Убийца внутри меня

Джим Томпсон

Убийца внутри меня

1

Я увидел его, когда уже доел пирог и пил вторую чашку кофе. Только что прибыл полуночный товарняк, и мужик заглядывал в окно ресторана с того конца, что ближе к сортировке, прикрывая глаза ладонью и щурясь от света. Заметил, что я за ним наблюдаю, и лицо его растворилось в тенях. Но я все равно знал, что он там. Ждет. Бродяги всегда меня держат за лоха.

Я закурил сигару и слез с табурета. Официантка, новенькая из Далласа, смотрела, как я застегиваю пиджак.

– Ой, а у вас и пистолета нету! – сказала она; тоже мне, новость.

– Нет, – улыбнулся я. – Ни пистолета, ни дубинки, ничего такого нет. А зачем?

– Но вы же полицейский – то есть помощник шерифа. А если какой-нибудь жулик попробует вас пристрелить?

– У нас в Сентрал-Сити, мэм, жуликов – кот наплакал, – ответил я. – Да и как ни верти, люди есть люди, пусть они даже немного сбились с пути. Их не мучишь – и они тебя не мучат. Прислушиваются к голосу разума.

Она покачала головой, благоговейно распахнув глаза, а я направился к выходу. Хозяин толкнул мои деньги обратно по стойке, а сверху положил две сигары. Еще раз сказал спасибо за то, что я прибрал его сына к рукам.

– Мальчик совсем другой стал, Лу, – произнес он; слова у него, как у всех иностранцев, во рту сливались. – По ночам никуда не ходит. В школе старается. И вечно про тебя говорит – какой хороший человек Лу Форд.

– Я ничего не сделал, – сказал я. – Только поговорил с ним. Дал понять, что мне про него интересно. Всякий бы на моем месте так поступил.

– Но поступил так только ты, – сказал он. – Потому что добрый, и другие с тобой добреют.

Он счел, будто уже все сказал, а я – нет. Я облокотился на стойку, завел ногу за ногу и медленно затянулся. Этот мужик мне нравился – ну, насколько мне вообще нравятся люди, – но он слишком уж хорош, я его так просто с крючка не спущу. Вежливый, неглупый: я на таких падок.

– Я тебе вот что скажу, – протянул я. – Я тебе скажу, как я на это смотрю: что посеешь – то и пожнешь.

– Э-э… – промямлил он нервно. – Наверное, ты прав, Лу.

– Я тут как-то раз думал, Макс, и вдруг мне в голову мысль пришла. Чертовски правильная мысль. Просто как гром средь ясного неба: всякий бык теленком был. Только и всего. Всякий бык теленком был.

Улыбка у него на лице застыла. Он переминался с ноги на ногу, и у него скрипели ботинки. Если и бывает кто хуже зануды, это зануда банальный. Но как отмахнешься от приятного и дружелюбного знакомца, который для тебя последнюю рубаху снимет, если надо?

– Я вот смекаю – мне, наверно, в колледж надо было пойти преподавать или еще куда, – продолжал я. – Я даже когда сплю, задачки решаю. Вот взять жарищу пару недель назад: многие же думают, что жарко от этой жары. А это совсем не так, Макс. Жарко не от жары, а от влажности. А ты и не знал, точно?

Он прокашлялся и бормотнул, мол, на кухне ждут. Я сделал вид, что не расслышал.

– И вот еще про погоду, – сказал я. – Про нее все только говорят, а никто и пальцем не шевельнет. Но оно, может, и к лучшему. Нет худа без добра, – по крайней мере, мне так кажется. То есть, не будь дождя, у нас и радуг бы не было, точно?

– Лу…

– Ладно, – сказал я. – Наверно, двину я дальше. Мне еще тут ездить, а спешить не хочется. Поспешишь – людей насмешишь, вот мое мнение. Я предпочитаю семь раз отмерить, а уж потом резать.

Тут я, конечно, переиграл, но не давить же в себе. Эдак с людьми поступать – почти так же приятно, как поступать с ними иначе, по-настоящему. Я очень старался об этом забыть – и почти забыл, – пока не встретил ее.

О ней я думал, когда вышел в прохладную ночь Западного Техаса и увидел, что меня поджидает бродяга.

2

Сентрал-Сити заложили в 1870-м, но городом-то он стал только лет десять-двенадцать назад. Из него вывозили много скота и мало хлопка; а Честер Конуэй, здешний уроженец, устроил тут штаб-квартиру своей «Строительной компании Конуэя». Но все равно городок оставался просто перекрестком техасских дорог. А потом случился нефтяной бум, и население в одночасье подскочило до сорока восьми тысяч.

В общем, городок лежал в долинке среди холмов. Для новоприбывших места, считайте, не оставалось, поэтому свои дома и предприятия они раскидали повсюду и теперь расползлись на треть округа. Там, где случается нефтяной бум, это не редкость; если бывали в наших краях, знаете, что таких городков тут много. Регулярной полиции нет – так, констебль-другой. Контора шерифа поддерживает порядок и в городе, и в округе.

И у нас это хорошо получается, – по крайней мере, мы сами так считаем. Но время от времени люди отбиваются от рук, и мы устраиваем чистку. И с этой женщиной я столкнулся три месяца назад при такой вот чистке.

– Звать Джойс Лейкленд, – сообщил мне шериф, старина Боб Мейплз. – Проживает по Деррик-роуд в четырех-пяти милях отсюда, возле старой фермы Бранчей. У нее там славный домишко сразу за дубовой рощицей.

– По-моему, я знаю это место, – сказал я. – Дамочка с заработком, Боб?

– Ну-у, по-моему, да, но ведет себя очень пристойно. Не зарывается, рабочих с промыслов не берет, перегонщиков скота – тоже. Если б эти проповедники по всему городу меня не теребили, я б ее вообще не трогал.

Интересно, перепадает ли от нее и Бобу? Я решил, что вряд ли. Может, Боб Мейплз и не гений мышления, но мужик такой, что не придерешься.

– Так как мне с нею обойтись, с этой Джойс Лейкленд? – спросил я. – Сказать, чтоб на дно легла, или пусть валит отсюда?

– Ну-у… – Нахмурившись, он почесал голову. – Не знаю, Лу. Просто… ну, поезжай да приглядись к ней, а там сам решишь. Я знаю, ты и помягче можешь, и поприятнее. А если надо, можешь и потверже. В общем, поезжай на свое усмотрение. А я тебя поддержу, что бы ты ни решил.

Добрался я туда часам к десяти утра. Завел машину во двор, развернул так, чтобы потом легче выезжать. Номеров округа не разглядеть, но это я не специально. Так и надо было.

Я поднялся на крыльцо, постучал и шагнул назад, снимая стетсон.

Мне было как-то неловко. Я вообще не совсем понимал, что ей скажу. Может, потому, что мы какие-то старомодные, но манеры у нас – не то что, скажем, на Востоке или Среднем Западе. Тут всему, что в юбке, говоришь «да, мэм» и «нет, мэм» – если у мэм белая кожа, само собой. Если застанешь кого врасплох, извиняешься… даже если потом его придется арестовать. Тут ты мужчина, и порядочный притом, – либо ты вообще никто. И вот тогда спаси тебя Господь.

Дверь на дюйм-другой приоткрылась. Потом распахнулась совсем – женщина стояла и смотрела на меня.

– Да? – холодно произнесла она.

На ней были пижамные шортики и шерстяной пуловер; каштановые волосы лохматились, как овечий хвост, а ненакрашенное лицо заспано. Но все это было без разницы. Без разницы было бы, даже если б она вылезла из свиной купалки в одном дерюжном мешке. Вот чего в ней было.

Она бесстыдно зевнула и повторила:

– Да?

А я все равно не мог заговорить. Наверно, пялился на нее с разинутым ртом, как деревенщина. Не забывайте, это было три месяца назад, а недуг меня не трогал лет пятнадцать. Лет с четырнадцати.

Росту в ней было чуть поболе пяти футов, сотня фунтов весу, а шея и лодыжки тощенькие. Но это ничего. Меня устраивало. Добрый боженька знал, куда налепить столько мяса, чтоб от него на самом деле польза была.

– Ох, господи! – Она вдруг рассмеялась. – Заходите же. Я в такую рань не работаю, но…

Она открыла сетчатую дверь и поманила меня внутрь. Я вошел, и она за мной заперла.

– Простите, мэм, – сказал я, – только…

– Все в порядке. Но сначала я должна выпить кофе. Проходите дальше.

По коридорчику я прошел в спальню, тягостно прислушиваясь, как она для кофе наливает воду. Я чурбан чурбаном. После такого начала нелегко будет вести себя жестко, а что-то мне подсказывало – тут надо пожестче. Зачем, я не знал; и до сих пор не знаю. Но понимал с самого начала. Вот дамочка – не привыкла себе ни в чем отказывать, на ценники и не смотрит.

Да и ну его к черту, просто показалось. Повела она себя нормально, домик у нее тут славный и тихий. Я решил ее пока не прессовать – пусть порезвится. Чего бы и нет? А потом я случайно глянул в зеркало у нее на комоде и понял, чего бы и нет. Понял, что не смогу. Верхний ящик комода был слегка выдвинут, а зеркало чуть наклонено вперед. Дамочки с заработком – это одно, а дамочки с заработком и пистолетами – совсем другое.

32-й автоматический я вынул из ящика в тот миг, когда она вошла с кофе на подносе. Глаза ее вспыхнули, и она грохнула подносом об стол.

– Чем, – рявкнула она, – вы тут занимаетесь?

Я распахнул пиджак и показал ей бляху.

– Контора шерифа, мэм. А чем вы тут занимаетесь?

Она не ответила. Только взяла с комода сумочку, открыла и вынула разрешение. Выписано в Форт-Уорте, но все равно законное. Такие штуки обычно действительны во всех городах.

– Доволен, легаш? – спросила она.

– Да вроде все в норме, мисс, – ответил я. – Кстати, меня зовут Форд, а не легаш.

И я широко ей улыбнулся, но в ответ улыбки не получил. Моя интуиция, значит, сработала железно. Еще минуту назад она готова была со мной в люльку, а если у меня вдруг ни гроша не окажется – это ей, видать, без разницы. Теперь же на что-то другое нарывается, и тут будь я полицейский или Иисус Христос – это ей тоже без разницы.

Интересно, как она столько прожила?

– Господи! – хмыкнула она. – Такой редкий в наших краях симпатяга – и тот паршивая легавая ищейка. Сколько? Я легавых не барахтаю.

Я почувствовал, что краснею.

– Дама, – сказал я, – это не очень-то вежливо.

Я просто зашел побеседовать.

– Тупица ты! – заорала она. – Я спросила, чего тебе надо.

– Коль скоро вы так излагаете, – сказал я, – я вам скажу. Мне надо, чтоб вы убрались из Сентрал-Сити до заката. Если я вас тут застану после – привлеку за проституцию.

Я надвинул шляпу с размаху и развернулся к двери. Она заступила мне путь.

– Сучье ты отродье. Ты…

– Не надо меня так называть, – сказал я. – Не стоит, мэм.

– А я назвала! И еще назову! Сукин ты сын, сволочь, зуктер…

Я попробовал ее обрулить. Надо было оттуда выбираться. Я знал, что произойдет, если не уйду, а произойти не должно, это я тоже знал. Я могу ее убить. От этого недуг может вернуться. И если даже не убью и не вернется, мне все равно кранты. Она распустит язык. Разорется так, что небо с овчинку покажется. И народ задумается – задумается и засомневается: что пятнадцать лет назад случилось-то?

Она шлепнула меня так, что зазвенело в ушах, сначала по одной щеке, затем по другой. Со всего маху, не останавливаясь. Стетсон слетел. Я нагнулся за ним, и она двинула коленом мне в подбородок.

Я потерял равновесие и хлопнулся на пол. Услышал мерзкий смех – а за ним еще смешок, какой-то извиняющийся. Она сказала:

– Господи, шериф, я не хотела… я… Просто вы меня так разозлили, что я… я…

– Еще бы! – ухмыльнулся я. В голове прояснялось, голос тоже вернулся. – Еще бы, мэм, я вас очень хорошо понимаю. У самого так бывало. Дайте-ка руку, а?

– Вы… вы не ударите меня?

– Я? Ай, ладно вам, мэм.

– Нет, – сказала она чуть ли не разочарованно. – Я знаю, не ударите. У вас на лбу написано, вы слишком добродушный.

И она медленно подошла и протянула мне руки.

Я поднялся. Одной рукой перехватил ей оба запястья, а другой размахнулся. Она чуть сознание не потеряла; а мне совсем не хотелось ее оглушать. Мне хотелось, чтобы она до конца понимала, что с нею творится.

– Нет, детка… – Я оскалился. – Я тебя не ударю. Я и не подумаю тебя ударять. Я просто надеру тебе задницу так, что все заглушки повылетают.

Я так сказал, я так сделать собирался – и я почти так и сделал.

Свитерок я ей задрал на голову и завязал узлом. Швырнул ее на кровать, сдернул шортики, ими связал ей ноги.

Затем вытащил ремень и вскинул над головой…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я не остановился, не пришел в себя. Знаю только, что рука болела как ненормальная, а у нее весь зад превратился в один большой синяк. Перепугался я до опупения – хоть ложись да помирай.

Я освободил ей руки и ноги, стащил с головы пуловер. Холодной водой намочил полотенце и обтер ее. Залил ей кофе в разжатые губы. И все это время не замолкал, умолял ее простить меня, говорил, как мне жаль, что так вышло.

Я опустился у кровати на колени – просил, извинялся. Наконец ресницы ее затрепетали и глаза открылись.

– Н-не н-надо, – прошептала она.

– Не буду, – сказал я. – Богом клянусь, мэм, больше никогда…

– Не говори ничего. – Ее губы скользнули по моим. – И не извиняйся.

Она опять меня поцеловала. Принялась развязывать на мне галстук, стягивать рубашку; начала меня раздевать – после того, как я чуть было заживо ее не освежевал.

На следующий день я к ней вернулся – и через день тоже. Я все время к ней возвращался. И как будто на догорающий костер налетел ветер. Я снова начал с непроницаемым видом изводить людей – изводить так, будто подменял шуточками что-то другое. Начал даже подумывать о том, чтобы свести счеты с Честером Конуэем из «Строительной компании».

Не скажу, что и раньше об этом не думал. Может, я и жил-то в Сентрал-Сити все эти годы, лишь надеясь посчитаться. Но если б не она, вряд ли я бы что-нибудь сделал. Она раздула старое пламя. И даже показала мне, как разобраться с Конуэем.

Сама не знала, а показала мне способ. То был день – вернее, ночь – месяца через полтора после нашей встречи.

– Лу, – сказала она. – Я не хочу так больше. Давай свалим вместе из этого захезанного городишки – только ты и я.

– Да ты с ума сошла! – ответил я. Сказал и подумать толком не успев. – Думаешь, я бы… я бы…

– Валяй, Лу. Скажи мне. А я послушаю… – она принялась растягивать слова, – …какая такая прекрасная старая семья у вас, у Фордов. Расскажи-ка мне, как мы, Форды, мэм, да мы ни в жисть не станем путаться с этими вашими жалкими старыми блядьми, мэм. Да мы, Форды, мэм, не из такого теста слеплены.

Вот в этом и было дело – почти все дело. Но все же не все. Я знал, что от нее мне становится хуже; знал, что если скоро не остановлюсь, то не остановлюсь вообще никогда. Окажусь в клетке или на электрическом стуле.

– Валяй, Лу. Говори – а потом и я что-нибудь скажу.

– Ты мне, детка, не грози, – сказал я. – Я не люблю угрозы.

– А я тебе и не грожу. Я тебе говорю. Ты считаешь, будто слишком хорош для меня… А я… я…

– Давай. Твоя очередь.

– Мне это не нравится, Лу, но я, дорогуша, отказываться от тебя не собираюсь. Никогда, никогда, никогда. Если ты сейчас для меня слишком хорош, я сделаю так, что станешь хуже.

Я ее поцеловал – крепко и жестко. Потому что детка этого не знала, но уже была мертва, и я бы никак не мог любить ее сильнее.

– Так вот, детка, – сказал я, – у тебя все кишки на уши встали, а дело-то – пшик. Я думал только про деньги.

– У меня есть. И еще могу достать. Много.

– Да ну?

– Могу, Лу. Точно тебе говорю. Он по мне с ума сходит, а сам тупой как я не знаю что. Спорим, если б его старик решил, что я за него выйду, он…

– Кто? – спросил я. – О ком ты, Джойс?

– Элмер Конуэй. Ты же с ним знаком, правда? Старый Честер…

– Ага, – сказал я. – Да, я ничего так себе Конуэев знаю. И как ты собираешься их подцепить?

Мы всё тогда и обговорили, лежа вместе на кровати, а где-то посреди ночи какой-то голос мне вроде как зашептал: «Брось, Лу, забудь, еще не поздно остановиться». И я пробовал – бог свидетель, я пытался. Но сразу же после – сразу после голоса – ее рука вцепилась в мою и потащила мять ей грудь; Джойс стонала и вздрагивала… и я ничего не забыл.

– Ну что, – сказал я через некоторое время, – похоже, у нас все сложится. Я на это так смотрю: терпенье и труд все перетрут.

– Чего, дорогой?

– Иными словами, – сказал я, – где хотение, там и умение.

Она чуть поежилась, а потом фыркнула:

– Ох, Лу, ты такой банальный! Ты меня прям убиваешь!

…На улице было темно. Я уже отошел от заведения на пару-тройку домов, а бродяга стоял напротив и смотрел на меня. Не старый, моих где-то лет, а костюм явно видал лучшие дни.

– Ну так как, кореш? – говорил он. – Давай, а? Запой у меня был такой, что не дай бог, и если я себе еды скоро не раздобуду, ей-богу…

– Тебе чем-нибудь согреться? – уточнил я.

– Ну да, если хоть чем поможешь, я…

Одной рукой я вынул изо рта сигару и сделал вид, что другой лезу в карман. Но вместо этого схватил его запястье и вмял сигарный окурок ему в ладонь.

– Йисус, кореш! – Бродяга отдернул руку и выругался. – Ты чего это, а?

Я рассмеялся и засветил ему бляху.

– Вали, – сказал я.

– Уже, друг, уже валю, – забормотал он, пятясь от меня. Судя по голосу, он не очень испугался или разозлился; скорее всего, ему было просто интересно. – Но ты б лучше за собой следил, кореш. Следить – оно будет совсем не вредно.

Он повернулся и двинул к железнодорожным путям.

Я смотрел ему вслед – и мне было как-то нервно и тошно; потом сел в машину и поехал в «Храм труда»{1}.

3

«Храм труда Сентрал-Сити» располагался на боковой улочке в паре кварталов от площади, где стояло здание суда. Дом был не то чтобы очень – старый кирпичный, два этажа: первый сдавали под бильярдную, а на втором были профсоюзные конторы и зал собраний. Я поднялся и прошел по темному коридору до конца: дверь там вела в кабинеты получше и покрупнее. Табличка на стекле гласила:

СЕНТРАЛ-СИТИ, ТЕХАС

Совет по строительной промышленности

Джозеф Ротман, през.

Сам Ротман открыл дверь, не успел я постучать.

– Давай-ка зайдем внутрь, – сказал он, когда мы пожали друг другу руки. – Прости, что пригласил тебя так поздно, но ты должностное лицо, и я подумал, что так будет лучше.

– Ну да, – кивнул я, жалея, что не уклонился от этой встречи. Тут закон вообще по ту сторону ограды, а я и так знал, о чем он хочет поговорить.

Ротману было около сорока, приземистый и плотный, смышленые черные глаза, а голова такая большая, что казалась лишней на туловище. Изо рта у него торчала сигара, но, сев за стол, он ее отложил и стал скручивать сигаретку. Закурил, дунул дымом на спичку; в глаза не смотрел.

– Лу… – начал профсоюзный деятель и замялся. – Я должен тебе кое-что сказать – строго между нами, сам понимаешь, – но мне бы хотелось, чтобы сперва ты мне кое-что рассказал. Для тебя это, наверное, дело щекотливое, но… в общем, как тебе нравился Майк Дин, Лу?

– Как? Я не очень понимаю, Джо, о чем ты, – сказал я.

– Он же тебе сводный брат был, так? Твой отец его усыновил?

– Да. Папа был врач, сам знаешь…

– И очень недурной врач, насколько я понимаю. Извини, Лу. Давай дальше.

Вот так оно, значит, и будет. Выпад туда – выпад сюда. Каждый прощупывает противника, каждый говорит то, что другой и так тыщу раз уже слыхал. Ротман намеревался сообщить мне что-то важное, и, похоже, сообщать он будет неприятно – и очень аккуратно. Ну что ж, пускай – я ему подыграю.

– Они с Динами дружили с давних пор. И когда всю семью скосила эпидемия гриппа, он усыновил Майка. У меня мать умерла, когда я был еще совсем кроха. Папа прикинул, что нам с Майком вместе будет не скучно, а экономке хлопот не сильно прибавится.

– Угу. И как тебе это понравилось, Лу? То есть ты – единственный сын и наследник, а тут папа берет еще какого-то сына. Каково тебе было?

Я рассмеялся:

– Джо, мне же четыре годика тогда было, Майку – шесть. В таком возрасте о деньгах как-то не думаешь, да у папы их и не водилось никогда. Он был слишком добрый, пациентов не обдирал.

– Значит, Майк тебе нравился? – Таким тоном, будто не поверил.

– «Нравился» – не то слово, – ответил я. – Прекраснее, роскошнее его парня и на свете никогда не жило. Родного брата я не мог бы любить сильнее.

– Даже после того, что он совершил?

– А что же именно, – медленно спросил я, – он совершил?

Ротман воздел брови:

– Мне тоже Майк нравился, Лу, но против фактов не попрешь. Весь город знает, что, будь он постарше, отправился бы на стул, а не в исправительную школу.

– Никто ничего не знает. Доказательств не было.

– Девчонка его опознала.

– Ей и трех лет не было еще! Такой кого угодно покажи, и она его опознает.

– Кроме того, Майк сам признался. И другие дела раскопали.

– Майк испугался. Сам не знал, что говорил.

Ротман покачал головой:

– Не упрямься, Лу. Меня не это вообще интересует, а то, как ты к Майку относился… Тебе разве не было неловко, когда он вернулся в Сентрал-Сити? Не лучше было бы, если б он не приезжал?

– Нет, – ответил я. – Мы с папой знали, что Майк этого не делал. То есть… – Я замялся. – Зная Майка, мы были уверены, что он невиновен. – Потому что виновен был я. Майк взял мою вину на себя. – Мне хотелось, чтобы Майк вернулся. И папе тоже. – Он хотел, чтобы Майк за мной приглядывал. – Господи, Джо, папа много месяцев дергал за ниточки, чтобы Майка устроить городским инспектором по строительству. Это было непросто, хоть папа был влиятелен и популярен, – так люди к Майку относились.

– Все это похоже на правду, – кивнул Ротман. – Так и я это понимаю. Но мне надо знать наверняка. Тебе не стало как-то легче, когда Майк погиб?

– Папа не пережил этого потрясения. Так и не оправился. Что же до меня – могу только сказать, что лучше бы я, а не Майк.

Ротман ухмыльнулся:

– Ладно, Лу. Теперь моя очередь… Майк погиб шесть лет назад. Он шел по балке на восьмом этаже «Новых техасских квартир» – дом строила «Компания Конуэя», – и, очевидно, наступил на торчащую заклепку. Когда падал, смог извернуться так, чтобы остаться в здании и упасть на настил. Да только леса настилали кое-как – лишь доски кое-где положили. И Майк падал до самого подвала.

Я кивнул:

– Так. И что?

– Что?! – Глаза Ротмана сверкнули. – Ты меня спрашиваешь что, когда…

– Как президент строительных профсоюзов, ты знаешь, что монтажники – твоя юрисдикция, Джо. Они – и ты вместе с ними – обязаны следить, чтобы леса настилали как полагается на каждом этаже.

– Вот ты заговорил как юрист! – Ротман хлопнул ладонью по столу. – Монтажники тут бессильны. Конуэй не хотел класть настил как положено, и мы не смогли его убедить.

– Ты мог бы лишить его заказа.

– Ну что, – пожал плечами Ротман. – Значит, я дал маху, Лу. Я так понял, что ты говоришь, будто…

– Ты меня верно понял, – сказал я. – Давай не будем друг другу морочить головы. Конуэй экономил на чем мог, чтобы хапнуть побольше. И ты ему позволял – хапать. Я не говорю, что виноват ты, да и он тут вроде как ни при чем. Так уж вышло.

– Ну… – Ротман замялся. – Странно ты себя ведешь, Лу. Ты будто и ни при чем. Но раз уж такое дело, я лучше…

– Быть может, лучше я? – перебил я его. – Давай-ка я поговорю, а ты послушаешь, и тогда, может, ничего странного не увидишь. Когда Майк упал, с ним на лесах был клепальщик. Работал сверхурочно. Один. А должны вдвоем – один на молотке, другой на поддержке. Ты мне сейчас скажешь, что ему там вообще нечего было делать, но мне кажется, ты не прав. Он же мог и не клепать. Он мог инструмент собирать или еще что-нибудь.

– Но ты же всего не знаешь, Лу! Этот человек…

– Знаю. Случайный человек, работал по разрешению. В город его принесло без гроша в кармане. Через три дня после смерти Майка он уехал в новом «шеви», за который заплатил сразу и наличными. Выглядит скверно, однако не обязательно что-то значит. Может, в крэпс всю эту капусту выиграл или…

– Но ты по-прежнему всего не знаешь, Лу! Конуэй…

– А ну-ка давай проверим, что я знаю, – сказал я. – Компания Конуэя была на этом строительстве не только подрядчиком, но и архитектором. И он не предусмотрел места для бойлеров. Чтобы их поставить, нужно было многое переделать, и он отлично знал, что Майк таких переделок ни за что не одобрит. Либо так, либо Конуэй теряет несколько сотен тысяч долларов.

– Продолжай, Лу.

– И он согласился на потери. Скрипнул зубами – но сделал.

Ротман коротко хохотнул:

– Сделал, значит? Я сам на этой стройке балки таскал и… и…

– Ну… – Я озадаченно посмотрел на него. – Он же сделал, правда? Что бы там ни случилось с Майком, ваши отделения не могли закрывать глаза на такую опасную ситуацию. А отвечаешь ты. На тебя можно в суд подать. Судить за преступный сговор. Ты…

– Лу. – Ротман откашлялся. – Ты на все сто прав, Лу. Естественно, мы бы не полезли в бутылку ни за какие деньги.

– Еще бы! – Я глупо ухмыльнулся. – Джо, ты просто не продумал сделку до конца. С Конуэем вы прекрасно ладили, а теперь ему взбрело в голову отказаться от профсоюзов, и ты, само собой, расстроился. Я так смекаю, если б ты считал, что это убийство, ты б не молчал шесть лет.

– Ну да – то есть, само собой, нет. Конечно не молчал бы. – Он принялся сворачивать себе еще одну сигаретку. – Э-э… а как ты до всего этого докопался, Лу? Скажи, если не секрет.

– Знаешь ведь, как оно бывает. Майк был родственник, а я много где кручусь. Только разговоры начинаются, до меня, естественно, доходит.

– Мм… Я и не думал, что у нас столько сплетничают. Вообще-то я и не знал, что ходили какие-то слухи. И тебе никогда не хотелось в суд, например, подать?

– Чего ради? – ответил я. – Это же одни слухи. Конуэй – крупный предприниматель, едва ли не крупнейший подрядчик в Западном Техасе. Убийство ему не на руку – как и вам молчание.

Ротман еще раз пристально глянул на меня, затем перевел взгляд на стол.

– Лу, – тихо сказал он, – ты знаешь, сколько дней в году работает монтажник? Знаешь, какая у него продолжительность жизни? Ты когда-нибудь видел старого монтажника? Когда-нибудь задумывался, что способов умереть – много, а способ быть мертвым – только один?

– Да нет. Видимо, нет, – ответил я. – Наверно, я не очень понимаю, к чему ты клонишь, Джо.

– Ладно. Не имеет значения.

– Я думаю, ребятам не слишком легко, – сказал я. – Но я на это, Джо, так гляжу: нет закона, который бы запрещал им менять работу. Если им не нравится, других работ полно.

– Ну да, – кивнул он. – Так и есть. Забавно, что со стороны проблемы как-то четче видятся… Не нравится – так полно других работ. Это ты хорошо сказал, очень хорошо.

– Да ладно, – сказал я, – не больно-то и умно.

– Не согласен. Это мне очень много чего дало. Ты меня удивляешь, Лу. Я уже столько лет тебя вижу в городе и, если честно, глубоким мыслителем никогда не считал… А проблемы посерьезнее ты нам можешь решить? Ситуацию с неграми, к примеру?

– Ну, это довольно просто, – ответил я. – Отправьте всех обратно в Африку.

– Ага… Понимаю, понимаю. – Он встал и протянул руку. – Извини, что побеспокоил из-за пустяка, Лу, но мне очень понравилось с тобой беседовать. Надеюсь, когда-нибудь еще соберемся.

– Было бы мило, – сказал я.

– А тем временем я тебя, конечно, не видел. Понимаешь меня?

– Ох, ну еще бы! – сказал я.

Мы еще минуту-другую почесали языками, затем он проводил меня к наружной двери. Резко взглянул на нее, потом на меня.

– Послушай-ка, – сказал он. – Я ж ее вроде закрывал, нет?

– Мне показалось, да, – ответил я.

– Ну, видимо, ничего страшного. А можно тебе кое-что предложить, Лу, в твоих же интересах?

– Само собой, Джо. Что угодно.

– Чирикают пусть птички.

И он кивнул, ухмыляясь; какой-то миг слышно было, как муха пролетит. Но больше он ничего не собирался говорить. Даже виду не показывал. Поэтому в конце концов ухмыльнулся и я.

– Я не знаю отчего да почему, Лу, – я вообще ничего не знаю, понятно? Ничегошеньки. Но ты давай поосторожней. Держишься ты хорошо, но тут легко переиграть.

– Да ты вроде как сам напросился, Джо, – сказал я.

– И ты теперь знаешь почему. Я ж не очень сообразительный, иначе не стал бы профсоюзным ветераном.

– Ну да, – сказал я. – Я тебя понимаю.

Мы снова пожали друг другу руки, он подмигнул и потряс головой. А я прошел по темному коридору и спустился по лестнице.

4

После папиной смерти я думал продать дом. Вообще-то было несколько хороших предложений – дом стоял на самой границе делового района, – однако я так его и не продал. Налог был довольно высок, места в доме – раз в десять больше того, что мне требовалось, но я никак не мог решиться. Что-то подсказывало: не продавай, выжди.

По переулку я доехал до нашего гаража. Завел машину внутрь, выключил фары. Гараж устроили в бывшем сарае – хотя он и до сих пор сарай. Я сидел в дверях, принюхиваясь к затхлым ароматам былого овса, сена и соломы, уносясь в памяти к далеким годам. В двух передних стойлах мы с Майком держали своих пони, а позади, в загоне, у нас была бандитская пещера. На эти стропила мы вешали качели и турники; в лохани для питья устроили бассейн. А наверху, на сеновале, где теперь бегали и шебуршали крысы, Майк как-то раз застал меня с маленькой де…

Вдруг пронзительно завопила крыса.

Я вылез из машины и быстро вышел в раздвижные ворота сарая на задний двор. Наверно, потому я тут и остался – себе в наказание.

В дом я вошел через заднюю дверь и двинулся через все комнаты, зажигая по пути свет – весь свет внизу то есть. Потом зашел в кухню, сделал себе кофе и отнес кофейник в старый папин кабинет. Сидел в большом кожаном кресле, пил кофе, курил – и напряжение постепенно отпустило.

Мне всегда здесь лучше – еще с тех пор, как я пешком под стол ходил. Словно выступаешь из тьмы на свет солнца, из бури в затишье. Как будто тебя потеряли, а потом нашли.

Я встал и прошелся вдоль книжных шкафов – бесконечные папки с психиатрической литературой, толстенные тома патологической психиатрии… Крафт-Эбинг, Юнг, Фрейд, Блёйлер, Адольф Майер, Кречмер, Крепелин{2}… Здесь были все ответы – лежат на виду, бери и смотри. И никого это не повергает в ужас. Я вышел оттуда, где прятался – где всегда вынужден был прятаться, – и вновь задышал свободно.

Снял с полки переплетенную подшивку одного немецкого журнала и немного почитал. Затем поставил на место, вытащил подшивку на французском. Пробежал статью на испанском, еще одну – на итальянском. На этих языках я и двух слов бы не связал, но понимал все. Понахватался с папиной помощью – как в свое время понахватался высшей математики, физической химии и еще с полдюжины наук.

Папа хотел, чтобы я стал врачом, но боялся отправлять меня в школу, поэтому учил дома чему только мог. Бывало, раздражался, зная, что у меня в голове, – злился, слыша, как я говорю, и видя, что я веду себя будто какой-нибудь городской вахлак. Но со временем, осознав, насколько во мне укоренился недуг, он даже начал меня поощрять. Вот что мне было суждено – жить и ладить с вахлаками. Мне только и светит что уютная безопасная работенка, поэтому вести себя я должен соответственно. Если бы папа сумел провернуть такое, что принесло бы каких-то денег на жизнь, мне даже помощником шерифа стать не грозило.

Я посидел за папиным столом, решил пару задачек по матанализу – просто так. Отвернувшись от стола, посмотрел на себя в зеркальную дверь лаборатории.

Стетсон с головы я не снял, лишь немного сдвинул на затылок. На мне была розоватая рубашка, черный галстук-бабочка, а брюки от синего саржевого костюма поддернуты и заправлены в «джастиновские» сапоги[1]. Весь тощий и жилистый, а рот такой, что им лишь слова тянуть. Типичный блюститель порядка с Запада – вот весь я. Может, чуть дружелюбнее среднего. Может, чуть опрятнее. Но в целом – типичный.

Таков я был и поменяться не мог. Даже если это и безопасно, я сомневался, что способен измениться. Я так давно уже притворялся, что притворяться больше не было нужды.

– Лу…

Я подскочил и развернулся.

– Эми! – выдохнул я. – Что за… Тебе здесь нельзя! Где…

– Наверху, тебя ждала. Ну не гоношись так, Лу. Я сюда проскользнула, когда все уже спать улеглись, ты же их знаешь.

– Но кто-нибудь мог…

– Никто не видел. Я по переулку шла. Ты не рад?

Нет, я не радовался, хотя, может, и зря. Она не была сложена как Джойс, но все равно выглядела лучше прочих в Сентрал-Сити. Довольно недурная девчонка, если только не выпячивала подбородок и не щурилась так, будто сама хотела, чтоб ты ей прекословил.

– Рад, конечно, – сказал я. – Еще б не рад. Пошли опять наверх, а?

Я поднялся за ней к себе в спальню. Она скинула туфли, пальто сбросила на кресло со всей прочей своей одеждой и спиной рухнула на кровать.

– Ого! – произнесла она через некоторое время; ее подбородок двинулся вперед. – Сколько пыла!

– Ой, – покачал я головой. – Извини, Эми. Кое о чем задумался.

– К-кое о чем он задумался! – Голос у нее задрожал. – Я тут для него раздеваюсь, скидываю вместе с одеждой все приличия ради него, а он т-тут стоит и «кое о чем» задумался!

– Да ладно тебе, солнышко. Я тебя просто не ждал и…

– Ну конечно не ждал! Да и чего ради? Ты меня избегаешь, от встреч постоянно увиливаешь. Если б у меня хоть капля гордости осталась, я бы… я б…

Она уткнулась головой в подушку и давай всхлипывать, а мне открылся первосортный вид на, вероятно, второй по красоте зад во всем Западном Техасе. Я почти не сомневался, что она прикидывается; от Джойс я поднабрался знаний про всякие женские штучки. Но отшлепать ее, как она того заслуживала, я не осмеливался. Вместо этого разделся, лег к ней и развернул ее лицом к себе.

– Ладно, кончай, солнышко, – сказал я. – Ты же знаешь, я был занят, как гнус на пикнике.

– Да ничего я не знаю! Я вообще ничего такого не знаю! Ты не хочешь со мной быть, вот чего!

– Глупости, солнышко. Почему это я не хочу?

– П-потому что. Ох, Лу, миленький, мне было так плохо…

– Ну вот это уж совсем глупо, – сказал я.

Она еще похныкала, как плохо ей было, а я ее обнимал и слушал – с Эми только и делаешь, что слушаешь, – не понимая толком, с чего все это началось.

Сказать вам правду, ни с чего ничего, наверно, и не начиналось. Нас просто свело вместе – как две соломинки в луже. Наши семьи вместе росли – и мы росли вместе, в одном квартале. Вместе ходили в школу и домой, а на вечеринках нас обычно не разлучали. Нам и делать ничего не пришлось. Все сделали за нас.

Сдается мне, полгорода – включая ее родню – знало, что мы с ней иногда перепихиваемся. Но никто и слова не говорил, не смотрел косо. Подумаешь – в конце концов, мы с нею поженимся… хоть жениться мы и не спешили.

– Лу! – Она ткнула меня в бок. – Ты меня не слушаешь!

– Да нет, солнышко, слушаю.

– Ну так ответь мне тогда.

– Не сейчас, – сказал я. – Сейчас я кое о чем думаю.

– Но… Ох, миленький…

Я-то думал, она канючит и балаболит ни о чем, как обычно, и забудет, что я должен ей ответить. Но не вышло. Как только все закончилось и я протянул ей сигареты, одну взяв себе, она еще раз посмотрела на меня эдак по-своему и опять:

– Ну так что, Лу?

– Даже не знаю, что и сказать, – ответил я и ни капли не соврал.

– Ты ведь хочешь на мне жениться, правда?

– Же… ну конечно, – сказал я.

– Мне кажется, Лу, мы уже долго ждали. Я могу и дальше в школе работать. У нас все выйдет намного лучше, чем у других пар.

– Но… Эми, ведь это и все. Мы никогда ничего не добьемся!

– Ты о чем это?

– Ну, я не хочу всю жизнь быть помощником шерифа. Я хочу… ну, стать кем-нибудь.

– Например, кем?

– Ох, я не знаю. Какой смысл об этом говорить?

– Может, врачом? Мне кажется, это будет ужасно славно. Ты это имел в виду, Лу?

– Я знаю, это бредово звучит, Эми. Но…

Она рассмеялась. Хохоча, она даже головой по подушке мотала.

– Ой, Лу! Ну это ж подумать только, а? Тебе двадцать девять, т-ты и по-английски-то не говоришь толком, а… а… туда же, ха-ха-ха…

Она смеялась, пока не стала задыхаться, а у меня сигарета догорела до самых пальцев, и я этого не понял, пока не запахло обожженной кожей.

– Из-звини, миленький. Я не хотела тебя обижать, но… Ты посмеялся надо мной? Ты пошутил со своей маленькой Эми?

– Ты ж меня знаешь, – сказал я. – Весельчак Лу.

От того, как я это сказал, она понемногу успокоилась. Отвернулась от меня и вытянулась на спине, теребя пальцами одеяло. Я встал и нашел сигару, потом снова сел на кровать.

– Ты не хочешь на мне жениться, да, Лу?

– Нет, я думаю, сейчас нам не стоит.

– Ты вообще не хочешь на мне жениться.

– Такого я не говорил.

Несколько минут она молчала, но лицо говорило за нее. Я видел, как она щурится, как зло кривятся губы, и знал, о чем она думает. И почти дословно знал, что она сейчас скажет.

– Боюсь, тебе придется на мне жениться, Лу. Придется, понимаешь?

– Нет, – ответил я. – Не придется. Ты не беременна, Эми. Ты никогда ни с кем другим не ходила, а от меня ты не беременна.

– Выходит, я лгу?

– Похоже что так, – сказал я. – Ты б не могла от меня забеременеть, даже если б я захотел. Я стерилен.

– Но ты…

– Стерильный – это не импотент. У меня была вазэктомия.

– Так почему же мы всегда так… почему ты надеваешь…

Я пожал плечами:

– Чтобы не объяснять. Как бы там ни было, если вернуться к теме, – ты не беременна.

– Я вот чего не понимаю, – нахмурилась она. Ее вовсе не беспокоило, что я поймал ее на лжи. – Это сделал твой отец? Но зачем, Лу?

– А, я просто переутомился, сильно нервничал, и он подумал…

– Но это же не так! Ты никогда таким не был!

– Ну, – сказал я, – а ему казалось, что был.

– Ему казалось! Это же ужас – у нас теперь никогда не будет детей просто потому, что ему показалось! Господи, какой кошмар! Меня сейчас стошнит… Когда это случилось, Лу?

– Какая разница? – сказал я. – Да я и не помню. Давно.

Не надо было распускать язык из-за этой якобы беременности. Теперь я уже никак не мог отступиться. Она поймет, что я соврал, и подозрений будет еще больше.

Я ухмыльнулся ей и пробежался пальцами по ее животу. Сдавил ей одну грудь, затем передвинул руку повыше – так, чтобы ладонь легла ей на горло.

– В чем дело? – спросил я. – Почему хорошенькое личико так сморщилось?

Она ничего не ответила. И не улыбнулась. Она просто лежала, глядела, расчисляла меня по пунктам – и с одной стороны, недоумение охватывало ее, а с другой – отступало. Ответ прорывался к ней, и ему это не вполне удавалось. Мешал я. Ответ никак не мог обогнуть сложившийся у нее образ мягкого, дружелюбного, добродушного Лу Форда.

– Мне кажется, – медленно произнесла она, – я лучше пойду домой.

– Может, и лучше, – согласился я. – Скоро рассветет.

– А завтра мы увидимся? То есть сегодня.

– Ну, в субботу мне довольно некогда, – сказал я. – Может, в воскресенье в церковь сходим вместе или поужинаем, но…

– Но ты же занят в воскресенье вечером.

– Это правда, солнышко. Я обещал подсобить одному парню, и теперь назад откручивать не годится.

– Понимаю. Тебе никогда не приходит в голову думать обо мне, когда ты свои планы составляешь, правда? Только не это! Я же ничего не значу.

– В воскресенье я недолго, – сказал я. – Может, часиков до одиннадцати. Давай-ка ты придешь и подождешь меня, как сегодня? Я тебя до смерти захочу.

Глаза ее блеснули, однако она не стала читать нотацию, хотя, должно быть, подмывало. Жестом она попросила меня подвинуться, чтоб можно было встать, а встав, принялась одеваться.

– Мне ужасно жаль, солнышко, – сказал я.

– Неужто?

Она натянула платье через голову, разгладила на бедрах и застегнула воротничок. Попрыгав на одной ноге, надела туфлю, затем другую. Я встал и подал ей пальто, поправил на плечах, когда она оделась.

Не выскальзывая из моих рук, она развернулась ко мне лицом.

– Ладно, Лу, – отрывисто сказала она. – Сегодня больше говорить не будем. А вот в воскресенье разговор у нас будет хороший и долгий. И ты мне расскажешь, почему ты такой последние месяцы, – и никаких врак и уверток. Слышишь?

– Мисс Стэнтон, – ответил я. – Есть, мэм.

– Хорошо, – кивнула она. – Договорились. А теперь лучше оденься или ложись обратно, а то простудишься.

5

Тот день, суббота, был очень насыщен. В городе полно пьяных с получки – середина месяца, – а пьяные тут – это драки. У нас всех – у помощников, двух констеблей и шерифа Мейплза – дел было выше крыши.

У меня с пьянчугами хлопот немного. Папа научил: они ранимые как черти, а нервные вдвойне, и, если их против шерсти не гладить, на уши не ставить, договориться с ними можно как ни с кем другим на свете. Ругать пьянчугу никогда не следует, говорил папа, бедняга уже и так сам себя наругал до слез. И пистолетом ему не надо грозить, и замахиваться на него не надо – он решит, что его жизнь в опасности, и отреагирует как положено.

Поэтому я просто ходил по городу, мягкий и дружелюбный, и, когда мог, вел парня домой, а не в тюрьму, и никого не мучил, да и сам не мучился. Но это же куча времени. В полдень я вышел патрулировать и до одиннадцати вечера даже кофе выпить не останавливался. А потом около полуночи, когда и смена у меня давно закончилась, мне досталось одно из тех спецзаданий, к которым меня вечно привлекал шериф Мейплз.

Трубопроводчик-мексиканец обкурился марихуаны и до смерти зарезал другого мексиканца. Когда его брали, парни над ним поработали на славу, и теперь, с клевером и прочим, мексиканец совершенно озверел. Его удалось загнать в одну из «тихих» камер, но он так буянил, что было ясно: либо камеру разнесет, либо сам при этом гикнется.

– Нам с чокнутым мексом не справиться как положено, – пробурчал шериф Боб. – Тем паче с убийством. Если не ошибаюсь, какому-нибудь крючкотвору хватит, чтоб впаять нам «третью степень»[2].

– Посмотрим, что тут можно сделать, – сказал я.

Я спустился в камеру, пробыл там три часа – и ни минуты зря не терял. Не успел я и дверь захлопнуть за собой, как мекс на меня кинулся. Я перехватил ему руки и придержал, а он бился и ревел; потом я отпустил, и он снова кинулся. Я опять его поймал – и опять отпустил. Так и шло.

Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил – и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.

В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности.

А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.

Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я – на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу – а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.

Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз – и изумленно покачал головой:

– Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?

– Просто улыбаться надо, – сказал я. – Вот и весь ответ.

– Да ну? Иди ты, – протянул он.

– Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.

Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.

– Шучу, Боб, – сказал я.

Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.

Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Сделал себе большую тарелку яичницы с ветчиной и картошкой-фри и отнес в папин кабинет. Съел все у него за столом, и покойно мне при этом было так, как давно уже не бывало.

На одно я точно решился. Хоть трава не расти, а жениться на Эми Стэнтон я не буду. Я ее откладывал в долгий ящик: мне казалось, нет у меня права на ней жениться. А вот теперь я точно не хочу. Если на ком и жениться – так не на матери-командирше, у которой язык как колючая проволока, а лоб сопоставимой толщины.

Я унес посуду в кухню, все вымыл и надолго залег в горячую ванну. Затем ушел спать – и спал как бревно до десяти утра. А когда сел завтракать, услышал, как на дорожке хрустит гравий; выглянул и увидел «кадиллак» Честера Конуэя.

Он вошел в дом не постучавшись – у людей закрепилась эта привычка, когда папа еще практиковал, – и сразу направился в кухню.

– Не вставай, мальчик мой, не надо, – сказал он, хотя двигаться я и не собирался. – Завтракай-завтракай.

– Спасибо, – сказал я.

Он сел и вытянул шею, чтобы получше разглядеть в тарелке, что это я ем.

– Кофе у тебя свежий? Мне тоже плесни. Подскочи-ка, чашку подай?

– Есть, сэр, – врастяжечку произнес я. – Уже бегу, мистер Конуэй, сэр.

Это его не задело, само собой, – он рассчитывал как раз на такую услужливость. Шумно отхлебнул кофе, потом еще. Когда глотнул третий раз, чашка опустела. Он сказал, что больше не будет, хоть я и не предлагал, и закурил сигару. Спичку бросил на пол, затянулся и сбил пепел в чашку.

В целом западные техасцы – публика довольно наглая, но, если перед ними мужик, напролом не прут; уважают чужие права. Честер Конуэй был исключением. Он был самым главным в городе еще до нефтяного бума. И всегда ему удавалось иметь с другими дело на своих условиях. Никто ему не перечил столько лет, что теперь, если бы кто вздумал, он бы и не понял. Да обложи я его в церкви матом, он бы глазом не моргнул, наверно. Решил бы просто, что слух подвел.

В том, что он подстроил убийство Майка, я почти не сомневался. Если это сделал он, значит, все нормально.

– Ну что, – сказал он, раскидывая пепел по всему столу, – ты на вечер сегодня все настропалил? Не оскользнешься? Так заведи, чтоб завод не кончался, слышь?

– Я ничего делать не буду, – ответил я. – Я уже сделал все, что собирался.

– По-моему, не стоит оставлять как есть, Лу. Помнишь, я тебе говорил, что мне это не нравится? Так вот, мне по-прежнему не нравится. Этот Элмер, чертов полоумный, опять с нею видится, и непонятно, что дальше. Ты, парень, сам деньги возьми. У меня все готово, десять тысяч мелкими купюрами, и…

– Нет, – сказал я.

– …сам ей заплатишь. А потом поприжмешь ее чутка да из округа выдворишь.

– Мистер Конуэй, – сказал я.

– Так и надо, – хмыкнул он, и его дряблые бледные щеки заколыхались. – Заплатить, прижать и вытурить… Ты что-то сказал?

Я еще раз ему все объяснил – очень медленно, по слову зараз. Мисс Лейкленд требует повидаться с Элмером перед тем, как уедет из города. Она требует, чтобы капусту принес он, и не хочет никаких свидетелей. Таковы ее условия, и, если Конуэю не терпится, чтобы она покинула город, надо соглашаться. Мы, конечно, могли бы ее прищучить, но тогда она неминуемо распустит язык, и получится очень некрасиво.

Конуэй раздраженно кивнул:

– Все это понятно. Грязная реклама мне без надобности. Но я не вижу…

– Я вам скажу, чего вы не видите, мистер Конуэй, – перебил я. – Вы не видите, что наглости у вас до черта.

– А? – Челюсть у него отпала. – Че-го?

– Извините, – сказал я. – Остановитесь и подумайте минутку. Как это будет выглядеть, если разнесется слух, что офицер охраны правопорядка заплатил отступные за шантаж? Это если она вообще согласится принять от меня деньги. Каково, по-вашему, будет мне, если я впутаюсь в такое грязное дело? А вот Элмер – он в это вляпался и пришел ко мне…

– Умнее он ничего не сделал.

– …а я пришел к вам. И вы попросили, чтобы я проверил, как можно тихонько выдворить ее из города. Я проверил. И больше ничего делать не собираюсь. Я не понимаю, как вы можете просить меня о чем-то еще.

– Ну… э-э… – Он прокашлялся. – Может, и так, мальчик мой. Видимо, ты прав. Но ты же обеспечишь, чтоб она уехала, как получит деньги?

– Я этим займусь, – сказал я. – Если через час не уедет сама, я сам ее выдворю.

Он встал, чуть посуетившись, и я проводил его до дверей, чтоб поскорее избавиться. Я не мог его больше терпеть. Все и так было бы плохо, даже не знай я, как он поступил с Майком.

Руки я держал в карманах и сделал вид, что не заметил, как он протянул мне на прощанье свою. Он открыл сетчатую дверь и помедлил.

– Лучше никуда сейчас не езди, – сказал он. – Я отправлю Элмера, как только его найду. Хочу, чтоб ты сделал ему хорошее внушение – и убедился, что он все понял. Пусть знает, что почем, ясно?

– Да, сэр, – ответил я. – Очень с вашей стороны любезно, что вы мне разрешили с ним поговорить.

– Все в порядке. Это пустяки, – сказал он, и сетка за ним захлопнулась.

Элмер явился через пару часов.

Он был большой, рыхлый, как его старик, и пытался так же надменно держаться, только у него кишка тонка. Ребятки у нас в Сентрал-Сити несколько раз его мутузили, и это было очень полезно. Его пятнистая рожа вся блестела от пота, а дыхание было такой крепости, что хоть поджигай.

– Рановато начал сегодня, а? – сказал я.

– И что?

– Ничего. Я тебе услугу хотел оказать. Если провалишь, голова болеть будет у тебя.

Он хрюкнул и закинул ногу на ногу.

– Не знаю, Лу, – нахмурился он. – Не знаю я. А если мой старик вообще никогда не остынет? Что мы с Джойс будем делать, когда десять тысяч кончатся?

– Знаешь, Элмер, – сказал я, – по-моему, у нас тут какое-то недопонимание. Я-то думал, ты уверен насчет папаши – что он, дескать, в свое время одумается. А если нет, может, мне лучше пойти к мисс Лейкленд и сказать…

– Нет, Лу! Не надо!.. Черт, да он переживет. Он всегда меня прощает. Только вот…

– А может тебе вот чего сделать? – сказал я. – Чтоб твои десять тысяч не кончались, купи какое-нибудь предприятие. Вы с Джойс сможете им вместе управлять. Когда все наладится, вернись к папе. Он убедится, что ты поступил чертовски умно, и тогда все легко само уладится.

Элмер несколько повеселел – но до обидного мало. Работа для Элмера никогда никаких проблем не решала.

– Впрочем, не буду настаивать, – сказал я. – Мне кажется, о мисс Лейкленд очень неправильно судят – в этом она меня убедила, а меня убедить нелегко. Я тут бегаю как ненормальный, чтоб у вас с ней все вышло, но если ты не хочешь ехать…

– А зачем тебе это, Лу? Почему ты все это для нас с ней делаешь?

– Может, из-за денег, – улыбнулся я. – Я не очень много получаю. Может, я рассчитывал, что ты мне как-нибудь с деньгами подсобишь.

Лицо его побагровело на несколько оттенков.

– Ну… я, наверное, мог бы тебе что-нибудь из этой десятки дать.

– Да из них я ни гроша не возьму! – Еще чего не хватало, черт возьми. – Я думал, у такого человека, как ты, и своя капуста должна быть, хоть сколько-то. Ты на что сигареты себе покупаешь, бензин, виски? Или папа дает?

– Черта с два! – Он выпрямился и выхватил из кармана рулончик купюр. – У меня куча денег.

Начал отсчитывать по одной – похоже, сплошь двадцатки, – но потом перехватил мой взгляд. Я ухмыльнулся. Как божий день ясно ухмылка моя говорила: я так и думал, жадина.

– Да ну его к черту! – сказал Элмер, свернул деньги опять и кинул мне весь рулончик. – Вечером увидимся, – произнес он, выталкивая себя из кресла.

– В десять, – кивнул я.

В рулончике оказалось двадцать пять двадцаток. Пятьсот долларов. Теперь, когда они у меня есть, – не помешают; лишним деньгам я всегда найду применение. Но щипать Элмера я не собирался. А так он заткнется и не будет спрашивать, зачем я ему помогаю.

Готовить мне сегодня не хотелось, и я пообедал в городе. Вернувшись домой, послушал радио, прочел воскресные газеты и лег спать.

Да, может, я и относился ко всему чересчур спокойно, но я уже столько раз у себя в голове все провернул, что привык. Джойс и Элмер умрут. Джойс сама напросилась. Конуэи сами напросились. Я – хладнокровный убийца не более той дамочки, что отправила бы меня в ад, лишь бы все вышло по-ее. Я – убийца не хладнокровнее того мужика, что приказал столкнуть Майка с восьмого этажа.

Это не Элмер, само собой, сделал; он, может, про это и не знал. Но только через него можно прищучить старика. Это мой единственный способ – так все и должно быть. Я сделаю с ним то, что он сделал с папой.

…Проснулся я в восемь – восемь часов темного безлунного вечера, которого ждал. Залпом выпил чашку кофе, вывел машину из переулка и поехал на Деррик-роуд.

6

Здесь, среди нефтепромыслов, таких развалюх, как дом Бранчей, навалом. Некогда они были ранчо или гомстедами{3}, но вокруг понабурили скважин – иногда у самого крыльца, – и все поблизости превратилось в мерзость: нефть, сероводородная вода, красный буровой раствор, высохший на солнце. Черная от смазки трава умирает. Пересыхают ручьи и родники. А потом заканчивается и нефть, и дома остаются черные и брошенные, забытые и одинокие в сорняках – среди подсолнухов, шалфея и джонсоновой травы.

От Деррик-роуд дом Бранчей отстоял на несколько сотен футов – в конце подъездной дорожки, которая так заросла, что я чуть не проехал мимо. Я свернул, через несколько ярдов заглушил мотор и вылез из машины.

Сначала ничего не было видно – такая темень. Но постепенно глаза привыкли. Удалось разглядеть все, что нужно. Я открыл багажник и нащупал монтировку. Вынул из кармана ржавый костыль, загнал его в правую заднюю шину. Раздалось «пуфф!», затем «ффишш!». Скрипнули и заныли амортизаторы – машина быстро просела.

Я засунул под ось домкрат, где-то на фут приподнял. Покачал машину, и она соскользнула с домкрата. Я все так и оставил и зашагал по дорожке дальше.

Минут пять ушло на то, чтобы добраться до дома и выдернуть доску из крыльца. Я прислонил ее к стойке ворот, чтоб была под рукой, если придется спешить, и через поля направился к дому Джойс.

– Лу! – От неожиданности она отшатнулась от двери. – А я-то думаю, кто… Где твоя машина? Что-то случилось?

– Ничего – колесо проткнул, – ухмыльнулся я. – Машину пришлось на дороге бросить.

Я неторопливо зашел в гостиную, а Джойс пятилась передо мной, закинув руки мне за спину и прижавшись лицом к моей рубашке. Ее неглиже распахнулось – я подозреваю, нарочно-нечаянно. Она терлась об меня всем телом.

– Лу, дорогуша…

– Ну? – спросил я.

– Еще девяти нет. Дурашка только через час приедет, а я тебя не увижу две недели. И… ну, сам понимаешь.

Я понимал. Я отлично понимал, как это будет выглядеть при вскрытии.

– Ну, я не знаю, детка, – сказал я. – Я как-то вымотался, а ты вся так прихорошилась…

– Ой, вовсе нет! – Она сжала меня покрепче. – Я всегда прихорашиваюсь, чтоб ты сказал. Давай скорей, мне еще ванну принять надо.

Ванна. Тогда нормально.

– Ты мне руку выкрутила, детка, – сказал я, подхватил ее и понес в спальню. И нет, совесть меня ни капли не беспокоила.

Потому что прямо посреди… прямо посреди ласковых слов и вздохов она вдруг замерла, чуть оттолкнула мою голову и посмотрела мне прямо в глаза.

– Ты же приедешь ко мне через две недели, Лу? Как только дом продашь и все дела закончишь?

– Так договорились же, – сказал я.

– Не заставляй меня ждать. Я хочу с тобой по-хорошему, но, если ты не дашь, я буду по-плохому. Вернусь сюда и подниму шум. Буду ходить за тобой по городу и рассказывать всем, как ты…

– …пооборвал с тебя весь цвет и выбросил в канаву? – сказал я.

– Ненормальный! – хихикнула она. – Но все равно, Лу…

– Я знаю. Тебе недолго ждать, детка.

Пока она принимала ванну, я лежал на кровати. Она вернулась, обернутая в большое полотенце, достала из чемодана трусики и лифчик. Что-то мурлыча себе под нос, надела трусики, а лифчик поднесла мне. Я ей помог, ущипнув раз-другой, а она хихикала и ежилась.

«Мне будет тебя не хватать, детка, – думал я. – Тебе придется уйти, но мне точно будет тебя не хватать».

– Лу… Как думаешь, с Элмером будут хлопоты?

– Я же тебе уже сказал. Что он может? Папаше не вякнет. Я ему скажу, что передумал, и нам со стариком и дальше придется по-честному. Вот и все.

Джойс нахмурилась:

– Это все как-то… ой, сложно очень! То есть мы, кажется, могли бы раздобыть деньги и без Элмера.

– Ну… – Я глянул на часы.

Девять тридцать три. Больше можно не затягивать. Я сел на кровати рядом с Джойс, скинул ноги на пол; как бы мимоходом натянул перчатки.

– В общем, я тебе так скажу, детка, – сказал я. – Это и впрямь сложновато, но так надо. Ты, наверно, слыхала сплетни про моего сводного брата – про Майка Дина? Так вот, Майк этого не делал. Он взял на себя мою вину. Поэтому, если ты начнешь языком по всему городу трепать, все выйдет гораздо хуже, чем ты себе представляешь. Люди задумаются, и не успеет отшуметь…

– Но, Лу… Я ничего не собираюсь рассказывать. Ты же ко мне приедешь, и мы…

– Ты лучше дай мне закончить, – сказал я. – Я тебе говорил, как Майк упал с восьмого этажа? Только он не сам упал – его убили. Это устроил старик Конуэй и…

– Лу… – Она вообще ничего не поняла. – Не вздумай ничего делать с Элмером! Так нельзя, дорогуша. Тебя поймают, ты сядешь в тюрьму, и… ох, дорогуша, даже не думай!

– Меня не поймают, – сказал я. – Меня даже не заподозрят. Подумают, что он, по обыкновению, набухался, вы поссорились и оба убились.

Она все равно не поняла. Засмеялась, но при этом чуть нахмурилась:

– Но, Лу, – чепуха какая-то. Как я могу убиться, если…

– Легко, – сказал я и хлестнул ее по лицу.

И по-прежнему она не понимала.

Она поднесла руку к щеке и медленно потерла.

– Л-лучше не надо так сейчас, Лу. Мне же ехать еще и…

– Ты никуда не поедешь, детка, – сказал я и ударил ее снова.

Вот тут наконец до нее дошло.

Она вскочила – и я вскочил с нею. Развернул ее и пробил ей быструю двойку – ее отнесло через всю комнату спиной вперед, она ударилась о стену и съехала на пол. Шатаясь, поднялась на ноги: ее качало, она что-то бормотала – и рухнула мне навстречу. Я выписал ей еще.

Я прислонил ее к стене и бил – словно тыкву. Сначала жестко, а потом все проваливается. Она осела на пол, колени подломились, голова поникла; а затем оттолкнулась и медленно, по дюйму, начала приподниматься снова.

Видеть она не могла; я не понимаю, как там можно было видеть. Не знаю, как можно было вообще стоять или дышать. Но она подняла голову, покачиваясь, и воздела руки – воздела и развела и не опускала. И заковыляла ко мне – как раз когда во двор въехала машина.

– Гага-габи… целуй гыгы-га…

Я двинул ей апперкотом чуть ли не от самого пола. Раздался резкий «кре-ек!», все тело ее дернулось вверх и обрушилось кучей. И подняться больше не пыталось.

Я вытер перчатки о ее тело – кровь все-таки ее, тут ей и место. Взял пистолет из комода, выключил свет и закрыл за собой дверь.

На крыльцо поднялся Элмер, дошел до двери. Я открыл ему.

– Здар-рово, Лу, старина, старина, старина, – сказал он. – Точно вовремя, а? В-вот-те Элмер Конуэй, всегда вовремя приходит.

– Бухой, – сказал я. – Вот каков Элмер Конуэй. Деньги принес?

Он похлопал по толстой коричневой папке под мышкой.

– Что, непохоже? Где Джойс?

– В спальне. Давай проходи. Захочешь ей заправить – она и не пикнет.

– Во! – Он глупо заморгал. – Э, не надо так говорить, Лу. Сам же знаешь, мы поженимся.

– Как угодно, – пожал плечами я. – Но могу и на деньги поспорить, она там вся разлаталась, тебя ждет.

Мне хотелось хохотать в голос. Хотелось орать. Прыгнуть на него и разорвать на куски.

– Ну, может…

Он вдруг повернулся и затопал по коридору. Я прислонился к стене – ждал, когда он зайдет в спальню и включит свет.

Я услышал его:

– Здар-рово, Джойс, старушка, ста-ста-стар-р-р… – Услышал глухой удар, какое-то бульканье, словно его душили. Затем он сказал – завопил: – Джойс… Джойс… Лу!

Я медленно зашел. Он стоял на коленях, и все руки у него были в крови, а через подбородок шла широкая полоса, где он вытирал ладонь. Он смотрел на меня, раззявив рот.

Я рассмеялся – пришлось, иначе я бы сделал что похуже, – а у него глаза прижмурились, и он заревел. Я же вопил от хохота, сгибаясь пополам и шлепая себя по коленям. Меня крючило, я ржал, пердел и хохотал еще и еще. Пока смех из меня весь не вышел. Я израсходовал весь хохот на свете.

Элмер поднялся с пола, размазывая кровь по лицу рыхлыми руками, тупо глядя на меня.

– К-кто это сделал, Лу?

– Самоубийство, – ответил я. – Совершенно точно покончила с собой.

– Н-но т-тут же явно…

– Здесь явно только это! Так оно все и было, ты меня слышишь? Самоубийство, слышишь меня? Сама, сама, сама! Я ее не убивал. Не смей говорить, что я ее убил. ОНА УБИЛА СЕБЯ САМА!

Тут я и застрелил его – прямо в раззявленный дурацкий рот. Я разрядил в него весь пистолет.

Нагнувшись, я сложил ладонь Джойс на рукояти пистолета, затем бросил ее руку рядом с телом. Вышел из дому и снова двинулся через поля – и ни разу не оглянулся.

По дороге я отыскал доску и принес с собой к машине. Если машину кто заметил, эта доска – мое алиби. Мне пришлось сходить найти ее, чтобы подсунуть под домкрат.

Домкрат я водрузил на доску, поднял машину и поменял колесо. Бросил инструменты в машину, завел мотор и задним ходом выехал на Деррик-роуд. Обычно я не стал бы выезжать ночью задним ходом на шоссе с выключенными огнями – скорее уж без штанов бы поехал. Но сегодня – не обычно. Я просто не подумал.

Если бы «кадиллак» Честера Конуэя ехал чуть быстрее, я бы сейчас вам этого не рассказывал.

Он, ругаясь, вывалился из машины, увидел, кто я, и выругался еще крепче:

– Черт бы тебя драл, Лу, ты-то должен понимать! Убиться хочешь, за-ради Христа? А? Ты вообще что тут делаешь?

– Пришлось заехать – колесо спустило, – ответил я. – Простите, что…

– Ладно, поехали. Давай двигаться. Что, всю ночь тут стоять, языками трепать?

– Двигаться? – переспросил я. – Но еще ж рано.

– Черта с два! Четверть двенадцатого, а этого проклятого Элмера до сих пор нет дома. Обещал сразу же вернуться, а сам сидит. Новых хлопот, видать, на свою голову нашел.

– Может, ему еще чуток времени дать? – спросил я. Мне нужно было выждать. Я не мог вернуться в этот дом прямо сейчас. – Вы б ехали домой, мистер Конуэй, а я…

– Я еду сейчас туда! – Он направился к своей машине. – И ты поедешь за мной!

Хлопнула дверца «кадиллака». Конуэй сдал назад, объехал меня и опять заорал, чтоб я ехал за ним. Я крикнул, что еду, и он прибавил газу. Быстрый какой.

Я закурил сигару. Завел двигатель и снова заглушил. Завел и заглушил еще раз. Наконец глушить не стал, не хотелось ему умирать, и я поехал.

Подкатил по дорожке к дому Джойс и остановился в самом конце. Во дворе все равно места не было – там стояли тачки Элмера и старика. Я выключил мотор и вышел из машины. Поднялся по ступенькам и прошагал по крыльцу.

Дверь стояла открытой, а старик в гостиной разговаривал по телефону. Лицо у него было такое, будто ножом с него срезали всю рыхлость.

Казалось, он даже не очень возбужден. И не очень грустит. Деловитый такой, и от этого все казалось страшнее.

– Еще бы, конечно, плохо, – говорил он. – Не надо мне этого повторять. Я и так знаю, насколько все плохо. Он мертв, и тут ничего не поделаешь, а меня интересует она… Ну так шевелиться надо! Да, сюда. Мы же не хотим, чтоб она подохла, правда? Во всяком случае – просто так. Я хочу посмотреть, как ее поджарят.

7

Только часа в три ночи я закончил говорить – главным образом, отвечать на вопросы шерифа Мейплза и окружного прокурора Хауарда Хендрикса; думаю, понятно, что мне было не очень хорошо. Меня как бы тошнило, и при этом – ну, я был довольно-таки обижен, зол. Не так все должно было обернуться. Все как-то неразумно до тупости. Неправильно.

Я сделал все, что было в моих силах, избавился от пары нежелательных граждан аккуратно, без выхлопа. И тут выясняется, что одна еще жива, а насчет второго поднимается такой шум, что уши закладывает.

Выйдя наконец из суда, я поехал к Греку и взял себе кофе, хоть и не хотелось. Его мальчишка устроился подрабатывать на заправку, а старик не соображал, хорошо это или нет. Я ему пообещал заехать и поглядеть, как там что.

Домой мне ехать было не с руки – Эми начнет выспрашивать. Я надеялся, что, если задержусь посильнее, ей надоест ждать и она уйдет.

Мальчишка Грека Джонни Паппас работал у Ловчилы Мёрфи. Когда я подъехал, он возился в моторе своей тачки сбоку от заправки. Я вылез из машины, и он медленно двинулся ко мне – как-то с опаской, вытирая руки комком ветоши.

– Слыхал, у тебя новая работа, Джонни, – сказал я. – Поздравляю.

– Ну… – Он был высокий, симпатичный; совсем не похож на отца. – Тебя папаша прислал?

– Он мне сказал, что ты теперь тут работаешь, – ответил я. – А что-то не так?

– Тебе не спится, я гляжу.

– Да, – рассмеялся я. – Тебе, я вижу, тоже. Залил бы ты мне бак да масло проверил, а?

Он занялся делом, а когда закончил, подозрений у него, считайте, никаких и не осталось.

– Извини, что взъерепенился, Лу. Меня папаша пилил – он же не понимает, что парню в мои годы свои настоящие деньжата нужны. Вот я и подумал, что он тебя послал меня проверять.

– Ты ж меня знаешь, Джонни.

– Еще б не знать, – тепло улыбнулся он. – Меня и так все пилят, а никто, кроме тебя, толком и не помог. Ты у меня во всем этот паршивом городишке единственный друг. Зачем ты это делаешь, Лу? В чем тебе выгода – возиться с тем, кого все пинают?

– Ой, да не знаю, – сказал я. Я и не знал. Я даже не понимал, как могу стоять тут и с ним разговаривать, когда мне о стольком нужно подумать. – Может, потому, что совсем недавно и сам был таким же. С отцами вообще смех и грех. Лучшие как раз и не дают тебе спуску.

– Ну… да…

– В какую смену работаешь, Джонни?

– С полуночи до семи, только по субботам и воскресеньям. Как раз на карман хватает. Папаша думает, я буду слишком уставать в понедельник перед школой, но я не буду, Лу. У меня все отлично получится.

– Конечно получится, – сказал я. – Вот только знаешь что, Джонни? У Ловчилы Мёрфи неважная репутация. Мы так и не доказали, правда, замешан он в разборке угнанных машин, или нет, но…

– Знаю. – Джонни смущенно пнул гравий на площадке. – Лу, я не вляпаюсь.

– Нормально, – сказал я. – Ты слово дал, а я знаю, ты слова своего не нарушаешь.

Я заплатил ему двадцаткой, взял сдачу и поехал домой. Ничего про себя не понимая. Всю дорогу качал головой. Я же не прикидывался. Мне этот парнишка был по-настоящему небезразличен, беспокоил меня. Я – и беспокоюсь о его неприятностях.

Дома было темно, но так и надо – что с Эми, что без. На многое я и не рассчитывал. Раз я не явился вовремя, как обещал, она, вероятно, тем паче захочет меня дождаться; вот как пить дать возникнет, как раз когда я с ней вообще никаких дел иметь не хочу. Так я смекал – так оно и вышло.

Она лежала в постели в моей спальне. Рядом – две переполненные пепельницы: она все время курила. И злилась! Я никогда в жизни не видал, чтоб малышка так злилась.

Я сел с краю кровати и стащил сапоги. За следующие двадцать минут я не сказал ни слова. Не удалось. Наконец она стала притормаживать, и я попробовал извиниться.

– Мне очень жаль, солнышко, но я ничего не мог поделать. У меня сегодня были неприятности.

– Ну еще бы!

– Ты будешь слушать или нет? Если не хочешь, так и скажи.

– Ох, валяй, валяй! Я столько твоего вранья уже слышала, столько оправданий, что могу и потерпеть.

Я рассказал ей, что случилось, – то есть как оно должно было выглядеть – и она еле сдерживалась, пока я не закончил. Едва я договорил, она опять на меня напустилась:

– Как ты мог так сглупить, Лу? Как вообще можно было связываться с какой-то жалкой проституткой и этим жутким Элмером Конуэем! А теперь раздуют большой скандал, и ты, наверное, потеряешь работу и…

– Почему это? – буркнул я. – Я ж ничего не сделал.

– Я хочу знать, зачем ты с ними связался!

– Ну как бы услуга такая, понимаешь? Честер Конуэй хотел, чтоб я вытащил Элмера из этой переделки, поэтому…

– А почему надо было к тебе обращаться? Почему ты всегда кому-то оказываешь услуги? Для меня ты ничего не делаешь!

С минуту я ничего не отвечал. Но думал: «Это тебе так кажется, солнышко. Я оказал тебе услугу уже тем, что не размозжил тебе голову».

– Отвечай, Лу Форд!

– Ладно, – сказал я. – Не надо было мне впутываться.

– Вообще надо было выгнать отсюда эту женщину!

– Да, – кивнул я. – Надо было.

– Ну?

– Я не идеален! – рявкнул я. – Я кучу ошибок делаю. Сколько мне еще каяться?

– Ага! Я только хочу сказать…

То, что она хотела сказать, она бы говорила всю оставшуюся жизнь; а я отнюдь не был настроен ее слушать. Я схватил ее за промежность.

– Лу! Прекрати немедленно!

– Почему? – спросил я.

– П-прекрат-ти! – Она задрожала. – П-перестань, а не то… Ох, Лу!

Я лег с нею рядом не раздевшись. Ну а что делать? Иначе Эми не заткнуть.

И вот я лег, а она вся прижалась ко мне. И когда она так делала, с нею все было хорошо, – большего от женщины и просить нельзя. Да только много чего нехорошо было со мной. Джойс Лейкленд – вот что со мной было нехорошо.

– Лу… – Эми чуть замедлилась. – Что такое, дорогой мой?

– Все эти неприятности, – ответил я. – Наверно, расстроился.

– Бедняжечка мой. А ты забудь про все, кроме меня, и я тебя поласкаю, пошепчу тебе, мм? Я…

Она меня поцеловала и прошептала на ухо, что сделает. А потом и сделала. И черт бы ее побрал, с таким же успехом она могла бы это делать столбу заборному.

Малышка Джойс обо мне хорошенько позаботилась.

Эми отдернула руку и стала вытирать ее о свою ногу. Потом схватила простыню, скомкала и давай вытирать – отскребать – ею бедро.

– Сукин сын, – сказала она. – Грязная, мерзкая сволочь.

– Чего-о? – спросил я. Как будто тебя под дых двинули. Обычно Эми не выражалась. По крайней мере, я не слышал.

– Ты грязен. Я чувствую. От тебя воняет. Ею воняет. Такого не смыть. Этот запах никогда не сойдет. Ты…

– Господи боже мой! – Я схватил ее за плечи. – Что ты несешь, Эми?

– Ты ее сношал. Ты все время это делал. Ты совал ее грязные внутренности в меня, ты меня ею пачкал. И ты у меня за это заплатишь. Даже если я больше ничего не сделаю в жизни, я…

Всхлипывая, она отпрянула от меня и выскочила из постели. Когда я встал, она попятилась за кресло.

– Н-не подходи ко мне! Не смей меня трогать!

– Да и на здоровье, солнышко, – сказал я. – Как скажешь.

Эми еще не осознала того, что сказала. Она думала только о себе, о том, что ее оскорбили. Но я-то знал: дай ей побольше времени – совсем чуть-чуть, – и она сложит цельную картинку. Реальных улик у нее, конечно, не будет. Ей останутся догадки – интуиция – и та моя операция, но, кажется, про нее Эми, слава богу, пока не вспомнила. Как бы то ни было, Эми распустит язык. И то, что у нее нет никаких улик, мне отнюдь не поможет.

Потому что улики тут не нужны, понимаете меня? Я видел, как работает закон. Нужно лишь намекнуть, что человек виновен. А уж потом – если он не крупная шишка, само собой, – все сведется к тому, чтобы заставить его эту вину признать.

– Эми, – сказал я. – Эми, золотце. Посмотри на меня.

– Я н-не хочу на тебя смотреть.

– Посмотри на меня… Это же Лу, солнышко, Лу Форд, помнишь? Ты с этим парнем всю жизнь знакома. И вот я тебя теперь спрашиваю: стал бы я поступать так, как ты говоришь?

Она замялась, покусывая губы:

– Но ты же поступил, – уже не так уверенно. – Я же знаю.

– Ничего ты не знаешь, – сказал я. – Просто из-за того, что я устал и расстроился, ты поспешно делаешь какие-то сумасшедшие выводы. Ну зачем, зачем мне валять дурака с какой-то прошмандовкой, когда у меня есть ты? Что мне эдакая дамочка способна дать такого, из-за чего мне стоило бы рисковать и терять такую девушку, как ты? А? Ну ведь бессмыслица же, а, солнышко?

– Ну… – Это до нее дошло. Это по ее гордости двинуло – туда, где больнее всего. Но чтобы совсем задавить в ней догадки, этого было мало.

Она подобрала трусики и стала их надевать, не выходя из-за кресла.

– Бессмысленно об этом спорить, Лу, – устало сказала она. – Наверное, мне надо счастливым звездам своим сказать спасибо, что я не подцепила никакой ужасной болезни.

– Да черт бы тебя побрал!.. – Я обогнул кресло и сгреб ее в объятья. – Черт возьми, хватит так говорить о девушке, на которой я женюсь! На себя-то мне наплевать, но про нее так не смей, слышишь? Нельзя говорить, что моя будущая жена готова спать с мужиком, который ходит по шлюхам!

– Пусти меня, Лу! Пус… – Она вдруг перестала вырываться. – Что ты?..

– Ты слышала, – сказал я.

– Н-но всего два дня назад…

– И что? – сказал я. – Никому не нравится, если его на аркане тянут под венец. Мужчине хочется делать предложение самому – вот его я сейчас и делаю. Черт, да мы уже и так долго оттягивали, по моему мнению. И сегодняшнее это безумие ночное – лишнее тому подтверждение. Будь мы женаты, ни ссор бы этих не было, ни недопонимания, как у нас сейчас.

1

«Джастин бутс» – марка ковбойских сапог, производятся одноименной компанией в Техасе с 1908 г. В середине ХХ в. считались эталоном качества ковбойской обуви.

2

«Третья степень» – на полицейском жаргоне интенсивный допрос с применением активного психологического воздействия, психического или физического насилия.

1

«Храмами труда» в США назывались общественные центры, где проводились занятия и собрания. «Храмы» обычно устраивались в церквах, но по характеру своему были светскими и, как правило, служили средоточием городской профсоюзной жизни. Первый «Храм труда» был основан в 1910 г. в Нью-Йорке пресвитерианским священником Чарлзом Стелцли в рамках движения «Социальное Евангелие»; в 1930-х гг. большинство «Храмов труда» в стране закрылись. – Здесь и далее примеч. переводчика.

2

Барон Рихард фон Крафт-Эбинг (1840–1902) – австро-немецкий психиатр и сексолог. Ойген Блёйлер (1857–1939) – швейцарский психиатр, исследователь шизофрении. Адольф Майер (1866–1950) – швейцарский психиатр. Эрнст Кречмер (1888–1964) – немецкий психиатр и психолог, создатель типологии темпераментов на основе особенностей телосложения. Эмиль Крепелин (1856–1926) – немецкий психиатр.

3

Гомстедами называли земельные наделы, распределявшиеся по закону о гомстедах (1862), который предусматривал право граждан США на безвозмездное получение до 160 акров земли (около 65 гектаров). По истечении пяти лет надел при условии его обработки переходил в собственность поселенца. Иногда так называли и наделы, захваченные до принятия закона.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.