- Конечно, запрещено, - успокоил я его. - Убийцу отдали под суд. В его защиту адвокат мог сказать лишь то, что он находился в состоянии крайнего возбуждения и особо дорожил именно этим сортом вишен.
      - Что-то припоминаю, - сказал Гаррис, - да-да. Помнится, общине "коммуне", так она у них, кажется, называется, - пришлось выплатить семье погибшего солидную компенсацию, и на том спасибо.
      - Что-то мне здесь надоело. Да и поздно уже, - сказал Джордж.
      - Если Джордж и дальше будет бежать с такой скоростью, то упадет и разобьется. Да и дороги он не знает, - забеспокоился Гаррис.
      Я остался один-одинешенек, и не с кем было словом перемолвиться. К тому же, подумалось мне, с детских лет я не испытывал радости стремительного бега с крутой горы. Я подумал, что стоит тряхнуть стариной, вспомнить забытое ощущение. Трясет тебя основательно, зато полезно для печени...
      Мы заночевали в Барре, симпатичном местечке по дороге в Санкт-Оттилиенберг - достойный внимания древний монастырь в горах, где прислуживают вам монашки, а счет выписывает настоятельница. В Барре, как только мы сели ужинать, в дверях трактира появился турист. Он был похож на англичанина, но говорил на языке, которого я отроду не слышал. Но был тот язык красив и благозвучен. Хозяин недоуменно смотрел на пришельца; хозяйка качала головой. Он вздохнул и начал все сначала, и на этот раз его речь вызвала у меня смутные воспоминания, хотя что она напоминала - я уловить не мог. Хотя и на этот раз его никто не понял.
      - Черт побери! - громко сказал он сам себе.
      - А, так вы англичанин! - просияв, воскликнул хозяин.
      - И месье устал, - подхватила смышленая хозяюшка, - месье хочет поужинать.
      Они превосходно говорили по-английски, ничуть не хуже, чем по-немецки или по-французски; они засуетились и усадили его. За ужином он сидел рядом со мной, и мы разговорились.
      - Скажите, пожалуйста, - любопытство распирало меня, - на каком языке вы говорили, когда вошли?
      - На немецком, - разъяснил он.
      - А, - ответил я. - Тогда простите.
      - Вы ничего не поняли? - продолжал он.
      - Тут уж моя вина, - сказал я, - знаю я его неважно. Так, ходишь по стране - одно уловишь здесь, другое - там, но это, конечно, совсем не то, что требуется.
      - Но и они меня не понимают, - ответил он, - хозяин и его жена. А ведь это их родной язык.
      - По-моему, нет, - сказал я. - Дети здесь говорят по-немецки, это верно, но наши хозяева знают этот язык неважно. Ведь старики в Эльзас-Лотарингии до сих пор говорят по-французски.
      - Я и по-французски с ними заговаривал, - добавил он. - Они и французского не понимают.
      - Очень странно, - согласился я.
      - Более чем странно, - ответил он. - В данном случае это просто непонятно. Я окончил отделение современных языков. За успехи в немецком и французском мне платили стипендию. В колледже все признавали, что у меня безупречно правильная речь и безукоризненное произношение. И все же, стоит мне выехать за границу, как меня перестают понимать. Вы можете это объяснить?
      - По-моему, могу, - ответил я. - Ваше произношение слишком безукоризненно. Помните, что сказал один шотландец, впервые в жизни отведав настоящего виски? "Может, оно и чистое, но пить я его не могу". Та же история и с вашим немецким. Это не язык, а образчик товара, так все его и принимают. Вот вам мой совет: произносите слова как можно неправильнее и делайте все ошибки, до которых только додумаетесь.
      И так во всем мире. В каждой стране разработан особый фонетический курс специально для иностранцев; им ставят произношение, о котором сами носители языка и не мечтают, - иначе кто же их поймет? Мне довелось слышать, как одна наша дама учила француза произносить слово "have".
      - Вы произносите его, - мягко выговаривала ему дама, - как если бы оно писалось "h-a-v". A это не так. На конце пишется "е".
      - Но я думал, - сказал ученик, - что "е" в слове "h-a-v-e" не читается.
      - Больше так не думайте, - объяснила учительница. - Это так называемое немое "е", оно не читается, но влияет на произношение предшествующего гласного.
      До этого "have" звучало в его произношении вполне членораздельно. После же, дойдя в предложении до слова "have", он замолкал, собирался с мыслями и выдавал такую несуразицу, что лишь по смыслу можно было догадаться, что за слово он хотел сказать.
      Разве что мученики раннего христианства прошли через те страдания, которые довелось претерпеть мне, осваивая правильное произношение немецкого слова "Kirche" - церковь. Еще задолго до того, как мне удалось разделаться с этим словом, я решил, что лучше уж не ходить в Германии в церковь, чем так ломать язык.
      - Нет-нет, - объяснял мне мой учитель - он оказался на удивление терпеливым джентльменом, - вы произносите это слово так, будто оно пишется "Kirchke". Там нет никакого "к".
      - Нужно говорить... - И он снова, уже в двадцатый раз за утро, показывал мне, как нужно правильно говорить; он произносил этот звук так, что ни за что на свете я не мог уловить разницу между тем, как говорит он, и тем, как говорю я. Поэтому он избрал другой метод.
      - У вас звук идет из горла, - объяснил он. И был прав. Оттуда-то он и шел. - А надо, чтобы он шел вот отсюда.
      И грязным пальцем указал мне место, где должен зарождаться звук. Мучительные попытки приводили к тому, что из меня вылетали звуки, означавшие что угодно, только не дом молитвы; в конце концов я сдался.
      - Боюсь, что ничего у меня не выйдет, - сказал я. - Видите ли, я всю свою жизнь говорил ртом и мне не попадались люди, говорящие желудком. Должно быть, я слишком стар, чтобы переучиваться.
      Часами я практиковался по темным углам и тихим улочкам, пугая случайных прохожих, и наконец научился произносить правильно. Учитель был в восторге, да и сам я был доволен собой, пока не попал в Германию. В Германии оказалось, что никто не понимает, что я хочу сказать. Ни разу мой язык не доводил меня до церкви. Пришлось забыть правильное произношение и, затратив немалые усилия, вернуться к неправильному. Первоначальный вариант был всем понятен, лица прохожих просветлялись, и мне объясняли, что церковь - за углом или на следующей улице, в зависимости от обстоятельств.
      Мне кажется, что обучать произношению можно куда эффективнее, если не требовать от ученика этих внутренних кульбитов, каковые проделать практически невозможно, да и ни к чему. Вот какие задания дают ему:
      - Прижмите миндалевидную железу к нижней стенке гортани. Выгните диафрагму так, чтобы она верхней частью почти касалась язычка, и попытайтесь кончиком языка достать до щитовидной железы. Вдохните и сомкните голосовую щель. А теперь, не размыкая губ, скажите "гару".
      А когда вы это сделаете, учитель все равно останется недовольным.
      ГЛАВА ХIII
      Опыт исследования характера и образа жизни немецкого студента. - Дуэль по-немецки. Кому от этого вред, а кому - польза. - Взгляд импрессиониста. Комическая сторона. - Как воспитать дикаря. - Какие лица нравятся немецким девушкам. - Как "тереть саламандру". Совет иностранцу. - История, которая могла бы плохо кончиться. - О двух мужьях и двух женах. - И об одном холостяке
      По пути домой мы завернули в немецкий университетский город - нам хотелось поближе познакомиться с образом жизни немецкого студента; благодаря любезности наших немецких друзей, мы смогли удовлетворить свое любопытство.
      В Англии мальчик играет до пятнадцати лет; с пятнадцати до двадцати он трудится. В Германии труд - удел ребенка; юноша же резвится. В Германии занятия в школе начинаются летом в семь, зимой в восемь; в школе приходится учиться. В итоге к шестнадцати годам мальчик получает весьма основательные знания из области гуманитарных и естественных наук, а его осведомленности в истории может позавидовать иной политический деятель; кроме того, он прочно усвоил основы современных языков. Так что дальше учиться ему некуда, и восемь академических семестров - более четырех лет - излишняя роскошь; исключение составляют лишь юноши, метящие в профессуру. Немецкий студент не занимается спортом, а жаль, из него вышел бы отличный спортсмен. Он неважно играет в футбол, еще хуже ездит на велосипеде; лучше всего у него получается играть на бильярде в Душных кафе. Но главным образом он занят тем - по крайней мере, так поступает большинство студентов, - что слоняется по городу, пьет пиво и дерется на дуэли. Если он сын состоятельных родителей, то вступает в корпорацию - членство в престижной корпорации обходится более чем в четыреста фунтов в год. Выходцы из средних слоев вступают в братства или землячества, что еще дешевле. Эти сообщества подразделяются на более мелкие кружки, образованные по национальному признаку.
      Есть швабы - из Швабии, есть франконцы - потомки древних франков, тюрингцы и так далее. На практике это, конечно же, приводит к тому, к чему приводят все попытки подобного рода, - я уверен, что половина членов Шотландского общества - лондонские кокни, - но в результате университет принимает весьма живописный вид: весь университет делится на дюжину с лишним объединений, члены которых носят фуражку с околышем определенного цвета и, что не менее важно, посещают определенную пивную, куда студенты, собирающиеся под другим знаменем, не допускаются.
      Основная цель этих студенческих объединений - проводить поединки между своими членами или с членами соперничающей корпорации или землячества знаменитая немецкая дуэль.
      О немецкой дуэли написано много и достаточно подробно, так что я не стану утомлять читателя, вдаваясь во все подробности. Я просто попытаюсь, подобно импрессионисту, передать свое впечатление от первой виденной мной дуэли, так как считаю, что первое впечатление - самое верное; на него можно полагаться в большей степени, чем на мнение, составленное по прошествии времени или под влиянием других.
      Француз или испанец постарается убедить вас, что бой быков придуман исключительно для пользы самого быка. Лошадь, которая, как вам кажется, ржет от боли, на самом деле смеется над потешным видом своих внутренностей. Ваш французский или испанский друг сравнит ее красивую героическую смерть на арене с бесславным концом под ножом живодера. Если вы намерены слушать этих энтузиастов, развесив уши, то вернетесь в Англию с твердым намерением развернуть пропаганду за внедрение боя быков как средства пробуждения духа рыцарства. Нет сомнений, что Торквемада был убежден в гуманности инквизиции. Тучному джентльмену, страдающему, к примеру, радикулитом или ревматизмом, часок-другой, проведенный на дыбе, пойдет только на пользу. Суставы его растянутся, станут, так сказать, "более гибкими", чего он безуспешно добивался годами. Английский охотник полагает, что лисе должны завидовать все звери. На целый день ей хватает бесплатных развлечений, целый день она в центре внимания.
      Завесьте шторами все то, что не хотите видеть. Каждый третий немец, встреченный вами на улице, носит и будет носить до самой смерти память о тех двадцати или ста дуэлях, на которых он дрался в студенческие годы. Немецкие дети играют в дуэль в детском саду, репетируют ее в гимназиях. Немцы убедили себя, что нет здесь ничего жестокого, ничего оскорбительного, ничего унизительного. Их довод: это служит немецкой молодежи хорошей школой выдержки и мужества. Что ж, можно было бы согласиться с таким доводом, особенно принимая во внимание, что в Германии каждый мужчина - солдат. Но это одна сторона медали. Разве мужество завзятого дуэлянта есть мужество солдата? Сомнительно. На поле боя, чтобы там ни происходило, живая реакция и стремительность куда более важны, чем бессмысленное хладнокровие. Если уж на то пошло, то отказаться от дуэли требует большего мужества. Немецкий студент дерется не для собственного удовольствия, а из-за страха перед общественным мнением, которое отстало от жизни на двести лет.
      Дуэль лишь ожесточает его. Говорят, что демонстрируется высокий класс фехтования, - я не замечал. Обычная дуэль нисколько не похожа на поединок на шпагах в представлении Ричардсона; зрелище в целом весьма успешно сочетает элементы комического и отвратительного. В аристократическом Бонне, где соблюдают манеры, и Гейдельберге, где чаше встречаются иностранцы, дуэль носит более благопристойный характер. Мне рассказывали, что состязания проводятся в удобных помещениях; что седовласые врачи обслуживают раненых, а ливрейные лакеи - проголодавшихся, и вся церемония весьма живописна. В тех же университетах, где жив еще немецкий дух, где иностранцев меньше и они нежелательны, дуэль предстает во всем ее первозданном виде, и вид этот непривлекателен.
      Вид настолько непривлекательный, что я советую чувствительному читателю опустить даже то описание, что я готов предложить. Тема не из приятных, да я и не старался приукрашивать.
      В помещении пусто и грязно; стены заляпаны пятнами пива, крови, свечного воска; потолок закопчен; пол посыпан опилками. Зрители образуют плотное каре; студенты смеются, курят; кто сидит на стульях, кто на скамейках, а кто прямо на полу.
      В центре лицом друг к другу стоят два противника, похожие на самураев, знакомых нам по японским чайным подносам. Вид у них причудлив, но суров; шея обмотана толстым шарфом; на глазах - защитные очки; тело закутано в какое-то грязное одеяло; рукава подбиты ватой, руки вытянуты над головой; они похожи на пару мрачных заводных игрушек. Секунданты, тоже более или менее защищенные - на головах у них огромные кожаные шлемы, - разводят их по позициям. Кажется, что слышно, как скрипят шарниры. Судья занимает свое место, дает сигнал, и тут же следует пять ударов длинных шпаг друг о друга. Смотреть схватку неинтересно: ни движения, ни мастерства, ни изящества (я говорю о своем впечатлении). Побеждает тот, кто физически сильнее, кто дольше сможет нападать и защищаться: попробуйте-ка рукой в ватном рукаве, стоя в неестественной позе, помахать длиннющей шпагой!
      Наибольший интерес вызывают раны. Они бывают в двух местах - на макушке и с левой стороны лица. Случается, что кусочек скальпа или часть щеки отлетает в сторону, и его гордый обладатель - или, правильнее сказать, бывший обладатель - прячет это в конверт, чтобы потом показывать участникам дружеской пирушки; из ран, конечно же, потоком хлещет кровь. Она брызжет на врачей, секундантов и зрителей; она попадает на стены и потолок; она заливает фехтовальщиков и образует лужи на полу. В конце каждого раунда на арену спешат врачи; руками, уже испачканными кровью, зажимают зияющие раны и затыкают их комьями ваты, которую подает им лакей, загодя разложив на подносе. Естественно, стоит раненому встать и продолжать работу, как кровь опять начинает хлестать, заливая глаза и делая почву под ногами скользкой. То и дело вы замечаете, что фехтовальщик вдруг начинает скалиться, и до конца дуэли одной половине зрителей кажется, что он все время ухмыляется, тогда как вторая половина отмечает необычайную серьезность выражения его лица. Иногда у него отрубают кончик носа, что придает ему высокомерный вид.
      Так как целью каждого студента является выйти из университета с максимально возможным количеством шрамов, то не думаю, что они предпринимают какие-либо попытки защищаться, хотя бы те, что допускаются при такой манере фехтования. Настоящий победитель тот, кто получил в поединке больше ран; тот, кто, иссеченный и исколотый до такой степени, что в нем уже трудно признать человека, сможет пройтись по улицам, вызывая зависть немецких юношей и восхищение немецких девушек. Тот же, кому удалось получить лишь несколько жалких царапин, покидает поле боя в тоске и печали.
      Но сам поединок - лишь начало потехи. Второй акт развертывается в перевязочной. Врачи, как правило, - всего лишь студенты-медики, желающие попрактиковаться. Справедливости ради должен отметить, что те, с кем мне приходилось общаться, оказались, несмотря на грубость манер, людьми, влюбленными в свое дело. Грубость не может быть поставлена им в вину. Она часть воспитательной системы, в которой врачу отводятся карающие функции, и идеалисту-медику здесь делать нечего. То, как студент переносит перевязку, не менее важно, чем то, как он получил ранение. Любая операция совершается с предельной жестокостью, и его товарищи следят за тем, чтобы во время всех процедур с лица его не сходило выражение спокойствия и довольства. Все участники мечтают об аккуратной обширной ране. Ее специально зашивают кое-как в надежде, что шрам останется на всю жизнь. Такая рана, если ее с умом бередить и не лечить еще неделю, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю жену с приданым, оцениваемым, по крайней мере, пятизначным числом.
      Есть обычные дуэли, которые устраиваются раз в две недели; в таких средний студент участвует раз двенадцать в год. Есть другие, на которые зрители не допускаются. Если публике показалось, что студент смалодушничал, невольно уклонившись от удара, репутацию можно восстановить, лишь представ перед лучшим фехтовальщиком корпорации. Он требует для себя не состязания, а наказания, что ему и предоставляют. И его противник начинает во множестве наносить ему кровавые раны в те места, куда можно попасть. Цель жертвы доказать своим товарищам, что он может стоять не двигаясь, пусть даже с его черепа откромсана чуть не вся живая плоть.
      Можно ли сказать что-нибудь в пользу дуэли - не уверен; а если и можно, то это будет касаться лишь двух фехтовальщиков. Зрителям она должна приносить и, я в этом уверен, приносит один лишь вред. Я знаю себя достаточно хорошо и могу сказать, что особой кровожадностью не отличаюсь. Кровопролитие действует на меня, как и на всех. Сначала, пока рубка еще не началась, я испытывал лишь любопытство, смешанное с легким чувством тревоги за свое самочувствие, хотя некоторое знакомство с прозекторскими и операционными не оставляло у меня ни малейшего сомнения на этот счет. Когда полилась кровь и стали обнажаться нервы и мышцы, я начал испытывать отвращение, смешанное с жалостью. Но на второй дуэли, вынужден признаться, мои возвышенные чувства стали улетучиваться, а в разгар третьей, когда помещение наполнилось тяжелым запахом горячей крови, я понял, что становлюсь кровожадным.
      Мне было мало. Я вглядывался в лица своих соседей и находил в них явное выражение того же чувства. Если посчитать кровожадность достоинством современного человека, то лучшего средства для его воспитания, чем дуэль, не найти. Но достоинство ли это? Мы можем пустословить по поводу нашей цивилизованности и гуманности, но те из нас, кто не дошел в лицемерии до самообмана, знают, что под нашими крахмальными манишками прячется дикарь со всеми его дикарскими инстинктами. Случается, он бывает и нужен, но не следует бояться, что он умрет. И крайне неразумно перекармливать его.
      В пользу дуэли, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но никакой благой цели она не преследует. Это ребячество, и то, что эта игра - жестокая и беспощадная, не делает ее менее ребяческой. Раны сами по себе не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого размера. Вильгельм Телль по праву считается героем; но что можно сказать о клубе отцов, члены которого постановили собираться два раза в неделю и сбивать из арбалетов яблоки с голов своих сыновей? Тех результатов, которыми так гордятся молодые немецкие рыцари, они могли добиться, дразня дикую кошку! Вступить в общество исключительно для того, чтобы тебя изрубили вдоль и поперек, значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники рассказывают, что в Центральной Африке есть дикари, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что прыгают и хлещут друг друга. Европе нет нужды подражать им. По сути дела, студенческая дуэль сведение к абсурду рыцарского поединка; и если сами немцы не видят, что это смешно, их стоит только пожалеть за отсутствие чувства юмора.
      Но если можно не соглашаться с общественным мнением, поддерживающим и одобряющим дуэли, то ее сторонников, по крайней мере, можно понять. Университетский же устав, если не поощряющий, то, по крайней мере, узаконивающий пьянство, не поддается никакому разумению. Не все немецкие студенты напиваются; более того, большинство - трезвенники и трудяги; но меньшинство же, претендующее на то, чтобы считаться типичным представителем студенчества, каковым его и считают, не просыхают с полудня до утра, умудряясь при этом пребывать в полном сознании, - умение, достигаемое большими стараниями. Не на всех это действует одинаково, но в каждом университетском городе вы запросто встретите молодого человека, которому не исполнилось и двадцати, но уже успевшего приобрести сложение Фальстафа и цвет лица рубенсовского Бахуса. То, что немецкая девушка может быть пленена изрезанным и израненным лицом, как будто сделанным из какого-то непонятного материала, из какого лиц не делают, - доказанный факт. Но вряд ли ее привлечет опухшее, в пятнах лицо и огромное брюхо, разросшееся до такой степени, что грозит опрокинуть своего владельца. А что еще можно ждать, когда юнец начинает дуть пиво в десять утра (Friihschoppen {Утренняя кружка (нем.).}) и кончает Kneipe {Попойка, кутеж (нем.).} в четыре ночи?
      Kneipe - это то, что у нас называется холостяцкой пирушкой; она может быть безобидной, а может кончиться и скандалом - все зависит от участников. Какойнибудь студент приглашает своих однокашников - их может оказаться и десять, и сто - в кафе и угощает их пивом и дешевыми сигарами в количестве, которое они определяют сами, исходя из возможностей и потребностей своего организма; может оказаться так, что угощает сама корпорация. Здесь, как и везде, вы наблюдаете немецкую любовь к дисциплине и порядку. Когда ктонибудь входит, все сидящие за столом вскакивают и по стойке смирно приветствуют его. Когда все собираются, каждый стол выбирает распорядителя, в чьи обязанности входит называть номера песен. Отпечатанные песенники - один на двоих - разложены на столе. Распорядитель называет номер двадцать пять. "Первый куплет!" - кричит он, и все поехали петь первый куплет, держа перед собой одну книжицу на двоих, как держат молитвенник во время церковной службы. В конце каждого куплета все замолкают и ждут, когда распорядитель предложит петь дальше. Так как каждого немца учили петь и у большинства приятный голос, то общий эффект - потрясающий.
      По манере пение напоминает церковное, но слова песен несколько отличаются от библейских псалмов. Но будь то патриотический гимн, сентиментальная баллада или песенка, содержание которой способно шокировать среднего английского юношу, - исполняются они с гробовой серьезностью, без смеха, без единой фальшивой нотки. В конце ведущий кричит: "Прозит!" Все отвечают ему: "Прозит!" - и тут же осушают стаканы. Пианист встает и кланяется, все встают и кланяются ему в ответ; появляется Fraulein и наполняет стаканы.
      В перерыве между песнями произносятся тосты, на них отвечают; но живости мало, и еще меньше смеха. Среди немецких студентов более принято улыбаться и важно кивать в знак одобрения.
      Специальный тост, под названием "Саламандра", поднимаемый в честь особо почетного гостя, пьется с исключительной торжественностью.
      - А сейчас, - говорит распорядитель, - мы будем "тереть саламандру" (Einen Salamander reiben). - Мы все вскакиваем и стоим, как полк по стойке смирно.
      - У всех налито? (Sind die Stofie parat?) - спрашивает ведущий.
      - Так точно! - отвечаем мы, как один человек.
      - Ad exercitium Salamandri! {К исполнению саламандры приготовиться! (лат.).} - говорит распорядитель, и мы готовимся.
      - Eins! - круговыми движениями мы трем наши кружки о стол.
      - Zwei! - опять гремят кружки, как, впрочем, и на счет "Drei" {Раз! Два! Три! (нем.).}.
      - Пьем! (Bibite!)
      Все одновременно, секунда в секунду, мы осушаем кружки и держим их на весу.
      - Eins! - говорит ведущий. Дно пустой кружки кругами ходит по столу, и получается звук, похожий на шум прибоя.
      - Zwei! - Звук сначала нарастает, затем затихает.
      - Drei! - В едином порыве все ударяют кружками о стол и садятся.
      Любимое развлечение во время Kneipe - это когда двое студентов начинают оскорблять друг друга (в шутку, конечно), а затем вызывают друг друга на пьяную дуэль. Назначается судья, наполняются две огромные кружки, противники садятся друг против друга, сжимая ручку кружки; все глаза устремлены на них. Судья дает сигнал, и тут же они начинают лить пиво себе в глотку. Побеждает тот, кто первым стукнет по столу опустошенной кружкой.
      Тем иностранцам, которые хотят продержаться до конца Kneipe, не отставая при этом от своих немецких друзей, рекомендую до начала мероприятия нацепить на пиджак карточку с указанием своего имени и адреса. Немецкий студент - сама любезность и уж позаботится, в каком бы состоянии сам ни находился, чтобы его гость в целости и сохранности к утру добрался до дома. Но ожидать, что он запомнит адрес, - уж слишком.
      Мне рассказывали о трех гостях одной берлинской Kneipe, историю, которая могла бы кончиться трагически. Иностранцы решили строго соблюдать все правила. Свои намерения они довели до сведения окружающих, что было встречено аплодисментами; затем они взяли каждый по кусочку картона, написали свой адрес и прикололи перед собой к скатерти. В том-то и была их ошибка. Им следовало бы, как я уже советовал, покрепче приколоть карточки к пиджаку. Ведь вы можете пересесть, забывшись, перебраться на другую сторону стола, но куда бы вы ни подевались, пиджак всегда при вас.
      Где-то уже после полуночи распорядитель предложил для удобства тех, кто еще мог держаться, отослать домой всех господ, кто уже не в состоянии оторвать голову от стола. Среди тех, кто утерял всякий интерес к происходящему, оказались и три наших англичанина. Было решено отправить их на извозчике под присмотром одного не совсем пьяного студента. Сиди они за столом смирно, все бы обошлось, но беда в том, что они беспрестанно пересаживались, и где чья карточка - сказать никто не мог, в том числе и сами гости. В разгар веселья этому как-то не придали особого значения. Было три англичанина и три карточки. Я полагаю, что рассудили так: если что выйдет и не ладно, наутро джентльмены сами разберутся. Так или иначе англичан запихали в экипаж, не совсем пьяному студенту вручили три карточки, и друзья тронулись в путь под прощальные крики и добрые напутствия всей честной компании.
      Немецкое пиво имеет одно преимущество: оно не пьянит в том смысле, как мы это понимаем. Человек не буянит, он просто устал. Ему просто не хочется разговаривать, ему хочется, чтобы его оставили в покое, хочется завалиться спать неважно куда - куда угодно.
      Распорядитель направил извозчика по ближайшему адресу. Когда экипаж остановился, он, ничтоже сумняшеся, выволок на улицу джентльмена, сидящего ближе всех к дверце; нельзя сказать, что это был лучший выход из положения. Вдвоем с извозчиком они внесли тело по лестнице и позвонили в пансионат. Вышел заспанный консьерж. Они втащили свою ношу и стали думать, куда бы ее забросить. Дверь спальни оказалась открытой - чего же лучше? - и они затащили его туда. Сняв с него все, что легко снималось, они забросили тело на кровать. Проделав это, они вернулись в экипаж довольные собой.
      Поехали по следующему адресу. На этот раз на их призывные клики отозвалась дама в халате и с книгой в руках. Студент взглянул на верхнюю из оставшихся двух карточек и поинтересовался, не имеет ли он удовольствия говорить с фрау X. Оказалось, что да, хотя если речь и могла идти о каком-либо удовольствии, то исключительно с его стороны. Он объяснил фрау X., что господин, спящий в данный момент у стены, является ее мужем. Особого восторга предстоящая встреча у нее не вызвала, она просто открыла дверь в спальню и удалилась. Студент с извозчиком внесли его и уложили на кровать. Сил раздевать его уже не было. Хозяйка дома больше не появлялась, и они ушли не прощаясь.
      Судя по карточке, оставался еще холостяк, проживающий в отеле. Туда и поехали; занесли в холл, сдали ночному портье и расстались.
      Вернемся к первому адресу, по которому был доставлен груз. Вот что там происходило за восемь часов до этого. М-р Y. сказал миссис Y:
      - Я не говорил тебе, дорогая, что сегодня меня пригласили в эту, как ее, Kneipe?
      - Да, что-то такое ты говорил, - ответила миссис Y.А что такое Kneipe?
      - Ну, это нечто вроде холостяцкой вечеринки, дорогая. Там собираются студенты, чтобы попеть, побеседовать и э-э-э... покурить и все такое прочее.
      - Что ж, хорошо. Надеюсь, что ты неплохо повеселишься, - сказала миссис Y., женщина приятная и неглупая.
      - Будет очень интересно, - заметил м-р Y. - Давно меня мучило любопытство, что это такое. Я могу, - продолжал м-р Y., - я хочу сказать, что может так получиться, что я могу прийти домой поздно.
      - Что ты называешь поздно? - спросила миссис Y.
      - Трудно сказать, - ответил м-р Y. - Видишь ли, эти студенты такие необузданные, и когда собираются вместе... К тому же, по-моему, придется поднять немало тостов. Не знаю, как это на меня подействует. Если будет возможность уйти пораньше, я постараюсь, если никого не обижу; если же не получится...
      Миссис Y., которая, как мы уже отмечали, была женщиной неглупой, сказала:
      - Лучше попроси, чтобы тебе дали ключ. Я буду спать с Долли, и ты не побеспокоишь меня, когда бы ни пришел.
      - По-моему, прекрасная мысль, - согласился м-р Y., - не стану тебя беспокоить. Я потихоньку войду и пройду в спальню.
      Где-то поздно ночью, а правильнее, уже под утро, Долли, сестра миссис Y., села на постели и стала прислушиваться.
      - Дженни, - сказала Долли, - ты не спишь?
      - Нет, дорогая, - ответила миссис Y. - Все в порядке. Спи.
      - Но что это может быть? - сказала Долли. - Не пожар ли?
      - Я думаю, - ответила миссис Y., - это Перси. Скорее всего наткнулся на что-нибудь в потемках. Не беспокойся, дорогая, спи.
      Но как только Долли опять уснула, миссис Y., которая была хорошей женой, подумала, что все-таки надо потихоньку встать и пойти посмотреть, все ли в порядке с Перси. И, накинув халат и сунув ноги в шлепанцы, она прокралась коридором в свою комнату. Чтобы разбудить джентльмена, спящего на кровати, потребовалось бы землетрясение. Она зажгла свечу и неслышно подошла к кровати.
      Это был не Перси; ничего похожего на Перси. Она чувствовала, что этот человек не мог оказаться ее Перси ни в каких обстоятельствах. В сложившейся ситуации единственное чувство, которое она могла испытывать к нему, - это неприязнь. Единственное ее желание - избавиться от него.