Джером К.Джером
      Школьные годы Поля Келвера
      Пер. - И.Разумовская, С.Самострелова.
      (Из романа "Поль Келвер" - "Paul Kelver", 1902)
      Друзья моего детства, где вы сейчас? Где ты, златокудрый Табби, и ты, курносый Ленгли, и ты, Шамус, сильный духом, но слабый телом, ты, которого ничего не стоило положить на обе лопатки, но невозможно было заставить прокричать "сдаюсь!"; где ты, тощий Нийл, и ты, Дикки, веселый толстяк Дик; где плакса Болэтт и красавчик Бонни, обладатель множества галстуков, дравшийся только в черных кожаных перчатках? Где все вы остальные, чьих имен я не могу сейчас припомнить, хотя хорошо помню, как любил вас! Куда вы исчезли? В каких краях скитаетесь вы теперь, о тени прошлых дней?!
      Если бы тогда мне сказали, что придет время и я больше не увижу ваших веселых лиц, не услышу ваших неистовых пронзительных приветственных криков, никогда не почувствую горячего пожатия ваших измазанных чернилами пальцев, никогда уже больше не буду драться и ссориться с вами, ненавидеть и любить вас, не знаю, смог ли бы я тогда примириться о этой мыслью!
      Однажды, не так давно, мне показалось, что я видел тебя, Табби, тебя, с кем мы так часто открывали Северный полюс и исследовали истоки Нила. Помнишь, как мы тайно разбивали лагерь на пустынном берегу канала в Риджентс-парке и обсуждали наш скромный завтрак, состоявший из поджаренных ломтиков слоновьего языка, возмущаясь тем, что непосвященным они казались простыми лепешками? Там до наших ушей, чутких ушей охотников, доносился отдаленный рев голодных львов и тигров или унылое протяжное рычание белого медведя, становившееся все более громким и нетерпеливым по мере того как время приближалось к половине пятого. Тогда мы хватали свои ружья и, бесшумно ступая, напрягая зрение и слух, пробирались через джунгли, пока нам не преграждала путь остроконечная решетка зоологического сада.
      Я уверен, Табби, что это был ты, хотя меня смутили бакенбарды и редкие седые волосы, сменившие твои густые золотистые кудри. Ты торопливо шел по Трогмортон-стрит, вцепившись в небольшой черный портфель. Я бы остановил тебя, но у меня не было времени, - я торопился на поезд и хотел еще успеть побриться. Интересно, узнал ли ты меня? Мне показалось, что ты взглянул на меня как-то холодно.
      ...А Шамус, наш храбрый, добросердечный Шамус! Было время, когда ты способен был полчаса драться, чтобы спасти лягушку, с которой хотели содрать кожу, а теперь, говорят, ты стал сборщиком подоходного налога и прославился своей способностью не доверять никому, редкой даже среди служащих министерства финансов. Говорят, ты стал человеком, не верящим в людей и не ведающим милосердия. Да не приведет тебя судьба в тот квартал, где я живу.
      Все это проделки старика Времени, хлопотливого подручного Матери-Природы. Это он снует по ее обширным залам, наводит всюду порядок, засыпает свежей землей потухшие вулканы, расчищает вековые дебри, сравнивает с землей могильные холмы, заживляет на буках кору, изрезанную влюбленными.
      Сначала я отнюдь не пользовался любовью своих одноклассников, и это было первым горем, выпавшим мне на долю. Со временем всем нам - взрослым мужчинам и женщинам - обычно удается убедить себя, что если мы чего-то и не достигли в жизни, то уж во всяком случае, в той или иной мере, пользуемся любовью окружающих. А без этого, мне кажется, лишь немногие из нас отважились бы смотреть жизни в лицо. Но ребенок, лишенный защитной одежды самообмана и столкнувшийся с горькой правдой, страдает гораздо больше взрослых. Я болезненно переживал остракизм, которому я подвергся, но страдал молча, как было свойственно моему характеру.
      - Бегать умеешь? - спросил меня в один прекрасный день вожак младшего четвертого класса, выдающаяся личность, чью фамилию я уже забыл. Это был высокий малый, с носом, похожим на клюв, и с манерами человека, рожденного повелевать. Он был сыном торговца тканями с Эджвер-род и, поскольку дела его отца шли плохо, должен был впоследствии удовольствоваться скромным местом младшего клерка одного из гражданских ведомств. Но нам, мальчишкам, он всегда казался будущим герцогом Веллингтонским, и, как знать, может быть, при других обстоятельствах он бы им и стал.
      - Да, - ответил я.
      Умение быстро бегать было, действительно, одним из моих достоинств, и, по-видимому, слух об этом дошел до него.
      - А ну, сделай два круга по двору, да побыстрей, - скомандовал он, - а я посмотрю!
      Я прижал локти к бокам, и помчался. Как я был благодарен ему за то, что он публично заговорил со мной - отщепенцем! И, чтобы угодить ему, я старался изо всех сил. Тяжело дыша, я остановился перед ним и понял, что он доволен.
      - Почему тебя не любят ребята? - спросил он прямо.
      Если бы я только мог преодолеть свою застенчивость и сказать то, что думал: о повелитель младшего четвертого класса! Ты, которому по воле богов прямо в руки упало счастье - единственное в жизни счастье, которого стоит добиваться! Ты, к кому обращены сердца всех учеников четвертого класса, открой мне секрет своей популярности. Как мне добиться ее? Я заплатил бы за нее любой ценой! Такому маленькому честолюбцу, как я, популярность представляется пределом мечтаний, и так будет еще долго, пока с годами я не научусь уму-разуму. Неприязнь сверстников отравляет всю мою жизнь. Почему, когда я подхожу, мои весело болтающие одноклассники сейчас же замолкают? Почему они не дают мне играть с ними? Что отделяет меня от них? Почему они сторонятся меня? Я прячусь по углам и проливаю жгучие слезы стыда. Завистливыми глазами слежу я за всеми, кому дан чудесный дар, вслушиваюсь в каждое их слово. В чем же секрет успеха? За что любят Томми? За то, что он важничает? Но тогда и я начну важничать, замирая от страха и надеясь на успех. Но почему - почему, восхищаясь Томми, они встречают меня всякими попугайскими проделками и кичливо выступают рядом со мной, словно надутые голуби? А Дикки? Может быть, его любят за веселые проказы? За то, что он отбивает у них мячи, срывает с них шапки и неожиданно вскакивает им на спину? Почему Дика они награждают смехом, а мне разбивают нос и окружающая меня неприязнь все растет? А ведь я не тяжелее Дика, пожалуй даже фунта на два легче! Может быть, они любят Билл за то, что он такой ласковый? Так ведь и я готов обнимать их, но они сердито вырываются из моих объятий. Может быть, притвориться равнодушным? И я ухожу от них, изо всех сил стараясь казаться беззаботным. Но никто не спешит за мной вслед, ни одна дружеская рука не пожимает мою руку. Может быть, мне следует попробовать расположить их к себе добрыми делами? Ах, если бы! Как бы я трудился для них! Я решал бы за них задачи - задачи у меня всегда хорошо получались, - писал бы за них сочинения, я с радостью принимал бы вместо них наказания, если бы только они платили мне за это любовью и, что еще важнее, хотя бы немного восхищались мной!
      Но вожаку я мог только обиженно ответить:
      - Они меня любят - некоторые.
      - Не ври, - заявил он, - ты же сам знаешь, что никто тебя не любит!
      И я повесил голову.
      - Вот что, - продолжал он своим властным тоном. - Я помогу тебе показать себя. В субботу мы играем в зайца и гончих. Можешь быть одним из зайцев. Но не говори об этом никому. Просто приходи в субботу, и я все устрою. Только смотри, тебе придется бежать во все лопатки!
      Не дожидаясь ответа, он ушел, оставив меня приветствовать саму Радость, летевшую мне навстречу с распростертыми объятиями. У каждого из нас бывают минуты великого торжества. Это случается и с политическим деятелем, когда руководитель парламентской фракции отрывается от болтовни с передними скамьями, чтобы с улыбкой поздравить его по поводу его поистине великолепного маленького спича; и с юным драматургом, когда он в своей комнате на мансарде читает записку от директора театра с приглашением зайти сегодня в одиннадцать утра; и с младшим лейтенантом, когда командир подзывает его к своему стремени. В эти минуты солнечные лучи пробиваются сквозь утренний туман, освещая весь расстилающийся перед нами мир, в котором ясно виден наш дуть вперед.
      Помня данное мне приказание, я никому в школе ни словом не обмолвился о свалившемся на меня великом счастье. Но домой я бежал бегом, и не успела за мной захлопнуться парадная дверь, как я выпалил:
      - Я буду зайцем, потому что быстро бегаю! Гончей может быть каждый, а зайцев два, и все хотят меня. А можно мне купить свитер? Мы начинаем игру в субботу. Он видел, как я бегаю! Я два раза обежал спортивную площадку. Он сказал, что я здорово бегаю! Быть зайцем - это же большая честь. Старт на Хемпстедской пустоши. Можно мне еще купить туфли?
      И свитер и туфли мы с мамой купили в тот же день, - меня мучил страх, что если мы не поспешим, то последний в Лондоне синий в белую полоску свитер будет продан и ни в одном магазине не останется беговых туфель. А вечером, перед тем как идти спать, я облачился во все это одеяние и любовался собой перед зеркалом. И с того дня до конца недели я, к ужасу своей матери, упражнялся в прыжках через стулья и спускался с лестницы самым головоломным и рискованным способом. Но, как я объяснял дома, на карту было поставлено уважение младшего четвертого класса, и стоило ли думать о перилах лестницы и ногах, когда дело шло о чести и славе! Отец кивал головой и поддерживал меня, как подобает мужчине, а мать прибавила к своим молитвам еще одну.
      Наступила суббота. В игре участвовали в основном мальчишки, жившие в нашем районе, поэтому было решено собраться в половине третьего у ворот Испанской гостиницы. Я взял из дому завтрак, съел его в Риджентс-парке и на автобусе отправился к пустоши. Понемногу подошли остальные. Они только равнодушно взглянули в мою сторону и больше не обращали на меня никакого внимания. Поверх свитера на мне был мой обычный костюм, и я понимал, что они думают, будто я пришел сюда просто посмотреть, как начнется игра. А я тем временем упивался мыслью о том, как они удивятся, узнав, что им приготовлен сюрприз и что я играю в нем главную роль.
      Одним из последних пришел он - наш вожак и повелитель. Я подобрался поближе и, встав у него за спиной, стал ждать, пока он все организует и расставит участников.
      - Да, ко у нас только один заяц, а ведь нужно двоих, на случай, если один выбьется из сил, - сказал кто-то.
      - У нас и так два! - ответил герцог. - Что же, по-вашему, я не знаю, что делаю? Вторым зайцем будет маленький Келвер.
      Наступило общее молчание.
      - Да ну его! - раздался наконец чей-то голос. - Он размазня.
      - Зато он умеет бегать, - пояснил герцог.
      - Ну и пусть бежит домой, - сказал еще кто-то, и эти слова были встречены одобрительным смехом.
      - Ты у меня сейчас сам побежишь домой, если еще хоть раз сунешься! Кто капитан - ты или я? Ну, малыш, ты готов?
      Я уже начал было расстегивать курточку, но тут руки у меня опустились.
      - Я не буду зайцем, - сказал я, - если они не хотят со мной играть.
      - Он промочит ножки, - заявил мальчишка, начавший говорить первым, смотри, он еще заболеет, он же маменькин сынок!
      - Ну, будешь ты играть или нет? - закричал герцог, видя, что я все еще не двигаюсь. Но на глаза мои навернулись слезы, и я никак не мог их сдержать. Я молча отвернулся.
      - Ну и не надо! - вскричал герцог, который, как и все властные люди, терпеть не мог тех, кто колеблется. - А ну, Киф! Бери сумку и беги. А то стемнеет, пока мы начнем.
      Мой преемник с восторгом ухватился за это предложение, и зайцы помчались, а я, все еще пряча лицо, медленно пошел прочь.
      - Плакса! - закричал мне вслед востроглазый юнец.
      - Оставьте его! - накинулся на него герцог, а я побрел к росшим в стороне кедрам.
      Через несколько минут я услышал, как вся охота с гиканьем рванулась с места. Но каково было мне? Как мог я пойти теперь домой и признаться в своем позоре и разочаровании?
      Отец ждал меня со множеством вопросов, а мать, наверно, согрела воду и приготовила одеяла. Как мне объяснить им случившееся так, чтобы не выдать свою постыдную тайну?
      День был холодный и хмурый, вокруг было безлюдно, моросил мелкий дождь. Я снял рубашку и курточку, скатал их, взял под мышку и пустился бежать, собаки и зайцы соединились в одиноком малыше, и я уныло догонял самого себя.
      Я и сейчас вижу перед собой жалкую смешную фигурку, упрямо бегущую по мокрому полю. Он оставляет за собой милю за милей, этот маленький дурачок, подпрыгивает, иногда падает в грязные канавы; кажется, ему ничего так не хочется, как только посильней выпачкаться и измучиться. Он продирается через мокрые кусты живой изгороди, карабкается через вымазанный дегтем забор, перелезает через грязный частокол. Он бежит, задыхаясь, все дальше и дальше - через Епископский лес, вдоль извилистого Кладбищенского болота, где в наши дни со свистом проносятся поезда; вниз по крутым тропинкам, извивающимся по склонам Масвелл-хила, там, где сейчас рядами стоят выстроенные на скорую руку чистенькие виллы. Временами он останавливается, чтобы вытереть глаза грязной тряпкой - своим носовым платком, или поправить узелок под мышкой. Больше всего он боится попасться на глаза случайным прохожим, огибает фермы и стрелой проносится через дорогу, убедившись, что никто на него не смотрит. С размазанными по щекам слезами, забрызганный грязью, он бежит в сгущающихся сумерках вверх по дороге Кроч-Энд, где сейчас сияют огни множества магазинов. И наконец, смертельно усталый, он добирается до станции Севен-систерз и оттуда отправляется домой, в Поплар, чтобы без зазрения совести рассказать о весело проведенном вечере и о похвалах и восхищении, выпавших ему на долю!
      Бедный глупый малыш! Популярность? Но ведь это не что иное, как тень! Устремись к ней, и она вечно будет маячить перед тобой, ускользая из твоих рук, но стоит повернуться к ней спиной и бодро зашагать навстречу солнцу и жизни, как она сама последует за тобой. Разве я не прав? Что же ты тогда смотришь на меня с такой насмешливой улыбкой?
      Вступая в сговор с обманом, вы подписываете контракт, который нельзя безнаказанно расторгнуть. Может быть, эти одинокие прогулки были полезны для моего здоровья, но, боже, как они были тоскливы! Прибегнув к довольно обычным рассуждениям, я убедил себя, что всякая правда - лишь слова и раз я действительно бегаю по полям, то, рассказывая об этом, я не вру. Чтобы окончательно успокоить свою совесть, я купил большую сумку и на бегу разбрасывал из нее обрывки бумаги.
      - Неужели они тебя так ни разу и не поймали? - спрашивала мать.
      - Нет, что ты! Они даже издали никогда не видят меня!
      - Смотри, милый, будь осторожнее, - советовала мама, - не переутомляйся.
      Но я видел, что она гордится мной.
      Постепенно на помощь мне пришло воображение, и я часто слышал за собой топот бегущих ног, видел в просветах между деревьями веселые лица моих преследователей и принимался бежать с удвоенной скоростью.
      Мое одиночество было бы совсем невыносимым, если бы не Дэн. Подобно тени от большой скалы в знойной пустыне была для меня его дружба, - я всегда мог искать у него утешения. И сейчас можно в любом случае предугадать, на чью сторону встанет Дэн, - он всегда защищает тех, кто-не у власти. Можно заранее сказать, что дело, которое он станет поддерживать, будет непопулярным делом, а его подзащитный - человеком, потерявшим всякую надежду.
      - Какой-то ты непонятный парень! - сказал ему однажды при мне наш товарищ по клубу. - Иногда я сомневаюсь, есть ли у тебя вообще какие-нибудь убеждения!
      - Я ненавижу толпу! - ответил Дэн, выразив в этих словах всю свою веру.
      Он никогда ничего не требовал от меня в ответ на свою привязанность, но всегда был готов поддержать меня, если я в этом нуждался. Когда все мои попытки завоевать любовь школьников оказались тщетными, я пришел к нему за утешением и он меня успокоил, ни разу не позволив себе даже дать мне дружеский совет. Когда же наконец ко мне пришел мой детский успех и я стал меньше нуждаться в Дэне, он не обиделся и не рассердился. Другие люди, их поступки и мысли - даже если они касались его самого, - никогда не интересовали Дэна. Он любил одарять и был непостижимо равнодушен к проявлениям благодарности, - скорее всего, она его даже тяготила. Его душу можно было сравнить с бьющим вверх ключом, который выражает свою сущность, отдавая воду, но сам вобрать ее не может.
      Популярность пришла ко мне совершенно неожиданно, когда я потерял уже всякую надежду добиться ее, и, придя, она удивила и раздосадовала меня.
      Постепенно я стал замечать, что ребята ищут моего общества.
      - Пошли с нами, Келвер, - говорил представитель какой-нибудь группы, направлявшейся домой, - мы идем в твою сторону. Пошли!
      Иногда я шел с ними, но чаще, едва мы успевали дойти до ворот, как появлялся другой отряд, оспаривавший у моих спутников право наслаждаться моим обществом:
      - Сегодня он идет с нами, он обещал!
      - Нет, не обещал!
      - Лет, обещал!
      - Во всяком случае с вами он не пойдет! Понятно?
      - Как это не пойдет, кто это сказал?
      - Я!
      - А ну, Дик, дай-ка ему по затылку!
      - Только попробуй, Джимми Блейк! Как бы я тебя сам не стукнул! Пошли, Келвер!
      Я стал прямо какой-то царицей красоты, благосклонности которой добивались сражавшиеся на турнире рыцари. Спор и в самом деле не раз решался весьма примитивным способом, и победившая сторона, торжествуя, уводила меня с собой.
      Все это было для меня загадкой, пока я не обратился за разъяснениями к Норвалу - на самом деле этого мальчика звали Джордж Грампиан, но мы называли его Норвал, считая это очень остроумным. Сначала Порвал находил удовольствие в том, что всячески изводил меня, но потом вдруг стал одним из моих самых горячих поклонников. Понять все это было довольно трудно. Он учился во втором одиннадцатом классе и считался лучшим после Дэна драчуном в школе. Если я смогу понять, отчего так переменился ко мне Норвал, тогда мне все станет ясно. И вот, когда он как-то раз кинулся ко мне в раздевалке и, взяв меня под руку, стал уговаривать пойти с ними к Кемден-таун, я спросил его напрямик:
      - Почему это я должен идти с вами? Почему вы этого хотите?
      - Ты нам нравишься.
      - Но почему?
      - Как почему? Да просто потому, что ты такой занятный. Ты всегда откалываешь такие смешные номера!
      Этот ответ поразил меня словно пощечина. Я мечтал добиться популярности благодаря героическим чертам своего характера. Во всех учебниках я читал о том, как завоевывали всеобщую любовь и восхищение Леонард и Мармадюк. Мы проходили Мармадюка в младшем пятом классе и называли его Мармеладом (учебники не предусмотрели возможность такого бедствия!). Оба они добились успеха благодаря цельности натуры, благородству, доброте сердца, остроте ума в сочетании с известной долей проворства, природной склонностью к игре в кегли и способностью к прыжкам, - правда, последние достоинства проявлялись у них только между прочим. Но ни один из этих героев ни разу в своей жизни не пошутил, ни случайно, ни нарочно!
      - Не упрямься, Келвер! Пойдем с нами! Мы включим тебя запасным игроком в команду. Я научу тебя держать биту!
      Итак, мне суждено было стать их шутом, мне, мечтавшему о рыцарских подвигах, стремившемуся к славе героя! Я жаждал их восхищения, а добился только смеха. Неужели боги так и остались бессердечными шутниками, какими они были во времена Мидаса?
      Если б я не был таким тщеславным, я швырнул бы им этот дар обратно, но я слишком страстно искал признания. Надо было выбирать что-то одно "откалывать номера" и пользоваться успехом или сохранять достоинство и оставаться в одиночестве. Я предпочел первое. Постепенно я стал придумывать все новые веселые проделки, сочинять всякие смешные истории, изобретать незамысловатые экспромты, выворачивать на новый лад все привычные понятия.
      И мои старания не пропали даром. Скоро моего общества стала добиваться вся школа, - но я все равно не был удовлетворен. Я предпочел бы быть капитаном школьной футбольной команды или, по крайней мере, помощником его заместителя. Я отдал бы весь смех, достававшийся мне в награду, за аплодисменты, выпавшие на долю заики Джерри, когда во время матча в крикет против Хайбери он набрал сто очков и тем принес нам лишние три очка и победу.
      Я так и не оставлял до конца надежду сменить свой виноградный венок на лавровый. Утром я вставал на час раньше и упражнялся в сбивании метелок, воткнутых, как крикетные воротца, где-нибудь на заднем дворе. Позднее, когда стало модным увлечение ходулями, я проводил целые недели в напрасных попытках овладеть этим видом спорта. Сознание того, что даже толстяк Табби может перегнать меня на ходулях, омрачало мою жизнь в течение многих месяцев.
      В старшем шестом классе у нас учился паренек, фамилия которого, если я не путаю, была Уэйкэм. Он страшно завидовал моему умению смешить окружающих. Он как раз находился в том возрасте, когда слабый пол начинает вызывать у юношей интерес, и ему запало в душу прослыть звездой остроумия в гостиных Геспел-Оука. Стоит ли добавлять, что от природы это был на редкость скучный и нудный малый?
      Однажды я стоял с группой ребят, собравшихся на школьном дворе. Я распинался вовсю, и кругом раздавался хохот. Не помню, действительно ли я рассказывал что-то очень смешное или нет. Да это и не имело значения, - у них уже вошло в привычку встречать смехом все, что я говорил. Иногда я нарочно начинал говорить о чем-нибудь серьезном, а они все равно смеялись.
      Среди ребят был Уэйкэм, он смотрел на меня во все глаза, как мальчишки смотрят на фокусника в надежде догадаться: "как это у него получается?" Потом он взял меня под руку и отвел в пустынный уголок двора.
      - Слушай, Келвер, - заговорил он, убедившись, что нас никто не услышит, - ты и вправду смешной малый.
      Эти слова не доставили мне никакого удовольствия. Если бы он сказал, что восторгается тем, как я бросаю мяч при игре в крикет, я, может быть, не поверил бы ему, но зато проникся бы к нему симпатией.
      - И ты тоже, - сказал я резко. - Только ты сам этого не замечаешь.
      - Ну нет, - ответил он, - а мне бы так хотелось! Послушай, Келвер! Как ты думаешь, ты смог бы научить меня острить?
      Я уже готов был самым решительным образом отклонить это предложение, но тут меня осенила одна идея. Уэйкэм славился среди нас интересной особенностью: он умел, засунув два пальца в рот, издавать такой свист, что, услышав его даже за четверть мили, собаки приходили в неистовство, а находившиеся поблизости люди подскакивали вверх на полфута, а то и на целых полтора.
      Я завидовал этой его особенности так же сильно, как он завидовал моему остроумию. И в то же время нельзя сказать, чтобы я восхищался его свистом, так как не видел в нем никакого практического смысла. Вообще говоря, этот свист вызывал скорее раздражение, чем восторги. Один старый краснолицый джентльмен просто надавал Уэйкэму затрещин, когда тот однажды проделал свой фокус над самым его ухом, за что вся улица объявила этого джентльмена своим благодетелем. Извозчики замахивались на Уэйкэма хлыстом, и иногда им даже удавалось стегнуть его. Даже мальчишки, от которых, казалось, следовало бы ждать сочувствия, склонны были хватать первый попавшийся под руку предмет и запускать им в свистуна. Я знал, что в кругу моих друзей этот свист сочтут вульгарным, - даже сам Уэйкэм не решался демонстрировать свои способности перед одноклассниками. Казалось просто непостижимым, чтобы какое-нибудь разумное существо захотело овладеть этим искусством. И все-таки я целыми неделями, тайно от всех, выбивался из сил, стараясь научиться издавать эти чудовищные звуки. Вы спросите - почему? Насколько я могу судить о характере молодого человека, который является героем моего рассказа, дело объяснялось тремя причинами.
      Во-первых, это было средством привлечь внимание, во-вторых, это был трюк, который кто-то другой умел проделывать, а он - нет, и, в-третьих, у него от природы не было никаких данных для этого вида искусства и именно поэтому он страстно стремился им овладеть. Если бы на его пути встретился мальчишка, умеющий ходить на руках, болтая в воздухе пятками, юный Поль Келвер, по всей вероятности, сломал бы себе шею, пытаясь подражать ему и превзойти его. Я не оправдываю этого юнца. Я просто хочу, чтобы более разумные мальчики и взрослые люди позабавились, читая о нем.
      Мы заключили сделку: я берусь научить Уэйкэма острить, за что он должен обучить меня своему пронзительному свисту.
      Каждый из нас честно старался перенять знания у другого, но ни один не добился успеха. Уэйкэм усердно старался быть смешным, я усердно старался научиться свистеть. Он делал все, как я ему объяснял, я точно следовал всем его указаниям.
      Результаты оказались ничтожными как в отношении остроумия, так и в отношении свиста.
      - Как ты думаешь, это кого-нибудь рассмешит? - жалобно спрашивал Уэйкэм, вложив все свои усилия в очередную шутку.
      И мне приходилось честно признаваться, что вряд ли хоть одно мыслящее существо улыбнется на такую остроту.
      - Как, по-твоему, далеко слышен мой свист? - встревоженно допытывался я у Уэйкэма, отдышавшись настолько, что мог говорить.
      - Ну, знаешь, это зависит от того, знает ли кто-нибудь, что ты собирался свистеть! - отвечал великодушный Уэйкэм, не желая огорчать меня.
      По взаимному согласию мы бросили эти занятия к концу недели.
      - Наверное, у тебя внутри не хватает какой-то такой штучки, - утешал я Уэйкэма.
      - Мне кажется, что у тебя небо устроено как-то не так! - пришел к заключению Уэйкэм.
      Мои успехи в роли рассказчика, комментатора, критика и шутника вновь пробудили во мне мои детские мечты стать писателем. Я не могу сказать точно, когда у меня впервые возникло такое желание. Помню, как-то однажды, еще совсем маленьким, я провалился в мусорную яму, довольно глубокую, куда садовник выбрасывал всякий хлам. При падении я вывихнул ногу и не мог двинуться с места. Между тем уже наступил вечер, а моя западня находилась далеко от дома, так что положение, в которое я попал, представлялось мне в мрачном свете. Но у меня было одно утешение: это приключение окажется весьма ценным для автобиографии, составлением которой я тогда занимался. Ясно помню, как я лежал на спине среди гниющих листьев и битого стекла, сочиняя свой рассказ: "В этот день со мной произошло удивительное приключение. Гуляя по саду и ничего не подозревая, я внезапно..." Но мне не хотелось рассказывать правду - "свалился в мусорную яму шести футов в ширину, не заметить которую мог только идиот!" - и я стал придумывать более достойную ситуацию: мусорная яма превратилась в пещеру, вход в которую был тщательно скрыт, и я пролетел шесть или семь футов, скользя вниз "по бесконечному склону, ведущему в огромный мрачный склеп".
      Во мне боролись два противоположных желания: с одной стороны, я жаждал спасения с вытекающими из него ужином и всеобщим сочувствием, а с другой меня соблазняла мысль провести здесь, в яме, тревожную, полную опасностей ночь. Наконец природа взяла верх над романтикой, я заревел, и приключение закончилось весьма прозаически - теплой ванной и примочками из арники. Но этот случай позволяет мне заключить, что уже с малых лет меня влекло к превратностям и горестям писательского труда.
      Обо всех своих других мечтах я не таясь рассказывал окружающим и долго обсуждал их с теми, кто проявлял интерес. Но во всем, что касалось моего стремления стать писателем, я был удивительно сдержан. За все время я никому ни слова не сказал об этой тайне, кроме двух человек - моей матери и незнакомца с седой бородой. Я скрывал свою мечту даже от отца, хотя мы были с ним большими друзьями. Мне казалось, что он вытащит мою тайну на всеобщее обозрение и начнет подробно и пространно обсуждать ее. От одной этой мысли я содрогался.
      Мой разговор с незнакомцем произошел следующим образом. Однажды вечером я гулял в Виктория-парке - летом это было мое излюбленное место для прогулок. Стоял прекрасный тихий вечер, и я бродил в приятной задумчивости, пока сгущающиеся сумерки не заставили меня подумать о том, который теперь час. Я огляделся вокруг. В парке уже никого не было, только какой-то человек сидел на скамейке у пруда, спиной ко мне. Я подошел ближе. Он не обратил на меня внимания, но я вдруг, сам не знаю почему, заинтересовался им и присел на край его скамейки. Это был красивый человек с запоминающимся лицом, удивительно живыми и ясными глазами и седыми волосами и бородой. Если бы не его руки, скрещенные на набалдашнике трости, белые и тонкие, как у женщины, я принял бы его за капитана, - их тогда часто можно было встретить в этих местах. Он повернулся и посмотрел на меня. Мне показалось, что под его седыми усами шевельнулась улыбка, и я невольно подвинулся чуть ближе.
      - Простите, сэр, - сказал я немного погодя, - не скажете ли вы, который час?
      - Без двадцати восемь, - ответил он, взглянув на часы. Его голос произвел на меня еще более сильное впечатление, чем его мужественное лицо.
      Я поблагодарил его, и мы снова замолчали.
      - Где ты живешь? - неожиданно повернулся он ко мне.
      - Совсем рядом, вон там, - махнул я рукой в сторону торчавших на горизонте труб, - я могу гулять до половины девятого. Я так люблю этот парк, - добавил я, - я часто прихожу сюда по вечерам!
      - А почему тебе здесь нравится? - спросил он. - Расскажи мне.
      - Не знаю, - отвечал я, - я здесь, думаю.
      Я не мог понять, что со мной. Обычно в присутствии чужих я становился застенчивым и молчаливым, но магическая сила его веселых глаз, казалось, развязала мне язык.
      Я сказал ему, как меня зовут, и рассказал, что мы живем на улице, где вечно царит страшный шум и где совсем нельзя сосредоточиться и подумать даже по вечерам, когда в голове начинают бродить всякие мысли.
      - Мама не любит сумерки, - сообщил я, - в сумерках ей всегда хочется плакать. Но, знаете, мама, она... она уже не очень молода, и у нее много забот. Наверно, поэтому так и получается!
      Он положил свою руку на мою. Теперь мы сидели совсем рядом.
      - Бог создал женщин слабыми, чтобы научить нас, мужчин, нежности, сказал он. - Ну, а ты, Поль, ты любишь сумерки?
      - Да, - отвечал я, - очень! А вы?
      - А почему тебе нравятся сумерки? - спросил он.
      - О, - ответил я, - ко мне приходят всякие мысли!
      - Какие же мысли?
      - О, я сочиняю! - признался я. - Когда я вырасту, я хочу стать писателем и писать книги.
      Он взял мою руку и крепко пожал, а затем сказал:
      - Я тоже пишу книги.
      И тогда я понял, почему меня потянуло к нему.
      Так я впервые в жизни узнал, как радостно обсуждать профессиональные вопросы со своим собратом по ремеслу. Я назвал ему своих любимых писателей - Скотта, Дюма и Виктора Гюго, и к своему удовольствию узнал, что это и его любимые писатели; он согласился со мной и в том, что лучше всего рассказы о настоящей жизни, где люди не говорят, а действуют.
      - Вы знаете, когда-то я читал разные глупости, - сознался я, - рассказы об индейцах, и все в таком роде, но мама сказала, что я никогда не смогу стать писателем, если буду читать такую ерунду.
      - То же самое будет открываться во всех случаях жизни, Поль, - ответил он. - Приятные вещи редко оказываются для нас полезными. А что ты читаешь теперь?
      - Сейчас я читаю пьесы Марло и "Признания" де Квинси, - сообщил я ему.
      - К ты их понимаешь?
      - Да, как будто, - ответил я. - Мама говорит, что когда я вчитаюсь, они мне еще больше понравятся. Я очень, очень хочу научиться писать, доверился я ему, - тогда я смогу заработать кучу денег.
      Он улыбнулся.
      - Так ты не веришь в искусство ради искусства, Поль?
      Я был удивлен.
      - А что это значит? - спросил я.
      - У нас, писателей, Поль, это значит, - ответил он, - писать книги ради самого удовольствия их писать, не думая о вознаграждении, не мечтая ни о деньгах, ни о славе.
      Для меня это было новостью.
      - И многие писатели так делают? - спросил я.
      Он откровенно рассмеялся. Смех у него был громкий и веселый. Он разбудил эхо в тихом парке, и, не удержавшись, я засмеялся тоже.
      - Ш-ш! - сказал он, оглянувшись с притворным страхом, что нас могут подслушать. - Говоря между нами, Поль, - прошептал он, придвинувшись ко мне ближе, - я думаю, что никто так не делает, мы только говорим об этом. Но вот что я тебе скажу, Поль, это профессиональная тайна, и ты ее хорошенько запомни: еще ни один писатель не заработал ни денег, ни славы, если он не старался писать как можно лучше. Пусть это будет не так хорошо, как у других, но всегда надо стремиться дать лучшее, что ты можешь, Запомни это, Поль.
      Я обещал запомнить.
      - И нельзя думать только о деньгах и славе, Поль, - прибавил он через минуту, говоря уже серьезно. - Конечно, деньги и слава - вещи хорошие, и только лицемеры могут говорить, что это их не интересует. Но, если ты будешь писать, думая только о деньгах, Поль, тебя ждет разочарование. Их гораздо легче заработать другими способами. Скажи, ведь ты хочешь быть писателем не только из-за денег?
      Я задумался.
      - Мама говорит, что быть писателем - это благородное призвание, припомнил я, - она говорит, что каждый, кто может писать книги, должен гордиться этим и радоваться, потому что он дает людям счастье и заставляет их забывать все неприятности. И еще она говорит, что, если собираешься стать писателем, нужно быть очень хорошим человеком, чтобы быть достойным помогать другим, учить их.
      - И ты стараешься быть хорошим, Поль? - спросил меня незнакомец.
      - Да, - отвечал я, - но очень трудно быть совсем хорошим, - конечно, пока не вырастешь!
      Он улыбнулся, но скорее своим мыслям, чем моим словам.
      - Да, - сказал он, - я тоже считаю, что трудно быть хорошим, пока не вырастешь. Вероятно, все мы станем хорошими только когда будем совсем взрослыми.
      Услышав такие слова от джентльмена с седой бородой, я был озадачен.
      - А что еще говорила тебе твоя мама о литературе, - спросил он, - ты не помнишь?
      Я снова задумался, и мне вспомнились ее слова.
      - Она говорит, что тот, кто может написать великую книгу, более велик, чем сам король, что дар писать книги дается человеку в залог свершения и поэтому писатель никогда не должен забывать, что он - слуга божий.
      Некоторое время он сидел молча, опустив подбородок на скрещенные руки, лежавшие на золотом набалдашнике трости.
      Потом он повернулся ко мне, положил руку мне на плечо, и его живые ясные глаза приблизились к моему лицу.
      - Твоя мать - умная женщина, Поль, - сказал он. - Никогда не забывай ее слов. Вспоминай их, когда станешь взрослым, они будут лучше влиять на тебя, чем болтуны в клубах...
      - Ну, а каких ты читаешь современных писателей? - спросил он, немного помолчав. - Читал ты кого-нибудь - Теккерея, Булвера-Литтона, Диккенса?
      - Я читал "Последнего барона", - сказал я ему, - и мне понравилось. Я был в Барнете и видел ту церковь. И мистера Диккенса я тоже кое-что читал.
      - Ну и что ты думаешь о мистере Диккенсе? - спросил незнакомец, но мне показалось, что этот вопрос его не очень интересовал. Он подобрал с земли горсть камешков и стал сосредоточенно бросать их в воду.
      - Я очень люблю его, - сказал я, - он смешной.
      - Но ведь не всегда же? - он перестал бросать камешки и резко обернулся ко мне.
      - Нет, не всегда, - согласился я, - но больше всего мне нравятся у него смешные места. Я так люблю то место, где мистер Пиквик...
      - К черту мистера Пиквика! - воскликнул он.
      - Разве он вам не нравится? - удивился я.
      - Да нет, в общем я люблю его - или, скорее, любил, - ответил он, просто он мне немного надоел, вот и все. А твоей маме нравятся книги мистера... мистера Диккенса?
      - Только не смешные места, - объяснил я ему, - она считает, что иногда он бывает...
      - А, знаю! - прервал он меня, и мне показалось, что он сказал это с раздражением. - Немного вульгарен, да?
      Меня удивило, как точно он угадал ее слова.
      - По-моему, мама плохо разбирается в юморе, - сказал я, - иногда она не понимает даже папиных шуток.
      Он снова рассмеялся.
      - Ну, а другие места ей нравятся? - спросил он. - Те места, где мистер Диккенс... не вульгарен?
      - Да, - ответил я. - Она говорит, что, когда он хочет, он может писать так тонко и нежно!
      Сумерки сгущались. Я решил снова спросить его, который час.
      - Чуть больше четверти девятого, - сказал он, посмотрев на часы.
      - О, мне так жаль, - воскликнул я, - но мне уже надо идти!
      - И мне очень жаль, Поль, - ответил он. - Может быть, мы еще встретимся. До свидания.
      И, пожимая мне руку, он сказал:
      - Ты так и не спросил, как меня зовут, Поль.
      - Разве? - удивился я.
      - Нет, Поль, - ответил он, - и это заставляет меня думать о твоем будущем с надеждой. Ты эгоист, Поль, а это - начало всякого искусства.
      И он так и не назвал мне своего имени.
      - Может быть, в другой раз, когда мы снова встретимся, - сказал он. До свидания, Поль, желаю тебе счастья!
      И я пошел своей дорогой. На повороте тропинки я оглянулся. Он все еще сидел на скамейке. Его лицо было обращено в мою сторону, и он махал мне рукой. Я тоже помахал в ответ, а потом кусты и ветки деревьев понемногу скрыли его от меня, и в подымающемся тумане зазвучали грубые, хриплые голоса: "Парк закрыт!", "Парк закрыт!".