XVI

О, каких три ужасных дня пережил генерал на палубе парохода, где, неподвижный, с лицом, обращенным к той части горизонта, за которым скрывалась Франция, он мрачным и грустным взором смотрел на безбрежное море… Какие страшные муки он вытерпел в течение этих трех дней невольного бездействия, погруженный в свои мысли, стараясь улыбаться окружающим, с почтением относившимся к нему, и не в силах будучи ни на минуту забыть того, что сжигало его мозг, — передать все это невозможно.

Отныне жизнь казалась ему безотрадной и мрачной, как то безбрежное море, по которому плыл его корабль.

Одно время барон де Рювиньи пожалел, зачем он уехал из Африки, где его могли бы убить в первом же сражении. Но скоро мысль о мщении овладела им. «Мне нужна жизнь этого человека!» — решил он. И под влиянием этого страстного желания генерал де Рювиньи считал часы, минуты, секунды своего пути и надеялся, что «Нестор», так назывался пароход, войдет в марсельский порт настолько рано, что он будет иметь возможность немедленно получить свой паспорт, так как капитан, по закону, должен, бросив якорь, отправить все паспорта в городское управление, и он тотчас может отправиться в дальнейший путь. Но генерал ошибся в своих расчетах. «Нестор» прибыл в Марсель в воскресенье — день, когда все присутственные места закрыты, и генералу пришлось отложить свой отъезд в Париж до понедельника. Он приказал перенести багаж в «Императорский отель», лучшую гостиницу в Марселе, и был очень удивлен, встретив у входа в отель знакомого, человека лет тридцати пяти, одетого по-дорожному, который протянул руку генералу.

— Как, это вы, дорогой барон? — проговорил он.

— Шевалье д'Асти? — в свою очередь удивился генерал.

— Он самый, — поклонился шевалье.

Шевалье, как уже известно читателю, присутствовал на первом свидании «Друзей шпаги» и вступил в это таинственное и ужасное общество. Д'Асти и генерал близко сошлись в Париже и в Нивернэ в то время, когда первый приезжал к своему родственнику маркизу де Флар Монгори, соседу по имению дяди шевалье, у которого последний провел свое детство.

Вследствие ужасного нравственного состояния, в котором находился генерал, он чрезвычайно обрадовался встрече с шевалье, надеясь хоть немного забыть свое горе в дружеской беседе.

— Куда вы едете? — спросил он его.

— В Париж, генерал.

— А откуда?

— Из Италии.

Генерал почувствовал облегчение при мысли, что шевалье, может быть, еще неизвестно, что он женился, потому что ему казалось, что каждый может прочитать позор, написанный прозрачными буквами на его лбу. Действительно, шевалье имел скромность воздержаться от расспросов о причине возвращения де Рювиньи в Париж.

— Когда вы отправляетесь? — спросил его генерал.

— Завтра утром, в почтовой карете. Рювиньи обрадовался.

— Отлично! — сказал он. — Быть может, вы уделите в вашей карете и мне местечко до Парижа.

Генерал боялся одиночества и был очень рад, что случайно встретил попутчика.

Шевалье д'Асти и генерал пообедали вместе. Вопреки своим аристократическим привычкам, де Рювиньи искал забвенья в стакане шампанского, и это удалось ему отчасти. К тому же шевалье был весел, остроумен и насмешлив.

Как провести долгий вечер в провинции? Д'Асти разрешил этот вопрос, предложив генералу пойти в театр. В этот вечер давали «Семирамиду»; играла итальянская труппа. Генерал согласился.

— Я приказал уже оставить два места в оркестре, — сказал шевалье, — рассчитывая, что вы пойдете со мною.

Говоря это, он фамильярно взял под руку генерала и потащил его в театр.

На тротуаре, у отеля, слуга многозначительно поклонился д'Асти, который быстро шепнул ему на ухо.

— В Большом театре.

Не успели генерал и его спутник пройти длинную улицу, составляющую гордость марсельцев, как лакей дошел до противоположного конца ее и исчез за углом улицы св. Людовика.

Генерал де Рювиньи шел под бременем своего горя; он вошел в зрительный зал и дошел до своего места неровной и резкой походкой человека, который под влиянием овладевшей им мысли безразлично относится к окружающему, и обвел переполненный публикой зал и сцену, где в ту минуту находилась вся труппа, мрачным взглядом человека, всецело ушедшего в самого себя. Но скоро таинственное влияние чудной музыки подействовало и на его страшно натянутые нервы и затуманенный мозг, и генерал де Рювиньи почувствовал, как у него наступает приятная, хотя и печальная реакция, которая часто овладевает наиболее удрученными душами. Помимо воли глаза его наполнились слезами, сердце застучало, и он вспомнил Марту… Он увидал ее, прекрасною и чистою… и ему показалось, что ему приснился сон…

Вдруг имя, произнесенное позади него, названное небрежным тоном, долетело до его ушей, и генерал, быстро обернувшись, увидал двух человек, сидевших за ним. Одному из них было лет пятьдесят; он был одет во все черное, в петлице у него была ленточка Почетного Легиона. Он рассеянно смотрел на сцену. Другому было лет двадцать девять или тридцать; он был страшно бледен, и генералу показалось, что он когда-то видел этого человека, еще в ту пору, когда тот был юношей.

— Итак, — сказал человек с орденом, продолжая лорнировать примадонну, — вы видели беднягу Лемблена?

Услышав это имя, генерал быстро повернулся в то время, как дрожь негодования пробежала по его телу.

— Я оставил его в Париже; теперь он счастливейший человек в мире, — ответил молодой человек, опустив глаза.

Сердце генерала страшно забилось, и он начал прислушиваться с холодным потом на лбу. В это время д'Асти спокойно рассматривал в бинокль красивых женщин, находившихся в зале.

— Бедный Гектор Лемблен, — продолжал человек с орденом, — судя по вашим словам, он сделал страшную глупость.

Сердце генерала замерло.

— Да, действительно, — согласился молодой человек.

Он говорил скорее тоном школьника, отвечающего заученный урок, нежели рассказчика. Но генерал был слишком взволнован, чтобы обратить на это внимание.

— Значит, он дезертировал.

— Да.

— И вернулся в Париж?

— Да, полковник; там его ждала женщина.

— Хороша она?

— Я видел ее только раз.

Если бы в эту минуту оркестр сделал паузу, то можно было бы расслышать, как бьется сердце у генерала Рювиньи.

— Ну, и что же, как вы ее находите?

— Я нахожу ее очаровательной.

— Известно вам, как ее зовут?

При этом вопросе генерал почувствовал, как у него закружилась голова.

Если бы он был в мундире, то он вонзил бы шпагу в грудь молодого человека раньше, чем имя этой женщины слетело с его губ.

— Баронесса де Рювиньи.

Едва молодой человек произнес это имя, как занавес опустился, и генерал, обернувшись, схватил его за руку и сказал:

— Сударь, не угодно ли вам последовать за мною?

Де Рювиньи был страшно бледен от негодования. Казалось, он растерзает молодого человека, если тот осмелится не последовать за ним.

Молодой человек утвердительно кивнул головой и пошел вслед за генералом. За ними шли на некотором расстоянии двое: человек с орденом и шевалье д'Асти.

Генерал увлек своего противника в угол залы.

— Сударь, — сказал он ему, — вы владеете тайной, которая, дойдя до меня, становится вашим смертным приговором.

Сказав это, генерал ударил его по щеке перчаткой.

— Я барон де Рювиньи, — прибавил он.

— В таком случае, милостивый сударь, — отвечал незнакомец, бледный, как мертвец, — до завтра, ровно в семь часов, за Ботаническим садом. Я оскорблен и выбираю шпагу.

Затем, бросив визитную карточку к ногам генерала, он взял под руку человека с орденом и вышел из фойе.

Генерал поднял карточку, даже не взглянув на нее, и побежал к д'Асти.

— Шевалье, — сказал он, — я дерусь завтра утром, в семь часов, на шпагах; бой будет насмерть. Вы мой секундант. Не расспрашивайте меня и ни о чем не старайтесь узнать. Пусть эта страшная тайна останется между мной и моим противником.

Генерал де Рювиньи взглянул на карточку своего противника и прочитал: «Маркиз Гонтран де Ласи».

— Гонтран де Ласи! — вскричал он. — Сын лучшего моего друга, сын человека, спасшего меня три раза от смерти. Ах!..

Генерал зашатался, как человек, которого поразил удар грома, и оперся на д'Асти, чтобы не упасть.

— Пойдемте, — прошептал он хрипло, — пойдемте… Я боюсь сойти с ума!

XVII

В то время, как генерал уходил из театра под руку с шевалье д'Асти, Гонтран де Ласи — это действительно был он — тоже вышел из театра в сопровождении полковника Леона, которого читатель, без сомнения, уже узнал. Они направились по улицам Сент и Парадиз к отелю, находившемуся на углу площади Бонапарт.

Гонтран вошел в комфортабельное помещение в нижнем этаже, где он с утра поселился вместе с Леоной, и прошел в залу, примыкавшую к спальне. Гонтран был бледен, глаза его лихорадочно блестели. Полковник, наоборот, был холоден и спокоен, как человек, вполне довольный собою. Он даже насвистывал сквозь зубы финал из последнего акта «Семирамиды».

— Полковник, — сказал де Ласи, бросаясь на оттоманку, — понимаете ли вы, что мы сделали подлость!

— Это несчастное совпадение!..

И полковник спокойно пожал плечами.

— Убить его, — продолжал Гонтран, — разве это не значит оскорбить память моего отца?

— Согласен! Но разве вы не замечали, — холодно продолжал полковник, — что когда возвышенные чувства вмешиваются в прозу нашей жизни, то мы делаем глупости?

— Как это? — спросил Гонтран.

— Дорогой мой, если вы начнете говорить фразы о дружбе, уважении к памяти предков и прочее, то кончится тем, что слезы выступят у вас на глазах; вы расстроите себе нервы, лишитесь сна, завтра рука ваша будет дрожать, в глазах появятся красные круги, и вас убьют. Вот до чего доводит поэзия.

Полковник рассмеялся.

— Итак, я должен драться?

— Конечно, если вы не захотите носить на щеке прикосновение генеральской перчатки, да притом вам, наверное, не улыбается драться с шестью членами общества «Друзей шпаги»?

— О, какая низость! — прошептал Гонтран вне себя.

— Мой бедный друг, — сказал полковник сочувственно, — вы еще недостаточно закалены и придаете слишком много значения предрассудкам. Но это пройдет со временем, будьте уверены.

Гонтран не отвечал; он опустил глаза, как преступник, выслушивающий свой смертный приговор.

— Теперь, мой дорогой друг, — продолжал полковник, — если вы захотите выслушать меня, то ляжете в постель и заснете, предоставив мне разбудить вас. Я выберу шпаги и закажу карету. Доброй ночи, прощайте.

И полковник вышел, продолжая напевать арию. Гонтран долго не мог прийти в себя. Наконец, он понял весь ужас ассоциации, в которую он вступил из-за желания обладать Леоной; теперь он понял, что вместо свободного человека он сделался навеки рабом и орудием в руках своих сообщников.

Когда маркиз вошел в свою комнату, то застал в ней Леону, взволнованную и грустно улыбавшуюся ему.

— О, Боже мой! — сказала она. — Что с вами? Отчего в так бледны?

— Сегодня, — сказал он сухо, — настал день расплаты.

— Расплаты? — спросила она с удивлением.

— Да, сегодня я расплачиваюсь за вашу любовь, — сказал он с судорожной улыбкой. — До сих пор я только наслаждался.

И, повернувшись спиной к пораженной Леоне, он повалился на кушетку, решившись заснуть одетым. Он спал долгим беспокойным сном; его все преследовали какие-то видения, и он бормотал бессвязные слова. Леона слушала и дрожала.

Гонтран просыпался несколько раз и снова засыпал; наконец на рассвете полковник постучал в дверь. Гонтран вскочил, сразу все вспомнил и пришел в ужас и от самого себя, и от той роли, которую он играл. Он решил:

— Я дам себя убить… это справедливее… Затем Гонтран открыл дверь полковнику.

— Как! — удивился тот. — Вы не ложились? Да вы с ума сошли!

Гонтран пожал плечами.

— Я забыл раздеться, — сказал он.

— Глупо, друг мой. Смотрите, вы бледны, ваши нервы напряжены. Это может дорого обойтись вам.

— Э! Не все ли равно?

— Ну, — флегматично заметил полковник, — это не в наших интересах.

Затем он прибавил мягче, почти дружески:

— Друг мой, когда джентльмен идет на дуэль, то он собирается на нее, как на бал, и надевает праздничное платье. Займитесь немного своим туалетом, смените белье, переоденьтесь в сюртук, широкие брюки и наденьте ботинки. Ах да, кстати, я взял у Зуэ отличные шпаги; они чрезвычайно легки. Попробуйте, — и полковник подал шпагу маркизу, который невольно описал ею круг в воздухе.

Гонтран переоделся и, когда был совершенно готов, вошел к Леоне: она спала и показалась ему теперь прекраснее, чем когда-либо. У Гонтрана закружилась голова, и он почувствовал, что жажда жизни снова овладела им. Он захотел жить для любви.

Полковник взял его под руку, и они тихо вышли из комнаты, не разбудив Леону.

Карета ждала их на улице. Гонтран и полковник сели, спрятали шпаги под одну из подушек и приказали кучеру: — В Ботанический сад!

Карета покатила рысью по пустым еще улицам. Густой туман спустился на землю; было свежо. День был самый неподходящий для дуэли. Драться хорошо только при солнце.

Когда карета остановилась у Ботанического сада и полковник с Гонтраном вышли, чтобы отправиться на берег Жарре, маленькой речки, единственной в Марселе, Гонтран почувствовал, что он озяб, и закутался в плащ.

— Ну! — сказал ему полковник. — Что же будет с вами, когда вы снимете сюртук?

И он улыбнулся.

— Вы прекрасно знаете, что такие шутки неуместны; я легко зябну, вот и все! — ответил Гонтран, пожимая плечами. — К тому же мне никогда еще не приходилось драться на дуэли во время тумана, — прибавил он с грустной улыбкой.

— Всегда поэт, — презрительно сказал полковник. Они спустились на берег речки и выбрали подходящее

место на песчаной площадке. Скоро появился и генерал в сопровождении шевалье д'Асти.

— Шевалье восхитителен в своей роли, — тихо прошептал полковник. — Можно подумать, что он совершенно не знаком с нами.

Генерал был в сюртуке, застегнутом по-военному до подбородка, и в узких серых рейтузах. Его уверенная и гордая походка свидетельствовала о том, что в минуту опасности к нему вернулось его обычное хладнокровие, хотя он был бледен и печален. Он поклонился полковнику и Гонт-рану, затем, вместо того, чтобы по обычаю отойти в сторону, когда секунданты условливаются насчет ведения дуэли, он прямо направился к маркизу и спросил его:

— Милостивый государь, вы маркиз Гонтран де Ласи, сын полковника де Ласи, который командовал полком во время войны в Испании?

Гонтран вздрогнул и побледнел еще более.

— Да, — ответил он.

— Сударь, — продолжал генерал, — ваш отец был мой близкий друг и три раза спас мне жизнь на поле битвы.

Де Ласи страдал невыразимо, слушая генерала.

— Взгляните на меня, — продолжал де Рювиньи, — мне сорок пять лет, я состою тридцать лет на службе; участвовал в двадцати кампаниях, получил восемнадцать ран, убил на дуэли трех человек. Похож ли я на труса?

— Нет, — сказал Гонтран, сердце которого билось так сильно, что чуть не разрывалось в то время, как генерал пристально смотрел на него.

— Ну, — продолжал де Рювиньи, — дайте мне слово, что вы никогда не произнесете известное вам имя вместе с именем негодяя Лемблена, и я сейчас же извинюсь перед вами… потому что, — продолжал генерал с волнением, — я не могу убить сына моего друга.

О, если бы маркиз де Ласи был свободен, как охотно он бросился бы на колени перед этим благородным, несчастным и добрым человеком и стал бы молить его о прощении! Но Гонтран не располагал собою, он был членом общества «Друзей шпаги», а потому не мог избавить генерала от тяготевшей над ним судьбы.

Взволнованный до последней степени, Гонтран повернул голову и с мольбою посмотрел на полковника, который был спокоен, хладнокровен, и глаза его красноречиво говорили: «Вы должны драться! Вы дали клятву!»

И Гонтран ответил, не решаясь взглянуть на генерала:

— Сударь, вы ударили меня, поэтому я никак не могу принять ваши извинения. Потрудитесь взять шпагу.

Тяжелый вздох вылетел из груди генерала и, обернувшись к шевалье д'Асти, который был его секундантом, он сказал:

— Так хочет судьба!

Он отошел от Гонтрана, который подошел к полковнику и сказал ему:

— Этот человек, которого вы хотите убить, в тысячу раз лучше вашего капитана Лемблена.

— Согласен, — ответил полковник, — но капитан наш. Если бы генерал очутился на его месте, то вы могли бы убить Гектора Лемблена без сожаления. Господа, снимите верхнее платье! — прибавил полковник громко.

В то время, как противники раздевались, шевалье д'Асти и полковник отмерили шпаги и бросили жребий. Судьба покровительствовала Гонтрану. Жребий пал на шпаги, купленные у Зуэ, а не на те, которые привез генерал.

— По местам, господа! — скомандовал полковник и, подавая шпагу Гонтрану, шепнул ему:

— Если вы дадите убить себя, то не стоило труда приобретать сердце Леоны.

Слова эти произвели магическое действие на Гонтрана; между ним и его противником, который был хорошим другом его отца, встал обольстительный образ Леоны, и он уже видел перед собою только человека, угрожавшего его жизни, стоявшего с обнаженной шпагой в руке, направленной на его грудь, которого он должен убить, если все еще хочет жить вместе с Леоной.

Генерал в ранней юности, в возрасте, который смело можно назвать возрастом дуэлей, был искусный фехтовальщик, которого мулат Сен-Жорж не отказался бы признать за своего ученика.

Но он давно перестал посещать фехтовальный зал, ища геройских подвигов на поле битвы, и его мускулы потеряли эластичность, рука отяжелела, лениво наносила удары и медленно отражала их. И притом, если был когда-либо человек, принявший дуэль против воли и огорченный иметь противником юношу, которого он любил, — то это был именно генерал.

Все это давало преимущество Гонтрану, вся жизнь которого прошла в фехтовальных залах. Однако оба противника долго не решались сделать нападение, руки их дрожали, до того их действия были нерешительны.

— Леона, — шепнул еще раз полковник Гонтрану. Это имя наэлектризовало Гонтрана и было как бы смертельным приговором для генерала. Гонтраном овладело бешенство и желание нападать и защищаться до последней крайности. С ним произошла перемена, которая обыкновенно случается с людьми резкого темперамента: кровь прилила у него к сердцу. Чувствуя в своих руках шпагу, это ужасное оружие, он пришел в ярость и забыл, может быть, даже имя своего противника.

Тогда обоим секундантам представилось торжественное и ужасное зрелище: отчаянная борьба двух людей, из которых один неизбежно должен умереть. Это был один из тех ужасных поединков, которые способны взволновать даже самых хладнокровных зрителей.

Генерал также забыл, кто такой Гонтран, и видел пред собою лишь человека, осмелившегося произнести имя его жены и знавшего о его позоре.

Десять минут казались вечностью, в течение которой шпаги скрещивались, дыхание сдерживалось и оба противника, то нападая, то отступая, топтали ногами песок.

Вдруг генерал вскрикнул, и при этом крике Гонтран выронил шпагу. Он увидел де Рювиньи, еще стоящего, но неподвижного, побледневшего и схватившегося левою рукою за грудь, в то время, когда шевалье подбежал к нему и поддержал его.

— Мне холодно, — пробормотал генерал и упал на руки шевалье.

Шпага Гонтрана ранила барона де Рювиньи насмерть. Заметив это, полковник подошел к генералу; лицо его было грустно, глаза полны сочувствия; умирающий генерал еще мог это заметить.

— Шевалье, — прошептал де Рювиньи, обращаясь к д'Асти. — Поезжайте в Монгори… постарайтесь увидеть Флара, моего кузена.

— Хорошо, — кивнул головою шевалье, стараясь выразить свою грусть.

— Скажите ему… Рювиньи умер… у Монгори нет детей… неужели род Фларов должен угаснуть?

Из горла генерала хлынула кровь; он сделал знак рукою, как бы прощаясь, и закрыл глаза в последней смертельной агонии.

Генерал умер. Полковник и шевалье переглянулись.

— Хорошо, шевалье, — сказал полковник, — вы такой человек, на которого можно положиться.

— Я это знаю, — проговорил шевалье с циничной скромностью.

— Что же касается последней просьбы генерала, то я не вижу препятствий к исполнению ее, но не забудьте, однако, что его убил не Гонтран де Ласи.

— А кто же в таком случае?

— Неизвестный офицер, капитан Ламбер… Вы поняли меня?..

— Да, — коротко ответил д'Асти. Полковник отвернулся и взглянул на Гонтрана. Гонтран все еще стоял на том самом месте, куда до его ушей долетел предсмертный крик генерала, и в оцепенении смотрел на шпагу, отброшенную им. Он походил на убийцу, который, мучимый угрызениями совести за свое преступление, бросает кинжал, отворачивается от умирающей жертвы и уже не имеет ни сил, ни желаний бежать.