Вернемся в Париж и посмотрим, что же происходило там.
      Париж услыхал грохот выстрелов и содрогнулся. Париж еще точно не знал, кто прав, а кто нет, но почувствовал, что ему нанесли рану и из этой раны струится кровь.
      Робеспьер находился все время в Якобинском клубе, словно комендант в своей крепости, тут он был по-настоящему всемогущ. Но в тот миг в стенах крепости народа была проломлена брешь, проломлена при уходе Барнавом, Дюпором и Ламетом, и теперь всякий мог войти в нее.
      Якобинцы выслали одного из членов клуба на разведку.
      А вот их соседям фейанам не было нужды высылать разведчиков: они час за часом, минута за минутой имели самые точные сведения. Именно они начали эту партию и только что выиграли ее.
      Посланец якобинцев возвратился минут через десять. Он встретил беглецов, и те сообщили ему страшное известие:
      – Лафайет и Байи убивают народ!
      Что поделать! Не все могли слышать отчаянные крики Байи, не все могли видеть, как Лафайет кинулся на пушки.
      Посланец в свой черед бросил этот вопль ужаса собравшимся, не слишком, правда, многочисленным: в старом монастыре находилось человек тридцать, от силы сорок.
      Они понимали, что это на них фейаны возложат ответственность за подстрекательство. Ведь первая петиция вышла из их клуба. Правда, они отозвали ее, но вторая явно была дочерью первой.
      Якобинцы перетрусили.
      И без того бледный Робеспьер, это, как его именовали, олицетворение добродетели, воплощение философии Руссо, стал мертвенно-зеленым. Осторожный аррасский депутат попытался улизнуть, но не сумел: его силой заставили остаться и разделить общую участь. А участь эта ужасала его.
      Якобинское общество заявило, что оно не имеет касательства к поддельным и фальсифицированным печатным произведениям, приписываемым ему, что оно вновь поклянется в верности Конституции и обязуется подчиняться декретам Национального собрания.
      Едва успели сделать это заявление, с улицы по старинному монастырскому коридору донесся сильный шум.
      Слышался смех, крики, возгласы, угрозы, пение. Якобинцы испуганно слушали, надеясь, что толпа эта следует к Пале-Роялю и пройдет мимо.
      Увы! Шумная толпа остановилась у низкой темной двери, выходящей на улицу Сент-Оноре, и некоторые из якобинцев, усугубляя страх, царивший в собрании, закричали:
      – Это наемные гвардейцы, вернувшиеся с Марсова поля! Они требуют разнести здание из пушек!
      К счастью, у всех входов были предусмотрительно поставлены солдатские караулы. Они не позволили разъяренному, опьяневшему от пролитой крови отряду совершить новое кровопролитие. Якобинцы и зрители потихоньку выбрались из монастыря, причем исход этот занял не слишком много времени: якобинцев, как мы уже упоминали, было не больше сорока, а зрителей около сотни.
      Г-жа Ролан, побывавшая в тот день всюду, находилась среди зрителей.
      Она рассказала, как один из якобинцев при вести, что наемные гвардейцы вот-вот ворвутся в зал, до того перепугался, что вскочил на трибуну для женщин.
      Г-жа Ролан пристыдила его за трусость, и он вернулся в зал.
      Тем временем актеры и зрители потихоньку выскальзывали через приоткрытую дверь.
      Ушел и Робеспьер.
      С секунду он пребывал в нерешительности. Направо повернуть или налево? Идти к себе – значит, налево; Робеспьер, как известно, жил в Сен-Клод, но тогда придется пройти через ряды наемной гвардии.
      Поэтому он предпочел отправиться в предместье Сент-Оноре и попросить приюта у жившего там Петиона.
      Он повернул направо.
      Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как это было сделать в его оливковом фраке, воплощении гражданской безупречности, – полосатый фрак он надел гораздо позже – с очками, свидетельствующими, что сей доблестный патриот до срока испортил себе зрение в ночных бодрствованиях, с его крадущейся походкой то ли лисицы, то ли хорька?
      Не успел он пройти по улице и двух десятков шагов, как прохожие заметили его и стали показывать друг другу:
      – Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера!.. Вон Робеспьер!..
      Женщины останавливались, молитвенно складывая руки: женщины очень любили Робеспьера, который во всех выступлениях старался выказать чувствительность своего сердца.
      – Как! Неужели это сам господин де Робеспьер?
      – Он самый!
      – Где он?
      – Вон. Видишь этого худого человека в напудренном парике, что из скромности пытается проскользнуть незамеченным?
      Робеспьер старался проскользнуть незамеченным вовсе не из скромности, а от страха, но кому бы пришло в голову сказать, что добродетельный, неподкупный Робеспьер, народный трибун, струсил?
      Какой-то человек чуть ли не в лицо ему заглянул, чтобы убедиться, вправду ли это Робеспьер.
      Не зная, с какой целью этот человек приглядывается к нему, Робеспьер еще глубже надвинул шляпу.
      А тот убедился, что перед ним действительно вождь якобинцев.
      – Да здравствует Робеспьер! – завопил он.
      Робеспьер предпочел бы встретиться с врагом, нежели с таким другом.
      – Робеспьер! – закричал еще один фанатик. – Да здравствует Робеспьер!
      Если уж нам так нужен король, пусть он станет им.
      О бессмертный Шекспир! Цезарь мертв, его убийца «пусть станет Цезарем»!
      Если кто-то когда и проклинал свою популярность, то это был Робеспьер.
      Вокруг него собралась большая группа, его уже хотели с триумфом понести на руках.
      Он бросил испуганный взгляд направо, налево, ища открытую дверь, какой-нибудь темный переулок, чтобы убежать, скрыться.
      И тут он почувствовал, как его взяли за руку и потащили в сторону, и чей-то дружеский голос тихо произнес:
      – Идемте!
      Робеспьер подчинился, позволил увести себя; за ним закрылась дверь, и он увидел, что находится в мастерской столяра.
      Столяру было от сорока двух до сорока пяти лет. Рядом с ним стояла жена, а в задней комнате две дочери, одна пятнадцатилетняя, другая восемнадцатилетняя, накрывали стол для ужина.
      Робеспьер был страшно бледен; казалось, он вот-вот лишится чувств.
      – Леонора, стакан воды! – велел столяр.
      Леонора, старшая дочка, дрожащей рукой поднесла Робеспьеру стакан.
      Вполне возможно, что губы сурового трибуна коснулись руки м-ль Дюпле.
      Дело в том, что Робеспьер оказался в доме столяра Дюпле.
      Покуда г-жа Ролан, понимающая, какая опасность грозит главе якобинцев, ждет его в Сен-Клод, чтобы предложить убежище у себя, оставим Робеспьера, который пребывает в полной безопасности у семейства Дюпле, ставшего вскорости его семейством, и вернемся в Тюильри.
      И на этот раз королева ждала, но поскольку ждала она не Барнава, то находилась не в комнатах г-жи Кампан, а в своих покоях, и не стоя, держась за ручку двери, а сидя в кресле и подперев подбородок рукой.
      Она ждала Вебера, которого послала на Марсово поле и который все видел с холма Шайо.
      Чтобы отдать справедливость Марии Антуанетте, чтобы сделать понятнее ненависть, которую, как утверждали, она питала к французам и за которую ее так упрекали, мы, рассказав, что она вынесла при возвращении из Варенна, расскажем, что она вынесла после возвращения.
      Историк может быть пристрастным, мы же являемся всего лишь романистом, и пристрастность для нас недопустима.
      После ареста короля и королевы весь народ жил одной только мыслью: однажды сбежав, они способны сбежать снова и на сей раз вполне могут оказаться за границей.
      Королева же вообще в глазах народа выглядела колдуньей, способной, подобно Медее, улететь из окна на колеснице, влекомой парой драконов.
      Подобные подозрения живы были не только среди народа, к ним склонялись даже офицеры, приставленные охранять Марию Антуанетту.
      Г-н де Гувьон, который упустил ее, когда она бежала в Варенн, и любовница которого, служительница гардеробной, донесла про поездку к Байи, заявил, что снимает с себя всякую ответственность, если к королеве будет иметь право входить какая-либо другая женщина, кроме г-жи де Рошрель; так звали, как помнит читатель, эту даму из гардеробной.
      Перед лестницей, ведущей в покои королевы, он велел повесить портрет г-жи де Рошрель, чтобы часовой мог свериться по нему, та или не та женщина направляется наверх, и не пропускал никого другого.
      Королеве сообщили об этом, она тотчас отправилась с жалобой к королю.
      Людовик XVI не поверил услышанному и спустился вниз, чтобы убедиться, правда ли это. Оказалось, правда.
      Король пригласил г-на де Лафайета и потребовал убрать портрет.
      Портрет убрали, и камеристки королевы вновь получили возможность прислуживать ей.
      Но взамен этого унижения было придумано другое, не менее уязвляющее королеву: офицеры батальона, который нес караул в салоне, смежном со спальней королевы и именовавшемся большим кабинетом, получили приказ все время держать открытой дверь в спальню, чтобы постоянно иметь королевское семейство под присмотром.
      Как-то король случайно закрыл дверь.
      Дежурный офицер тотчас же открыл ее.
      Король вновь закрыл ее.
      Офицер же, снова открыв ее, объявил:
      – Государь, дверь закрывать бесполезно: сколько раз вы ее закроете, столько раз я ее открою. Таков приказ.
      Дверь осталась открытой.
      Офицеры позволили закрывать двери, только когда королева одевается или раздевается.
      Чуть только королева оделась или легла в постель, дверь распахивалась.
      Это было невыносимо.
      Королеве пришло в голову поставить кровать горничной рядом со своей, чтобы та находилась между нею и дверями.
      Полог кровати горничной являл собой заслон, за которым королева могла одеваться и раздеваться.
      Однажды ночью дежурный офицер, видя, что горничная спит, а королева бодрствует, воспользовался этим и подошел к королевской постели.
      Королева взглянула на него так, как могла взглянуть лишь дочь Марии Терезии, когда видела, что кто-то недостаточно почтителен с нею, но отважный офицер, которому и в голову не приходило, что он проявляет непочтение к королеве, ничуть не испугался, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью, которую королева сумела почувствовать.
      – Государыня, – обратился он к ней, – раз уж мы с вами сейчас одни, я дам вам несколько советов.
      И тут же, не интересуясь, желает ли королева слушать его, он объяснил ей, что бы сделал, будь он на ее месте.
      Королева, которая с гневом смотрела на него, когда он подходил, услышав его вполне добродушный тон, позволила ему говорить, а потом уже слушала с глубокой печалью.
      Но тут проснулась горничная и, увидев у постели королевы мужчину, вскрикнула и хотела позвать на помощь.
      Королева остановила ее:
      – Нет, Кампан, позвольте мне послушать, что говорит этот господин…
      Он хороший француз, и, хотя заблуждается, как многие другие, относительно наших намерений, его слова свидетельствуют о неподдельной преданности королю.
      И офицер высказал королеве все, что собирался сказать.
      До отъезда в Варенн у Марии-Антуанетты не было ни одного седого волоса.
      В ночь, последовавшую за описанной нами сценой между ею и Шарни, она почти вся поседела.
      Заметив эту печальную метаморфозу, королева горько улыбнулась, отрезала прядь волос и послала ее в Лондон принцессе де Ламбаль, сопроводив такой запиской:
      «Поседели от горя!»
      Мы явились свидетелями того, с каким нетерпением она ожидала Барнава; мы знаем, какие он питал надежды, однако ему стойло большого труда заставить королеву разделить его надежды.
      Мария-Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор все они оборачивались против нее; свидетельство тому – 14 июля, 5 – 6 октября, арест в Варение.
      До Тюильрийского дворца донесся роковой залп на Марсовом поле; сердце королевы отчаянно забилось. Путешествие в Варенн в конце концов оказалось для нее весьма поучительным. До сих пор Революция не выходила, по ее мнению, за рамки системы г-на Питта, за пределы интриги герцога Орлеанского; ей казалось, что Париж попал в руки каких-то негодяев; в разговоре с королем она говорила: «Наша славная провинция!»
      И вот она увидела провинцию: провинция была настроена еще более революционно, чем Париж!
      Национальное собрание устарело, оно было слишком болтливым и дряхлым и не могло взять на себя смелость исполнить обязательства, принятые Барнавом от имени Собрания; кроме того, не доживало ли Учредительное собрание последние дни? Поцелуй умирающего пугал королеву!
      Как мы уже сказали, королева беспокойно ожидала возвращения Вебера.
      Дверь отворилась; она бросила в ту сторону торопливый взгляд, но вместо добродушной расплывшейся физиономии своего молочного брата увидела строгое и холодное лицо доктора Жильбера.
      Королева не любила этого роялиста, до такой степени горячо проповедовавшего конституционные теории, что она считала его республиканцем; однако она испытывала к нему некоторое уважение; она не стала бы посылать за ним в трудную минуту, но когда он оказывался рядом, она подпадала под его влияние.
      При виде доктора она вздрогнула.
      Она не видела его с того самого вечера, как вернулась из Варенна.
      – Это вы, доктор? – прошептала она. Жильбер поклонился.
      – Да, ваше величество, – молвил он, – это я… Я знаю, что вы ждали Вебера; однако новости, которые вы ожидаете услышать от него, могу вам сообщить я и с еще большими подробностями. Вебер наблюдал за всем со стороны Сены, откуда не было видно бойни; я же, напротив, находился в самой гуще.
      – Что же там произошло, сударь? – спросила королева.
      – Большая беда, ваше величество: партия двора одержала победу!
      – И вы называете это несчастьем, господин Жильбер?
      – Да, потому что победа была одержана страшными средствами, раздражающими победителя, а иногда и склоняющими его на сторону побежденного!
      – Да что же все-таки произошло?
      – Лафайет и Байи стреляли в народ; таким образом, и тот и другой не могут отныне вам служить.
      – Отчего же?
      – Они лишились популярности.
      – А что делал народ, в который стреляли?
      – Подписывал петицию, требующую низложения.
      – Низложения кого?
      – Короля.
      – И вы полагаете, что в него не надо было стрелять? – сверкнув глазами, спросила королева.
      – Мне кажется, лучше было бы попробовать его убедить, нежели расстреливать.
      – В чем убедить?
      – В искренности короля.
      – Но король искренен!
      – Прошу прощения, ваше величество… Я виделся с королем третьего дня; весь вечер я пытался дать ему понять, что истинные его враги – это его братья, принц Конде и эмигранты. Я на коленях умолял короля прекратить с ними всяческие сношения и искренне принять Конституцию, правда, пересмотрев те статьи, применение коих в действительности не представляется возможным. Король со мной согласился, – так мне, во всяком случае, показалось, – и был настолько любезен, что дал мне слово, что между ним и эмиграцией все кончено; а после нашего разговора, ваше величество, король подписал сам и заставил подписать вас письмо к брату, графу Прованскому, в котором он передает ему свои полномочия для ведения переговоров с императором Австрийским и королем Прусским…