VIII

Зная обоих, я догадывалась, что сейчас произойдет. Никогда в жизни мне не приходилось быть в таком замешательстве. Я не решалась позвать на помощь, хотя и предвидела, что эта стычка приведет к ужасным последствиям. Судьба вечно сводила меня с безрассудными и безудержными людьми. Лишь два человека при дворе отважились открыто противостоять нашим владыкам (не считая полоумного г-на де Монтеспана): одним из них был мой брат, а другим — мой любовник. Как бы то ни было, я чувствовала себя крайне неловко. Я пыталась вставить хотя бы слово, но Гиш крикнул мне: «Оставьте нас, сударыня!», что могло бы обескуражить более робкую женщину. Месье живо подался вперед, отвечая на брошенный ему вызов — он был очень храбрым человеком, невзирая на свою приверженность к румянам и мушкам.

— Наглец! — вскричал принц.

— Берегитесь, сударь! — откликнулся Гиш, бледный как призрак. — Подумайте, с кем вы говорите!

— Сами подумайте, с кем вы говорите! — воскликнула я, решив вмешаться, чтобы не дать событиям зайти слишком далеко.

— Я говорю с Филиппом де Бурбоном, первым дворянином королевства после короля, мне это прекрасно известно, сударыня; обещаю, что не забуду этого, при условии, что Месье будет об этом помнить, как и я. Его предок был беарнец, подобно моему; князья Наваррского и Бидашского домов не раз делили и стол и постель. Пусть Месье изволит хранить это в памяти.

Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь держал голову более гордо, чем граф, когда он произносил эти слова, и в глубине души гордилась братом, хотя и дрожала при этом. Подобные речи были уместны раньше, до того как кардинал де Ришелье уравнял все головы, чтобы над ними возвышалась лишь одна голова, увенчанная короной.

Месье оробел, но не из-за страха, а потому что вследствие его слабохарактерности ему было свойственно подчиняться своим фаворитам. Когда вспышка наигранного гнева проходила, он покорялся воле очередного тирана. Разве нам не доводилось видеть гораздо худшее во времена шевалье де Лоррена? Между тем воспоминание об обиде придало Месье немного смелости. Принц сделал несколько шагов вперед — до тех пор он стоял у двери — и продолжал, побагровев от досады:

— Я считал вас своим другом, господин де Гиш.

— Разумеется, сударь, я был им и полагал это за честь.

— В таком случае, зачем вы позволяете себе посягать на мою честь? Для чего давать повод к бесцеремонным упрекам в адрес Мадам? Разве моя жена не должна быть свято чтимой вами? — Сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вы дерзнули поднять взор на Мадам! Не отрицайте этого, я все знаю.

— Это ложь; но правда, очевидно, состоит в том, что мы с вами в расчете.

— Каким образом, скажите на милость?

— Вы изволите публично позорить мою сестру, которая стоит перед вами, сударь, и при всем моем почтении к членам королевской фамилии честь рода Гримальди и честь рода Грамонов столь же уязвима, как королевская честь.

Я пребывала в замешательстве; Месье же не колебался и, обернувшись ко мне, произнес:

— Позвольте заверить вас, госпожа герцогиня, что я ни за что не позволю вашему досточтимому брату говорить такое.

— Я вправе это говорить и пользуюсь своим правом, — заявил Гиш. — Я отнюдь не нарушил своих обязательств по отношению к Мадам и не могу допустить, чтобы на меня возводили обвинение; так что отныне, как вы понимаете, сударь, между нами все кончено. Дружба, на которую вы только что ссылались, не может существовать без доверия; вы почтете за благо, что я вас покидаю и не являюсь более вашим слугой. — Видел ли кто-нибудь подобную наглость? Он со мной порывает!

— Если ваше королевское высочество изволит понимать это так, я не возьму своих слов обратно. — Сударь… — пролепетала я, кланяясь.

— Превосходно, сударыня, чудесно, — взволнованным и дрожащим голосом прервал меня Месье. — Господин де Гиш — неблагодарный человек, мне постоянно об этом говорили, а я нисколько этому не верил; теперь я знаю, что мне предстоит сделать. Что касается вас, сударыня, вы ни в чем не виноваты и вам незачем себя упрекать. Прощайте.

Принц снял шляпу, поклонился мне так низко, что перья его головного убора коснулись пола, и вышел, не глядя на своего бывшего друга, который, да простит меня Бог за эту подробность, не соблаговолил даже опустить глаза.

— Ну и выходку вы себе позволили, братец, — тотчас же обратилась я к Гишу, — вам явно не придется сегодня ночевать в своей постели. Уезжайте скорее, а мы попытаемся уладить дело.

— Я? Да я сию же минуту отправлюсь к Мадам, на репетицию балета: она меня ждет.

— Еще раз повторяю: вы сошли с ума!

— Я отнюдь не собираюсь склонять голову, сестричка. Этот игрушечный принц меня оскорбил, и мне непонятно, почему я не швырнул перчатку ему в лицо.

— Право, я уже не знаю, в каком положении мы очутились и что вы о себе думаете. По крайней мере подождите, пока я немного осмотрюсь, наведу справки… чтобы понять, безопасно ли вам здесь оставаться. — Повторяю вам: я не позволю обращаться с собой как с лакеем; Мадам меня любит, я не могу в этом сомневаться, и я не уроню своего достоинства и докажу ей, что она сделала правильный выбор.

В течение трех четвертей часа я уговаривала и успокаивала брата, а затем утешала его; он смеялся и плакал, по своему обыкновению, и, не считая тех минут, когда он говорил с принцем, его постоянная привычка к позерству возобладала над всем остальным. В конце концов Гиш разрешил мне первой отправиться к Мадам, и это было для него большой удачей — в противном случае он столкнулся бы там с разъяренным королем и, пожалуй, заявил бы государю в лицо, как и его брату, что Людовик де Бурбон ничем не лучше графа де Гиша; возможно, он поплатился бы за это головой на эшафоте.

Мне пришла на ум история из тех, что рассказывает отец, и я не в силах удержаться, чтобы не поделиться ею с вами.

Во время Фронды один из наших родственников, некий испанский дворянин, решил поднять мятеж в городе По, сохранявшем тогда верность королю. Для этого он поставил во главе заговора какого-то добропорядочного буржуа, весьма уважаемого среди членов гильдий, который воспринял это всерьез настолько, что поставил себя в чрезвычайно неприятное положение. Мой дед, как известно, не любил шутить. Он приказал повесить буржуа, чтобы навести порядок в своем губернаторстве, и того повесили без лишних слов. Испанца стали за это сильно попрекать.

— Это вы обрекли беднягу на смерть, — говорил ему мой отец, — этот грех на вашей совести.

— Ну и что! — отвечал испанец. — Он был таким старым и все равно потом бы умер.

Мой бедный брат тоже потом умер, но, как бы то ни было, он избежал плахи.

Мадам была обеспокоена сценой на лужайке; она не выходила из своей комнаты и приказала допускать к ней только танцоров балета; Гиш принимал в нем участие, и потому его нельзя было исключить из их числа. Король вошел с чрезвычайно важным видом; я появилась одновременно с ним, пройдя через внутренние помещения. Увидев меня, его величество нахмурился и сказал Мадам, что надеялся застать ее одну.

Она ответила, что действительно никого не принимает, кроме танцоров, без которых репетиция будет сорвана. Я сделала реверанс, испытывая сильное беспокойство, и собралась вернуться туда, откуда пришла, но Мадам меня удержала.

— Останьтесь, госпожа де Валантинуа, — сказала она, — король пришел не для того, чтобы сообщить мне нечто особенное.

— Я прошу прощения за вторжение, сударыня; тем не менее госпожа де Валантинуа может остаться; ей не хуже меня известно, что случилось. Я весьма недоволен графом де Гишем, он позволил себе одну из тех выходок, которые я намерен пресекать; если бы не мое давнее, еще с детства расположение к маршалу, я бы проучил графа так, что он вспомнил бы забытое им.

— Что именно, государь? Неужели то дурацкое происшествие на лужайке? Скоро об этом будут сплетничать не меньше, чем сплетничали о свидании королевы-матери с герцогом Бекингемом, которое состоялось при свете луны в Амьенских садах.

— Сударыня! — вскричал король сердитым голосом.

Он не терпел каких-либо намеков на свою матушку-королеву и более всего приходил в ярость, когда ее подозревали в какой-нибудь любовной связи.

— В самом деле, государь, все чересчур настроились против меня; королева-мать хочет меня погубить, она унижается до клеветы, она приписывает мне поступки и слова, на которые я не способна, забывая о том, что ее тоже оклеветали, что она тоже стала жертвой нелепой ревности, что она стремилась нравиться, будучи молодой, как я, и в этом не было ее вины.

Король нахмурился, но сдержался; он относился к своей невестке с подлинной нежностью, насколько был на это способен. В конце этих записок я расскажу правду о короле; я не хочу умирать, не написав об этом, ибо опасаюсь, что наши потомки будут судить о Людовике XIV дурно: вокруг него столько льстецов! В данном случае король сумел обуздать свой гнев и спокойно рассказал Мадам о том, что произошло между Месье и моим братом. Я видела, как принцесса побледнела — ей стало страшно!

— Итак, вы понимаете, сударыня, что, вместо того чтобы принимать у себя сегодня утром только танцоров балета, вам следует, напротив, не допускать их. Месье не замедлит явиться, и подобные разговоры не должны повториться. Я попросил маршала де Грамона разыскать своего сына, отослать его в Париж и запретить ему от моего имени появляться в Фонтенбло до тех пор, пока двор будет оставаться здесь. Граф отделается только этим, но пусть впредь не начинает все сначала.

«Что ж, — подумала я, — Лавальер — славная девушка, она ничего не сказала; в противном случае дело закончилось бы иначе — случай был для нее слишком благоприятным». Я не пыталась защищать Гиша, а Мадам не делала этого тем более. Я была вынуждена даже поблагодарить государя: он мог нанести более сильный удар. Как только мне удалось незаметно уйти, я поспешила в свои покои и обнаружила там два письма изгнанника: одно было адресовано мне, а другое — принцессе. Выбрав подходящее время, я отдала принцессе это послание; она взяла его с волнением и поручила мне передать ответ на словах; я выполнила ее просьбу, заявив брату, что больше ничего не смогу для него сделать.

Достопамятный балет состоялся без участия бедного графа, но тем не менее спектакль оказался как нельзя более милым: и потому, что было удачно выбрано место на берегу пруда, и потому что кто-то придумал возвести настоящий театр в конце аллеи, так что множество актеров незаметно приближались и выходили, танцуя перед этой сценой.

В то же утро, когда мы надевали свои танцевальные костюмы, один из моих лакеев сообщил Блондо, что какой-то слуга попросил разрешения передать мне лично записку от Мадам. Хотя я была в пеньюаре, я велела его впустить и, не глядя на вошедшего, взяла письмо. Я прочла три следующие строки:

«Сестра, если Вы не хотите, чтобы меня арестовали за какую-нибудь дурацкую выходку, Вам следует немедленно отвести меня к Мадам». Я обернулась, охваченная ужасом — это был Гиш!

— Блондо, ради Бога, запри двери, чтобы никто сюда не вошел; эта нелепая причуда его погубит. Что за невиданное безрассудство!

Граф расхохотался, уверяя, что его никто не узнает. Его маскарадный наряд в самом деле был безупречным.

— Запомните, госпожа герцогиня, я даю вам честное слово, запомните, что если через час я не увижу Мадам, то спокойно выйду на сцену в костюме, чтобы занять свое место и прогнать этого хлыща Дампьера, которому отдали мою роль.

Я вся затрепетала от страха: Гиш непременно бы это сделал. Ни просьбы, ни угрозы не могли бы вразумить этого безрассудного человека. Мне пришлось уступить. Это было не слишком опасно. Я ходила к Мадам по темным служебным коридорам; лакеи и прочие дворцовые служители незаметно сновали тут же взад и вперед; ни Месье, ни какие придворные там не показывались, и после истории, случившейся с Шемро и Бюсси, фрейлины не отваживались туда заглядывать. Я направилась к принцессе, и брат последовал за мной; мы дошли до туалетной комнаты Мадам, где она находилась наедине со своими служанками. Я попросила принцессу ненадолго отослать их под каким-нибудь предлогом; заперев на засов дверь комнаты, через которую мог войти Месье, я бросилась к ногам Мадам и все ей рассказала. Несколько наигранно посопротивлявшись, она разрешила мне позвать своего поклонника, сказав при этом:

— Мы побраним его и не допустим, чтобы он снова выкинул нечто подобное. Это неслыханная неосторожность, одобрить такое невозможно.

Я не в состоянии передать, о чем они говорили на протяжении получаса, который граф провел у ног Мадам. Гиш без конца разглагольствовал и вращал глазами, словно это были стрелки часов. Стоило этому человеку заговорить о любви, как он терял все свои неповторимые достоинства из-за того, что старался показать себя с наиболее выгодной стороны. И он и она строили бессмысленные планы; Мадам была столь же взбалмошной, как и мой брат, и это называлось у них «наша любовь». Они подняли меня на смех, когда я предложила им расстаться.

— Моя сестра всего боится, — заявил Гиш.

— Она слишком любит Месье, чтобы относиться к нам благосклонно, — с насмешкой прибавила принцесса. — Только не думайте, что я обожаю графа! Подобная мысль была бы для меня невыносимой. Но я очень рада, что могу подшутить над Месье и сделать то, что он запрещает. А король пусть говорит, что хочет! Да, я буду встречаться с графом им наперекор, я сильнее, чем они.

— Сударыня, я вас умоляю, уже поздно, вы не успеете переодеться. За вами придут, и если только что-нибудь заподозрят…

— Кто посмеет сюда войти, когда я закрылась? Сам Месье…

И тут, словно опровергая вышесказанное, в дверь постучали и послышался голос его королевского высочества:

— Откройте, откройте, сударыня, я знаю, кто там, и желаю увидеть этого человека.

IX

Мы переглянулись, остолбенев от изумления, но я очень быстро обрела присутствие духа и, схватив брата за руку, попыталась увести его в служебный коридор.

— Нет, — сказал он, — я не стану отступать перед ним и не оставлю Мадам наедине с его яростью.

— Откройте же! Откройте! — кричал Месье.

— Ради Бога! Спасайтесь, граф, — пролепетала Мадам, охваченная смятением, — с нами все кончено.

— Вы этого требуете!

— Да, я требую, я приказываю: ступайте, ступайте! Госпожа де Валантинуа, уведите его.

— Я подчиняюсь, но не уйду далеко, и если он только посмеет…

Я вытолкнула брата из комнаты, тихо закрыла за ним дверь и заперла ее на засов, а затем, чувствуя себя более уверенно, отправилась вести переговоры с Месье.

— Что вам угодно, великий принц? — осведомилась я насмешливым тоном.

— Я сообщу вам это, когда войду; я знаю, что вы здесь, поторопитесь.

— Это невозможно.

— Почему?

— Никто не увидит Мадам, пока она не одета.

Таким образом, я давала принцессе возможность прийти в себя; она возвращалась к жизни, и краски вновь заиграли на ее лице.

— Черт возьми! Я требую, откройте!

— Нет.

— Я прикажу взломать дверь.

Я разразилась громким смехом:

— Вам остается лишь сделать такую попытку.

— Вы не желаете открывать?

— Нет! Нет! Нет!

— Пусть Мадам тоже скажет нет.

Принцесса громко воскликнула:

— Нет!

— Хорошо.

Я прислушалась; за дверью снова воцарилась тишина; мы решили, что избавились от Месье, и я поспешила к другому выходу, чтобы взглянуть на нашего ветреника, как вдруг голос принца послышался именно с этой стороны; опасность, напротив, возрастала, и мы не знали, к какому средству нам прибегнуть.

— Дурак! Мошенник! Болван! — кричал Месье. — Что ты делаешь у этой двери? Кто тебе позволил подходить к покоям Мадам так близко? Живо убирайся отсюда или я проучу тебя, чтобы ты не вертелся возле ее служанок.

Я все поняла: Месье, введенный в заблуждение маскарадным костюмом брата, принял его в темноте за провинившегося лакея; я бы не удивилась, если бы принц ударил графа ногой, и, разумеется, чувствительный дворянин этого бы не стерпел, поэтому мне пришлось открыть дверь.

— А! Вы здесь, сударь! Вам не надо ничего показывать, вы и так все видите. Входите же, раз вы раскрыли наши уловки; гарнизон готов сдаться.

Я приняла как можно более жизнерадостный вид, но в то же время дрожала от страха.

— Что это за бездельник, сударыня? — спросил Месье, указывая на графа, притаившегося во мраке.

— Кто? Этот человек? Это бывший стольник, а ныне просто лакей, которого я поставила здесь. Он сопровождал меня и принес разные веши по просьбе Мадам; очевидно, он ждет моих приказаний. Хорошо, друг мой, ты нам больше не нужен, возвращайся к господину маршалу де Грамону и отнеси туда сундучок, который я тебе показала. Простите, сударь, это славный малый, но законченный дурак. Входите же.

Месье колебался, словно подозревая что-то; он смотрел вслед удалявшемуся графу. Мне пришлось пережить ужасные минуты: посреди коридора через высокое окно проникал очень яркий свет, отчего окружающий мрак казался еще более густым. Когда Гиш оказался там, он стал виден с головы до ног. Месье, пристально смотревший на моего брата, вероятно, узнал бы его, но нас выручила находчивость Гиша: именно в этом месте он нагнулся и сделал вид, что подбирает булавку, а затем на ходу приколол ее к своему рукаву. Этот ловкий ход и спокойствие графа избавили принца от всяческих опасений, если только они у него были.

Обойдя меня, Месье подошел к непричесанной Мадам, жеманничавшей у зеркала.

— Как, вы еще не одеты?! Нам придется вас ждать, и это меня радует. Быть может, теперь король избавится от своей страсти видеть вас там, где вам не следует быть.

— Что это значит?

— Я пришел, чтобы известить вас о том, что я придумал. Вы не будете больше участвовать в балете.

— Это доставляет мне большое удовольствие, и я буду продолжать танцевать.

— А я говорю, вы не будете больше танцевать. Разве королева танцует?

— Конечно, нет, никогда. Ей смертельно хочется танцевать, но король этого не желает.

— Зачем же вам поступать иначе? Зачем выставлять себя на сцене, подобно лицедеям?

— А как же король, Мадемуазель и многие другие принцессы да и вы сами?..

— Все это ничего не значит, дело только в вас. Матушка мне превосходно это объяснила сегодня утром: король хочет показать коренное различие между вами и королевой; он заставляет вас танцевать, чтобы ее позабавить, он ставит вас в один ряд с другими дамами, чтобы вы не выделялись, это умышленное желание вас унизить.

— Однако, сударь…

— Вы не будете больше танцевать.

— Подумайте хорошенько…

— Нет.

Принц продолжал рассуждать в том же духе в течение получаса, и я поняла, что он собирается держать нас взаперти. Это была новая выдумка королевы-матери, желавшей поссорить короля с Мадам; она могла удовлетворить свою ревность и ненависть лишь такой ценой. Делая Месье своим орудием мести, она наносила более точные удары и придавала им видимость смысла. Филипп верил матери, словно оракулу: ничто не могло поколебать ее власть над сыном, и лишь ее смерть положила этому конец.

С помощью просьб мы добились позволения ничего не нарушать в празднике, но при условии, что это будет в последний раз. Мадам дала слово, и, по-моему, она его сдержала; я не очень хорошо это помню, ведь у меня столько других воспоминаний!

То было время, когда двор покинул Фонтенбло и несчастный г-н Фуке устроил свой знаменитый бал. Разумеется, Мадам была там, и мы все тоже. Граф де Гиш получил разрешение показаться на балу, и это весьма его обрадовало. У него был необычайно элегантный костюм, и Пюигийем тоже был великолепно одет. Кроме того, все обращали внимание на графа де Шарни, которого называли в шутку сыном Луизон. Бедняга не мог такого вынести и постоянно обнажал из-за этого шпагу. У графа даже состоялась дуэль в Во, наделавшая много шума — в дело вмешалась сама Мадемуазель. Причина этой дуэли была связана со мной, а обидное прозвище послужило для нее лишь предлогом. Шарни терпеть не мог графа де Медина, на редкость красивого мужчину, ходившего за мной по пятам. Этот Медина играл однажды ночью с дворянами в их покоях (их было человек двадцать) и, на свою беду, назвал графа сыном Луизон. Он поплатился за это глазом, который Шарни мастерски пронзил рапирой.

Я была тогда счастливой и спокойной, не предполагая, что над моей головой собирается гроза. Все члены рода Гримальди сговорились — я была беременна, и они хотели, чтобы роды проходили в Монако, дабы явить народу наследника его правителей. Мне ничего не говорили, и я ни о чем не догадывалась. Я полагала, что мое положение прочно и можно не опасаться каких-либо посягательств на меня. Чтобы ладить со всеми, я не принимала больше участия в интригах брата; я притворялась, что мне нет до этого никакого дела, желая остаться незапятнанной в случае его изгнания. Пюигийем никогда еще не любил меня так сильно, он уделял все свое внимание только мне. Я была счастлива.

Господина Фуке чуть было не арестовали в Во, и дальнейшее всем известно; королева-мать, решившая его погубить по наущению г-жи де Шеврёз, отговорила короля от такого предосудительного поступка и добилась, чтобы он приказал задержать г-на Фуке только в Нанте, куда направлялся двор. Госпожа де Шеврёз была тайно обвенчана с неким дворянином по имени де Лег, ибо никто не хотел на ней жениться открыто. Именно этот дворянин, испытывавший неприязнь к суперинтенданту, погубил его. Мадам узнала об этом не раньше, чем все остальные.

Итак, речь шла о том, чтобы ехать в Нант; я собирала вещи, когда в одно прекрасное утро ко мне зашел отец и сказал, как обычно прохаживаясь между моих сундуков:

— Что за прекрасные наряды, моя бедная дочь, но, увы! Они отправятся не туда, куда вы полагаете.

— Почему?

— Вы укладываете эти туалеты, чтобы последовать за двором; так вот, вы за ним не последуете.

— Кто же мне помешает?

— Господа Гримальди.

— Да полноте же!

— Все готово, моя милая герцогиня; через неделю, хотите вы того или нет, вы будете на пути в Монако.

Я пришла в замешательство, и меня охватила дрожь. Однако не в моем характере было долго пребывать в унынии, я поспешно вскочила и, подойдя к маршалу, с яростью вскричала:

— И вы, сударь, вы это допустите?

— Господа Монако написали письмо королю, и его величество вчера известил меня об этом во время вечерней аудиенции. Месье немедленно с этим согласился, и мне остается только смириться.

— Ну, а я не смирюсь и никуда не поеду.

— Поедете.

— Вы же мне обещали…

— … что вам не придется жить в Монако, и я снова вам это обещаю, но один раз, хотя бы один раз, вы должны там побывать, и я не могу вас от этого уберечь. Оставайтесь там как можно меньше, возвращайтесь скорее, и я вас уверяю, что больше вы туда не вернетесь. Черт побери! Надо же быть благоразумной и не требовать невозможного.