В ту минуту, когда собравшиеся готовы были, возможно, поддаться на уговоры офицера, вернулся тот, кого посылали в ратушу для уточнения подлинности подписей двух членом муниципалитета, и объявил, что приказ действителен и что можно освободить из-под стражи его предъявителя Сюло.
Это был тот самый господин, которого мы уже видели на вечере у принцессы де Ламбаль, когда Жильбер сделал по просьбе Людовика XVI набросок шльотины, а Мария-Антуанетта узнала в этом необычном инструменте неведомую дотоле машину, показанную ей Калиостро в графине с водой в замке Таверне.
При имени Сюло какая-то затерявшаяся в толпе женщина подняла голову и взревела:
– Сюло?! Сюло, главный редактор «Деяний Апостолов»? Сюло, один из душителей льежской независимости?.. Дайте-ка мне этого Сюло! Я требую смерти Сюло!
Толпа расступилась, пропуская вперед женщину, невысокую, тщедушную, в трехцветном костюме амазонки, вооруженную саблей, которую она носила через плечо; она подошла к комиссару муниципалитета, заставила его спуститься со ступеней и заняла его место.
Едва ее голова показалась над толпой, все как один закричали:
– Теруань!
Теруань в самом деле пользовалась исключительной популярностью; ее участие в событиях 5-6 октября, ее арест в Брюсселе, ее пребывание в австрийских тюрьмах, ее вмешательство в события 20 июня создали ей столь огромную славу, что Сюло в своей сатирической газете наградил ее любовником по имени гражданин Популюс, иными словами – весь народ.
В атом был двойной намек и на популярность Теруань, и на то, что она была женщиной весьма доступной: ее даже обвиняли в чрезмерном увлечении мужчинами.
Кроме того, Сюло выпускал в Брюсселе «Набат королей» и тем в немалой степени помог задушить льежскую революцию и подставить под австрийскую палку и митру священника благородный народ, который хотел быть свободным и французским.
Именно в то время Теруань писала рассказ о своем аресте и уже прочла некоторые главы в Клубе якобинцев.
Она требовала смерти не только Сюло, но и одиннадцати другим пленникам.
Сюло слышал ее голос, под одобрительные крики требовавший смерти ему и его товарищам; он вызвал через дверь начальника охраны.
Охрана состояла из двухсот солдат Национальной гвардии.
– Выпустите меня, – попросил Сюло, – я назову себя, меня убьют, и все успокоятся; моя смерть спасет одиннадцать жизней.
Ему ответили отказом.
Он попытался выбраться в окно; товарищи его удержали.
Они не могли поверить в то, что их хладнокровно выдадут убийцам.
Но они ошибались.
Председатель Бонжур, напуганный криками толпы, решил пойти навстречу требованиям Теруань и запретил национальным гвардейцам противиться народной воле.
Национальная гвардия подчинилась, расступилась и дала доступ к двери.
Народ хлынул в тюрьму и наугад завладел первым попавшимся узником.
Им оказался аббат Буийон, автор драматических произведений, известный также эпиграммами за подписью Кузена Жака и тем, что три четверти его пьес провалились в театре Монтансье. Это был настоящий колосс; вырвав аббата из рук пытавшегося спасти его комиссара муниципалитета, узника выволокли во двор, где он вступил с убийцами в неравную борьбу; хотя у него не было другого оружия, кроме кулаков, двоих или троих противников он все-таки успел уложить.
Штыковой удар пригвоздил его к стене: он погиб, не имея возможности достать своих врагов последним ударом.
Пока продолжалась борьба, двум узникам удалось спастись бегством Жертва, сменившая аббата Буийона, оказалась королевским гвардейцем по имени Сольминьяк; он защищался так же отважно, как его предшественник; его убили с еще большей жестокостью, потом растерзали третьего, имя которого осталось неизвестным. Сюло оказался четвертым.
– Гляди-ка, вот он, твой Сюло! – крикнула какая-то женщина.
Теруань не знала его в лицо; она полагала, что он – священник и называла его аббатом Сюло; как дикая кошка бросилась она на него и вцепилась ему в горло.
Сюло был молод, отважен и силен; одним ударом кулака он отбросил Теруань футов на десять, раскидал четверых мужчин, накинувшихся было на него, вырвал саблю из рук одного из убийц и двумя первыми ударами уложил двух нападавших.
Началась жестокая схватка; продолжая наступать и неуклонно продвигаясь к двери, Сюло сумел трижды отбить нападавших; наконец, он добрался до этой проклятой двери, но, повернувшись, чтобы ее отворить, он на одно-единственное мгновение подставил себя под удары убийц; этого мгновения оказалось довольно, чтобы двадцать сабель вонзились в него.
Он рухнул к ногам Теруань, не удержавшейся и со злорадством нанесшей ему последний удар.
Бедный Сюло только недавно женился, всего за два месяца до того, на прелестной девушке, дочери известного художника, Адели Галь.
Пока Сюло боролся с убийцами, еще одному пленнику удалось бежать.
Пятый пленник, которого выволокли убийцы, заставил толпу загалдеть от восхищения: им оказался бывший телохранитель по имени Вижье, прозванный красавцем-Вижье. Будучи столь же отважен, сколь красив, так же ловок, как отважен, он продержался около четверти часа, трижды падал, трижды поднимался вновь, и весь двор, каждый камень был окрашен его кровью, как, впрочем, кровью его убийц. Наконец, как и Сюло, он пал в неравной схватке.
Четырех других просто-напросто перерезали; имена их неизвестны.
Девять трупов толпа выволокла на Вандомскую площадь и обезглавила. Затем их головы надели на пики, и кровожадная толпа понесла их по улицам Парижа.
Вечером слуга Сюло выкупил за золото голову своего хозяина, а после долгих поисков разыскал и тело: благочестивая супруга Сюло, бывшая на втором месяце беременности, требовала, чтобы ей принесли останки дорогого супруга, дабы воздать ему последний долг.
Вот так, прежде чем началась настоящая война, кровь уже пролилась дважды: на ступенях ратуши и во дворе фельянов.
Мы еще увидим, как в Тюильри кровь сначала будет сочиться по капле, потом заструится ручьем, а затем хлынет бурливым потоком!
Как раз в то время, как происходили эти кровавые убийства, то есть между восемью и девятью часами утра, более десяти тысяч национальных гвардейцев, объединившихся по набату Барбару, а также благодаря объявленному Сантером общему сбору, шагали вниз по Сент-Антуанской улице, проходили под знаменитой аркадой Иоанна Крестителя, так надежно охраняемой накануне, и выходили на Гревскую площадь.
Эти люди шли требовать приказа идти на Тюильри.
Их заставили ждать около часу.
Среди солдат распространились два предположения.
Первое заключалось в том, что их вожаки надеялись добиться от дворца уступок.
Согласно второму предположению, предместье Сен-Марсо еще не было готово к действиям и необходимо было его дождаться.
Около тысячи вооруженных пиками восставших начали терять терпение; как всегда, наименее вооруженные оказались самыми горячими.
Они протолкались сквозь ряды Национальной гвардии со словами, что обойдутся и без нее и сами захватят дворец.
Несколько марсельских федератов, а также человек двенадцать французских гвардейцев – из тех, что тремя годами раньше брали Бастилию – встали во главе восставших и под одобрительные крики толпы были избраны вожаками.
Это и был авангард восстания.
Тем временем адъютант, видевший, как убили Мандэ, по весь опор мчался в Тюильри; однако лишь после того, как король, предприняв неудачную прогулку по двору, вернулся к себе, а королева – в свою спальню, адъютанту удалось добиться с ними встречи и передать эту печальную новость Королева испытывала то, что испытываешь всякий раз, как тебе сообщают о смерти человека, с которым ты только что расстался: она не могла в это поверить; выслушав доклад адъютанта, она попросила его еще раз рассказать об увиденном во всех подробностях.
В это время через распахнутые окна до них донесся шум.
Жандармы, национальные гвардейцы и канониры-патриоты, те самые что кричали: «Да здравствует нация!», стали задирать роялистов, называя их господа королевские гренадеры, прибавляя, что среди гренадеров Фий-Сен-Тома и Бютт-де-Мулен нет ни одного, кто не продался бы двору, и поскольку внизу еще никто не знал о смерти главнокомандующего, о чем стало известно во втором этаже, один из гренадеров громко выкрикнул:
– Бьюсь об заклад, этот каналья Мандэ прислал во дворец одних аристократов!
Старший сын Мандэ находился в рядах Национальной гвардии. Мы видели, где был его младший сын: он безуспешно пытался пробиться к своему отцу на ступени ратуши.
Услышав оскорбление, адресованное его отцу, старший сын Мандэ выскочил из рядов с обнаженной саблей.
Четыре канонира бросились ему навстречу.
Вебер, камердинер королевы, находился, переодетый национальным гвардейцем, среди гренадеров Сен-Рока. Он поспешил молодому человеку на помощь.
Послышался звон скрестившихся сабель; ссора перерастала в столкновение двух партий. На шум королева поспешила к окну и узнала Вебера.
Она позвала Тьерри, камердинера короля, и приказала ему сходить за ее молочным братом.
Вебер поднялся и обо всем доложил королеве.
В ответ королева поведала ему о гибели Мандэ. Свалка под окном продолжалась.
– Ступай, посмотри, что происходит, Вебер, – приказала королева – Что происходит, ваше величество?.. – переспросил тот. – Канониры оставили свои пушки, забив стволы так, что теперь из них невозможно стрелять: пушки выведены из строя!
– Что ты обо всем этом думаешь, дорогой мой Вебер?
– Я думаю, – отвечал славный австриец, – что вашему величеству следует спросить совета у господина Редерера; мне кажется, это один из преданнейших офицеров во всем дворце.
– Да, но где бы мы с ним могли поговорить так, чтобы нас не подслушивали, чтобы за нами не шпионили, чтобы нам не помешали?
– В моей комнате, если пожелает королева, – предложил камердинер Тьерри.
– Хорошо, – кивнула королева. Поворотившись к своему молочному брату, она продолжала:
– Разыщи господина Редерера и проводи его к Тьерри. Пока Вебер выходил в одну дверь, королева следом за Тьерри прошла в другую.
Дворцовые Часы пробили девять.
Глава 30.
ОТ ДЕВЯТИ ЧАСОВ ДО ПОЛУДНЯ
Когда случается говорить о столь великом историческом событии, которое мы взялись описывать, автор не должен опускать ни малейшей подробности, принимая во внимание, что все эти подробности тесно между собою связаны, и лишь точное изображение всех мелочей создает правдивую картину, разворачивающуюся в руках прошлого перед взором грядущего.
В то время, как Вебер отправился на поиски члена бюро парижского муниципалитета, чтобы передать приглашение королевы, капитан швейцарцев Дюрлер поднимался к королю, чтобы получить от него или от коменданта дальнейшие приказания.
Шарни заметил славного капитана, разыскивавшего кого-нибудь из лакеев или камердинеров, кто мог бы доложить о нем королю.
– Что вам угодно, капитан? – спросил Шарни.
– А вы – комендант? – спросил в свою очередь г-н Дюрлер.
– Да, капитан.
– Я пришел за дальнейшими приказаниями, сударь, принимая во внимание то обстоятельство, что головная колонна повстанцев уже показалась на Карусели.
– Вам предписано держаться до последнего, сударь, потому что король решил умереть вместе с вами.
– Будьте покойны, господин комендант, – просто ответил капитан Дюрлер.
И он отправился к своим товарищам передать приказ, который был их смертным приговором.
Капитан Дюрлер был прав: вдали в самом деле показался авангард повстанцев.
Это была та самая тысяча вооруженных пиками головорезов, во главе которой шагали два десятка марсельцев и около двенадцати французских гвардейцев; среди этих последних поблескивали золотом эполеты юного капитана.
Это был Питу, которого рекомендовал Бийо для исполнения особого задания, свидетелями чего нам еще предстоит оказаться в свое время.
За авангардом на расстоянии нескольких сот метров двигалось внушительное войско, состоявшее из национальных гвардейцев и федератов, кативших перед собой дюжину пушек.
Получив приказ коменданта, швейцарцы в полной тишине с решимостью встали по местам, продолжая хранить холодное и мрачное молчание.
Национальные гвардейцы, не столь дисциплинированные, занимали свои места шумно и беспорядочно, но так же решительно.
Дворяне, вовсе не организованные, имея только оружие, предназначенное для ближнего боя, – шпаги или пистолеты, и зная, что им предстоит схватка не на жизнь, а на смерть, в лихорадочном возбуждении следили за приближением той минуты, когда они окажутся лицом к лицу с народом, старым противником, этим извечным борцом, всегда побеждаемым и тем не менее неуклонно набиравшим силы на протяжении вот уже восьми столетий!
В то время, как осажденные или те, кому суждено было оказаться таковыми, занимали свои места, в ворота Королевского двора постучали и несколько голосов прокричало: «Парламентер!», а над стеной показался белый носовой платок, привязанный к острию пики.
Послали за Редерером.
Он уже шел сам.
– Сударь! Стучат в ворота Королевского дворца, – доложили ему – Я услышал стук и вот пришел на шум.
– Что прикажете предпринять?
– Отоприте.
Приказание было передано привратнику, он отпер ворота и со всех ног бросился прочь.
Редерер оказался лицом к лицу с авангардом повстанцев с пиками.
– Друзья мои! – обратился к ним Редерер. – Вы просили отворить ворота парламентеру, а не армии. Где же парламентер?
– Я здесь, сударь, – приветливо улыбаясь, отозвался Питу.
– Кто вы такой?
– Капитан Анж Питу, командир федератов Арамона. Редерер не знал, что такое федераты Арамона; однако время было дорого и он воздержался от дальнейших вопросов по этому поводу.
– Что вам угодно? – продолжал он.
– Я хочу пройти вместе со своими товарищами. Товарищи Питу, в лохмотьях, потрясавшие пиками и делавшие страшные глаза, казались довольно грозными противниками.
– Пройти? – переспросил Редерер. – С какой же целью?
– Чтобы перекрыть входы и выходы в Собрание… У нас двенадцать пушек, но ни одна из них не выстрелит, если будет исполнено то, чего мы хотим.
– Чего же вы хотите?
– Низложения короля.
– Сударь! Это серьезное дело! – заметил Редерер.
– Да, сударь, очень серьезное, – с неизменной вежливостью согласился Питу, – И оно заслуживает того, чтобы над ним поразмыслить.
– Это более чем справедливо, – кивнул Питу. Взглянув на дворцовые часы, он прибавил:
– Сейчас без четверти десять; мы даем вам подумать до десяти часов; если ровно в десять мы не получим ответа, мы будем вас атаковать.
– А пока вы позволите запереть ворота, не правда ли?
– Разумеется.
Обратившись к своим товарищам, он прибавил:
– Друзья мои, позвольте запереть ворота.
И он знаком приказал вышедшим вперед повстанцам с пиками отойти назад.
Они подчинились, и ворота были заперты без всяких осложнений.
Однако пока ворота были отворены, наступавшие успели должным образом оценить тщательные приготовления к их встрече.
Когда ворота были снова заперты, товарищам Питу пришла охота продолжать переговоры.
Кое-кто из них вскарабкался на плечи товарищей, поднялся на стену и, усевшись верхом, стал перекидываться словом-другим с национальными гвардейцами.
Национальная гвардия откликнулась и поддержала разговор.
Так истекла четверть часа.
Тогда из дворца вышел какой-то человек и приказал отворить ворота.
Привратник забился в свою каморку, и засовы пришлось отодвинуть национальным гвардейцам.
Наступавшие решили, что их требование принято; как только ворота распахнулись, они вошли как те, кто долго ждал и кого сзади нетерпеливо подталкивают сильные руки, иными словами – ввалились толпой, во все горло зовя швейцарцев, надев шляпы на пики и сабли и крича:
«Да здравствует нация! Да здравствует Национальная гвардия! Да здравствуют швейцарцы!»
Национальные гвардейцы отозвались на призыв «Да здравствует нация!»
Швейцарцы ответили угрюмым молчанием.
Лишь при виде направленного на них жерла пушки наступавшие остановились и стали озираться.
Огромный вестибюль был заполнен швейцарцами, расположившимися на трех разных уровнях; кроме того, по несколько человек стояло на каждой ступеньке лестницы, что позволяло стрелять одновременно сразу шести рядам швейцарцев.
Кое-кто из восставших задумался, и среди них – Питу; правда, думать было уже поздно.
В конечном счете так всегда случается с этим славным народом, основная черта которого – оставаться ребенком, иными словами, существом то добрым, то жестоким.
При виде опасности людям даже не пришло в голову бежать; они попытались ее отвести, заигрывая с национальными гвардейцами и швейцарцами.
Национальные гвардейцы были не прочь перекинуться шуткой, а вот швейцарцы были по-прежнему серьезны, потому что за пять минут до появления авангарда повстанцев произошло следующее:
Как мы рассказывали в предыдущей главе, национальные гвардейцы-патриоты в результате ссоры, возникшей из-за Мандэ, разошлись с национальными гвардейцами-роялистами, а расставаясь со своими согражданами, они в то же время попрощались и со швейцарцами, продолжая восхищаться их мужеством и сожалея об их участи.
Они прибавили, что готовы приютить у себя, как братьев, тех из швейцарцев, кто захочет последовать за ними.
Тогда двое швейцарцев в ответ на этот призыв, переданный на их родном языке, оставили ряды защитников дворца и поспешили броситься в объятия французов, то есть своих настоящих соотечественников.
Однако в то же мгновение из окон дворца грянули два выстрела, и пули нагнали обоих дезертиров, павших на руки своим новым друзьям.
Швейцарские офицеры, первоклассные стрелки, охотники на серн, нашли способ раз и навсегда покончить с дезертирством.
Нетрудно догадаться, что остальные швейцарцы после этого посуровели и замолчали.
Что же касается тех, кто только что ворвался во двор со старыми пистолетами, старыми ружьями и новыми пиками, – а это было даже хуже, чем если бы они вовсе не имели никакого оружия, – то это были те самые предшественники революции, каких мы уже видели во главе всех крупных волнений; они со смехом торопятся распахнуть бездну, в которой должен исчезнуть трон, а иногда и более чем трон – монархия!
Пушкари перешли на сторону восставших. Национальная гвардия готовилась последовать их примеру; оставалось переманить швейцарцев.
Восставшие и не заметили, как истекло время, отведенное их командиром Питу г-ну Редереру, и что было уже четверть одиннадцатого.
Им было весело: так зачем же им было считать минуты?
У одного из них не было ни пики, ни ружья, ни сабли; был у него лишь шест для того, чтобы наклонять ветки, иными словами – жердь с крюком на конце.
Он обратился к своему соседу:
– А что если я подцеплю какого-нибудь швейцарца?
– Валяй! – кивнул сосед.
И вот он подцепил одного из швейцарцев своим шестом и потянул на себя.
– Клюет! – сообщил рыболов.
– Ну так и тяни потихоньку! – посоветовал другой Человек с шестом потихоньку потянул, и швейцарец перелетел из вестибюля во двор, как перелетает рыбка из реки на берег.
Это вызвало большое оживление и громкий смех.
– Еще! Давай тяни еще! – понеслось со всех сторон. Рыболов высмотрел другого швейцарца и подцепил его точно так же, как первого.
После второго он перенес во двор третьего, за третьим – четвертого, за четвертым – пятого.
Так он перетаскал бы весь полк, если бы вдруг не раздалась команда: «Целься!»
Видя, что опускаются ружья, точно и слаженно – так всегда действуют солдаты регулярных войск, – один ив наступавших, – а в подобных обстоятельствах, как правило, находится безумец, подающий сигнал к резне, – один из наступавших выстрелил из пистолета в ближайшее к нему окно дворца.
В то короткое мгновение, что отделяло команду «Целься!» от приказания «Огонь!», Питу понял, что сейчас произойдет.
– Ложись! – крикнул он своим людям. – Или вам конец!
И сам он первый бросился ничком на землю.
Однако прежде чем его совету успели последовать наступавшие, под сводами вестибюля раздалась команда «Огонь!», грянул выстрел, все заволокло дымом, и градом посыпались пули.
Плотная людская масса, – может быть, половина колонны повстанцев успела протолкаться во двор, – всколыхнулась, словно трава под порывом ветра, и, как подкошенная, покачнулась и повалилась на землю.
В живых осталось не более трети!
Уцелевшие бросились бежать и оказались под обстрелом двух линий обороны, а также засевших в примыкавших ко дворцу флигелях; и те и другие расстреливали бегущих в упор.
Стрелявшие могли бы перестрелять друг друга, если бы их не разделяла столь плотная людская завеса.
Завеса эта разорвалась на большие полотнища; четыреста человек остались лежать на мостовой, из которых триста были убиты наповал!
Сотня других, раненных более или менее тяжело, со стонами пыталась приподняться, вновь падала и тем сообщала этому полю мертвых еще более жуткий вид.
Потом мало-помалу все успокоилось, за исключением отдельных упрямцев, не желавших расставаться с жизнью, и все застыло в неподвижности.
Уцелевшие разбежались кто куда: они неслись по площади Карусели и далее – по набережной, другие – по улице Сент-Оноре, и все кричали: «Убивают! Нас убивают!»
Недалеко от Нового моста появились основные силы восставших.
Во главе войска два человека ехали верхом, а за ними поспешал третий, и хотя он шел пешком, казалось, он тоже руководил действиями повстанцев.
– Ax, господин Сантер! – закричали беглецы, узнав, благодаря огромному росту, в одном из всадников пивовара из Сент-Антуанского предместья, которому словно служил пьедесталом большущий конь фламандской породы.
– Сюда, господин Сантер! На помощь! Наших братьев убивают!
– Кто? – спросил Сантер.
– Швейцарцы! Они в нас стреляли, а мы-то ведь хотели договориться полюбовно!
Сантер обернулся к другому всаднику.
– Что вы на это скажете, сударь? – спросил он.
– Ах, черт побери! – воскликнул второй всадник с заметным немецким акцентом; это был невысокий светловолосый господин, подстриженный бобриком. – Кажется, есть у военных такая поговорка: «Солдат должен быть там, где стрельба и канонада». Поспешим же и мы туда, где стреляют.
– С вами был молодой офицер, – обратился к бегущим третий человек, шагавший вслед за всадниками пешком. – Что-то я его не вижу.
– Он упал первым, гражданин представитель, и это большое несчастье, ведь до чего храбрый был молодой человек!
– Да, это был храбрый молодой человек! – немного побледнев, кивнул тот, кого называли представителем. – Да, это был храбрый молодой человек. И отомстить за него мы должны жестоко! Вперед, господин Сантер.
– Я думаю, дорогой Бийо, – проговорил Сантер, – что в таком важном деле необходимо призвать на помощь не только мужество, но и опыт.
– Согласен.
– Вот я и предлагаю поручить общее командование гражданину Вестерману, ведь он – настоящий генерал и друг гражданина Дантона; я первый готов ему подчиниться, как рядовой солдат.
– Как хотите, – молвил Бийо, – лишь бы мы немедленно двинулись вперед.
– Вы принимаете командование, гражданин Вестерман? – спросил Сантер.
– Принимаю, – коротко ответил пруссак.
– В таком случае – командуйте!
– Вперед! – крикнул Вестерман.
И огромная колонна, остановившаяся было на несколько минут, снова двинулась в путь.
В ту минуту, как ее авангард выходил на площадь Карусели через калитки улицы Эшель и через набережную, дворцовые часы пробили одиннадцать.
Глава 31.
ОТ ДЕВЯТИ ЧАСОВ ДО ПОЛУДНЯ
Возвратившись во дворец, Редерер наткнулся на камердинера, разыскивавшего его по поручению королевы; Редерер и сам не прочь был с ней переговорить, понимая, что в эти мгновения именно она представляла во дворце истинную силу.
Он очень обрадовался, когда узнал, что она ждет его в укромном месте, где они могли бы поговорить с глазу на глаз и без помех.
Он поспешил подняться вслед за Вебером.
Королева сидела у камина, повернувшись к окну спиной.
Услыхав, как отворяется дверь, она торопливо обернулась.
– Ну что, сударь?.. – спросила она, не уточняя, что именно ей хотелось бы от него узнать.
– Королева изволила меня вызвать? – отозвался он.
– Да, сударь; вы – одно из первых должностных лиц в городе; ваше присутствие во дворце – надежная защита для монархии; вот почему я хочу у вас спросить, на что мы можем надеяться и чего нам следует опасаться.
– Надежды мало, ваше величество, а вот опасаться нужно всего!
– Значит, народ решительно наступает на дворец?
– Его авангард – на Карусели, он ведет переговоры со швейцарцами.
– Переговоры? Но я приказала швейцарцам отвечать на силу силой! Неужели они склонны к неповиновению?
– Нет, ваше величество; швейцарцы готовы умереть на своем посту.
– А мы – на нашем, сударь; так же, как швейцарцы – солдаты на службе у короля, короли – солдаты на службе у монархии.
Редерер промолчал.
– Ужели я имею несчастье быть иного мнения, нежели вы? – спросила королева.
– Ваше величество! – проговорил Редерер. – Я готов высказать свое мнение, если вашему величеству будет угодно его выслушать.
– Сударь! Я слушаю вас.
– Я буду говорить со всею откровенностью человека убежденного, ваше величество По моему мнению король обречен, если он останется в Тюильри.
– Но если мы не останемся в Тюильри, то куда же нам отправиться?
– В настоящее время существует лишь одно место, где могла бы надежно укрыться королевская семья.
– Какое, сударь?
– Национальное собрание.
– Как вы сказали, сударь? – захлопав ресницами, изумилась королева, словно не веря своим ушам.
– Национальное собрание, – подтвердил Редерер.
– И вы полагаете, сударь, что я стану о чем-нибудь просить этих людей? Редерер промолчал.
– Если уж выбирать своих врагов, сударь, то я предпочитаю тех, что атакуют нас в открытую, нежели тех, что стремятся исподтишка ударить в спину!
– В таком случае, ваше величество, вы должны решить: идти ли вам навстречу восставшему народу или отступить в Собрание.
– Отступить? Неужто нас совсем некому защитить, и мы вынуждены отступать, даже не открыв огонь?
– Не угодно ли вашему величеству, прежде чем принять окончательное решение, выслушать рапорт человека сведущего – вы будете знать, на кого вы может рассчитывать?
– Вебер, сходи за кем-нибудь из дворцовых офицеров, приведи сюда либо господина Майярдо, либо господина де Лашене, либо…
Она едва не сказала: «Либо графа де Шарни», но осеклась.
Вебер вышел.
– Если ваше величество соблаговолит подойти к окну, вы сами сможете судить о том, что происходит.
Королева с нескрываемым отвращением сделала несколько шагов к окну, отодвинула занавеску и увидела площадь Карусели, а также Королевский двор, которые были затоплены восставшими с пиками.
– Боже мой! – вскричала она. – Что все они здесь делают?
– Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, они ведут переговоры.
– Но они уже во дворе!
– Я счел своим долгом выиграть время, чтобы дать вашему величеству возможность принять решение. В это время дверь отворилась.
– Входите! Входите! – крикнула королева, еще не зная, к кому обращается. Вошел Шарни.
– Я здесь, ваше величество, – доложил он.
– А-а, это вы! Мне не о чем вас спрашивать, вы уже высказали недавно свое мнение о том, что мне остается сделать.
– А что вам, по мнению господина де Шарни, остается сделать? – полюбопытствовал Редерер.
– Умереть! – воскликнула королева.
– Вот видите, ваше величество, мое предложение все-таки предпочтительнее.
– Признаться, я ничего в этом не понимаю, – в отчаянии проговорила королева.
– А что предлагает господин Редерер? – спросил Шарни – Отвести короля в Собрание.
– Это, конечно, не смерть, но это позор! – заметил Шарни.
– Слышите, сударь?! – молвила королева.
– Неужели нет никакого другого выхода? – продолжал Шарни.
Вебер шагнул вперед.
– Я – ничтожество, – проговорил он, – и знаю, что с моей стороны – неслыханная наглость говорить в подобном обществе; однако, возможно, моя преданность подсказывает мне выход… Может быть, обратиться к Собранию с просьбой прислать депутацию для обеспечения безопасности короля?
– Ну что же, на это я согласна… – кивнула королева. – Господин де Шарни, если вы одобряете это предложение, прошу вас передать его королю.
Шарни поклонился и вышел.
– Следуй за графом, Вебер, и принеси мне ответ короля.
Вебер удалился вслед за графом. Присутствие Шарни, сдержанного, сурового, преданного, было для Марии-Антуанетты, если не как королевы, то уж во всяком случае как женщины, столь жестоким укором, что ее охватывала дрожь всякий раз, как она его видела Кроме того, она, возможно, предчувствовала, что грядущее готовит ей страшное испытание.
Вернулся Вебер.
– Король согласен, ваше величество, – доложил он. – Господин Шампион и господин Дежоли сию минуту отправляются в Собрание передать просьбу его величества.
– Нет, вы только посмотрите! – вскричала королева – Что такое, ваше величество? – спросил Редерер.
– Что они делают?!
Наступавшие в что время вылавливали одного за другим швейцарцев.
Редерер взглянул в окно; однако прежде чем он сообразил, что происходит, прогремел пистолетный выстрел, в ответ на который грянул оглушительный залп. Дворец содрогнулся до самого основания. Королева вскрикнула, отступила на шаг, однако не имея сил противостоять своему любопытству, снова вернулась к окну.
