Граф Монте-Кристо

– Когда же, наконец, настанет наша очередь? Ах, Валентина, вы имеете такое влияние на своего дедушку, постарайтесь, чтобы он ответил вам: скоро!

– Так вы рассчитываете на меня, чтобы торопить дедушку и напоминать ему? – отвечала Валентина.

– Да, – воскликнул Моррель. – Ради бога поспешите. Пока вы не будете моей, Валентина, мне всегда будет казаться, что я вас потеряю.

– Право, Максимилиан, – отвечала Валентина, судорожно вздрогнув, – вы слишком боязливы. Вы же офицер, про которого говорят, что он не знает страха. Ха-ха-ха!

И она разразилась резким, болезненным смехом; руки её напряглись, голова запрокинулась, и она осталась недвижима.

Крик ужаса, который не мог сорваться с уст Нуартье, застыл в его взгляде.

Моррель понял: нужно звать на помощь.

Он изо всех сил дёрнул звонок; горничная, находившаяся в комнате Валентины, и лакей, заступивший место Барруа, вместе вбежали в комнату.

Валентина была так бледна, так холодна и неподвижна, что, не слушая того, что им говорят, они поддались царившему в этом проклятом доме страху и с воплями бросились бежать по коридорам.

Госпожа Данглар и Эжени как раз в эту минуту уезжали; они ещё успели узнать причину переполоха.

– Я вам говорила! – воскликнула г-жа де Вильфор. – Бедняжка!

Глава 17. ПРИЗНАНИЕ

В эту минуту послышался голос Вильфора, кричавшего из своего кабинета:

– Что случилось?

Моррель взглянул на Нуартье, к которому вернулось всё его хладнокровие, и тот глазами указал ему на нишу, где однажды, при сходных обстоятельствах, он уже скрывался.

Он едва успел схватить шляпу и спрятаться за портьерой. В коридоре уже раздавались шаги королевского прокурора.

Вильфор вбежал в комнату, бросился к Валентине и схватил её в объятья.

– Доктора! Доктора!.. Д'Авриньи! – крикнул Вильфор. – Нет, я лучше сам поеду за ним.

И он стремглав выбежал из комнаты.

В другую дверь выбежал Моррель.

Его поразило в самое сердце ужасное воспоминание: ему вспомнился разговор между Вильфором и доктором, который он случайно подслушал той ночью, когда умерла г-жа де Сен-Меран; симптомы, хоть и более слабые, были такие же, какие предшествовали смерти Барруа.

И ему почудилось, будто в ушах у него звучит голос Монте-Кристо, сказавшего ему не далее как два часа тому назад:

«Что бы вам ни понадобилось, Моррель, приходите ко мне, я многое могу сделать».

Он стрелой помчался по предместью Сент-Оноре к улице Матиньон, а с улицы Матиньон на Елисейские Поля.

Тем временем Вильфор подъехал в наёмном кабриолете к дому Д'Авриньи; он так резко позвонил, что швейцар открыл ему с перепуганным лицом.

Вильфор бросился на лестницу, не в силах вымолвить ни слова. Швейцар знал его и только крикнул ему вслед:

– Доктор в кабинете, господин королевский прокурор!

Вильфор уже вошёл, или, вернее, ворвался к доктору.

– Ах, это вы! – сказал Д'Авриньи.

– Да, доктор, – отвечал Вильфор, закрывая за собой дверь, – и на этот раз я вас спрашиваю, одни ли мы здесь? Доктор, мой дом проклят богом.

– Что случилось? – спросил тот внешне холодно, но с глубоким внутренним волнением. – У вас опять кто-нибудь заболел?

– Да, доктор, – воскликнул Вильфор, хватаясь за голову, – да!

Взгляд Д'Авриньи говорил:

«Я это предсказывал».

Он медленно и с ударением произнёс:

– Кто же умирает на этот раз? Кто эта новая жертва, которая предстанет перед богом, обвиняя нас в преступной слабости?

Мучительное рыдание вырвалось из груди Вильфора; он схватил доктора за руку.

– Валентина! – сказал он. – Теперь очередь Валентины!

– Ваша дочь! – с ужасом и изумлением воскликнул д'Авриньи.

– Теперь вы видите, что вы ошибались, – прошептал Вильфор, – помогите ей и попросите у страдалицы прощения за то, что вы подозревали её.

– Всякий раз, когда вы посылали за мной, – сказал д'Авриньи, – бывало уже поздно, но всё равно, я иду; только поспешим, с вашими врагами медлить нельзя.

– На этот раз, доктор, вам уже не придётся упрекать меня в слабости. На этот раз я узнаю, кто убийца, и не пощажу его.

– Прежде чем думать о мщении, сделаем всё возможное, чтобы спасти жертву, – сказал д'Авриньи. – Едем.

И кабриолет, доставивший Вильфора, рысью домчал его обратно вместе с д'Авриньи в то самое время, как Моррель стучался в дверь Монте-Кристо.

Граф был у себя в кабинете и, очень озабоченный, читал записку, которую ему только что спешно прислал Бертуччо.

Услышав, что ему докладывают о Морреле, который расстался с ним за каких-нибудь два часа перед этим, граф с удивлением поднял голову.

Для Морреля, как и для графа, за эти два часа изменилось, по-видимому, многое: он покинул графа с улыбкой, а теперь стоял перед ним, как потерянный.

Граф вскочил и бросился к нему.

– Что случилось, Максимилиан? – спросил он. – Вы бледны, задыхаетесь!

Моррель почти упал в кресло.

– Да, – сказал он, – я бежал, мне нужно с вами поговорить.

– У вас дома все здоровы? – спросил граф самым сердечным тоном, не оставлявшим сомнений в его искренности.

– Благодарю вас, граф, – отвечал Моррель, видимо, не зная, как приступить к разговору, – да, дома у меня все здоровы.

– Я очень рад; но вы хотели мне что-то сказать? – заметил граф с возрастающей тревогой.

– Да, – сказал Моррель, – я бежал к вам из дома, куда вошла смерть.

– Так вы от Морсеров? – спросил Монте-Кристо.

– Нет, – отвечал Моррель, – а разве у Морсеров кто-нибудь умер?

– Генерал пустил себе пулю в лоб, – отвечал Монте-Кристо.

– Какое ужасное несчастье! – воскликнул Максимилиан.

– Не для графини, не для Альбера, – сказал Монте-Кристо, – лучше потерять отца и мужа, чем видеть его бесчестие; кровь смоет позор.

– Несчастная графиня! – сказал Максимилиан. – Больше всего мне жаль эту благородную женщину!

– Пожалейте и Альбера, Максимилиан; поверьте, он достойный сын графини. Но вернёмся к вам; вы хотели меня видеть; я очень рад, если могу быть вам полезен.

– Да, я пришёл к вам в безумной надежде, что вы можете помочь мне в таком деле, где один бог может помочь.

– Говорите же!

– Я даже не знаю, – сказал Моррель, – имею ли я право хоть одному человеку на свете открыть такую тайну; но меня вынуждает рок, я не могу иначе.

И он замолчал в нерешительности.

– Вы знаете, что я вас люблю, – сказал Монте-Кристо, сжимая руку Морреля.

– Ваши слова придают мне смелости, и сердце говорит мне, что я не должен иметь тайн от вас.

– Да, Моррель, сам бог внушил вам это. Скажите же мне всё, как вам велит сердце.

– Граф, разрешите мне послать Батистена справиться от вашего имени о здоровье одной особы, которую вы знаете.

– Я сам в вашем распоряжении, что же говорить о моих слугах?

– Я должен узнать, что ей лучше, не то я с ума сойду.

– Хотите, чтобы я позвонил Батистену?

– Нет, я сам ему скажу.

Моррель вышел, позвал Батистена и вполголоса сказал ему несколько слов. Камердинер спешно вышел.

– Ну, что? Послали? – спросил Монте-Кристо возвратившегося Морреля.

– Да, теперь я буду немного спокойнее.

– Я жду вашего рассказа, – сказал, улыбаясь, Монте-Кристо.

– Да, я всё скажу вам. Слушайте. Однажды вечером я очутился в одном саду; меня скрывали кусты, никто не подозревал о моём присутствии. Мимо меня прошли двое; разрешите мне пока не называть их; они разговаривали тихо, но мне было так важно знать, о чём они говорят, что я напряг слух и не пропустил ни слова.

– Начало довольно зловещее, если судить по вашей бледности.

– Да, мой друг, всё это ужасно! В этом доме кто-то только что умер; один из собеседников был хозяин, другой – врач. И первый поверял второму свои опасения и горести, потому что уже второй раз за этот месяц смерть, быстрая и неожиданная, поражала его дом, словно ангел мщения призвал на него божий гнев.

– Вот что! – сказал Монте-Кристо, пристально глядя на Морреля и неуловимым движением поворачивая своё кресло так, чтобы оказаться в тени, в то время как свет падал прямо на лицо гостя.

– Да, – продолжал Максимилиан, – смерть дважды за один месяц посетила этот дом.

– А что отвечал доктор? – спросил Монте-Кристо.

– Он отвечал… он отвечал, что смерть эта кажется ему неестественной и что её можно объяснить только одним…

– Чем?

– Ядом!

– В самом деле? – сказал Монте-Кристо с тем лёгким покашливанием, которое в минуты сильного волнения помогало ему скрыть румянец, или бледность, или просто то внимание, с каким он слушал собеседника. – В самом деле, Максимилиан? И вы все это слышали?

– Да, дорогой граф, я всё это слышал, и доктор даже прибавил, что, если что-либо подобное повторится, он будет считать себя обязанным обратиться к правосудию.

Монте-Кристо слушал с величайшим спокойствием, быть может, притворным.

– Потом, – продолжал Максимилиан, – смерть нагрянула в третий раз, но ни хозяин дома, ни доктор никому ничего не сказали; теперь смерть, может быть, нагрянет в четвёртый раз. Скажите, граф, к чему меня обязывает знание этой тайны?

– Дорогой друг, – сказал Монте-Кристо, – вы рассказываете о случае, о котором знают решительно все. Дом, где вы все это слышали, мне знаком, или по крайней мере я знаю точь-в-точь такой же; там имеется сад, отец семейства, доктор, там одна за другой случились три странных и неожиданных смерти. Взгляните на меня: я не слышал ничьих признаний и тем не менее знаю всё это не хуже вас. Но разве меня мучает совесть? Нет, меня это ничуть не касается. Вы говорите: словно ангел мщения призвал божий гнев на этот дом; а кто вам сказал, что это не так? Закройте глаза на преступления, которых не хотят видеть те, кому надлежало бы их видеть. Если в этом доме бог творит свой суд, Максимилиан, то отвернитесь и не мешайте божьему правосудию.

Моррель вздрогнул. Голос графа звучал мрачно, грозно и торжественно.

– Впрочем, – продолжал граф, так резко меняя тон, что казалось, будто заговорил совсем другой человек, – откуда вы знаете, что это должно повториться?

– Это повторилось, граф! – воскликнул Моррель. – Вот почему я здесь.

– Что же я могу сделать, Моррель? Может быть, вы хотите, чтобы я предупредил королевского прокурора?

Монте-Кристо произнёс последние слова так выразительно, с такой недвусмысленной интонацией, что Моррель вскочил.

– Граф, – воскликнул он, – вы знаете, о ком я говорю!

– Да, разумеется, мой друг, и я докажу вам это, поставив точки над и, то есть назову всех действующих лиц. Вы гуляли в саду Вильфора; из ваших слов я заключаю, что это было в вечер смерти маркизы де Сен-Меран. Вы слышали, как Вильфор и д'Авриньи беседовали о смерти маркиза де Сен-Меран и о не менее удивительной смерти маркизы. Д'Авриньи говорил, что предполагает отравление и даже два отравления; и вот вы, на редкость порядочный человек, с тех пор терзаете своё сердце, пытаете совесть, не зная, следует ли вам открыть эту тайну или промолчать. Мы живём не в средние века, дорогой друг, теперь уже нет ни святой инквизиции, ни вольных судей; что вы с ними сделаете? «Совесть, чего ты хочешь от меня?» – сказал Стерн. Полно, друг мой, пусть они спят, если им спится, пусть чахнут от бессонницы, если она их мучит, а сами бога ради спите спокойно, благо у вас совесть чиста.

Лицо Морреля страдальчески исказилось; он схватил Монте-Кристо за руку.

– Но ведь это повторилось! Вы слышите?

– Так что же? Пусть, – сказал граф и, удивлённый этой непонятной ему настойчивостью, испытующе посмотрел на Максимилиана. – Это семья Атридов; бог осудил их, и они несут свою кару; они сгинут все, как бумажные человечки, которых вырезают дети и которые валятся один за другим, хотя бы их было двести, от дуновения их создателя. Три месяца тому назад умер маркиз де Сен-Меран; спустя несколько дней – маркиза; на днях – Барруа; сегодня – старик Нуартье или юная Валентина.

– Вы знали об этом? – воскликнул Моррель с таким ужасом, что Монте-Кристо вздрогнул, – он, который не шевельнулся бы, если бы обрушилась твердь небесная. – Вы знали об этом и молчали?

– Что мне до этого? – возразил, пожав плечами Монте-Кристо. – Что мне эти люди, и зачем мне губить одного, чтобы спасти другого? Право, я не отдаю предпочтения ни жертве, ни убийце.

– Но я, я! – в исступлении крикнул Моррель. – Ведь я люблю её!

– Любите? Кого? – воскликнул Монте-Кристо, вскакивая с места и хватая Морреля за руки.

– Я люблю страстно, безумно, я отдал бы всю свою кровь, чтобы осушить одну её слезу. Вы слышите! Я люблю Валентину де Вильфор, а её убивают! Я люблю её, и я молю бога и вас научить меня, как её спасти!

Монте-Кристо вскрикнул, и этот дикий крик был подобен рычанию раненого льва.

– Несчастный! – воскликнул он, ломая руки. – Ты любишь Валентину! Ты любишь дочь этого проклятого рода!

Никогда в своей жизни Моррель не видел такого лица, такого страшного взора. Никогда ещё Ужас, чей лик не раз являлся ему и на полях сражения, и в смертоубийственные ночи Алжира, не опалял его глаз столь зловещими молниями.

Он отступил в страхе.

После этой страстной вспышки Монте-Кристо на миг закрыл глаза, словно ослеплённый внутренним пламенем; он сделал нечеловеческое усилие, чтобы овладеть собой; и понемногу буря в его груди утихла, подобно тому как после грозы смиряются под лучами солнца разъярённые, вспененные волны.

Это напряжённое молчание, эта борьба с самим собой длилась не более двадцати секунд.

Граф поднял своё побледневшее лицо.

– Вы видите, друг мой, – сказал он почти не изменившимся голосом, как господь карает кичливых и равнодушных людей, безучастно взирающих на ужасные бедствия, которые он им являет. С бесстрастным любопытством наблюдал я, как разыгрывается на моих глазах эта мрачная трагедия; подобно падшему ангелу, я смеялся над злом, которое совершают люди под покровом тайны (а богатым и могущественным легко сохранить тайну); и вот теперь и меня ужалила эта змея, за извилистым путём которой я следил, ужалила в самое сердце!

Моррель глухо застонал.

– Довольно жалоб, – сказал граф, – мужайтесь, соберитесь с силами, надейтесь, ибо я с вами, и я охраняю вас.

Моррель грустно покачал головой.

– Я вам сказал – надейтесь! – воскликнул Монте-Кристо. – Знайте, я никогда не лгу, никогда не ошибаюсь. Сейчас полдень, Максимилиан; благодарите небо, что вы пришли ко мне сегодня в полдень, а не вечером или завтра утром. Слушайте меня, Максимилиан, сейчас полдень: если Валентина ещё жива, она не умрёт.

– Боже мой! – воскликнул Моррель. – И я оставил её умирающей!

Монте-Кристо прикрыл глаза рукой.

Что происходило в этом мозгу, отягчённом страшными тайнами? Что шепнули этому разуму, неумолимому и человечному, светлый ангел или ангел тьмы?

Только богу это ведомо!

Монте-Кристо снова поднял голову; на этот раз лицо его было безмятежно, как у младенца, пробудившегося от сна.

– Максимилиан, – сказал он, – идите спокойно домой; я приказываю вам ничего не предпринимать, не делать никаких попыток и ничем не выдавать своей тревоги. Ждите вестей от меня; ступайте.

– Ваше хладнокровие меня пугает, граф, – сказал Моррель. – Вы имеете власть над смертью? Человек ли вы? Или вы ангел? Бог?

И молодой офицер, никогда не отступавший перед опасностью, отступил перед Монте-Кристо, объятый невыразимым ужасом.

Но Монте-Кристо взглянул на него с такой печальной и ласковой улыбкой, что слёзы увлажнили глаза Максимилиана.

– Многое в моей власти, друг мой, – отвечал граф. – Идите, мне нужно побыть одному.

Моррель, покорённый той непостижимой силой, которой Монте-Кристо подчинял себе всех окружающих, даже не пытался ей противиться. Он пожал руку графа и вышел.

Но, дойдя до ворот, он остановился, чтобы подождать Батистена, который показался на углу улицы Матиньон.

Тем временем Вильфор и д'Авриньи спешно прибыли в дом королевского прокурора. Они нашли Валентину всё ещё без чувств, и доктор осмотрел больную со всей тщательностью, которой требовали обстоятельства от врача, посвящённого в страшную тайну.

Вильфор, не отрывая глаз от лица д'Авриньи, ждал его приговора. Нуартье, ещё более бледный, чем Валентина, ещё нетерпеливее жаждущий ответа, чем Вильфор, тоже ждал, и все силы его души и разума сосредоточились в его взгляде.

Наконец д'Авриньи медленно проговорил:

– Она ещё жива.

– Ещё! – воскликнул Вильфор… – Какое страшное слово, доктор!

– Да, я повторяю: она ещё жива, и это очень меня удивляет.

– Но она спасена? – спросил отец.

– Да, раз она жива.

В эту минуту глаза д'Авриньи встретились с глазами Нуартье; в них светилась такая бесконечная радость, такая глубокая и всепроникающая мысль, что доктор был поражён.

Он снова опустил в кресло больную, чьи бескровные губы едва выделялись на бледном лице, и стоял неподвижно, глядя на Нуартье, который внимательно следил за каждым его движением.

– Господин де Вильфор, – сказал, наконец, доктор, – позовите, пожалуйста, горничную мадемуазель Валентины.

Вильфор опустил голову дочери, которую поддерживал рукой, и сам пошёл за горничной.

Как только Вильфор закрыл за собой дверь, д'Авриньи подошёл к Нуартье.

– Вы желаете мне что-то сказать? – спросил он.

Старик выразительно закрыл глаза; как нам известно, в его распоряжении был только этот единственный утвердительный знак.

– Мне одному?

– Да, – показал Нуартье.

– Хорошо, я постараюсь остаться с вами наедине.

В эту минуту вернулся Вильфор в сопровождении горничной; следом за горничной шла г-жа де Вильфор.

– Что случилось с бедной девочкой? – воскликнула она. – Она только что была у меня; правда, она жаловалась на недомогание, но я не думала, что это так серьёзно.

И молодая женщина со слезами на глазах и с чисто материнской нежностью подошла к Валентине и взяла её за руку.

Д'Авриньи наблюдал за Нуартье; старик широко раскрыл глаза, его щёки побледнели, а лоб покрылся испариной.

– Вот оно что! – невольно сказал себе д'Авриньи, следя за направлением взгляда Нуартье, – другими словами, взглянув на г-жу де Вильфор, твердившую:

– Бедной девочке надо лечь в постель. Давайте, Фанни, мы с вами её уложим.

Д'Авриньи, которому это предложение давало возможность остаться наедине с Нуартье, одобрительно кивнул головой, но строго запретил давать больной что бы то ни было без его предписания.

Валентину унесли; она пришла в сознание, но не могла ни пошевельнуться, ни даже говорить, настолько она была разбита перенесённым припадком. Всё же у неё хватило сил взглядом проститься с дедушкой, который смотрел ей вслед с таким отчаянием, словно у него вырывали душу из тела.

Д'Авриньи проводил больную, написал рецепты и велел Вильфору самому поехать в аптеку, лично присутствовать при изготовлении лекарств, привезти их и ждать его в комнате дочери.

Затем, снова повторив своё приказание ничего не давать Валентине, он спустился к Нуартье, тщательно закрыл за собою дверь и, убедившись в том, что никто их не подслушивает, сказал:

– Вы что-нибудь знаете о болезни вашей внучки?

– Да, – показал старик.

– Нам нельзя терять времени; я буду предлагать вам вопросы, а вы отвечайте.

Нуартье показал, что готов отвечать.

– Вы предвидели болезнь Валентины?

– Да.

Д'Авриньи на секунду задумался; затем подошёл ближе к Нуартье.

– Простите меня за то, что я сейчас скажу, но ничто не должно быть упущено в том страшном положении, в котором мы находимся. Вы видели, как умирал несчастный Барруа?

Нуартье поднял глаза к небу.

– Вы знаете, от чего он умер? – спросил д'Авриньи, кладя руку на плечо Нуартье.

– Да, – показал старик.

– Вы думаете, что это была естественная смерть?

Подобие улыбки мелькнуло на безжизненных губах Нуартье.

– Так вы подозревали, что Барруа был отравлен?

– Да.

– Вы думаете, что яд, от которого он погиб, предназначался ему?

– Нет.

– Думаете ли вы, что та же рука, которая по ошибке поразила Барруа, сегодня поразила Валентину?

– Да.

– Значит, она тоже погибнет? – спросил д'Авриньи, не спуская с Нуартье пытливого взгляда.

Он ждал действия этих слов на старика.

– Нет! – показал тот с таким торжеством, что самый искусный отгадчик был бы сбит с толку.

– Так у вас есть надежда? – сказал удивлённый д'Авриньи.

– Да.

– На что вы надеетесь?

Старик показал глазами, что не может ответить.

– Ах, верно, – прошептал д'Авриньи.

Потом снова обратился к Нуартье:

– Вы надеетесь, что убийца, отступится?

– Нет.

– Значит, вы надеетесь, что яд не окажет действия на Валентину?

– Да.

– Вы, конечно, знаете не хуже меня, что её пытались отравить, – продолжал д'Авриньи.

Взгляд старика показал, что у него на этот счёт нет никаких сомнений.

– Почему же вы надеетесь, что Валентина избежит опасности?

Нуартье упорно смотрел в одну точку; д'Авриньи проследил направление его взгляда и увидел, что он устремлён на склянку с лекарством, которое ему приносили каждое утро.

– Ах, вот оно что! – сказал д'Авриньи, осенённый внезапной мыслью. – Неужели вы…

Нуартье не дал ему кончить.

– Да, – показал он.

– Предохранили её от действия яда…

– Да.

– Приучая её мало-помалу…

– Да, да, да, – показал Нуартье, в восторге оттого, что его поняли.

– Вы, должно быть, слышали, как я говорил, что в лекарства, которые я вам даю, входит бруцин?

– Да.

– И, приучая её к этому яду, вы хотели нейтрализовать действие яда?

Глаза Нуартье сияли торжеством.

– И вы достигли этого! – воскликнул д'Авриньи. – Не прими вы этой предосторожности, яд сегодня убил бы Валентину, убил мгновенно, безжалостно, до того силён был удар; но дело кончилось потрясением, и во всяком случае на этот раз Валентина не умрёт.

Неземная радость светилась в глазах старика, возведённых к небу с выражением бесконечной благодарности.

В эту минуту вернулся Вильфор.

– Вот лекарство, которое вы прописали, доктор, – сказал он.

– Его приготовили при вас?

– Да, – отвечал королевский прокурор.

– Вы его не выпускали из рук?

– Нет.

Д'Авриньи взял склянку, отлил несколько капель жидкости на ладонь и проглотил их.

– Хорошо, – сказал он, – пойдёмте к Валентине, я дам предписания, и вы сами проследите за тем, чтобы они никем не нарушались.

В то самое время, когда д'Авриньи в сопровождении Вильфора входил в комнату Валентины, итальянский священник, с размеренной походкой, со спокойной и уверенной речью, нанимал дом, примыкающий к особняку Вильфора.

Неизвестно, в чём заключалась сделка, в силу которой все жильцы этого дома выехали два часа спустя; но прошёл слух, будто фундамент этого дома не особенно прочен и дому угрожает обвал, что не помешало новому жильцу около пяти часов того же дня переехать в него со всей своей скромной обстановкой.

Новый жилец взял его в аренду на три, шесть или девять лет и, как полагается, заплатил за полгода вперёд; этот новый жилец, как мы уже сказали, был итальянец и звали его синьор Джакопо Бузони.

Немедленно были призваны рабочие, и в ту же ночь редкие прохожие, появлявшиеся в этом конце улицы, с изумлением наблюдали, как плотники и каменщики подводили фундамент под ветхое здание.

Глава 18. БАНКИР И ЕГО ДОЧЬ

Из предыдущей главы мы знаем, что г-жа Данглар приезжала официально объявить г-же де Вильфор о предстоящей свадьбе мадемуазель Эжени Данглар с Андреа Кавальканти.

Это официальное уведомление как будто доказывало, что все заинтересованные лица пришли к соглашению; однако ему предшествовала сцена, о которой мы должны рассказать нашим читателям.

Поэтому мы просим их вернуться немного назад и утром этого знаменательного дня перенестись в ту пышную золочёную гостиную, которую мы уже описывали и которой так гордился её владелец, барон Данглар.

По этой гостиной, часов в десять утра, шагал взад и вперёд, погружённый в задумчивость и, видимо, чем-то обеспокоенный, сам барон, поглядывая на двери и останавливаясь при каждом шорохе.

Когда в конце концов его терпение истощилось, он позвал камердинера.

– Этьен, – сказал он, – пойдите узнайте, для чего мадемуазель Данглар просила меня ждать её в гостиной, и по какой причине она заставляет меня ждать так долго.

Дав, таким образом, волю своему дурному настроению, барон немного успокоился.

В самом деле мадемуазель Данглар, едва проснувшись, послала свою горничную испросить у барона аудиенцию и назначила местом её золочёную гостиную. Необычайность этой просьбы, а главное – её официальность немало удивили банкира, который не замедлил исполнить желание своей дочери и первым явился в гостиную.

Этьен вскоре вернулся с ответом.

– Горничная мадемуазель Эжени, – сказал он, – сообщила мне, что мадемуазель Эжени кончает одеваться и сейчас придёт.

Данглар кивнул головой в знак того, что он удовлетворён ответом. В глазах света и даже в глазах слуг Данглар слыл благодушным человеком и снисходительным отцом; этого требовала роль демократического деятеля в той комедии, которую он разыгрывал; ему казалось, что это ему подходит; так в античном театре у масок отцов правый угол рта был приподнятый и смеющийся, а левый – опущенный и плаксивый.

Поспешим добавить, что в интимном кругу смеющаяся губа опускалась до уровня плаксивой; так что в большинстве случаев благодушный человек исчезал, уступая место грубому мужу и деспотическому отцу.

– Почему эта сумасшедшая девчонка, если ей нужно со мной поговорить, не придёт просто ко мне в кабинет? – бормотал Данглар. – И о чём это ей понадобилось со мной говорить?

Он в двадцатый раз возвращался к этой беспокоившей его мысли, как вдруг дверь отворилась и вошла Эжени, в чёрном атласном платье, затканном чёрными же цветами, без шляпы, но в перчатках, как будто она собиралась занять своё кресло в Итальянской опере.

– В чём дело, Эжени? – воскликнул отец. – И к чему эта парадная гостиная, когда можно так уютно посидеть у меня в кабинете?

– Вы совершенно правы, сударь, – отвечала Эжени, знаком приглашая отца сесть, – вы задали мне два вопроса, которые исчерпывают предмет предстоящей нам беседы. Поэтому я вам сейчас отвечу на оба; и, вопреки обычаям, начну со второго, ибо он менее сложен. Я избрала местом нашей встречи гостиную, чтобы избежать неприятных впечатлений и воздействий кабинета банкира. Кассовые книги, как бы они ни были раззолочены, ящики, запертые, как крепостные ворота, огромное количество кредитных билетов, берущихся неведомо откуда, и груды писем, пришедших из Англии, Голландии, Испании, Индии, Китая и Перу, всегда как-то странно действуют на мысли отца и заставляют его забывать, что в мире существуют более важные и священные вещи, чем общественное положение и мнение его доверителей. Вот почему я избрала эту гостиную, где на стенах висят в своих великолепных рамах, счастливые и улыбающиеся, наши портреты – ваш, мой и моей матери, и всевозможные идиллические пейзажи и умилительные пастушеские сцены. Я очень верю в силу внешних впечатлений. Быть может, особенно в отношении вас, я и ошибаюсь; но что поделать? Я не была бы артистической натурой, если бы не сохраняла ещё некоторых иллюзий.

– Отлично, – ответил Данглар, прослушавший эту тираду с невозмутимым хладнокровием, но ни слова в ней не понявший, так как был занят собственными мыслями и старался найти им отклик в мыслях своего собеседника.

– Итак, мы более или менее разрешили второй вопрос, – сказала Эжени, нимало не смущаясь и с той почти мужской самоуверенностью, которая отличала её речь и движения, – мне кажется, вы вполне удовлетворены моим объяснением. Теперь вернёмся к первому вопросу. Вы спрашиваете меня, для чего я просила у вас аудиенции; я вам отвечу в двух словах: я не желаю выходить замуж за графа Андреа Кавальканти.

Данглар подскочил на своём кресле.

– Да, сударь, – всё так же спокойно продолжала Эжени. – Я вижу, вы изумлены? Правда, за всё время, что идут разговоры об этом браке, я не противоречила ни словом, я была, как всегда, убеждена, что в нужную минуту сумею открыто и решительно воспротивиться воле людей, не спросивших моего согласия. Однако на этот раз моё спокойствие, моя пассивность, как говорят философы, имела другой источник; как любящая и послушная дочь… (лёгкая улыбка мелькнула на румяных губах девушки), я старалась подчиниться вашему желанию.

– И что же? – спросил Данглар.

– А то, сударь, – отвечала Эжени, – я старалась изо всех сил, но теперь, когда настало время, я чувствую, что, несмотря на все мои усилия, я не в состоянии быть послушной.

– Однако, – сказал Данглар, который, как человек недалёкий, был совершенно ошеломлён неумолимой логикой дочери и её хладнокровием – свидетельством твёрдой воли и дальновидного ума, – в чём причина твоего отказа, Эжени?

– Причина? – отвечала Эжени. – Бог мой! Андреа Кавальканти не безобразнее, не глупее и не противнее всякого другого. В глазах людей, которые судят о мужчине по его лицу и фигуре, он может даже сойти за довольно привлекательный образец; я даже не скажу, что он меньше мил моему сердцу, чем любой другой, – так могла бы рассуждать институтка, но я выше этого.