Тотчас же он занялся перепиской с Жильбером и Вошери.
      Увы, его ждала новая неудача. Следствие хотя и не могло установить серьезных доказательств соучастия Люпена в этом деле, решило суд перенести в Париж и связало его с делом, касающимся Люпена вообще.
      Таким образом, Жильбер и Вошери были заключены в тюрьму Санте. Там очень хорошо понимали, что надо помешать какому бы то ни было сообщению между заключенными и Люпеном, и целый ряд тщательных предосторожностей был предписан полиции префектом и выполнялся его помощниками. Днем и ночью испытанные агенты бессменно охраняли Жильбера и Вошери и не спускали с них глаз.
      Люпен после двухнедельных бесплодных попыток принужден был отступить.
      Он сделал это с затаенным бешенством и с возрастающим беспокойством.
      — Самое трудное во всяком деле, — часто говорил он, — это не закончить, а начать его.
      Но в данном случае с чего начать? Каким путем идти к цели?
      Он сосредоточил свои мысли на депутате Добреке, первом обладателе пробки, которому, должно быть, было ясно ее значение. Каким образом Жильберу были известны все дела и поступки Добрека? Каким образом он производил за ним слежку? Кто сообщил ему, в каком месте депутат проведет вечер? Сколько загадок!
      Сейчас же после нападения на виллу Мария-Терезия Добрек переехал в Париж на зиму в свой особняк, налево от садика Ламартинь, в конце бульвара Виктора Гюго.
      Загримированный Люпен в образе старого фланирующего рантье, с тростью в руке, стал целые дни проводить на скамьях сквера и бульвара.
      С первого же раза он сделал поразительное открытие. Два человека в одежде мастеровых, поведение которых изобличало их настоящую роль, наблюдали за домом депутата. Когда Добрек выходил, они пускались по его следам и шли позади него. Вечером они уходили, только когда в доме становилось темно.
      В свою очередь Люпен следил за ними. Это были агенты сыскной полиции.
      «Вот неожиданно, — подумал он. — Значит, Добрек на подозрении?»
      На четвертый день, с наступлением ночи, к этим двум присоединились еще шестеро, которые встречались с первыми двумя в самом темном закоулке сквера. Среди них Люпен с удивлением узнал по росту и манерам знаменитого Прасвилля, бывшего адвоката, спортсмена, исследователя, в настоящее время елисейского фаворита, по таинственным причинам назначенного главным секретарем префектуры.
      Вдруг Люпен вспомнил: два года назад между Прасвиллем и Добреком произошла громкая ссора на площади Пале-Бурбон. Причина ее осталась неизвестной. В тот же день Прасвилль послал своих секундантов, но Добрек отказался драться.
      Некоторое время спустя Прасвилль был назначен секретарем.
      — Странно… странно… — проговорил Люпен задумавшись, но все же не теряя из виду поведения Прасвилля.
      В семь часов группа Прасвилля направилась к бульвару Генри Мартен. Калитка садика, находящегося с правой стороны особняка, пропустила Добрека, и два оставшихся агента пошли за ним и так же, как он, сели в трамвай на улице Тетбу.
      Прасвилль тотчас же прошел через сквер и позвонил. Привратница открыла дверь. Произошло короткое совещание, вслед за которым Прасвилль с товарищами проникли в дом.
      — Тайный и незаконный обыск, — сказал Люпен. — Элементарная вежливость требует, чтобы меня приобщили к нему. Мое присутствие необходимо.
      Не колеблясь ни минуты, он вошел в особняк, дверь которого оставалась открытой, и, проходя мимо привратницы, которая наблюдала снаружи, он сказал тоном человека, которого ждут:
      — Эти господа там?
      — Да, в кабинете.
      Его план был очень прост: если его заметят, он представится поставщиком. Но это было не нужно. Пройдя через пустынный вестибюль, он очутился в столовой, где никого не было, а через стеклянную дверь он мог наблюдать Прасвилля с его пятью товарищами.
      Прасвилль с помощью подобранных ключей отмыкал все ящики. Потом перелистал все бумаги. Его компаньоны просматривали библиотеку, не пропуская ни одной книги, нащупывая корешки и перевертывая все страницы.
      «Очевидно, они ищут какую-то бумагу, — подумал Люпен, — может быть, банковые билеты…».
      Прасвилль воскликнул:
      — Что за черт, мы ничего не найдем! — Вдруг он схватил четыре флакона из старинного погребца, вынул все четыре пробки и осмотрел их.
      «Вот так штука! — подумал Люпен. — И он тоже охотится за пробками. Значит, дело не в бумаге? Право, я ничего не понимаю».
      Затем Прасвилль просмотрел еще несколько вещей и сказал:
      — Сколько раз вы приходили сюда?
      — Шесть раз за зиму, — ответили ему.
      — И вы хорошо обыскивали?
      — Каждую комнату в продолжение целых дней, в то время как он отправился в свое турне.
      — И все-таки, все-таки.
      Он спросил опять:
      — У него сейчас нет слуги?
      — Нет, он ищет лакея. Он ест в ресторане, а привратница смотрит за домом. Эта женщина нам вполне предана.
      Целых полтора часа Прасвилль настойчиво искал, ощупывая все безделушки, тщательно ставя их на те же места, с которых снимал.
      В десять часов вошли те два агента, которые следовали за Добреком.
      — Он возвращается!
      — Пешком?
      — Пешком.
      — У нас есть время?
      — О да!
      Не торопясь, Прасвилль вместе с сыщиками вышел, предварительно осмотрев комнату и убедившись, что все на своем месте.
      Положение Люпена становилось критическим. Он рисковал уходя столкнуться с Добреком, оставаясь здесь — быть лишенным возможности выйти.
      Но убедившись, что окна столовой позволяли ему попасть прямо в сквер, он решил остаться. Впрочем, представившийся ему случай поближе познакомиться с Добреком был слишком выгоден, чтобы им не воспользоваться, а так как Добрек только что обедал, то было мало вероятно, чтобы он зашел в столовую.
      Он стал ждать, готовый во всякое время скрыться за портьерой. Он услышал хлопанье дверей. Кто-то вошел в кабинет и зажег электричество. Он узнал Добрека.
      Это был толстый человек, коренастый, с короткой шеей, с широкой седой бородой, почти лысый, с парой темных очков поверх других, как видно, у него было очень слабое зрение.
      Люпен рассматривал его энергичное лицо, четырехугольный подбородок и сильную фигуру. Кулаки его были очень массивны и покрыты волосами, ноги кривые: он ходил, согнув спину, тяжело переваливаясь с одной ноги на другую, и это придавало ему сходство с четвероногим. В лице его особенно выделялся большой лоб, изборожденный морщинами и выступами.
      В общем, в нем было что-то животное, отвратительное, дикое. Люпен вспомнил, что в Палате Депутатов Добрека прозвали лесным человеком не только потому, что он всех сторонился, но за его внешность, манеры, походку и мощную мускулатуру.
      Он уселся перед своим столом, вынул из кармана трубку, выбрал среди нескольких пакетов табаку пачку мэрилэнда, набил трубку и закурил. Потом стал писать письма.
      Спустя минуту, он бросил свою работу и задумался, сосредоточив свое внимание на одной точке стола. Вдруг он быстро схватил коробочку для марок и стал ее рассматривать. Потом изменил положение нескольких предметов, которые Прасвилль трогал и переставлял, исследовал их взглядом, ощупывая руками, склонялся над ними, как если бы какие-то ему одному известные знаки что-то говорили.
      Наконец он нажал кнопку электрического звонка.
      Через минуту явилась привратница.
      Он спросил:
      — Они были здесь, не правда ли?
      Так как женщина колебалась, он настаивал.
      — Послушайте, Клементина, разве вы открывали коробочку для марок?
      — Нет, сударь.
      — Ну так я ее заклеил полоской бумаги и она разорвана.
      — Я могу вас уверить… — начала женщина.
      — Зачем лгать, — сказал он, — ведь я сам вас предупреждал об этих посещениях.
      — Но…
      — Но вы гоняетесь за двумя зайцами… Пусть так!
      Он протянул ей билет в пятьдесят франков и повторил:
      — Они были здесь?
      — Да, сударь.
      — Те же, что весной?
      — Да, все пятеро… и еще один… Главный.
      — Высокий?.. Темноволосый?..
      — Да.
      Люпен заметил, как сократилась челюсть Добрека. Он продолжал:
      — Это все?
      — Потом пришел еще один. Он присоединился к ним, а потом те двое, что всегда ходят вокруг дома.
      — Они были здесь, в кабинете?
      — Да, сударь.
      — И ушли в том же порядке, как и пришли, несколько минут тому назад?
      — Да, сударь.
      — Хорошо.
      Женщина вышла. Добрек принялся за брошенное письмо, потом, протянув руку, он написал какие-то знаки на бумаге, находящейся на краю стола, и которую разгладил, как будто не желая ее терять из виду. Это были какие-то цифры, Люпену удалось разобрать формулу вычитания:

      9 — 8 — 1

      И Добрек сквозь зубы с сосредоточенным видом пробормотал:
      — Никакого сомнения.
      Потом он написал коротенькое письмецо и адрес на конверте, который Люпен прочел, когда письмо было положено на тетрадь.
      «Г.Прасвиллю, главному секретарю префектуры».
      Потом позвонил снова.
      — Клементина, — сказал он. — Вы когда-нибудь учились в школе?
      — Да, сударь.
      — Вас научили считать?
      — Но… сударь…
      — Вы не слишком сильны в вычитании.
      — Как это?
      — Вы не знаете, что девять минус восемь будет один, а это, видите ли, очень важная вещь. Без этой первоначальной истины нельзя жить.
      Говоря так, он поднялся и прошел по комнате, с руками, заложенными за спиной, и переваливаясь. Потом прошелся еще раз. Потом, остановившись перед дверью в столовую, открыл ее.
      — Впрочем, задачу можно разрешить иначе, — сказал он. — Если от девяти отнимается восемь, остается один. И тот, кто остался — здесь, не правда ли?
      Он ощупывал бархатную портьеру, в складки которой поспешно укрылся Люпен.
      — В самом деле, вы там задохнетесь. Я мог бы нечаянно, для развлечения проткнуть эту портьеру кинжалом. Вспомните безумие Гамлета и смерть Полония… «Говорю вам, это крыса, огромная крыса…» Ну, господин Полоний, выйдите-ка из вашей норы.
      Это было одно из необычайных для Люпена положений, которые были ему ненавистны. Ловить в западню других и заставлять их платить своей головой — это он допускал, но самому попасться и позволить над собой издеваться — нет! Но как отражать удары в данном случае?
      — Несколько бледны, господин Полоний… Ба, это тот самый господин, который целыми днями дежурит в сквере! Вы тоже полицейский, господин Полоний? Ну, успокойтесь, я вам не желаю зла… Вы убедились, Клементина, что я хорошо считаю? По-вашему, сюда вошли девять шпионов. А я, возвращаясь, сосчитал издали на бульваре всего восемь. Девять минус восемь — один, вот этот самый, оставшийся здесь для наблюдения — таков человек!
      — Ну и что же? — сказал Люпен, охваченный безумным желанием броситься на этого человека и заставить его замолчать.
      — Что? Ничего, молодой человек. Чего вы еще хотите? Комедия окончена. Я вас только попрошу передать Прасвиллю это послание, которое я только что начертал. Клементина, соблаговолите проводить господина Полония. И если он когда-нибудь опять появится — откройте ему широко все двери. Вы здесь у себя дома, господин Полоний. К вашим услугам!
      Люпену хотелось бросить ему прощальную фразу, заключительную, как в театре бросают со сцены, чтобы устроить себе блестящий выход, и доблестно исчезнуть. Но его положение было так жалко, что он не нашел ничего лучшего, как нахлобучить шляпу ударом кулака и последовать за Клементиной, громко топоча ногами. Мщение было довольно жалкое.
      — Чертова кукла! — воскликнул он, как только очутился на улице и повернулся к окнам Добрека. — Несчастный, каналья! Депутат! Ты мне за это заплатишь! Клянусь, что когда-нибудь!.. — Он задыхался от бешенства, потому что в глубине души он сознавал силу этого нового врага и не мог отрицать его превосходства в данном случае.
      Спокойствие Добрека, уверенность, с которой он обращался с сыщиками, презрение, с которым он позволял себя обыскивать, его замечательное хладнокровие и поведение по отношению к новому лицу, которое за ним шпионило, все это обнаруживало большой, мощный, уравновешенный характер, проницательность и смелость человека, уверенного в себе и в своей игре.
      Но что это была за игра? С кем, с какими партнерами? Люпен ничего не знал об этом. И он вмешался в эту борьбу, ничего не понимая, не зная, как далеко зашли противники, не зная ни их позиций, ни их оружия, ни тайных их планов. Потому что не мог допустить, чтобы целью стольких усилий была хрустальная пробка! Одна вещь утешала его: Добрек не узнал его, Добрек полагал, что он работает в полиции. Следовательно, ни Добрек, ни полиция не подозревали вмешательства третьего лица. Это был единственный козырь, дававший ему свободу действий и имевший для него крайне важное значение.
      Немедля ни минуты, он распечатал письмо Добрека к главному секретарю префектуры. Оно содержало следующее:

      «У самого твоего носа под рукой, бедный Прасвилль, ты даже дотронулся до нее. Еще немного, и она была бы твоей… Но ты слишком глуп. Подумать, что не нашли никого, кроме тебя, чтобы извести меня! Бедная Франция! До свидания, Прасвилль. Но если я тебя поймаю, тем хуже для тебя, — буду стрелять».
      Подписано: «Добрек».

      — «У самого носа, под рукой», — повторял Люпен. — Может быть, он пишет правду. Чем проще запрячешь, тем лучше. Все-таки, все-таки увидим… Нужно будет узнать, почему Добрек находится под таким тщательным наблюдением, и получше осведомиться о нем самом.
      Вот какие сведения собрал Люпен в специальном агентстве:
      «Алексис Добрек, два года депутат с устья Роны, числится среди независимых. Убеждения неопределенные, но среди избирателей положение солидное благодаря огромным суммам, которые он расходует на свое избрание. Без всякого состояния. Особняк в Париже, виллы в Энжиэне и в Ницце. Много проигрывает, и никто не знает, откуда деньги. Очень влиятельный, добивается, чего захочет, хотя не бывает в министерствах и не имеет ни друзей, ни знакомых в политических кругах».
      — Характеристика, — сказал себе Люпен, прочтя эту заметку. — Мне бы нужна другая, интимная, полицейская, которая приоткрыла бы его частную жизнь, которая позволила бы мне свободнее маневрировать в этих потемках. Вот бы и показала — я не напрасно топчусь вокруг этого Добрека. Черт возьми, ведь время-то идет!
      Одна из квартир Люпена, в которых он жил в настоящее время, находилась на улице Шатобриан, возле Триумфальной арки. Его там знали под именем Мишеля Бомона. Это было довольно комфортабельное помещение. Ему служил преданный человек Ахил, работа которого заключалась в собирании сообщений, подаваемых Люпену по телефону его помощниками.
      Придя к себе, Люпен с большим удивлением узнал, что его почти целый час ждала какая-то работница.
      — Как! Ведь сюда ко мне никто не приходит. Она молода?
      — Нет… не думаю.
      — Ты не думаешь?
      — У нее на голове вместо шляпы наколка, и потому не видно лица… Это как бы приказчица или служащая… простая.
      — Что ей нужно было?
      — Господина Мишеля Бомона, — ответил слуга.
      — Странно. По какому делу?
      — Она мне только сказала, что это касается энжиэнского дела… Тогда я подумал…
      — Гм! Энжиэнское дело! Значит, она знает, что я причастен к нему! Значит, знает, если пришла сюда.
      — Я ничего не мог от нее добиться, но я думаю, что ее нужно было принять.
      — Ты хорошо сделал. Где она?
      — В гостиной. Я зажег свет.
      Люпен быстро прошел через переднюю и открыл дверь гостиной.
      — Что ты такое наговорил? Ведь никого нет.
      — Никого? — спросил Ахил, бросившись в гостиную.
      Действительно, в комнате никого не было.
      — Ого! Какая ловкая! — воскликнул он. — Меньше чем двадцать минут тому назад я из предосторожности заглянул сюда. Она была здесь. Мне не померещилось.
      — Где же ты был в то время, как эта женщина сидела здесь? — спросил Люпен с раздражением.
      — В вестибюле, патрон. Я ни на минуту не уходил из вестибюля. Я бы увидел, если бы она вышла, черт возьми.
      — Однако ее нет…
      — Очевидно… очевидно… — бормотал ошеломленный слуга… — Она потеряла терпение и ушла. Но каким образом, черт возьми.
      — Каким образом? — сказал Люпен. — Не надо быть колдуном, чтобы это знать.
      — Как же?
      — Через окно! Видишь, оно еще полуоткрыто. Ведь мы на первом этаже, улица почти пустынна вечером… Нет никакого сомнения.
      Он осмотрелся вокруг и убедился, что ничего не было взято или переставлено. Впрочем, в комнате не было ничего драгоценного, никакой важной бумаги, которая могла бы оправдать посещение и внезапное исчезновение этой женщины. И все-таки зачем это необъяснимое бегство.
      — Сегодня никто не звонил по телефону? — спросил Люпен.
      — Нет.
      — И писем не было?
      — Письмо есть.
      — Дай сюда.
      — Я, как всегда, положил его на камин.
      Комната Люпена сообщалась с гостиной. Но он заставил дверь в эту комнату, и туда можно было попасть только через вестибюль.
      Люпен зажег электричество и через секунду заметил:
      — Я не вижу письма.
      — Но я положил его на камин.
      — Ничего тут нет.
      — Вы плохо ищете.
      Ахил стал искать сам, перемещать предметы, шарить на полу — письма не было.
      — Ах, черт возьми! — бормотал он. — Это она, она украла его… А потом, схватив письмо, удрала…
      Люпен возразил:
      — Ты с ума сошел! Ведь между комнатами нет никакого сообщения!
      — Так что же тогда, патрон?
      Они оба замолчали, Люпен старался совладать со своим гневом и собраться с мыслями.
      Он спросил:
      — Ты осмотрел это письмо?
      — Да.
      — В нем не было ничего особенного?
      — Ничего. Обыкновенный конверт и адрес, написанный карандашом.
      — Ага!.. Карандашом?
      — Да. Как будто наспех написано, скорее нацарапано.
      — Какой был адрес? Ты запомнил? — спросил тревожно Люпен.
      — Да, запомнил.
      — Говори! Говори скорее!
      — «Господину де Бомону Мишелю».
      Люпен яростно схватил своего слугу.
      — Там было написано «де Бомон»? Ты уверен? и «Мишель» после «Бомон»?
      — Совершенно уверен.
      — Ах! — пробормотал Люпен сдавленным голосом… — Это письмо от Жильбера!
      Он замер. Лицо его стало бледным. Никакого сомнения, письмо от Жильбера. Это была та формула, по которой Жильбер уже несколько лет с ним переписывался. Наконец-то он нашел возможность — ценою каких хитростей и скольких ожиданий — нашел возможность послать из глубины тюремной одиночки письмо. И его перехватили! Что в нем такое было? Какие инструкции давал несчастный пленник? О какой помощи умолял? Какой проект действий предлагал?
      Люпен осмотрел комнату, в которой он хранил важные бумаги. Но так как замки были не тронуты, пришлось допустить, что другой цели, как достать это письмо, у незнакомки не было.
      Стараясь сохранить спокойствие, он начал:
      — Письмо пришло в то время, как эта женщина была здесь?
      — В то самое время. Консьерж в эту самую минуту позвонил.
      — Она могла видеть конверт?
      — Да.
      Вывод напрашивался сам собой. Оставалось разрешить вопрос, как этой женщине удалось совершить кражу. Что ж она, снаружи перелезла из одного окна в другое? Невозможно! Люпен нашел окна своей комнаты закрытыми. Она открыла дверь? Тоже невозможно. Дверь была замкнута двумя висячими замками.
      Но ведь нельзя было проникнуть через стену? Чтобы куда-нибудь войти и выйти, надо иметь какую-нибудь лазейку, и так как дело было сделано в несколько минут, надо было, чтобы в данном случае лазейка была наружная, уже приготовленная заранее в стене и известна этой женщине. Это предположение упрощало розыски, сосредоточивая их на двери, так как стена, вдоль которой не было ни камина, ни шкафа, не могла скрывать никакого прохода.
      Люпен вернулся в гостиную и начал медленно изучать дверь. Вдруг он вздрогнул. При первом же взгляде на нее он установил, что одна из шести дощечек, вставленных между поперечными полосками, находилась не на своем месте, и свет падал на нее косвенно. Нагнувшись, он увидел два маленьких кусочка железной проволоки, которые торчали с обеих сторон, позади рамы для портрета, и поддерживали дощечку. Нужно было их только вынуть, и дощечка отлетела.
      Ахил испустил крик изумления. Но Люпен заметил:
      — Ну, и что толку? Чего мы добились? Через такой четырехугольник в пятнадцать или восемнадцать сантиметров в длину и сорок в вышину ведь не могла пролезть женщина, как бы тоща она ни была. Ведь этого не мог бы сделать и десятилетний ребенок!
      — Но она могла просунуть руку и снять замок.
      — Нижний замок, да, — сказал Люпен, — но не верхний, расстояние слишком велико. Попробуй сам, ты увидишь.
      Ахил убедился, что это невозможно.
      — Ну, так как же? — спросил он.
      Люпен не ответил. Он долго думал. Потом вдруг приказал:
      — Шляпу… пальто…
      Он торопился, находясь под властью какой-то мысли. Выйдя на улицу, он вскочил в таксомотор.
      — Улица Матиньон, скорее…
      Как только он подошел к квартире, где была похищена хрустальная пробка, он открыл дверь, поднялся наверх и присел перед дверью, ведущей в его комнату.
      Он угадал. Точно так же и здесь выпадала одна дощечка.
      Но и здесь отверстие по величине было достаточно только для того, чтобы просунуть руку с плечом, но не позволяло снять верхнего замка.
      — Гром и молния! — воскликнул он, будучи не в силах сдержать бешенства, которое кипело в нем все это время. — Черт возьми! Этой истории не будет конца!
      Действительно, его преследовали невероятные неудачи, и он вынужден был бродить в потемках, не имея возможности использовать даже те немногие проблески удачи, которые судьба давала ему в руки. Жильбер доверил ему пробку. Жильбер послал ему письмо. Но все это исчезло, не успев появиться.
      И это был ряд не случайных, как он раньше думал, явлений. Это было проявление воли противника, преследующего определенную цель с чудовищной ловкостью и невероятной дерзостью нападающего на него, Люпена, даже в самых его верных убежищах и выводившего его из себя своими жестокими и непредвиденными ударами, так что он не знал, против кого защищаться. Никогда еще он не наталкивался на подобные препятствия.
      И в глубине его души нарастал неотвязный страх перед будущим. Перед его глазами вставало число, страшное число, которое правосудие наметило для своего мщения, в которое бледным апрельским утром два человека подымутся на эшафот, два товарища подвергнутся ужасной казни.

Частная жизнь Алексиса Добрека