Историки свидетельствуют что самые прекрасные памятники таких городов, как Бухара и Самарканд, созданы руками тебризских мастеров. Гробницу Тюмена-аги украсил шейх Мухаммед ибн-Хаджа-бек Тебризи. Из Самарканда, Бухары мы вызовем помощников для наших ардебильских мастеров. Надо сказать, и в Баку, на Абшуране мастера отлично выполняют каменные работы, строят сводчатые дома, которым не страшны землетрясения. Их я тоже велю привезти. Я преследую лишь одну цель: гробница, которую я воздвигну моему деду и отцу в Ардебиле, должна затмить памятники и мавзолеи Самарканда, Бухары, Конии, Наджафа, Кербелы. Только тогда смогу я спокойно уйти в иной мир и предстать там перед отцом и дедом".
      Долгий путь, а также душевные страдания, преследующие его в этом нескончаемом странствовании, пробуждали в нем и другие мысли. Он решил, что займется благоустройством дорог, наведет мосты через реки, а в безводных степях через каждые два фарсаха! велит поставить большие кувшины с водой. В каждом селе для всех странствующих будут выстроены ночлежные дома ширазского типа и специально выделены смотрители этих домов... Чтобы в метель или иную непогодь не заблудились усталые путники, на дорогах будут воздвигнуты указатели - столбы, груды камней, а через каждые два-три фарсаха24 необходимо устроить хорошие водоемы... Мечети, караван-сараи и бани украсят большие города...
      Это медленное продвижение по дорогам в составе траурной процессии оказалось очень полезным для грядущей славы государя - Шаха Исмаила.
      * * *
      Читатель мой! В самом начале нашего с тобой пути были названы четыре имени: Бибиханым-Султаным, Айтекин, Шах Исмаил и дервиш Ибрагим - и каждому из них мы должны незримо сопутствовать в этом многолюдном и многострадальном, как и мир, который мы описываем, повествовании. С тремя мы уже давно разделяем их трудный путь, пора присоединиться к нам и четвертому спутнику. Дервиш с душой поэта, поэт с душой дервиша - Ибрагим, один из двух братьев-близнецов, подаренных изгнаннику несчастной родины Гаджи Баширу турчанкой Ляман-ханым. Считается, что сбываются материнские молитвы и отцовские проклятия. Пусть над ребенком никогда не будет тяготеть отцовское проклятие, а пребудут с ним постоянно материнские молитвы! И со мной тоже...
      14. РАЗЛУКА ТЯЖЕЛА
      Нэсрин помнила письмо Ибрагима наизусть - его просто невозможно, немыслимо было не выучить, тысячекратно повторяя каждое слово! И сейчас девушка шла, а в сердце ее в такт, как стоны тамбура, стучали тревожные и дорогие строки:
      В чужедальние края лежит начертанный мне путь,
      Только еще раз бы на лицо твое взглянуть.
      Ухожу, твоим заступником теперь кто будет?
      На кого тебя оставлю я, лебедушка моя?
      "О аллах, правду ведь говорит: ушел - и осталась я без заступника. Разве будет мне заступником палач-отец, ничего не соображающий, все помыслы которого заняты лишь обеспечением новобранцев, а что может моя больная мать, невольница в ею руках, которая ничего не знает, кроме рабского "да-да" в ответ на все, что бы он ни сказал, и чьих сил хватает лишь на то, чтобы вечно лить слезы из полуслепых глаз?! Велико мое горе, о великий создатель!"
      А нефес-гошма вторил голосу ее сердца:
      Не погибнет любовь, пока жизнь моя длится,
      Ты нежна, как лебедь белая, лебедушка моя!
      Лишь бы смилостивился аллах, освободил из темницы
      Ты тогда моею станешь, лебедушка моя!
      "О аллах великий, где эта темница? Я не разбираюсь в делах Ибрагима. О боже, услышь его, пусть его нефес сбудется, пусть он избавится от неведомой мне опасности, освободится из темницы - и он порадуется, и моя душа возвеселится!"
      Следующая строфа вызвала в сердце Нэсрин трепет отчаяния.
      Что суждено судьбой - нельзя узнать, оказывается.
      Любимой голос не стереть из памяти, оказывается.
      И не смешно, коль горе перельется через край, оказывается,
      Спроси у ветров обо мне, лебедушка моя!
      "О что за ужас! Что с ним произошло? Почему я должна узнавать о нем у ветров? Ну да, ведь вначале он сказал: "На чужбину путь мой лежит"! Я не вынесу этого горя, мой дервиш! Почему мне нельзя уже называть тебя Ибиш, как в те нежные детские годы? Почему все стали называть тебя "дервиш", почему не тем именем, которым нарекли тебя отец и мать?" А мысли уже устремились за другими строками:
      Все сердце отдаю - так ты мне дорога.
      Пока тобой дышу - меня не одолеть врагам.
      Дай только разорвать мне цепи на руках
      Вернусь, моею стань, лебедушка моя!
      "Да услышит тебя аллах, да сбудутся твои слова, мой дервиш! О великий творец, создавший землю и небо! Интересно, смогу ли я отыскать его там, среди дервишей, лохмотьев которых испугался бы джинн? Боюсь: не опоздала ли я?" Эти опасения заставили девушку ускорить шаги. Она бережно прижимала к груди небольшой узелок с жертвоприношением - предлог для встречи с дервишами. "Скажу ему: дервиш, в этом смертном мире прости меня! Но открыта, скажу, моя рана, и не затянуться ей! Не одна, не пять, не пятнадцать горестей, скажу, у меня. Скажу: вы называете двуличными тех, у кого на душе и на языке разное. А сам ты разве не предал меня, не разнятся разве слова и поступки твои? На словах ты любишь меня от всей души, а как же душа твоя может спокойно оставить меня во власти безвольной матери и палача-отца?!"
      Сидевший на краю площадки дервиш беседовал со своим односельчанином, приехавшим, как видно, по делам. Бедняга крестьянин никак не мог понять, что к чему в словах дервиша, не смог уяснить, к какой секте тот принадлежит. Он обстоятельно расспрашивал земляка, чтобы, вернувшись в село, рассказать его родителям о встрече с ним, обрадовать их, но найти с ним общий язык, как ни старался, никак не мог. Вопросы и ответы невпопад выглядели курьезно:
      - Ты, родной, на поклонение в Мекку ходил? Говорили у нас: паломничал вроде бы, лицом черного камня коснулся?
      - Нет! По моим убеждениям, предпочтительнее поклонение гробнице шейха Сафи в Ардебиле.
      - Из какой ты секты?
      - Элеви.
      - О-о, вот это да, так и скажи - я, мол, гызылбаш! Хорошо, а кто твой святой?
      - Властитель трех, основа семи, всепобеждающий лев бога, Алиюл-муртаза, гейдари-керрар.
      Проходивший поблизости горожанин не выдержал, вмешался:
      - Эти турецкие дервиши все таковы! Слушай, ну что ты затянул, только голову морочишь бедняге. Скажи сразу: Али - и все!
      Нэсрин шла вперед, и перед ее мысленным взором оживали детские годы Ибрагима, неотделимые от ее собственных. Воображение ее так разыгралось, что она шла и представляла себя сейчас вместе с ним на пустыре, полном заросших травой рвов и ям. Ах, как любили они детьми перепрыгивать через эти рвы и ямы! Порой Ибрагим наматывал на руку концы ее длинных кос, как поводья коня, и с криком: "Ну, Черноглазка, пошла!" скакал за ней. Девочка неслась по пустырю вскачь, подражая саврасой кобыле дяди Сафи, и издавала на ходу ржание. Самой лучшей игрой у них тогда были эти "лошадки"! В те времена сердца их бились в унисон. В те далекие годы Ибрагим составлял с ней единое целое, как составляет он теперь единое целое со своим богом. Эти косы, эти бьющиеся в такт сердца, этот общий - шаг в шаг - бег привязали их друг к другу. Причем привязали так, что ни Нэсрин, ни Ибрагиму уже не вырваться. Изначально загоревшийся огонек не хотел, не мог затухнуть. Но ведь если бы даже купец Гаджи не сказал ни слова, если бы не возражали и матери - все равно, достаточно было одного жеста палача Меджида, чтобы их оторвали друг от друга и уничтожили. Да и эта разлука сама по себе уже означала их уничтожение... Нэсрин вдруг почудилось злобное лицо отца; с болью в сердце вернулась она в сегодняшний день от того невозвратного времени, от милых игр их детских лет, из дней, когда она на дне какой-нибудь ямы разводила огонь и в разъедающем глаза дыму щепок "варила вкусный обед" для Ибрагима. А вот теперь она, лишь представится возможность, со слезами на глазах спешила в конец рыночной площади, где собирались дервиши. Сюда приходили в сопровождении рабов знатные госпожи из тех, что имели заветные желания, или же те, чьи желания счастливо исполнились. Они приносили дервишам милостыню. Нэсрин тоже присоединялась к этим госпожам, приносящим милостыню во имя исполнения желаний, и лишь поплотнее закутывалась в чадру, чтобы случайно не попасться на глаза отцу, заготавливающему на рынке провизию и фураж для войска, да еще надсмотрщику Исрафилу - брату-близнецу Ибрагима.
      Каждый раз, когда она приходила на это место, Нэсрин испытывала странный интерес к группе дервишей, разместившейся несколько поодаль в стороне от базарного шума и гомона. Отец ее почему-то был очень зол на этих дервишей. "Все они ненормальные, - говорил он, - не подчиняются ни религии, ни султану. Все они - рабы Али, удалились от четырех святых халифов, поклоняются только одному имаму Али, обращают лица не в сторону святой Мекки, а в сторону Ардебиля".
      ...Молодой дервиш приблизился к Ибрагиму, и губы его едва заметно шевельнулись. Звали дервиша - Салим.
      - Шах!
      Это был условный знак: по этому возгласу единомышленники узнавали друг друга.
      - Шах! - получив ответ, Салим метнул взгляд на базарного надсмотрщика. Тот, казалось, был всецело занят разговором и не обращал никакого внимания на дервишей. Тихим голосом Салим сказал Ибрагиму:
      - А здорово он на тебя похож, мудрец! Если бы одного его увидел, так решил бы, что это ты дослужился до чина смотрителя.
      В глазах Ибрагима что-то сверкнуло и тут же погасло, как будто милосердие, выглянув на мгновение, в ту же минуту обратилось в ненависть.
      - Ты не ошибся. Это мой брат-близнец.
      - О господи!
      Да, бывают у судьбы и такие забавы. В одной колыбели спали, из одной груди вкушали жизнь: я - с одной стороны, он с другой. Если бы тогда, в люльке, я мог предвидеть будущее там же и удавился бы.
      Дервиши выглядели странно. Некоторые, например, дервиши Элеви, не ограничиваясь сбриванием усов и бороды, сбривали также брови и ресницы. У них были странные наряды, странные движения. Кто сосал кальян, кто безостановочно вертелся на одном месте до обморока, до появления пены из рта, вращался быстро, как юла. Группа, в которую входил Ибрагим, отличалась тем, что каждый ее член, облаченный в чистую белую одежду, спокойно сидел на одном и том же месте, обхватив руками колени. Эта группа не была и жадной: не клянчила, не кидалась за милостыней, а, принимая ее, вела себя достойно и почтительно. Большинство ее, за исключением одежды, ничем не походило на кричащих, скачущих, вертящихся вокруг своих собратьев дервишей-оборванцев.
      Однажды Нэсрин незаметно приблизилась к группе Ибрагима. Девушка подошла слева, а справа от Ибрагима сидел какой-то горожанин, и они были так увлечены разговором, что даже не почувствовали присутствия "сестрицы, принесшей пожертвование". Любопытный разговор шел между Ибрагимом и горожанином. Другие дервиши молились, то есть перечисляли имена аллаха, что заменяло им намаз. А между тем, услышанная девушкой беседа была странной, очень странной...
      - Что ты сосешь, дервиш?
      - Я ем кусок мощи.
      - А почему же ты такой желтый, мудрец?
      - Я боюсь мощи.
      - Почему твои глаза налились кровью, дервиш?
      - Вижу предателя.
      - А где твой дом, твое жилище, мой господин?
      - Впадины, пещеры, укрытия под скалами, куда не проника ют ни дождь, ни солнце.
      - А есть ли у тебя постель, мудрец?
      - Тюфяком мне служит мать-земля, одеялом - бирюзовые небеса.
      - Чему ты молишься, дервиш?
      - Кроме слова "истина" ничего не повторяю, ничему другому не молюсь.
      - Во что ты веруешь, мудрец?
      - Во что можно веровать больше, чем в истину?!
      Какое-то внутреннее чутье подсказало Нэсрин, что эти вопросы и ответы утомили Ибрагима, довели его до бешенства, иначе бы не ответил он вопросом на вопрос. Невольно рука девушки под чадрой коснулась косы - и, будто концы этих кос были привязаны к сердцу Ибрагима, - он тотчас же тревожно обернулся, увидел позади себя закутанную в черную чадру стройную фигурку Нэсрин, и в самом деле похожую на белый цветок дикой розы. Содрогнувшись от внутреннего трепета, он привстал, невольно потянулся к Нэсрин... Но тотчас понял свою ошибку: ведь он не должен был показывать, что узнал девушку. Ибрагим поспешно опустил голову, положил подбородок на согнутые колени, забубнил молитву:
      - У... я Рагим... У... я Рахман... У... я Джаббар... У... я Гаххар...
      У Нэсрин тож подкосились ноги. Как ветка розы, надломленная шаловливой детской рукой, девушка рухнула на колени:
      - Мой господин! Я пришла к тебе с просьбой...
      - Да исполнит твою просьбу господин всех праведных желаний Али...
      А сегодня Нэсрин дойдя до окраины базара, не увидела на обычном месте дервишей. Она присоединились к женщинам, принесшим пожертвования, и долго ждала, не решаясь развязать узелок и подать кому-нибудь милостыню. Стояла, пока не начали дрожать колени. Наконец, прижав к едва сдерживающей рыдания груди узелок с подаянием, как память об Ибрагиме, Нэсрин покинула пристанище дервишей и направилась домой. Глаза девушки наполнились слезами, тяжелые капли скатывались по щекам, на смену им уже спешили другие... Маленькое, но любящее сердце Нэсрин рвалось из груди, колотилось так, как тогда, в детстве, когда Ибрагим, обмотав вокруг руки ее длинные косы, играл с ней в "лошадки", а у Нэсрин от быстрого бега сердце, казалось, билось уже во рту...
      Проходя мимо последней группы дервишей, Нэсрин скорее почувствовала, чем услышала, родной до боли голос:
      - Асадуллах, Ядуллах, Шируллах...
      Это был Ибрагим, его голос! Опустив голову, он читал своеобразную молитву дервишей элеви, состоящую в перечислении-данных шиитами имаму Али имен: лев аллаха, рука аллаха, Нэсрин оглядывалась по сторонам: где ж Ибрагим? Ах, вот он, оказывается, справа, в двух шагах от последних дервишей, на самом краю базара. Примостившись на корточках, он усердно произносил молитву, стараясь, чтобы Нэсрин услышала в общем шуме его голос. "Как же случилось, что я его до сих пор не заметила? Почему не подсказало мне сердце, что Ибрагим здесь, совсем близко? Боже, ведь я могла уйти домой, так и не увидев его! Но значит, он здесь, он не ушел? А может, он раздумал? Может... Нет, Ибрагим не такой человек! Он не мог не знать, в какое состояние приведет меня его письмо. Видно, он пришел сюда в надежде меня увидеть - не поверил, тоже не поверил, что я не приду! Не захотел уйти, не повидавшись со мной".
      Нэсрин опустилась на колени перед дервишем и, нагнув голову, стала развязывать узелок. Тихо, чтобы только Ибрагим мог услышать ее, девушка зашептала. Нэсрин торопилась, долго оставаться коленопреклоненной перед дервишем ей было нельзя: кто-нибудь мог обратить на это внимание, догадаться!
      - Ибрагим, - шептала робко она, - идешь ли ты на войну или просто путешествовать будешь по свету, ждет ли тебя опасное дело, вернешься ли ты - не знаю, и не вправе сказать тебе: не ходи. Но где бы ты ни был - пока меня не положат в гроб - я буду ждать тебя.
      Плечи Нэсрин под чадрой вздрагивали от безудержного плача. Ибрагим не мог этого вынести.
      Девушка скорее почувствовала, чем услышала похожий на легкое дуновение ветерка мягкий голос:
      - Мои братья вчера покинули этот край, а я не мог уйти, неповидавшись с тобой, Нэсрин. Они отправились к святому месту, а я не мог уйти, еще раз не увидев тебя!
      15. ОБРЯД СМЕРТИ И ВОСКРЕШЕНИЯ
      Ибрагиму был назначен сорокадневный срок воздержания - почти полный пост. Он хотел выдержать тяжелое испытание сейчас, еще до того, как попадет в Тебриз, а потом в Ардебиль. Его духовный наставник одобрил эту мысль. Среди тех, кто провожал Ибрагима в обитель, были и старцы, и друзья-единомышленники, и женщины-единоверки. Пещера была тесной, темной и сырой. Ибрагиму показалось, что это та самая пещера, в которую вошел Асхабукэлб25 и сейчас, как только он войдет, появятся гигантские пауки и затянут вход в пещеру паутиной. На несколько сот лет, а может быть, и навсегда, оторвут его от мира и соединят с богом. Ибрагим внутренне содрогнулся, но виду не показал.
      Кто-то, улыбаясь ему, внес в пещеру кувшин и хлеб в платочке. В течение сорока дней он должен будет довольствоваться лишь этим отмеренным количеством воды в кувшине и хлеба в платочке. Его духовный отец говорил ему, что наиболее набожные из вступающих в секту умудряются и из этой скудной доли сберечь некоторую часть - для птиц небесных...
      Ибрагим заторопился. Поцеловал руки старым мудрецам. Потом расцеловался с ровесниками. С улыбкой попрощался с женщинами-единоверками. Услыхал, как кто-то вслед ему произнес "О Шаки-Мардан, помоги ему!" Это было последнее, что он услышал.
      Пещера шириною в четыре, а длиною в шесть шагов была выше человеческого роста на длину вытянутой руки. В одном углу - земляной топчан, в другом, в вырытой ямке, кувшин и на возвышении - завернутый в платок хлеб. В сумраке пещеры и платок потемнел, будто поблек белый цветок, не распустившись... Весь мир сегодня, казалось, был залит ароматом дикой розы, словно Нэсрин незримо присутствовала здесь. Вход в пещеру наглухо завалили, и с этого дня он отдалился от мирских сует и благ...
      О чем только не передумал Ибрагим за эти сорок суток, в течение которых он не различал ни дня, ни ночи! Сначала его мучил, неотступно преследовал образ Нэсрин. "В разлуке с тобой нет жизни", - думал он, не решаясь, впрочем, даже мысленно произнести имя девушки. Он безуспешно старался изгнать ее из своей памяти, сердца: ведь подлинный суфий, мистик, каким стремился он стать, не может жениться, потому что душа его целиком отдана аллаху. Разве не ради слияния с богом он принял это решение быть погребенным заживо? Так что же это за разъедающие сердце и мозг мысли? Он медленно поднялся с колен. Вдохновение молчало: ни одна строчка не будоражила его суть. Поэтому Ибрагим стал громко читать первое пришедшее ему на ум стихотворение Хатаи, и, выговаривая строки, закружился на месте. Быть может, религиозный экстаз поможет отдалить такие заманчивые, но теперь, когда он находится наедине с богом, ненужные воспоминания недавнего прошлого?
      ...Он выполнил все полагающиеся обряды, но с богом соединиться так и не смог. Противоречивые мысли мешали сосредоточиться, не давали покоя. Но, вспоминая людскую нищету и горе, он вдруг понял, что, не сумев найти в этом мире ничего - ни благополучия, ни счастья, весь обездоленный люд обратил свой взор в потусторонний мир, к главам сект, обещавшим на том свете светлые дни, счастье, равенство. И он тоже. Дервиши, называя себя шахами и султанами, заявляя людям о равенстве всех перед богом, бросали дерзкий вызов могущественным деспотам. Кельи, пещеры, караван-сараи превратились в кафедры для проповедей этих дервишей - "шахов" и "султанов". Эти"кафедры" стали кыблой, очагами надежды для обездоленных. Постепенно Ибрагим начинал понимать, что эти кельи для муршидов вовсе не кыбла, не врата подземного царства: они - тайные центры, точки опоры в борьбе против политических врагов, используемые для захвата власти. В любое время под предлогом священной войны они могли поднять на борьбу обездоленных, натравить их на своих политических врагов.
      Люди оставляли свой дом и очаг, собирались вокруг келий и внимали молитве и обещаниям муршида, как голосу бога...
      Сердце Ибрагима разрывалось между теми и другими: обманывающими и обманываемыми; надежды сменялись сомнениями. Он свято верил своему духовному отцу, но хотел помочь обездоленным людям не на страшном суде, а на этом свете, именно на этой земле. Может, это сумеет сделать тот, думал Ибрагим, кто призывает к себе обездоленных, Шах Исмаил?
      Не вставая с места, Ибрагим протянул руку к ямке, взял кувшин и, приложив к губам, отпил глоток - всего лишь один глоточек воды. Сколько раз он уже брал в руки этот кувшин, сколько воды уже выпил - он не знал. Есть не хотелось. Губы шептали исполненные надеждой строки. Но сейчас Ибрагим молил не бога, а поэта Хатаи, ревнителя веры, шаха - сына Шейха Гейдара?
      Гнет достиг вершины, пощадите же нас,
      Отворитесь, двери, перед шахской милостью!
      Ни пощады, ни надежды не осталось и следа,
      Отворитесь, двери, перед милостью шаха!
      Путь в Ардебиль затерялся в тумане,
      Кровью невинных залита плаха.
      Рабы Али - кто убит, кто ранен
      Отворитесь, двери, милостью шаха!
      Сердце мое гневом переполнилось,
      бедный дервиш стал Ибрагимшахом.
      Хоть надышаться позвольте вволю!
      Отворитесь, двери, милостью шаха!
      ...Когда тяжелый камень отвалили от входа в пещеру, сияние утра на миг ослепило глаза добровольного затворника. Губы его были бесцветны, лицо желто, как воск. Только грудь тяжело вздымалась: Ибрагим жадно глотал воздух свободы. Оглядевшись кругом, он вдруг почувствовал, как уходит из-под ног земля, и в забытье услышал чей-то возглас: "Держите, упадет!", и потерял сознание.
      * * *
      На окраине рынка, где сидели обычно дервиши, собралось много народу. Была пятница, базарный день, и многие, закончив неотложные дела, пришли из сел со своими пожертвованиями и приношениями к дервишам, чьи просьбы и молитвы, считалось, исполняет бог. В центре площадки, окруженный людьми, стоял молодой дервиш в белоснежном балахоне. Собравшиеся внимали его словам, как божьему благословению. Ибрагим с вдохновением читал стихи Хатаи, любовь к которому была в его сердце, а слова - на устах.
      Вдруг на площадку налетели вооруженные с головы до ног стражники. Окруживших Ибрагима людей хватали, били дубинками по головам, связывали руки и оттаскивали в противоположный конец рынка, под охрану янычар.
      Вначале Ибрагим не понял, что происходит. Он читал стихи так увлеченно... Внезапно руки его грубо завели назад... Не понимая, в чем дело, почему ему скручивают руки, он удивленно оглянулся. И лишь увидев разъяренное лицо своего брата-близнеца Исрафила, осознал все до конца.
      - А, это ты?
      - Будь ты проклят, - прошипел Исрафил. - Читаешь стихи сына Шейха Гейдара, поднимаешь людей против нашего султана! Довольно уже ты позорил семью! Теперь султан сам накажет тебя
      Ибрагима бросили в темницу. В этот день во многих городах Анатолии было арестовано сорок тысяч шиитов, и не прошло и дня, как их всех зарубили мечами - сразу, без допросов и дознаний!
      А Ибрагима решили покарать так, чтобы другим неповадно было. Он-то был не нищим неграмотным шиитом, а сыном известного купца, поэтом, чьи стихи будоражили чернь. Сцена его казни должна стать зрелищем для населения поучительным зрелищем?
      ВИСЕЛИЦА
      Янычары гнали всех, от мала до велика, подгоняя дротиками на площадь. До вечера времени оставалось немного, но, несмотря на это, правитель города хотел исполнить приговор сегодня же? повесить Ибрагима до наступления второго азана. Площадь уже была очищена и выметена. Прямо в центре была сооружена виселица. Одетый во все красное палач стоял под виселицей и намыливал веревку. На одной стороне площади, на возвышении был устроен трон. На троне восседал правитель. Рядом с ним на лавках, обшитых тирмой, сидели ответственный за исполнение приговора верховный священнослужитель и помощники правителя. Здесь же был и базарный смотритель - братоубийца Исрафил, Стоял, готовый выполнить любой приказ.
      Правитель взмахнул белым платком, зажатым в руке, и под виселицу подвели окруженного несколькими янычарами заключенного. Ибрагим был в белом одеянии.
      Султан не простил его, утвердил смертный приговор. Потому что поэт и в тюрьме не успокаивался, сочинял и громко читал стихи о трагедии тысяч шиитов, зарубленных мечами в Анатолии. В них он заклеймил проклятьем Султана Селима. И вот особый приговор с пышной торжественностью приводился сегодня в исполнение.
      Ибрагим казался спокойным. В окружившей площадь толпе многие ахали, сожалея о погубленной молодости и красоте дервиша. Вытирали слезы закутанные в чадры женщины.
      Забил барабан. Под его неумолчный стук зачитали приговор, и палач подошел к Ибрагиму. Правитель, вопреки древним обычаям не позволил осужденному произнести последнее слово. Темнело, и азанчи, поднявшись на минареты, готовились пропеть "ла-илаха иллаллах". Надо было спешить с исполнением приговора, чтобы успеть к вечернему намазу. Еще утром, посетив осужденного, духовник доложил правителю, что молодой дервиш отказывается изменить своим убеждениям. Тем самым был перерезан последний путь к спасению: виселица была неизбежна. Все взгляды были устремлены на Ибрагима, а взгляд палача - на правителя. И снова поднялась правая рука с зажатым в ней белым платком. Этого-то и ждал палач: он ведь тоже торопился, опасаясь, и не без оснований, дервишей элеви. Он искоса, боязливо поглядывал на дервишей, затесавшихся в окружившую площадь толпу: не дай бог, нападут, вырвут из его рук осужденного, а самого ведь затопчут ногами, уничтожат. Еще не опустилась подавшая знак рука правителя - а уж палач торопливо накинул намыленную веревку на шею юноше. В Ибрагима полетели камни, их бросали янычары и набожные люди. Когда Ибрагим увидел среди них и своего брата-близнеца Исрафила с камнем в руке, он только глубоко вздохнул: "Странно, иногда события в истории повторяются, почти буквально. Когда Халладж Мансур сказал о себе, что он - бог, и был приведен на виселицу, среди толпы был и его друг, суфий, по имени Шибли. Он стоял с цветами в руке и, оказавшись в безвыходном положении, бросил в Мансура эти цветы. Бедный Мансур горестно застонал, и удивленный палач спросил его: "На камни ты внимания не обращал, отчего же охнул, когда в тебя бросили цветы?" - А Мансур ответил: "Они не знают меня, не понимают, в кого кидают камни. А Шибли знает". И вот она, ирония судьбы: мой брат, Исрафил, с которым вышли из одного чрева, лежали в одной колыбели, сосали одну и ту же грудь..."
      Стоявшие в разных концах площади, замешавшиеся в толпе дервиши, увидев, что на шею Ибрагима уже накинута веревка, стали хором повторять: "ху!", "ху!". Со всех сторон раздающиеся звуки "ху!" сотрясали площадь. Все в растерянности смотрели на правителя: ведь "ху" означало "бог", и как заставить умолкнуть, бросить в темницы людей, если они призывают "бога"?!
      Правитель поспешно вскочил с места, в третий раз взмахнул своим платком. И палач уже приготовился ловко выбить табурет из-под ног осужденного... Но тут дервиши элеви под предводительством Салима прорвали кольцо толпы. Оказалось что на казнь собралось довольно много сторонников сына Шейха Гейдара. Все еще сотрясая площадь звуками "ху", они в одну минуту обезоружили воинов, окруживших площадь, и бросились в сторону правителя: началась паника. Почувствовав решительность толпы, правитель и его приближенные торопливо вскочили на коней и ускакали с площади. И так же спешно рассыпались кто куда преданные им люди. А те, кого пригнали сюда насильно, радостно приветствовали дервишей и, видя, что виселица пуста жив, значит, узник! - заспешили по своим делам. И в этот момент с минаретов вознеслась в небо молитва, призывающая мусульман к совершению намаза. Стемнело; под виселицей остались лишь двое стражей - Гани и Салим, снявший с шеи Ибрагима намыленную веревку. Палач уже давно сбежал, как только на площади начались беспорядки.
      Южная ночь, как всегда, опустилась внезапно. Площадь окутала плотная мгла. И такие же черные, как ночь, тени медленно окружали виселицу. Страж Салим обратился к Гани:
      - Слушай, если только тебе жаль оставлять своих детей сиротами, и очень дорога жизнь - беги и ты.
      Вокруг них уже кипела рукопашная между черными тенями и еще оставшимися на рыночной площади редкими стражниками. Салим едва успел договорить - три тени, приблизившись к виселице, произнесли:
      - Шах!
      - Шах! - отозвался поддерживавший Ибрагима Салим.
      Подошедшие стали помогать ему. И вскоре дервиши уже покончили со всеми. Гани остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах, казалось, ничего понять.
      Один из дервишей подтолкнул к виселице вырывавшегося из рук смотрителя Исрафила, ловко сунул в петлю шею, потянул веревку - и брат сменил брата. Ибрагим отрешенно смотрел на своих спасителей. Его, бесчувственного, взвалили на спину Салиму и, помогая ему, все направились к "Гэвил Ери" обычному месту встреч дервишей элеви.
      Салим шел, не чувствуя тяжести, стараясь воспоминаниями заглушить в сердце боль и грусть. "Боже, уж не опоздали ли мы? Тогда впору умереть от горя! Но, что бы ни говорили братья-дервиши, верный путь я нашел только в своем сердце, и с тех пор поступаю так, как считаю нужным". Он вспомнил диалог пира, принимавшего его в братство: "О юноша, вступающий в ряды дервишей, есть ли у тебя желание и мужество искать и молиться истине?" - Он ответил: "Есть!", но при этом подумал: "Что толку в одной только молитве? Когда они помогали? Дело нужно делать, мой пир, дело!" - Потом пир сказал: "От подлинно влюбленного требуется особое настроение. Если нет в тебе решительности, нет уверенности, если склонен к обману - не вступай на этот путь! Наш путь - путь лишений, путь познания себя, сможешь ли ты встать на путь истины, доказать делом любовь к людям?" - Кто спросит с меня дело отвечу делом, мой пир!" А разве я е прав? Ведь вот отозвался же я на призыв: "ху!". Я спас для нашего мира поэта, которому нет равных ни в нефесах, ни в мужестве, ни в человечности. Пусть великий творец продлит его дыхание! О боже, не лишай меня надежды! Ведь он и друг мне, Может, у него разорвалось сердце от страха, а может, он потерял сознание от перенесенных страданий? Хоть бы очнулся! Боже, дай ему сил!"
      Салим не ощущал тяжести друга, хотя за спиной тело постепенно обмякло, становилось вялым. Он шел быстрее всех и беззвучно молился. Чем глубже окунались они в темноту ночи, тем прохладнее становилось. Легкий ветерок развеивал скопившийся за день зной. Путь их лежал в известные им пещеры. На окраине города они различили в окружающей тьме силуэты людей и коней. Кто-то произнес: - Шах!
      В ответ прозвучало: "Шах", и молодые люди с обеих сторон убрали руки с дротиков, кинжалов, ятаганов. Это были друзья, поджидавшие тех, кто пошел выручать друга. Они же должны были обеспечить маленькую группу конями и сопровождать ее, защищая, если понадобится, от регулярных войск султана.
      Салим вскочил на коня и хотел было взять бесчувственного друга на руки, но кто-то посоветовал ему посадить потерявшего сознание поэта на седло позади и привязать. Так и поступили, к отяжелевшая голова Ибрагима легла на плечо Салиму. Временами Салиму казалось, что он ощущает слабое дыхание Ибрагима, чувствует на своей шее тепло его лица. Надеясь на то, что друг жив и вот-вот очнется, Салим начал с воодушевлением читать нефес, написанный Ибрагимом, до того, как пришла весть о трагедии сорока тысяч шиитов: