Олимпия Клевская

Покупка обошлась ему в два луидора, взятых из той сотни, что была в кошельке, переданном Олимпией, — даре, которым молодой человек воздержался пренебречь в рассуждении той пользы, какую он предполагал из него извлечь.

Купленный пистолет, вычищенный и заряженный, Баньер сунул в карман и возобновил свои путь к дому Каталонки.

Пистолет не был для него лишь орудием угрозы, простым средством устрашения — о нет, чем ближе подступал миг встречи с этой женщиной, тем яростнее Баньер, стискивая зубы и бледнея, набирался решимости вырвать у нее доказательства своей невиновности, а в случае отказа — размозжить ей голову.

Стучась в дверь Каталонки, он питал именно такое намерение, и это не придавало его чертам выражения нежной любезности.

Открыть ему вышла парикмахерша.

Коль скоро он предполагал, что это создание несомненно замешано во всем происшедшем, Баньер отнюдь не огорчился, что случай, идя навстречу его желаниям, послал ему не одну, а обеих интересующих его особ.

При виде его парикмахерша отпрянула шага на два назад, что позволило Баньеру беспрепятственно переступить порог дома.

Войдя, он запер за собой дверь на все засовы.

— Боже милосердный! — вскричала парикмахерша. — Что нужно от нас этому драгуну?

Баньер сообразил, что нельзя прежде времени пугать дичь, и, вымучив улыбку, спросил:

— Что такое? Вы, милейшая, не узнаете меня?

— Ах! Бог мой! Это ж господин Баньер! — воскликнула парикмахерша. — Ну и ну, надо же, а я вас и не признала.

— Как? Вы не узнаете своих друзей? — промолвил Баньер, стараясь придать своему голосу всю возможную приторность.

— И потом, у вас был такой свирепый вид…

— Все дело в мундире, это он придает мне подобный вид. Но скажи-ка мне кое-что, любезнейшая.

— Что, господин Баньер?

— Каталонка… она дома?

— Гм… ну да! Ах, она так обрадуется!

— Чему же это?

— Да вашему приходу. Она всегда была к вам неравнодушна, красавчик вы бесчувственный.

— Ну вот еще, милочка, — пожал он плечами. — Ты просто насмехаешься надо мной, Агата.

— Нет, честное слово! Впрочем, — прибавила она с бесстыдной улыбкой, — вы можете убедиться в этом, и не позднее, чем тотчас.

— Что ж! Может быть, отправимся с ней повидаться, парикмахерша души моей? Только ты уж меня проводи.

— Но вы же и сами знаете, где ее искать! Она в своем будуаре.

С тех пор как Каталонка вступила в связь с аббатом д'Уараком, у нее появился будуар.

— Неважно! Проводи меня все-таки, — отвечал Баньер. Парикмахерша не усмотрела в этом ничего опасного;

она стала подниматься по ступеням плохо освещенной лестницы впереди Баньера, следовавшего за ней по пятам.

Внезапно коридор наполнился светом. Это парикмахерша распахнула дверь будуара, сквозь которую Баньер увидел Каталонку, сладострастно раскинувшуюся на софе — предмете мебели, нескромности которого Кребийон-сын был обязан своей известностью.

— Вы только послушайте, сударыня, — сказала парикмахерша, — ведь это господин Баньер.

Баньер, войдя следом за ней, запер дверь будуара на ключ так же, как только что запер внешнюю дверь на засовы.

— Господин Баньер? Где? — спросила Каталонка, которая, как ранее парикмахерша, не сразу узнала своего гостя в его новом наряде.

— Да вот же он, в солдатском мундире. Смотрите, как он ему к лицу; только, по-моему, в этой одежде у него ужасно грозный вид.

В это мгновение Баньер закончил свою операцию с замком и, для большей безопасности засунув ключ от дверей будуара к себе в карман, повернулся к Каталонке.

Бледность его лица была теперь уже не простой, а мертвенной.

Выражение его глаз ужаснуло Каталонку.

— О да! Вид действительно грозный, — произнесла она, вставая. — Что с вами такое, господин Баньер?

Баньер шагнул к ней, сдвинув брови, его дыхание со свистом вырывалось наружу сквозь сжатые зубы. Не отвечая на вопрос, он процедил:

— Вашу руку!

Каталонка медленно подняла правую руку, лепеча в испуге:

— Боже мой! Боже мой! Чего вы хотите?

Поймав руку Каталонки за запястье, он стал один за другим разглядывать перстни, которыми были унизаны ее пальцы.

Рубина г-на де Майи среди них не было.

— Другую, — приказал он.

— Боже! Он сумасшедший! — прошептала парикмахерша.

Баньер взял левую руку, как до того правую, за запястье, и, едва он глянул на нее, глаза его сверкнули.

Он и в самом деле узнал перстень с рубином, проданный им еврею Иакову.

— А! — вскричал он. — Все верно! Вот он!

— О чем вы? — спросила Каталонка, дрожа всем телом. Однако Баньер заранее решил отвечать на ее вопросы не иначе как своими вопросами.

— Где вы украли этот перстень?

— Как это украла? — взвизгнула Каталонка, принимая оскорбленный вид.

— Я спрашиваю, где вы украли этот перстень? — повторил Баньер, топнув ногой.

Спеша добиться ответа, он так стиснул ей запястье, что бедняжка застонала.

— На помощь! — завопила парикмахерша. — Помогите! Убивают!

Баньер, не отпуская руки Каталонки, взглянул на нее через плечо:

— Эй, вы там! Вам бы лучше помолчать!

Однако, поскольку тон произнесенных им слов был как нельзя более далек от успокоительного, парикмахерша не только не умолкла, но с новой силой принялась испускать вопли и горестно всплескивать руками.

Тогда, отпустив Каталонку, Баньер одним прыжком настиг парикмахершу, схватил ее левой рукой за шею и поволок к хозяйке будуара, в грудь которой он направил дуло пистолета, извлеченного им из кармана.

— Ну, — проговорил он с устрашающей решимостью, — у меня нет времени выслушивать жалобы и стенания. Откуда взялся этот перстень? Кто вам его дал? Говорите, или я убью вас!

Каталонка поняла, что ее жизнь висит на волоске над могильной ямой.

— Аббат д'Уарак, — произнесла она.

— Значит, вы любовница аббата д'Уарака?

— Но…

— Вы любовница аббата д'Уарака, да или нет?

— Да.

— Отлично. Для начала вы возвратите мне кольцо.

— Но…

— Для начала вы возвратите мне кольцо!

— Вот оно.

— А теперь вы напишете мне расписку в том, что вы любовница аббата д'Уарака и что это он дал вам кольцо.

— Но…

— Гром и молния!

— Я напишу все, что вы хотите! — закричала Каталонка, падая на колени, так ужаснуло ее выражение лица Баньера.

В это время парикмахерша, о которой Баньер более не думал, однако продолжал сжимать ее шею, притом все крепче, с яростью, возрастающей по мере того как Каталонка пыталась ему возражать, обмякла в его руках, словно змея в когтях орла.

Только тут до Баньера дошло, что он может задушить ее.

К тому же ему все равно предстояло отправиться на поиски пера, чернил и бумаги, чтобы Каталонка могла написать свою расписку.

Он немного ослабил железную хватку своих пальцев.

— О! Пустите! О! Пустите меня! — придушенным голосом прохрипела парикмахерша.

— А если я вас отпущу, мы будем благоразумны и обещаем помалкивать? — осведомился Баньер.

— Ни словечка не пророню!

— Хорошо.

И он отпустил парикмахершу, которая сползла на пол и распласталась там, моля о милосердии.

Затем Баньер направился прямо к круглому столику, который он сразу заметил и на котором, будто в предвидении его визита, были приготовлены перо, чернила и бумага.

Он взял все это и положил перед Каталонкой:

— Пишите.

У Каталонки уже не оставалось ни малейшей воли к сопротивлению, но рука у нее так дрожала, что ей требовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Ну-ну, — сказал Баньер, — давайте успокоимся. Я подожду.

И он действительно стал ждать, поигрывая курком своего пистолета, то взводя его, то возвращая в прежнее положение с мрачным, угрожающим лязгом.

Этот звук возымел действие более решительное, чем все нюхательные соли и мелиссовые настойки, какие только существуют на земле.

Каталонка взяла перо и, поглядев на Баньера, сказала:

— Что ж, диктуйте, я буду писать.

— Нет уж, — заявил Баньер. — Вы потом, чего доброго, вздумаете утверждать, будто я вас принудил. Пишите сами, но только извольте быть правдивой и излагать кратко и ясно.

Каталонка написала:

«Я заявляю, и это является чистой правдой, что перстень с рубином, который я отдаю г-ну Баньеру, был мне подарен отнюдь не г-ном Баньером, но аббатом д'Уараком, моим любовником».

— Хорошо, — обронил Баньер, следивший глазами за ее пером, ловя каждое слово по мере того, как строки рождались на бумаге. — Теперь распишитесь.

С тяжелым вздохом Каталонка поставила свою подпись.

— А теперь кольцо, — приказал Баньер.

Каталонка испустила еще более горестный вздох, однако колебаться тут не приходилось, и она возвратила перстень.

Баньер осмотрел украшение, чтобы удостовериться, что это тот самый рубин, и, полностью в том убедившись, надел кольцо себе на мизинец.

— А теперь, — объявил он, — поскольку я не вор и в мои намерения не входит причинение вам материального ущерба, держите!

Он выгреб из кармана пригоршню луидоров, швырнул их Каталонке в лицо и бросился вон из будуара.

В дверях он, впрочем, приостановился, опасаясь, как бы та или другая их двух не высунулась в окно и не позвала стражу, чтобы его арестовали при выходе из дому.

Но они кинулись собирать брошенные Баньером луидоры: претендовать на них полузадушенная парикмахерша сочла себя в столь же неоспоримом праве, как и полумертвая от испуга Каталонка.

Убедившись, что с этой стороны ему бояться нечего, Баньер, перепрыгивая через ступеньки, сбежал по лестнице, выскочил на улицу и со всех ног понесся в направлении улицы Монтион, где, как мы помним, обитала Олимпия.

XXXVIII. КАКИМ ОБРАЗОМ БАНЬЕР ОСТАВИЛ ДРАГУНСКИЙ ПОЛК ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ

Совершенно запыхавшись, Баньер примчался к дому, так хорошо знакомому его глазам и сердцу, где он провел столько сладостных и столько ужасных мгновений.

Все было заперто, за исключением окна на втором этаже.

То было окно спальни Олимпии.

Баньера охватило тягостное чувство при виде этого дома, который был бы похож на гробницу, если б не единственное открытое окно, свидетельствующее о том, что какая-то жизнь здесь еще теплится.

Молодой человек накинулся на дверной молоток и принялся колотить со все возрастающей силой.

Он уж было подумал, что никто не отзовется; от нетерпения секунды ему казались минутами, а минуты — часами.

Наконец послышались шаги и кто-то робко приблизился к двери.

Тут он опять стал стучать, потому что уловил в звуке этих шагов заметное колебание.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Это я, Клер, я.

— Кто вы?

— Да я, Баньер. Ты что же, не узнаешь меня?

— Ох, господин Баньер, а что вам здесь нужно? — через дверь спросила мадемуазель Клер.

— То есть как это что мне нужно?

— Вот именно, об этом-то я вас и спрашиваю.

— Но я же вернулся, я пришел повидаться с Олимпией, пришел доказать ей, что она меня напрасно подозревала, и сказать, что я по-прежнему ее люблю.

— Но, господин Баньер, мадемуазель Олимпии здесь больше нет.

— Олимпии здесь нет?!

— Нет, господин Баньер, она уехала.

— Уехала? Куда?

— В Париж.

— Когда?

— Этой ночью, в два часа.

— С кем? — спросил Баньер, бледнея.

— С господином де Майи.

Баньер издал такой вопль, как будто в сердце ему вонзился клинок.

Потом, чувствуя, что сейчас упадет, он вцепился в дверной молоток.

Но почти в ту же минуту его осенило и он воскликнул:

— Это неправда!

— Как то есть неправда? — вскричала мадемуазель Клер, крайне задетая тем, что в ее искренности могли усомниться.

— Олимпия здесь!

— Я вам клянусь, что нет.

— Она не желает меня видеть, вот и подучила тебя так говорить.

— Господин Баньер, это так же истинно, как то, что един Господь на Небесах.

— А я говорю, что ты лжешь! — вскричал Баньер.

— Да что такое? — возмутилась камеристка. — Чего ради мне лгать? Ладно же, господин Баньер! Войдите и убедитесь сами.

С этими словами мадемуазель Клер, полная веры в правоту своих слов, величаво распахнула дверь, позволяя драгуну войти.

Эта легкость, с которой он был допущен в дом после столь продолжительных препирательств через дверь, показала Баньеру, что его надежды напрасны.

Но он, тем не менее, вошел, мрачный и сломленный; ему уж не мечталось увидеть Олимпию — он ведь понимал, что ее здесь больше нет, — но хоть взглянуть на комнаты, где она жила еще так недавно.

Увы! Не составляло труда убедиться, что молодая женщина и в самом деле уехала.

На каждом шагу он встречал следы ее поспешного отъезда.

Гостиная была вся заставлена сундуками, в которые мадемуазель Клер укладывала наряды хозяйки.

Миновав гостиную, Баньер вошел в спальню.

Он задыхался.

Спальня все еще хранила нежный и вместе с тем терпкий аромат молодой изысканной женщины; здесь витал запах ее духов, тех самых, с помощью которых Каталонке удалось обмануть аббата д'Уарака.

Этот аромат, как он знаком Баньеру! Сколько раз он опьянялся им, сжимая в объятиях ту, что ныне навек разлучена с ним!

Он упал на колени перед нетронутой постелью, схватил украшенную кружевами подушку, на которой обычно покоилась голова Олимпии, и покрыл ее поцелуями.

Рыдания переполняли не то чтобы грудь, но — выразимся точнее — само сердце Баньера, и вот они вырвались наружу, смешавшись со вздохами, стонами и невнятными восклицаниями.

Клер не без сочувствия смотрела на эту картину великой скорби: женщина всегда остается женщиной, она не чужда сострадания, но не к тем мукам, которые причиняет нам сама, — о, тут она беспощадна, — а к тем, что мы терпим по вине других особ ее пола.

Впрочем, надо вспомнить и то, что мадемуазель Клер уже давно находила Баньера весьма привлекательным юношей.

Истинное же страдание, в особенности любовное, всегда красит мужчину в глазах женщины.

— О господин Баньер, — проговорила она, — не стоит так уж убиваться. В конце концов, мадемуазель Олимпия ведь не умерла.

— Клер, моя милая Клер! — вскричал драгун, исторгнутый из ада этим утешением. — О, как ты добра! Ты ведь скажешь мне, где она, не так ли? Чтобы я мог последовать за ней, чтобы мог вновь…

— Я бы охотно это сделала, сударь, но я и сама не знаю, где мадемуазель.

— Как это ты можешь не знать, где она?

— Да вот так, не знаю.

— Но ведь ты укладываешь ее пожитки.

— Это верно, однако мне придется подождать письма, в котором она сообщит, куда мне их переслать.

— А это письмо, когда оно должно прийти?

— Понятия не имею.

— Но в конце концов ты хоть знаешь, куда она отправилась — в Париж или в Марсель?

— В Париж, сударь, это уж точно.

— Ты уверена, моя добрая Клер? — Да.

— И откуда такая уверенность?

— Потому что, когда они уезжали, господин де Майи сказал вознице: «По парижской дороге, через Ниверне».

— Господин де Майи! — возопил Баньер. — О! Так, значит, это правда, что она уехала с ним?

— Что до этого, господин Баньер, я бы не посмела скрывать это от вас.

— Боже мой! Боже мой! Клер, что мне делать, как теперь быть?

— Сдается мне, что не моего ума дело давать советы такому красивому, влюбленному и решительному малому, как вы, господин Баньер.

— О! Если бы я хоть знал, как бы проведать, где она, что с ней!

— Ну, об этом всегда можно справиться в особняке де Майи.

— Ты права, Клер, в особняке де Майи наверняка знают, где Олимпия, и потом, следуя за господином де Майи… Ах, Клер, дитя мое, Клер, ты спасаешь меня!

Вне себя от радости, он порылся в кармане, вытащил горстку луидоров, сунул их в ладонь Клер, еще раз пылко прижал к груди и покрыл поцелуями подушку и, сияя улыбкой, ринулся прочь из дома.

— Ах, Боже, каким же болваном я был! Ведь и впрямь в особняке де Майи я разузнаю обо всем.

Вот только между улицей Монтион и особняком де Майи пролегают сто двадцать льё.

Как Баньеру одолеть это расстояние?

Похоже, этот вопрос нимало не беспокоил нашего драгуна: быстрым шагом, с почти что спокойным лицом он направился к своей казарме.

Он прибыл в ту самую минуту, когда там начинались конные учения. Капрал-наставник ждал его, покусывая свои усы и держа в руке длинный манежный бич.

Ему очень хотелось поворчать, согласно своему обыкновению, однако, бросив беглый взгляд на часы, он убедился, что Баньер прибыл на минуту раньше, а не позже назначенного срока.

Сказать тут было нечего.

— Ну-ка, — окликнул капрал, — иди сюда, приятель!

— Вот он я, капрал.

— Тебе уже случалось садиться на лошадь?

— Никогда.

— Тем лучше, — объявил капрал. — Значит, у тебя нет дурных привычек. Почему Баньер, который известен нам как неплохой наездник, сказал, что ни разу в жизни не садился верхом?

Несомненно, у него были свои причины, чтобы солгать. Баньер был свободен от тех вечных укоров совести, что так осложняли жизнь Шанмеле, вися путами на его ногах.

Лошади стояли тут же.

— Подведите сначала рысака, — распорядился капрал. Затем, повернувшись к Баньеру, он пояснил:

— Понимаешь, приятель, ты сперва поездишь на рысаке, потом на скакуне, а затем — на лошади, умеющей брать барьеры.

— А почему бы нам не начать сразу со скакуна? — поинтересовался Баньер, которому, похоже, не терпелось.

— Э, да потому, что надо сперва проехаться рысью, а уж потом пускаться в галоп, — пояснил капрал.

— Справедливо, — отозвался Баньер. — А этот самый, которого вы называете скакуном, он что, так любит пускаться в галоп?

— Несется как ветер.

— И долго?

— Если его не загонять, можно делать по двадцать льё за четыре часа.

— Черт! — усмехнулся Баньер. — Так уж, видно, капрал, когда залезешь на него, только держись покрепче?

— Ну, коли всадник и свалится, тоже не беда, — заметил капрал, — конь тогда сразу остановится.

— Приятно слышать, — сказал Баньер. — Что ж, капрал, давайте сюда вашего рысака.

— Э, черт возьми, приятель! Ну ты и торопыга!

— Видите ли, капрал, дело в том, что я настолько же обожаю воинские учения, насколько ненавижу службу у иезуитов.

— Ну-ну, — проворчал капрал, — теперь вижу, что я зря имел предубеждение на твой счет; со временем и при такой охоте из тебя что-нибудь да выйдет.

— Будем надеяться, черт возьми! — отвечал Баньер. Капрал подал знак; рысака подвели, капрал показал Баньеру, как подбирать поводья, как левой рукой вцепляться в гриву и как следует в три приема вскакивать в седло.

Мы говорим «следует», потому что, выполнив эти три приема, Баньер в седле отнюдь не оказался.

Очутившись наверху, он на мгновение прижался животом к седлу, напрасно размахивая правой рукой и правой ногой, почти как тот, кто на суше, лежа на ремнях, обучается движениям пловца, после чего под громкий хохот своих товарищей свалился на землю.

— Начнем заново! — сурово скомандовал капрал. Баньер повторил, причем на этот раз преуспел больше.

После нескольких минут отчаянных усилий он, наконец, опустился в седло.

— Уже лучше, — заметил капрал, — но повторим еще разок, чтобы уж было совсем хорошо.

— Повторим, — мужественно согласился Баньер, — я ведь, капрал, похож на вас, тут для меня вопрос самолюбия, клянусь честью!

Его товарищи, наблюдавшие за ходом урока, опять разразились смехом.

— А ну, тихо! — прикрикнул капрал. — У этого бедного парня, по крайней мере, есть желание, — прибавил он, а я, похоже, не мог бы утверждать то же самое по отношению ко всем вам.

Итак, третью попытку Баньер произвел в глубочайшей тишине, причем на сей раз, заметим, попытка закончилась, к его чести, довольно успешно.

— Ага! — закричал он с торжеством, взгромоздившись в седло. — Вот я и здесь, капрал!

— Отлично, драгун, — похвалил его тот, — а теперь поверните носок сапога внутрь, сожмите седло коленями; колени, драгун, это точка опоры всадника; чувствуешь, мой мальчик?

— Мне кажется, да, капрал, — отвечал Баньер.

— Ну, тогда вперед, гоп!

И он вытянул лошадь бичом, отчего та, подтверждая данное ей определение, в ту же минуту взяла с места крупной рысью.

Хотя Баньер, как мы уже говорили, был весьма неплохим наездником, рысь лошади, на которую он сел, отличалась одним примечательным свойством: она была настолько резкой, что при каждом шаге животного все, кто стояли в строю, могли видеть небо в просвете между седалищем всадника и седлом.

Ему было вздумалось привстать на английский лад, то есть утвердиться на стременах, но он сообразил, что это значило бы выдать себя, и предоставил жеребцу трясти его, словно мешок с орехами, заваливая то вправо, то влево.

Однако внезапно ему пришло на ум, что если он перестарается, уж слишком предаваясь подобной качке, то занятие по галопированию, пожалуй, перенесут на завтра, а коль скоро ему не терпелось с рысака пересесть на скакуна, он мало-помалу восстановил равновесие, так что под конец уже трусил рысью достаточно сносно, чтобы заслужить поощрение от своего капрала, и тот наконец произнес слова, которых Баньер ждал так долго:

— Очень хорошо! А теперь приведите скакуна. Баньер уже готов был одним прыжком соскочить со своей лошади, однако подумал, что это было бы неосторожностью не менее предосудительной, чем та, которой он только что избежал, и постарался сползти с ее спины так неуклюже, как только мог.

— Э-э! — протянул капрал, отчасти утратив только что приобретенное уважение к Баньеру. — В следующий раз, дружище, надо бы вам спешиться малость половчее.

— Вам угодно, капрал, чтобы я попробовал еще раз? — наисмиреннейшим тоном осведомился Баньер.

— Нет, не стоит труда, мы займемся этим завтра. Скакуна!

Подвели скакуна. Это была породистая лошадь с тонкими ногами и стальными подколенками.

Она протянул к Баньеру свою изящную, умную морду, как будто почуяв что-то, и заржала.

— Ладно, — прошептал Баньер, — ладно, ты у меня сейчас заржешь.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал капрал, — не будем терять время! На коня, и поглядим, удастся ли тебе взобраться на этого получше, чем ты слез с того.

— О! Взобраться — это пустяки, — отозвался Баньер. — Вот сами сейчас увидите, капрал.

И верно, с третьего приема Баньер по всем правилам утвердился в седле.

— Неплохо, — одобрил новичка капрал.

— А скажите, капрал, — спросил молодой человек, казалось ободренный похвалой, — для первого раза надо ведь помедленнее, не так ли? Я же никогда еще не скакал галопом.

Капрал расхохотался и стегнул коня довольно умеренно, дабы показать, что он не остался глух к просьбе Баньера.

Однако, несмотря на эту сдержанность капрала, животное, быть может, ощутив незаметный укол шпор, ринулось во весь опор.

— Эй! Капрал! Капрал! — закричал Баньер. — Что это творит ваша лошадь? Остановите, я же упаду! Капрал, капрал, лошадь понесла! Ой! Ой-ой-ой!

И Баньер, не выпуская поводьев, отчаянно вцепился в гриву коня, который, под общий смех драгунов сделав круг по внутреннему двору, ринулся в ворота и помчался по большой дороге, как будто его жажда скорости требовала более обширных пространств.

Капрал и солдаты, все еще смеясь, сгрудились в воротах и уже издали смотрели, как Баньер мчится, уцепившись за конскую гриву и взывая душераздирающим голосом:

— Капрал, на помощь! Ко мне!.. Падаю! Ой-ой-ой! Это продолжалось до тех пор, пока скакун не исчез из виду за поворотом дороги; тогда всадник, отпустив гриву, подобрал поводья и, подобно Ипполиту склонясь к лошадиной шее, издал негромкий свист, который вместе с пришпориванием удвоил стремительность бега.

А капрал с солдатами в это время не переставали хохотать.

Они были в полной мере одурачены хитростью Баньера. Недаром же наш герой десять лет был иезуитом и пятнадцать месяцев — комедиантом.

XXXIX. КАК КОНЬ БАНЬЕРА СКАКАЛ, ПОКА НЕ ОСТАНОВИЛСЯ, И С КАКИМИ ОЧТЕННЫМИ ОСОБАМИ НАШ ГЕРОЙ СВЕЛ ЗНАКОМСТВО В СЕЛЕНИИ, НАЗВАНИЕ КОТОРОГО МЫ ЗАПАМЯТОВАЛИ

Конь был славным скакуном, Баньер же испытывал потребность в скачке. А потому, когда животное, слишком измучившись, замедляло свой бег, Баньер вонзал шпоры ему в бока, и благородный скакун вновь переходил в галоп.

Так и вышло, что человек и лошадь сразу сделали весьма длинный и быстрый перегон.

Однако через два часа после выезда из Лиона Баньеру пришлось дать краткую передышку прежде всего самому себе, да и коню тоже.

Эти минуты отдыха он использовал, чтобы откупорить для себя бутылку великолепного бургундского, а для лошади распорядиться подать двойную порцию овса, в который он щедро выплеснул недопитый остаток содержимого своей бутылки.

За время этой двухчасовой скачки они покрыли около восьми льё.

Как только человек освежился, а конь передохнул, человек снова сел на коня, и гонка возобновилась.

Вино и овес сотворили чудо: в лошадь будто черт вселился, она летела так, что копыта ее, казалось, не касались земли. Можно было подумать, будто это тот самый скакун, что мчал Фауста на шабаш.

Правда, возле нашего Фауста напрасно было искать Мефистофеля, но ведь свой Мефистофель, видимый или невидимый, скачет бок о бок с каждым смертным.

Что касается Баньера, то его Мефистофелем в эти минуты являлась совокупность всех ему свойственных страстей: прежде всего то была любовь к Олимпии, более жгучая, чем когда-либо прежде, затем — глубочайшая ненависть к г-ну де Майи, которая возрастала с каждой секундой, ибо бедному Баньеру представлялось, что эти самые секунды, питающие его ярость, г-н де Майи проводит рядом с Олимпией; к тому же по временам сюда прибавлялось иное чувство, какое, не будучи столь возвышенным, как любовь и ненависть — эти две прекрасные страсти, породившие столько потрясающих трагедий и дивных драм, — было, однако же, отнюдь не менее впечатляющим.

Мы имеем в виду страх.

Баньер боялся погони, Баньер боялся и встречи; уже второй раз он так бежал: сначала от иезуитов, теперь — от драгунов. Но в первый раз он бежал вместе с Олимпией, а теперь бежит один, не считая незримого Мефистофеля, что нашептывает ему на ухо:

«Скорее, Баньер, скорее! Тогда ты встретишься с Олимпией, ты настигнешь и господина де Майи, ты ускользнешь от драгунов, как некогда спасся от иезуитов. Скорее же, Баньер, скорее!»

И каждое из таких внушений нечистой силы побуждало всадника к новому удару шпор, что вонзались в бока несчастного животного.

Наконец выбившаяся из сил лошадь остановилась, дрожа всем телом, задыхаясь, в пене.

Наш доморощенный наездник только что за пять часов отмерил пятнадцать льё по местному отсчету, что по самым скромным прикидкам стоило двадцати пяти почтовых льё.

Когда конь стал, Баньер, целиком поглощенный переговорами со своим Мефистофелем, не заметил, что это случилось в большом селении, обитатели которого, стоя на крылечках своих жилищ либо сидя на скамьях у стены под своими окошками, с видом эгоистического довольства, которое они даже не потрудились скрыть, смотрели на этих двоих, равно изнуренных, — на всадника, совсем побелевшего от пыли, и на коня, совсем побелевшего от пены, в то время как сами они, эти славные сельские жители, довольствовались тем, что обрабатывали землю, а не метались по ней, и неизменно оставались совершенно счастливыми, безмятежными и недвижными, наслаждаясь тем родом полнейшего удовлетворения, что было столь понятно латинским поэтам, известным своей выдающейся ленью.

Взять хотя бы Вергилиева пастуха, благодарящего Августа за покой, который тот ему обеспечил, или Лукреция, прославляющего себя за то, что его на берегу моря ничто не тревожит, меж тем как разъяренная стихия швыряет на своих волнах суда и мореходов.

Когда конь стал и Баньер смог разлепить веки, запорошенные дорожной пылью и от усталости налившиеся кровью, он прежде всего увидел только что описанное нами селение, состоящее из единственной улицы, за дальним концом которой простиралась равнина. Потом, как часто бывает, когда взгляд человека с отдаленных предметов переходит на более близкие, он увидел человека с добродушным лицом, держащего за повод его коня, и другого, не столь цветущего, взявшегося за его левое стремя.

В то же время чей-то подчеркнуто дружелюбный голос произнес у него над самым ухом:

— Добрый день, господин драгун!

— А? Что? — пробормотал Баньер, еще наполовину оглушенный. — Вы, часом, не со мной говорите?

Однако стоило ему на миг сосредоточиться, и он сообразил, что радушное приветствие не могло быть обращено ни к кому другому по той простой причине, что на дороге он был один, а другого драгуна, по всей вероятности, не нашлось бы в целой округе ближе чем за десять льё.

Кроме того, он обнаружил, что его лошадь сделала остановку прямо у ворот одного из тех просторных постоялых дворов, которыми изобилуют дороги нашей старой Франции и от которых на льё вокруг разносится аромат сена для четвероногих и жаркого для двуногих.

Вертел поворачивается, цыплята и куропатки шипят над огнем, в то время как с чердака на блоках спускают снопы душистого сена и отменный темный овес хрустит на зубах трех десятков лошадей, заполняющих конюшню.

— Добрый день, господин драгун, — услышал он снова.

— Добрый день, господа, — отвечал Баньер, стараясь придать своему голосу выражение учтивой признательности при виде тех двоих, что приблизились к нему вплотную.

— О! Красивый драгун! — произнесла третья фигура, в которой по нежному тембру голоса Баньер признал особу женского пола.

«Черт! Черт! — подумал он и стал искать глазами владелицу этого прелестного голоса, который, сколь бы наш герой ни был напуган, сладостно коснулся его слуха. — Черт! Надо бы мне сменить костюм, а то в глазах здешних обитателей я выгляжу уж слишком воинственно».

Между тем он несколько успокоился, рассмотрев двух своих собеседников, одетых в цивильное платье, и благосклонную ценительницу его наружности — хорошенькую девушку лет двадцати.