Королева Марго (№3) - Сорок пять

– Да, вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.

– Да, да, – продолжал Генрих, – признайся, что ты тень, посланная ко мне господом богом.

– Я готов признать все, что ты пожелаешь.

– Если нет, то как же ты прошел по всем этим коридорам, где столько охраны? Как очутился ты в моей комнате, подле меня? Значит, в Лувр может проникнуть кто попало? Значит, так охраняют короля?

И Генрих, весь во власти охватившего его страха перед воображаемой опасностью, снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло.

– Ну, ну, ну! – сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и некоторая жалость, и большая привязанность. – Не горячись: стоит тебе до меня дотронуться, и ты сразу во всем убедишься.

– Значит, ты не вестник гнева божьего?

– Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила?

– Так как же ты все-таки вошел?

– Ты опять об этом?

– Конечно.

– Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я повесил себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров, – они же имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят, я и вошел!

– Через потайную дверь?

– Ясное дело!

– Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?

– А, правда, в том-то и весь вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.

Генрих опустил одеяло и продолжал наивным и жалобным тоном ребенка:

– Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос!

– Я скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.

– Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, – сказал король.

– Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному – мы квиты. Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов – палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де Майен находится в Суассоне.

– Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое покровительство и желаю…

– Чего именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова «я желаю», это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.

– Я желаю, чтобы ты воскрес, явился на свет божий.

– Ну вот! Я так и знал.

– Я тебя защищу.

– Ладно уж.

– Шико, даю тебе мое королевское слово.

– У меня имеется кое-что получше.

– Что?

– Моя нора, я в ней и останусь.

– Я защищу тебя, слышишь? – с силой вскричал король, выпрямляясь во весь рост на постаменте перед кроватью.

– Генрике, – сказал Шико, – ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель.

– Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, – сказал король, снова закутываясь в одеяло. – Как это так, мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для защиты моих швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности!

– Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?

– Да, под командованием Токно.

– Хорошо. У тебя есть шотландцы?

– Да. Ими командует Ларлан.

– Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?

– Под командованием Крильона.

– Замечательно. А дальше?

– Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить…

– Не говори: кто тебя спрашивает?

– Дальше – имеется кое-что новенькое, Шико.

– Новенькое?

– Да. Представь себе – сорок пять храбрых дворян, – Сорок пять! А ну, повтори!

– Сорок пять дворян.

– Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?

– Нет, но они только сегодня прибыли в Париж.

– Ах да, ах да! – сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. – Знаю я этих твоих дворян!

– Вот как!

– Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.

– Отрицать не стану.

– При виде их можно со смеху помереть!

– Шико, среди них есть настоящие молодцы.

– Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.

– И как ты, Шико.

– Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.

– А они?..

– Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.

– Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.

– Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д'Эперноном?

– Не совсем так.

– Кто же их командир?

– Луаньяк.

– Подумаешь!

– Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику?

– Отнюдь не намереваюсь, он мой родич в двадцать пятой степени.

– Вы, гасконцы, все между собой родичи.

– В противоположность вам, не считающим друг друга родней.

– Ответишь ты мне наконец?

– На что?

– На вопрос о моих сорока пяти?

– Ты рассчитываешь на них, чтобы защищаться?

– Да, черт побери! – с раздражением вскричал Генрих.

Шико, или же его тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в сомнении), Шико соскользнул поглубже в кресло, упираясь пятками в край того же кресла, так что колени его образовали вершину угла, расположенную выше его головы.

– Ну а вот у меня лично гораздо больше войска.

– Войска? У тебя есть войско?

– А почему бы нет?

– Что ж это за войско?

– Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть вся та армия, которую господа де Гизы формируют в Лотарингии.

– Ты рехнулся?

– Нисколечко. Настоящая армия в количестве не менее шести тысяч человек.

– Но каким же образом ты, который так боишься господина де Майена, можешь рассчитывать, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?

– Я ведь умер.

– Опять та же шутка!

– Господин де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.

– Значит, ты больше не Шико? – спросил король.

– Нет.

– Кто же ты?

– Я – Робер Брике, бывший торговец и лигист.

– Ты лигист, Шико?

– И самый ярый. Таким образом, разумеется, при условии, что я не буду слишком близко сталкиваться с господином де Майеном, – меня лично, Робера Брике, члена святого Союза, защищает, во-первых, лотарингская армия – шесть тысяч человек; запоминай хорошенько цифры.

– Не беспокойся.

– Затем около ста тысяч парижан.

– Ну и вояки!

– Достаточно хорошие, чтобы наделать тебе неприятностей, мой король. Итак, сто тысяч плюс шесть тысяч, итого – сто шесть тысяч! Затем парламент, папа, испанцы, господин кардинал де Бурбон, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский.

– Ну что, твой список еще не пришел к концу? – с досадой спросил король.

– Да нет же! Остается еще три категории людей.

– Говори.

– Сильно против тебя настроенных.

– Говори же.

– Прежде всего католики.

– Ах да. Я ведь истребил только три четверти гугенотов.

– Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.

– Ну, разумеется. А третьи?

– Что ты скажешь о политиках, Генрике?

– Да, да, о тех, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.

– Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя!

– С тем чтобы он отрекся от своей веры.

– Вот уж пустяки! Очень это его смутит!

– Но помилуй! Люди, о которых ты мне говоришь…

– Ну?

– Это вся Франция?

– Вот именно. Я лигист, и это мои силы. Ну же, ну – сложи и сравни.

– Мы шутим, не так ли, Шико? – промолвил Генрих, чувствуя, как его все же пробирает дрожь.

– По-моему, сейчас не до шуток, ведь ты, бедный мой Генрике, один против всех.

Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.

– Да, я один, – сказал он, – но и повелитель один я. Ты показал мне целую армию, отлично. А теперь покажи-ка мне вождя! О, ты, конечно, назовешь господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси. Господина де Майена? Ты сам сказал, что он в Суассоне. Герцог Анжуйский? Ты знаешь, что он в Брюсселе. Король Наваррский? Он в По. Что касается меня, то я, разумеется, один, но у себя я свободен и могу видеть, откуда идет враг, как охотник, стоящий среди поля, видит, как из окружающих его лесов выбегает или вылетает дичь.

Шико почесал нос. Король решил, что он побежден.

– Что ты мне на это ответишь? – спросил Генрих.

– Что ты, Генрике, как всегда, красноречив. У тебя остается твой язык; действительно, это не так мало, как я думал, с чем тебя и поздравляю. Но в твоей речи есть одно уязвимое место.

– Какое?

– О, бог мой, пустяки, почти ничего, одна риторическая фигура. Уязвимое твое сравнение.

– В чем же?

– А в том, что ты воображаешь себя охотником, подстерегающим из засады дичь, я же полагаю, ты, напротив, дичь, которую охотник преследует до самой ее норы.

– Шико!

– Ну, хорошо, ты, сидящий в засаде, кого ты увидел?!

– Да никого, черт побери!

– А между тем кто-то появился.

– Кто?

– Одна женщина.

– Моя сестрица Марго?

– Нет, герцогиня Монпансье.

– Она! В Париже?

– Ну, конечно, бог ты мой.

– Даже если это и так, с каких пор я стал бояться женщин?

– Правда, опасаться надо только мужчин. Но погоди. Она явилась в качестве гонца, понимаешь? Возвестить о прибытии брата.

– О прибытии господина де Гиза?

– Да.

– И ты полагаешь, что это меня встревожит?

– О, тебя же вообще ничто не тревожит.

– Передай мне чернила и бумагу.

– Для чего? Написать господину де Гизу повеление не выезжать из Нанси?

– Вот именно. Мысль, видно, правильная, раз она одновременно пришла в голову и тебе и мне.

– Наоборот – никуда не годная мысль.

– Почему?

– Едва получив это повеление, он сразу же догадается, что его присутствие в Париже необходимо, и устремится сюда.

Король почувствовал, как в нем закипает гнев. Он косо посмотрел на Шико.

– Если вы возвратились лишь для того, чтобы делать мне подобные сообщения, то могли оставаться там, где были.

– Что поделаешь, Генрике, призраки не льстят.

– Значит, ты признаешь, что ты призрак?

– А я этого и не отрицал.

– Шико!

– Ну, ладно, не сердись: ты и без того близорук, а так совсем лишишься зрения. Вот что, ты говорил, будто удерживаешь своего брата во Фландрии?

– Да, конечно, это правильная политика. Я ее и придерживаюсь.

– Теперь слушай и не раздражайся: с какой целью, полагаешь ты, сидит в Нанси господин де Гиз?

– Он организует там армию.

– Хорошо, спокойствие… Для чего нужна ему эта армия?

– Ах, Шико, вы утомляете меня всеми этими расспросами!

– Утомляйся, Генрике, утомляйся. Зато потом, ручаюсь тебе, лучше отдохнешь. Итак, мы говорили, что эта армия ему нужна…

– Для борьбы с гугенотами севера.

– Или, вернее, для того, чтобы досаждать твоему брату, герцогу Анжуйскому, который добился, чтобы его провозгласили герцогом Брабантским, и старается устроить себе хоть небольшой трон во Фландрии, а для достижения этой цели беспрестанно требует у тебя помощи.

– Помощь эту я ему все время обещаю, но, разумеется, никогда не пошлю.

– К величайшей радости господина герцога де Гиза. Слушай же, Генрике, что я тебе посоветую.

– Что же именно?

– Притворись, что ты действительно намерен послать брату в помощь войска, и пусть они двинутся по направлению к Брюсселю, даже если на самом деле пройдут всего лишь полпути.

– Ах, верно, – вскричал Генрих, – понимаю: господин де Гиз тогда ни на шаг не отойдет от границы.

– И данное нам, лигистам, госпожой де Монпансье обещание, что в конце недели господин де Гиз будет в Париже…

– Обещание это рассеется в воздухе, как дым.

– Ты сам это сказал, мой повелитель, – сказал Шико, усаживаясь поудобнее. – Ну, как же ты расцениваешь мой совет?

– Он, пожалуй, хорош.., только…

– Что еще?

– Пока эти господа там, на севере, будут заняты друг другом…

– Ах да, тебя беспокоит юг? Ты прав, Генрике, грозы обычно надвигаются с юга.

– Не обрушится ли на меня за это время мой третий бич? Ты знаешь, что делает Беарнец?

– Нет, разрази меня гром!

– Он требует.

– Чего?

– Городов, составляющих приданое его супруги.

– Ай, какой наглец! Мало ему чести породниться с французским королевским домом, он еще позволяет себе требовать то, что ему принадлежит!

– Например, Кагор. Но какой же я буду политик, если отдам врагу подобный город?

– Да, хороший политик не сделал бы этого, но зато так поступил бы честный человек.

– Господин Шико!

– Считай, что я ничего не говорил: ты же знаешь, что в твои семейные дела я не вмешиваюсь.

– Но это-то меня не тревожит: у меня есть одна мысль.

– Тем лучше!

– Возвратимся же к самым срочным делам.

– К Фландрии?

– Так я действительно пошлю кого-нибудь во Фландрию, к брату… Но кого? Кому, бог ты мой, могу я доверить такое важное дело?

– Да, это вопрос сложный!

– А, я нашел!

– Я тоже.

– Отправляйся ты, Шико.

– Мне отправиться во Фландрию?

– Почему нет?

– Как же я отправлюсь во Фландрию, когда я мертв?

– Да ведь ты больше не Шико, ты Робер Брике.

– Ну куда это годится: буржуа, лигист, сторонник господина де Гиза вдруг станет твоим посланцем к герцогу Анжуйскому!

– Значит, ты отказываешься?

– А то как же!

– Ты отказываешь мне в повиновении?

– В повиновении? А разве я обязан тебе повиноваться?

– Ты не обязан, несчастный?

– А откуда у меня могут быть обязательства? Я от тебя когда-нибудь что-нибудь видел? То немногое, что я имею, получено по наследству. Я – человек бедный и незаметный. Сделай меня герцогом и пэром, преврати в маркизат мою землицу Шикотери, пожалуй мне пятьсот тысяч экю, и тогда мы поговорим о поручениях.

Генрих уже намеревался ответить, подыскав подходящее оправдание, из тех, к каким обычно прибегают короли, когда слышат подобные упреки, но внезапно раздался шелест и лязганье колец – отдергивали тяжелую бархатную портьеру.

– Господин герцог де Жуаез, – произнес голос слуги.

– Вот он, черт побери, твой посланец! – вскричал Шико. – Кто сумеет представлять тебя лучше, чем мессир Анн, попробуй найди!

– И правда, – прошептал Генрих, – ни один из моих министров не давал мне таких хороших советов, как этот чертяка!

– А, так ты наконец признаешь это? – сказал Шико.

И он забился поглубже в кресло, свернувшись калачиком, так что даже самый лучший в королевстве моряк, привыкший различать любую точку на горизонте, не мог бы увидеть в этом огромном кресле, куда погрузился Шико, что-либо, кроме выступов резьбы на его ручках и спинке.

Господин де Жуаез, хоть он и был главным адмиралом Франции, тоже ничего другого не заметил.

Увидав своего юного любимца, король радостно вскрикнул и протянул ему руку.

– Садись, Жуаез, дитя мое, – сказал он. – Боже мой, как ты поздно явился.

– Сир, – ответил Жуаез, – ваше величество очень добры, что изволили эго заметить.

И герцог, подойдя к возвышению, на котором стояла кровать, уселся на одну из вышитых лилиями подушек, разбросанных для этой цели на ступеньках.

Глава 15.

О ТОМ, КАК ТРУДНО БЫВАЕТ КОРОЛЮ НАЙТИ ХОРОШЕГО ПОСЛА

Шико, по-прежнему невидимый, покоился в кресле; Жуаез полулежал на подушках; Генрих уютно завернулся в одеяло. Началась беседа.

– Ну что ж, Жуаез, – сказал Генрих, – хорошо вы побродили по городу?

– Отлично, сир, благодарю вас, – рассеянно ответил герцог.

– Как быстро исчезли вы сегодня с Гревской площади!

– Послушайте, сир, честно говоря – не очень-то это развлекательное зрелище. И не люблю я смотреть, как мучаются люди.

– Какой жалостливый!

– Нет, я эгоист… Чужие страдания действуют мне на нервы.

– Ты знаешь, что произошло?

– Где именно, сир?

– На Гревской площади?

– По правде говоря – нет.

– Сальсед отрекся от своих показаний.

– Вот как!

– Вам это безразлично, Жуаез?

– Мне?

– Да.

– Признаюсь откровенно, сир, я не придавал большого значения тому, что он мог сказать. К тому же я был уверен, что он от всего отречется.

– Но ведь он сперва сознался.

– Тем более. Его первые признания заставили Гизов насторожиться. Гизы и начали действовать, пока ваше величество сидели спокойно: это было неизбежно.

– Как! Ты предвидишь такие вещи и ничего мне не говоришь?

– Да ведь я не министр, чтобы говорить о политике.

– Оставим это, Жуаез.

– Сир…

– Мне понадобится твой брат.

– Мой брат, как и я сам, сир, всегда к услугам его величества.

– Значит, я могу на него рассчитывать?

– Разумеется.

– Ну, так я хочу дать ему одно небольшое поручение.

– Вне Парижа?

– Да.

– В таком случае это невозможно, сир.

– Как так?

– Дю Бушаж в настоящее время не может уехать.

Генрих приподнялся на локте и во все глаза уставился на Жуаеза.

– Что это значит? – спросил он.

Жуаез с величайшей невозмутимостью выдержал недоумевающий взгляд короля.

– Сир, – сказал он, – это самая понятная вещь на свете! Дю Бушаж влюблен, но он недостаточно искусно приступил к делу. Пошел по неправильному пути, и вот бедный мальчик начал худеть, худеть…

– И правда, – сказал король, – это бросилось мне в глаза.

– И все мрачнел, черт побери, – словно он живет при дворе вашего величества.

От камина до собеседника донеслось какое-то ворчание. Жуаез умолк и с удивлением огляделся по сторонам.

– Не обращай внимания, Анн, – засмеялся Генрих, – это одна из моих собачек заснула в кресле и рычит во сне. Так ты говоришь, друг мой, что бедняге дю Бушажу взгрустнулось?

– Да, сир, он мрачен, как сама смерть. Похоже, что он где-то повстречал женщину, все время пребывающую в угнетенном состоянии ума. Нет ничего ужаснее таких встреч. Однако и у подобных натур можно добиться успеха не хуже, чем у женщин веселого нрава. Все дело в том, как за них взяться.

– Ну, ты-то не очень смутился бы, распутник!

– Вот тебе и на! Вы называете меня распутником за то, что я люблю женщин?

Генрих вздохнул.

– Так ты говоришь, что у этой женщины мрачный характер?

– Так, по крайней мере, утверждает дю Бушаж. Я ее не знаю.

– И, несмотря на ее скорбное настроение, ты бы добился успеха?

– Черт побери! Все дело в том, чтобы играть на противоположностях. Настоящие трудности бывают только с женщинами сдержанного темперамента: они требуют от добивающегося их благосклонности одновременно и любезностей, и известной строгости, а соединить это мало кому удается. Дю Бушажу попалась женщина мрачная, и любовь у него поэтому несчастная.

– Бедняга! – сказал король.

– Вы понимаете, сир, – продолжал Жуаез, – что не успел он сделать мне это признание, как я начал его лечить.

– Так что…

– Так что в настоящее время курс лечения начат.

– Он уже не так влюблен?

– Нет, сир, но у него появилась надежда внушить любовь: это ведь более приятное лечение, чем вовсе лишать людей их чувства. Итак, начиная с сегодняшнего вечера, он, вместо того чтобы вздыхать на манер своей дамы, постарается развеселить ее, как только возможно: сегодня вечером, к примеру, я посылаю к его возлюбленной тридцать итальянских музыкантов, которые устроят под ее балконом неистовый шум.

– Фи! – сказал король. – Что за пошлая затея!

– Как так – пошлая? Тридцать музыкантов, которым равных нет в мире!

– Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в госпожу де Конде!

– Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.

– Безумно влюблен, – ответил король.

Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.

– Вы же сами понимаете, что это совсем другое дело, сир, – сказал Жуаез, тщетно пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. – Дама, наоборот, равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.

– И ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?

– Разумеется, рассчитываю.

Король покачал головой.

– Конечно, я не говорю, – продолжал Жуаез, – что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом, – словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю Бушажу.

– Желаю ему этого от всего сердца, – сказал Генрих, – но оставим дю Бушажа, раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время Париж. Для меня отнюдь не необходимо, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, ты не стал бы, подобно ему, рабом какой-нибудь благородной страсти?

– Я? – вскричал Жуаез. – Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как сейчас!

– Отлично, значит, тебе делать нечего?

– Решительно нечего, сир.

– Но мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?

– Ах да, с любовницей господина де Майена, Эта женщина меня обожала.

– Ну так что же?

– Ну так вот. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только что развивал, – уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же, как Анри, – и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная. Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился некстати. Стараюсь успокоить ее – напрасно, расспрашиваю – она не отвечает. Хочу поцеловать ее, она отворачивает голову. Я нахмурился – она рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что, когда бы я к ней ни явился, ее не будет дома.

– Бедный Жуаез! – рассмеялся король. – Что же ты сделал?

– Черт побери, сир, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел, даже не оглянувшись.

– Браво, Жуаез, ты просто герой! – сказал король.

– Тем более герой, сир, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.

– Тем не менее ты ушел?

– И явился к вам.

– И ты к ней больше не вернешься?

– Никогда… Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена, я, может быть, и вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.

– Друг мой, – серьезным тоном сказал король, – для спасения твоей души этот разрыв – дело очень благотворное.

– Может быть, оно и так, сир, но пока что я целую неделю буду скучать, не зная, чем заняться и куда девать себя. Вот мне и пришло в голову предаться сладостной лени: право же, скучать очень занятно.., раньше у меня такой привычки не было, и я нахожу ее очень тонной.

– Еще бы это не было тонно, – заметил король, – скуку-то в моду ввел я.

– Вот, сир, я и выработал план: меня осенило, пока я шел от паперти Нотр-Дам к Лувру. Каждый день я буду являться сюда в носилках. Ваше величество будете читать молитвы, я стану просматривать книги по алхимии или лучше даже – по морскому делу, ведь я моряк. Заведу себе собачек, чтобы они играли с вашими. Потом мы будем есть крем и слушать рассказы господина д'Эпернона. Я хочу также пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю Бушажа развеселится, мы найдем другую женщину, веселую, и вгоним ее в тоску. Но все это мы будем делать не двигаясь с места, сир: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а очень хорошо – в лежачем. Какая здесь мягкая подушка, сир! Видно, что ваши обойщики работали для короля, который изволит скучать.

– Фу, как это все противно, Анн, – сказал король.

– Почему противно?

– Чтобы мужчина в таком возрасте и занимающий такое положение, как ты, стремился стать ленивым и толстым! Как это отвратительно!

– Не нахожу, сир.

– Я найду тебе подходящее занятие.

– Если оно будет скучным, я согласен.

В третий раз послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.

– Вот умный пес, – сказал Генрих. – Он догадывается, какую деятельность я для тебя придумал.

– Что же это такое, сир? Горю нетерпением услышать.

– Ты наденешь сапоги.

Жуаез в ужасе отшатнулся.

– О, не требуйте от меня этого, сир, это идет вразрез со всеми моими мыслями!

– Ты сядешь верхом на коня.

Жуаез так и подскочил.

– Верхом? Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок, разве ваше величество не слыхали?

– Кроме шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.

– Нет, сир, – ответил герцог самым серьезным тоном, – это невозможно.

– А почему невозможно? – гневно спросил Генрих.

– Потому.., потому что.., я адмирал.

– Ну и что же?

– Адмиралы верхом не ездят.

– Ах, вот как! – сказал Генрих.

Жуаез кивнул головой, как дети, которые упрямо решили не слушаться, но все же слишком робки, чтобы никак не ответить.

– Ну что ж, отлично, господин адмирал Франции, верхом вы не поедете. Вы правы – моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в Антверпен.

– В Антверпен! – возопил Жуаез в таком отчаянии, словно он получил приказ плыть в Кантон или в Вальпараисо.

– Кажется, я уже сказал, – произнес король ледяным, не допускающим возражений тоном, как бы утверждавшим его право верховного начальника и его волю монарха. – Сказал и повторять не желаю.

Не пытаясь сопротивляться, Жуаез застегнул свой плащ, надел шпагу и взял с кресла лежащую на нем бархатную шапочку.

– И трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! – продолжал ворчать Генрих. – Если я сам иногда забываю, что я – господин, все, кроме меня, должны были бы об этом помнить.

Жуаез, ледяной и безмолвный, поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять шпаги.

– Ваши повеления, сир? – произнес он голосом столь покорным, что воля короля тотчас же превратилась в тающий воск.

– Ты отправишься в Руан, – сказал он, – в Руан, и я хочу, чтобы ты отплыл оттуда в Антверпен, если не предпочитаешь сухим путем проехать в Брюссель.

Генрих ждал, что Жуаез ответит ему. Но тот ограничился поклоном.

– Может быть, ты предпочитаешь ехать сухим путем?

– Я не имею никаких предпочтений, когда надо выполнять приказ, сир, – ответил Жуаез.

– Ну ладно, дуйся, дуйся, вот ужасный характер! – вскричал король. – Ах, у государей друзей нет!

– Кто отдает приказания, может рассчитывать только на слуг, – торжественно заявил Жуаез.

– Так вот, милостивый государь, – сказал оскорбленный король, – вы и отправитесь в Руан, сядете на свою галеру, возьмете гарнизоны Кодебека, Арфлера и Дьеппа, которые я заменю другими частями, погрузите их на шесть кораблей и по прибытии на место отдадите в распоряжение моего брата, ожидающего от меня обещанной помощи.

– Пожалуйста, письменные полномочия, сир! – сказал Жуаез.

– А с каких это пор, – ответил король, – вы не можете действовать согласно своей адмиральской власти?

– Я имею одно лишь право – повиноваться и стараюсь, насколько возможно, сир, избежать ответственности.

– Хорошо, господин герцог, письменные полномочия вы получите у себя дома в момент отъезда.

– Когда же наступит этот момент, сир?

– Через час.

Жуаез почтительно поклонился и направился к двери.

Сердце короля чуть не разорвалось.

– Как! – сказал он. – Вы даже не нашли любезных слов на прощанье! Вы не слишком вежливы, господин адмирал. Видно, моряков недаром в этом упрекают. Ну что ж, может быть, мне больше угодит генерал-полковник моей инфантерии.

– Соблаговолите простить меня, сир, – пробормотал Жуаез, – но я еще худший придворный, чем моряк, и, как я понимаю, ваше величество сожалеет обо всем, что изволили для меня сделать.