XXVII

Прежде чем двигаться дальше в моем повествовании, необходимо посвятить несколько страниц графу де Гишу и придворным событиям, в которых он оказался замешан. Поскольку нам предстоит сейчас разыгрывать на сцене новое представление, то прежде всего следует представить действующих лиц и изложить то, что у драматургов называется, насколько мне известно, экспозицией.

В течение уже нескольких лет мой брат, невзирая на свои юные годы, уверенно подвизался в свете и начал приобретать там вес. Граф постоянно бывал у английской королевы, где он и принцесса Генриетта играли в любовь, как в куклы, по выражению г-жи де Севинье.

Они еще только пробовали силы в ожидании настоящей игры. Брат ежедневно встречался с королем и Месье, будучи приблизительно их возраста, и имел честь принимать участие в их играх, а впоследствии и в их увеселениях. Он никогда особенно не нравился королю, но Месье к нему привязался и сделал его своим фаворитом. Тот же водил брата короля за нос и уже тогда насмехался над ним. Другого такого насмешника, как этот милый граф, невозможно было найти — как мы вскоре увидим, он злословил всегда и везде. Брат путешествовал вместе со своим гувернером, когда отца не было дома, и стал появляться на войне в то же самое время, что и король. Он весьма отличился там и был ранен в руку при осаде Дюнкерка в тот самый день, когда король заболел лихорадкой, едва не унесшей его в могилу.

В 1651 году брат женился (всецело поглощенная собой, я забыла об этом сказать). Впрочем, жена так мало значила в его жизни, что она как бы в счет не шла. Когда он женился, невесте было тринадцать лет. Это была внучка господина канцлера, красивая и приятная особа. Она мирилась с дурным обращением мужа, проявляя при этом немало ума и доброты; никто никогда не слышал от нее ни единой жалобы; для меня жена брата стала подругой; даже после его смерти она продолжает часто меня навещать; ей присуща снисходительность, свойственная истинной добродетели.

Первой любовью графа была мадемуазель де Бове, дочь старой и безобразной Бове, той, что была камеристкой королевы и отвратительная физиономия которой вдыхала чистейший аромат юности короля. Я не знаю, был ли граф столь же счастлив с дочерью, как его повелитель — с матерью. Брат терпеть не мог, когда ему это напоминали, и всякий раз, когда об этом заходила речь, переводил разговор на другую тему.

Приблизительно в ту же пору все стали часто ходить в масках, тогда же начали устраивать лотереи и при дворе стали танцевать балеты. Король нередко танцевал в них с девицами Манчини, с Мадемуазель и с теми, кого называли завсегдатаями Лувра. Графиня Суасонская была уже замужем; в то время тон задавала супруга коннетабля, которую тогда звали Марией Манчини. Шведская королева тоже появлялась на этих собраниях, где над ней насмехались, и мой брат пришелся ей по вкусу; он же издевался над ней, заставляя за собой бегать, и делал вид, что не замечает ее расположения; королева не раз приходила из-за этого в ярость.

Господин де Кандаль, официальный любовник г-жи д'Олонн и один из самых блестящих щеголей шайки фрондеров, умер своей смертью в Лионе; это было подлинным несчастьем в тот момент, когда беды сыпались как из рога изобилия. Господин принц смирился с этой утратой, к великой радости моего отца; он тотчас же приблизил к себе Гиша и стал чрезвычайно им дорожить. Он (господин принц) окончательно рассорился с г-жой де Шатийон, и та в поисках утешения снизошла до аббата Фуке, который дурно с ней обращался и даже бил ее. Как изменились времена! Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал адмиралу де Колиньи: «Жена вашего внука будет терпеть издевательства от аббата Фуке» — тот разразился бы страшной бранью и вышвырнул бы такого провидца за дверь. Однако теперь это происходило на глазах у всех.

Месье был странный принц: он одевался в женское платье, румянил щеки и носил мушки; всю свою жизнь он подражал мадемуазель де Гурдон и привязывал к волосам банты. Мой брат презирал Месье до такой степени, что однажды в Лионе, во время визита к герцогине Савойской, на балу, где все были в масках, дал ему несколько пинков в зад на глазах у всего двора, а принц над этим только посмеялся, полагая, что его нельзя было узнать.

Эти близкие отношения между Месье и моим братом начали внушать королеве некоторые опасения, и им было позволено встречаться лишь в присутствии гувернера принца, маршала Дюплесси, но г-жа де Шуази и взбалмошная графиня де Фьенн, добрые подружки Месье, устраивали им с Ги-шем тайные свидания, словно любовникам. Во время поездки в Лион, как я уже сказала, оба злоупотребили своей свободой. Принцесса Маргарита Савойская, которую столь неразумно пригласили в Лион, чтобы выдать замуж за короля, не желавшего ее знать, показала себя там умнейшей женщиной; в то же время она держалась необычайно естественно. Никто не повел бы себя в данных обстоятельствах так, как она. Отец несколько раз беседовал с ней наедине и убедился в ее превосходных качествах.

Маникан был близкий друг графа де Гиша и самый несносный человек, самый большой проказник из всех, кого я знала. Он считал, что под зашитой моего брата ему все дозволено, и он может творить что угодно, даже в отношении Месье; они с Гишем натворили столько всего, что королева отослала обоих в Париж, и там граф влюбился в г-жу д'Олонн; опасаясь, что никто об этом не узнает, он сопровождал ее на проповеди отца Энева, иезуита, во время Рождественского поста произносившего проповеди у госпитальеров с Королевской площади. Эти проповеди были тогда в моде, и на них съезжалась вся знать. Поклонники г-жи д'Олонн шли туда толпой, в том числе Марсильяк, сын герцога де Ларошфуко и Фронды; этот франт, разукрашенный лентами, пожирал глазами моего дорогого брата. Ходили слухи (но я в это не верю), что Гиш ухаживал за г-жой д'Олонн, чтобы передать ее Месье. Королева, не любившая фаворитов своих детей, говорила об этом Месье с утра до ночи, а он оправдывался; несомненно одно: мой брат был отнюдь не тем человеком, кого можно использовать в качестве приманки.

В то время когда Гиш и Пюигийем находились в Париже, там был устроен маскарад, на котором присутствовали Мадемуазель, мадемуазель де Вильруа и мадемуазель де Турдон. То было необычайно галантное собрание, и впоследствии мне пришлось пролить из-за него немало слез, ибо именно тогда Мадемуазель обратила внимание на г-на де Лозена, сохранив о нем память. Женщины были в платьях из серебристого полотна — с розовым кантом, черными бархатными передниками и вставками, украшенными золотистыми и серебристыми кружевами. Платья, с вырезами как у жительниц Бреса, были по их моде отделаны манжетами и воротничками из очень тонкого желтого полотна, и все это — в обрамлении венецианского кружева. Черные бархатные шляпы были увенчаны ярко-розовыми и белыми перьями. Весь стан Мадемуазель был затянут жемчужными нитями, скрепленными бриллиантами; Месье и мадемуазель де Вильруа были усыпаны бриллиантами, а мадемуазель де Гурдон — изумрудами. Темные волосы дам были причесаны на манер бресских крестьянок; в руках они держали лакированные ярко-красные посохи с серебряной отделкой. Месье щеголял в женском платье (будь моя воля, я бы ни за что ему этого не Позволила).

Герцог де Роклор, маркиз де Вильруа, мой брат и Пюигийем, кавалеры этих крестьянок, были одеты в пастушеские костюмы. В свое время я записала все это, поскольку двое наших придворных говорили об этом без конца. Мадемуазель также много раз рассказывала мне эти подробности, когда я вернулась ко двору, и позднее — она отнюдь не забыла их, как и я.

Мой дорогой братец совершил очень некрасивый поступок в отношении своей прекрасной г-жи д'Олонн и тотчас же за это поплатился. Он вытянул у нее письма Марсильяка и принялся разглашать их повсюду, главным образом во дворце Л ианкура, чтобы помешать браку принца с внучкой этого герцога. Брат не добился своего и опозорился во всех отношениях. Марсильяк в свою очередь раздобыл письма графа де Гиша и пустил их гулять по всему Парижу.

Он отнес их даже кардиналу, и тут дело приняло скверный оборот. В одном из посланий брат отзывался о Месье и королеве не слишком учтиво:

«Я изо всех сил старался склонить мальчика к тому, чтобы он стал вашим кавалером; он был не прочь, но испугался своей старушки-матери».

Заметьте, что граф бессовестно лгал. Он и не думал толкать Месье в объятия г-жи д'Олонн. Так или иначе, королева, узнав, что ее назвали старушкой, пришла в бешенство; Месье и Мадемуазель, обожавшие интриги, вмешались в это дело. Между тем мой отец готовился к отъезду с посольской миссией; происшедшее его очень расстроило, и ему стоило больших трудов все уладить; однако королева-мать так и не простила графа де Гиша, и он ощущал это всю свою жизнь.

Королева была очень злопамятна, и оскорблять ее было опасно — она ведь была испанка. Вот какая обстановка сложилась ко времени моей свадьбы: король, безумно влюбленный в мадемуазель де Манчини, отнюдь не стоившую его любви, и забывший ее сестру Олимпию (графиню Суасонскую) и мадемуазель деЛа Мот-Аржанкур (одну из камеристок королевы), против своей воли согласился жениться. Кардинал по-прежнему был всемогущ; королева пыталась подчинять себе сына, но это ей нисколько не удавалось. Все интриги, которые плели в ту пору, касались будущего: короля и нового двора.

Мой брат, из которого старались сделать героя романа, был человеком капризным и своенравным в отношении своих близких, жестоким, очень храбрым, временами весьма вспыльчивым, безразличным и ленивым, мечтательным, почти всегда желчным и язвительным, неспособным на дружеские чувства ни к кому, даже к самому себе, если для этого нужно было потрудиться. Он не любил даже Мадам: я часто слышала от него жалобы на то, что она держит его в рабстве, и он не оставлял ее лишь из соображений тщеславия. Он хотел быть господином, а не подчиненным; он хотел, чтобы его осыпали ласками, а ему ничего не нужно было бы давать взамен; словом, за исключением тех моментов, когда граф де Гиш блистал при дворе, в нем не было ничего приятного и привлекательного, кроме его красивого лица и внешнего обаяния. Я знала его лучше, чем кто-либо, ибо он не притворялся передо мной.

Порой Гиш принимался пустословить и умничать без конца. Он ввязывался в споры, которые были ему не по силам, так как он был очень невежественным, хотя и горел желанием докопаться во всем до сути. Я уже говорила о позерстве своего брата, о его безосновательных жалобах, о его обмороках и о его собачонках. В манерах и привычках графа было что-то от гермафродита: будучи женщиной во всем, что касалось туалетов, чувствительности, бесконечных признаний, обидчивости, кокетства и даже ребячества, он тотчас же снова становился мужчиной, когда его призывала опасность или слава, как Ахилла на Лесбосе. Общаясь с Месье, брат приобрел наклонности этого принца; находясь рядом с ним, он привык придавать первостепенное значение тому, как носить камзол или расположить плюмаж на шляпе. Гиш был почти таким же истинным гасконцем, как и отец, но беспечность направляла его гас-конское бахвальство в другое русло. Он выкладывал все начистоту, как и маршал, но его бахвальство напоминало не выпущенную стрелу, а мину, взрыв которой слышится лишь после минутного ожидания. Очевидно, граф был более резким и язвительным, чем отец, тем не менее у него были друзья, которые обманывались, судя о нем по внешнему виду, и верили в его доброту, ибо леность не давала ему быть злым, если на то не было непосредственной нужды. Брат уступал маршалу в хитрости, потому что он был более гордым и больше кичился своими достоинствами или — я неправильно выразилась — потому что ему хотелось внушать к себе уважение окружающих, и он не сумел преуспеть при дворе так, как отец. Гиш умер вовремя: он никогда бы ничего не добился; он промелькнул и сгорел как ракета. К тому же он не нравился королю.

Таким был этот человек, о котором сложились столь разноречивые мнения, но никто не оценивал его верно. Начиная с того времени, на котором мы остановились, брат неизменно вмешивался в мою жизнь, и в моих записках нам придется постоянно с ним встречаться, поэтому я сочла важным обрисовать его характер; кроме того, я пишу для того, чтобы срывать маски, и стремлюсь показать своих героев в истинном свете. Я прекрасно вижу их, находясь на своем смертном одре; у меня больше не осталось интересов, которые необходимо блюсти; мне уже некого опасаться, за исключением Высшего судьи на Небесах, и я не решилась бы никого чернить, так как Бог меня слышит и видит; но я справедлива, и это приносит мне облегчение в моем теперешнем состоянии. Слово облегчение, сорвавшееся с моего пера, теперь вызывает у меня смех, напоминая о г-же де Брион. Однако я не стану его вычеркивать. Пора вернуться к моему браку и к г-ну Монако.

XXVIII

После церемонии представления и приветствий г-н Монако уже считал себя моим будущим господином и соответственно стал выставлять себя напоказ.

— Ах, мадемуазель, как я счастлив! — воскликнул он.

— Вы в этом уверены? — обратился к нему граф де Гиш с присущей ему наследственной бесцеремонностью.

— А что?

— Дело в том, что вы не производите такого впечатления, а моя сестра, мне кажется, не убеждена ни в своем, ни в вашем грядущем счастье.

Я посмотрела на Гиша с благодарностью, надеясь, что герцог рассердится, но не тут-то было: он рассмеялся.

— Отец будет здесь через два дня, — продолжал граф, — он привезет с собой множество друзей: по-моему, он собирал их по всей Испании.

Вокруг нас и так уже собралось немало друзей, и, не желая смотреть на Пюигийема, я принялась смотреть на них. Я заметила в каком-то уголке г-на де Биарица: он поклонился мне с невыразимым отчаянием, чему я весьма удивилась, и его лицо с таким выражением показалось мне еще прекраснее. Когда молодой человек понял по моему виду, что я думаю о нем, он медленно приблизился ко мне и, воспользовавшись мгновением, когда я обернулась, тем самым несколько отдалившись от других гостей, спросил, не собираюсь ли я в ближайшее время на очередную прогулку среди развалин.

Этот вопрос привел меня в изумление и заставил покраснеть. Я в свою очередь поинтересовалась, откуда он узнал, что я там была.

— Я тоже там был, мадемуазель.

— Но я вас не видела.

— Зато я прекрасно вас видел!

Я не решилась что-либо уточнять. Мне было не совсем ясно, о какой из моих прогулок шла речь. Возможно, о самой первой прогулке; возможно, наш сосед слышал мой разговор с Пюигийемом, несмотря на то что цыгане были начеку. Мне не давала покоя мысль о том, что этот красивый юноша, который был столь нелюдим и чужд придворным церемониям и в жилах которого текла кровь такая же древняя, как окружавшие нас каменные горы, каким-то образом был связан с подданными моей доброй подруги. Я почти что содрогнулась при этой мысли: я знала, что г-н де Биариц в меня влюблен (такое понимаешь всегда), но он внушал мне страх. Придет время, когда мы отыщем ключ к этой загадке.

За весь этот бесконечный день мне не удалось обменяться с Лозеном ни единым словом. Я надеялась, что вечером он вспомнит о прежних временах, и оставила Блондо на часах. В самом деле, мы услышали, как граф пришел, и я устремилась к нему — мое сердце было переполнено болью и радостью одновременно. На мой взгляд, он держался холодно, чопорно и рассудочно. Чувствуя себя уверенно от сознания принесенной им жертвы, кузен потребовал, чтобы и я стала такой же, как он, по крайней мере внешне. Он уговорил меня прекратить наши свидания и заботу о будущем оставить за ним. Он уверял меня, что боится, как бы нашу тайну не раскрыли. Маршалу все было известно, он должен был за нами следить, и я могла стать жертвой этой слежки. Граф говорил, что он умрет от горя, оказавшись причиной моего несчастья или нужды. Он так меня любил! Он обрекал себя на сожаления, ревность и бесконечные терзания, согласившись отдать меня в объятия своего богатого и могущественного соперника, ибо младший сын семейства не мог быть мужем, достойным меня.

В довершение всего (и мне до сих пор за это стыдно) я была настолько глупой, что благодарила за все Пюигийема, восхищалась его бескорыстием и называла его самым доблестным из всех влюбленных. Вот так мы полжизни позволяем себя дурачить, а затем до гробовой доски мстим окружающим за то, что безропотно давали себя обманывать.

Отец прибыл тремя днями позже с кортежем, напоминавшим тот, что был у Жана Парижского: за ним следовали все окрестные жители. Когда маршал вышел из кареты, его встретили местные судейские и самые именитые люди Би-даша и Барнаша, позади которых стояли мои братья (Лу-виньи тоже приехал), мой дядя, г-н Монако и прочие. Мы с матушкой, подобно всем дамам, сидели у окна. Отец умел при случае держаться с необычайным достоинством; он сказал то, что следовало, и вошел в замок вместе со своими приближенными, членами посольской миссии и новыми гостями.

Поклонившись матушке, каждой из именитых дам и мне, он подозвал красивого юношу, очень аккуратно и богато одетого, и сказал герцогине (матушку уже начали величать этим титулом):

— Сударыня, вот молодой человек из достаточно хорошей семьи, которого препоручила мне его старшая сестра, и я бы попросил вас отнестись к нему благосклонно. Это шевалье де Шарни.

Еще один старый знакомый! Шарни весьма искусно произнес приветствие, как человек, знающий себе цену, осознающий занимаемое им положение и не притязающий на большее. Он заговорил со мной исключительно любезно, напомнил о нашем тайном бегстве и наших детских шалостях, а также попросил считать его в будущем самым покорным и преданным из моих слуг. Таким образом, я оказалась между всей этой юношеской пылкостью и перспективой принадлежать г-ну де Валантинуа, единственного из моих поклонников, кто был молод только по возрасту и чьи внешность, ум и манеры столь разительно отличались от моих собственных и тех, что были присущи другим кавалерам. Я тяжело вздохнула и спряталась за матушкой, чтобы больше никому не отвечать.

Господин де Грамон обнаружил меня там и обратился ко мне с приветствием. Выражая свое удовлетворение, он бросил две-три грубые шутки в мой адрес.

— Я же говорил вам, дочь моя, что человек привыкает ко всему. Вы превосходно освоитесь со своим будущим положением, вы вскоре будете рады, что согласились занять его, и впоследствии еще будете меня благодарить.

Господин маршал герцог де Грамон сильно заблуждался: я ни разу не поблагодарила его за это и не собираюсь когда-либо благодарить.

В течение нескольких недель, предшествовавших свадьбе, Лозен избегал меня как бы естественным образом; мы не перемолвились и словом наедине, он даже остерегался на меня взглянуть. Каждый вечер я напрасно ждала его, часами оставаясь в неподвижности; мой взгляд был устремлен на дверь, которую он больше не открывал, и на Блондо, дремавшую на своем посту. Я так жестоко страдала, что несколько раз испытывала искушение послать за ним, раз уж он сам не приходил. Меня удержал только стыд или, скорее, страх — граф казался таким холодным, что я опасалась, как бы он не воспринял дурно мое желание его увидеть.

В отличие от Лозена, Шарни пылал ко мне страстью и не пытался это скрыть. Он следовал за мной по пятам и терзал меня своим пылким чувством; я терпела это, так как он отнюдь не был мне противен, и вдобавок мне хотелось возбудить в Пюигийеме ревность; граф же как будто ничего не замечал, что приводило меня в отчаяние. Господин Монако, с одной стороны, и Карл Великий — с другой, переживали из-за поведения Шарни. Господин Монако не стал церемониться и сказал об этом отцу, а тот ответил ему попросту:

— Знаю, знаю, нечего тут блоху взнуздывать. Шарни — ребенок, моя дочь — кокетка, все это глупости. Впрочем, не стоит обращать на это внимания, при дворе такое будет происходить постоянно. Если у тебя красавица-жена, ты не вправе мешать другим на нее смотреть и даже выражать ей свое восхищение. Единственный выход — говорить с ней о своих чувствах более убедительно, чем другие, а с вашим умом так оно непременно и будет.

Это наставление отнюдь не удовлетворило моего жениха, и он обратился за помощью к матушке; она заверила его в моей любви и прочла мне великолепное нравоучение, из которого я не запомнила ни слова. Придя в отчаяние от своих бесплодных усилий, герцог принялся злиться, решив, что от этого я стану вести себя осмотрительнее; в итоге он впал в печаль и вернулся в свое обычное тоскливое состояние.

Что касается г-на де Биарица, он не говорил ни слова и не жаловался; тем не менее в день большой охоты в горах я вполне серьезно попросила Гиша не спускать с шевалье глаз и не допускать, чтобы он удалялся от других. Глаза нашего баскского героя так сверкали, что я опасалась дуэли; на своей родной земле, среди зияющих повсюду пропастей, потомок древних богатырей одолел бы внука Генриха IV, несмотря на то что в жилах того текла беарнская кровь его предка. У г-на де Биарица хватило ума обуздать свои чувства; я знаю, чего ему это стоило.

Время шло; день свадьбы приближался. При мысли о ней кровь стыла в моих жилах. Я проводила все время в обществе портных, ювелиров и льстецов. Братья постоянно находились в моей комнате, где при моем туалете присутствовали все женщины. Молодежь была веселой и беспечной. Пиршества следовали одно за другим, причем, как водится в здешних краях, сначала для вассалов, а затем для своих. Меня изводили утомительными речами; письма, на которые надо было отвечать, сыпались на нас градом. Мои родные и родные г-на Монако поздравляли меня и выражали свою радость: этот брак был блестящей партией для обеих сторон.

Накануне подписания брачного контракта прибыли трое дворян: от короля, от королевы и от кардинала; они явились с поздравлениями от лица их величеств и его высокопреосвященства. Двор находился на юге и направлялся в сторону Сен-Жан-де-Люза, где должны были заключить брак короля с инфантой. Кардинал прислал герцогине де Валантинуа корону, сделанную по итальянскому образцу, чтобы я носила ее в Монако, — то был щедрый подарок. Было решено, что я надену корону в самый торжественный день. Этот подарок лучше всего свидетельствовал о том, что отец пребывал в милости, ибо Мазарини был скрягой: он никогда ничего никому не давал, разве что в расчете на то, что ему воздадут за это сторицей, но в этом отношении отец мог превзойти кардинала.

Контракт был подписан под звуки хлопушек, ружейных выстрелов и ликующие крики всех обитателей Бидаша. Во дворах и в парке, а также в самом замке собралось множество людей. Они пели, танцевали, пили, жгли потешные огни, а героиня этого празднества оставалась печальной, и ее глаза были полны слез. Мой кузен держался очень мило. Его веселость была более искрометной, чем фейерверк, и г-н Монако был от него в восторге. Я же задыхалась в сбруе из драгоценных камней, которые на меня навесили, но приходилось терпеть. Гиш был очень любезен: он понял, что мне плохо, и не смеялся надо мной: это было великодушно с его стороны.

Утром 4 января 1660 года, в семь часов, нас разбудил грохот пушек, то есть двух маленьких фальконетов маршала, из которых в определенных случаях давали залпы. Матушка, г-жа де Баете, моя юная сестра, братья и все дамы торжественно вошли ко мне в комнату, неся наряд новобрачной — роскошное платье из серебристой парчи, расшитое сверху донизу настоящим жемчугом, с выпуклыми узорами, выполненными наполовину из атласа, наполовину из белого бархата, как и остальная отделка. Такой же была мантия с длинным шлейфом, которую пришлось нести бедняге Бассомпьеру, невзирая на его стенания.

На голове у меня был своего рода капюшон изумительной работы, усыпанный жемчугом и украшенный цветами. То были лилии, ромашки, флёрдоранж и лютики. Ткань для платья была изготовлена и расшита по заказу в Лионе. Что касается венца, то маршал заказал его во время посольской миссии в Германию у одного ювелира из Мюнхена, славившегося подобными изделиями. Принцесса Луиза Савойская, которая была замужем за курфюрстом Баварии, преподнесла этот венец в дар моему отцу. Моя необычайно роскошная фата из венецианского кружева была подарком мне от супруги дожа. Лишь цвет моего бледного, искаженного страданием лица, пугавшего тех, кто меня любил, не соответствовал этому дивному наряду.

Когда я была готова, зазвонили колокола, загрохотали пушки и раздались крики вассалов; маршал пришел за мной и повел меня к своей карете. Вернуться домой я должна была в сверкавшем золотом экипаже, который г-н Монако привез с собой по этому случаю. На пути к карете я увидела Шарни, еще более бледного, чем я, и г-на де Биарица, у которого был такой мрачный вид, что я содрогнулась. Бассомпьер ждал меня, чтобы нести мой шлейф; он едва держался на ногах от волнения, а по сторонам кареты виднелись сияющий г-н Монако, выглядевший в тысячу раз глупее, чем обычно, и улыбающийся Пюигийем; однако глаза графа, как мне показалось, были полны огня.

Мы направились в местную церковь, где нас обвенчал епископ Памье, которому помогали два или три священника. Кардинал де Гримальди, архиепископ Экса, двоюродный дед моего мужа, не смог приехать и прислал вместо себя епископа Памье. В карету г-на де Валантинуа я вернулась вместе с ним и его близкими; я рассталась со своими родными — все было кончено, мадемуазель де Грамон больше не было.

Вечером мне предстояло надеть корону, присланную кардиналом Мазарини, и белое атласное платье с серебристыми испанскими кружевами, расшитое алмазами и жемчугом, — самое роскошное платье на свете. Я сидела за столом в свадебном наряде между отцом и г-ном Монако. Улучив миг, когда мне дали перевести дух, я поднялась к себе и поплакала несколько минут; уже вечерело, и погода стояла скверная.

Войдя в темный коридор, который вел в комнаты моих горничных, я услышала позади шаги, за мной кто-то шел; я обернулась, и тут меня схватили за прекрасную фату и разорвали ее в клочья; чья-то рука обвила мой стан, и послышался хорошо знакомый голос, от которого мое сердце затрепетало:

— Если этот человек явится сегодня вечером в ваши покои, я даю слово, что убью и его, и вас вместе с ним: я не в силах этого вынести!

Нетрудно понять, до чего я обрадовалась и одновременно испугалась. Наконец-то граф пробудился! Его спокойствие было мнимым, он тоже страдал! Он жалел и любил меня, он собирался бороться за меня со своим соперником, он считал себя моим господином и не позволял мне бунтовать. К тому же эти угрозы! Я знала кузена — он был способен выполнить свое обещание и бросить вызов кому угодно, в одно мгновение сбросив маску трехмесячного притворства. Что мне было делать? Как удержать Лозена? Как помешать г-ну Монако насладиться его супружескими правами и запретить ему доступ в комнату, ставшую теперь и его комнатой? Это могло поставить в тупик даже человека с более холодной головой. Я окликнула Блондо, следовавшую за мной, и поделилась с ней своей тревогой, но не для того, чтобы спросить у нее совета — я не терплю советов нижестоящих и не опускаюсь до них, — а потому, что У меня было тяжело на сердце.

— Ах, мадемуазель! — тотчас же вскричала девушка. — Господин маршал может вас от этого избавить, надо все ему рассказать.

Эта мысль уже приходила мне в голову, но мне претило исполнить ее. Отец был таким ужасным насмешником! Я боялась его шуток больше, нежели бранных слов кого бы то ни было. За минувший день он несколько раз подвергал меня пытке. Угроза Пюигийема, которую тот произнес мимоходом (граф покинул меня сразу же, как только послышались шаги Блондо) в темном коридоре, показалась бы моему отцу несерьезной, и он лишь посмеялся бы над ней. Господин Монако, пронзенный кинжалом кузена, — это как-то не укладывалось у меня в голове, и я не считала возможным это обсуждать. Подобный шут — жертва ревности! Как можно ревновать меня к такому уроду и хвататься за нож, делая из этого трагедию? Я уже заранее слышала издевки г-на де Грамона по этому поводу.