В то время как Питу пережевывал сладости и пил воду, размышляя о своем, тетушка Коломба опередила его и зашла на почту.
      Но Питу нимало не обеспокоился. Почта находилась напротив Новой улицы, небольшой улочки, выходившей в ту часть парка, где проходила аллея Влюбленных, связанная с нежными для Питу воспоминаниями; он мог бы в несколько прыжков нагнать тетушку Коломбу.
      Он поднялся на крыльцо в тот самый момент, как тетушка Коломба выходила с почты с пачкой писем в руке.
      Среди всех этих писем было одно в изящном конверте, кокетливо запечатанное воском.
      Письмо это было адресовано Катрин Бийо. Очевидно, именно этого письма и ждала Катрин. Как и было условленно, г-жа Коломба вручила письмо покупателю леденцов, и он в ту же минуту поспешил в Писле, обрадованный и в то же время опечаленный: он был рад оттого, что осчастливит Катрин, а печален потому, что источник счастья девушки на его вкус был слишком горек.
      Но Питу был удивительный человек: несмотря на испытываемую им горечь, он так торопился доставить это проклятое письмо, что с шага постепенно перешел на рысь, а с рыси – в галоп.
      В пятидесяти шагах от фермы он внезапно остановился, разумно полагая, что если он прибежит вот так, запыхавшись и в поту, папаша Бийо может заподозрить неладное, а он и так уже, казалось, вступил на скользкий и тернистый путь недоверчивости.
      Итак, молодой человек решил пожертвовать несколькими минутами ради того, чтобы остаток пути пройти не спеша. Он важно зашагал к дому.
      Вдруг, проходя мимо комнаты юной больной, он заметил, что сиделка, желая, по-видимому, проветрить комнату, приотворила окно.
      Питу сначала просунул в щель нос, потом заглянул… Это все, что он мог сделать: ему мешала оконная задвижка.
      Однако он мог заметить, что Катрин проснулась и ожидала его возвращения, а Катрин увидела Питу, подававшего ей таинственные знаки.
      – Письмо!.. – пролепетала девушка. – Письмо!
      – Тише!.. – предостерег Питу.
      Оглянувшись, будто браконьер, вознамерившийся сбить со следа всех смотрителей королевского охотничьего округа, он, убедившись в том, что его никто не видит, бросил письмо в щель, да так ловко, что оно угодило как раз в ямку, приготовленную девушкой под подушкой.
      Не дожидаясь благодарности, которая не замедлила бы последовать за его жестом, он отступил от окна и пошел к двери. На пороге он увидел Бийо.
      Если бы не выступ в стене, фермер увидел бы, что произошло, и одному Богу известно, что из этого вышло бы, принимая во внимание расположение духа; в котором он в это время находился.
      Питу не ожидал, что нос к носу столкнется с фермером, и почувствовал, как заливается краской до ушей.
      – Ох, господин Бийо, – пробормотал он, – признаться, вы меня здорово напугали!..
      – Испугал тебя, Питу? Капитана Национальной гвардии!.. Того, кто взял Бастилию!.. Испугал?!.
      – Что же в этом удивительного? – отвечал Питу. – Бывает и такое, особенно когда не ожидаешь…
      – Ну да… – кивнул Бийо, – когда ждешь, что встретишься с девицей, и вдруг видишь перед собой ее отца, верно?..
      – Нет, господин Бийо, вот тут вы не правы! – возразил Питу. – Я не ожидал встретить мадмуазель Катрин. Нет! Несмотря на то, что она пошла на поправку, чему я от всей души рад, она еще слишком слаба, чтобы подняться на ноги.
      – И тебе нечего ей сказать?
      – Кому?
      – Катрин…
      – Ну почему же нечего… Я должен передать ей от доктора Рейналя, что все идет хорошо и что он зайдет днем; впрочем, передать ей это может кто угодно, не обязательно делать это мне.
      – Ты, должно быть, проголодался, да?
      – Проголодался?.. – переспросил Питу. – Да нет…
      – Как!? Ты не голоден? – вскричал фермер. Питу понял, что совершил оплошность. Чтобы Питу в восемь часов утра не хотел есть?! Это противоречило закону природы.
      – Конечно, я голоден! – спохватился он.
      – Ну так ступай поешь. Работники как раз сели завтракать; они, должно быть, оставили тебе место.
      Питу вошел в дом, Бийо провожал его взглядом, хотя его добродушие почти одержало верх над подозрительностью. Он увидел, как Питу сел во главе стола и набросился на хлеб с салом, словно не ел до этого ни пряников, ни леденцов, словно не пил воды.
      Правда, желудок Питу к тому времени был уже, по всей вероятности, снова пуст.
      Питу не умел делать несколько дел разом, но уж если за что-нибудь брался, то действовал основательно. Выполняя поручение Катрин, он сделал все, что от него зависело. Получив от Бийо приглашение позавтракать, он от души взялся и за это дело.
      Бийо продолжал за ним наблюдать; видя, что Питу не поднимает глаз от тарелки, что он занялся стоявшей перед ним бутылкой сидра, что ни разу он не взглянул на дверь в комнату Катрин, фермер в конце концов поверил, что единственной целью предпринятого Питу похода в Виллер-Котре была та, о которой он объявил.
      Когда завтрак Питу подходил к концу, дверь в комнату Катрин отворилась и на пороге появилась г-жа Клеман со смиренной улыбкой на устах, свойственной всем сиделкам: она вышла, чтобы выпить чашку кофе.
      Само собой разумеется, это был не первый ее выход: в шесть часов утра, то есть спустя четверть часа после ухода Питу, она появилась на кухне и попросила стаканчик водки – единственное, как она говорила, средство, способное поддержать ее после бессонной ночи.
      При виде сиделки г-жа Бийо поспешила ей навстречу, а Бийо зашел в дом. Оба они стали ее расспрашивать о здоровье Катрин.
      – Все хорошо, – отвечала г-жа Клеман, – правда, мне показалось, что сейчас мадмуазель Катрин опять стала бредить.
      – Как бредить?.. – удивился папаша Бийо. – Неужели опять начинается?..
      – Боже правый! Бедная моя девочка! – прошептала г-жа Бийо.
      Питу поднял голову и прислушался.
      – Да, – продолжала г-жа Клеман, – она говорит о каком-то Турине, о какой-то Сардинии и зовет Питу, чтобы он ей объяснил, где они находятся.
      – Я готов!.. – воскликнул Питу, допив сидр и вытирая рукавом рот.
      Папаша Бийо остановил его взглядом.
      –..Если, конечно, господин Бийо ничего не имеет против того, чтобы я давал мадмуазель Катрин объяснения… – поторопился прибавить Питу.
      – Почему же нет? – вмешалась тетушка Бийо. – Раз бедняжка тебя зовет, ступай к ней, мой мальчик. К тому же доктор Рейналь сказал, что из тебя выйдет толковый врач.
      – Ну еще бы! – наивно проговорил Питу. – Спросите у госпожи Клеман, как мы нынче ночью ухаживали за мадмуазель Катрин… Госпожа Клеман ни на минуту не сомкнула глаз, да и я тоже.
      Это был ловкий ход по отношению к сиделке. Она недурно вздремнула с двенадцати часов ночи до шести утра, и утверждать, что она не сомкнула глаз, значило приобрести в ее лице друга и даже возможную сообщницу.
      – Ладно, – кивнул папаша Бийо. – Раз Катрин тебя зовет, ступай к ней. Может, и мы с матерью дождемся такого времени, когда она нас позовет.
      Питу инстинктивно чувствовал приближение бури. Подобно пастуху, он был готов встретить непогоду, если она застанет его в поле, но если удастся, был не прочь спрятаться от нее в укрытии.
      Для Питу таким укрытием был Арамон.
      В Арамоне он был королем. Да что там королем!.. Более чем королем: он командовал Национальной гвардией! В Арамоне он был Лафайетом!
      И его обязанности уже давно призывали его в Арамон.
      Он дал себе слово, что как только он сделает все необходимое для Катрин, он немедленно вернется в Арамон.
      Приняв такое решение, а также получив разрешение г-на Бийо и мысленное благословение г-жи Бийо, он вошел в комнату больной.
      Катрин ожидала его с нетерпением; судя по лихорадочному блеску ее глаз и яркому румянцу, можно было подумать, что, как и предупреждала г-жа Клеман, она была не в себе.
      Едва Питу притворил за собой дверь, как Катрин, узнав его походку, – что было нетрудно, ведь она ожидала его прихода уже около полутора часов, – торопливо повернула в его сторону голову и протянула ему обе руки.
      – А-а, вот и ты, Питу! – вымолвила девушка. – Как ты долго!..
      – Это не моя вина, мадмуазель, – заметил Питу. – Меня задержал ваш отец.
      – Отец?
      – Да… Верно, он о чем-то догадывается. Да и я сам не стал торопиться, – со вздохом прибавил Питу, – я знал, что у вас есть то, о чем вы мечтали.
      – Да, Питу.., да, – опустив глаза долу, пролепетала девушка, – да.., спасибо.
      Потом еще тише она проговорила:
      – Какой ты хороший, Питу! Я тебя очень люблю!
      – Вы так добры, мадмуазель Катрин, – отвечал готовый расплакаться Питу, чувствуя, что ее дружеское расположение к нему – лишь отзвук ее любви к другому; как бы наивен ни был славный малый, он чувствовал в глубине души унижение оттого, что был лишь бледным отражением Шарни.
      Он поторопился прибавить:
      – Я вас побеспокоил, мадмуазель Катрин, потому что мне сказали, что вы хотите что-то узнать…
      Катрин прижала руку к груди: она искала письмо Изидора, чтобы собраться с мужеством и задать Питу мучивший ее вопрос.
      – Питу! Ты все знаешь… Ты можешь мне сказать, что такое Сардиния? – сделав над собой усилие, спросила она.
      Питу призвал на помощь свои географические познания:
      – Погодите, погодите-ка, мадмуазель… Я должен это знать. Среди многочисленных предметов, которыми пичкал нас аббат Фортье, была и география. Сейчас, сейчас… Сардиния… Сейчас вспомню… Ах, мне бы какую-нибудь подсказку, и я сразу бы все вспомнил!
      – Вспоминай, Питу… Ну вспомни, – проговорила Катрин, умоляюще сложив руки.
      – Черт подери! – не удержался Питу. – Это самое я и пытаюсь сделать! Сардиния… Сардиния… А-а, вспомнил! Катрин облегченно вздохнула.
      – Сардиния, – продолжал Питу, – это один из трех больших островов в Средиземном море, он находится южнее Корсики, их разделяет пролив Бонифачо; он входит в состав Сардинского государства, отсюда и его название; его еще называют Сардинским королевством. Это – остров протяженностью в шестьдесят миль с севера на юг и шестнадцать – с востока на запад. Население Сардинии составляют пятьдесят четыре тысячи человек; столица – Кальяри… Вот что такое Сардиния, мадмуазель Катрин.
      – Ах, Боже мой! Какое же это, наверное, счастье – так много знать, господин Питу!
      – Просто у меня хорошая память. – отвечал Питу; пусть была оскорблена его любовь, зато его самолюбие было удовлетворено.
      – А теперь, – осмелев, продолжала Катрин, – после того, что вы рассказали мне о Сардинии, не скажете ли вы, что такое Турин?..
      – Турин?.. – повторил Питу. – Разумеется, мадмуазель, с удовольствием.., если, конечно, я вспомню.
      – Постарайтесь вспомнить: это самое важное, господин Питу.
      – Ах, вот как? Ну, если это самое важное, – заметил Питу, – придется постараться… Но если мне не удастся вспомнить, я разузнаю…
      – Я.., я… Я бы хотела знать теперь же… – продолжала настаивать Катрин. – Попытайтесь вспомнить, дорогой Питу, ну пожалуйста!
      Катрин вложила в свою просьбу столько нежности, что Питу охватила дрожь.
      – Да, мадмуазель, я стараюсь… – прошептал он, – я стараюсь изо всех сил…
      Катрин не сводила с него глаз.
      Питу запрокинул голову, словно искал ответа на потолке.
      – Турин… – проговорил ой. – Турин… Ну, мадмуазель, это потруднее, чем Сардиния… Сардиния – это большой остров в Средиземном море, а в Средиземном море всего три больших острова: Сардиния, принадлежащая королю Пьемонта; Корсика, принадлежащая французскому королю, и Сицилия, принадлежащая неаполитанскому королю. А Турин – это же всего-навсего столица…
      – Что вы сказали о Сардинии, дорогой Питу?
      – Я сказал, что она принадлежит пьемонтскому королю; думаю, я не ошибаюсь, мадмуазель.
      – Все так, именно так, дорогой Питу: Изидор сообщает в письме, что отправляется в Турин, в Пьемонт…
      – А-а, теперь понимаю… – молвил Питу. – Прекрасно, вот, вот!.. Король послал господина Изидора в Турин, и именно поэтому вы меня спрашиваете…
      – Зачем же еще я стала бы тебя спрашивать, если не ради него? – удивилась девушка. – Какое мне дело до Сардинии, Пьемонта, Турина?.. Пока его там не было, я не знала, что это за остров и что это за столица, и меня это нисколько не интересовало. Но ведь он уехал в Турин!.. Понимаешь ли, дорогой Питу? Вот я и хочу знать, что такое Турин…
      Питу тяжко вздохнул, покачал головой, но от этого его желание помочь Катрин ничуть не уменьшилось.
      – Турин… – пробормотал он, – погодите.., столица Пьемонта… Турин… Турин… Вспомнил! – Турин – Bodincemagus, Taurasia, Colonia Julia, Augusta Maurinorum, как его называют древние авторы; в наши дни – это столица Пьемонта и Сардинского государства, расположенная на берегах По и Дуары; это один из красивейших городов Европы с населением в сто двадцать пять тысяч человек; там находится резиденция короля Карла-Эммануила… Вот что такое Турин, мадмуазель.
      – А как далеко от Турина до Писле, господин Питу? Вы же все знаете, значит, и это тоже должны знать…
      – Еще бы! – воскликнул Питу. – Я, конечно же, скажу вам, на каком расстоянии находится Турин от Парижа, а вот от Писле – это уже сложнее…
      – Ну, скажите сначала, как далеко Турин от Парижа, а потом, Питу, мы прибавим восемнадцать миль, разделяющие Париж и Писле.
      – Ах, черт побери, это верно, – согласился Питу. И он продолжал:
      – Расстояние от Парижа – двести шесть миль, от Рима – сто сорок, от Константинополя…
      – Меня интересует только Париж, дорогой Питу. Двести шесть миль.., и еще восемнадцать.., итого – двести двадцать четыре. Значит, он в двухстах двадцати четырех милях отсюда… Еще третьего дня он был здесь, в трех четвертях мили от меня.., совсем рядом.., а сегодня.., сегодня, – продолжала Катрин, заливаясь слезами и ломая руки, – сегодня он от меня в двухстах двадцати четырех милях…
      – Нет еще, – робко возразил Питу, – он уехал всего два дня тому назад.., он едва ли проделал половину пути…
      – Где же он?
      – Этого я не знаю, – отвечал Питу. – Аббат Фортье объяснял нам, что такое королевства и их столицы, но ничего не говорил о соединяющих их дорогах.
      – Значит, это все, что тебе известно, дорогой Питу?
      – Ну да. Бог мой! – вскричал географ, чувствуя себя униженным оттого, что так быстро исчерпал свои познания. – Если не считать того, что Турин – логово аристократов!
      – Что это значит?
      – Это значит, мадмуазель, что в Турине собрались все принцы, все принцессы, все эмигранты: граф д'Артуа, принц де Конде, госпожа де Полиньяк, одним словом – шайка разбойников, злоумышляющих против народа; надо надеяться, что всем им когда-нибудь отрубят головы при помощи гениальной машины, которую сейчас изобретает господин Гильотен.
      – Ой, господин Питу!..
      – Что, мадмуазель?
      – Вы опять говорите такие же ужасные вещи, как после вашего первого возвращения из Парижа.
      – Ужасные?! Я говорю ужасные вещи? – переспросил Питу. – Да, верно… Да, да, да!.. Господин Изидор – один из этих аристократов! И вы за него боитесь…
      Еще раз тяжко вздохнув, он продолжал:
      – Не будем об этом больше говорить… Давайте поговорим о вас, мадмуазель Катрин, а также о том, чем еще я могу быть вам полезен.
      – Дорогой Питу! – отвечала Катрин. – Письмо, которое я получила нынче утром, будет, вероятно, не единственным…
      – И вы хотите, чтобы я опять сходил за ними?..
      – Питу.., раз уж ты был так добр…
      –..То не действовать ли мне и дальше таким же образом?
      – Да…
      – С удовольствием!
      – Ты же Понимаешь, что пока за мной следит отец, я не смогу выйти в город…
      – Должен вам сказать, что за мной папаша Бийо тоже поглядывает; я понял это по его глазам.
      – Да, Питу; но он же не может выслеживать вас до самого Арамона, а мы можем условиться о каком-нибудь местечке, где вы оставляли бы письма.
      – Прекрасно! – ответил Питу. – Можно, например, прятать их у большой ивы недалеко от того места, где я вас нашел без чувств.
      – Вот именно, – подхватила Катрин. – Это недалеко от фермы и в то же время это место не видно из окон. Так договорились: вы будете оставлять их там?..
      – Да, мадмуазель Катрин.
      – Только постарайтесь, чтобы вас никто не видел!
      – Спросите у лесников из Лонпре, Тай-Фонтен и Монтегю, видели ли они меня хоть раз, а ведь я утащил у них из-под носа не одну дюжину зайцев!.. А вот как вы, мадмуазель Катрин, собираетесь ходить за этими письмами?
      – Я?.. – переспросила она. – Я постараюсь поскорее поправиться! – уверенно закончила Катрин.
      Питу не смог подавить вздоха.
      В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге появился доктор Рейналь.

      Появление доктора Рейналя было весьма кстати для Питу.
      Доктор подошел к больной, сразу отметив про себя, как она изменилась всего за сутки.
      Катрин улыбнулась доктору и протянула ему руку.
      – Ах, дорогая Катрин! Если бы мне не доставляло удовольствия прикосновение к вашей прелестной ручке, – молвил он, – я даже не стал бы щупать пульс. Могу поспорить, что у нас будет не более семидесяти пяти ударов в минуту.
      – Мне и впрямь гораздо лучше, доктор: вашим предписаниям я обязана настоящим чудом!
      – Моим предписаниям… Хм, хм! Я не прочь, как вы понимаете, дитя мое, приписать себе успех вашего выздоровления. Однако как бы ни был я тщеславен, я не могу не отдать должное и моему ученику Питу.
      Подняв глаза к небу, он продолжал:
      – О, природа, природа! Всемогущая Церера, таинственная Изида, сколько тайн ты еще приберегаешь для того, кто умеет с тобой обращаться!
      Повернувшись к двери, он пригласил:
      – Ну, входите же, суровый отец, встревоженная мать! Взгляните на нашу милую больную! Чтобы окончательно поправиться, ей нужны лишь ваша любовь и ваши ласки!
      Отец и мать прибежали на зов доктора. Папаша Бийо так и не смог стереть с лица подозрительность, а тетушка Бийо сияла от радости.
      Пока они входили в комнату, Питу, кивнув в ответ на многозначительный взгляд Катрин, направился к выходу.
      Оставим Катрин теперь, когда письмо Изидора покоится у нее на груди, ей не придется прикладывать ни лед к голове, ни горчицу к ногам. Итак, оставим Катрин в окружении заботливых родителей, пусть она поправляется, питаясь своими надеждами, а мы последуем за Питу, только что с удивительной простотой исполнившим одну из самых трудных христианских заповедей: самоотречение и любовь к ближнему.
      Мы погрешили бы против истины, утверждая, что славный малый покидал Катрин в веселом расположении духа. Мы можем лишь утверждать, что он оставил ее с чувством исполненного долга. Хотя он и сам не сознавал того, что он только что сделал, он чувствовал в глубине души, то поступил хорошо, по совести, ежели и не с точки зрения морали, – несомненно осуждавшей связь Катрин с виконтом де Шарни, то есть простой крестьянки с ее господином, – то с точки зрения человечности.
      В те времена, о которых мы рассказываем, слово «человечность» было в большом ходу. Питу, не раз его употреблявший, сам не понимая смысла этого слова, только что претворил его в жизнь, не зная, что он сделал.
      Он совершил то, что ему следовало бы предпринять из хитрости, если бы он этого не сделал по доброте души.
      Из соперника виконта де Шарни, – что было для Питу совершенно невыносимо, – он превратился в доверенное лицо Катрин.
      Да и Катрин вместо того, чтобы грубо с ним обойтись, накричать на него, выставить за дверь, как это было после первого его путешествия в Париж, теперь приласкала его и приблизила к себе.
      Став доверенным лицом Катрин, он добился того, о чем не мог и мечтать, пока был соперником Шарни, не говоря уже о том, чего он мог добиться в будущем, по мере того как грядущие события делали бы его все более необходимым для очаровательной крестьянки, ибо только ему она могла доверить самые сокровенные свои мысли.
      Чтобы обеспечить себе такое будущее, Питу прежде всего отнес тетушке Коломбо неразборчиво нацарапанную Катрин доверенность, данную ему, Питу, на получение всех приходящих на ее имя писем.
      К этой письменной доверенности Питу прибавил еще устное обещание Катрин выдать работникам фермы Писле к празднику святого Мартина угощение, состоящее из пряников и леденцов.
      За доверенность и обещание, ограждавшие и совесть и интересы тетушки Коломбы, та согласилась каждое утро забирать с почты и передавать Питу письма для Катрин.
      Все уладив, Питу отправился в деревню, потому что в городе, как высокопарно именовали Виллер-Котре его жители, делать ему больше было нечего.
      Возвращение Питу в Арамон было целым событием. Его поспешный отъезд в столицу вызвал немало толков А после того, что случилось, когда присланный из Парижа адъютант Лафайета доставил приказ о захвате склада оружия у аббата Фортье, у арамонцев не осталось сомнений в политической значимости Питу. Одни говорили, что его вызвал в Париж доктор Жильбер, другие полагали, что он был вызван генералом Лафайетом, третьи – справедливости ради следует заметить, что таких было меньше всего, – поговаривали, что его вызвал сам король!
      Хотя Питу не знал о распространившихся в его отсутствие слухах, говоривших в его пользу, он тем не менее возвратился в родную деревню с таким гордым видом, что все были просто очарованы тем, с каким достоинством он держится.
      Человек, желающий, чтобы его оценили по заслугам, должен пользоваться уважением у себя на родине. Питу был учеником в коллеже аббата Фортье, потом – работником на ферме г-на Бийо и вот теперь, будучи взрослым, стал настоящим гражданином и капитаном Национальной гвардии в Арамоне.
      Не стоит также забывать, что помимо пяти или шести луидоров, принадлежавших лично ему, он, как помнит читатель, принес двадцать пять луидоров, отсчитанных щедрой рукой доктора Жильбера на обмундирование и вооружение Национальной гвардии Арамона.
      Не успел он вернуться домой, как к нему зашел барабанщик. Питу приказал ему объявить, что через день, то есть в ближайшее воскресенье, в полдень гвардия парадно построится с полной выкладкой на главной площади Арамона.
      С этой минуты ни у кого не осталось сомнений, что Питу выражает волю правительства.
      Многие заходили побеседовать с Питу, чтобы выведать раньше других какую-нибудь тайну. Однако едва разговор заходил о политике, как Питу замолкал.
      Питу одинаково добросовестно относился и к общественным обязанностям, и к личным своим делам. Вечером он отправился расставить силки и навестить папашу Клуи, что, однако, не помешало ему в семь часов утра быть у мэтра Дюлоруа, портного, забросив перед тем домой трех кроликов и одного зайца, а также справившись у тетушки Коломбы, есть ли письма для Катрин.
      Писем не было, и Питу опечалился, представив себе, как огорчится бедняжка Катрин.
      Питу пришел к г-ну Дюлоруа, чтобы узнать, не согласится ли он взять подряд на обмундирование для Национальной гвардии Арамона и какую цену он за это запросит.
      Мэтр Дюлоруа задал принятые в подобных обстоятельствах вопросы, на которые Питу отвечал, положив перед ним поименный список из тридцати трех человек: офицеров, унтер-офицеров и солдат, то есть численный состав Национальной гвардии Арамона.
      Так как все эти люди были мэтру Дюлоруа известны, он прикинул с пером и карандашом в руке размер и рост для каждого из них и объявил, что возьмется поставить тридцать три комплекта обмундирования не меньше, чем за тридцать три луидора; кроме того, при такой цене Питу не приходится рассчитывать, что сукно будет совершенно новое.
      Питу запротестовал: он слышал от самого Лафайета, что тот приказал одеть три миллиона человек, представлявших Национальную гвардию Франции, из расчета двадцати пяти ливров на человека, что составляло семьдесят пять миллионов.
      Мэтр Дюлоруа ответил, что, имея на руках такую сумму и сэкономив на мелочах, можно вывернуться, когда речь идет о большом заказе. Однако все, что может сделать он – и это его последнее слово, – так это одеть Национальную гвардию Арамона на двадцать два франка за комплект, да и то при условии, что он получит необходимый аванс наличными.
      Питу достал из кармана горсть золотых монет и заявил, что с авансом задержки не будет, однако он ограничен в средствах, и потому, если мэтр Дюлоруа отказывается сшить тридцать три комплекта обмундирования за двадцать пять луидоров, то Питу придется обратиться к мэтру Блини, собрату по портновскому цеху и сопернику мэтра Дюлоруа, которому он первоначально отдал предпочтение, учитывая его дружеские отношения с тетушкой Анжеликой.
      Питу в самом деле был бы доволен, если бы тетушка Анжелика узнала окольным путем, что он, Питу, гребет золото лопатой; а он не сомневался, что портной в тот же вечер передаст ей то, что он видел: Питу богат, как Крез.
      – Угроза передать другому мастеру столь выгодный заказ произвела свое действие, и мэтр Дюлоруа принял условия Питу, потребовавшего, чтобы ему самому была сшита униформа из нового сукна – для него не имело значения, будет ли это сукно толстое или тонкое: он скорее предпочитал толстое, – и чтобы это было сделано вместе с эполетами сверх общей стоимости.
      Это явилось предметом нового, не менее продолжительного и горячего спора, в котором Питу снова одержал победу благодаря все той же угрозе добиться от мэтра Блини того, в чем ему упорно отказывал мэтр Дюлоруа.
      В конце концов мэтр Дюлоруа взялся поставить к следующей субботе тридцать один комплект солдатского обмундирования, два комплекта офицерского обмундирования для сержанта и лейтенанта и один комплект с эполетами для капитана.
      Если поставка не будет осуществлена в срок, портной уплатит неустойку, а церемония объединения Виллер-Котре с прилегавшими к этому главному городу кантона деревнями должна состояться в ближайшее воскресенье, то есть на следующий день после поставки портным обмундирования.
      Это условие было принято, как и предыдущие.
      В девять часов утра это великое дело было завершено.
      В половине десятого Питу возвратился в Арамон, предвкушая удовольствие от сюрприза, который он готовил; своим землякам.
      В одиннадцать часов барабанщик уже бил общий сбор.
      В полдень Национальная гвардия в боевом порядке со свойственной ей точностью разворачивалась на главной площади городка.
      После часовых маневров славных гвардейцев, заслуживших похвалу своего командира и приветственные крики женщин, детей и стариков, следивших за этим трогательным зрелищем с неизменным интересом, Питу подозвал: к себе сержанта Клода Телье и лейтенанта Дезире Манике и приказал им собрать своих людей и пригласить их от имени его самого, то есть Питу, а также от имени доктора Жильбера, генерала Лафайета и, наконец, самого короля зайти к мэтру Дюлоруа, портному Виллер-Котре, который; должен сообщить им нечто весьма важное.
      Барабанщик подал сигнал построиться. Сержант и лейтенант, понимавшие ничуть не больше своих подчиненных, передали им слова капитана, затем раздался звучный крик Питу: «Разойдись!» Спустя пять минут тридцать один солдат Национальной гвардии Арамона, а также сержант Клод Телье и лейтенант Дезире Манике бежали сломя голову по дороге в Виллер-Котре.
      Вечером оба арамонских музыканта пели капитану серенаду, в небе разрывались петарды, ракеты и фейерверки, а подгулявшие крестьяне кричали время от времени:
      – Да здравствует Анж Питу! Слава отцу народа!

      В следующее воскресенье жители Виллер-Котре были разбужены барабанщиком, с пяти утра выбивавшим сигнал к общему сбору.
      По мнению автора, нет ничего бесцеремоннее, как будить таким вот способом население, большая часть которого предпочла бы провести остаток ночи спокойно, прибавив лишние минуты сна к тем семи часам, столь необходимым, следуя народной мудрости, для того, чтобы сохранять бодрость и здоровье.