И кто же это? Коммуна, его враг!
Нужен был лишь повод, чтобы вспыхнула страшная война между обеими силами.
И такой случай представился, когда коммуна самовольно присвоила себе еще одно право, принадлежавшее Собранию.
29 августа, в день обысков, коммуна за газетную статью призвала к ответу Жирей-Дюпре, одного из самых молодых и потому самых дерзких жирондистов.
Жирей-Дюпре укрылся в Военном министерстве, не успев спрятаться в Собрании.
Гюгнен, председатель коммуны, приказал окружить Военное министерство, чтобы вырвать оттуда жирондистского журналиста силой.
Жиронда, тогда еще представляла в Собрании большинство; оскорбленная в лице одного из своих членов. Жиронда возмутилась: она в свою очередь потребовала к ответу Гюгнена.
Однако председатель Гюгнен оставил вызов Собрания без всякого ответа.
30-го Собрание приняло декрет о закрытии коммуны. Одно обстоятельство, доказывающее, как преследовались в те времена кражи, весьма способствовало принятию Собранием этого декрета.
Один из членов коммуны или же назвавшийся таковым приказал отпереть мебельный склад и взял оттуда небольшую серебряную пушку, дар города Людовику XIV, когда тот еще был мальчиком.
Шамбон, назначенный хранителем общественного достояния, прознав об этой краже, приказал вызвать обвиняемого в Собрание; тот не стал ни отпираться, ни оправдываться, заявив, что этот дорогой предмет мог быть украден и потому он подумал, что у него дома он будет в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Такая тирания коммуны очень всех удручала и казалась многим невыносимой. Луве, человек смелый и решительный, был председателем секции на улице Лангобардов; от имени своей секции он заявил, что общий совет коммуны повинен в узурпации.
Чувствуя поддержку. Собрание постановило, что председатель коммуны, тот самый Гюгнен, что не пожелал явиться в Собрание по доброй воле, будет приведен силой, и что в двадцать четыре часа секции должны избрать новую коммуну.
Декрет был принят 30 августа в пять часов вечера.
Давайте будем считать часы, потому что с этого времени мы приближаемся к бойне 2 сентября, и каждая минута подводит нас к кровавому богу с заломленными руками, разметавшимися волосами и загнанным взглядом, к богу, имя которому – Террор.
Помимо всего прочего Собрание, побаиваясь своего грозного врага, объявляло, закрывая коммуну, что она имеет немалые заслуги перед отечеством, что, строго говоря, было не весьма последовательно.
«Ornandum, tollendum!» – сказал Цицерон, имея в виду Октавиана.
Коммуна поступила в точности так же, как Октавиан. Она позволила себя увенчать, но не позволила себя изгнать.
Два часа спустя после принятия декрета Тальен, мелкий писарь, на каждом углу называвший себя последователем Дантона, бывший секретарем коммуны, выступил в секции Тернов с предложением двинуться против секции Лангобардов.
Ну, уж на сей раз это была гражданская война: не народ шел на дворец, не буржуа выступали против аристократов, не хижины – против дворцов, не лачуги – против замков, – секция шла войной на другую секцию, пики скрещивались с пиками, граждане убивали граждан.
В это время подали голоса Марат и Робеспьер, последний выступил как член коммуны, первый – от себя лично.
Марат потребовал перерезать членов Собрания; это было неудивительно: все уже привыкли к его предложениям.
Но вот Робеспьер, осторожный двуличный Робеспьер, обожавший туманные косноязычные доносы, потребовал взяться за оружие и не только защитить себя, но и перейти в наступление.
Должно быть, Робеспьер чувствовал за коммуной большую силу, если высказывался таким образом!
Коммуна и в самом деле была сильна, потому что в ту же ночь ее секретарь Тальен отправляется в Собрание в сопровождении вооруженных пиками трех тысяч человек.
«Коммуна и только коммуна, – говорит он, – подняла членов Собрания до уровня представителей свободного народа; коммуна настояла на принятии декрета против священников-смутьянов и арестовала этих людей, на которых никто не смел поднять руку; коммуна, – сказал он в заключение, – могла бы в несколько дней очистить от них родину свободы!»
Таким образом, в ночь с 30 на 31 августа перед Собранием, которое только что закрыло коммуну, сама коммуна первая заговорила о бойне.
Кто выговорил первое слово? Кто, так сказать, начерно набрасывает эту кровавую программу?
Как видели читатели, этим человеком оказался Тальен, тот самый, который совершит переворот 9 термидора.
Собрание, надобно отдать ему должное, вскипело от возмущения.
Манюэль, прокурор коммуны, понял, что они зашли слишком далеко; он приказал арестовать Тальена и потребовал, чтобы Гюгнен принес публичные извинения членам Собрания.
Однако когда Манюэль арестовывал Тальена и требовал от Гюгнена извинений, он отлично знал, что вскорости должно было произойти; вот что он сделал, несчастный педант, ничтожный ум, но честное сердце.
В Аббатстве находился его личный враг Бомарше. Бомарше, большой насмешник, отчаянно высмеял Манюэля; и вот Манюэлю взбрело в голову, что если с Бомарше расправятся вместе с другими узниками, его убийство может быть приписано его, Манюэля, мести из самолюбия. Он побежал в Аббатство и вызвал Бомарше. Тот при виде его хотел было извиниться и объясниться со своей литературной жертвой.
– Речь сейчас не идет ни о литературе, ни о журналистике, ни о критике. Дверь открыта; бегите, ежели не хотите, чтобы завтра вас прирезали!
Автор «Женитьбы Фигаро» не заставил просить себя дважды: он проскользнул в приотворенную дверь и был таков.
Представьте себе, что он освистал бы жалкого актеришку Колло д'Эрбуа, вместо того, чтобы высмеивать писателя Манюэля; Бомарше был бы мертв!
Наступило 31 августа, этот великий день, который должен был рассудить Собрание и коммуну, иными словами: модерантизм и террор.
Коммуна решила остаться любой ценой.
Собрание подала в отставку в пользу нового собрания.
Естественно, что победа должна была достаться коммуне, тем более что ее поддерживали массы.
Народ, сам не зная, куда ему идти, стремился пойти хоть куда-нибудь. Его подтолкнули на выступление 20 июня, он пошел еще дальше 10 августа и теперь ощущал смутную жажду крови и разрушения.
Надобно отметить, что Марат с одной стороны, а Эбер с другой вскружили ему голову! Робеспьер мечтал вновь завоевать сильно пошатнувшуюся популярность; вся Франция жаждала войны – Робеспьер призывал к миру; итак, не было никого, включая Робеспьера, кто не стал бы сплетником; однако Робеспьер нелепостью своих сплетен превзошел самые нелепые из них.
Он, например, заявил, что какая-то сильная партия предлагает трон герцогу Брауншвейгскому.
Какие же три сильные партии в этот момент вели борьбу? Собрание, коммуна, якобинцы; да и то коммуна и якобинцы могли бы в случае необходимости объединиться в одну.
Итак, речь не могла идти ни о коммуне, ни о якобинцах: Робеспьер был членом клуба и муниципалитета; не мог же он обвинять самого себя!, Значит, под этой сильной партией он подразумевал Жиронду!
Как мы уже сказали, Робеспьер превосходил нелепостью самых нелепых сплетников: что могло быть, в самом деле нелепее обвинения, выдвинутого им против Жиронды, объявившей войну Пруссии и Австрии, в том, что Жиронда предлагает трон вражескому генералу?
И кого лично он в этом обвинял? Верньо, Роланов,. Клавьеров, Серванов, Жансоне, Гаде, Барбару, то есть самых горячих патриотов и честнейших французов!
Однако бывают такие моменты, когда такой человек, как Робеспьер, говорит все, что взбредет ему на ум, но самое страшное в том, что бывают моменты, когда народ верит всему!
Итак, наступило 31 августа.
Если бы врач в этот день держал руку на пульсе Франции, он почувствовал бы, как пульс ее учащается с каждой минутой.
30-го в пять часов вечера Собрание, как мы уже сказали, закрыло коммуну; в декрете было сказано, что в двадцать четыре часа секции должны избрать новый общий совет.
Итак, 31-го, в пять часов вечера декрет должен быть приведен в исполнение.
Однако вопли Марата, угрозы Эбера, клевета Робеспьера придали коммуне Парижа такой вес, что секции не посмели проводить голосование. Они объяснили свое неповиновение тем, что декрет не был им передан, официальным порядком.
К полудню 31 августа Собрание убедилось в том, что принятый им накануне декрет не исполняется и не будет исполнен. Следовало бы прибегнуть к силе, но кто знает, будет ли сила на стороне Собрания?
Коммуна имела влияние на Сантера через его шурина Пани. Пани, как помнят читатели, был фанатичным поклонником Робеспьера и предложил Ребекки и Барбару назначить диктатора, дав понять, что диктатором должен стать Неподкупный; Сантер олицетворял собой предместья, а предместья обладали неотразимой силой Океана.
Предместья взломали ворота Тюильрийского дворца: они могут смести и двери Собрания.
Кроме того. Собрание опасалось, что если оно вооружится против коммуны, то его не только оставят патриоты, желающие революции любой ценой, но что еще хуже – его поддержат вопреки его собственному желанию умеренные роялисты.
И тогда оно погибло!
К десяти часам среди его членов поползли слухи о том, что вокруг Аббатства собирается толпа недовольных.
Дело в том, что только что был оправдан некий г-н де Монморен: в народе решили, что речь шла о том самом министре, который подписал паспорта, с которыми Людовик XVI пытался бежать; тогда в тюрьму устремился возмущенный народ, требуя смерти предателю. Напрасно толпе пытались разъяснить ее ошибку: всю ночь Париж бурлил.
Чувствовалось, что на следующий день самое незначительное происшествие благодаря этому всеобщему возбуждению может разрастись до колоссальных размеров.
Это происшествие, – мы попытаемся рассказать о нем в подробностях, потому что оно имеет отношение к одному из героев нашей истории, которого мы давно уже потеряли из виду, – зрело в тюрьме Шатле.
Глава 8.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ СНОВА ВСТРЕЧАЕМСЯ С ГОСПОДИНОМ ДЕ БОСИРОМ
После событий 10 августа был создан трибунал для рассмотрения дел о кражах, совершенных в Тюильрийском дворце. Народ сам, как рассказывает Пелетье, расстрелял на месте более двухсот человек, схваченных с поличным; однако помимо этого существовало еще столько же воров, которым, как нетрудно догадаться, удалось спрятать украденное.
В числе этих благородных дельцов и был наш старый знакомый, г-н де Босир, бывший гвардеец его величества.
Те из наших читателей, кто помнит прошлые проделки любовника мадмуазель Оливы, отца юного Туссена, не удивятся, увидев его среди тех, кто должен дать отчет не отечеству, а трибуналу о том, что они позаимствовали из Тюильрийского дворца.
Господин де Босир в самом деле вошел в Тюильри вслед за другими; он был человеком более чем здравомыслящим, чтобы совершить глупость и лезть первым или одним из первых туда, где опасно было появляться в первых рядах.
Господина де Босира толкали в королевский дворец отнюдь не политические убеждения: он не собирался ни оплакивать падение монархии, ни аплодировать победе народа; нет, г-н де Босир отправился туда как любитель, будучи выше человеческих слабостей, зовущихся убеждениями, и имея только одну цель: взглянуть, не обронили ли вместе с короной те, кто только что потерял трон, какой-нибудь безделушки, для которой можно было бы без особого труда найти более надежное место.
Однако чтобы соблюсти приличия, г-н де Босир напялил красный колпак, вооружился огромной саблей, затем вымазался кровью первого же подвернувшегося мертвеца; таким образом этого волка, следовавшего за армией победителей, этого стервятника, парившего над полем мертвых, можно было на первый взгляд принять за победителя.
Так оно и вышло: многие из тех, кто слышал, как он кричит: «Смерть аристократам!», и видел, как он шарит под кроватями, в шкалах и даже ящиках комодов, решили, что это патриот, желающий убедиться в том, не забрался ли туда какой-нибудь аристократ.
К несчастью г-на де Босира в одно время с ним во дворце появился человек, который ничего не кричал, не заглядывал под кровати, не открывал шкапы; он оказался среди воюющих, хотя был без оружия, находился среди победителей, хотя никого не победил; он прогуливался, заложив руки за спину, словно в публичном саду в праздничный вечер, с хладнокровным и спокойным видом, одетый в черный поношенный чистый сюртук; время от времени он лишь открывал рот, чтобы заметить.
– Не забывайте, граждане: женщин не убивать, дорогих вещей не трогать!
Когда же он видел, как победители убивают мужчин и в ярости швыряют в окно стулья, он считал себя не вправе вмешиваться.
Он сразу же отметил про себя, что г-н де Босир к таковым не относится.
Около половины десятого вечера Питу, получивший, как нам уже известно, почетное задание охранять вестибюль павильона Часов, заметил, как к нему из внутренних покоев дворца направляется человек огромного роста и устрашающего вида; вежливо, но твердо, словно исполняя возложенную на него миссию по наведению порядка в общей свалке и соблюдению справедливости в деле сведения счетов, он сказал:
– Капитан! Когда вы увидите, как по лестнице спускается, размахивая саблей, человек в красном колпаке, арестуйте его и прикажите своим людям обыскать: он украл футляр с брильянтами.
– Слушаюсь, господин Майяр, – отвечал Питу, поднеся руку к шляпе.
– Так-так… – молвил бывший судебный исполнитель, – вы, стало быть, меня знаете, дружок?
– Еще бы! – вскричал Питу. – Неужто вы забыли, господин Майяр, что мы вместе брали Бастилию?
– Возможно, – отозвался Майяр.
– А позже, в ночь с пятого на шестое октября, мы вместе были в Версале.
– Я там действительно был.
– Черт побери! Вот доказательство: вы сопровождали женщин и еще сразились при входе в Тюильри с привратником, который не хотел вас пропускать.
– Так вы сделаете то, о чем я вам сказал?
– Это и все, что вам будет угодно! Все, что вы мне прикажете! Ведь вы – настоящий патриот!
– И горжусь этим! – проговорил Майяр. – Именно поэтому мы и не должны никому позволять позорить звание, принадлежащее нам по праву. Ага! Вот тот, о ком я вам говорил.
И действительно, в эту самую минуту на лестнице показался г-н де Босир; размахивая саблей, он прокричал:
«Да здравствует нация!»
Питу подал знак Телье и Манике, которые, не привлекая ничьего внимания, заняли места у двери; сам Питу стал поджидать г-на де Босира у нижней ступеньки лестницы.
Однако тот заприметил маневр и, несомненно, почувствовал беспокойство: он остановился, будто что-то забыл, и рванулся назад.
– Прошу прощения, гражданин, – обратился к нему Питу, – выход здесь.
– А-а, так выход здесь, говорите?
– Есть приказ очистить Тюильри: проходите, пожалуйста.
Босир задрал голову и продолжал спускаться по лестнице Дойдя до последней ступеньки, он приложил руку к красному колпаку и развязно произнес:
– Ну, так как, товарищ, могу я пройти или нет?
– Можете; но сначала необходимо подвергнуться небольшой формальности, – отвечал Питу.
– Хм! Что за формальность, дорогой капитан?
– Вас обыщут, гражданин.
– Обыщут?
– Обыскивать патриота, победителя, человека, изничтожившего аристократов?
– Таков приказ; итак, товарищ, а мы ведь товарищи, верно? – заметил Питу. – Вложите свою большую саблю в ножны, она теперь не нужна, ведь все аристократы перебиты, – и дайте себя обыскать по доброй воле, иначе мне придется применить силу.
– Силу? – переспросил Босир. – Ты так говоришь, потому что у тебя за спиной двадцать человек; а вот ежели б мы разговаривали с глазу на глаз!..
– Если бы мы были одни, гражданин, – подхватил Питу, – я бы сделал следующее: я бы тебя взял правой рукой за запястье, вот так, смотри! Левой рукой я вырвал бы у тебя саблю и сломал бы ее об колено, потому что она недостойна честного человека, после того как побывала в руках у вора!
И Питу, перейдя от слов к делу, схватил мнимого патриота правой рукой за запястье, левой вырвал у него саблю и, наступив на лезвие, отломал эфес и отшвырнул его подальше.
– Вор?! – взревел человек в красном колпаке. – Я, господин де Босир, – вор?!
– Друзья мои, – молвил Питу, подтолкнув бывшего гвардейца к своим людям, – обыщите господина де Босира!
– Ну что ж, обыскивайте! – поднимая руки, смиренно проговорил бывший гвардеец. – Обыскивайте!
Не дожидаясь позволения г-на де Босира, солдаты приступили к обыску; однако, к величайшему изумлению Питу и в особенности Майяра, поиски оказались тщетны: напрасно ему выворачивали карманы, ощупывали его в самых потайных местах – у бывшего гвардейца обнаружили только колоду истертых карт с едва различимыми мастями и деньги: одиннадцать су.
Питу взглянул на Майяра.
Тот пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: «Что же вы хотите?»
– Обыщите еще раз! – приказал Питу, одним из главных качеств которого было терпение.
Босира обыскали еще раз, но и повторный обыск оказался столь же бесплодным, как первый: кроме все той же колоды карт и одиннадцати су у него так ничего и не нашли.
Господин де Босир ликовал.
– Ну что, – проговорил он, – вы по-прежнему считаете мою саблю опозоренной из-за того, что она побывала в моих руках?
– Нет, сударь, – отозвался Питу, – и вот доказательство: ежели вас не удовлетворят мои извинения, один из моих людей отдаст вам свою саблю, а я готов дать вам любое удовлетворение, какое пожелаете.
– Спасибо, молодой человек, – выпрямляясь, сказал г-н де Босир, – вы исполняли приказ, а я, бывший солдат, знаю, что приказ – вещь священная! А теперь, должен вам заметить, что госпожа де Босир, должно быть, волнуется, что меня так долго нет, и если мне можно идти…
– Идите, сударь, – кивнул Питу, – вы свободны.
Босир развязно поклонился и вышел.
Питу поискал взглядом Майяра: Майяр исчез.
– Кто видел, куда пошел господин Майяр? – спросил он.
– Мне показалось, – сообщил один из арамонцев, – что он поднялся по лестнице.
– Правильно вам показалось, – подтвердил Питу, – вон он опять спускается.
Майяр в самом деле спускался в это время по лестнице, и благодаря длинным ногам он шагал через одну ступеньку, так что очень скоро уже был в вестибюле.
– Ну что, – спросил он, – нашли что-нибудь?
– Нет, – отвечал Питу.
– А мне повезло больше вашего: я нашел футляр.
– Значит, мы напрасно его обыскивали?
– Нет, не напрасно.
Майяр открыл футляр и достал оттуда золотую оправу, из которой кто-то выковырял все до единого драгоценные камешки.
– Гляди-ка! – изумился Питу. – Что бы это значило?
– Это значит, что малый оказался отнюдь не простак: предвидя возможный обыск, он вынул брильянты и сочтя оправу чересчур обременительной, бросил футляр с оправой в кабинете, где я только что его подобрал.
– А где же брильянты? – удивился Питу.
– Да уж, видно, он нашел, как их припрятать.
– Ах, разбойник!
– Давно он ушел?
– Когда вы спускались, он выходил через главные ворота.
– А в какую сторону он направился?
– Свернул на набережную.
– Прощайте, капитан.
– Вы уже уходите, господин Майяр?
– Хочу пройтись для очистки совести, – молвил бывший судебный исполнитель.
И на своих длинных, как ходули, ногах он поспешил вдогонку за г-ном де Босиром.
Это происшествие привело Питу в недоумение, и он еще находился под впечатлением этой сцены, когда ему вдруг почудилось, что он узнает графиню де Шарни; затем последовали события, которые мы уже описали в свое время, считая себя не вправе перегружать их рассказом, который, по нашему мнению, должен занять в нашем повествовании положенное ему место.
Глава 9.
СЛАБИТЕЛЬНОЕ
Как быстро ни шагал Майяр, он не смог нагнать г-на де Босира, имевшего три благоприятных обстоятельства: прежде всего, он вышел десятью минутами раньше; кроме того, уже стемнело; наконец, во дворе Карусели было довольно многолюдно, и г-н де Босир смешался с толпой.
Однако выйдя на набережную Тюильри, бывший судебный исполнитель Шатле пошел дальше: он жил, как мы уже рассказывали, в Сент-Антуанском предместье, и дорога к его дому проходила вдоль набережных до Гревской площади На Новом мосту, а также на мосту Менял наблюдалось большое скопление народа: на площади Дворца правосудия были сложены тела погибших, и каждый поспешал туда в надежде, вернее, в страхе найти там брата, родственника или друга Майяр последовал за толпой.
На углу улицы Барийон и площади Дворца жил один его приятель, фармацевт, или, как говорили в те времена, аптекарь.
Майяр зашел к своему приятелю и сел поболтать; к фармацевту заходили хирурги за бинтами, мазями, корпией, одним словом – за всем тем, что требовалось для перевязки раненых; среди кучи мертвых тел время от времени раздавался крик, стон, вздох, и если какой-нибудь несчастный еще был жив, его вытаскивали, перевязывали и относили в Отель-Дье.
Итак, в лавочке почтенного аптекаря царила суматоха; однако Майяр не был помехой; и потом, в те дни приятно было принимать у себя такого патриота, как Майяр, которого встречали и в городе и в предместье с распростертыми объятиями.
Он сидел у аптекаря уже около четверти часа, подобрав свои длинные ноги и стараясь занимать как можно меньше места, как вдруг в лавочку вошла женщина лет тридцати восьми, в облике которой, несмотря на лохмотья, угадывалась былая роскошь, а в манерах – аристократизм, ежели и не врожденный, то приобретенный с годами.
Но что особенно поразило Майяра, так это ее необычайное сходство с королевой: он едва не вскрикнул от изумления при виде вошедшей в аптеку женщины.
Она вела за руку мальчика лет восьми-девяти; робко подойдя к прилавку и пытаясь, насколько это было в ее силах, скрыть свою нищету, еще больше подчеркивавшую тщательность, с которой она ухаживала за своими руками и лицом, она заговорила.
Некоторое время ее слов невозможно было разобрать из-за царившего в лавочке гомона; наконец, обращаясь к хозяину заведения, она выговорила:
– Сударь! Мне нужно для мужа слабительное, он заболел, – Какое слабительное желаете, гражданка? – спросил аптекарь.
– Да все равно, сударь, лишь бы это стоило не дороже одиннадцати су.
Названное ею число поразило Майяра: именно эта сумма, как помнит читатель, была обнаружена в кармане у г-на де Босира.
– Почему же лекарство должно стоить не дороже одиннадцати су? – поинтересовался аптекарь.
– Потому что это все, что смог дать мне муж.
– Приготовьте смесь тамариска и александрийского листа, – приказал аптекарь ученику.
Тот взялся за приготовление снадобья, а аптекарь тем временем занялся другими посетителями.
Однако Майяр, от которого ничто не могло укрыться, обратил все свое внимание на женщину, которая пришла за слабительным с одиннадцатью су.
– Пожалуйста, гражданка, вот ваше лекарство, – протянув ей склянку, сказал ученик аптекаря.
– Ну, Туссен, – растягивая слова, заговорила она, обращаясь к сыну, – давай одиннадцать су, мальчик мой.
– Пожалуйста, – проговорил мальчуган.
Высыпав на прилавок горстку монет, он стал канючить:
– Ну, пойдем, мама Олива! Пойдем же!
– Простите, гражданка, – заметил ученик аптекаря, – здесь только девять су.
– Как, девять? – удивилась женщина.
– Да сочтите сами! – предложил тот. Женщина посчитала монеты: в самом деле, оказалось всего девять су.
– Где еще два су, злой мальчик? – спросила она у сына.
– Не знаю я! – отвечал мальчуган. – Ну, пойдем, мама Олива!
– Кто же должен знать, как не ты, ведь ты сам вызвался нести деньги, вот я тебе их и отдала.
– Я их потерял, – соврал мальчишка. – Ну, пойдем же!
– У вас прелестный мальчик, гражданка! – вмешался Майяр. – Кажется, он неглуп, но за ним нужен глаз да глаз, иначе он станет вором!
– Вором?! – вскричала женщина, которую мальчуган называл мамой Оливой. – С какой же это стати, сударь, скажите на милость?!
– Да потому, что он вовсе не терял деньги, а спрятал их в башмак.
– Я? – закричал мальчишка. – Неправда!
– В левый башмак, гражданка, в левый! – уточнил Майяр.
Не обращая внимания на крики юного Туссена, мама Олива сняла с него левый башмак и нашла два су.
Она отдала их ученику аптекаря и потащила сына из лавочки, грозя ему наказанием, которое могло бы показаться свидетелям этой сцены жестоким, если бы они не принимали в расчет материнскую нежность, которая вне всякого сомнения должна была смягчить обещанное наказание.
Это происшествие, незначительное само по себе, прошло бы незамеченным в переживаемой тогда всеми серьезной ситуации, если бы сходство этой женщины с королевой не поразило Майяра.
Он подошел к своему приятелю аптекарю и, улучив минуту, спросил:
– Вы заметили?
– Что?
– Сходство гражданки, которая только что вышла отсюда…
– С королевой? – со смехом подхватил аптекарь.
– Да… Стало быть, вы тоже это заметили.
– Да уж давно!
– Как это давно?
– А как же: это сходство имеет свою историю.
– Не понимаю.
– Разве вы не помните историю с ожерельем?
– Ну, судебный исполнитель не может забыть о таком скандальном деле!
– Тогда вы должны вспомнить имя некой Николь Леге по прозвищу мадмуазель Олива.
– Чертовски верно! Она играла роль королевы при кардинале де Роане, не так ли?
– Да, и жила она тогда с одним нескладным чудаком, бывшим гвардейцем, мошенником, доносчиком по имени Босир.
– Как? – подскочил Майяр, словно ужаленный.
– Босир, – повторил аптекарь.
– Так это Босира она называет своим мужем? – уточнил Майяр.
– Да.
– Стало быть, для него она приходила за лекарством?
– Да, должно быть, у бедняги несварение желудка.
– И ему понадобилось слабительное? – продолжал Майяр, словно нащупав ключ к какой-то тайне и желая получить подтверждение своему предположению.
– Ну да, слабительное.
– Вот! – хлопнув себя по лбу, вскричал Майяр. – Теперь он у меня в руках.
– Кто?
– Человек с одиннадцатью су.
– Что еще за человек с одиннадцатью су?
– Да Босир, черт побери!
– И он у вас в руках?
– Да… Если бы еще знать, где он живет…
– А я знаю!
– Отлично! Где же это?
– В доме номер шесть по улице Жюиврн.
– Кажется, это где-то рядом?
– В двух шагах отсюда.
– Ну, теперь это меня не удивляет.
– Что именно?
– Что юный Туссен украл у матери два су.
– Почему?
– Да ведь это сын господина де Босира, верно?
– Копия!
– Видать, мальчишка в папашу пошел! А теперь, дружище, скажите, положа руку на сердце: когда начнет действовать ваше снадобье?
– Честно?
– Честно-пречестно!
– Не раньше, чем через два часа.
– Это все, что я хотел знать. Итак, у меня еще есть время.
– Значит, вас беспокоит здоровье господина де Босира?
– До такой степени беспокоит, что, опасаясь, что за ним плохо ухаживают, я пошлю к нему…
– Кого?
–..Двух санитаров. Ну, прощайте, дорогой друг.
Майяр вышел из лавочки аптекаря, посмеиваясь про себя, как, впрочем и всегда, потому что никто никогда не видел улыбки на его безобразном лице, и побежал по направлению к Тюильри.
Питу не было; как, должно быть, помнят читатели, он отправился с Андре на поиски графа де Шарни; однако вместо него Майяр застал на посту Манике и Телье.
Оба его узнали.
– А-а, это вы, господин Майяр! Ну что, догнали того человека? – спросил Манике.
– Нет, – отвечал Майяр, – но я напал на его след.
– Вот это удача, ей-богу! – воскликнул Телье. – Хоть при нем ничего и не нашли, но могу поспорить, что брильянты у него!
– Смело можете спорить, гражданин, и вы обязательно выиграете, – пообещал Майяр.
– Стало быть, их можно будет у него забрать? – обрадовался Манике.
– На это я, во всяком случае, надеюсь, если, конечно, вы мне поможете.
– Чем, гражданин Майяр? Мы к вашим услугам. Майяр знаком приказал обоим подойти ближе.
– Выберите мне двух надежных людей.
– Что вы имеете в виду? Храбрых?
– Честных.
– Берите любого.
Обернувшись к арамонцам, Дезире крикнул:
– Два добровольца в помощь господину Майяру! Поднялось человек двенадцать.
– Буланже, иди сюда! – приказал Манике.
Тот подошел ближе.
– И ты, Моликар.
Второй арамонец встал рядом с первым.
– Может, вам нужно больше, господин Майяр? – спросил Телье.
– Нет, довольно. Ну, пошли, ребята! Оба арамонца последовали за Майяром. Майяр привел их на улицу Жюиври и остановился перед домом под номером шесть.
– Это здесь, – молвил он. – Давайте войдем. Оба арамонца вошли вслед за ним в подъезд и поднялись на пятый этаж.
Там они пошли на крики юного господина Туссена, еще не успевшего опомниться после наказания, но не материнского: г-н де Босир, учитывая важность проступка, счел своим долгом вмешаться и прибавил собственноручно несколько увесистых затрещин к слабым подзатыльникам, которые против воли дала любимому сыночку мадмуазель Олива.
Майяр попытался отворить дверь.
Она оказалась заперта изнутри на задвижку.
Он постучал.
– Кто там? – пропела мадмуазель Олива.
– Именем закона, откройте! – отозвался Майяр.
За дверью зашептались, а юный Туссен перестал плакать, испугавшись, что пришли из-за украденных им у матери двух су; тем временем Босир решил, что стучавшие пришли с входившими тогда уже в привычку обысками; обуреваемый сомнениями, он, тем не менее, пытался успокоить Оливу.
