— Но мы и будем его иметь, монсеньер.

— Нет.

— И потом, король уже заметил эту девушку.

— Это еще один довод против нее — там уже Пекиньи со своей котерией.

— Но господин Пекиньи возвысится лишь тогда, когда этого пожелаем мы, сторонники Флёри.

— Герцог, подумайте хорошенько. Артистка — нет, никогда. Послушайте, — продолжал он, вновь принимая важный тон, — королю не пристало ронять свое достоинство. Комедиантка в Версале или в Лувре — нет, это невозможно. Оставим комедианток ленивым английским королям, которым они разыгрывают интермедии в перерывах между герцогинями. Мы же, люди благовоспитанные, цивилизованные, не позволим благородным кавалерам водиться со всяким закулисным сбродом или превращать королевские апартаменты в кулисы.

— И все же, монсеньер…

— Видите ли, герцог, Людовик Пятнадцатый почивает на ложе Людовика Четырнадцатого; нам следует воздерживаться от забвения этой подробности.

— Вы опровергли все мои доводы, — невозмутимо заметил Ришелье. — Что ж, сдаюсь.

— Пойдем дальше, как вы сами только что выразились.

— Стало быть, переходим к номеру седьмому.

— Кто у вас в списке под этим номером?

— Госпожа графиня де Майи.

— О-о! — вздохнул его преосвященство.

— Вас опять бросает в дрожь? — спросил г-н де Ришелье.

— На сей раз выбор хорош, герцог, но…

— Выскажите все ваши «но», монсеньер, сделайте одолжение.

— Там имеется муж.

— Это мне, черт возьми, известно!

— И семейство.

— Вижу, вы предпочитаете, чтобы я занялся семейством; что же, извольте. Я начал со старшей дочери, но, раз вы настаиваете, продолжим. Номер восьмой, Полина Фе-лисите де Нель, еще в монастыре.

— Она некрасива.

— Отчасти поэтому я и медлил назвать ее. Только об одном я должен вас предупредить.

— Что такое?

— А то, что Полина очень умна.

— Это я знаю.

— Вам известно, что творится в недрах монастырей?

— Я епископ!

— Да, верно.

— Я сказал бы даже, что она полна честолюбивых надежд, причем вполне светских.

— Это и мне известно, монсеньер.

— Как, герцог? И вы тоже знаете, что происходит в недрах монастырей?!

— Монсеньер, я водил знакомство с тамошней аббатисой.

— Теперь моя очередь сказать: «Да, верно».

— Стало быть, Полина для нас слишком умна и честолюбива.

— Она слишком уродлива.

— Номер девятый, монсеньер: Диана Аделаида, третья сестра.

— Почти ребенок.

— В таком случае не буду говорить о четвертой сестрице Гортензии Фелисите, номер десятый.

— Вы правы, герцог.

— Умолчу и о Мари Анн, пятой сестре, прекрасной девушке, говорят, уже несколько обольщенной маркизом де Ла Турнелем.

— Герцог, если пятую мадемуазель де Нель уже обольстили, оставим Мари Анн, пятую из сестер де Нель, не будем предлагать ее королю. От мужей еще можно отделаться, от любовников нет.

— Монсеньер, вы меня мудро наставляете, однако номера в моем списке уже кончаются, а мы так ничего и не решили.

— Но, герцог, быть может, мы слишком поторопились отвергнуть тот седьмой номер?

— Вы имеете в виду госпожу де Майи, Луизу Юлию?

— Супругу Луи Александра де Майи, любовника мадемуазель Олимпии Клевской.

— С вами беседовать — одно удовольствие, монсеньер; памяти, подобной вашей, ни у кого не встретишь.

— Что правда, то правда, герцог; мне порой говорят, что в этом смысле я немного похож на вашего двоюродного деда-кардинала.

— Монсеньер, — заметил Ришелье суховато, — мне мудрено об этом судить: я никогда не видел моего деда, а вас вижу.

Эта обоюдоострая сдержанность могла сойти за тонкую лесть.

Флёри понял ее именно так и оживился.

— Итак, вернемся к госпоже де Майи, — произнес герцог.

— В виде пробы.

— О, разумеется! Что до меня, монсеньер, я на сей счет не имею сложившегося мнения.

— Герцог, она ведь тощая.

— Что вы имеете в виду, монсеньер? — спросил Ришелье, сохраняя леденящее хладнокровие.

— Тощей, мой любезный герцог, я называю женщину, которая с первого взгляда…

— Ну же, монсеньер, говорите.

— Я вас не шокирую?

— Вовсе нет, нисколько. Я весь внимание.

— Так вот, — продолжал кардинал, — женщину, которая, когда на нее посмотришь спереди…

— А как же каноны, монсеньер? Вспомните о канонах!

— Увы! Да…

— Что же, монсеньер, я вам отвечу.

— О, я полагаю, что госпожа де Майи — одна из немногих во Франции, кому так идет парадное платье.!

— Это кое-чего стоит.

— Я думаю!

— В глазах молодого короля, отнюдь не равнодушного к нарядам.

— Да, действительно!

— Умение хорошо носить платье, это, монсеньер, одно из самых многообещающих умений.

— Платье — лишь красивая листва, а как насчет самого дерева?

— Э, монсеньер! Когда дело касается такой женщины как та, о которой мы говорим, не стоит совать палец между деревом и его корой.

— Признаю! Согласен!

— А вот руки хороши до чрезвычайности!

— Сказать по чести, как поглядишь на них, кажется, будто видишь волшебные веретена или персты Авроры.

— Кожа перламутровая, прозрачная, и под ней струится алая, благородная кровь.

— О, не буду этого отрицать.

— Глаза широко раскрытые, искренние и сияющие, словно у лани. Ступни…

— Не покидайте лица, герцог!

— Рот алый, горячий!

— А зубы, сказать по правде, жемчужные.

— И этот легкий черный пушок, из-за которого в уголках рта как будто притаилась вечная улыбка…

— Он такого же цвета, как брови, — эбеново-черный!

— А вы заметили, каковы ее волосы у самых корней?

— У основания шеи, не так ли?

— Да, на затылке.

— А родинки на лбу?

— Их у нее семь.

— Согласно канонам красоты.

— Лоб великолепен.

— И непритязателен.

— Да, это лоб красавицы, а не умницы.

— А-а! Подробность важная!

— И знаете, монсеньер, мне пришла в голову одна мысль.

— Говорите.

— Вы сказали, что она тощая.

— Ну, послушайте, ведь в самом деле, этот девический бюст…

— Монсеньер, судя по всему, вы не обращали внимания на ее плечи.

— А, так, значит, плечи хороши?

— Монсеньер, они не просто хороши, они круглые, полные.

— Ах, герцог…

— Отбросьте недоверие! Сами посмотрите. Черт возьми! Вам стоит лишь последовать в этой малости примеру святого Фомы: он вложил персты в рану на боку Спасителя нашего, а вам достаточно лишь позволить взору скользнуть под…

— Герцог, герцог, вы забываете о канонах!

И епископ расхохотался совсем по-раблезиански.

— Я настаиваю на этом пункте, монсеньер, и знаете, почему?

— Узнаю, если вы мне скажете.

— Потому что полные плечи у молодой женщины — безошибочный признак.

— Признак чего?

— Здоровья, будущности.

— Будущности? Вот еще! Какая-то брахиомантия! Уж не ваш ли венский колдун вас этому научил?

— Нет, монсеньер; речь идет не о духовной будущности, а о физической. Женщина, которая при юношеской худощавости имеет пышные плечи, к зрелым годам станет очень красивой.

— Э-э, герцог, какие у вас познания в физиологии!

— Не без того, монсеньер.

— Стало быть, вы не видите ни малейших причин беспокоиться за физическую будущность Луизы де Майи?

— Монсеньер, а ее ножки вы видели?

— Я о них слышал, но моя репутация…

— Монсеньер, это ножки, подобных которым мне видеть не приходилось. А между тем, как вы знаете, самые красивые ножки у парижанок, и я прожил в Париже всю жизнь, пока меня не отправили в Вену.

— А, прекрасно, герцог! Ножки послужат для короля весьма сильным средством, побуждающим к действию. Всякий раз, когда король ездит на охоту, он прячется под деревом возле охотничьего павильона, чтобы, оставаясь незамеченным, посмотреть, как дамы сходят с коней либо забираются в седло.

— В самом деле?

— А уж когда он приметит ножку, которая в его вкусе…

— Стало быть, он знаток?

— Ну, в достаточной мере. Он тогда тотчас требует, чтобы ему представили сведения о даме. Бог мой! Это ведь именно красоте ног госпожа де Нель, мамаша, была обязана тем приключением, правда, не имевшим продолжения.

— Теперь, монсеньер, если вам угодно, оставим физические достоинства, поскольку в этом смысле мы, пожалуй, достигли соглашения.

— Да, герцог. Мы договорились, что Луиза де Майи станет очень красивой женщиной.

— Это установлено, монсеньер; поговорим теперь о том, что прячется в этой столь прекрасной головке.

— Она, должно быть, пустовата?

— Прошу прощения, она преисполнена ума.

— Ах, дьявол! Потаенный ум?!

— Вы помянули врага рода человеческого, монсеньер; для епископа это ужасное сквернословие.

— Ваша правда, мне следовало вместо «Дьявол!» сказать «Герцог!»: истина не пострадала бы от такой замены. Стало быть, у нее потаенный ум?

— Да.

— Это самое худшее, знаете ли!

— Весьма большой ум, и прячется он только от тех, кому она не желает его показывать.

— Поистине ужасающее качество!

— Нет.

— Но позвольте, герцог, ведь женщина с умом станет управлять королем, благо сейчас только ум и нужен для того, чтобы взять в руки бразды правления.

— То, что вы сейчас сказали, монсеньер, весьма прискорбно для господина герцога.

Флёри рассмеялся.

— А для нас, как вы сами же недавно признали, нет ничего опаснее умницы.

— Прошу прощения, монсеньер, говоря об ее уме, я позабыл упомянуть о сердце.

— У нее есть сердце?

— Сердце, в которое проник король.

— Вы считаете, она влюблена в короля?

— Боюсь, что так, монсеньер. Зато нам госпожа де Майи, влюбленная в монарха, обеспечит ту уверенность, к которой мы стремимся. Она никогда не попытается взять верх над ним.

— Это хорошо, мой дорогой герцог; но можно ли полагаться на подобный исход? Ведь когда женщина решит, что забрала мужчину в свои руки, при том, что этот мужчина — король, не изменится ли ее характер?

— Пока она любит, нет, монсеньер.

— Но долго ли она будет любить?

— Эта, как мне кажется, да.

— По каким признакам вы это заключили, господин пророк? — слегка подтрунивая над герцогом, осведомился Флёри.

— Натура пылкая и вместе с тем мечтательная.

— И о чем это свидетельствует… по-вашему?

— О том, что она найдет короля прекрасным и будет очень бояться потерять его, то есть сделает все, что потребуется, лишь бы его удержать.

— Объясните-ка вашу мысль получше.

— Извольте. Бросив мужа, графиня вызовет скандал; такая женщина перед скандалом не отступит, но она и не из тех, кто громоздит одно приключение на другое; она будет охотно следовать тому, что ей подскажут ее ум и сердце. Ум у нее живой, об этом я вас предупредил, что до сердца, то оно красноречиво, это я утверждаю смело, однако, если слово ума или сердца прозвучит вполне отчетливо, за этим последует совершенная немота. Так вот, женщине, чтобы решиться принудить к молчанию свои чувства, свою искреннюю любовь, требуется столько полновесных причин, сколько у нее никогда не наберется: она предпочтет сдаться в этой борьбе. Вот почему госпожа де Майи в своей связи с королем обречена будет вечно капитулировать перед ним.

— Жертвовать даже самолюбием?

— Особенно самолюбием!

— И смириться с бедностью?

— Как это с бедностью? Монсеньер, неужели вы говорите то, что думаете?

— Именно это я и говорю. Госпожа де Майи окажется в положении брошенной жены, не так ли, герцог? Собственное семейство ее оттолкнет, а король не проявит великодушия.

— Разве король не великодушен? — вскричал Ришелье.

— Я не говорил вам, сударь, что король не великодушен; я сказал: «не проявит великодушия».

— О, монсеньер, но кто же внушил вам такую мысль? — протянул герцог, настораживаясь.

— В первую очередь мое чутье, а сверх того — мои нужды… я хотел сказать, нужды Франции.

— Франции будет нужно, чтобы король оказался скупцом? — снова возвысил голос Ришелье.

— Господин герцог, не смотрите на меня косо; я скажу вам со всей искренностью: я стар, король молод, он проявляет наклонности, заставляющие предполагать, что ему предстоит совершить весьма много грехов; таким образом, рано или поздно он рухнет в бездну расточительности, подобно своему предку Людовику Четырнадцатому.

— И что же, монсеньер?..

— А то, сударь, что Франция будет разорена. Итак, я не желаю, чтобы это случилось при моей жизни. Такой исход бесспорно неизбежен, но не для меня. Мне еще остается лет двенадцать жизни, и я проживу их, оберегая денежные запасы; пусть другой, мой преемник, совершит гибельный скачок, лишь бы это сделал не я.

— Скачок? Вы меня страшите, монсеньер! Опасность так близка?

— Слишком близка; уже теперь приходится прибегать ко всяческим уловкам, а я не так молод, чтобы все время изобретать новые и достаточно убедительные. Вот станете министром, тогда и выкручивайтесь сами, вы человек изворотливый.

— О монсеньер!..

— Как видите, я своих мыслей не скрываю: все, что делаю, я делаю для себя, пока не придет моя смерть. А она не замедлит.

— Ах, сколько здесь преувеличений!

— Нисколько, герцог.

— Монсеньер, вы преувеличиваете расходы.

— Сами увидите!

— Вы преувеличиваете опасность.

— Отнюдь. А вот вам как бы на этом не обжечься.

— В конце концов, вы что же, помешаете королю быть молодым?

— Э, вовсе нет, Боже правый! Отлично! Вот я, помянув имя дьявола, уже и возвращаюсь к Господу: это добрый знак. Нет, я не стану мешать королю быть молодым, наоборот, я же, видите ли, отыскал для него два капитала, в то время как другие нашли бы ему разве что один, да и то с большим трудом.

— Два капитала?

— Юность и власть, два великолепных светильника, совсем новенькие, из самого лучшего воска, собранного Мазарини, человеком ловким, и отлитого вашим дедом, человеком великим; два светильника, которые король Людовик Четырнадцатый так славно жег одновременно с двух концов, что, право же, они несколько укоротились.

— Это верно!

— Вы видите сами, надо, чтобы королю, моему ученику, их хватило до конца дней, которых, как я уповаю, ему отпущено много.

— Будем надеяться.

— Вот я и принимаю меры заранее. Позволяю королю расходовать один из своих капиталов, но ни в коем случае не оба разом. У него есть его юность, она ничего не стоит, так пусть он пока что тратит ее, а там посмотрим.

— Но молодой король — это король-мот.

— Ничего подобного! Юный монарх — это приятный амурчик, которого женщины так и рвут из рук одна у другой. Он соглашается любить их, позволяет им обожать его. Он дарит горошину, а срывает стручок, дает взаймы яйцо, а получает курицу.

— Дьявольщина! Монсеньер, что за мораль! Знаете, у меня в полку были вербовщики, проводившие в жизнь подобные теории, так солдаты называли их… обиралами.

— Охотно верю; ваши солдаты всего лишь солдаты, а вербовщики — не более чем сержанты, в лучшем случае скромные фурьеры. Но сделайте их полковниками — и с ними станут считаться; повысьте их до маршалов — и вы придете рассказывать мне, как у них идут дела; превратись они в принцев крови — вы будете ими восхищаться, в королей — их признают праведниками.

— Ну и ну, монсеньер! Почему же праведниками?

— Потому, господин герцог, — сурово отчеканил Флёри, — что ни одна жемчужина в уборе королевской любовницы не стоит дешевле десяти тысяч фунтов хлеба, отнятого у народа, которым правит этот король.

Ришелье отвесил поклон.

— Может быть, моя политика представляется вам недостойной дворянина?

— Монсеньер, я не скажу более ни слова.

— Поверьте мне, герцог, — с тонкой улыбкой прибавил старик, — я пекусь о том, чтобы не слишком урезывали долю моих друзей.

— Таким образом, госпожа де Майи будет допущена при условии, что добровольно согласится жить в бедности?

— Да.

— И в подчинении?

— Да. От прочего я ее избавлю.

— Жесткие условия, монсеньер.

— Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?

— Но, быть может, король вас вынудит?

— Ах! — вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. — Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…

«Ладно, — подумал Ришелье. — Я тебя понимаю».

— Впрочем, — поторопился добавить Флёри, — разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?

— Она ушла от него.

— И что она влюблена в короля?

— Допустим.

— Допустим? Вы же вполне определенно утверждали,

что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?

— Это бесспорный факт.

— Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.

— Надо бы спросить у нее самой.

— Тут уж ваша забота.

— Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.

Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.

— Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.

— Возможно; но как же гордость?

— Мы условились, что она оставит ее при себе.

— Монсеньер меня сразил.

— Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?

— О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.

— Да, тут потребна строгая логика.

— Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.

Прелат усмехнулся.

— Герцог, — сказал он, — не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.

Ришелье поклонился.

— Во всем этом меня удручает лишь одно, — вздохнул он.

— Но что же, Боже?

— Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…

— Со времен… вашего деда, — лукаво обронил старик. Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:

— Какая вам разница, в конце концов, — спросил он, — скупцом будет король или расточителем?

— Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.

— Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.

— Ко мне?

— Ну, разумеется, к вам.

— Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?

— Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.

— Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?

— Нет, право слово!

— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?

— Конечно.

— Если обещание сдержат, то да.

— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?

— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?

— Вы сомневаетесь в этом, герцог?

— Если вы за это отвечаете, нет.

— Ручаюсь головой.

— Монсеньер, ни слова больше.

— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.

— Мне, монсеньер?

— Да, вам. Помните, что было вам обещано?

— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.

— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…

— … чтобы продержаться самому.

— Прощайте, герцог.

— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.

И Ришелье удалился.