- Братец Дергяхкулу пришел, я пойду.
      - Интересно, почему это он так рано вернулся? Наверное, забыл что-нибудь: возьмет и уйдет. Слушай, ты пройди в дом, а уйдет он - мы снова своими делами займемся.
      Но Балаханым застеснялась:
      - Нет-нет, может быть, он есть захочет? Ты уж поухаживай за ним, а если он быстро уйдет - кликнешь, я приду.
      - Хорошо, хорошо.
      Оставив пряжу во дворе, на паласе, Балаханым вместе с Сакиной проскользнула мимо входящего Дергяхкулу на улицу.
      - К добру ли, муженек, твое раннее возвращение? Ты же говорил - поздно приду...
      Бросив под фисташковое дерево полупустые мешки, взятые им утром для муки, мужчина опустился на палас. Дергяхкулу был крайне взволнован, но пытался скрыть это от тревожно глядящей на него жены:
      - Проклятье злу! Хотя в это собачье время и добра не жди... Османцы уходят - иранцы приходят. Иранцы уходят - ширванцы приходят. А теперь, говорят, и за Ширваншахом гонятся...
      - Да что случилось-то?!
      Ювелир в жизни ничего не скрывал от своей жены. Какая беда ни случалась - он всегда делился ею с Хырдаханым, которую считал мужественной женщиной.
      - Знаешь, дочь Гюльали, говорят, в стороне Ардебиля появился шах, он из рода пророка. Говорят, то ли отец, то ли дед нашего Ширваншаха - уж не знаю точно, кто из них - убил его отца и деда. И теперь он идет мстить за них. И еще говорят, будто Ширваншахи что-то нарушили в вере благословенного пророка, и он это исправляет.
      - Да... недобрая весть.
      - Э-э-э, если б только недобрая... Пятьдесят лет тихо-мирно жили. Плохо ли, хорошо ли, но при Ширваншахах дышалось легче. Сами хоть мясо наше ели, но все же кости не выбрасывали, как-то еще можно было жить. Забирали, правда, на стройки, крепости возводить. Но хоть войн, бойни не было! А вот теперь, если война начнется...
      - Ох, если война начнется - сколько людей погибнет!
      - Погибнут, говоришь, и все?! Тут похуже будет, весь народ без хлеба, без крова останется! Да разве кому-нибудь есть дело до этого! Бык - паши, палка - бей... Посылают людей убивать друг друга. Ну зачем же я должен убивать брата, у которого такой же язык, как у меня, такая же кровь, как у меня, а? Видите ли, дед этого когда-то убил деда того! Так пойди сам и убей его, и все... Людей-то зачем на гибель посылать?! На смерть обрекать?!
      - Это ты точно узнал?
      - Точнее не бывает. На дворцовой площади такая суматоха, ужас! Ворота крепости заперли, никого наружу не выпускают. Потому-то я и не смог пойти за мукой. Пошел на площадь. Смотрю: все перемешалось. Гонец явился. Говорят: Ширваншах Фаррух Ясар на войне, близ Шемахи. То ли ранен, то ли убит у Джабаны. В крепости Гази-бек, его сын, остался заправлять делами. Но и он, будто бы, два дня назад какую-то весть получил и тоже отправился отцу на подмогу.
      - Вай, аллах, сохрани нас и помилуй! Но тогда крепость...
      - Об этом и речь! Крепость осталась сама по себе. Говорят, правда, жена Гази-бека Султаным-ханым поклялась, что сама будет защищать крепость и никого до возвращения мужа внутрь не пропустит.
      Хырдаханым задумалась, не обратила внимания на Султаным-ханым.
      - Кто будет защищать, говоришь? Женщина?!
      - Ну да! Внучка нашего шиха Кеблали, Бибиханым - помнишь ее? На ней же принц Гази-бек женился, ты слыхала, наверное?
      - Слыхала, - все так же горестно проговорила женщина.
      - Ну вот, она самая. Теперь, говорят, глашатай будет вещать. Вербовка войска начнется.
      Хырдаханым вдруг в ужасе всплеснула руками:
      - Господи помилуй! Киши, война начинается, а ребенок-то мой из моллаханы не пришел еще!
      Это неуместное беспокойство жены за ребенка вызвало у мужа улыбку:
      - Слушай, так враг же пока не стоит у ворот! Ничего не случится за то время, пока Бибикулу придет из моллаханы. Что ты себя изводишь понапрасну?!
      - Перестань, ради бога, неужели в такое время ты будешь сидеть и спокойно ждать, когда наш ребенок сам придет?
      - А что же мне делать, глупенькая моя?
      - Встань, пойди и приведи мне ребенка из моллаханы. Если Бибикулу сейчас же не явится мне на глаза - у меня сердце разорвется...
      * * *
      Дергяхкулу говорил правду. Действительно, Султаным-ханым осталась во дворце одна. Появившийся здесь дня два назад гонец принес весть о нападении на Ширван последыша ардебильских шейхов Исмаила, сообщил, что кызылбашское войско, явившееся "чтобы отомстить езиду14 Фарруху Ясару за кровь Шейха Гейдара, движется сплошным потоком". Услышав об этом, Гази-бек тайком покинул крепость, уехал, чтобы набрать войско в ближайших селах и поспешить на помощь отцу. Расставаясь, он взял Султаным-ханым за руки и сказал:
      - Султаным-ханым, любимая моя, пусть никто пока не знает о моем отъезде из дворца. Никого не пускай в мою комнату, всем говори: болен! Делай что хочешь, но никто не должен знать, что город остался без правителя.
      Потом, сняв с пальца перстень с печаткой - символ власти, он надел его на палец Султаным-ханым и добавил:
      - Если случится что-либо, что-то очень важное, что не терпит отлагательства до моего возвращения - решай сама. Через день-два я обязательно вернусь, а если не смогу приехать - пришлю гонца.
      Чтобы спрятать от мужа наполнившиеся слезами глаза, Султаным-ханым приникла к его груди. Потом, пересилив себя, тихо спросила:
      - А если вдруг, прослышав о твоей болезни, сама шахиня придет проведать тебя?
      - Если сможешь - успокой, отошли ее. А нет - заведи в мою комнату и осторожно скажи ей правду. Но предупреди, что я потребовал от тебя полной сохранности тайны. Пусть и она никому ни словом не обмолвится до моего возвращения. А я через день-другой приеду.
      "Что это, боже? Мне почему-то кажется, что это наше последнее свидание. За этим прощанием не будет встречи. Я не могу с тобой расстаться, я хочу уйти с тобой вместе, повиснуть на твоих руках... Стать бы мне колчаном со стрелами, чтобы ты унес меня на своем плече! Не могу выпустить тебя за этот порог... Никогда еще со мной такого не было. Никогда не плакала я вслед тебе. А теперь не могу сдержать слез... Что со мной? Что случилось с нами обоими, любимый мой, судьба моя?"
      Когда муж отправлялся на охоту или на военные учения, Султаным-ханым не доверялась ни дядькам, ни слугам. Сама наполняла колчан Гази-бека стрелами, сама натачивала его меч, сама укладывала еду в переметную суму, притороченную к луке седла. Султаным-ханым была первой женщиной во дворце, которая, будучи женой принца, отказывалась от прислуги. Она получала удовольствие от того, что сама снаряжала мужа на охоту, наравне с Гази-беком участвовала в военных учениях. Летом в Гюлистане, на горе Фит, в Лагиче она ездила вместе с мужем на охоту... Это сблизило их настолько, что сами молодые считали, что у них в груди бьется одно сердце, и что у них одна душа.
      Хотя Гази-бек и спешил, он не мог силой оторвать от себя обвившие его шею руки - ждал, когда жена сама разомкнет объятия.
      Он нежно погладил выбившиеся из-под золотистого бенаресского платка локоны супруги, провел рукой по лицу. Сердце Гази-бека сжалось: он ощутил слезы на глазах молодой женщины,
      - И ты?! Султаным, уж не превратишься ли ты в плакальщицу? К чему эти слезы? Я считаю тебя самой мужественной среди всех храбрецов моей родины. Ты всегда должна быть примером, голубка моя, любовь моя!
      Влажные ресницы Султаным-ханым дрогнули, в глазах сверкнули звезды:
      - Эти слова - "мужественный" и "голубка" - несовместимы!
      - В тебе все совместимо, все на свете идет тебе, моя Султаным!
      - Ну, иди. Хоть язык мой и не поворачивается сказать "иди" - иди! Тебя зовет отец, зовет родина. Тебя призывает сыновний долг. И за меня, и за дворец, и за порученное тобой - не тревожься.
      - Если бы я мог!.. Не хочу еще больше расстраивать тебя, но... в другие мои путешествия я уезжал бодро. Хотя сердце мое, ты - и оставалась здесь, я не беспокоился. А теперь волнуюсь и тревожусь...
      - И я...
      - Будь здорова, Султаным.
      - Возвращайся невредимым, любимый.
      - Да хранит тебя аллах!
      Они никак не могли расстаться... Гази-бек приподнял округлый подбородок Султаным-ханым, все еще сохраняющий девичью свежесть, снова и снова целовал шею молодой женщины. Жадно вдохнул в легкие аромат гвоздики и розовой воды, поднимающийся из ложбинки между грудей. В душе его загорелось страстное желание слиться с Султаным, которую боготворил, чары которой действовали на него неотразимо. С вырвавшейся из самого сердца страстью Гази-бек сжал жену в объятиях и, негодуя на обстоятельства, побуждающие любящих к расставанию, - покинул Султаным-ханым.
      - Будь здорова, Султаным!
      - Возвращайся, любимый!
      Молодая женщина проворно схватила с низенького столика серебряную пиалу, плеснула вслед мужу воды.
      - Счастливой тебе дороги, легкого тебе пути, но, боже, как тяжек твой уход, о-о-о, - простонала она. Состояние безысходности длилось долго. Около часа Султаным-ханым пролежала ничком на постели, которая все еще сохраняла тепло любимого. Тяжелый, не до конца понятный ей самой страх тисками схватил сердце. Поднявшись, наконец, с постели, она подошла к окну, выложенному мелкими цветными стеклышками. Отсюда были хорошо видны зубчатые стены крепости с пробитыми в них бойницами. От крепостной стены тянулась прочь пыльная дорога, уводившая в неведомую даль, навстречу всевозможным страхам и опасностям того, кто называл ее Султаным. Она долго стояла, устремив тоскующий взгляд на дорогу, и только теперь вдруг по чувствовала, что осталась совершенно одна в этом чужом ей дворце. Странно, но чувство одиночества сейчас совсем не тяготило ее; оно как будто влило в нее новые силы и стойкость.
      Ночью Султаным-ханым спала одна. Никто из придворных дам и служанок не пришел к ней, да и не мог прийти, потому что никто, кажется, так и не узнал об отсутствии уехавшего на заре Гази-бека. Никто - кроме слуги и наперсника Салеха.
      10. ВОЙСКО ИДЕТ
      Военачальник остановился. Армия двигалась четким строевым шагом. Впереди несли знамена, зеленые флаги с изображением человеческой руки на древке и прибитым под полумесяцем конским хвостом. Позади ехали запряженные сорока быками арбы с пушками, катапультами. Хотя воины прошли уже большой путь, но еще не устали. По приказу военачальника они встали сегодня с рассветом.
      ... Около полуночи гонец доставил приказ о наступлении. Не слезая с коня, вручил свиток прямо на пороге палатки и ускакал. Всю ночь грезил, томясь жаждой победы, юный вожак и, не выдержав, велел играть побудку задолго до появления первой утренней звезды. Он спешил раньше всех добраться до места боя, торопился сам и торопил войско. Теперь он внимательно оглядывал движущиеся навстречу ряды: воины держались бодро, молодцами, лица были еще свежи, но опытный глаз хотя и молодого, но уже закаленного в боях военачальника уловил признаки надвигающегося утомления. "Дорога предстоит долгая. Если сейчас выбьются из сил - не проявят в бою должной энергии. Надо что-то предпринять", - думал он.
      Красный, точно пылающие угли, шар солнца едва поднялся над горизонтом. Лучи светила еще не слепили глаз и, приветствуя новый день, море расстелило навстречу ему сверкающую золотом дорожку. Вокруг заметно посветлело и, вглядываясь в запыленные лица невыспавшихся людей, военачальник вновь подумал о том, как тяжело будет им прямо из похода ринуться в бой. А бой предстоял трудный, кровопролитный: Бакинская крепость, зимняя резиденция Ширваншахов укреплена хорошо, взять ее будет нелегко... Наблюдая за войском, он вполуха слушал привычный ритм шагов, слившийся с лязгом копей, щитов, йеменских мечей, задумчиво глядел на мерно колышущиеся ряды - искал выход. А море сверкало, как золото, растопленное в медной пиале; оно так и манило к себе... Внезапно военачальник поднял руку, приказывая остановиться. Он, видимо, что-то придумал, нахмуренное лицо его просветлело:
      - Остановите войско! Всех сотников и барабанщиков - ко мне!
      Раздались голоса:
      - Стойте! Остановитесь!
      Барабанщик подошел к нему, встал поодаль, ожидая приказаний.
      - Пусти в ход свой барабан! - повелел военачальник. - Как только я дам знак, начни бить в него и не останавливайся, пока не отсчитаешь тысячи пятьсот ударов! - Потом обернулся к сотникам. - Войску разрешается купаться до тех пор, пока звучит барабан. Это снимет с них усталость.
      Как только прозвучал приказ, кызылбаши с радостными криками стали скидывать с себя тяжелые доспехи, оружие, одежду, И пяти минут не прошло, как все уже плескались в теплой воде. С берега, где кроме военачальника и барабанщика не осталось ни единого человека, доносился монотонный стук колотушки о барабан: один... два... три... Барабанщик старательно отсчитывал удары, а военачальник размышлял под этот размеренный стук: "Бакинская крепость, говорят, отлично укреплена. Кто знает, что принесет завтрашняя битва - победу ли, поражение?! Кто знает, кого из тех, кто так спокоен и весел сейчас, оставит она в живых к завтрашней вечерней молитве?! Возможно, для кого-то это купание станет последним омовением перед смертью... Пусть купаются. Пусть очистятся от пыли дорог, снимут усталость. Ведь и дня не отдыхали после взятии Мардакянской крепости, Ширваншахской дачи, сразу повел их дальше. Вот скоро прибудет Хюлафа-бек, да как начнет меня ругать... Да ладно, пусть ругает! Завтра, возможно, и я у него на глазах погибну за веру. Кто знает? И тогда он поверит в мою преданность, раскается в том, что ругал меня сегодня, мой славный военачальник!"
      Так размышлял он под равномерный счет ударов... Но вот барабан замолк. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь голосами воинов, плещущихся в воде и забывших обо всем на свете. Но вот раздался призыв: "По ко-о-оням!" Освеженные, смывшие с себя пыль и грязь, кызылбашские кази торопливо одевались, вскакивали на коней. Не прошло и получаса, как выстроились четкие ряды кызылбашей, готовых следовать за своим молодым военачальником в бой за Бакинскую крепость.
      - Вперед, за мно-о-ой!
      Он выхватил из ножен дамасский меч, взмахнул им в воздухе. Сверкнувший под солнцем, как серебряная молния, меч увидели все кази. Предводитель призывал их не пожалеть жизни "во имя святой веры". И кызылбаши поскакали за ним.
      ...Они двигались вдоль берега Каспия. Пейзаж непрерывно менялся. Кривой, как шея верблюда, прибой кромсал утром голубые, а теперь ало-зеленые волны, лоскутами отбрасывал их на отмели. Между берегом и морем возникала золотистая полоска, на ней росли маленькие песчаные холмики. Вспоров голубую одежду волн, в этих местах из воды выступали скалы. Хлопотливо латая прорехи, волны набегали на черные скалы, теряли упругость и цвет, превращались в белую, как крылья чаек, пену. Как будто скалы раз за разом намыливались и снова омывали пену, стараясь выбелить ею свою одежду из водорослей. Здесь даже шум моря был другим: пугающим, хриплым, суровым; и следа не оставалось в этих местах от давешней ласкающей глаз голубизны, ласкающей слух нежности...
      В этом ущелье войско не могло уже идти широкими рядами, принять сражение: по узкой дорожке меж скал продвигаться можно было по трое, по четверо - не более.
      Но молодого военачальника это не заботило: он знал, что до города еще далеко. Внезапно взгляду его предстало обширное золотое поле, он даже вздрогнул от неожиданности:
      - О боже, неужели в этих песках они выращивают пшеницу?! Да нет же, наверное это мираж!
      Но когда он увидел, как жнецы, похожие в своих архалуках на черные пятна, убегают с поля, очевидно, заметив надвигающееся войско, он понял, что это - не видение...
      Там на поле чей-то молодой голос, не ведающий о грозящей беде, беспечно и громко пел:
      В лугах вырастет ячмень,
      Выйдут щипать его кони.
      Лицо любимой - как ясный день,
      Младенец у нее на ладонях.
      Приди, мой соловей, приди,
      Смеясь, мой соловей, приди!
      Виноград созреет в садах...
      Как твой голос ясен и звонок!
      Взгляд мой тонет в твоих глазах,
      Любимая, нежный мой ягненок!
      Приди, мой соловей, приди,
      Смеясь, мой соловей, приди!
      Услышав эту незатейливую песенку, один из кызылбашских кази сказал другому:
      - Клянусь, хоть он и враг, но как прекрасно поет! И притом в точности как у нас...
      А как же иначе он должен петь? У них и язык тот же, что у нас, и кровь та же. Только вот упрямятся они, не говорят "Али их последователь".
      - Как? Отрицают Али?
      - Ну да... А из-за чего же эта война? Тут вопрос веры... Первый подумал про себя: "А мне-то что до этого? Я-то при чем?! Ведь, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Сколько сделаешь на этом свете богоугодных дел, со столькими и предстанешь перед аллахом. На том свете они сами ответят за себя, за свои деяния. Так зачем же мне убивать их?!". Но вслух он, конечно ни одного из этих слов не произнес, побоялся. "Будь проклят дьявол!" - сказал и с тем прогнал из головы опасные мысли.
      На коле меж тем поднялся переполох. Жнецы громко окликали друг друга, предупреждая о приближающемся войске, и, в спешке хватая все, что попадется под руку, убегали. Поющий жнец тоже, видимо, увидел кызылбашей, на полуслове оборвал песню...
      Войско надвигалось на золотое поле, и молодой военачальник не мог изменить заданного направления, не мог свернуть с этого пути. И источник жизни - поле, взращенное месяцами труда, поле, на котором только что жнецы, подсекая колосья, проворно связывали их в снопы, а из снопов громоздили стога, - это поле должно было погибнуть. Выхода другого не было! Военачальник, хоть и молод был, немало уже перетоптал таких полей. И в сердце его даже не шевельнулось сожаление. Он уже привык. Идущее за ним войско повторяло, как молитву, - "Алиянвели-юлаллах" - аллах един! двустишие из газели сына Шейха Гейдара:
      Мы с сотворения мира - навечно! - этот путь обрели.
      Мы из тех, кого движет верность и любовь к святому Али.
      Голоса возносились в небо. Войско, въехавшее на поле со словами "Во имя любви к Али!", смотрело не под ноги, а ввысь. Разваливались стога, развязывались снопы, растаптывались копытами поля. Некоторые кази на ходу наклонялись с коней и, выхватив из снопа несколько колосьев, разминали их в руке, вышелушивали зерна и, понюхав, бросали в рот.
      Войско прошло. Колосящееся недавно поле превратилось в барханы черного песка... Кызылбашские кази приближались к Бакинской крепости.
      ...Когда подъехал Хюлафа-бек, молодой военачальник уже выбрал позицию и, в ожидании приказа эмира, разрешил своим людям отдых. Вокруг крепости, кроме войска, не осталось ни одного живого существа. Местные жители бежали под защиту высоких стен. Они наглухо закрыли ворота и настороженно следили сквозь бойницы за перемещением противника.
      Высокая, величественная, хорошо укрепленная крепость смотрелась неприступной твердыней. У нее были толстые стены, по окружности расположились зубчатые башни с бойницами. На двустворчатых воротах высечены парами головы львов и быков. Увидев изображения животных, Хюлафа-бек содрогнулся от захлестнувшей сердце ненависти: "Они так и не признали единым аллаха. Эти кяфиры, даже став мусульманами, все еще не забыли идолопоклонничества", - подумал он.
      Хюлафа-бек одобрил выбранную молодым военачальником позицию, отдал необходимые распоряжения к утру. Приказав войску отдыхать, сам сел на коня и вместе с Байрам-беком Гараманлы отправился обозревать окрестности: надо было выбрать наиболее удобные участки для утренних атак.
      Их сопровождал и проводник. Увидев величественное строение, обращенное к морю, беки в изумлении остановились. Любопытство заставило их подъехать ближе, и Хюлафа-бек бросил проводнику:
      - Что это за сооружение, вершина которого купается в облаках, а подножие - в море?!
      - Это знаменитая в здешних местах "Девичья башня", да буду я твоей жертвой, господин! Говорят, девушка, что бросилась с нее, была целомудренна и неприступна, в ее честь и назвали так башню.
      Полные губы Хюлафа-бека раздвинулись в насмешливой улыбке:
      - После утреннего намаза мы покажем этим неверным сколь неприступна их твердыня. И ты тоже увидишь.
      Когда Хюлафа-бек и Байрам-бек вернулись в расположение кызылбашских кази, здесь уже был раскинут лагерь. Для военачальника соорудили белый шатер, для остальных беков - подобающие их высоким званиям палатки. Кази, вестники, барабанщики, привязав лошадей, надели им на шеи торбы с овсом. Над разведенными в небольших ямах кострами висели большие котлы, и повара разгружали только что прибывшие арбы с продовольствием. У костров были выделены особые места для ашыгов, которые в походах и на отдыхе, а, главное, в бою, шли впереди всех и воодушевляли воинов песнями, при победах сочиняли в честь героев новые, призывали к борьбе ревнителей веры.
      В лагере спешно приводили в порядок катапульты: утром ими начнут разрушать толстые стены крепости; подготавливали лестницы, по которым смельчаки полезут через проломы. Хюлафа-бек и Байрам-бек, убедившись, что молодой военачальник отдал уже все нужные распоряжения, вошли в свои палатки. До вечернего намаза оставалось совсем немного времени. И вот азанчи, взобравшись на высокий камень, возвестил о начале моления. Впервые на бакинской земле было упомянуто имя имама Али. Кази, вынув молитвенные коврики, приготовился к намазу...
      11. БИБИХАНЫМ-СУЛТАНЫМ
      (Продолжение)
      Месяц назад в Бакинскую крепость явился гонец - посланец Шаха Исмаила, потребовавший дани, Фаррух Ясар, находившийся еще в то время в городе, дань платить отказался и гонца выгнал. Он не верил в силу и военную мощь молодого шаха, иронически относился к слухам о победах кызылбашей.
      Этим, по сути, и объяснялось почти беспрепятственное продвижение Исмаила к Ширвану и Баку. А теперь, стремясь наверстать упущенное, Фаррух Ясар и Гази-бек один за другим покинули Ширваншахство, отправились собирать войско для отпора врагу.
      Оставшись одна, Султаным-ханым принялась деятельно готовиться к обороне города. Во дворец ежедневно приходили разноречивые вести: то о решительной победе Ширваншаха, то о сокрушительном его поражении в битве у села Джабаны и трагической гибели... А тут выяснилось, что ночью на крышах Раманинской и Мардакянской крепостей были видны сигнальные костры - значит, враг совсем близко... Это последнее сообщение достигло и слуха шахини. Ранним утром она потребовала к себе Гази-бека, И, услышав от посланного, что "принц болен, никого не принимает", забеспокоилась. Шахиня пришла на женскую половину покоев принца, совсем позабыв, что поклялась не переступать порога обиталища "деревенщины". В дверях ее встретила единственная служанка Султаным-ханым, выполнявшая мелкие поручения, и побежала к своей госпоже сообщить о желании шахини со всей свитой пройти в покои сына.
      Султаным-ханым поспешила навстречу свекрови. Поцеловала ей руку, приложилась к груди и, сославшись на нежелательность посещения больного многими людьми, повела шахиню в спальню принца. Султаным-ханым понимала, что дольше не сможет скрывать от шахини правду. Потому, уединившись, коротко рассказала свекрови о причинах поспешного и тайного отъезда принца и попросила у нее совета: как теперь быть?
      В это время доложили о прибытии гонца. У Султаным-ханым, с минуты на минуту ожидавшей вестей от мужа, затрепетало сердце. Забыв о дворцовом этикете, она раньше шахини приказала:
      - Пусть войдет!
      Но встревоженные слуги объявили: гонец не от принца, а от нового шаха, и желает непременно увидеться с Гази-беком. Султаным-ханым и шахиня одновременно встали, в испуге глядя друг на друга. Наконец, Султаным-ханым сказала:
      - Проведите его в приемный зал Гази-бека!
      Молодая женщина прошла в свою спальню, облачилась в наряд всадника, который обычно надевала, сопровождая мужа на охоту. Решительно прошла в приемную принца, куда велела привести гонца.
      Посланный оказался человеком лет тридцати - тридцати пяти, худощавым, среднего роста. На голове его был красный двенадцатиугольный колпак отличительный признак кызылбашей, и в нем он показался Султаным-ханым похожим не на воина, а на шута Аби, развлекавшего своими затеями ее свекра Фарруха Ясара и придворную знать. За кушак у гонца был заткнут кривой кинжал, на поясе висел дамасский меч. Одет он был в походную одежду серого цвета.
      Рядом с гонцом стоял и бакинский дарга - бургомистр Абульфаттах-бек. Несколько в стороне от них, справа, теснились аристократы, городская знать, два-три молодых военачальника - друзей Гази-бека. Они неоднократно видели Султаным-ханым в этом самом наряде, когда она сопровождала мужа на военные учения или охоту, наравне с ним принимала участие в скачках. Но то, что она появилась в мужской одежде сейчас, в приемной принца и вместо него самого вызвало тревогу и изумление. Однако никто и виду не показал: гонец врага стоял перед Султаным-ханым.
      Молодая женщина твердым шагом прошла по комнате, села на разукрашенный трон мужа. Рукой сделала знак гонцу: говори. Придворные, увидев на ее пальце перстень Ширваншаха Фарруха Ясара, вновь низко склонили головы.
      Гонец почувствовал среди придворных какое-то смятение, но не знал, чему его приписать. Он никогда не видел молодого принца и считал сидящего сейчас на троне юношу действительно Гази-беком. Гонец был из самых верных слуг и ярых приверженцев молодого шаха, продвигавшегося победным шагом через чужую страну, успешно распространявшего шиитство в покоренных землях. Он гордо выступил вперед, надменно выпятил грудь и начал говорить:
      - Ваше высочество! Опора нашей веры, святыня мира Шах Исмаил направил меня к вам с повелением сдаться.
      Гонец говорил высокомерным тоном, держался вызывающе. Причиной тому был стоявший рядом дарга Абульфаттах, поведавший посланцу Исмаила, что шах давно покинул свой дворец, крепостью остался править один только Гази-бек, "безумноликий принц", ничтожество. Дарга уверял, что все готовы принять новую веру, что большая часть знати с радостью перейдет на сторону нового шаха.
      Султаным-ханым до глубины души возмутили слова и тон гонца. Она, как ранее ее муж и свекор, ничего не слышала о победах этого так неожиданно объявившегося шейха-шаха. Вот почему слова "святыня мира" вызвали на ее губах насмешливую улыбку, она спросила с иронией:
      - Скажите, куда вы обращаете лица при совершении намаза?
      Гонец опешил от такого вопроса. Не заметив в словах Султаным-ханым подвоха, он простодушно, но чуть запинаясь, ответил:
      - Конечно, в сторону благословенной Мекки, ваше высочество.
      Окружающие трон аристократы тоже смотрели на молодую женщину в изумлении: смысл вопроса и им не был ясен. И тогда Султаным-ханым язвительно проговорила:
      - А зачем же вы при совершении намаза обращаете лица в сторону благословенной Мекки? У вас ведь есть своя "святыня мира", ей и поклоняйтесь!
      Придворные невольно рассмеялись. Это был прекрасный ответ, удар мечом, вызвавший растерянность даже у воина-гонца, не столь уж глубоко разбирающегося в вопросах религии. Слова Султаным-ханым показались ему богохульством, да и голос у принца был какой-то странный... Гонец покосился на даргу Абуль-фаттаха. Что это, уж не выставили ли его на посмешище? А так как гонец был человеком вспыльчивым, то, забыв, где он и зачем здесь находится, разбушевался:
      - К чему эти насмешки, ваше высочество? Я пришел к вам с требованием сдаться от имени самого могущественного государя, чья власть распространилась уже от Ардебиля до Эрзинджана, от Ширванского шахства до Шама! Иначе - берегитесь! И двух дней не пройдет, как ваша крепость будет разрушена до основания, а все вы станете пленниками святыни мира!
      Надменность речи, не подобающая посланнику, и злоба, клокочущая в каждом слове гонца, разгневали Султаным-ханым. Не ускользнул от ее внимания и взгляд, брошенный кызылбашем на даргу Абульфаттаха. Султаным-ханым внимательно оглядела лица присутствующих: кроме дарги Абульфаттаха все как будто возмущены. Кто жует свой ус, кто в гневе кусает ногти. Наиболее вспыльчивые молодые аристократы и военачальники схватились за кинжалы. Довольно было одного ее знака, чтобы...
      - Как смеешь ты бросать вызов семисотлетней династии Ширваншахов, говорить в этом дворце о сдаче?! - Султаным-ханым сдвинула брови и закусила губу, стараясь сдержаться.
      - Эта династия уничтожена, принц. Да будете вы живы! В прошлом месяце наш молодой шах встретился близ села Джабаны с вашим почтенным батюшкой, пытавшимся укрыться в Гюлистане. Всего семь тысяч кази нашего шаха наголову разбили двадцать тысяч пеших и шесть тысяч конных воинов вашего отца. А сам он при попытке сбежать в крепость Бугурд погиб от руки простого кызылбашского кази. Сведения точные: ширванцы опознали коня и оружие Фарруха Ясара...
      Дойдя в своем рассказе до этого места, гонец запнулся, умолк. Ведь он своими глазами видел, каким образом был убит отец этого нежнолицего принца. У гонца язык не повернулся сказать, что кызылбаши, обнаружив труп Фарруха Ясара, по приказу своего верховного муршида приложили отрезанную голову к телу, завернули в рогожу и сожгли под крики: "Езид! Ези-и-ид! Езид, убийца Султана Гейдара!"
      Гонец все же побоялся рассказать об этом среди врагов и гордо заявить: "Мы отомстили за муршида!". Но вместе с тем держался он вызывающе. Ведь по ту сторону крепости шли приготовления к бою. За его спиной стояли такие храбрецы, как Хюлафа-бек и Байрам-бек Гараманлы. И потом - личность парламентера неприкосновенна. Чего ему бояться? Пусть у этого принца с таким нежным, девичьим лицом, сердце лопнет еще лучше! Крепость быстрее сдастся. А он, гонец, принесший весть о сдаче, получит награду. Может быть, станет стремянным при белом коне молодого шаха и назавтра удостоится чести "с победой ввести его в Бакинскую крепость"...
      - А народ, а люди? Хотят они сдаться или не хотят - это не имеет значения? - гневно спросила Султаным-ханым, чье сердце обливалось слезами, но глаза метали молнии.
      Наглость гонца дошла до такой степени, что он развязно возразил тому, перед чьим троном стоял:
      - Люди... Что такое люди?! Это стадо баранов, идущее за пастухом!
      Он говорил, а Султаным-ханым думала: "Видно, тебе надоела жизнь, если ты позволяешь себе такие речи. Видно, смерть не может дождаться тебя и от нетерпения двигает твоим языком. Мой дед говаривал: когда козе пора умирать, она трется рогами о дубинку пастуха..."