– Ну, я же его учитель! – заметил слесарь.
– Ого! – присвистнул незнакомец, поднимаясь и по-военному приветствуя слесаря. – Уж не с господином ли Гаменом я имею честь разговаривать?
– Да, я самый! – отвечал слесарь, довольный произведенным эффектом. – Всегда к вашим услугам!
– Ах, дьявольщина! – продолжал незнакомец. – Я и не знал что имею дело со столь значительным человеком.
– А?
– Со столь значительным человеком, – повторил незнакомец.
– Вы хотели сказать: «Со столь последовательным»?
– Да, простите! – со смехом подхватил незнакомец. – Знаете, простой оружейник не умеет выражаться так же красиво, как мастер, да какой мастер! Учитель короля Французского!
Потом он продолжал серьезно:
– Скажите, наверно, не очень приятно быть учителем короля?
– Почему?
– Да как же, черт подери! Верно, приходится каждый раз надевать перчатки, прежде чем поздороваться или попрощаться?
– Вовсе нет.
– Вы, должно быть, прежде чем обратиться к королю, обдумываете каждое слово: «Ваше величество! Извольте взять этот ключ в правую руку! Государь! Пожалуйста, возьмите этот напильник в левую руку!»…
– Да нет! С ним очень приятно иметь дело, потому что в глубине души он – добряк! Если б вам довелось увидеть его когда-нибудь в кузнице в фартуке и с засученными рукавами, вы бы ни за что не поверили, что перед вами – старший сын Людовика Святого, как его называют.
– Да, вы правы, невероятно, до чего король похож на одного человека.
– Да, да, правда! Те, кто видел их вблизи, уже давно это заметили.
– Ну, если бы это замечали только те, кто их видит вблизи, было бы полбеды, – как-то странно усмехнувшись, молвил незнакомец. – Но это начинает бросаться в глаза тем, кто постепенно от них отдаляется.
Гамен бросил на собеседника удивленный взгляд. Однако собеседник, на минуту забывшись из-за того, что по-своему истолковал услышанные слова, спохватился и не дал ему времени задуматься над тем, что он сейчас сказал; он поспешил вернуться к прежнему разговору.
– Это лишний раз подтверждает мою мысль, – заметил он. – Я считаю, что унизительно, когда приходится называть «величеством» и «государем» человека, который ничем не лучше других.
– Да не приходится мне так его называть! Когда я работал в кузнице, ничего этого не было. Я его называл хозяином, он меня – Гаменом; правда, я обращался к нему на «вы», а он ко мне – на «ты».
– Ну да! А когда наступало время обеда или ужина, Гамена посылали поесть в лакейскую вместе с прислугой, верно?
– Вот и нет! Никогда этого не было! Наоборот! По его приказанию мне в кузницу приносили уже накрытый стол, и частенько, особенно во время обеда, он оставался со мной; он говорил: «Пожалуй, я не пойду к королеве: тогда и руки мыть не придется!» – Что-то я не совсем понимаю…
– Что же тут непонятного? Когда король работал со мной, когда он имел дело с железом, черт возьми, у него руки становились, как у всех нас, и что же? Это не мешает нам оставаться честными людьми, верно? Ну, а королева ворчала: «Ах, государь, у вас грязные руки!» Она думала, что, работая в кузнице, можно не испачкать рук!
– Лучше и не говорите! – подхватил незнакомец. – Послушаешь вас, так можно расплакаться!
– Словом сказать, ему по-настоящему бывало хорошо или в его географическом кабинете, или со мной, или с библиотекарем; но думаю, что со мной – лучше всего.
– Ну и что? Для вас-то невелика радость быть учителем плохого ученика?!
– Плохого? – вскричал Гамен. – Ну нет, не скажите! Ему не повезло, что он родился королем и вынужден тратить время на кучу всяких глупостей, вместо того, чтобы совершенствоваться в своем искусстве. Путного короля из него не получится, он для этого слишком честен, а вот слесарем он мог бы стать отменным! Там есть один, ух, терпеть я его не мог! Сколько же времени он отнимал у короля! Господин Неккер! Уж сколько из-за него времени ушло впустую, ах, сколько времени!..
– Верно, из-за его докладов, а?
– Да, из-за этих дурацких докладов, устных докладов, как их называли.
– Ну что же, дружище.., а скажите…
– Что?
– Должно быть, вы недурно зарабатывали на таком ученике?
– Нет вот тут вы как раз ошибаетесь, за это я и сердит на этого вашего Людовика Шестнадцатого, на этого отца народа, на этого вашего спасителя французской нации. Все думают, что я богат, словно Крез, а я беден, как Иов. – Вы бедны? Куда же он тогда девал деньги? – Половину он раздавал бедным, а другую половину – богатым, так что у него не оставалось ни гроша. Семейства Куаньи, Водрейлей и Полиньяков его просто обкрадывали! В один прекрасный день он решил уменьшить жалованье господину де Куаньи. Тот подкараулил его под дверью кузницы. Едва выйдя, король тотчас возвратился и, побледнев, прошептал: «Ах, Боже мой, я думал, он меня ударит. – А как же жалованье, государь? – спросил я его. – Я все оставил по-старому, – отвечал он, – я ничего не могу изменить». В другой раз он хотел сделать королеве замечание за то, что она дала госпоже де Полиньяк приданое для новорожденного в триста тысяч франков; что вы на это скажете?
– Ничего себе!
– Это еще не все! Королева заставила дать пятьсот тысяч. Вы только полюбуйтесь на этих Полиньяков! Всего десять лет назад они были нищими, а теперь уезжают из Франции и увозят с собой миллионы! Не жалко было бы, если бы они хоть что-нибудь умели делать! А то ведь дай этим бездельникам молот да поставь их к наковальне, так они же не сумеют даже конскую подкову выковать! Дай им напильник и тиски, они не смогут простой болт для замка выточить… Зато как умеют говорить, какие они кавалеры, как они себя называют. И вот сами толкнули короля на это дело, а теперь он должен один разбираться со всеми этими Байи, Лафайетами и Мирабо. Уж я-то мог бы ему присоветовать что-нибудь путное, если бы он пожелал меня послушать, так нет же: мне, своему учителю, он назначил всего полторы тысячи ливров ренты, а ведь я ему – Друг, ведь я вложил ему напильник в руки!
– Да… Однако, когда вы с ним работаете, у вас, верно, бывает изрядная прибыль?
– Да разве я сейчас с ним работаю? Прежде всего я мог бы опорочить свое имя! Со времени взятия Бастилии ноги моей не было во дворце. Раза два я встречал его на улице. В первый раз было много народу, и он мне только кивнул. В другой раз это случилось на Саторийской дороге; мы были одни, он приказал кучеру остановиться. «А-а, Гамен, здравствуй, – со вздохом проговорил он. – Что, все идет не так, как вам хотелось бы, да? Ну, ничего, это послужит вам уроком… А как твоя жена, дети? – перебил он. – Все хорошо?..» – «Просто превосходно! У детей зверский аппетит, так-то вот…» – «Постой, постой, – сказал король, – передай им от меня подарок». Он обшарил все карманы и наскреб девять луидоров. «Это все, что у меня есть, Гамен, – сказал он, – мне очень стыдно за такой скромный подарок». Оно и верно: согласитесь, тут есть чего устыдиться: у короля оказалось при себе всего-навсего девять луидоров; вот что он мог предложить приятелю, другу: девять луидоров!.. Ну уж…
–..И вы отказались?
– Нет, я сказал: «Брать надо всегда, а то найдется какой-нибудь менее стыдливый и все равно возьмет!» Но это ничего не значит. Он может быть спокоен, я все равно к нему не пойду, если только он не пришлет за мной кого-нибудь в Версаль, да и то еще поглядим!
– Какое признательное сердце! – пробормотал незнакомец.
– Как вы сказали?
– Я говорю, что очень трогательно видеть, мэтр Гамея, что вы сохраняете верность и в трудные для короля дни! Последний стаканчик за здоровье вашего ученика!
– Клянусь, он этого не заслуживает, ну да так и быть: за его здоровье. Он выпил.
– Эх, как подумаю, – продолжал он, – что у него этого вина в погребах – больше десяти тысяч бутылок, да каждая из них – в десять раз лучше этой!.. А вот никогда он не сказал выездному лакею: «Ну-ка, имярек, возьмите корзину с вином да отнесите ее моему другу Гамену». Как же! Ему больше нравилось поить им своих телохранителей, швейцарцев и наемных солдат из Фландрии: ну что ж, в этом он преуспел!
– Что же вы хотите! – молвил незнакомец, маленькими глотками опустошая свой стакан. – Короли тоже бывают неблагодарными! Тес! Мы не одни!
В кабачок вошли два простолюдина и с ними – торговка; они сели за стол и уставились на незнакомца и Гамена, допивавших вторую бутылку вина.
Слесарь скосил на них глаза и начал пристально их разглядывать, что заставило незнакомца усмехнуться.
Новые действующие лица в самом деле заслуживали некоторого внимания.
У одного из мужчин было очень длинное туловище, другой был чрезвычайно длинноногим. Что до женщины, то и вовсе непонятно было, что это такое.
Человек с длинным туловищем был похож на карлика, он имел едва ли пять футов росту, да еще казался дюйма на два ниже из-за того, что ноги у него были сведены в коленях; даже когда он расставлял их в стороны. Его лицо не скрашивало, а, напротив, усугубляло этот недостаток; жирные грязные волосы прилипли ко лбу; бесцветные брови были, казалось, не на месте; глаза ничего не выражали, они словно остекленели и были тусклыми, как у жабы: только в минуты раздражения в них загорался на мгновение огонек, как в неподвижном зрачке разъяренной гадюки; нос у него был приплюснут и свернут на сторону, что лишь подчеркивало выступавшие скулы; ну и, наконец, дополнял этот отвратительный портрет его кривой рот: желтоватые губы едва прикрывали редкие расшатанные почерневшие зубы.
На первый взгляд могло показаться, что в жилах его течет не кровь, а желчь.
Второй человек был полной противоположностью первого: у того ноги были короткие и кривые, а этот был похож на цаплю на ходулях. Его сходство с этой птицей было тем большим, что он был горбун, и голова его совершенно ушла в плечи; только два налитых кровью глаза да длинный и заостренный, похожий на клюв, нос напоминали о том, что у этого человека есть голова. Глядя на него, можно было подумать, что его шея, как шея цапли, способна вытянуться, будто пружина, и он того и гляди выклюет глаз тому, кого избрал своей жертвой. Однако все это было ничто по сравнению с его руками, обладавшими, казалось, необычайной гибкостью; когда он сидел за столом, то стоило ему протянуть руку под стол, как он, не сгибаясь, тут же подхватил платок, оброненный им после того, как он вытер лоб, мокрый и от пота, и от дождя.
Третий или третья, как будет угодно читателям, был человеком-амфибией, в котором легко было угадать вид, но не род. Это было существо неведомого пола лет тридцати четырех в элегантном костюме рыночной торговки, украшенном золотыми цепочками и серьгами, фартучком и кружевным платочком; черты лица этого существа, насколько можно было различить их под толстым слоем белил и румян, да сверх того невероятным количеством разнообразной формы мушек, налепленных поверх румян, были несколько расплывчаты, как у представителей вырождающихся рас. Стоило лишь раз увидеть это существо, стоило только однажды испытать сомнения, которые мы только что описали, как хотелось услышать и его голос, чтобы определить, мужчина перед вами или женщина. Но увы: голос, напоминавший сопрано, оставлял наблюдателя в прежнем сомнении, зародившемся при виде этого существа; слух не помогал зрению.
Чулки и башмаки обоих мужчин, как и туфли женщины, указывали на то, что их владельцы долгое время таскались по улицам.
– Странно! – молвил Гамен – Мне кажется, я где-то видел эту женщину.
– Очень может быть; однако с той минуты, как эти три человека вместе, дорогой господин Гэмен, – проговорил незнакомец, взявшись за ружье и надвинув колпак на ухо, – у них появилось общее дело, а раз так, надобно вместе их и оставить.
– Так вы их знаете? – спросил Гамен.
– Да, в лицо знаю, – отвечал незнакомец. – А вы?
– Могу поручиться, что женщину я где-то видел.
– Верно, при дворе? – бросил незнакомец.
– А-а, ну да, торговка!
– С некоторых пор их там много бывает…
– Если вы их знаете, скажите, как зовут мужчин. Может, это помогло бы мне вспомнить имя женщины.
– Назвать вам мужчин?
– Да.
– С какого начать?
– С кривоногого.
– Жан-Поль Марат.
– Ага!
– Ну как?
– А горбун?
– Проспер Верьер.
– Так, так…
– – Ну что, вспомнили имя торговки?
– – Нет, черт возьми.
– А вы постарайтесь!
– Не могу угадать.
– Кто же эта торговка?
– Погодите-ка.., нет! Да… Нет…
– Ну же!
– Это невозможно!
– Да, на первый взгляд это невероятно.
– Это..?
– Ну, я вижу, вы так никогда его и не назовете; придется мне самому это сделать: эта торговка – герцог д'Эгийон.
При этом имени торговка вздрогнула и обернулась, так же как и оба ее спутника.
Все трое хотели было подняться, словно при виде старшего.
Но незнакомец приложил палец к губам и прошел мимо.
Гамен последовал за ним, думая, что бредит.
В дверях он столкнулся с каким-то господином, который убегал от толпы, преследовавшей его с криками:
– Королевский цирюльник! Королевский цирюльник! Среди преследователей были двое размахивавших пиками, на которые было насажено по окровавленной голове.
Головы принадлежали когда-то двум лучшим гвардейцам, Варикуру и Дезготу.
Как мы уже сказали, эти головы несли в толпе, преследовавшей несчастного, который налетел в дверях на Га-мена.
– Ой, да это же господин Леонар, – заметил тот. – Тише, не называйте меня – закричал цирюльник, скрываясь в кабачке.
– Что им от него нужно? – спросил слесарь у незнакомца.
– Кто знает? – отвечал тот. – Может, они хотят заставить его завить волосы этим бедным парням. Во времена революции кое-кому приходят иногда в голову очень странные мысли!
Смешавшись с толпой, он оставил Гамена, вытянув из него, по всей видимости, все, что ему было нужно, и тот, как и собирался, возвратился в свою версальскую мастерскую.
Глава 3.
КАЛИОСТРО
Смешаться с толпою незнакомцу было тем легче, что она была необъятна.
Это и был авангард кортежа короля, королевы и дофина.
Как и говорил король, они двинулись из Версаля около часу пополудни.
Королева, дофин, наследная принцесса, граф Прованский, принцесса Елизавета и Андре
ехали в карете короля.
Члены Национального собрания неотступно следовали в ста каретах за королем. Граф де Шарни и Бийо остались в Версале, чтобы отдать последний долг барону Жоржу де Шарни, погибшему, о чем мы уже рассказывали, в ужасную ночь с 5 на 6 октября, а также для того, чтобы помешать надругаться над его телом, как это произошло с трупами телохранителей Варикура и Дезюта.
Авангард, о котором мы упомянули, отправился из Версаля за два часа до выезда короля и теперь, опережая его примерно на четверть часа, примыкал к нему, если можно так выразиться, при посредстве поднятых на пики голов гвардейцев, служивших авангарду знаменем.
Стоило этим двум головам остановиться около кабачка у Севрского моста, и весь авангард остановился вслед за ними и даже в одно время с ними.
Авангард этот состоял из нищих полупьяных оборванцев, – это была пена, всплывающая на поверхность во время любого наводнения, будь то вышедшая из берегов вода или кипящая лава.
Вдруг в толпе произошел переполох: вдали показались штыки солдат Национальной гвардии и Лафайет на белом коне, скакавший перед королевской каретой.
Лафайет очень любил народные сборища – ведь именно среди боготворившего его парижского люда он чувствовал себя настоящим властителем.
Однако он не любил чернь.
В Париже, как и в Риме, были свой plebs
и своя plebecula
.
Особенно не нравилось ему, когда чернь сама творила суд и расправу. Мы видели, что он сделал все от него зависевшее, спасая Флеселя, Фулона и Бертье де Совиньи.
Вот почему авангард спешно двинулся вперед: толпа хотела спрятать свой трофей и в то же время сохранить кровавую добычу, свидетельствовавшую о ее победе.
Однако «знаменосцы», по-видимому, получили поддержку триумвирата, встреченного ими, на свое счастье, в кабачке, и потому сумели избежать Лафайета: они отказались идти вместе со своими товарищами вперед и решили, что раз его величество король выразил желание не разлучаться со своими верными телохранителями, то они подождут его величество и пойдут вслед за ним, неся головы этих телохранителей.
А авангард, собравшись с силами, двинулся в путь.
Толпа, растянувшаяся по дороге из Версаля в Париж, – толпа, похожая на вышедшую из берегов сточную канаву, которая после сильного дождя захлестывает черными грязными волнами жителей дворца, попадающихся ей на пути, и опрокидывает их в своем неистовстве. – толпа эта по обеим сторонам дороги образовывала нечто вроде водоворота из жителей близлежавших деревень, торопившихся поглазеть на происходящее. Некоторые из этих любопытных смешались с толпой и с криками последовали за королевской каретой, однако большинство оставалось молча и неподвижно стоять по обочинам дороги.
Можем ли мы сказать, что они сочувствовали королю и королеве? Нет, потому что они не принадлежали к классу аристократии, а весь остальной народ, даже буржуазия, в большей или меньшей степени терпели жесточайший голод, охвативший всю страну. Они не поносили ни короля, ни королеву, ни дофина: они хранили молчание. А молчаливая толпа – это, пожалуй, пострашнее, чем толпа, выкрикивающая оскорбления.
Зато доносились громкие приветствия: «Да здравствует Лафайет!» – тот время от времени обнажал левой рукой голову и приветственно взмахивал правой рукой, в которой сжимал шпагу; и «Да здравствует Мирабо!» – тот выглядывал из кареты, где, будучи шестым, он был очень стеснен, и, пользуясь случаем, вдыхал воздух полной грудью.
Таким образом, встреченный молчанием, Людовик XVI слышал, как у него перед носом аплодировали популярности, для него навсегда потерянной, и гениальности, которой ему недоставало всю его жизнь.
Жильбер, обычно сопровождавший короля во время его прогулок, и теперь держался неподалеку; смешавшись с толпой, он шел рядом с правой дверцей кареты, то есть с той стороны, где сидела королева.
Мария-Антуанетта никогда не могла понять стоицизма Жильбера, которому заимствованная у американцев жесткость в отношениях придавала еще большую резкость. Она с удивлением взирала на этого человека: не испытывая ни любви, ни преданности к своим монархам, он лишь исполнял то, что называл своим долгом, однако готов был сделать ради них все, что делалось другими из любви и преданности.
И даже более, потому что он был готов отдать ради них свою жизнь, а далеко не все любящие и преданные на это способны.
Со всех сторон королевскую карету обступали люди: одни – из любопытства, другие – приготовившись, в случае необходимости, прийти августейшим путешественникам на помощь: третьи, весьма немногочисленные, – имея дурные намерения; помимо этого, по обочинам дороги, проваливаясь по щиколотку в грязь, шагали торговки и грузчики; время от времени казалось, что людские волны, пестревшие цветами и лентами, огибали более плотную волну.
Этой волной оказывались пушка или какой-нибудь фургон, в котором пели и кричали во все горло женщины, Пели они нашу старинную народную песню:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
А то, о чем они судачили, было выражением их надежды: «Теперь у нас будет хлеба вдоволь – ведь мы везем в Париж Булочника, жену Булочника и их Подмастерье». Королева, казалось, слушала, ничего не понимая. Она держала, крепко зажав между ног, юного дофина, испуганно глядевшего на толпу, как только и могут смотреть на нее королевские дети во время революций, что и происходило на наших глазах с королем Римским, герцогом Бордосским и графом Парижским.
Следует, однако, признать, что парижская толпа была более снисходительна и великодушна, ибо она чувствовала свою силу и понимала, что может, если захочет, и помиловать.
Король следил за происходящим безразличным и тяжелым взглядом.
Ночью он почти не сомкнул глаз; он плохо ел за завтраком; он не успел расчесать и напудрить волосы; его щеки покрылись щетиной; на нем было мятое белье – все это представляло его в весьма невыгодном свете. Увы, король был не из тех, кто может в минуты испытаний проявить характер: перед трудностями он обыкновенно склонял голову. Он поднял ее лишь однажды, на эшафоте, перед тем, как потерять ее навсегда.
Принцесса Елизавета была воплощением нежности и смирения, ангелом, посланным Богом на помощь осужденным: на ее долю выпало утешать короля в Тампле в отсутствие королевы, она же утешала королеву в Консьержери после казни короля.
Двуличный граф Прованский поглядывал исподлобья; он отлично понимал, что, по крайней мере, в данную минуту, ему ничто не грозит; сейчас из всех членов королевской семьи он пользовался наибольшей популярностью. Почему? Кто знает?.. Возможно, потому, что остался во Франции, в то время как его брат граф д'Артуа покинул родину.
Если бы король умел читать в душе графа Прованского, то не известно, был ли бы он ему по-прежнему признателен за то, что он называл преданностью графа.
Андре словно окаменела; она спала не больше королевы, а позавтракала ничуть не лучше короля, однако могло показаться, что для этой возвышенной натуры жизненные невзгоды не имели никакого значения. У нее не было времени ни на то, чтобы поправить прическу, ни на то, чтобы переодеться, однако ни один волосок не выбивался из ее прически, ни единой складки не прибавилось на платье. Она напоминала статую, которую словно обтекали людские волны, а она не замечала их; было очевидно, что ум или сердце этой женщины занимала одна-единственная всепоглощающая мечта, к которой она стремилась всею душой, как магнитная стрелка стремится к Полярной звезде. Среди живых людей она напоминала тень, и только ее взгляд свидетельствовал о том, что это живой человек: в глазах ее против воли появлялся огонек всякий раз, как она встречалась взглядом с Жильбером.
Не доезжая сотни футов до кабачка, о котором мы уже рассказывали, кортеж остановился; крики стоявших вдоль дороги зевак стали раздаваться еще громче.
Королева выглянула из окна, и это ее движение, похожее на поклон, вызвало в толпе ропот.
– Господин Жильбер! – позвала она.
Жильбер подошел ближе к дверце. Он с самого начала пути из Версаля нес шляпу в руках, и потому ему не пришлось в знак почтительности обнажать голову.
– Слушаю вас, ваше величество. То, как он произнес эти слова, ясно указывало на готовность Жильбера исполнить любые приказания королевы.
– Господин Жильбер! – повторила она. – Что поет, что говорит, что кричит ваш народ?
Судя по форме, фраза эта была приготовлена заранее; королева, видимо, уже давно ее вынашивала, прежде чем бросить через окно прямо в лицо толпе.
Жильбер вздохнул с таким видом, будто хотел сказать:
«Она не меняется!» Затем он произнес вслух, печально поглядывая на королеву:
– Увы, ваше величество, народ, который вы называете моим, был когда-то и вашим; не прошло и двадцати лет с тех пор, как господин де Бриссак, галантный придворный, которого я напрасно стаи бы здесь сейчас искать, показывал вам с балкона городской Ратуши на этот же народ, выкрикивавший тогда: «Да здравствует Мария-Антуанетта!» и говорил вам: «Ваше высочество! У вас двести тысяч поклонников!» Королева закусила губы; этого человека невозможно было обвинить в недостаточной находчивости или заподозрить в непочтительности.
– Вы правы, – согласилась королева, – однако это свидетельствует лишь о том, что люди изменчивы.
На сей раз Жильбер только поклонился, не проронив ни звука.
– Я задала вам вопрос, господин Жильбер, – заметила королева с настойчивостью, которую она проявляла во всем, даже в том, что ей самой могло быть неприятно.
– Да, ваше величество, – молвил Жильбер, – и, коль скоро вы настаиваете, я отвечу. Народ поет:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей.
– Знаете ли вы, кого в народе зовут Булочницей?
– Да, сударь, я знаю, что меня удостаивают этой чести; мне не привыкать к подобным прозвищам: раньше меня называли госпожой Дефицит. Есть ли какая-нибудь аналогия между первым прозвищем и вторым?
– Да, ваше величество, чтобы в этом убедиться, достаточно вдуматься в первые две строчки, которые я только что вам привел:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей
Королева повторила:
– «Деньжата, что ничего не стоят ей…» Не понимаю, сударь..
Жильбер молчал.
– Вы что, не слышали? – нетерпеливо продолжала королева. – Я не понимаю!
– Ваше величество, вы продолжаете настаивать на том, чтобы я объяснил это?
– Разумеется.
– Это означает, ваше величество, что у вас были весьма услужливые министры, в особенности министр финансов, господин де Калон; народу известно, что вашему величеству стоило лишь попросить, и вам давали деньги, а так как, будучи королевой, большого труда не стоит попросить, принимая во внимание, что такая просьба равносильна приказанию, то народ и поет:
У булочницы есть деньжата,
Что ничего не стоят ей,
Иными словами, стоят ей лишь одного усилия: произнести просьбу.
Королева судорожно сжала белую руку, лежавшую на обитой красным бархатом дверце.
– Ну хорошо, – проговорила она, – этот вопрос мы выяснили. Теперь, господин Жильбер, раз вы так хорошо умеете объяснять мысль народа, перейдем, если не возражаете, к тому, о чем он говорит.
– Он говорит: «Теперь у нас будет хлеба вдоволь, потому что мы везем в Париж Булочника, Булочницу и юного Подмастерья».
– Вы объясните мне эту вторую дерзость так же, как и первую, не правда ли? Я на это очень рассчитываю – Ваше величество! – с прежней печалью в голосе молвил Жильбер – Если вам будет угодно вдуматься даже, может быть, не в самые эти слова, но в надежду, в них заключенную, вам станет очевидно, что в них нет ничего для вас обидного.
– Посмотрим! – нервно усмехнувшись, отвечала королева. – Ведь вы знаете, что я ничего так не желаю, как понять, господин доктор. Итак, я с нетерпением жду ваших разъяснений.
– Правда это или нет, ваше величество, но народу сказали, что в Версале шла бойкая торговля мукой, и потому в Париже не стало хлеба. Кто кормит бедный люд? Булочник и булочница квартала. К кому отец, глава семейства, ребенок умоляюще протягивают руки, когда за неимением денег дитя, жена или старик-отец умирают от голода? К этому булочнику, к этой булочнице. К кому первому после Бога обращаются с мольбой? Кто заинтересован, кто содействует скорейшему сбору урожая? Тот, кто этот хлеб распределяет. Не вы ли, ваше величество, не король ли, не ваше ли августейшее дитя являетесь раздатчиками хлеба, который посылает всем нам Господь? Так пусть вас не удивляет это ласковое обращение народа; возблагодарите его за надежду, за его веру в то, что король, королева и дофин будут теперь жить среди сотен тысяч голодных, и, значит, голодные будут накормлены.
Королева прикрыла на мгновение глаза и дернула головой, пытаясь справиться с охватившим ее гневом и проглотить обжигавшую ее горечь.
– А то, что кричит этот народ вон там, впереди и позади нас, за это мы должны быть ему благодарны так же, как за прозвища, которые он нам дает, и за песни, которые он распевает?
– Да, ваше величество! И эти крики заслуживают еще более искренней благодарности, потому что песня – не более чем выражение доброго расположения духа народа, прозвища – проявление его надежд, а вот крики – это выражение его желаний.
– А-а, народ желает, чтобы жили и здравствовали Лафайет и Мирабо, не так ли?
Как видно, королева прекрасно слышала и песни, и разговоры, и даже крики.
– Да, ваше величество, – подтвердил Жильбер, – потому что сейчас господ Лафайета и Мирабо разделяет пропасть, над которой висите вы; если они будут живы, они объединятся, и тогда монархия будет спасена.
– Вы хотите сказать, сударь, – вскричала королева, – что монархия столь низко пала, что может быть спасена этими двумя людьми?!
Жильбер собрался было ответить, когда раздались крики ужаса, сопровождавшиеся диким хохотом; в толпе произошло заметное движение, однако это не оторвало Жильбера от кареты, а прижало его к дверце, он вцепился в карету, понимая, что произошло или должно произойти нечто необычное и что, возможно, от него потребуется защитить королеву словом или руками.
Причиной всеобщего смятения оказались двое тех самых носильщиков голов; они заставили бедного Леонара завить и напудрить волосы на головах и теперь пожелали получить варварское удовольствие, показав их королеве, подобно тому, как другие – а может быть, и те же самые – получали удовольствие, показывая Бертье голову его тестя Фулона.
При виде этих двух голов присутствовавшие не могли сдержать крики, толпа расступилась, люди в ужасе разбегались, давая проход солдатам с пиками.
– Богом заклинаю вас, ваше величество, – проговорил Жильбер, – не смотрите направо!
Королева была не из тех, кто подчинялся подобным предписаниям, не узнавши, в чем причина.
И потому первое, что она сделала, – она взглянула туда, куда запрещал ей смотреть Жильбер. Из груди у нее вырвался страшный крик.
Отведя взгляд от ужасного зрелища, она испугалась еще больше и оцепенела, словно увидав перед собою голову Медузы и не имея сил не смотреть в ее сторону Этой головой Медузы был незнакомец, беседовавший незадолго до того за бутылкой вина с мэтром Гаменом в кабачке у Севрского моста; теперь он стоял, прислонившись к дереву и скрестив руки на груди.
Королева оторвала пальцы от обитой бархатом дверцы и изо всех сил вцепилась Жильберу в плечо.
Жильбер обернулся Он увидел, что королева побледнела, что ее побелевшие губы задрожали, а взгляд стал неподвижен.
Он мог бы приписать ее нервное возбуждение испугу при виде двух голов, если бы Мария-Антуанетта смотрела в эту минуту на одну из них Однако ее взгляд был обращен в другую сторону, остановившись на высоте человеческого роста.
