Баку - 1501

      - Слава богу, быстро кончилась буря!
      - Такая долго не длится.
      - Божья кара миновала, слава богу милосердному!
      Гаджи Салман, придя в себя, снова взглянул на небо и, что-то решив, повернулся к Субхану:
      - Субхан, брат мой, не надо поднимать верблюдов! Пришло время полуденного намаза. Пока мы соберемся и дойдем до стоянки, наступит и вечерний намаз. Давайте лучше здесь совершим полуденный намаз, чтобы не упустить время. Совершим его здесь, где создатель даровал нам спасение.
      - Верно, Гаджи! - ответил Субхан и довел слова главы каравана до всех путников: - Люди, не торопитесь! Встанем здесь на полуденный намаз.
      Один из погонщиков подошел к Гаджи Салману:
      - Да буду я твоей жертвой, Гаджи-ага, но в бурдюках не осталось ни капли воды. В спешке, когда мочили тряпки, горлышки сосудов плохо закрыли, и вся вода вытекла. Для омовения совсем нет воды. Может, доедем до караван-сарая и вместе совершим полуденный и вечерний намазы?
      - Нет! - почему-то Гаджи был непреклонен. - Мы же странники, можем омыться песком. Что есть чище здешнего песка? Он вполне пригоден для омовения!
      Вокруг Гаджи Салмана уже собрались погонщики и примкнувший к каравану люд, кроме иностранного посла. Все согласились с мнением Гаджи Салмана. Каждый отошел в сторону и, выбрав местечко на нетронутом, выглаженном давешним ветром песке, опустился на колени. Потерев руки песком, люди совершили ритуальное "омовение", очистились от всего мирского и, вслед за
      Гаджи Салманом, повернув лица к кыбле, встали на намаз. Этот намаз Гаджи совершал с особым рвением, с большим чувством произносил по-арабски положенные строки...
      Полуденный намаз окончился, можно было трогаться в путь. Но тут произошла еще одна задержка. Возле одного из верблюдов Айтекин и Ибрагимшах стояли на коленях перед простертым на земле купцом Рафи. Старик, видимо, умирал. Слабеющим голосом он попросил:
      - По-позовите Гаджи Салмана...
      Дервиш поднялся с колен и подошел к Гаджи Салману, который, окончив намаз, собирался уже взобраться на коня.
      - Гаджи, кажется, старик отдает богу душу. Просит вас подойти...
      Гаджи Салман, недовольно ворча про себя, что этот скряга доставляет ему излишние хлопоты в дороге, подошел к больному:
      - Ну, что с тобой, Рафи-ага? В чем дело?
      С трудом переводя дыхание, Рафи слабым движением руки подозвал поближе главу каравана. Окружившие их погонщики, купцы и дервиши переговаривались. Кто-то заметил:
      - Он, видно, завещание хочет сделать.
      Рафи прикрыл веки, еле заметно кивнул, подтверждая эту догадку. По приказу Гаджи Салмана все отошли от умирающего, оставили их наедине. Гаджи склонился к лицу Рафи, похожему на кутаб, взял его холодеющую руку. Казалось, жизнь постепенно оставляла немощное тело старика: только в груди, где слышались хрипы, что-то еще жило. Едва слышным голосом Рафи зашептал:
      - Слуга... слуга... она девушка... танец... Тысячу динаров... Отдашь в Тебризе... Квартал Джелаир... Нам... Если умру... У сарбана Магеррама... товары... мои...
      Эта были его последние слова. Ни молитвы не произнес, ни слова доброго не сказал. И ничье имя не вспомнил - ни сына, ни брата, ни сестры...
      Гаджи Салман закрыл выпученные глаза Рафи и, поднимаясь с земли, подумал: "Так, видно, и должно было с ним случиться. Без дома, без савана, без молитвы... Жестокий ты был человек, да упокоит аллах твою душу. Но, может, милосердный бог в величии своем простит тебя, чтобы дух твой не стал скитальцем..."
      Караванщики снова встали на намаз, теперь уже погребальный. Купца Рафи омыли песком и здесь же, в степи, захоронили. А потом Гаджи сказал Айтекин:
      - Теперь ты под моей опекой, детка. Бог даст, дойдем до места, там что-нибудь придумаем.
      Только после этого он сел на коня и дал знак каравану трогаться.
      ...Когда караван вошел в город, полдень уже давно миновал. Еще издалека их внимание привлекли остроконечные минареты и большие купола мечетей. Остальные здания были ничем не примечательны: плоские хибарки или одноэтажные маленькие, сложенные из сырого кирпича, домишки. Но видны были лишь крыши приземистые здания окружали высокие глухие глиняные заборы. Ни в них, ни в стенах, обращенных к узким улочкам домов не было ни одного окна. "Господи, как же они дышат? - изумлялся иностранный посол. - В этой знойной южной стране, в этом мирке, сложенном из камня, сырого кирпича и глиняных заборов, как, должно быть, тяжело дышится человеку!"
      Ни один ребенок не встретился им на улицах, это тоже отметил внимательный взгляд посла. Однако он просто не знал местных обычаев: скрытая от посторонних глаз, за глиняными заборами вовсю кипела жизнь. Во внутренних двориках были разбиты яркие цветники, навевали прохладу бассейны с фонтанчиками, затеняли двор поднятые на навес виноградные лозы, росли ухоженные плодовые деревья, лишь кое-где поднимавшие над забором свои вершины. Всю свою жизнь проводили в этих дворах женщины, здесь же, в покое и прохладе, подрастали дети. Хотя глина и не столь прочной материал, но каждый забор был крепостью, защищавшей от всего света улыбчивый мир детства и материнства. Такое уж было время: раз в три-четыре дня на пыльные узкие улочки вихрем налетали свирепые всадники на горячих конях. И горе тем, чей забор не охранял вооруженный мужчина! Такой дом бывал разграблен за несколько минут. Всадники не гнушались никакой добычей. Они набрасывались на нее, жадно кружа по узким улочкам и, наспех похватав, что могли, так же внезапно, как вихрь, исчезали. Вот почему заключили себя в добровольную "тюрьму" горожане, вот от кого охраняли их дома, угрюмо отворачивавшие свои глаза-окна от просторного мира в тесные дворы.
      Ни одной лавки не было на улицах города. Вся торговля проходила на широкой площади у городских ворот, перед караван-сараем. Лабазники, бакалейщики, шапочники, ювелиры, медники, кузнецы, столяры, гончары, ковали, шорники, мануфактурщики, стекольщики открывали свои лавки именно здесь и, выстроив перед ними образцы своей продукции, поджидали клиентов. В глубине лавок шло изготовление изделий, у порога - купля-продажа. Торговля шла довольно бойко: разгрузив в караван-сарае верблюдов, купцы и погонщики непременно приходили на площадь, продавали часть привезенных товаров, приобретали кое-что взамен, а через день-другой караван, нагрузившись, отправлялся Дальше, в другие большие города, являющиеся центрами торговли.
      По древнему обычаю, здесь же, у базарной площади, находилось и городское кладбище. Помимо куполообразной гробницы, здесь не было ни одной благоустроенной могилы. Старые провалились, а новые погребения серели сиротливыми холмиками. По мусульманскому поверью с течением времени могила должна исчезнуть, сровняться с землей. Вот почему кладбище не обсажено деревьями, ничем не выделено из окружающей среды. Только одно старое, искривленное дерево росло здесь: оно стояло у каменной куполообразной гробницы сеида. Только места последнего упокоения святых оставлял грядущим векам ислам. Рядом с деревом находился очень древний водоем, закрытый сверху сводчатой дверью. Отсюда же брали воду и местные жители, и приезжие. Несколько в стороне от водоема виднелось приземистое построение, служившее для обмывания покойников.
      Когда караван Гаджи Салмана достиг городка, все были поражены: площадь перед караван-сараем и прилегающие к ней улицы были полны народа. Что-то нарушило спокойную жизнь городка, понял Гаджи. И столпотворение на базарной площади отнюдь не похоже на обычную суету, связанную с прибытием каравана. Наоборот: вступив на площадь, караван вынужден был остановиться перед толпой. Никому и в голову не пришло уложить верблюдов, просмотреть товары. Гаджи Салман, повелев Айтекин не отходить от него ни на шаг, двинулся вперед.
      Из улицы на площадь выехала странная процессия. Впереди на разнаряженном коне ехал правитель города. Следом за красочно разодетым правителем ехал молодой всадник. По обе стороны его скакали по пять слуг с обнаженными, поднятыми вверх мечами. Десять мечей ослепительно сверкали в солнечных лучах. А дальше, за ними... шагал осел с посаженным задом наперед человеком, похожим по одежде на английского купца. Слуга, ведший осла под уздцы, хлестал плетью попеременно то животное, то избитого до полусмерти купца. Как на религиозно-траурных представлениях, группу обступили горожане. Одни смеялись над купцом, другие жалели его. Молодой человек, следующий за правителем, то произносил молитвы, то, проводя ладонью по лицу, совершал салават, то с явным акцентом повторял слова: "О Хейбар-агасы, о Гейдари-керрат, к тебе прибегаю!"
      Позади них на некотором расстоянии, ехал на белом муле кази этого городка и повторял:
      - О владелец дара, о зять пророка40, прости и прими! Будь милостив в судный день!
      К стоящему в изумлении Гаджи Салману приблизился венецианский посол.
      - Что здесь происходит, господин Гаджи? - спросил он, Гаджи, уже успевший узнать у одного из местных жителей, в чем дело, ответил, не отрывая взгляда от процессии:
      - Да будет вам известно, господин посол, что человек, посаженный на осла - английский купец. А вот тот, что едет в окружении слуг с мечами его компаньон, а может слуга, знающий наш язык. Говорят, будто во сне он увидел владельца Дюль-дюля, Гамбар-агасы джанаба Алиюл-муртазу41. Он явился к правителю города и заявил, что все товары купца принадлежат ему. Затем он перед городским кази принял нашу веру. И все товары достались ему. Купец пригрозил, что пожалуется святыне мира. И вот по приговору кази купец несет наказание за то, что посмел угрожать человеку, перешедшему в нашу веру. Я и прежде слышал о таких случаях. Некоторые слуги, то ли стремясь отомстить своим хозяевам, то ли действительно желая принять истинную веру, обращаются к городским правителям, кази. У нас такой человек считается самым святым мусульманином. Ему прощаются все грехи перед богом до семидесятого колена. Люди относятся к нему сердечно, помогают жениться, создают условия для торговли, не облагают его товары налогами...
      "Да, - подумал посол, - чтобы соблазнить других. Это страшное дело. Если каждый жулик-слуга поступит так, чтобы завладеть товарами своего хозяина, торговля станет для нас еще опаснее. Когда червь подтачивает дерево изнутри, опасность возрастает вдвое. Нет, это необходимо будет пресечь. Нельзя вводить в такой соблазн подлых слуг. Как только я буду представлен шаху, я объясню ему, что это послужит препятствием для свободной торговли, нарушит ее законы. И в эту страну тогда перестанут завозиться товары. Европейские купцы, объятые страхом за свои товары и жизнь, вряд ли пойдут на такой риск! Пусть шах издаст специальный указ об этом и о наказании тех, кто оказывает покровительство мошенникам-слугам".
      Через некоторое время посол запишет эти мысли в своей записной книжке. А пока он во все глаза смотрит на странную группу, которая кружит по площади. Процессия остановилась перед гробницей сеида. Спешились только правитель города, кази, молодой человек, "принявший веру", и двое из сопровождавших. Кази, которого слуги спустили с мула на руках, повел правителя и новообращенного мусульманина внутрь гробницы. По его указанию молодой англичанин поцеловал надгробный камень священной могилы, положил приношение. Еще раз прочитал молитву. Затем они вышли из гробницы, сели на коней и в сопровождении слуг и толпы зевак двинулись в другую сторону, исчезли в переплетении узких городских улочек...
      Когда осела пыль от конских копыт, Гаджи Салман и Субхан отдали распоряжение распрягать верблюдов. Нужно было разобрать поклажу, оставить часть ее, предназначавшуюся для продажи, в этом городке и накупить новый товар.
      Посол снял в караван-сарае маленькую комнатку и, по обыкновению, собирался занести в свои записи все, что увидел за день. Посол подробно описал песчаный смерч, внезапно захвативший их на предыдущей стоянке, не забыл упомянуть и о барде, именуемом здесь ашыгом. Ашыг, отметил он, играет на инструменте, похожем на большую деревянную ложку. Всего три струны натянуты на эту "ложку", но, умело пользуясь ими, музыкант воспроизводит чуждые европейскому слуху, но красивые мелодии. Посол аккуратно внес в свою книжку и еще одно, не укрывшееся от его глаз обстоятельство: на каждой стоянке к Гаджи Салману подходит какой-то дервиш и, произнеся какие-то таинственные, видимо, условные слова, уединяется с ним. Сначала иностранец не придал этому особого значения, решив, что бедный дервиш просит пожертвования у богатого купца. Но потом с теми же словами к Гаджи Салману подошел другой дервиш, через несколько дней - третий... До предела напрягая слух, посол все же разобрал, что все они произносят одни и те же слова: "Бади-мюхалиф эсир", что значит "Дует противоположный ветер". Услышав эту фразу, Гаджи Салман, чем бы он ни был занят, тут же отходил в сторонку с подошедшим к нему дервишем. Это показалось очень подозрительным венецианскому послу: ведь на остальных дервишей Гаджи Салман не обращал никакого внимания, да и что общего может быть у преуспевающего купца с одетыми в рубище бедняками? Однако же и сегодня, когда Гаджи Салман отдавал распоряжения о товарах, от гесселхана42 на кладбище отошел дервиш, лохмотьев которого испугались бы сами джинны. Дервиш вышел на площадь, подошел к главе каравана, и не обращая внимания на косые взгляды, вполголоса произнес:
      - Бади-мюхалиф эсир, Гаджи-ага!
      На глазах у всей площади Гаджи Салман уважительно поздоровался с ним, пожал ему руку, а затем приложил свою правую руку сначала к сердцу, потом к губам и, наконец, ко лбу, как бы говоря: "Мои сердце, уста и мысли - с тобой".
      - Пожалуйста, войди в мою комнату, ага дервиш, я всегда рад выпить чашечку молока в обществе божьего человека, - приветливо улыбнулся он дервишу.
      Гаджи Салман подозвал сарбана, возившегося с грузами, потихоньку поручил ему приглядывать за молодым слугой покойного Рафи. Громко сказал Айтекин:
      - Ты, детка, помоги сарбану, а потом придешь ко мне, я буду в комнате. Мне надо тебе кое-что сказать...
      Отдав необходимые распоряжения, Гаджи вместе с дервишем удалился в отведенные ему покои.
      В этот день посол пришел к окончательному выводу, что в словах "бади-мюхалиф эсир" заключена какая-то тайна. Появляющиеся на стоянках дервиши, видимо, передают купцу какую-то весть. Одно из двух, решил посол: либо Гаджи Салман является "ухом" секретной организации, действующей против шаха, либо, путешествуя по стране, он собирает сведения для него, доносит ему о том, что делается на местах. Во всяком случае, пообещал себе посол, он разгадает эту тайну, когда доберется до дворца. Хотя бы вскользь оброненным намеком даст понять шаху, что ему известно, чем занимаются караванщики в этой стране. И если Гаджи Салман действует против шаха... Что ж, возможно, он избавит "святыню мира" от грозящей ему опасности, и тем самым вывысит свой ранг и престиж у шаха. Тогда уж он выполнит все просьбы и требования посла...
      21. ОХОТА НА ЛЬВА
      Караван Гаджи Салмана вступил, наконец, в столицу. Казалось, в городе был необычный праздник. Народ сновал по улицам, мюриды, казн, воины громко поздравляли друг друга. Вскоре выяснилось, что шах одержал победу в поединке с львом, и подданные радуются этому событию. Казн Шамлу Мурад-бек, принесший шаху весть о том, что на яйлаге Савалан появился лев, сиял, как жених. Он горделиво гарцевал на своем скакуне по базарам, по площадям, выбирая наиболее многолюдные. Все с завистью смотрели на черного жеребца, на котором разъезжал Мурад-бек: знали, что тот, как только получит от покровителя мира арабского скакуна со сбруей из золота и серебра, продаст свою лошадь. Шамлу Мурад-бек никогда не держал двух коней сразу! Уже и покупатели нашлись. Поздравляя бека с такой удачей, старались договориться и о покупке:
      - Ого, Мурад-бек, тебе крупно повезло! Смотри, если будешь продавать своего черного жеребца...
      - Что за вопрос, буду ли продавать? Конечно, буду! Разве можно одновременно сесть на двух коней?! Я ведь не табунщик, не цыган и не торговец лошадьми. Я - воин падишаха, да буду я жертвой его самого и всех его предков! Сегодня я здесь, завтра - в другом месте, и всегда готов вести битву с врагами святой нашей веры. На что мне два коня? И одного достаточно!
      - А может, у того коня норов будет хуже, чем у этого?
      - А ведь верно, к чему спешить?
      - Да о чем вы говорите, люди, опомнитесь! Дареному коню в зубы не смотрят. Какого даст, на такого и сядет. Ведь не может же он этого оставить, а того продать?!
      - Слушай, ты говоришь неподобающие слова! Разве не знаешь, что шах никогда не даст коня, хуже, чем его конь, не предложит одежды хуже, чем его одежда? Так что будь спокоен: какой бы ни был конь, а лучше этого будет.
      Мурад-бек, слушая спорящих, довольно подкручивал усы. Стремясь впятеро поднять цену черного жеребца, он то пускал его вскачь, то поднимал на дыбы и, улыбаясь в усы, наблюдал за теми, кто жадными глазами разглядывал его коня.
      Среди собравшихся на площади было много дервишей. Одни из них во всеуслышание восхваляли шаха, перечисляли его доблести, нараспев читали оды, прославляющие самого шаха, его детей, весь его под. Другие молили предка имама Джафар Сады-га, мученика Кербелы, Алиюл-муртазу дать остроту шахскому мечу, силу - рукам, бесконечную храбрость - сердцу, солнечный свет - глазам, чтобы "убивающий львов, разрубающий тигров шах столь же легко одолел еще более сильных врагов".
      Молодой кочевник, пристроившись к старику, похожему на шорника, с любопытством спросил:
      - Дядя, а что такого сделал Шамлу Мурад-бек, что тот, чьей жертвой пребуду я, дарит ему коня, да еще и с золотой сбруей?
      Тоном учителя, объясняющего урок непонятливому ученику, старик ответил:
      - Детка, как видно, ты не знаешь об указе нашего падишаха. Ведь он большой любитель охоты и считает, что ничто на свете не может сравниться с охотой, причем с такой, которая была бы достойна настоящего игита. В одиночку он убивает льва такой отважный! Вот он и издал указ: каждый, кто принесет ему весть, что видел в окрестностях тигра, и укажет его местонахождение, будет награжден шахским векилом Махадом, получит не оседланного коня. Тот, кто наведет шаха на льва - получит коня с полной сбруей! Теперь вот дня два назад Шамлу Мурад-бек принес шаху весть, что видел льва на горе Савалан43. Владыка мира тут же снарядился и отправился на охоту. Слуги, наибы все остались в стороне, он сам, собственноручно убил льва. Вестник раньше всех принес эту новость во дворец. А рано утром глашатаи на всех базарах возвестили об отваге нашего падишаха. Сегодня Шамлу Мурад-беку, согласно указу, достанется оседланный конь, и какой!
      - Ах, хоть бы мне увидеть!... - не успел молодой кочевник произнести эти слова, как снова все вокруг перекрыл голос глашатая:
      - Эй, лю-юди-и-и! Эй, мюриды, эй, казн, эй, жители Тебризаа-а!... Знайте и разумейте, что силой, данной создателем мира, государь всей земли, спаситель нашей веры, его величество шах на охоте острым, как зульфугар44, мечом поверг льва!... Шамлу Мурад-бек, принесший добрую весть, приглашается в резиденцию векила Махада. Наградой за сообщение будет конь "халдар-дай", из личного табуна шаха - покровителя мира. Сегодня после вечернего намаза конь с полной сбруей будет передан Мурад-беку. Все, кто хочет посмотреть на это торжество, пусть приходят на площадь перед дворцом векила Махада-а-а!...
      - Слов нет, щедр наш шах.
      - За одно только сообщение - одно седло и халдар!
      - Да-а, никто еще не уходил от его ворот с пустыми руками...
      Гаджи Салман, беседуя с послом, шел в сторону дворцовой площади. Краем уха он ловил обрывки всех этих разговоров и думал: "Действительно, щедрость шаха - щедрость Хатама! Наверное, поэтому, а не только из-за войн и сражений, частенько пустует шахская казна!"
      Препоручив посла канцелярии визирю, размышлял Гаджи, он повидается с тайным служителем шаха, сообщит ему, что прибыл. А затем в укромном месте будет ждать тайной, лицом к лицу, аудиенции. У вернувшегося победителем с львиной охоты шаха, конечно же, будет прекрасное настроение. Принесенные Гаджи Салманом добрые вести и щедрые подарки еще больше окрылят его...
      * * *
      Оставшуюся часть дня Гаджи Салман посвятил розыску семьи купца Рафи и выполнению последней воли покойного. У старого купца не было сыновей. В небольшом домике Гаджи встретили старуха - жена покойного и его дочь, девица на выданье. Гаджи Салман отдал им товары, переданные ему на хранение старым купцом. Заплатив семье Рафи приличную сумму - выкуп за Айтекин, Гаджи Салман решил устроить судьбу несчастной и в тот же день отвел девушку, о достоинствах и танцевальных талантах которой и не догадывался, в подарок давнему своему знакомому-старому визирю шаха.
      Вскоре после утреннего намаза один из служителей тайной резиденции пригласил его явиться к шаху. Гаджи Салман велел погрузить на мула привезенные подарки и направился к тайной резиденции, где шах имел обыкновение принимать своих осведомителей или иных посетителей, которых хотел видеть наедине.
      Тайный служитель ввел Гаджи Салмана в давно ему знакомую комнату. Незатейливая, без украшений, она простотой своей напоминала воинскую палату. Хотя пол был выстлан прекрасными тебризскими коврами, стены были голы. В углу против двери лежал тюфячок из тирмы, обложенный подлокотниками. Поскольку шах принимал здесь только отдельных собеседников - дервишей, сарбанов, доносчиков, осведомляющих его обо всем, что происходило в его обширной стране, пограничных областях, соседних государствах - то против шахского "трона" лежал только один небольшой тюфячок. Войдя в комнату, Гаджи Салман остановился у порога: пока не войдет шах, не укажет место своему гостю, дальше идти не полагалось. Но ждать Гаджи Салману пришлось недолго. В боковой стене нижней части комнаты открылась неприметная маленькая дверь. Показался раб-нубиец. Опустив голову и скрестив на груди мощные руки, он встал справа от дверного проема. За ним вошел тайный служитель. Всей своей позой выражая смиренную почтительность, служитель застыл слева от двери. Только потом вошел шах. Он еще не сиял охотничьей одежды. Как видно, служитель, встретив шаха при въезде в город, сразу же сообщил ему о прибытии Гаджи Салмана, и молодой шах решил, не откладывая, повидать купца. Поскольку Гаджи Салман стоял, склонив голову, он не видел лица шаха, а только его сапоги из парчи с загнутыми носками да обшитые галунами полы охотничьей куртки "ширвани", надетой поверх зеленых атласных шаровар.
      Войдя в комнату, шах произнес:
      - С благополучным прибытием, Гаджи! Подойди сюда.
      Гаджи. Салман поднял голову, сделал несколько шагов вперед. Руки, как полагалось, купец скрестил на груди и, не дойдя до шаха, опустился на колени, склонился в низком поклоне. Гаджи почтительно поцеловал землю у ног шаха и, наконец, сел перед ним, подняв голову. Теперь он ясно видел лицо "святыни мира". Хотя короткая курчавая бородка, которую он помнил по прежним посещениям, заметно отросла, хотя она и придавала тонкому лицу двадцатилетнего шаха возмужалость и зрелость, все же это свежее белокожее лицо выглядело очень и очень юным.
      Большие черные глаза на этом нежном лице казались еще крупнее. Из-под шлема с небольшим походным султаном выбивались густые кудри. На шее шаха не сиял драгоценный синебенд, на руках не было браслетов, талию не обвивал знаменитый пояс Хатаи, который обошелся в сумму семилетней подати. Все это молодой шах надевал лишь на официальные приемы и церемонии. Сейчас же он повязал обыкновенный кушак, надел простые налокотники. "Ширвани" его была разодрана в нескольких местах. "Наверное, следы львиных когтей", - подумал Гаджи Салман, украдкой разглядывавший фигуру шаха, его юное лицо, сиявшее откровенным упоением победителя. Молодой шах дружески обратился к Гаджи:
      - Давай, Гаджи, рассказывай! Как говорится, то, что ты ел в чужих краях, пусть твоим и останется, а вот увиденным и услышанным поделись с нами.
      - Свет очей моих, государь! Позволь прежде слугам рассыпать перед твоими ногами принесенные мной скромные дары.
      Шах улыбнулся:
      - Ты знаешь, Гаджи, что я не люблю многословия, витиеватых фраз. Говори проще, и говори на своем родном языке, так мне будет приятнее. Я всегда рад и тебе, и принесенным тобой подаркам.
      - Привычка, мой шах! Но, пожалуйста... - улыбка тронула губы и Гаджи Салмана.
      По едва заметному знаку шаха тайный служитель отворил дверь и впустил слуг с подносами в руках. Когда с них были сняты накидки, молодой шах лишь мельком оглядел различные золотые украшения с вправленными в них драгоценными камнями; просмотрел собольи меха. Небрежным жестом отправил дары в дворцовую сокровищницу. Обратив внимание шаха на несколько особо ценных вещей, Гаджи Салман поведал кое-что и о знаменитых мастерах, изготовивших их.
      - Мой шах, - добавил Гаджи Салман, - подношение включает также сорок специально отобранных невольниц, уже помещенных на женской половине дворца. Среди них есть и танцовщица, и певица. Взгляните на них, когда выберете время. Я буду счастлив, если хоть одна удостоится вашего взгляда.
      - Прекрасно. А теперь...
      Слуги, почтительно склонившись, забрали подносы и вышли. Раб и тайный служитель тоже покинули комнату. Шах и Гаджи Салман остались наедине. Уловив вопросительный взгляд шаха, Гаджи начал говорить. Но рассказывал он так, будто продолжал прерванный разговор, будто расстались они не шесть месяцев назад, а вчера, возможно даже, час назад...
      - Моя святыня, послов я доставил до места вполне благополучно. Поскольку Салим находился в Конии, мы направились прямо на конийский базар. Вашего посла во дворце приняли с большими почестями.
      По лицу молодого шаха скользнула ироническая улыбка. "Еще бы, ведь и до его ушей донеслись вести о наших победах и захваченных территориях. Конечно, теперь-то он считает нас родней", - подумал шах.
      А Гаджи продолжал:
      - На несколько месяцев послов оставят во дворце в качестве гостей, а уж потом пришлют ответ. Я подумал: чем попусту держать столько времени караван, лучше мне вернуться, чтобы быть к твоим услугам. А когда отправлюсь туда в следующий раз, доставлю их обратно, если они закончат свои дела и получат письма.
      Облачко грусти набежало на юное лицо шаха:
      - А история Сиваса - правда? Ты Гияседдина видел?
      - Лично его я, к сожалению, увидеть не смог, мой шах! Все они удалились от света. И странным образом смешались секты элеви и бекташи. Сам Гияседдин и его сорок дервишей удалились в болыцую пещеру у подножия Эрзерума. А дервиш по имени Ибрагим вместе с другими единоверцами поднял знамя религиозной войны, собирает под ним всех измученных гнетом Султана Селима.
      Разумеется, Гаджи Салман ничего не знал об Ибрагиме ввполняющем некое тайное поручение и пришедшем с его караваном. Да и откуда было знать ему, что этот дервиш и есть широко известный в народе поэт-дервиш Ибрагим? Шах, тоже не подозревавший, что тот, о ком идет речь, находится столь близко, сказал:
      - Надо беречь таких людей, как Ибрагим, Гаджи! Ты скажи своим людям, чтобы всегда помогали им. Говорят, мужчина, не умеющий на семь дней вперед рассчитать свои поступки, и женщина, не предвидящая на семь дней вперед очага своего создать не могут. А поэт видит на семь, а, может быть, и на семьдесят лет вперед. Сила слова очень велика! Жаль, что прежде многие наши поэты писали на персидском языке, и слово их не доходило до народа, потому что простые люди не понимали их... А Ибрагим, как я слышал, делает сейчас для нас в Руме то, что под силу, пожалуй, лишь целой армии. Дервиши много рассказывали мне о том, как он умеет зажечь людей, и его слушают, идут за ним, собираются в готовые сражаться отряды.
      Слово есть, по которому голову с плеч снимают.
      Слово есть, что кровных врагов примиряет.
      Даже горсть отравленного ядом плова
      Превратит в мед со сливками слово.
      Шах говорил, а Гаджи Салман высекал эти строки в своей памяти. Он будет читать их повсюду, как заклинание, как молитву. На каждой стоянке каравана он, как правило, пересказывал собирающимся вокруг него людям слова шаха, стараясь донести до них его идеи. И еще долго будет стараться, пока его не остановит смерть.
      Гаджи Салман поклонился, поцеловал землю перед шахом и полу его "ширвани". Воздев руки к небу, помолился, чтобы не затупился победоносный меч молодого шаха, и продолжал свои сообщения:
      - Движение сорока охватывает многих! У каждого дервиша, принадлежащего к секте негшбенди, есть свои сорок, у каждого из этих сорока - есть свои триста эренов. Движение дервишей усиливается, оно охватило уже весь восточный Рум. Дервиши ждут лишь твоего сигнала, мой падишах!
      - Этот бесчестный Селим не принимает моего вызова на битву...
      - Боится, мой государь, ведь слава твоего победного меча распространилась на весь мир. Куда ни пойдешь, везде идут разговоры о тебе. Называют тебя Мехти нашего времени. Особенно много делают для твоего величия во всем Руме стихи Ибрагима. Его нефесы - прости мне мою смелость, святыня мира, - не отличаются от твоих.
      - А что в стороне Гарамана?
      - Везде смута, мой государь, ждут только одного твоего слова: "да"!
      Беседа затянулась. Шах расспрашивал Гаджи Салмана о силе противника, видах оружия, задавал ему множество интересующих его вопросов. Гаджи подробно рассказывал обо всем, что видел и слышал в далеком пути. Не забыл он рассказать и о прибывшем с его караваном "фиранкском" после.
      Шах остался очень доволен разговором с Гаджи Салманом. Когда он, наконец, отпустил его, был уже полдень. Шах не знал, что впереди его ждет еще одна встреча - с посланцем одного из эренов, очень близких ко дворцу Султана Селима. Встреча с поэтом-дервишем Ибрагимом...
      * * *
      Достигнув города, Ибрагим отделился от каравана. Несмотря на то, что в последнее время между ними сложились довольно странные отношения, ему было тяжело расставаться с Айтекин. А девушке перед лицом этого тяжелого расставания, расставания навеки, так хотелось признаться ему: "Я не раб, а рабыня того старого скупца. И по его завещанию купец Гаджи Салман продаст меня на невольничьем рынке, как товар, как вещь; а деньги отдаст его семье. Спаси меня. Да, у тебя нет денег, чтобы выкупить меня! Но как мне быть?! За свою короткую жизнь я уже столько повидала!