Чуть больше года спустя после казни короля и отъезда Жильбера, Себастьена и Бийо чудесным морозным утром страшной зимы 1794 года около четырехсот человек, те есть почти шестая часть населения Виллер-Котре, ожидали на площади и во дворе мэрии выхода жениха и невесты, которых наш старый знакомый г-н де Лонпре сочетал браком.
      Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.
      Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая любовница виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Питу.
      Всяк рассказывал об этом на свой лад; но что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.
      Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.
      Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их, но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.
      В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.
      И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.
      1 февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.
      28 марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты объявлялись изгнанниками, иными словами – декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу Республики.
      7 ноября Конвент издал декрет, в котором обязывал комитет по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический гражданским культом разума.
      Мы уже не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других; хотя слухи об этих событиях и докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к действующим лицам нашей истории, о которых мы намерены сказать еще несколько слов.
      Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.
      То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.
      В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Писле, ставшей народным достоянием.
      Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стал называться умеренным, Питу сам попал в разряд подозрительных, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.
      Катрин и Питу перебрались в Арамон.
      Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуи; но едва она появилась на пороге бывшего лесничего герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее пустить.
      Дело в том, что место уже было занято.
      Был введен в действие закон об изгнании не приведенных к присяге священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.
      Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадмуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуи.
      Хижина папаши Клуи, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.
      Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье после смерти г-жи Бийо вел себя вызывающе; а Катрин была не настолько доброй христианкой, дабы простить аббату, что он отказался совершить отпевание ее матери; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.
      Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуи.
      Оставались дом тетушки Анжелики в Пле да лачуга Питу в Арамоне.
      О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того, как шло время, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось просто невозможным.
      Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании гражданского культа разума, который надлежало создать комитету по народному образованию.
      А с закрытием церквей основной источник дохода тетушки Анжелики по сдаче стульев внаем иссяк.
      Это-то обстоятельство и заставляло тетушку Анжелику худеть и браниться.
      Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, что во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений в том, что во главе французской Революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.
      Не стоит и говорить, что мадмуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.
      Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.
      Оставалась лачуга Питу в Арамоне.
      Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к пересудам?
      Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуи.
      Тогда Питу решился просить приютить Катрин у своего друга, Дезире Манике, и достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу по хозяйству.
      Однако положение бедняжки Катрин было незавидное. Питу оказывал ей всевозможные знаки внимания, как настоящий друг, он проявлял по отношению к ней дружескую заботу; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.
      Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу, как любил бы виконта де Шарни, может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.
      Можно было подумать, что он, как опытный стратег, понимал, что единственный путь к сердцу Катрин – любовь к ее сыну Изидору.
      Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал радости благородного Питу и не нарушал безупречности его помыслов. Питу остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; ежели что в нем и изменилось, так это то, что, достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.
      Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до фанатизма, и иногда ей приходила в голову мысль, что она хотела бы, чтобы столь преданный, столь любящий человек был ей не просто другом.
      Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что кроме Питу у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.
      Увы! Ее любовь, этот яркий и благоухающий цветок юности, была на небесах!
      Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, упрятала мечту в самый сокровенный уголок своей души.
      В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел поворот в его пользу.
      Питу был предан, Питу был влюблен, не надеясь на вознаграждение; и хотя он не подозревал о чувствах Катрин, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее – наоборот.
      Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филимона, Катрин стала бы Бавкидой , а капитан Национальной гвардии Арамона так и не решился бы на объяснение.
      Пришлось Катрин заговорить первой, как только и умеют женщины.
      В один прекрасный вечер вместо того, чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.
      Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.
      Он отступил на шаг.
      Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.
      Питу еще больше растерялся.
      Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, пролепетал:
      – Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!
      – О Господи! – смертельно побледнев, прошептал Питу.
      Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.
      Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.
      – Вручаю вам своего сына, Питу, – молвила она. – Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?
      У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только я может оценить настоящее сердце:
      – Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!
      Изидор называл Питу папой Питу: однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Нзидором.
      Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин:
      – О, как я вас люблю, мадмуазель Катрин! Он говорил Изидору:
      – О, как я вас люблю, господин Изидор! Словно условившись заранее, что Питу любит Изидора больше, чем самое Катрин, они заговорили о свадьбе. Питу сказал Катрин:
      – Я вас не тороплю, мадмуазель Катрин; вы не спешите; но если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!
      Катрин попросила у него месяц сроку.
      По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о готовящемся событии.
      Тетушка Анжелика еще издали заприметила племянника и поспешила запереть дверь.
      Однако это не остановило Питу; он подошел к негостеприимному дому и тихонько постучался.
      – Кто там? – как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.
      – Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.
      – Иди своей дорогой, септембризер ! – отвечала старая дева.
      – Тетушка! – не унимался Питу. – Я пришел сообщить вам приятную новость.
      – Какую еще новость, якобинец?
      – Отоприте дверь, и я вам все расскажу.
      – Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.
      – Это ваше последнее слово, тетушка?
      – Это мое последнее слово.
      – Будь по-вашему, тетушка… Я женюсь! Дверь распахнулась, как по волшебству.
      – На ком же это, несчастный? – полюбопытствовала тетушка Анжелика.
      – На мадмуазель Катрин Бийо, – отвечал Питу.
      – Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, душегуб! – запричитала тетушка Анжелика. – Он женится на нищей!.. Поди прочь, несчастный, я тебя проклинаю!
      И тетушка Анжелика замахала на племянника своими желтыми иссохшими руками.
      – Тетушка! – заметил Питу. – Как вы понимаете, я давно привык к вашим проклятиям, так что и на сей раз вы меня ничуть не удивили. Я считал своим долгом сообщить вам о моей женитьбе; я вам о ней объявил, мой долг исполнен… Прощайте, тетушка Анжелика!
      Он отдал честь по-военному, приложив руку к треуголке, поклонился тетушке Анжелике и зашагал через Пле восвояси.

      Питу необходимо было уведомить о своем будущем бракосочетании г-на де Лонпре, проживавшего на улице Лорме. Господин де Лонпре не относился с таким предубеждением к семейству Бийо, как тетушка Анжелика; он поздравил Питу и похвалил за доброе дело.
      Питу слушал его изумленно и никак не мог взять в толк, почему то, что он полагал своим величайшим счастьем, оказывается еще и добрым делом.
      Питу, искренний республиканец, был более, чем когда-либо, признателен Республике за то, что она упразднила все проволочки и отменила венчание в церкви.
      Господин де Лонпре и Питу сошлись на том, что в следующую субботу Катрин Бийо и Анж Питу будут сочетаться законным браком в мэрии.
      А на следующий день, в воскресенье, должна была состояться продажа с торгов фермы Писле и замка Бурсон.
      Ферма была оценена в четыреста тысяч франков, а замок – в шестьсот тысяч франков в ассигнатах.
      Ведь ни у кого уже не осталось звонких луидоров!
      Питу бегом бросился сообщить добрую весть Катрин. Он позволил себе на два дня ускорить свадьбу и теперь очень боялся, как бы это не вызвало неудовольствия Катрин.
      Катрин, казалось, это отнюдь не огорчило, и Питу был на седьмом небе от счастья.
      Однако Катрин потребовала, чтобы Питу еще раз сходил к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей точное время свадьбы и пригласить ее для участия в торжественной церемонии.
      Она являлась единственной родственницей Питу, и хотя родственница эта была не самая нежная, Питу должен был все сделать честь по чести.
      И вот утром в четверг Питу отправился в Виллер-Котре, чтобы нанести тетушке второй визит.
      Часы били девять, когда он подходил к ее дому.
      На сей раз тетушки Анжелики не видно было на пороге, а дверь была заперта, словно тетка заранее предвидела появление племянничка.
      Питу подумал было, что она куда-нибудь вышла, и чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству. Визит был нанесен, а нежное и почтительное письмо чудесным образом должно было заменить речь, с которой он собирался обратиться к старухе.
      Но так как Питу все делал добросовестно, он постучал в дверь, хотя она была надежно заперта, а когда никто не ответил на его стук, он позвал.
      На шум выглянула соседка.
      – А-а, мамаша Фаго! – воскликнул Питу. – Вы не видели, моя тетушка еще не выходила?
      – Неужто не отвечает? – удивилась мамаша Фаго. – Нет, вы же видите, наверняка она куда-нибудь ушла…
      Мамаша Фаго покачала головой.
      – Я бы увидела, если б она выходила, – возразила она. – Мы с ней живем дверь в дверь, и она всегда, проснувшись, идет к нам, чтобы насыпать теплой золы в свои сабо; так она, бедняжечка, согревается, и этого тепла ей хватает на целый день; верно я говорю, сосед?
      Последние слова были адресованы новому действующему лицу, заинтересовавшемуся их разговором и отворившему дверь, чтобы вставить свое слово.
      – Что вы говорите, госпожа Фаго?
      – Я говорю, что тетушка Анжелика еще не выходила. Может, вы ее нынче видели?
      – Нет, и я даже осмелюсь предположить, что она еще у себя; взгляните: если бы она вышла, ставни были бы открыты.
      – И правда, – согласился Питу. – О Господи, уж не случилось ли с моей бедной тетушкой какого несчастья?
      – Вполне возможно, – подтвердила мамаша Фаго.
      – И не просто возможно, а наверное так и есть! – заметил г-н Фароле.
      – Клянусь честью, она была со мной не очень-то ласкова, – проговорил Питу, – но это неважно: меня бы это огорчило… Как же в этом убедиться-то?
      – Ну, это совсем не трудно! – вмешался третий сосед. – Надо послать за слесарем, господином Риголо.
      – Если это только для того, чтобы отпереть дверь, то не стоит: я когда-то открывал замок ножом.
      – Ну, так открывай, мальчик мой! – молвил г-н Фароле. – Мы – свидетели, что ты это сделал не с дурными намерениями.
      Питу вынул нож; потом на глазах доброго десятка людей, привлеченных происходившим, он подошел к двери и с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что уже не раз пользовался этим способом, проникая в дом своей юности, он отодвинул язычок замка.
      Дверь распахнулась.
      В комнате царила темнота.
      Но через отворенную дверь в комнату стал мало-помалу проникать свет – сумрачный свет зимнего утра, – и вот в этом неясном свете уже можно было различить лежавшую на кровати тетушку Анжелику.
      Питу дважды позвал:
      – Тетушка Анжелика! Тетушка Анжелика!
      Старуха по-прежнему лежала молча и не двигаясь. Питу подошел к ней и дотронулся до нее.
      – Ой! – вскрикнул он. – Она совсем замерзла!
      Он распахнул окно.
      Тетушка Анжелика была мертва!
      – Горе-то какое!. – воскликнул Питу.
      – Да уж не так оно велико! – заметил Фароле. – Она тебя не очень-то любила, мальчик мой.
      – Возможно, это правда, – согласился Питу. – Да я-то ее любил!
      Две крупные слезы покатились по щекам славного парня.
      – Бедная тетушка Анжелика! – прошептал он. И он опустился перед ее кроватью на колени.
      – Господин Питу! – обратилась к нему мамаша Фаго. – Вы скажите, если что нужно: мы в вашем распоряжении… Ах, Боже мой! Соседи мы или нет!
      – Спасибо, мамаша Фаго. Ваш сын дома?
      – Да. Эй, Фаготен! – позвала славная женщина. Подросток лет четырнадцати появился на пороге.
      – Я здесь, мать, – доложил он.
      – Попросите его сбегать в Арамон, – продолжал Питу, – и передать Катрин, чтобы она не волновалась; пусть скажет ей, что я застал тетушку Анжелику мертвой. Бедная тетя!..
      Питу смахнул вновь набежавшие слезы.
      –..пускай передаст Катрин, что я поэтому задержусь в Виллер-Котре, – договорил он.
      – Слышал, Фаготен? – спросила мамаша Фаго.
      – Да.
      – Ну, проваливай! Беги!
      – Забеги на улицу Суассон, – прибавил рассудительный Фароле, – и предупреди господина Рейналя, что он должен явиться засвидетельствовать у тетушки Анжелики внезапную смерть.
      – Слышишь?
      – Да, мать, – кивнул парнишка. Взяв ноги в руки, он помчался в направлении улицы Суассон, которая затем переходит в улицу Пле.
      Толпа все росла; перед дверью столпилось уже около сотни человек; каждый делился своим мнением по поводу смерти тетушки Анжелики; одни склонялись к тому, что она скончалась от апоплексического удара, другие полагали, что причиной смерти явился разрыв сердечных сосудов, третьи высказывали предположение, что смерть наступила в результате крайнего истощения.
      Но все сходились в одном:
      – Если Питу не будет дураком, он найдет где-нибудь увесистую кубышку: на верхней полке шкафа, в горшке для масла или в матрасе, в чулке.
      Тем временем прибыл г-н Рейналь в сопровождении гробовщика.
      Все собравшиеся приготовились услышать, от чего же умерла тетушка Анжелика.
      Господин Рейналь вошел в дом, приблизился к постели, осмотрел покойницу, пощупал надчревную область и живот и объявил, к величайшему изумлению всего честного народа, что тетушка Анжелика умерла от холода, а также, по всей видимости, от голода.
      При этих словах Питу зарыдал еще безутешнее.
      – Ах, бедная тетя! Бедная тетя! – приговаривал он. – А я-то считал тебя богатой! Ах, я несчастный, как же я мог тебя бросить!.. Если бы я только знал!.. Не может быть, господин Рейналь! Этого не может быть!
      – Пошарьте в ларе и убедитесь, есть ли у нее хлеб! Загляните в дровяной сарай, и вы увидите, есть ли там дрова. Я ее всегда предупреждал, старую скупердяйку, что она плохо кончит!
      Стали искать: в сарае не было ни щепки, а в ларе – ни единой крошки.
      – Ах, почему же она ничего не сказала! – снова запричитал Питу. – Я бы раздобыл ей дров; я наловил бы ей дичи!.. Это и ваша вина, – продолжал юноша, обращаясь к обступившим его соседям, – почему вы никогда мне не говорили, что она живет в такой нужде?
      – Мы не говорили вам об этом по одной простой причине, господин Питу, – отвечал Фароле, – все дело в том, что все были уверены, что она богата.
      Господин Рейналь накинул одеяло тетушке Анжелике на лицо и направился к выходу.
      Питу бросился за ним.
      – Вы уходите, господин Рейналь? – спросил он.
      – А что, по-твоему, мне здесь делать, мой мальчик? – отозвался тот.
      – Так значит, она умерла? Доктор пожал плечами.
      – О Боже, Боже! – горестно вздохнул Питу. – Умерла от холода и голода!
      Господин Рейналь знаком приказал ему подойти ближе.
      – Мальчик мой! Я все-таки советую тебе хорошенько все облазить; ты понял?
      – Господин Рейналь! Вы же сами говорите, что она умерла от холода и голода!..
      – В жизни встречаются скупые, умирающие от холода и голода, лежа на своих сокровищах, – заметил доктор Рейналь.
      Приложив палец к губам, он прошептал:
      – Тсс!
      И он ушел.

      Питу, может быть, и задумался бы над словами доктора Рейналя, если бы в эту минуту не увидел издалека Катрин, бежавшую с сыном на руках.
      Как только стало известно, что тетушка Анжелика, по всей вероятности, скончалась от холода и голода, интерес соседей к происходящему поостыл, как и их готовность отдать ей последний долг.
      Вот почему Катрин пришла как нельзя более кстати. Она объявила, что, считая себя женой Питу, она должна приготовить тетушку Анжелику в последний путь, что бедняжка и совершила с тою же почтительностью, с какой полутора годами раньше она сделала это для своей матери.
      Питу тем временем собирался пойти заказать все необходимое для погребения, назначенного через день, потому что по случаю внезапной смерти тетушка Анжелика не могла быть погребена раньше, чем истекут сорок восемь часов.