Хорошенький городок Аоста не принадлежит, по мнению его жителей, ни к Савойе, ни к Пьемонту; они утверждают, что их территория входила некогда в состав той части империи Карла Великого, которую унаследовали Стралингенские сеньоры. В самом деле, хотя горожане и несут воинскую повинность, они освобождены от всяких налогов и сохранили за собой право охоты на близлежащих землях; во всем же остальном они волей-неволей подчиняются королю Сардинии.

Помимо отвратительного местного диалекта, — по-моему, он не что иное, как испорченный савойский язык, — характер городка чисто итальянский; внутри зданий обои и деревянная обшивка стен заменены фресковой живописью, а трактирщики неизменно подают вам на ужин какое-то месиво и нечто вроде сбитых сливок, высокопарно величая эти кушанья макаронами и самбайоном. Прибавьте к этому меню бутылку асти и отбивные котлеты по-милански — и вы получите полное представление о местном столе.

Аоста называлась прежде Корделлой по имени Корделлиуса Летьелуса, правителя колонии цизальпинских галлов, или салассов, некогда основавших этот город. В царствование Августа римский легион под началом Таренция Варрона захватил Аосту и в честь своей победы возвел при въезде в город триумфальную арку, полностью сохранившуюся до наших дней; надписи, начертанные на ней в наше время, гласят:

Салассы долго защищали свои очаги,

Возложил на этом месте свои венки.

Они потерпели поражение: победоносный Рим

Возведена в честь победы Октавиана Августа Цезаря,

Наголову разбившего салассов

В DCCXXIV году по римскому исчислению

(за 24 года до христианской эры).

В конце Троицкой улицы стоят три другие античные арки из серого мрамора; они служили тремя въездами в город, и средняя пришла ныне в негодность; как самая высокая, эта арка предназначалась для проезда императора и консула; на ее основании читаем следующую надпись:

Император Октавиан Август основал эти стены,

За три года построил этот город

И нарек его своим именем

В год DCCVII по римскому исчислению.

Неподалеку от этого памятника старины находятся руины амфитеатра тоже из серого мрамора.

На архитектуре городской церкви отразился характер тех веков, когда ее строили и реставрировали. Портал ее выдержан в римском стиле, несколько видоизмененном под итальянским влиянием; окна стрельчатые и, вероятно, относятся к началу XIV века. На хоре — пол там выложен древней мозаикой, изображающей богиню Исиду, окруженную всеми двенадцатью месяцами, — находится несколько великолепных мраморных гробниц; на одной из них лежит статуя савойского графа Тома; против алтаря помещен небольшой готический барельеф превосходной работы. Со всей наивностью, присущей искусству XV века, скульптор запечатлел в этом произведении жизнь Иисуса Христа от рождения до смерти.

Все эти достопримечательности, в том числе и развалины монастыря святого Франциска, покровителя города, можно осмотреть за два часа; как раз это время мы и посвятили им.

Возвратившись на постоялый двор, мы нашли там возницу, которого хозяин вызвал в наше отсутствие. Этот человек брался доставить нас в тот же день в Пре-Сен-Дизье и, верный своему слову, втиснул нашу компанию из шести человек в карету, где было бы тесно вчетвером, уверив нас, что ехать будет весьма удобно, как только мы немного утрясемся; затем он захлопнул дверцу и, несмотря на наши жалобы и крики, остановился лишь в трех лье от Аосты, за пределами Вильнева.

Этой передышкой мы были обязаны несчастью, случившемуся неделю тому назад. Ледяная глыба, рухнувшая в озеро, — я так старательно записал его название, что ничего не могу разобрать, — подняла в нем уровень воды на двенадцать — пятнадцать футов, и оно вышло из берегов. Хлынувший поток избрал необычайное для себя русло и, встретив на своем пути шале, увлек его с собой; при этом погибли четыре человека, пятьдесят восемь коров и восемьдесят коз; их обезображенные трупы были найдены по берегам образовавшейся речки, которая пересекла шоссе и низверглась в Дору. Из древесных стволов, досок и камней был наскоро сооружен мост, и по нему-то не решался проехать наш возница в своем переполненном экипаже, что и позволило нам выйти на минуту из нашей клетки.

Мне кажется, нет более несчастного существа, будь то картезианский монах, траппист, дервиш, факир, живой феномен или невиданное животное, что показывают за два су, чем путешественник, который рискнул занять место в общественной карете, отказавшись тем самым от собственной воли. Отныне его желания, потребности, намерения подчинены прихотям возницы, рабом которого он стал. Ему будет отпущено количество воздуха, строго необходимое для того, чтобы он не умер от удушья, и количество пищи, достаточное лишь для того, чтобы довезти его живым до места. Он не должен даже заикаться о встречающихся по дороге пейзажах, живописных уголках, о достопримечательностях, что следует осмотреть в городах, где меняют лошадей, если не хочет подвергнуться оскорблениям возницы. Поистине, общественные кареты — превосходное изобретение… для коммивояжеров и слуг.

Мы заявили владельцу кареты, что лишь четверо из нас согласны ехать дальше, а двое остальных твердо решили проделать пешком весь оставшийся путь в восемь лье. Я был одним из этих двоих.

Стояла глубокая ночь, когда мы пришли в Пре-Сен-Дизье, где нашли наших попутчиков, более утомленных, чем мы сами; было условлено, что на следующий день мы преодолеем пешком перевал малый Сен-Бернар.

Наутро тот из нас, кто первым открыл глаза, завопил от восторга, разбудив всю нашу компанию; как я уже говорил, мы прибыли ночью и посему не имели ни малейшего представления о великолепном виде, открывавшемся из окон постоялого двора, а его хозяин так привык к этому виду, что даже не подумал привлечь к нему наше внимание.

Мы находились у подножия Монблана со стороны, противоположной Шамони. Пять ледников спускались со снеговой вершины нашего старого друга и, наподобие стены, закрывали горизонт; это зрелище, которого мы никак не ожидали, было, пожалуй, прекраснее всего, что мы видели за все наше путешествие, исключение не составляет даже Шамони.

Мы спустились вниз, чтобы узнать у хозяина постоялого двора названия этих ледников и остроконечных вершин; в то время, как он перечислял их, мимо нас прошел охотник с ружьем в руке и с двумя сернами, самцом и самкой, на плечах; оба животных были убиты наповал. Кожаный Чулок и тот не сделал бы этого лучше.

Хозяин понял, что мы принадлежим к разряду любознательных, и предложил нам осмотреть королевские бани. Узнав от него, что в Пре-Сен-Дизье имеется теплый источник, мы опрометчиво дали свое согласие.

Он провел нас к дрянному оштукатуренному строению и заставил обследовать его от подвала до чердака, не пропустив ни одной кастрюли на кухне, ни одной губки в бане. Мы было решили, что отделались от нескончаемого перечня предметов, когда он показал нам в перистиле гвоздь, на который его величество король удостаивал вешать свою шляпу.

Я спасся бегством, проклиная королей Сардинии, Кипра и Иерусалима; моя тирада, само собой, навела нас на разговор о политике, и так как среди нашей шестерки имелись представители четырех различных убеждений, разгорелся жаркий спор; добравшись до города Бур-Сен-Морис, мы все еще продолжали спорить; мы проделали целых восемь лье, даже не заметив этого. Наименее охрипший из нас взялся заказать обед.

Когда мы встали из-за стола, до ночи оставалось еще четыре часа; мы с удобством расположились в двух повозках, которые чинно тронулись в путь, и остановились лишь в одиннадцать часов в Мустье, перед гостиницей «Красный крест».

В этом городке нет ничего примечательного, кроме соляных копей; мы осмотрели их на следующее утро.

В тот же день, в четыре часа пополудни, мы уже были в Шамбери. Я ничего не могу сказать об общественных зданиях савойской столицы: доступ в них мне заказан из-за моей серой фетровой шляпы. Говорят, что строжайшие меры, принятые против этого крамольного головного убора, были вызваны депешей кабинета министров Тюильри и что по столь пустячному поводу король Сардинии не захотел рисковать войной со своим возлюбленным братом Людовиком-Филиппом Орлеанским; когда же я стал упорствовать, возмущаться столь несправедливым запретом, королевские карабинеры, стоявшие на часах у двери дворца, насмешливо заявили, что если мне так хочется попасть в какое-нибудь здание, они могут препроводить меня в одно из них, а именно в тюрьму. Подозревая, что французский король тоже не пожелал бы рисковать войной со своим нежно любимым братом Карлом-Альбертом, да еще из-за такого маленького человека, как его бывший библиотекарь, я ответил стражникам, что они весьма любезны для савояров и чрезвычайно остроумны для карабинеров.

Мы выехали из Шамбери тотчас же после обеда, за который пришлось выложить целых восемнадцать франков, что, конечно, не нанесло ущерба бюджету хозяина ресторации по имени Шевалье, и прибыли через час в Экс-ле-Бен. Первое, что мы услышали, остановившись на городской площади, был на редкость громкий и четкий возглас: «Да здравствует Генрих V!» Я тотчас же высунул голову из окошка кареты, решив, что в стране, управляемой столь нетерпимым правительством, не премину увидеть арест легитимиста, рискнувшего публично выразить свое мнение. Я ошибся: ни один из десяти — двенадцати карабинеров, которые расхаживали по площади, не сделал ни малейшего движения, чтобы схватить виновного.

Все три постоялых двора Экса были битком набиты: холера принесла сюда множество трусов, а политическое положение в Париже — множество недовольных; таким образом, Экс оказался средоточием как потомственной аристократии, так и аристократии денежного мешка. Первая была представлена маркизой де Кастри, вторая бароном Ротшильдом; маркиза, как известно, пользуется репутацией одной из прелестнейших и остроумнейших парижанок.

Впрочем, такое стечение народа не привело к повышению цен на квартиры или продукты питания. Я снял у бакалейщика довольно хорошую комнату за тридцать су в день и превосходно поужинал за три франка у местного ресторатора. Эти подробности, неинтересные для большинства, приведены здесь лишь для нескольких пролетариев вроде меня, которые придают им немалое значение.

Я попробовал заснуть, но сделать это оказалось невозможным раньше полуночи; дело в том, что на городской площади собралось человек тридцать денди, а чем громче кричат эти горлопаны, тем им бывает веселее. Среди поднятого ими гвалта я различил одно имя, правда, в течение какого-нибудь получаса оно повторилось десятки раз; только и слышно было: Жакото, Жакото! Я подумал, естественно, что человек, носящий его, какая-нибудь знаменитость, и спустился вниз, дабы познакомиться со столь выдающейся личностью.

На площади имелось два кафе; одно пустовало, другое было переполнено; одно хирело, другое процветало. Я спросил у своего хозяина, в чем кроется причина такого предпочтения публики; он ответил, что привлекает ее Жакото. Я не посмел спросить, кто такой Жакото, из страха показаться слишком провинциальным, и направил свои стопы к переполненному кафе; все столики были заняты; за одним все же оказалось свободное место, я завладел им и позвал официанта.

Мой призыв остался без ответа. Тогда я прибегнул к своему самому зычному голосу, но и это не помогло.

— Ви нетафно прибили к Экс? — спросил меня с немецким акцентом один из моих соседей — он поглощал пиво и выдыхал дым.

— Сегодня вечером.

Он кивнул, как бы говоря: в таком случае все понятно, и, повернув голову в сторону двери, произнес лишь одно слово:

— Шакото!

— Сию минуту, сударь! — ответил чей-то голос.

И тут же появился Жакото; это был всего-навсего старший официант. Он остановился у нашего столика: стереотипная улыбка не сходила с его толстого, добродушного и глупого лица. Видели бы вы эту физиономию! Пока я заказывал смородиновую настойку, раздалось одновременно множество голосов:

— Жакото, сигару! — Жакото, газету! — Жакото, огня!

Откликаясь на каждый возглас, Жакото тут же извлекал требуемую вещь из кармана; мне на мгновение показалось, что он обладал волшебным кошельком Фортунатуса.

В ту же минуту из темной залы, смежной с кафе, донесся еще один голос:

— Жакото, двадцать луидоров!

Жакото приложил руку к глазам, взглянул на того, кто обращался к нему с этой просьбой, и, вероятно удостоверившись в платежеспособности клиента, порылся в своем чудодейственном кармане, извлек из него пригоршню золотых монет и, ничего не прибавив к своим обычным словам: «Сию минуту, сударь!» — вышел, чтобы принести мне настойку.

— Ты проигрался, Поль? — спросил молодой человек, сидевший за соседним столиком.

— Потерял три тысячи франков…

— А ви играете? — спросил меня немец.

— Нет.

— Почему?

— Я недостаточно беден, чтобы мечтать о выигрыше, и недостаточно богат, чтобы рисковать проигрышем.

— Ви прави, молодой шеловек! Шакото!

— Сию минуту, сударь!

— Пиво и сигара.

Жакото принес ему шестую сигару и четвертую бутылку пива, предложил огня и откупорил бутылку.

Пока я пил настойку, двое наших попутчиков подошли к моему столику и хлопнули меня по плечу; с дюжиной приятелей, встреченных в Эксе, они собрались на следующий день ехать купаться на озеро Бурже в полулье от города и пришли спросить, не желаю ли я примкнуть к ним. В моем согласии можно было не сомневаться; я поинтересовался только, как мы туда доберемся; они ответили, чтобы я ни о чем не тревожился: все улажено. И я преспокойно отправился спать.

Наутро я был разбужен громким шумом под моим окном. На этот раз имя Жакото было заменено моим собственным именем, и не менее тридцати глоток выкрикивали его что есть мочи, стараясь докричаться до моего третьего этажа. Я соскочил с кровати, думая, что в доме пожар, и подбежал к окну. Тридцать — сорок наездников верхом на ослах выстроились в два ряда на площади, перегородив ее во всю ширину. Такое зрелище привело бы в восторг самого Санчо. И все они приглашали меня присоединиться к их компании.

Я попросил на сборы пять минут, каковые и были мне дарованы. С редкой любезностью, которую читатель оценит ниже, в мое распоряжение была предоставлена великолепная ослица по кличке Кристина. Маркиз де Монтегю верхом на породистом вороном жеребце был единогласно провозглашен генералом и командиром всей нашей оравы; он дал сигнал к отъезду, обратившись к нам с кратким напутствием, которое было в ходу у полковников кирасир:

— Вперед! По четверо в ряд, рысью, если желаете, галопом, если можете!

Мы и в самом деле тронулись в путь, причем каждого из нас сопровождал мальчишка, коловший булавкой круп осла. Десять минут спустя мы были на озере Бурже, но надо признаться, что выехало нас из Экса тридцать пять, а на место прибыло только двенадцать: пятнадцать наездников вылетели из седла по дороге, а восемь остальных никак не могли заставить своих ослов отказаться от свойственного им медленного шага; зато моя Кристина неслась, как конь Персея.

Швейцарские и савойские озера — подлинное чудо, с их голубой прозрачной водой, сквозь которую можно разглядеть дно на глубине восьмидесяти футов. Надо было прибыть на озеро Бурже после купанья в нашей грязной Сене, чтобы понять, с каким наслаждением мы бросились в его воды.

В противоположном конце озера виднелось довольно примечательное здание; я заставил с головой погрузиться в воду одного из своих спутников и, как только он вынырнул, спросил у него, что это за сооружение. Приятель не остался в долгу: он положил мне руки на макушку, а ноги на плечи и отправил меня на глубину пятнадцати футов; затем, воспользовавшись минутой, когда моя голова показалась над поверхностью озера, ответил:

— Это Откомб, место погребения герцогов савойских и королей сардинских.

Я поблагодарил его.

Было решено позавтракать в Откомбе, а затем посетить королевские гробницы и перемежающийся ключ. Но лодочники предупредили нас, что от осмотра последней достопримечательности придется отказаться, ибо неделю тому назад источник иссяк из-за наступившей жары — двадцати шести градусов выше нуля.

Вся наша компания одобрила это решение, но тут было высказано вполне разумное замечание, что тридцать пять молодцов вроде нас нелегко накормить яйцами и молоком, единственными продуктами, которые, по всей вероятности, можно найти в бедной савойской деревушке. Вот почему в Экс был отправлен мальчишка с двумя ослами; мальчику вручили записку для Жакото с просьбой послать нам по возможности сытный завтрак; оплатить расходы мы обязали тех, кто свалится на обратном пути со своих ослов.

Нетрудно догадаться, что мы прибыли в Откомб раньше нашего посыльного и, чтобы не терять времени даром, направились к церкви, где находятся гробницы.

Хотя эта прелестная церквушка построена в наше время, но по своему стилю напоминает готическую. Если бы ее стены приобрели тот темный налет, который чередование веков накладывает на предметы, можно было бы отнести ее к концу XV века.

При входе в церковь наталкиваешься на гробницу ее основателя, короля Карля-Феликса; так и кажется, что, доверив церквушке прах своих предков, этот последний представитель знатного семейства пожелал как благочестивый сын охранять у двери останки своих праотцов, род которых насчитывает более семи столетий.

По обеим сторонам прохода, ведущего к алтарю, выстроились великолепные мраморные гробницы, в которых покоятся савойские герцоги и герцогини; в ногах у мужчин лежит лев — олицетворение храбрости, в ногах у женщин левретка — символ верности. Герцоги, избравшие путь святости вместо бранного пути, облачены в сабо и власяницу — в знак смирения и жизни, отданной Богу; за редким исключением, эти памятники прекрасно выполнены и поражают своей силой и наивностью; но как бы опровергая прежних мастеров и оспаривая их трактовку образа, над каждой могилой высечен одним из современных художников овальный или квадратный барельеф, изображающий сцены войны или покаяния из жизни того, кто здесь покоится. «Безвкусные» доспехи, облекающие усопшего на надгробной статуе, заменены греческим костюмом, в руки ему вложен меч или дротик, которым он готовится нанести удар в условной позе Ромула или Леонида. Видимо, теперешние художники слишком горды, чтобы подражать древним мастерам, и наделены слишком пылким воображением, чтобы стремиться к правде жизни. Да не тревожит их совесть!

Мы встретили нескольких монахов, которые молились за упокой души своих прежних сеньоров. Монахи эти живут в аббатстве Сито по соседству с церковкой и обязаны поддерживать в ней порядок; аббатство было основано в начале XII века и дало миру двух пап: Жоффруа де Шатийона, ставшего римским первосвященником в 1241 году под именем Селестена VI, и Жана Гаетана де Юрсена, восшедшего на папский престол в 1277 году под именем Николая III.

Пока мы осматривали аббатство и расспрашивали монахов, прибыла заказанная нами провизия, и великолепное угощение уже готовилось для нас под сенью каштанов, в трехстах шагах от монастыря. Услышав эту приятную весть, мы простились со святыми отцами и поспешили бодрым шагом в указанное место. Перемежающийся ключ остался влево от нас. Я все же удосужился взглянуть на его русло и встретил там своего вчерашнего немца с сигарой в зубах; он уже три часа стоял, заложив руки за спину, и терпеливо ожидал, когда же наконец потечет вода: ему забыли сказать, что ключ пересох еще неделю тому назад.

Я присоединился к моим товарищам, возлежавшим, как римляне, вокруг приготовленного пиршества; даже беглого взгляда на разложенные яства было достаточно, чтобы отдать справедливость Жакото: это был один из редких людей, поистине достойных своей славы.

Когда все припасы были съедены, вино выпито, бутылки разбиты, мы подумали о возвращении и вспомнили о нашем утреннем уговоре, а именно: седокам, свалившимся с ослов на обратном пути, вменялось в обязанность уплатить долю тех, кто удержится в седле. Бросив ретроспективный взгляд на нашу поездку, мы признали, что она была настоящим пикником.

По возвращении в Экс мы нашли город в неописуемом волнении. Те, у кого были собственные лошади, приказывали запрягать их, те, у кого лошадей не было, нанимали экипажи, те, кому таковых не хватало, осаждали конторы дилижансов; кое-кто даже собрался уйти из города пешком; дамы в смятении окружили нас, слезно моля уступить им наших ослов, а на все наши расспросы собеседники отвечали одним словом: «Холера!» Видя, что невозможно добиться толка от этих обезумевших людей, мы вызвали Жакото.

Он вышел к нам, на глазах у него были слезы. Мы спросили, что же, в конце концов, здесь произошло.

Вот что он рассказал:

Некий инженер-литейщик похвалился по приезде в Экс, что ему удалось избежать шестидневного карантина, введенного королем Сардинии для всех приезжих, как вдруг после завтрака с ним приключились колики и головокружение. К несчастью, инженер имел неосторожность пожаловаться на свое здоровье, и в ту же минуту сосед по столику признал у него все симптомы азиатской холеры; окружавшие их люди повскакали с мест, испуская дикие вопли, а несколько человек выбежали на площадь, крича: «Холера! Холера!» Так иной раз кричат: «Пожар! Пожар!»

Больной, привыкший к таким недомоганиям, — обычно он излечивался сам с помощью чая и горячей воды, — не обратил особого внимания на эти крики. Он хотел было спокойно вернуться в отель и приняться за свое обычное лечение, когда за дверью кафе его встретили все пятеро врачей местной водолечебницы. Он собрался приветствовать этих светил савойской медицины, но резкие колики вырвали у него стон, и рука, вместо того чтобы приподнять шляпу, машинально коснулась живота, средоточия боли. Пять врачей обменялись взглядом, означавшим: «Случай весьма серьезный». Двое из них схватили пациента за руки, пощупали у него пульс и заявили, что у больного начальная стадия холеры.

Вспомнив злоключения г-на де Пурсоньяка, инженер попытался объяснить врачам, что, несмотря на все его почтение к их профессии и учености, ему лучше знать собственное заболевание — оно случалось с ним десятки раз — и что симптомы, которые они считают холерными, свидетельствуют попросту о несварении желудка, и он потребовал отпустить его, ибо намеревался заказать чай у себя в отеле. Но врачи заявили, что не в их власти удовлетворить эту просьбу, поскольку правительство поручило им следить за санитарным состоянием города, а посему все приезжие, заболевшие в Эксе, принадлежат им по праву. Несчастный инженер сделал последнюю попытку и попросил дать ему четыре часа, чтобы полечиться своим способом; по прошествии этого времени он соглашался, если не выздоровеет, предоставить себя в полное распоряжение медицинской науки. На что наука ответствовала, что азиатская холера, та самая, которой заболел их пациент, шутить не любит и что через четыре часа он будет мертв.

Пока длился спор, врачи о чем-то договорились между собой, один из них вышел и вскоре вернулся в сопровождении четверых королевских карабинеров под командованием бригадира, который спросил, покручивая ус, где находится строптивый холерный больной. Ему указали на беднягу; двое карабинеров схватили его за руки, двое других — за ноги, бригадир вытащил из ножен саблю и, печатая шаг, отправился вслед за своими подчиненными. Пятеро врачей пристроились в хвосте процессии, а инженер, вне себя от ярости, кричал во все горло и впивался зубами во все, до чего мог дотянуться. То были поистине все симптомы азиатской холеры второй степени: болезнь прогрессировала на глазах.

Прохожие могли воочию убедиться в этом. Люди восхищались самоотверженностью достоуважаемых врачей, смело пренебрегающих заразой, а сами спешили спастись бегством. Во время этой паники мы и вернулись в город.

Тут наш немец хлопнул по плечу Жакото и спросил у него, не потому ли кажется таким испуганным весь народ, что перемежающийся ключ высох. Жакото повторил с начала до конца свой рассказ. Немец выслушал его со своей обычной серьезностью, а когда повествование подошло к концу, ограничился возгласом: «Неужели?» — и направился к водолечебнице.

— Куда вы идете, сударь, куда? — кричали ему со всех сторон.

— Навестит болного, — ответил он и продолжал путь.

Десять минут спустя он вернулся все тем же размеренным шагом. Его окружили, забросали вопросами о холерном больном.

— Его фскрыфают, — ответил немец.

— Как вскрывают?

— Да, да, ему фскрыфают шивот, — и он пояснил свои слова жестом, который не оставлял никакого сомнения в характере операции.

— Так, значит, он умер?

— Да, наферно, — ответил немец.

— От холеры?

— Нет, от несфарения шелутка: нешастный шеловек! Он много ел, и ему било болно. Они посатили его в горашую ванну, и это погубило его. Вот и все.

Это была сущая правда; назавтра инженера похоронили, а день спустя никто уже не помышлял о холере. Одни только врачи продолжали утверждать, что их пациент умер от этой злой болезни.

На следующий день я отказался от удовольствия искупаться в озере. Мое пребывание в Эксе близилось к концу, и мне хотелось подробно осмотреть римские термы и современные ванны.

Различные перемены, происшедшие со времени нашествия варваров, которым приписывают первое уничтожение римских терм, и пожар, случившийся в 1630 году, изгладили из памяти людей целебное действие вод Экса. К тому же дождевая вода, которая стекает с окрестных гор, неся с собой камни и растительный покров, постепенно покрыла древние римские сооружения слоем земли восьми — десяти футов толщиной. Только в начале XIX века врач по фамилии Кабьа, живший в небольшом городке провинции Дофине, открыл целебные свойства теплых источников Экса, на которые местные жители не обращали ни малейшего внимания. Сделанный им химический анализ воды показал, несмотря на все свое несовершенство, тайну ее эффективности при лечении некоторых болезней; по возвращении в свой родной город Кабьа стал не только рекомендовать эту воду, но и сам поехал в Экс с первыми богатыми пациентами, которые согласились испытать ее действие на себе. Их выздоровление послужило поводом к изданию небольшой брошюры под заглавием «О случаях чудесного излечения и об особенностях вод Экса». Брошюра вышла в Лионе в 1824 году и принесла громкую известность Эксу, которая с тех пор непрерывно растет.

Арка или, вернее, аркада, руины храма Дианы и остатки терм — таковы памятники старины, сохранившиеся в Эксе от эпохи римского владычества.

Кроме того, при рытье могил в церковке, которая стоит на берегу озера Бурже, были найдены жертвенник Минервы, урна для крови жертвенных животных и острый каменный нож для их заклания. Однако в приступе религиозного рвения местный священник приказал уничтожить все эти предметы.

Римская арка была предметом длительных споров: одни считали ее входом в термы, расположенные поблизости, другие — надгробным памятником и, наконец, третьи — триумфальным въездом в город.

И хотя надпись на арке ничего не говорит о том, с какой целью она была воздвигнута, мы все же узнаем из надписи на ней имя того, кто велел ее построить. Вот эта надпись:

L.POMPEIUS KAMPANUS

VIVUS FECUS*

>