Мы передали разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать несколько монотонное историческое повествование и оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.
      Министерство Нарбона продержалось три месяца.
      Его убила речь Верньо.
      Как Мирабо сказал когда-то: «Я отсюда вижу окно…», так и Верньо, прознав о том, что русская императрица заключила договор с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор о взаимном ненападении, вскричал, поднявшись на трибуну:
      – Я тоже могу сказать, что вижу с этой трибуны дворец, в котором замышляется контрреволюционный заговор, а также предпринимаются меры для того, чтобы отдать нас Австрии… Настал день, когда вы можете положить конец всем этим проискам и спутать карты злоумышленникам; в древние времена из стен этого дворца нередко исходили ужас и террор от имени деспотизма; сегодня ужас и террор вернутся во дворец именем закона!
      Мощным взмахом руки великолепный оратор словно отогнал от себя двух неистовых дочерей Страха и Ужаса.
      И они в самом деле возвратились в Тюильри, а Нар-бон, поднявшийся на волне любви, был сметен ураганным ветром.
      Это падение произошло в начале марта 1792 года.
      Прошло всего три месяца со дня встречи королевы с Жильбером, когда к королю Людовику XVI вошел невысокий человек, расторопный, бодрый, подвижный, с живыми горящими глазами; ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он лет на десять моложе; его обветренное лицо загорело в военных походах.
      На нем была офицерская форма.
      Он не более минуты находился в гостиной, куда его ввел дворецкий, после чего дверь отворилась и вошел король.
      Они впервые видели друг друга.
      Король бросил на посетителя тусклый тяжелый взгляд, не лишенный, впрочем, наблюдательности; невысокий человечек пристально взглянул на короля; в глазах его ясно читались недоверчивость и ненависть.
      В гостиной не было никого, кто мог бы доложить о незнакомце; это свидетельствовало о том, что о незнакомце доложили заранее.
      – Вы – господин Дюмурье? – молвил король. Дюмурье поклонился.
      – Как давно вы в Париже?
      – С начала февраля, государь.
      – Вас вызвал господин де Нарбон?
      – Да, он прислал мне назначение в Эльзасскую армию вместе с маршалом Люкнером, а также сообщил о том, что я буду командовать Безансонской дивизией.
      – Однако вы не уехали?
      – Я принял назначение, государь; однако я счел своим долгом заметить господину де Нарбону, что поскольку приближается война (Людовик XVI заметно вздрогнул), угрожая принять всеобщий характер, – продолжал Дюмурье, будто не замечая волнения короля, – я подумал, что неплохо было бы обратить внимание на Юг, где нас могли бы захватить врасплох; вот почему мне показалось, что необходимо как можно скорее составить план обороны и отправить на Юг главнокомандующего с армией.
      – Да, и вы представили свой план господину де Нарбону, переговорив предварительно с господином де Жансоне и некоторыми членами Жиронды?
      – Господин де Жансоне – мой друг, государь, и я полагаю, что он, как и я, друг вашему величеству.
      – Значит, я имею дело с жирондистом? – усмехнувшись, спросил король.
      – Вы, государь, имеете дело с патриотом, верным слугою короля.
      Людовик XVI закусил толстые губы.
      – Значит ли это, что вы отказались от временного исполнения обязанностей министра иностранных дел ради служения королю и отечеству?
      – Государь! Я прежде всего ответил, что предпочел бы портфелю министра, временного или постоянного, обещанное мне назначение командующим армией; я – солдат, а не дипломат.
      –,А меня уверяли, что вы, напротив, и солдат, и дипломат.
      – Это слишком большая честь для меня, государь.
      – Я настаивал на атом назначении.
      – Да, государь; а я продолжал отказываться, хотя вовсе не хотел бы вызвать ваше неудовольствие.
      – Почему же вы отказываетесь?
      – Потому что положение серьезно, государь; господин де Нарбон смещен, господин де Лесса скомпрометирован: всякий, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, имеет право отказаться от этого места или попросить, чтобы его использовали в соответствии с его способностями. Итак, государь, осталось выяснить, стою я чего-либо или нет; ежели я ничего не стою, оставьте меня в моей безвестности; кто знает, какая судьба ждет меня, ежели я стану известен? Если же я чего-нибудь стою, не делайте из меня министра на одни день, не облекайте меня властью на миг; но дайте мне то, на что я могу опереться, чтобы и вы могли опереться на меня. Наши дела – простите, государь, как видите, ваше величество, я считаю эти дела своими – наши дела за границей настолько плохи, что монархи вряд ли захотят иметь дело с временным министром; это временное назначение – простите мне прямоту солдата (не было никого скрытнее Дюмурье; однако при определенных обстоятельствах ему хотелось выглядеть искренним) – это временное назначение вызовет неудовольствие Собрания, и в глазах его членов я лишусь популярности; скажу более: это временное назначение скомпрометировало бы и короля, так как могло бы показаться, что он дорожит своим прежним кабинетом министров и лишь ждет удобного случая, чтобы к нему вернуться.
      – А что если бы таково и было мое намерение? Вы полагаете, сударь, что это было бы невозможно?
      – Я считаю, государь, что настало время навсегда порвать с прошлым.
      – Да, а мне – записаться в Клуб якобинцев, не так ли? Так вы сказали Лапорту.
      – Даю голову на отсечение, что если бы вы, ваше величество, так поступили, вы примкнули бы разом ко всем партиям, но к якобинцам, быть может, скорее других.
      – Отчего же вы мне не советуете прямо сейчас надеть красный колпак?
      – Эх, государь, если бы это могло помочь… – проговорил Дюмурье.
      Король на минуту задержал недоверчивый взгляд на человеке, ответившем ему таким образом, а затем продолжал:
      – Итак, вы хотите стать постоянным министром?
      – Я ничего не хочу, государь; я готов исполнить любые приказания короля, но предпочел бы, чтобы король послал меня на границу, а не оставлял в Париже.
      – А если я, напротив, прикажу вам остаться в Париже и занять кресло министра иностранных дел? Что вы на это скажете?
      Дюмурье улыбнулся.
      – Я бы сказал, государь, что вы вернулись к предубеждению против меня, которое вам внушали.
      – Совершенно верно, господин Дюмурье… Итак, вы – мой министр.
      – Государь! Я всегда к услугам вашего величества, однако…
      – У вас есть какие-нибудь условия?
      – Замечания, государь.
      – Я вас слушаю.
      – В наше время пост министра – не то, что было раньше; оставаясь верным слугой вашего величества, я, войдя в кабинет министров, окажусь и на службе у народа. Так не требуйте от меня с этой минуты речей, к которым вас приучили мои предшественники: я буду говорить так, как того требуют от меня свобода и Конституция; исполняя обязанности вашего министра, я не смогу бывать при дворе; у меня не будет на это времени, и я нарушу королевский этикет ради служения моему королю; я буду работать только с вами или в совете и, предупреждаю вас заранее, государь, что это будет настоящая борьба.
      – Борьба? Почему же?
      – О, это нетрудно объяснить, государь: почти весь ваш дипломатический корпус представляют отъявленные контрреволюционеры; вы будете вынуждены сменить его состав, я буду препятствовать выбору дипломатов по вашему вкусу, я предложу вашему величеству таких людей, имена которых вам ничего не скажут; другие вам не понравятся.
      – Ив этом случае, сударь?.. – торопливо перебил Людовик XVI.
      – В том случае, государь, когда отвращение вашего величества будет слишком велико и достаточно мотивировано, то, так как вы – хозяин, я подчинюсь; но если ваш выбор будет вам навязан вашим окружением и я буду ясно видеть, что это поведет к тому, чтобы опорочить ваше имя, я буду умолять ваше величество об отставке… Государь! Подумайте, какие огромные опасности грозят вашему трону; его должно поддерживать общественное доверие, а оно, государь, зависит от вас!
      – Позвольте мне вас прервать, сударь.
      – Государь… Дюмурье поклонился.
      – Я уже давно размышляю об этих опасностях. Указав рукой на портрет Карла I, он вытер лоб платком и продолжал:
      – Да если бы я и захотел об этом забыть, этот портрет заставил бы меня вспомнить!
      – Государь!..
      – Погодите, я еще не все сказал. Я в таком же положении, мне грозят те же опасности; может быть, эшафот Уайт-холла будет возведен на Гревской площади.
      – Вы смотрите слишком далеко, государь!
      – Я смотрю в будущее, сударь. В этом случае я взойду на эшафот так, как это сделал Карл Первый; возможно, не как рыцарь, но по крайней мере как христианин… Продолжайте, сударь.
      Дюмурье молчал, пораженный твердостью короля, которой он не ожидал.
      – Государь! – молвил он наконец. – Позвольте мне перевести разговор на другую тему.
      – Как вам будет угодно, сударь, – отвечал король, – однако я еще раз хочу подчеркнуть, что я не страшусь будущего, которым меня хотят запугать, а если и страшусь, то во всяком случае я к нему готов.
      – Государь, следует ли мне по-прежнему считать себя вашим министром иностранных дел после того, что я имел честь вам сказать?
      – Да, сударь.
      – В таком случае я на первый же совет принесу, четыре депеши; предупреждаю ваше величество, что они ни изложенными в них принципами, ни стилем не похожи на те, что подавали мои предшественники: они будут продиктованы обстоятельствами. Если первый опыт удовлетворит ваше величество, я буду продолжать; если же нет, государь, мои солдаты всегда готовы отправиться на границу, чтобы там служить вашему величеству; что бы ни говорили вашему величеству о моих дипломатических талантах, – прибавил Дюмурье, – мое настоящее призвание и дело моей жизни за последние тридцать шесть лет – война. Он поклонился, намереваясь уйти.
      – Подождите, – остановил его король, – мы договорились об одном деле, но остается еще немало других дел.
      – Вы говорите о моих коллегах?
      – Да; я не хочу, чтобы вы мне говорили, что вам мешает такой-то или такой-то: подберите кабинет министров сами.
      – Государь, это большая ответственность!
      – Мне кажется, я иду навстречу вашим пожеланиям, поручая это дело вам.
      – Государь! Я никого в Париже не знаю за исключением некоего Лакоста, – заметил Дюмурье, – его я и рекомендую вашему величеству на пост морского министра.
      – Лакост? – переспросил король. – Это простой комиссар-распорядитель?
      – Да, государь, он подал в отставку ради того, чтобы не участвовать в несправедливости, затеянной господином де Бонном.
      – Это хорошая рекомендация… Что же касается остальных…
      – Я должен посоветоваться, государь.
      – Могу ли я полюбопытствовать, с кем вы хотите посоветоваться?
      – С Бриссо, Кондорсе, Петионом, Редерером, Жансоне…
      – Одним словом, со всей Жирондой.
      – Да, государь.
      – Ну что ж, пусть будет Жиронда; посмотрим, сможет ли она лучше решить эту проблему, нежели конституционалисты и фельяны.
      – Остается еще одно дело, государь.
      – Какое?
      – Надобно знать, удовлетворят ли вас четыре письма, которые я напишу.
      – Это мы узнаем нынче же вечером.
      – Нынче вечером, государь?
      – Да, время не ждет; мы созовем внеочередной совет, в который войдете вы, а также господин де Грав и господин Кайе де Жервиль.
      – А Дюпор дю Тертр?
      – Он подал в отставку.
      Сегодня вечером я буду к услугам вашего величества, Дюмурье поклонился и пошел было к двери.
      – Нет, погодите, – снова остановил его король, – я хочу вас скомпрометировать.
      Не успел он договорить, как вошли королева и принцесса Елизавета.
      Они держали в руках молитвенники.
      – Ваше величество! – обратился король к Марии-Антуанетте. – Это господин Дюмурье, он нам обещает хорошо служить, а нынче вечером мы с ним составили новый кабинет министров.
      Дюмурье отвесил поклон, а королева тем временем с любопытством разглядывала невысокого человечка, которому суждено было оказать на дела Франции такое огромное влияние.
      – Сударь, знакомы ли вы с доктором Жильбером? – спросила она.
      – Нет, ваше величество, – отвечал Дюмурье.
      – Ну так непременно познакомьтесь.
      – Могу ли я спросить, в качестве кого королева мне его рекомендует?
      – Как великолепного пророка: три месяца назад он мне предсказал, что вы займете Место господина де Нарбона.
      В эту минуту распахнулись двери в кабинет короля, отправлявшегося к обедне.
      Дюмурье последовал за ним.
      Все придворные шарахались от него, как от прокаженного.
      – Теперь вы видите, что я был прав, – шепнул ему со смехом король, – вот вы и скомпрометированы.
      – Перед лицом аристократии, государь, – отвечал Дюмурье. – Этим король оказывает мне еще одну милость. И он удалился.

      Вечером в назначенное время Дюмурье вошел, держа в руках четыре депеши; де Грав и Кайе де Жервиль уже были здесь и ожидали короля.
      Король и сам будто только и ждал появления Дюмурье: едва тот вошел в одну дверь, как король вошел в другую. Оба министра торопливо поднялись; Дюмурье не успел сесть, так что ему оставалось лишь поклониться; король в ответ кивнул.
      Затем он придвинул кресло к середине стола и пригласил:
      – Садитесь, господа.
      Дюмурье показалось, что дверь, в которую вошел король, осталась приотворенной, а висящий в дверном проеме гобелен колышется.
      Был ли это ветер? Или это происходило от прикосновения какого-то человека, подслушивавшего через портьеру, мешавшую увидеть происходившее, зато пропускавшую голоса?
      Трое министров сели.
      – Вы принесли свои депеши, сударь? – обратился король к Дюмурье.
      – Да, государь.
      Генерал вынул из кармана четыре письма.
      – Кому они адресованы? – спросил король.
      – Монархам Испании, Австрии, Пруссии и Англии.
      – Прочтите.
      Дюмурье еще раз бросил взгляд на гобелен и по тому, как он затрепетал, понял, что за ним кто-то подслушивает.
      Он уверенно стал читать письма.
      Министр говорил от имени короля, но в духе Конституции: не угрожая, но и не проявляя слабости.
      Он обсуждал истинные интересы каждого государства, связанные с французской революцией.
      Так как государства жаловались на памфлеты якобинцев, он переложил вину за их презрительные ругательства на свободу прессы, чье солнце помогает расцвести сорнякам, но в то же время взращивает и богатый урожай.
      Наконец, он просил мира от имени свободной нации, а представлявший ее король занимал свое место по праву наследования.
      Король слушал с все возраставшим вниманием.
      – Я никогда не слышал ничего подобного, генерал! – заметил он, как только Дюмурье дочитал последнюю депешу.
      – Вот как министры должны писать от имени короля! – проговорил Кайе де Жервиль – Что ж, дайте мне депеши, – продолжал король, – они будут отправлены завтра же – Государь! Курьеры уже готовы и ожидают во дворе Тюильри, – возразил Дюмурье.
      – Я бы хотел иметь копии, чтобы передать их королеве, – несколько смутившись, признался король.
      – Я предвидел желание вашего величества, – молвил Дюмурье, – вот четыре точные копии.
      – В таком случае отправьте ваши письма, – смирился король.
      Дюмурье направился к той двери, в которую вошел; там его ожидал адъютант, которому он передал письма.
      Спустя некоторое время послышался конский топот: несколько лошадей выезжали разом со двора Тюильри.
      – Хорошо! – когда все стихло, промолвил король, словно отвечая своим мыслям. – А теперь займемся составлением кабинета министров.
      – Государь! – обратился к нему Дюмурье. – Прежде всего мне бы хотелось, чтобы вы, ваше величество, попросили господина Кайе де Жервиля остаться в нынешнем кабинете.
      – Я его об этом уже просил, – отвечал король.
      – Я весьма сожалею, государь, однако я вынужден отказаться: я чувствую себя день ото дня все хуже и нуждаюсь в отдыхе.
      – Слышите, сударь? – поворотившись к Дюмурье, молвил король.
      – Да, государь.
      – Кого же вы прочите в министры?
      – У нас есть господин де Грав, он согласился остаться. Грав поднял руку.
      – Государь! – проговорил он. – Речь господина Дюмурье удивила вас только что своей откровенностью; я же еще более того удивлю вас своим унижением.
      – Говорите, сударь, – попросил король.
      – Вот, возьмите, государь, – продолжал де Грав, вынимая из кармана бумагу. – Вот что пишет обо мне одна всеми уважаемая дама; это несколько сурово, но вполне справедливо; будьте добры прочесть.
      Король принял из его рук бумагу и прочитал следующее:
 
       «Де Грав воюет; это во всех отношениях человек ничтожный: природа создала его нежным и робким; предрассудки заставляют его проявлять гордость, а сердце повелевает быть любезным. Стремясь ко всеобщему примирению, он, однако, не имеет собственного голоса. Я так и вижу, как он на манер придворных вышагивает позади короля, высоко задрав голову, которая едва держится на тщедушном тельце, и выкатывая белки своих голубых глаз, которые он может держать открытыми после еды лишь благодаря трем-четырем чашкам кофе; он немногословен будто из сдержанности, хотя на самом деле у него просто нет никаких мыслей; он настолько путается в делах собственного департамента, что рано или поздно подаст в отставку».
 
      – Вот уж действительно оценка женщины, – заметил Людовик XVI, дочитавший записку до конца лишь по настоянию самого г-на де Грава. – Это написала госпожа де Сталь?
      – Нет, государь, дело серьезнее: это оценка госпожи Ролан.
      – И вы хотите сказать, господин де Грав, что согласны с ее мнением?
      – По многим пунктам – да, государь. Я останусь в кабинете министров до тех пор, пока не ознакомлю с делами моего преемника, после чего буду просить ваше величество принять мою отставку.
      – Вы правы, сударь: вы удивили меня даже более, нежели господин Дюмурье. Если вы твердо решили подать в отставку, я бы предпочел получить вашего преемника из ваших же рук.
      – Я хотел просить у вашего величества позволения представить вам господина Сервана, человека порядочного, в полном смысле этого слова, человека крепкой закалки, высокой нравственности, строгого философа и по-женски доброго; кроме того, государь, это настоящий патриот, отважный воин и мудрый министр.
      – Пусть будет господин Серван! Итак, у нас есть три министра: господин Дюмурье – министр иностранных дел, господин Серван – военный министр, господин Лакост – морской министр. Кому мы доверим финансы?
      – С вашего разрешения, господину Клавьеру, государь; он прекрасно разбирается в финансовых делах и хорошо распоряжается деньгами.
      – Да, – кивнул король, – его действительно считают весьма энергичным и работоспособным; однако он слывет раздражительным упрямцем, мелочным и неуступчивым в спорах.
      – Это недостатки, свойственные всем членам кабинета, государь.
      – Оставим недостатки господина де Клавьера в стороне; итак, господин Клавьер – министр финансов. Кто возглавит министерство юстиции?
      – Государь! Мне рекомендовали адвоката из Бордо по имени Дюрантон.
      – Жирондист, разумеется?
      – Да, государь; это человек весьма образованный, очень прямой и истинный гражданин; однако он слаб и ленив; мы его подстегнем, и тогда сможем быть за него спокойными.
      – Осталось министерство внутренних дел.
      – По общему мнению, государь, на пост министра внутренних дел следует назначить господина Ролана.
      – Вы хотите сказать: госпожу Ролан?
      – Чету Роланов – Вы с ними знакомы?
      – Нет, государь; но, судя по тому, что говорят, он похож на одного из героев Плутарха, а она – на жену Тита Ливия.
      – Знаете ли вы, господин Дюмурье, как будут звать, вернее, как уже зовут ваш кабинет министров?
      – Нет, государь.
      – Правительство санкюлотов .
      – Я принимаю прозвище, государь; тем лучше все увидят, что мы – мужчины.
      – Все ваши коллеги готовы?
      – Я успел предупредить только половину из них.
      – Они согласятся?
      – Я в этом совершенно уверен.
      – Ну что ж, вы свободны, сударь; послезавтра – первое заседание.
      – До послезавтра, государь.
      – У вас есть время обо всем подумать до послезавтра, господа, – продолжал король, поворотившись к Кайе де Жервилю и де Граву.
      – Государь! Мы уже все обдумали и придем послезавтра только затем, чтобы ввести наших преемников в курс дел.
      Трое министров откланялись.
      Однако не успели они дойти до парадной лестницы, как их нагнал камердинер и обратился к Дюмурье:
      – Ваше превосходительство! Король просит вас следовать за мной. Он хочет вам что-то сказать.
      Дюмурье распрощался с коллегами и, оставшись вдвоем с камердинером, спросил:
      – Король или королева?
      – Королева, сударь; однако она сочла, что ни к чему посвящать этих господ в то, что именно она просит вас к себе.
      Дюмурье покачал головой.
      – Этого я и боялся! – заметил он.
      – Вы отказываете ее величеству? – спросил камердинер, бывший не кем иным, как Вебером.
      – Нет, я готов следовать за вами.
      – Идемте.
      Камердинер провел Дюмурье полутемными коридорами в покои королевы.
      Не называя имени генерала, он лишь объявил:
      – Прибыло лицо, о котором вы спрашивали, ваше величество.
      Дюмурье вошел.
      Никогда еще, ни под выстрелами, ни во время атаки, сердце его не билось так отчаянно.
      Он отлично понимал, что доселе не подвергал свою жизнь большему риску.
      Открывавшийся пред ним путь был выстлан телами – мертвыми или живыми – Калона, Неккера, Мирабо, Барнава и Лафайета.
      Королева стремительно шагала на угла в угол, лицо ее горело.
      Дюмурье остановился на пороге, дверь за ним захлопнулась.
      Королева подошла к нему и, не скрывая раздражения, заговорила со свойственной ей прямотой.
      – Сударь! В эту минуту вы всемогущи; однако вы обязаны своим положением народу, а народ скор на расправу со своими кумирами. Говорят, у вас большие способности, так попытайтесь понять, что ни король, ни я не можем принять всех этих новшеств. Ваша Конституция – пневматическая машина: королевская власть под ней задыхается, нам нечем дышать! Я послала за вами, чтобы сказать, прежде чем вы уйдете, что вы должны сделать свой выбор между нами и якобинцами.
      – Ваше величество! – отвечал Дюмурье. – Я весьма огорчен, что вам пришлось взять на себя этот нелегкий разговор; но я догадался, что вы стояли за портьерой во время нашей встречи с королем, и потому был готов к тому, что сейчас происходит.
      – В таком случае, вы приготовили ответ, не правда ли? – отозвалась королева.
      – Вот он, ваше величество. Я стою между королем и нацией; однако прежде всего я принадлежу отечеству.
      – Отечеству, отечеству! – повторила королева. – Король, стало быть, ничего больше не значит, если все принадлежат отечеству, а ему – никто!
      – Напротив, ваше величество: король – всегда король; но он присягнул Конституции, и с того дня, как он принес клятву, король обязан первым беспрекословно ее выполнять.
      – Это вынужденная клятва, сударь! Она ничего не стоит!
      Дюмурье замолчал и, будучи прекрасным актером, некоторое время не сводил с королевы печального взгляда.
      – Ваше величество! – выдержав паузу, продолжал он наконец. – Позвольте мне вам заметить, что ваше спасение, спасение короля, спасение ваших августейших отпрысков зависит от столь презираемой вами Конституции; она спасет вас, если только вы сами этого захотите… Я был бы плохим слугой и вам и королю, если бы не сказал вам об атом.
      Королева остановила его властным жестом.
      – Ах, сударь, сударь! Уверяю вас, вы вступаете на ложный путь!
      Затем с непередаваемой угрозой в голосе она прибавила:
      – Берегитесь!
      – Ваше величество! – не теряя самообладания, проговорил Дюмурье. – Мне уже перевалило за пятьдесят; я видел немало опасностей, и, соглашаясь на этот пост, я сказал себе, что ответственность министра – не самое страшное из того, что мне уже довелось пережить.
      – Ах, вот как?! – хлопнув с досады в ладоши, вскричала королева. – Вы вздумали меня оклеветать, сударь!
      – Чтобы я на вас клеветал, ваше величество?
      – Да… Хотите, я вам объясню смысл только что произнесенных вами слов?
      – Пожалуйста, ваше величество.
      – Вы хотели сказать, что я способна приказать убить вас… О сударь!..
      Две крупные слезы покатились по щекам королевы. Дюмурье был от этого далек; он знал то, что хотел знать: ее исстрадавшееся сердце еще способно было чувствовать.
      – Храни меня Бог, – молвил он, – от того, чтобы оскорбить мою королеву! Вы, ваше величество, слишком великодушны и благородны, чтобы внушить даже самым жестоким из ваших недругов подобное подозрение! Вы это уже доказали, чем вызвали не только мое восхищение, но и глубокую признательность.
      – Вы говорите искренне, сударь? – с сильным волнением в голосе спросила королева.
      – Честью готов вам поклясться в этом, ваше величество!
      – В таком случае простите меня и дайте вашу руку, – молвила она, – я чувствую такую слабость, что порой мне кажется: я вот-вот упаду.
      Сильно побледнев, она запрокинула голову назад.
      Был ли это приступ слабости на самом деле? Или это было умело разыграно соблазнительной Медеей?
      Каким бы лукавым ни был сам Дюмурье, он поддался ее влиянию или, будучи еще более искусным актером, нежели королева, сделал вид, что попался на эту удочку.
      – Поверьте, ваше величество, что у меня нет никаких причин вас обманывать; я, как и вы, ненавижу анархию и произвол; поверьте, что у меня есть опыт; благодаря моему положению я имею возможность судить о происходящих событиях лучше вашего величества; то, что сейчас происходит, – вовсе не интрига герцога Орлеанского, как вам пытаются это представить; это отнюдь не последствия ненависти господина Питта, как вы полагаете; и это не просто народное волнение, а восстание огромной нации против неслыханного превышения власти. Оставим в стороне преступников и безумцев; давайте рассмотрим в происходящей революции только короля и нацию; все те, кто пытаются их поссорить, стремятся к их взаимному уничтожению. Я же, ваше величество, нахожусь здесь затем, чтобы их объединить; так помогите мне вместо того, чтобы противодействовать. Вы мне не доверяете? Я мешаю вашим контрреволюционным планам? Скажите мне об этом, ваше величество, и я сейчас же подам в отставку и буду из своего угла оплакивать судьбу моей родины, а также вашу судьбу.