кристен. Он приходил к ним обедать раз или два в неделю, а по уик-эндам они с Бирном играли в сквош[39].

Иногда он развлекал Кристен, когда Бирн бывал занят службой.

Он заставил себя прогнать эти мысли. Бесполезно… незачем вновь и вновь возвращаться к этой теме. Была ли Кристен неверна ему? Любила ли она Дэвида?

Он этого не узнает. Обратившись к выработанной им привычке, Бирн заставил внутренний голос умолкнуть. Получалось нечто вроде медитации, только иногда при этом он засыпал, хотя никто не говорил, что во время медитации спят. И, усталый, он вновь уснул, погрузившись в спокойную дрему под древними деревьями.

Резкий крик вороны заставил его открыть глаза.

Впереди на гребне в лучах заходящего солнца вырисовывалась высокая тонкая фигура. Подробности было трудно увидеть, и поначалу Бирн ощутил смятение.

На вершине холма в Мидлхеме стоял Дэвид Кромптон, его светлые волосы трепал ветерок. Но это был Эссекс и Дэвид… Дэвид просто не мог оказаться здесь.

Потом внимание его перестроилось, и Бирн понял, что видит Питера Лайтоулера: белесоватые всклокоченные волосы, блеклый костюм светятся позаимствованным у солнца светом. Он стоял отвернувшись от Бирна, вглядываясь вперед и словно ждал кого-то.

Нет, не кого-то. Их было трое: мужчина и две женщины. Они шевелились, вокруг сияло солнце, и Бирн понял, что прищуривается. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза.

Нет. Он ошибся. Впереди стояло двое мужчин. Лицом друг к другу, один в черной шерсти, другой в кремовом полотне.

Лучи солнца обтекали их, сглаживая контуры. Бирн почти вскочил на ноги, но в кроне серебряной березы справа от него что-то шевельнулось.

На тонкой ветви, прогнувшейся под тяжестью птицы, сидела огромная ворона. Глубокие желтые глаза смотрели на него не моргая. Взгляд этот был полон удивительной требовательности. Бирн оперся ладонью о листья, чтобы подняться, и птица приподняла серовато-черные крылья, едва не слетев с ветви. Ворона была готова наброситься на него, и приоткрытый ее клюв беззвучно грозил.

Можно было не сомневаться: птица нападет на него, как только он поднимется на ноги. Бирн привалился спиной к бревну, подумывая, не закричать ли, чтобы отпугнуть птицу.

Однако на гребне происходило нечто важное, и он самым решительным образом не желал привлекать внимание обоих действующих лиц.

Человек в черном шагнул к Лайтоулеру, тут что-то блеснуло, ослепив Бирна. Он заморгал. А когда вновь открыл глаза, то увидел на гребне только одного человека — старца в выцветшем костюме, и блистать на нем могли только отраженные лучи вечернего солнца…

Питер Лайтоулер повернулся к Бирну и поднял руку. Короткий салют, знак приветствия, и Бирн понял, что дрожит.

Старик направился вниз по другую сторону гребня и быстро исчез в лесу. Ворона тоже взлетела с дерева и, шумно взмахивая тяжелыми крыльями, скользнула за гребень, догоняя Лайтоулера.

Все исчезли. Но Бирн, привалившийся к бревну под косыми лучами, пробивающимися сквозь листву, не имел даже представления о том, спал он только что или нет.

21

Когда Рут вернулась днем домой, Саймон ожидал ее в кухне. Глаза его были чисты, рука не дрожала. Как только она вошла в дверь, он сказал:

— Нас снова трое. Нас опять стало трое, как всегда после трех ночей…

— Что ты хочешь этим сказать? А где все? — Она ставила чайник, разгружала свою школьную сумку.

— Том отбыл. Сон, пророческий кошмар, как говорит Кейт, полностью вывел из строя нашего маленького Лохинвара. Он рассыпался, и Бирн теперь собирает куски… не впервые, я полагаю.

Рут поставила кружки и налила молока, словно ничего не случилось.

— Я и не думала, что история Кейт и Тома будет долгой. Он слишком занят своей книгой, чтобы уделять ей должное внимание. Секс в этом возрасте способен дать многое, но одного его недостаточно.

— Ты не слыхала, что я сказал? Тогда слушай, Рут. Том провел здесь три ночи и вылетел отсюда, как и все остальные. Разве ты не понимаешь? Почему ты настолько слепа!

— Они поссорились, нечего расстраиваться. А три ночи — так уж вышло, простое совпадение. Наверное, они помирятся, Том — неплохой парень. Он скоро вернется, увидишь. — Поставив кружку на стол. Рут села напротив Саймона. — Но с тобой мне надо кое о чем поговорить. Сегодня после работы состоится собрание, сбор фондов для самаритян. Они нуждаются в новых идеях, в какой-нибудь рекламе… Я подумала, не устроить ли нам у себя в саду нечто вроде праздника или пикника? Распродажу, домашние вафли, клубничный чай и все прочее. Как ты думаешь?

— Боже мой, Рут, неужели тебе еще мало того, что и так лежит на твоей тарелке?

— Но мы не будем готовить праздник одни, нам помогут. Мне будет очень приятно, Саймон. Попытайся понять меня. Мы живем в таком прекрасном удивительном месте, разве не следует разделить нашу радость с людьми?

— Рут, это руины! Поместье разрушается!

— Но мы можем исправить дело, если нам окажут помощь. Поработаем. Выкрасим переднюю дверь, Бирн может скосить траву, мы выставим горшки с бегониями вокруг террасы. У меня много рассады. Мы сразу все поправим ради праздника — не придется латать клочками и кусками. Огромное дело, может быть, мы даже заработаем на этом.

Саймон видел, что она вдохновлена, окрылена перспективой. И решил не останавливать Рут, раз она так рада. С другой стороны, Бирн… она нуждается в нем. В человеке стабильном и надежном, способном взять на себя тяжелую физическую работу. Бирн дает ей то, чего не может дать он…

— Только не пытайся заставить меня что-нибудь делать, больше я ничего не прошу. — Вероятно, это прозвучало невежливо, поэтому Саймон добавил: — Делай что тебе нравится, Рут. Надеюсь, что все получится.

— Мы можем устроить томболу[40], быть может, костюмированный конкурс для молодежи.

И она отправилась планировать, делать списки, справляться в дневнике, и Саймон подумал: поняла ли Рут в самом деле, что именно заставило Тома оставить поместье? Да понимает ли она вообще, что происходит вокруг?

Как обычно, бутыль виски нашлась под его постелью. Полная бутылка, пустую забрали. Прямо феи, подумал он, ощутив легкое прикосновение истерии. Только ему незачем выставлять блюдечки с молоком, он просто оставлял пустую посудину и — о чудо — перед сном на месте ее появлялась полная бутыль лучшего «Джонни Уокера»[41].

Он однажды едва не застиг их. Придя в спальню слишком рано, чтобы переодеться или за чем-то еще… Словом, когда он открыл дверь, занавеси шевельнулись не в ту сторону. Ткань потянулась к нему, и он увидел на черной ткани тени, — или это были перья? — исчезающие за окном.

Он все рассказал Рут, но она просто отмахнулась. Рут считала, что выпивку ему присылают из деревни, и не слишком-то ошибалась.

Саймон сидел возле окна, выпивая. Он открыл ящик в столике возле окна и вынул оттуда Гедеонову библию[42], единственную книгу в доме, к которой, насколько было ему известно, Рут не обращалась никогда.

Как всегда, книга открылась на первом послании апостола Павла к коринфянам. Знакомая диатриба[43] против сексуальности, ворчливое допущение — уж лучше жениться, чем разжигаться страстями… Почерк отца, знакомая подпись:

«Маленькое утешение, чтобы подсластить свою жизнь в горькие минуты ожидания… Брак все выправит, Саймон. Поверь, ничто не дает большего мира на земле…»

Слезы стояли в его глазах, он вновь читал шершавую книжку с золотым крестом. Отец подарил ее Саймону, когда ему исполнилось восемнадцать. Он собирался в университет, зная уже тогда, что может потерять Рут.

Кто знает, что она может натворить там, вдали от него? Вот тогда он впервые попросил ее выйти за него замуж.

Он до сих пор просил об этом Рут с достаточной регулярностью, скорее для проформы, чем ради чего-то еще, и по-прежнему не понимал, почему она отказывает ему, — ведь Рут, без сомнения, любила его.

Почему Рут не выходит за него замуж, если она готова делить с ним постель? Что он сделал не так?

Поначалу она говорила, что они слишком молоды, и это было достаточно справедливо. Но он в то время так не считал. Потом он связался с Лорой, и все завершилось несчастьем. Однако теперь никто не мог сказать, что они слишком молоды. Препятствие было и не в его пьянстве, Саймон слишком хорошо это знал. Как хворь, оно скорее сближало их. Рут заботилась о нем и пеклась, опутывая его своей материнской силой… во всяком случае, такими он предпочитал видеть их отношения.

Он рисковал и знал это. Иногда он допускал, что его пьянство может оттолкнуть Рут, но тем не менее полагался на ее чувство долга, на ее всепоглощающее чувство вины. Его отец рисковал подобным образом, посылая своих слуг с полными бутылками.

Но ничего не получалось. Она не соглашалась: не соглашалась выйти за него и разделить с ним свои мирские владения. Дом и его окрестности никогда не будут принадлежать ему…

Он хорошенько глотнул прямо из бутылки и аккуратно поставил ее назад на постель. Лягушка-брехушка ожидала у двери, не отводя от него внимательных красных глаз.

— Ну пошли, — сказал он, прищелкнув пальцами.

Тварь ответила низким гортанным урчанием. Саймон расхохотался, подошел к двери и вышел на площадку. Он собирался дойти до конца длинного коридора, хотя Лягушка-брехушка в равной мере намеревалась воспрепятствовать ему.

Саймон не помнил, когда коридор сделался запретной территорией. Он никогда не любил его в детстве, коридор всегда казался ему холодным и сырым, да и мать его всегда жаловалась на вечно отклеивающиеся обои. Они вспучивались, отрывались и висели гнилыми длинными лентами. Ему снились эти ленты — пальцы, тянущиеся к нему сквозь воздух. Алисия оторвала их много лет назад.

Но коридор по-прежнему оставался неукрашенным и без ковра.

На этот раз он дошел до двери первой из пустующих гостевых спален, когда Лягушка-брехушка приступила к своей жуткой трансформации. Саймон попытался не смотреть на происходящее, он отвернулся от ее разверстой пасти и безумных глаз, зная, что не сумеет выдержать и одного взгляда. Саймон распахнул дверь спальни и охнул, ощутив, что тварь вцепилась в его плечи. Когти терзали его спину, разрывая ткань пиджака. Он знал, что наступает очередь плоти.

— Ну ладно! — завопил Саймон. — О'кей, сдаюсь!

Он вернулся назад на площадку, но лишь после того, как увидел, что происходило в комнате.

Ползучая черная сырость и ленты бумаги. Зеркало, отражающее его бледную искаженную физиономию. Он казался маской, куклой. Чем-то нереальным. Но Лягушка-брехушка, ухмылявшаяся над его плечом, истекала злобой и энергией.

Вернувшись в спальню, он вновь выудил бутылку. На этот раз ему потребовалось больше, чем обычно. Винные пары переплетали его мысли, разглаживая ужас, прогоняя страх.

Он пил чаще ночами, иногда, бывало, и днями. Рут обвиняла его в том, что он платит кому-то в деревне, чтобы ему приносили выпивку. Точнее, она так сказала, но он прекрасно знал, что она думает. Оба они превосходно знали, что винить во всем следует Питера Лайтоулера. Саймон не мог говорить о нем с Рут. Отец попадал в число запрещенных для обсуждения тем.

Саймон всегда объяснял это влиянием своей матери Алисии. Горечь, ярость… они омрачили их детство, проведенное в поместье. Действительно, оглядываясь назад, он был удивлен уже тем, что Рут сумела завести отношения с существом противоположного пола. Алисия видела в мужчинах или слабоумных детей — таковых следовало ублажать, присматривать за ними и беречь, поскольку они, безусловно, были неспособны жить своей собственной жизнью, — или жестоких насильников, лишенных чести, верности, любви, доброты.

Алисия Лайтоулер не знала середины. Не то чтобы она бывала недобра к нему, Саймону. Сын Алисии, к счастью, был исключен из перечня подлежащих осуждению особ мужского пола.

Но Рут взяла на вооружение такое отношение, в особенности направляя его против Питера Лайтоулера, ненавистного, недостойного доверия злодея Питера Лайтоулера. Отца Саймона.

Теперь возраст позволял ему видеть, что ненависть матери была порождена нанесенной ей отцом глубокой эмоциональной раной. Питер, без сомнения, обращался с ней самым скверным образом, заводил интриги на стороне, даже не затрудняя себя ложью. Наглое осквернение чужих чувств — и ни за что. Конечно, он был много старше Алисии. Она была ослеплена его стилем, позой, состоянием, познаниями… до первого предательства, а может быть, до следующего…