Общество, которое он здесь встречал, уже не напоминало эпоху Регентства. Удалившись в свое поместье без той ярости, с какой отбыла герцогиня дю Мен к себе в Со, великий адмирал Франции и госпожа графиня Тулузская были заняты одним лишь королем, жертвуя стародавними химерами узаконения внебрачного чада во имя извечной реальности столь неистребимого и великого принципа законного наследования.

Вот почему политика там была навсегда изгнана из всех бесед. В Рамбуйе говорили о литературе и, по выражению той поры, посвящали себя искусствам. Там любили и прославляли красоту, остроумие, разум и воинские подвиги. Это был воистину двор сына Людовика XIV. На фронтоне дворца можно было бы начертать девиз великого монарха: «Nee pluribus impar note 45». Здесь не хватало, к счастью, разве что иезуитов да честолюбивых страстей, омрачающих сердца.

Вот почему юный король, приезжая в Рамбуйе, это прибежище счастья, чувствовал, как там из уважения к нему отбрасывают в сторону все тягостные заботы, а цветы в его честь благоухают нежнее, что там он попадает в окружение своей настоящей семьи, где вместе с родственной приязнью проступало и то особое почтение, которое внебрачные дети, чтобы они ни делали и ни говорили, проявляли по отношению к государю, чьи права были бесспорны.

Итак, в Рамбуйе Людовик XV приносил все безумства своего юного возраста, весь жар своей крови, все свое сердце (если только оно у него было).

В тот день в Рамбуйе его величество ждали; он был приглашен заблаговременно. Граф Тулузский созвал самое лучшее общество, дабы составить свиту королевским лилиям.

Надо было попытаться развеселить короля, казалось, охваченного вот уже несколько дней какой-то необъяснимой меланхолией, которую наиболее упрямые и непочтительные умы из придворного круга изо всех сил старались объявить не подвластной никаким развлечениям.

Одни относили эту печаль на счет недавней болезни короля, другие искали неведомых причин, сокрытых за этой глубокой меланхолией. Лишь самые искушенные придворные понимали единственный подлинный источник этой скуки, но и они не знали средства ее развеять.

Вся дорога, ведущая к Рамбуйе, была запружена каретами, украшенными гербами и плотно закрытыми по случаю холода, ставшего пронзительным; по дороге сновали всадники с распоряжениями или редкостными, не по сезону, лакомствами, закупленными в Париже, этом краю ранних фруктов; проезжали там и музыканты в наемных повозках — эти путешествовали весело, как и положено артистам, уповая, что королевское гостеприимство дворца Рамбуйе вознаградит их за тощие дорожные трапезы и скуку пути.

Согласно заранее обдуманному распорядку, королю в этот день предстояло поохотиться в лесу, вернуться во дворец к шести, чтобы поужинать у графа Тулузского, после чего посмотреть представление; спектакль обещал быть коротким, чтобы дамы еще успели поиграть или побеседовать, прежде чем разойтись по своим покоям.

Как видим, распорядок отвечал всем условиям, необходимым, чтобы доставить удовольствия и сохранить благопристойность.

В одиннадцать утра король действительно прибыл. Час отправления в Рамбуйе он пожелал назначить сам. Принцы, два посла и ближайшие друзья встретили его сразу по прибытии.

По свидетельству Сержана, Людовик XV охотился весь день, но был рассеян. Он наспех позавтракал на привале и предоставил добывать оленя другим, сам не пожелав участвовать в травле.

Ровно в пять король явился во дворец Рамбуйе.

Слухи о том, как прошел день, уже распространились среди придворных. Все были наслышаны о рассеянности Людовика, и эта королевская озабоченность создала атмосферу некоей печали, веяние которой достигло даже покоев графини Тулузской.

Каждый из присутствующих придал своей физиономии выражение, подобное тому, что затуманивало лик их юного господина. Так друзья и приближенные Александра Великого по примеру этого завоевателя держали свои головы склоненными набок.

Когда король проходил по галерее, направляясь в салон, было замечено, что его красивые ясные глаза чаще обращаются к мужчинам, чем к женщинам.

Казалось, он искал кого-то, кто здесь не присутствовал.

За обедом он то и дело вздыхал.

Графиня Тулузская сидела за столом возле короля. В отношениях с ним она пользовалась привилегиями старшей сестры.

Печаль короля, эта его стойкая меланхолия, которую не смогли прогнать ни поездка, ни охота, ни все удовольствия, придуманные и собранные здесь для монаршьей забавы, эта его столь глубокая душевная грусть беспокоила графиню.

Пользуясь особыми правами дамы, родственницы и любимой женщины, графиня Тулузская наклонилась к своему царственному сотрапезнику.

— Государь, — тихо окликнула она его.

Голос ее, казалось, вывел Людовика XV из длительной мечтательности. Он взглянул на нее.

— Государь, — произнесла она, — вам скучно в Рамбуйе?

— Сударыня, — отвечал он, — мне понемногу скучно везде, но только не здесь, уверяю вас.

— Охота вашего величества была неудачной?

— Я даже не знаю, была ли охота, — вздохнул король. Эта фраза достигла слуха присутствующих и привела их в полный ужас. Если король так бледен, так мало ест, да к тому же настолько рассеян, значит, он все еще болен.

Чему же приписать его недуг теперь, когда регент мертв? Во времена, когда регент был жив, тут был бы хоть повод для клеветы — какое ни на есть утешение.

Короля не пристало расспрашивать, и графиня Тулузская сидела как на иголках.

Она ждала, что Людовик заговорит первым.

Но король молчал.

Покончив с трапезой, король направился в театральную залу, где музыканты исполняли для него маленькую оперу.

Как только он расположился в своем кресле, вошел герцог де Ришелье.

В то же мгновение королевское чело прояснилось, взгляд стал сосредоточенным, и Людовик приветствовал вошедшего легким, почти дружеским жестом, приглашающим его приблизиться.

Судя по тому, как быстро повиновался этому жесту знатный придворный, следует признать, что этот призыв не был столь уж неожиданный для него.

И опера началась.

Невозможно вообразить зрелища более волшебного, чем заполненная таким образом зала.

Здесь были сто дам в очаровательных нарядах того времени, все молодые, красивые и знатные, и сто мужчин, украшенных орденами и шитьем; здесь были представлены воинское ремесло, политика, финансы — от министерства до суперинтендантства; здесь присутствовали кардиналы, архиепископы, епископы — в этой зале было кем полюбоваться.

Ришелье пребывал в восторге; король же слушал музыку.

«Итак, — сказал себе герцог, — мы имеем под рукой сто женщин; теперь посмотрим, на кого обратит внимание король».

И он стал поочередно глядеть то на короля, то на дам.

Вдруг король, склонившись к Пекиньи, спросил:

— Герцог, когда уже играешь какие-нибудь одни роли, можно ли играть еще и некоторые другие?

— Да, государь, разумеется, можно, — отвечал капитан гвардейцев, понятия не имея, к чему клонит король, — некоторые другие, потом еще другие.

Отвечать, когда король о чем-то спрашивает, было совершенно необходимо, хотя бы отвечающий сказал при этом чушь или солгал. Людовик XV с юных лет возымел привычку задавать вопросы, но никогда не слушать ответа.

Поэтому не имело значения, каким будет ответ, лишь бы он так или иначе прозвучал.

Но на этот раз, против обыкновения, король ждал ответа.

Пекиньи, крайне этим удивленный, испугался, не сказал ли он глупость.

— Ах, вот как! — протянул король. — Стало быть, когда говоришь, можно также и петь?

— Да, государь, — кивнул Пекиньи.

На этот раз тон вопроса был таков, что настоятельно требовал именно этого ответа.

Господин де Ришелье прислушивался к этим вопросам и ответам.

«На кой черт он пристал с этим к Пекиньи?» — заинтригованный, недоумевал герцог.

Он вспомнил, что, прибыв в Париж в вечер дебюта Олимпии во Французской комедии, он не смог присутствовать на этом представлении и, следовательно, не знал никаких подробностей, король же, видимо, намекал на тот самый дебют; да и Пекиньи со своей стороны после двух вопросов, заданных ему королем, тоже не мог понять, чего от него хотят.

«Подождем, пусть выскажется яснее», — подумал про себя капитан гвардейцев.

Прозвучала еще одна ария, и еще одна.

— Кто поет в этой опере? — спросил Людовик XV. Ему перечислили имена певцов.

— Как? — удивился он. — И это все? Никаких других актеров, актрис? Догадка молнией блеснула в мозгу капитана гвардейцев. «А-а! — сказал он себе. — Отлично! Все ясно».

— Вашему величеству хотелось бы чего-то другого? — осведомился Ришелье. Король хранил молчание. Прервал его Пекиньи.

— Бьюсь об заклад, — сказал он, — что ваше величество ожидали увидеть на этой сцене другие лица. Не так ли?

— Я? С какой стати вы мне это говорите, герцог? — спросил Людовик XV.

— Потому что не похоже, чтобы опера доставляла особенное удовольствие вашему величеству.

— Терпеть не могу музыку, — ответил король. Затем он помолчал с минуту и вдруг спросил, краснея:

— А та девица, которую я видел на днях, разве не поет? Было заметно, что королю не без труда далась эта фраза.

— Какая девица? — вмешался Ришелье, на лету подхватив королевский вопрос.

— Мадемуазель Олимпия, комедиантка, — объяснил Пекиньи. — Нет, государь, она не поет.

— Что это за Олимпия? — взглядом спросил герцог у Пекиньи.

— Она чудо, мой дорогой, — усмехнулся капитан гвардейцев.

— Это девица, которую я в тот вечер видел в «Британике». Хорошая актриса, — прибавил король.

«А-а! Так он кое-кого присмотрел! — подумал Ришелье. — Ладно, теперь я предупрежден».

«Решительно, он влюблен, — сказал себе Пекиньи. — И хорошо сделал, что высказался, из этого можно исходить…»

Король больше не проявлял к представлению ни малейшего интереса; до самого конца он беседовал с графиней Тулузской и окончание оперы встретил без аплодисментов.

«Он определенно скучает, — отметил про себя Ришелье. — И как досадно не иметь под рукой того лекарства, что ему требуется!»

Он достал свою записную книжку и на всякий случай записал, стараясь, чтобы никто не заметил, что он делает:

«Олимпия, из Французской комедии».

Потом, медленно пробегая глазами ослепительное общество прекрасных дам, на которых, несмотря на весь блеск их очарования и нарядов, король ни на миг не остановил взгляда, он сказал себе: «Странно! В его возрасте я бы любил всех этих женщин».

Не успел он так подумать, как нечто лучезарное, неотразимо обаятельное привлекло его взор, заставив обратить его к тем, кто стоял слева от короля. В ряду дам, с краю, он заметил бледное наперекор придворным румянам лицо, роскошные волосы, большие черные глаза, расширенные от лихорадочно напряженного внимания.

Глаза эти были все время с почти фанатической настойчивостью обращены в его сторону. Ришелье был красив, изыскан, даже желанен; ему не раз случалось встречать подобные взгляды, то откровенно, то под прикрытием веера обращенные к нему безмолвные, но выразительные признания, зовущие к любви.

Итак, герцог не сомневался, что взгляд направлен именно на него.

Тогда он стал разглядывать женщину с большим вниманием.

Ее лицо, отмеченное странной красотой, поразило Ришелье своим выражением, мгновенно внушившим ему желание поближе узнать ту, чей взор ему посчастливилось так привлечь.

Однако он совсем не знал этой женщины: охотник, отсутствовавший при дворе почти три года, растерял немало следов.

И Ришелье, пока король пытался убедить удрученную графиню Тулузскую, что он замечательно развлекся, направился к Пекиньи и обратился к нему:

— Герцог!

— А? Что? — вздрогнул тот, очнувшись от задумчивости.

Ришелье посмотрел на него с удивлением: не в привычках Пекиньи было впадать в мечтательное состояние.

— Герцог, — продолжал он, — что это там за брюнетка?

— Где? Здесь у нас много брюнеток; король их не любит. Пекиньи ответил не на вопрос Ришелье, а на собственную невысказанную мысль.

Ришелье усмехнулся.

— О короле нет речи, — сказал он. — Я спрашиваю, кто эта черноволосая дама, вон там, слева, в самом конце галереи, предпоследняя у подмостков, в светло-сером платье с серебром, почти без бриллиантов, но ослепительная.

— А! — отмахнулся капитан гвардейцев. — Это так, ничего.

— Что значит ничего?

— Ну, это жена де Майи.

— Вот оно что! Одна из сестер де Нель?

— Да, мой дорогой, таких, как она, еще четыре. Ты знаешь, кто из сестер как пристроен?

— А ты заметил, как она на меня смотрит?

— На тебя?

— Да ты лучше сам погляди.

— О, а ведь верно!

И Пекиньи подался вперед.

— Постой, да ты ее пугаешь! — воскликнул Ришелье.

— Ну, знаешь!

— Конечно, она повернула голову. Так что это за женщина?

— О мой дорогой, это несносная женщина.

— А как с ней обходится Майи?

— Так же, как ты со своей женой, мой дорогой: он ею пренебрегает.

— Вот как! Жалко бедняжку.

— Да не смотри ты на нее так, она же уродлива.

— Шутишь! Я этого не нахожу.

— Страшная, тощая!

— Полагаю, в этом ты прав, герцог.

— Ну-ка! Ну-ка! Наш хозяин уже нисколько не вздыхает…

— Да и она на меня больше не смотрит.

— Не досадуй, герцог. Ты знаешь мать, а дочери достойны родительницы. Если ты изо всех сил захочешь, чтобы она еще раз на тебя посмотрела, так она это сделает, черт побери!

— У нее скверная репутация?

— Хуже того: у нее ее нет вовсе.

— А что же Майи?

— Майи ее сегодня бросил, уж не знаю в силу какого-то договора, составленного домашним порядком, какого-то соглашения. Если ты хочешь знать всю эту историю, отправляйся в партер. Майи все рассказал Бранкасу, а тот все расскажет тебе, как уже рассказал мне.

— А Майи здесь?

— Нет, это она ищет, а он уже нашел.

— О! Она снова на меня смотрит. Знаешь, герцог? Если бы Майи с ней не разошелся и если бы я не стал образцом благоразумия, то, клянусь честью, я бы за ней приударил.

— Ты с ума сошел!

— Мне всегда нравились женщины, которые всем желанны и всех желают.

— Тогда ты любишь всех?

— Это почти что так.

— Берегись, тебя слышит король.

И действительно, предоставив одно свое ухо в распоряжение графини Тулузской, юный король стал другим прислушиваться к беседе этих кавалеров, и наше почтение к истине вынуждает нас признаться, что самым чутким из двух было не то, которому полагалось слушать речи графини Тулузской.

Беседа была легкомысленная, поэтому, как уже было сказано, король, новичок в любовных делах, был ею всецело поглощен.

Спохватившись, герцоги замолчали.

— О чем вы там говорите, господин де Ришелье? — спросил король.

— Я, государь?

— Да о женщинах, которые всем желанны и всех желают.

— У вашего величества тонкий слух.

— Это не ответ, герцог.

— Государь, Пекиньи — сущий висельник: он мне дурно говорил о женщинах.

— А вы?

— А я, черт возьми, не стал ему мешать.

Представление кончилось; король встал и предложил руку графине Тулузской.

Однако он охотнее остался бы на месте, чтобы продолжить этот разговор. Король прошел в танцевальную залу и протанцевал менуэт с графиней Тулузской.

Ришелье использовал всеобщее движение, чтобы приблизиться к г-же де Майи и посмотреть, как поведут себя эти глаза, что так упорно не отрывали взгляда от него.

Удивление его было велико, когда, поменяв место, он увидел, что взгляд графини отнюдь не изменил направления.

Но только, вместо того чтобы смотреть на Ришелье, она не спускала глаз с короля.

Это на Людовика, а не на него смотрела молодая женщина.

Ришелье, увидевший в своем открытии массу любопытного, воздержался от попыток оторвать ее от этого созерцания. Взгляд г-жи де Майи на короля внушал ему почти такое же удовлетворение, как если бы она смотрела на него самого.

Укрывшись за спинкой большого кресла, он в свою очередь, не отрываясь, стал разглядывать прекрасную зрительницу.

Тогда он понял, что она пьет большими глотками тот любовный яд, что от глаз проникает в сердце. Он видел, что она поворачивает голову столько же раз, сколько оглядывается Людовик XV, и хмурит свои черные брови, когда какая-нибудь фраза короля заставляет графиню Тулузскую улыбнуться.

Похоже, г-жа де Майи была не только влюблена, но еще и ревнива.

Одинокая среди толпы, стараясь не привлекать к себе внимания, так как для нее всего важнее было смотреть, а не быть замеченной, она не подозревала, что всего в десяти шагах находится некто, чей испытующий взгляд читает каждую мысль в глубине ее сердца.

А мысли эти отражались в каждой черточке ее лица, ибо она — бедная женщина! — отдавалась им всеми фибрами своей души.

Какими же они теперь могли быть, мысли графини? Разве так уж трудно высказать их словами и найти сказанному подтверждение?

Нет! Уж если г-н де Ришелье все прочел на ее лице, и нам не мешало бы сделать то же самое. Свободная, она с наслаждением дышала полной грудью, не чувствуя себя более обремененной никакими земными узами, она вкушала блаженство от того, что все ее существо наполнялось новыми соками, и душа ее, которую доселе ничто не могло утолить, с жадностью впитывала новые впечатления.

Впервые, с тех пор как ушло ее детство, она жила по своей прихоти. Освободившись от власти мужа, она испытала высшее упоение, неведомое людям малодушным или грубым: отказать себе в счастье в тот самый миг, когда она его обрела. Погружая взгляд в гущу собравшихся, она, не стесняясь, выбирала себе идеал по сердцу — того, кого могла бы полюбить, ибо любовь переполняла ее душу, а никто в целом свете даже не пытался выказать ей хотя бы подобие такого чувства.

«А если так, — мысленно говорила она себе, — все мужчины, которых я вижу здесь, мои. Вы, дерзкие принцы, вы, необузданные Алкивиады, не удостаивающие бедную покинутую женщину даже беглым презрительным взглядом, принадлежите мне: я могу любить вас всех, если этого захочу. Могу по прихоти воображения представлять вас такими, чтобы вы соответствовали образу, созданному моим воображением. Могу преследовать вас, но только в мире моих влечений и надежд. Никогда обладание не могло бы доставаться мне столь недорогой ценой и приносить столь ощутимые удовольствия.

Да что я говорю? Достопочтенные вельможи? Принцы? Я же и самого короля могу полюбить, если мне вздумается. Король красивее всех, он самый гордый, самый пленительный из вельмож двора; так вот, никто не помешает мне завладеть им в своем воображении, хорошенько рассмотреть его, да и подчинить его себе.

Никто не запретит мне сказать ему то, что я уже сказала самой себе: что его глаза блестят, как бриллианты, излучая любовное томление, простодушие страсти, что черты его лица благородны, а телосложение очаровательно, что он не может сделать ни шагу, ни движения, ни малейшего жеста без того, чтобы не возбудить вожделения в окружающих его женщинах.

Итак, кто помешает мне влюбиться в короля?

Я имею на это право — в моем ящике хранится на этот счет подписанный документ.

За такое право я заплатила дорогой ценой, она выше, чем прибыль, которую я смогу из этого извлечь».

Ришелье, при всем своем умении читать по лицам женщин, этой мысли не угадал бы; а что всего важнее, он наперекор своему знанию души человеческой, которое полагал непогрешимым, не догадался бы о том, как ошибочны, особенно в эту минуту, расчеты графини де Майи, убаюканной приятнейшими иллюзиями, и под какой огромный процент она поместила свой разрыв с г-ном де Майи.