События, о которых мы только что рассказали, произвели глубокое впечатление не только на жителей Виллер-Котре, но и на фермеров окрестных деревень.
      А фермеры – большая сила на выборах: каждый из них нанимает десять, двадцать, тридцать поденщиков, и хотя выборы в те времена были двухступенчатыми, исход их зависел исключительно от деревни.
      Прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, каждый из них сказал всего два слова:
      – Будь спокоен!
      И Бийо возвратился на ферму, в самом деле успокоившись, потому что впервые за последнее время он наконец понял, что сможет воздать знати и королевской власти за причиненное ему зло.
      Бийо чувствовал, он не рассуждал, и его жажда мести была столь же слепа, как полученные им удары.
      Он вернулся на ферму, ни словом не обмолвившись о Катрин; никто так и не понял, догадался ли он о ее недолгом пребывании на ферме. Вот уже год он не упоминал ее имени; для него дочь словно перестала существовать Не то Питу – золотое сердце! Он в глубине души сокрушался, что Катрин не может его полюбить; однако сравнивая себя с Изидором, молодым галантным дворянином, он прекрасно понимал чувства Катрин Он завидовал Изидору, но ничуть не сердился на Катрин; напротив, он любил ее преданно, любил До самозабвения.
      Было бы ложью утверждать, что его преданность была совершенно лишена тревоги; но даже эта тревога, заставлявшая сердце Питу сжиматься всякий раз, как Катрин проявляла любовь к Изидору, свидетельствовала о невыразимой доброте его души.
      Когда до Питу дошла весть о гибели Изидора в Варенне, он почувствовал к Катрин искреннюю жалость; воздавая молодому дворянину должное, он, в противоположность Бийо, вспомнил, какой тот был красивый, добрый, щедрый, словно позабыв, что Изидор был его соперником.
      Это привело к тому, что мы уже видели: Питу не только полюбил Катрин в печали и трауре еще больше, чем в те времена, когда она была беззаботной и кокетливой девушкой, но и, что может показаться вовсе невероятным, он почти так же горячо полюбил ее бедного малютку.
      Неудивительно поэтому, что, распрощавшись с Бийо, Питу, вместо того чтобы пойти в сторону фермы, зашагал в Арамон.
      Все так привыкли к неожиданным исчезновениям и столь же неожиданным появлениям Питу, что, несмотря на высокое общественное положение капитана Национальной гвардии, его исчезновения ни у кого не вызывали больше беспокойства; когда Питу уходил, жители друг другу сообщали по секрету:
      – Анжа Питу вызвал генерал Лафайет!
      И этим все было сказано.
      Когда Питу появлялся вновь, его расспрашивали о событиях в столице; благодаря знакомству с Жильбером Питу сообщал самые свежие, самые верные новости, а несколько дней спустя предсказания Питу сбывались, и потому жители слепо ему доверяли во всем и как капитану и как пророку.
      А Жильбер знал, как Питу добр и предан; он чувствовал, что в нужную минуту ему можно будет доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, и сокровище, и секретное поручение, одним словом – все, что доверяют верному и сильному другу. Всякий раз как Питу приходил в Париж, Жильбер спрашивал, не нужно ли ему чего-нибудь, и делал это так деликатно, что Питу ни разу не покраснел; почти всегда Питу отвечал: «Нет, господин Жильбер», что, впрочем, не мешало Жильберу дать Питу несколько луидоров, которые тот опускал в карман.
      Несколько луидоров для Питу были целым состоянием, принимая во внимание его необычайную неприхотливость, а также десятину, которую он взимал с природы в лесах герцога Орлеанского; кроме того, запасы его пополнялись всякий раз, как он вновь встречался с г-ном Жильбером и щедрая рука доктора оживляла в его карманах речку Пактол.
      Зная, как Питу относился к Катрин и Изидору, мы не удивимся, что он торопился попрощаться с Бийо, дабы узнать, что сталось с матерью и ее сыном.
      По пути в Арамон он решил заглянуть в хижину папаши Клуи и в сотне шагов от нее встретил хозяина, возвращавшегося с зайцем в подсумке.
      Это был день зайца.
      Папаша Клуи в двух словах рассказал Питу о том, что Катрин снова попросила у него приюта и что он охотно ее принял; она, бедняжка, долго плакала, когда вошла в комнату, где стала матерью, где Изидор клялся ей в любви.
      Однако слезы имеют свою прелесть; кто испытал большое горе, знает, что самые страшные часы – те, когда слезы словно иссякают, а самые сладкие, самые счастливые минуты – это когда снова можно выплакать горе.
      Когда Питу появился на пороге хижины, заплаканная Катрин сидела на кровати, прижимая сына к груди.
      Завидев Питу, Катрин положила мальчика к себе на колени, протянула руки Питу и подставила ему для поцелуя лоб; молодой человек обрадовался, схватил ее руки в свои, поцеловал в голову, и малыш оказался на какое-то время под надежной крышей из их сплетенных рук и сомкнувшихся над ним голов.
      Упав перед Катрин на колени и целуя мальчику ручки, Питу проговорил:
      – Ах, мадмуазель Катрин, можете быть совершенно спокойны: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет знать нужды!
      У Питу было пятнадцать луидоров: он называл это богатством.
      Катрин сама была добра и сердечна и потому умела ценить доброту в других.
      – Благодарю вас, господин Питу; я вам верю, я счастлива, что могу вам довериться, потому что вы – мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы останемся одни на всей земле; но ведь вы никогда нас не оставите, не правда ли?
      – О мадмуазель! – разрыдавшись, пролепетал Питу. – Не говорите так! Я выплачу все слезы!
      – Я не права, – молвила Катрин. – Я не права: простите меня!
      – Нет, – возразил Питу. – Нет, вы правы, это я – глупец, что плачу.
      – Господин Питу, я бы хотела подышать, – проговорила Катрин, – дайте мне руку и пойдемте немного погуляем по лесу… Я думаю, это пойдет мне на пользу.
      – И мне тоже, мадмуазель, – поддакнул Питу, – я чувствую, что задыхаюсь.
      Только ребенку воздух был не нужен; он всласть напился материнского молока: он хотел спать.
      Катрин уложила его в кровать и подала Питу руку.
      Пять минут спустя они уже были под сенью огромных деревьев в великолепном соборе, возведенном рукою Всевышнего в честь своей божественной, бессмертной дочери – Природы. Эта прогулка об руку с Катрин напомнила Питу о том, как два с половиной года тому назад они с Катрин вот так же, в Троицын день, шли на бал, где, к его величайшему огорчению, она танцевала с Изидором.
      Сколько событий произошло за это короткое время: не обладая способностью мыслить подобно Вольтеру или Руссо, Питу все-таки понимал, что они с Катрин – всего-навсего песчинки, вращающиеся в общем водовороте.
      Однако песчинки эти, как бы ни были они малы, значат ничуть не меньше знатных вельмож, принцев, короля, королевы с их радостями и горестями; жернов, вращавшийся в руках Рока, перемалывавший короны и обращавший троны в прах, перемолол бы и обратил в пыль счастье Катрин точно так же, как если бы она восседала на троне, а на голове ее был венец.
      Прошло два с половиной года, и положение Питу изменилось благодаря Революции, в которой он, сам хорошенько не понимая, что делает, принял такое горячее участие Два с половиной года назад Питу был бедным крестьянином, его прогнала тетушка Анжелика, приютил Бийо и взяла под свое покровительство Катрин, которая потом принесла его в жертву Изидору.
      Теперь Питу был силой: на боку у него висела сабля, на плечах красовались эполеты, его называли капитаном;
      Изидор погиб, а Питу взял под свое покровительство Катрин и ее сына.
      Ответ Дантона на вопрос какого-то человека: «С какой целью вы вершите Революцию?»
      – «Чтобы перевернуть все вверх дном: опустить вниз то, что лежало сверху, и поднять кверху то, что было внизу!» имел к Питу самое непосредственное отношение.
      Однако, как мы уже видели, хотя эти мысли и посещали Питу, добрый и скромный молодой человек не пытался извлечь из своего теперешнего положения выгоду; напротив, это он, стоя на коленях, умолял Катрин позволить ему покровительствовать ей и ее ребенку.
      Катрин, как все страждущие души, гораздо острее воспринимала все в страдании, нежели в радости. Питу, бывший для нее в дни ее счастья просто славным малым, стал теперь почти святым, – что было недалеко от истины, – то есть другом добрым, ласковым и преданным Вот почему, оказавшись в несчастье и нуждаясь в друге, она поняла, что Питу был именно тем человеком, который был ей так необходим; Катрин принимала его с неизменным дружелюбием, с очаровательной улыбкой на губах, и Питу зажил такой жизнью, о которой он даже не подозревал, которая ему и не снилась.
      Тем временем Бийо, по-прежнему ни словом не упоминавший о своей дочери, за сбором урожая не оставил желания быть избранным в Законодательное собрание. Единственный человек мог бы победить его на выборах, если бы он был столь же честолюбив, как Бийо; однако полностью отдавшись своей любви и своему счастью, граф де Шарни заперся вместе с Андре в своем родовом замке Бурсон и наслаждался нежданным блаженством; позабыв о целом свете, граф де Шарни полагал, что и о нем позабыли; граф де Шарни попросту не давал себе труда обо всем этом задумываться Таким образом, ничто в кантоне Виллер-Котре не мешало выборам Бийо, и Бийо огромным большинством голосов был избран депутатом.
      После выборов Бийо решил выручить от хозяйства как можно больше денег. Год выдался урожайный; он подсчитал долю землевладельцев, из своей доли оставил зерно на семена, а также необходимое количество овса, сена и соломы на прокорм лошадям и деньги на содержание своих работников; в одно прекрасное утро он вызвал Питу.
      Питу, как мы уже сказали, время от времени навещал Бийо. Бийо всегда принимал Питу с распростертыми объятиями, предлагал ему позавтракать, если было время завтракать, или пообедать, если пора было обедать, пропустить стаканчик вина или сидра, если наступало время выпить стакан вина или сидра.
      Однако еще ни разу Бийо не посылал за Питу.
      Вот почему Питу немного встревожился.
      Бийо был по-прежнему угрюм; никто не мог бы сказать, что видел на губах фермера улыбку с тех пор, как его дочь покинула ферму.
      На сей раз Бийо был еще угрюмее, нежели всегда.
      Однако он, по своему обыкновению, протянул Питу руку, обменялся с ним крепким рукопожатием и задержал его руку в своих руках.
      Тот удивленно взглянул на фермера.
      – Питу! – молвил Бийо. – Ты – честный человек.
      – Еще бы, господин Бийо! Я тоже так думаю, – отвечал Питу.
      – А я в этом уверен!
      – Вы очень добры ко мне, господин Бийо, – поблагодарил Питу – И я решил, что в мое отсутствие на ферме хозяином будешь ты!
      – Я, сударь? – изумился Питу. – Это невозможно – Почему невозможно?
      – Да потому, что есть много таких дел, в которых без женского глаза не обойтись.
      – Знаю, – кивнул Бийо. – Ты сам выберешь помощницу; я у тебя не спрашиваю ее имени, мне и знать это ни к чему; перед возвращением на ферму я сообщу тебе об этом за неделю, чтобы она успела уйти, ежели я не должен видеть эту женщину или она – меня.
      – Хорошо, господин Бийо, – одобрил Питу.
      – А теперь вот что, – продолжал Бийо, – на гумне – зерно, необходимое для сева; в амбарах – солома, сено и овес для лошадей, а вот в этом ящике – деньги на содержание и пропитание работников.
      Бийо выдвинул ящик, битком набитый деньгами.
      – Погодите, погодите, господин Бийо! – остановил его Питу. – Сколько в этом ящике?
      – Понятия не имею, – отвечал Бийо, задвигая ящик. Заперев ящик, он передал ключ Питу со словами:
      – Когда деньги кончатся, попросишь у меня еще. Питу понял, какое безграничное доверие заключалось в этих словах; он хотел было на радостях обнять Бийо, но вдруг спохватился, что это было бы чересчур смело с его стороны.
      – Простите, господин Бийо, – молвил он, – тысячу раз простите!
      – За что ты просишь прощения, друг мой? – смягчившись, спросил Бийо. – За то, что один честный человек протянул руки и хотел обнять другого честного человека? Иди сюда, Питу! Обними меня!
      Питу бросился фермеру в объятия.
      – А если я вам понадоблюсь там?.. – робко спросил он.
      – Будь спокоен, Питу, я о Тебе не забуду. Потом он продолжал:
      – Сейчас два часа; в пять я уезжаю в Париж. В шесть ты можешь привести сюда женщину, которую выберешь себе в помощницы.
      – Отлично! – кивнул Питу. – Не будем терять времени! До свидания, дорогой господин Бийо.
      – До свидания, Питу! Питу поспешил прочь.
      Бийо Провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся из виду, потом проворчал:
      – И почему моя Катрин влюбилась не в такого вот славного парня, а в подлеца, оставившего ее безмужней вдовой и с ребенком на руках?
      Итак, в пять часов Бийо сел в дилижанс, отправлявшийся из Виллер-Котре в Париж, а в шесть часов Питу, Катрин и маленький Изидор уже входили на ферму.

      Открытие Законодательного собрания было назначено на 1 октября 1791 года.
      Бийо вместе с другими депутатами прибыл в столицу в конце сентября.
      Новое Собрание насчитывало семьсот сорок пять членов; среди них – четыреста адвокатов и законников, семьдесят два литератора, газетчика, поэта, семьдесят священников-конституционалистов, то есть присягнувших Конституции. Остальные двести три члена Собрания были землевладельцы или фермеры вроде Бийо, одновременно землевладельцы и фермеры, а также люди свободных профессий и даже ремесленники, Характерной чертой новых депутатов была молодость: большую часть среди них составляли люди не старше двадцати шести лет; можно было подумать, что Франция послала своими представителями новое незнакомое поколение, чтобы решительно порвать с прошлым; шумное, бурное, революционно настроенное, оно пришло развенчать традицию; почти все они были людьми образованными: одни как мы уже сказали, поэты, другие – адвокаты, третьи – химики; они были полны энергии и благородства, необычайно остроумны, бесконечно преданны идее, но совершенно не разбирались в государственных делах, были неопытны, многословны, легкомысленны, любили поспорить и потому несли с собою то великое и пугающее, что зовется словом «неизвестность».
      В политике неизвестность всегда вызывает беспокойство. За исключением Кондорсе и Бриссо почти у каждого из этих людей можно было спросить: «Кто вы такой?»
      В самом деле, куда девались светочи или хотя бы просто факелы Учредительного собрания? Где были Мирабо, Сиейесы, Дюпоры, Байи, Робеспьеры, Барнавы, Казалесы? Все куда-то исчезло.
      Всего несколько редких седых голов можно было приметить среди этих пылких юнцов и черноволосых молодых мужчин, представлявших новую Францию.
      Красивые головы, достойные революционной гильотины! Почти все они и полетели с плеч долой!
      Кроме того, назревала гражданская война, чувствовалось приближение иноземных войск; все эти молодые люди были не просто депутатами; это были воины Жиронды, которые после объявления войны вызвались все до единого, от двадцатилетнего юнца до пятидесятилетнего мужчины, встать на защиту границ: Жиронда высылала свой авангард.
      В этом авангарде были такие, как Верньо, Гаде, Жансоне, Фонфред, Дюко; все они составляли ядро Жиронды, давшей название известной партии, которая, несмотря на свои промахи, не может не вызывать симпатии благодаря трагической судьбе ее членов.
      Родившись в огне войны, они сразу выходили, словно почуявшие схватку борцы, на кровавую арену политической битвы.
      Достаточно было увидеть, как шумно они занимали свои места в Палате, чтобы почуять в них грозовое дыхание надвигавшихся 20 июня, 10 августа и 21 января.
      Правого крыла более не существует вовсе: правые упразднены; следовательно, не существует и аристократов.
      Все Собрание дружно объявило своими врагами аристократов и священников Если те будут оказывать сопротивление, члены Собрания получили мандат сломить его.
      Что касается короля, то отношение к монарху оставили на совести депутатов; его жалеют; выражается надежда, что ему удастся избежать тройного напора – королевы, аристократии и духовенства; если же он станет их поддерживать, его сметут вместе с ними.
      Бедный король! Его больше не называют ни королем, ни Людовиком XVI, ни Величеством; его зовут «исполнительной властью».
      Первое, что сделали депутаты, войдя в совершенно не знакомый им зал, – стали озираться.
      С каждой стороны находилось по отдельной трибуне.
      – Для кого эти две трибуны? – спросили сразу несколько голосов, – Для бывших депутатов, – отвечал архитектор.
      – Ого! – пробормотал Верньо. – Что это значит? Какой-то цензурный комитет! Законодательное собрание – это палата представителей нации или школьный класс?
      – Давайте подождем, – предложил Эро де Сешель, – мы увидим, как поведут себя наши хозяева.
      – Привратник! – крикнул Тюрио. – По мере того, как они будут входить, говорите им, что в Собрании есть человек, едва не сбросивший коменданта Бастилии вниз со стены, и что зовут его Тюрио.
      Спустя полтора года этого человека называли Цареубийцей.
      Первым актом нового Собрания было отправить депутацию в Тюильри.
      Король имел неосторожность выслать вместо себя одного из министров.
      – Господа! – объявил тот. – Король не может вас сейчас принять; приходите в три часа.
      Депутаты удалились.
      – Ну что? – полюбопытствовали остальные члены Собрания, видя, как скоро депутация вернулась назад.
      – Граждане! – отвечал один из депутатов. – Король не готов, и у нас есть впереди три часа.
      – Отлично! – крикнул с места безногий Кутон. – Воспользуемся этими тремя часами. Я предлагаю упразднить титул величество.
      В ответ грянуло дружное «ура!»; титул «величество» был единодушно отменен.
      – Как мы будем называть отныне исполнительную власть? – спросил чей-то голос.
      – Мы будем ее называть королем французов. – отвечал другой голос. – Это вполне подходящий титул, пусть господин Капет довольствуется им.
      Взгляды всех присутствовавших устремились на человека, назвавшего короля Франции господином Капетом .
      Это был Бийо.
      – Пусть будет король французов! – одобрило большинство собравшихся.
      – Погодите! – остановил Кутон. – У нас есть еще два часа. Я хочу внести новое предложение.
      – Давайте! – закричали все.
      – Я предлагаю, чтобы все встали, когда король войдет, но потом пусть все сядут и наденут шляпы.
      Зал словно взорвался: крики одобрения были столь неистовыми, что их можно было принять за возмущение.
      Наконец, когда вновь наступила тишина, стало понятно, что все согласны.
      Предложение было принято.
      Кутон взглянул на часы.
      – У нас есть еще час, – молвил он. – Я хочу внести третье предложение.
      – Говорите! Говорите! – раздалось со всех сторон – Я предлагаю, – продолжал Кутон слащавым голосом, который при случае мог кого угодно напугать до смерти, – я предлагаю, чтобы король сидел не на троне, а в обычном кресле.
      Дружные аплодисменты не дали оратору договорить – Погодите, погодите, – поднял он руку. – Я еще не кончил.
      Все сейчас же смолкли.
      – Я предлагаю, чтобы кресло короля стояло слева председателя.
      – Осторожно! – предупредил кто-то. – Это значило бы не только упразднить трон, но и поставить короля в зависимое положение.
      В ответ грянула настоящая буря; в этих страшных аплодисментах уже слышались отголоски 20 июня и 10 августа.
      – Итак, граждане, – заметил Кутон, – три часа истекли. Я благодарен королю французов за то, что он заставил себя ждать: мы не потеряли времени даром.
      Депутация возвратилась в Тюильри.
      На сей раз король их принял, но это уже было похоже на заговор.
      – Господа! – сказал он. – Я могу прибыть в Собрание не раньше, чем через три дня.
      Депутаты переглянулись.
      – Стало быть, государь, это произойдет четвертого числа? – уточнили они.
      – Да, господа, – отвечал король, – четвертого.
      И отвернулся.
      4 октября король прислал сказать, что нездоров и придет на заседание 7-го.
      Это обстоятельство не помешало, однако, новому Собранию 4 числа в отсутствие короля торжественно встретить Конституцию 1791 года, то есть наиболее значительный документ, принятый предыдущим Собранием.
      Ее обступили и охраняли двенадцать старейших депутатов Учредительного собрания.
      – Отлично! – выкрикнул чей-то голос. – Вот они, двенадцать старцев из Апокалипсиса!
      Нес Конституцию архивариус Камю; он поднялся, вместе с ней на трибуну и, показав собранию, провозгласил, подобно Моисею:
      – Народ! Вот свод законов!
      Началась церемония клятвы.
      Все члены Собрания торжественно прошли перед трибуной; многие из них знали заранее, что эта беспомощная Конституция не просуществует и года: они клялись ради самой клятвы, потому что церемония была им навязана Три четверти тех, кто принес клятву, знали, что не сдержат своего слова.
      Тем временем слух о трех принятых декретах распространился по всему городу:
      Нет более титула «величество»!
      Нет более трона!
      Обычное кресло по левую руку от председателя!
      Это было почти то же, что сказать: «Нет более короля».
      Деньги, как всегда, «задрожали» в первую очередь: они невероятно упали в цене; банкиры начали испытывать беспокойство.
      9 октября произошло великое событие.
      8 соответствии с новым законом более не существовало главнокомандующего Национальной гвардией.
      9 октября Лафайет должен был подать в отставку, а каждый из шести командиров легионов будет по очереди выполнять его обязанности.
      Наступил день, назначенный для участия короля в заседании-; как помнят читатели, это было 7-е.
      Вошел король.
      Против всякого ожидания – так велика еще была сила привычки – при появлении короля все не только встали, не только обнажили головы, но и дружно зааплодировали.
      Собравшиеся прокричали: «Да здравствует король!»
      Однако вслед за тем роялисты, будто желая выразить пренебрежение новым депутатам, грянули с трибун:
      – Да здравствует его величество!
      По рядам представителей нации пробежал ропот неудовольствия; все взгляды обратились к трибунам, и стало понятно, что крики неслись с трибун, предназначавшихся для бывших членов Учредительного собрания.
      – Ладно, господа, завтра я вами займусь! – пригрозил Кутон.
      Король знаком показал, что хочет говорить.
      Его выслушали.
      Речь, которую он произнес, была составлена Дюпором дю Тертром весьма и весьма умело и имела огромный успех; она целиком была посвящена необходимости поддержания порядка и сплочения ради любви к Отечеству.
      Председательствовал в тот день Пасторе.
      Пасторе был роялистом.
      Король в своей речи сказал, что нуждается в любви своих подданных.
      – Мы тоже, государь, – откликнулся председатель, – нуждаемся в вашей любви!
      При этих словах все Собрание отозвалось дружными аплодисментами.
      Король в своей речи высказал предположение о том, что Революция окончена.
      На какое-то мгновение все Собрание поверило в то, что так оно и есть.
      Для этого, государь, не следовало быть добровольным королем священников и невольным королем эмигрантов!