Когда Шарни выходил от короля, сердце его было преисполнено чувствами самыми противоречивыми.
      Наиболее сильное ощущение, всплывавшее на поверхность захлестнувших его беспорядочных мыслей, было чувство глубочайшей признательности к королю за оказанное ему безграничное доверие.
      Это доверие обязывало его тем более свято исполнить свой долг, что совесть его была неспокойна при воспоминании о том, как он был виноват перед этим достойнейшим человеком, который в минуту опасности не побоялся опереться на Шарни, как на верного и преданного друга.
      Чем больше Шарни в глубине души раскаивался в своей вине перед королем, тем скорее он был готов пожертвовать ради него жизнью.
      И чем более охватывало сердце графа чувство почтительной преданности, тем скорее отступало недостойное чувство, в котором он многие дни, месяцы, годы клялся королеве.
      Шарни впервые испытал было неясную надежду, зародившуюся в минуту смертельной опасности, подобно цветку, распустившемуся над пропастью и источавшему аромат бездны: эта надежда и привела его к Андре Но, потеряв надежду, Шарни судорожно ухватился за представившуюся возможность уехать подальше от двора, где он страдал вдвойне: оттого, что был еще любим женщиной, которую он сам уже не любил, и в то же время его не успела полюбить – так он, во всяком случае, думал – женщина, к которой он сам с недавних пор питал это чувство.
      Воспользовавшись тем, что вот уже несколько дней в его отношения с королевой закралась некоторая холодность, он направился в свою мансарду, решив сообщить ей о своем отъезде в письме, но у своей двери он застал Ожидавшего его Вебера.
      Королева хотела с ним поговорить и желала немедленно его видеть.
      Он никак не мог уклониться от приглашения королевы. Желания коронованных особ равносильны приказаниям.
      Шарни отдал некоторые распоряжения своему камердинеру, приказал приготовить карету и спустился вслед за молочным братом королевы.
      Мария-Антуанетта находилась в расположении духа, совершенно противоположном Шарни; она поняла, что была слишком сурова с графом, и при воспоминании о проявленной им в Версале самоотверженности, при воспоминании о брате графа – а он все время стоял у нее перед глазами, – лежавшем в крови поперек коридора, загораживая собою вход в ее комнату, она почувствовала нечто вроде угрызения совести и призналась себе, что даже если предположить, что граф де Шарни проявил по отношению к ней только преданность, то и в этом случае он был достоин более щедрого вознаграждения.
      Но разве не вправе она была требовать от Шарни нечто большее, чем просто преданность?..
      Однако если вдуматься, так ли уж виноват был перед ней Шарни, как она полагала?
      Не следовало ли отнести на счет траура по поводу гибели брата некоторое равнодушие, появившееся в нем после возвращения из Версаля? Равнодушие это, возможно, было лишь внешним, и обеспокоенная любовница слишком поторопилась отречься от Шарни, когда предложила послать его в Турин с целью удалить от Андре, а он отказался. Ее первой мыслью, мыслью дурной, продиктованной ревностью, было предположение, что его отказ вызван зарождавшейся любовью графа к Андре, его желанием остаться с женой; и действительно: графиня уехала из Тюильри в семь часов вечера, а часа два спустя муж последовал за ней на улицу Кок-Эрон. Однако Шарни отсутствовал недолго: ровно в девять он вернулся во дворец. По возвращении он отказался от апартаментов, состоявших из трех комнат, приготовленных для него по приказу короля, и удовольствовался мансардой, предназначенной для его лакея.
      Сначала стечение всех этих обстоятельств заставило королеву страдать; но самое строгое расследование не могло бы уличить Шарни в том, что он покидал дворец не по служебным надобностям; очень скоро не только королеве, но и другим жителям дворца стало очевидно, что со времени своего возвращения в Париж Шарни почти не выходил из своей мансарды.
      Было также отмечено, что с тех пор, как Андре уехала из дворца, она там больше не появлялась.
      Значит, если Андре и Шарни виделись, то это продолжалось не более часа в тот самый день, когда граф отказался ехать в Турин.
      Правда, во все это время Шарни не искал встречи и с королевой; но вместо того, чтобы усматривать в этом уклонении от свидания признак равнодушия, разве прозорливый ум не мог бы найти в нем, напротив, доказательства любви?
      Разве не могло быть так, что Шарни, оскорбленный несправедливыми подозрениями королевы, отдалился не оттого, что охладел, а, напротив, от избытка любви?
      Ведь королева и сама понимала, что была несправедлива и излишне сурова к Шарни: несправедлива, когда упрекала его в том, что в страшную ночь с пятого на шестое октября он был рядом с королем, а не с нею и смотрел не только на нее, но однажды удостоил взглядом и Андре; сурова, потому что не приняла близко к сердцу и не разделила с ним глубокое страдание, которое Шарни испытал при виде убитого брата.
      Так случается, по существу, всегда, даже если люди любят глубоко, по-настоящему: когда любимое существо рядом, оно предстает в глазах другого со всеми своими недостатками. Вблизи все наши упреки кажутся нам обоснованными, а недостатки характера, странности, забывчивость другого – все это всплывает, как под увеличительным стеклом; мы недоумеваем, почему мы так долго не замечали всех этих изъянов в любимом человеке и так долго их терпели. Однако стоит объекту наших нападок удалиться, по собственной ли воле или уступив силе, как те же недостатки, ранившие нас вблизи, словно острые шипы, исчезают; четкие грани стираются; суровый реализм уходит под влиянием поэтического вдохновения, нежного воспоминания. Любимое существо не вызывает осуждения, его начинаешь сравнивать, а к себе теперь относишься со строгостью, соразмерной со снисходительностью, которую испытываешь к другому, и кажется, что не умел его ценить, а в результате этой работы души после недельной разлуки любимый человек представляется нам дорогим и необходимым как никогда.
      Разумеется, мы говорим о том случае, когда никакая другая любовь не успевает в отсутствие любимого человека завладеть нашим сердцем.
      Вот что испытывала королева по отношению к Шарни, когда дверь распахнулась и на пороге в безупречном офицерском мундире появился граф.
      Но было в его неизменно почтительной манере нечто холодное, и это будто останавливало королеву, готовую выплеснуть на него весь пыл своего сердца в надежде оживить в Шарни былые воспоминания, милые, нежные или болезненные, которые накапливались в его Душе четыре года по мере того, как время, то мимолетное, то томительно долгое, превращало настоящее в прошлое, а будущее – в настоящее.
      Шарни поклонился и замер у двери.
      Королева огляделась, словно спрашивая, что удерживает молодого человека в другом конце комнаты, пока, наконец, не убедилась, что единственной причиной тому было желание Шарни.
      – Подойдите, – пригласила она – мы одни граф.
      Шарни подошел ближе. Тихо, но достаточно твердо, так, что голос его не выдавал ни малейшего волнения, он проговорил:
      – Я весь к услугам вашего величества.
      – Граф! – продолжала королева как можно ласковее. – Разве вы не слышали, что я вам сказала: мы одни.
      – Да, ваше величество, – отвечал Оливье. – Однако я не вижу, как это уединение может повлиять на обращение подданного к своей королеве.
      – Когда я посылала за вами, а потом услышала от Вебера, что вы пришли, я подумала, что буду говорить с другом.
      Горькая улыбка промелькнула на губах Шарни.
      – Да, граф, я понимаю, что означает ваша улыбка; я знаю, о чем вы думаете. Вы говорите себе, что в Версале я была к вам несправедлива, а в Париже стала капризной.
      – И несправедливость, и каприз – все позволено женщине, а тем более – королеве, – заметил Шарни.
      – Ах, Боже мой! Вы же отлично знаете, друг мой: будь то каприз женщины или королевы – вы нужны королеве как советник, а женщине – как друг, – проговорила Мария-Антуанетта, постаравшись выразить взглядом и вложив в свои слова все очарование, на какое была способна.
      Она протянула ему свою белоснежную, точеную руку, немного исхудавшую, но еще достойную служить образцом для скульптора.
      Шарни взял руку королевы в свои ладони и, почтительно коснувшись ее губами, собрался было ее выпустить, но почувствовал, как королева сама сжала его руку.
      – Ну что же, вы правы, – молвила бедняжка, отвечая на его движение, – да, я была несправедлива, даже более того – жестока! Вы, дорогой граф, потеряли у меня на службе брата, которого любили почти отечески. Он отдал за меня жизнь; я должна была оплакивать его вместе с вами, но в тот момент ужас, злость, ревность – что же вы хотите, Шарни! ведь я – женщина! – высушили мои слезы… Однако оставшись одна, я все десять дней, пока вас не видела, слезами отдавала вам свой долг; а в доказательство, мой друг, взгляните! я и теперь плачу.
      И Мария-Антуанетта откинула назад прелестную голову, чтобы Шарни увидел две жемчужные слезинки, покатившиеся по ее лицу, уже отмеченному страданием.
      Ах, если бы графу суждено было тогда знать, сколько еще слез прольется вслед за теми, что он сейчас видел, он, несомненно, пал бы пред королевой на колени, дабы испросить прощение за выстраданную ею боль.
      Однако будущее по милости Божьей надежно от нас скрыто, чтобы ничья рука не могла приподнять эту завесу, чтобы ни один взгляд не мог проникнуть за нее раньше положенного часа, а черная пелена, за которой таилась судьба Марии-Антуанетты, была, казалось, довольно густо заткана золотом, чтобы никто не заметил, что это – траурное покрывало.
      Кроме того, прошло слишком мало времени с тех пор, как Шарни поцеловал руку у короля, чтобы он мог прикоснуться губами к руке королевы с другим чувством, нежели с обычной почтительностью.
      – Поверьте, ваше величество, – молвил он, – что я очень признателен вам за эту память, а также за чувства, которые вы испытываете к моему брату. К сожалению, я не располагаю временем, достаточным для того, чтобы выразить вам всю свою признательность…
      – Как?! Что вы хотите этим сказать? – удивленно спросила Мария-Антуанетта.
      – Я хочу сказать, что через час я уезжаю из Парижа.
      – Уезжаете?
      – Да, ваше величество.
      – О Господи? Неужто вы покидаете нас, как другие? – вскричала королева. – Вы эмигрируете, господин де Шарни?
      – Увы, ваше величество, этим жестоким вопросом вы доказываете, что я, сам того не зная, разумеется, заслужил подобную несправедливость!..
      – Простите, друг мой, однако вы же говорите, что уезжаете… Зачем вы едете?
      – Я отправляюсь для выполнения поручения, которое я имел честь получить от короля.
      – И для этого вы уезжаете из Парижа? – с озабоченным видом переспросила королева.
      – Да, ваше величество.
      – Надолго?
      – Этого я не знаю.
      – Однако еще неделю назад вы отказывались ехать, если не ошибаюсь?
      – Совершенно верно, ваше величество.
      – Почему же, отказавшись от поездки неделю назад, вы согласились ехать сегодня?
      – Потому что за неделю в жизни человека многое может измениться, а значит, он может принять другое решение.
      Казалось, королева усилием воли сдержала себя и постаралась ничем не выдать своих чувств.
      – Вы едете.., один? – спросила она.
      – Да, ваше величество, один.
      Мария-Антуанетта облегченно вздохнула. Потом, словно устав сдерживаться, она прикрыла глаза и провела батистовым платком по лицу.
      – И куда же вы едете? – опять спросила она.
      – Ваше величество! – почтительно начал Шарни. – У короля, насколько я знаю, нет от вас секретов. Если королева пожелает, она может спросить у своего венценосного супруга и о цели моей поездки, и о том, куда он меня посылает. Я ни на минуту не сомневаюсь, что король скажет вам все.
      Мария-Антуанетта открыла глаза и с изумлением взглянула на Шарни.
      – Зачем же мне спрашивать у него, если я могу обратиться с этим вопросом к вам? – проговорила она.
      – Потому что эта тайна не моя, а короля, ваше величество.
      – Мне кажется, сударь, – высокомерно молвила Мария-Антуанетта, – что тайна короля принадлежит королеве?
      – Я в этом не сомневаюсь, ваше величество, – с поклоном отвечал Шарни, – вот почему я осмеливаюсь утверждать, что король без малейших колебаний доверит эту тайну вашему величеству.
      – Скажите, по крайней мере, едете ли вы за границу или это будет на территории Франции?
      – Только король может дать вашему величеству необходимые разъяснения.
      – Итак, вы едете, – проговорила королева, в которой чувство глубокой боли мгновенно возобладало над раздражительностью, вызванной сдержанностью Шарни, – вы от меня удаляетесь, вы, несомненно, будете подвергать себя опасностям, а я даже не буду знать, ни где вы, ни что вам грозит!
      – Ваше величество! Где бы я ни был, я буду, и в этом я могу поклясться вашему величеству, вашим верным слугой, преданным вам всей душою; с какими бы опасностями мне ни пришлось встретиться, они будут мне приятны, потому что я буду им подвергаться во имя двух коронованных особ, которых я боготворю!
      И граф отвесил поклон, собираясь уйти и ожидая лишь разрешения ее величества.
      Королева порывисто вздохнула, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать, и прижала руку к груди, словно пытаясь удержать слезы.
      – Хорошо, граф, можете идти, – прошептала она. Шарни еще раз поклонился и решительно шагнул к двери.
      Однако в ту самую минуту, как он взялся за ручку, королева воскликнула:
      – Шарни!
      Граф вздрогнул и, обернувшись, побледнел: королева протягивала к нему руки.
      – Шарни, – повторила она, – подойдите ко мне! Он, пошатываясь, подошел к Марии-Антуанетте.
      – Подойдите сюда, ближе, – прибавила королева. – Посмотрите мне в глаза… Вы больше не любите меня?
      Шарни ощутил, как по телу его пробежала дрожь. Ему на мгновение показалось, что он теряет сознание.
      В первый раз в его жизни высокомерная женщина, королева, покорялась ему.
      При Других обстоятельствах, в другое время он пал бы пред Марией-Антуанеттой на колени, попросил бы у нее прощения. Но воспоминание о том, что произошло между ним и королем, было еще свежо, и он сдержался. Призвав на помощь все свои силы, он проговорил:
      – Ваше величество! После того доверия, после тех знаков внимания, которыми осыпал меня король, я был бы подлецом, если бы проявил по отношению к вашему величеству другое чувство, нежели безграничную преданность и глубокое почтение.
      – Хорошо, граф, – отвечала королева. – Вы свободны, идите.
      Была минута, когда графа охватило непреодолимое желание броситься к ногам королевы; неискоренимое чувство долга подавило, однако не задушило окончательно еще тлевшую в его душе любовь, которую он считал уже угасшей; любовь готова была вот-вот вспыхнуть с новой, неведомой дотоле силой.
      Он бросился вон, прижав руку ко лбу, а другую – к груди, бормоча про себя бессвязные слова, которые, услышь их королева, обратили бы в торжествующую улыбку безутешные слезы Марии-Антуанетты.
      Королева провожала его взглядом в надежде на то, что он обернется и вернется к ней.