I

Однажды вечером в январе 1836 года по дороге, высеченной в обрывистом склоне Абруццких гор в Южной Италии, быстро катила почтовая коляска, запряженная четверкой сильных лошадей.

Слуга, сопровождавший карету, ехал, стоя сзади и держась за ремни, а единственный ямщик правил лошадьми, запряженными не a la Daumont, как это в обычае при почтовой езде, а с выносными.

В карете, стекла окон которой были опущены, сидели молодой человек и молодая женщина и с наслаждением вдыхали вечерний воздух, напоенный ароматом горных цветов.

Молодому человеку было, судя по наружности, лет около двадцати шести; он был среднего роста, белокур, нервного сложения; лицо его выражало одновременно энергию и доброту. Блеск его голубых глаз свидетельствовал о львиной храбрости, а прямой нос — о сильной воле и настойчивости.

Его спутница представляла тип совершенно ему противоположный. Ее черные, как смоль, волосы, пунцовые, оттененные легким пушком губы и блестящие черные глаза обличали ее южное происхождение. Она была высока и стройна, а руки ее были замечательно изящны. Молодой человек улыбался задумчиво, почти грустно; наоборот, улыбка молодой женщины носила отпечаток затаенной иронии, свидетельствующей у женщин о слишком рано пережитых ими житейских бурях.

Взглянув на нее, не трудно было угадать, что она долго надеялась, страдала и плакала, но теперь перестала уже надеяться и принимала жизнь такой, какова она есть, и, устав страдать, предпочла роль мучителя роли жертвы.

Ее высокий с несколькими преждевременными морщинками лоб носил печать ума, быть может, даже гениального, а по складкам в углах губ и насмешливой улыбке психолог мог бы угадать равнодушие, наступающее после чрезмерных страданий, и горький скептицизм, составляющий силу у женщин и доводящий до отчаяния мужчину.

Почтовая карета спускалась по крутому склону в глубокое ущелье, дикий вид которого напоминал самые мрачные произведения Сальватора Розы. Между двух горных цепей расстилалась равнина, по которой несся горный поток. Обрывистые, почти остроконечные горы были покрыты низкорослыми растениями с темной зеленью, из-за которых там и сям выступали то старые скалы или развалины феодального замка, то полуразрушенная стена или обвалившаяся башня.

В просвете между скал мелькал иногда вдали голубой горизонт, опоясанный морем, залитым лучами заходящего солнца.

— Леона, — говорил путешественник, сжимая в своих руках руку молодой женщины, — не находите ли вы так же, как и я, что дикая красота природы составляет чудную рамку для любви?

— Да, — кивнула она головой с очаровательной грацией.

— Дорогая моя, — продолжал он, — как сильно любишь во время путешествия! Жизнь вдвоем во время передвижения, уединение двух сердец среди вселенной, больших дорог и незнакомых людей, разве это не величайшее блаженство, о котором только можно мечтать?

Молодая женщина не отвечала. Мысли ее были далеко, быть может… быть может, суровое величие природы, среди которого она проезжала, всецело поглотило ее.

— Ах! Дорогая Леона, — снова восторженно заговорил путешественник, — какую бесконечно счастливую жизнь, жизнь, полную упоений, дает ваша любовь!.. Пока случай не столкнул меня с вами, я был свободен, но грустил; мое незанятое сердце призывало незнакомку, мое воображение рисовало мне идеал… Я нашел и то, и другое. Этот год, проведенный в путешествии, которое скоро придет к концу, миновал, как сон… как счастливый сон… Выстрадали, когда я встретил вас, мрачная и печальная, точно статуя отчаяния, вы казались уже умершей для жизни, для любви, для надежды, и отчаяние наложило на ваше лицо свою роковую печать.

— Молчите, Гонтран, молчите! — перебила его молодая женщина.

— Я никогда не спрашивал вас о том таинственном прошлом, которое вы так тщательно скрывали от меня. Вы были прекрасны, умны и вы страдали; я полюбил вас с первого взгляда. А потом, — о Боже! ведь молодость отважна и любит вступать в неравную борьбу, — я захотел бороться против вашего горя, отчаяния, уныния, против всего, что так терзало вас. Я осмелился надеяться, что ваше разбитое, усталое сердце сохранило хотя одну струну, способную издать звук. Я вернул к жизни вас, готовую умереть, я надеялся, что вы полюбите меня, и вы любите меня теперь… В течение целого года, как мы покинули Францию, вы счастливы…

Прекрасная путешественница молча пожала руку своему спутнику.

— Однако, — прибавил он, — теперь я боюсь.

— Чего? — спросила она.

— Возвращения, — пробормотал он.

— Какое безумие!

— Ах, дорогая моя, если бы вы только знали, сколько непостоянства, скептицизма и разочарования в этом проклятом городе — Париже; если бы знали, как страдают там все, кто любит!

— Какая же тому причина? — спросила она.

— Ревность, — ответил глухим голосом путешественник. Улыбка мелькнула на губах молодой женщины. Ее спутник принял эту улыбку за выражение любви, но беспристрастный наблюдатель уловил бы в ней насмешливое сострадание.

— Ах, — продолжал Гонтран, — когда любят, как я, то ревнуют и к тени, и к солнцу, проникающему в будуар любимой женщины, ревнуют и к взглядам восхищения праздной толпы. А кто знает? Может быть, вы скоро разлюбите меня? В Париже так много молодых и красивых мужчин.

Она с негодованием пожала плечами. Заметив это, Гонтран просиял и сказал ей:

— Вы ангел!

Пока путешественники обменивались взаимными любезностями, местность, по которой они проезжали, становилась все пустынней. Далекий горизонт исчез, ущелье, по которому катилась карета, сузилось, и жалкая горная растительность уступила мало-помалу место густому, высокому сосновому лесу.

Вдруг ямщик обернулся.

— Господин маркиз, — сказал он на плохом французском языке, — наступила ночь, а дорога плоховата. На прошлой неделе разбойник Джузеппе и его шайка напали здесь на двух англичан. Оружие при вас?

Молодой человек вздрогнул; затем, протянув руку в кузов кареты, вытащил оттуда пару пистолетов.

— Стегни лошадь и кати во весь опор, — приказал он.

Услышав имя Джузеппе, молодая женщина встрепенулась, и вдруг смертельная бледность разлилась по ее лицу.

Путешественник заметил эту перемену и приписал ее волнению, охватившему ее при рассказе о нападении разбойников, которыми кишели итальянские дороги.

— Леона, — страстно сказал он ей, — не бойтесь ничего… Что бы ни случилось, я умру, защищая вас.

Молодая женщина недоверчиво покачала головой, а карета продолжала мчаться вперед.

Ночь близилась; солнце золотило вершины гор, тени падали на долину, и мрак, первый предвестник звезд, придавал каждому близкому и отдаленному предмету прихотливые, фантастические очертания.

Маркиз Гонтран де Ласи — так звали путешественника — сидел вооруженный парой пистолетов; возле него лежал кинжал с трехгранным лезвием, привезенный им из Индии.

Маркиз был храбр до безумия; он часто рисковал жизнью, а кровавые приключения во время путешествий доставляли ему какое-то непонятное наслаждение, однако на этот раз он чего-то страшился… Он взглянул на Леону.

Вдруг шагах в двадцати в кустарнике, окаймлявшем дорогу, мелькнул свет и просвистела пуля. Одна из лошадей, запряженных в карету, упала, раненная насмерть.

Маркиз, услышав выстрел, встрепенулся подобно боевому коню при звуке трубы.

— Откиньтесь в глубь кареты, — сказал он Леоне, — там пули не коснутся вас…

Он выскочил из кареты с гибкостью тигра, с кинжалом в зубах и держа по пистолету в каждой руке. Слуга его, бывший солдат, служивший под его начальством, последовал его примеру. В тот же миг два человека вышли из чащи кустарника. Один держал ружье наготове, а у другого оно было перекинуто через плечо и еще дымилось.

— Господин иностранец, — сказал последний, — подождите одну минуту, не стреляйте. Я хочу поговорить с вами.

— Что вам угодно? — спросил Гонтран.

Разбойник остановился на почтительном расстоянии и вежливо поклонился.

— Сударь, — сказал он, — меня зовут Джузеппе, и мое имя должно быть знакомо вам.

— Вы ошибаетесь.

— В таком случае, так как вы не знаете меня, то я сейчас дам вам некоторые разъяснения.

— Говорите, я слушаю вас.

— Сударь, — продолжал разбойник, — я неаполитанец по происхождению, разбойник по профессии, дилетант по своим привычкам и поэт по призванию; я люблю слушать оперы в Сан-Карло и Скала и пишу в свободное время звучные стихи, которые пою, аккомпанируя себе, в остальное время я обираю путешественников на больших дорогах.

— Господин разбойник, — холодно возразил Гонтран де Ласи, — надеюсь, вы не для того остановили меня, чтобы прочесть мне свои стихи и расспросить меня о какой-нибудь новой оперной примадонне?

— Разумеется, нет.

— В таком случае что же вам угодно?

— Ваш кошелек, ваша светлость, если вы добровольно отдадите его мне.

— А если я буду защищать его?

— Тогда вы умрете.

Разбойник свистнул, и тотчас же из ближайших кустарников, из-за скал и стволов деревьев вышло множество вооруженных разбойников, которые почтительно окружили своего начальника.

— Как видите, сударь, — сказал бандит, — шайка моя довольно многочисленна.

Если бы Гонтран был один, то он стал бы защищаться до последней крайности, но в случае его смерти Леона попала бы в руки разбойников.

— Сколько же вам надо? — спросил он Джузеппе.

В это время прекрасная путешественница выглянула в окно кареты. Джузеппе вскрикнул.

— Маркиза! — пробормотал он.

Услышав этот крик и это имя, Гонтран вздрогнул.

— Что это значит? — спросил он высокомерно.

— Ах, извините, ваша светлость, но я думал, что имею удовольствие…

— Вы знаете эту даму?

— Черт возьми! И даже очень близко. Леона вышла из кареты и подошла к Гонтрану.

— Этот человек — гнусный лгун, — сказала она, указывая на Джузеппе, — я никогда его не видала.

— Тысячу извинений, синьора, — проговорил разбойник, — но вы не относились ко мне так презрительно в то время, когда жили во Флоренции.

Гонтран побледнел при этих словах и взглянул на Леону с некоторым беспокойством; но она оставалась по-прежнему спокойна и невозмутима.

— Господин разбойник, — сказала она, улыбаясь, — ваша память изменяет вам или вы жертва странной ошибки.

Я никогда не жила во Флоренции, не была маркизой и вижу вас первый раз в жизни.

— В таком случае я ошибся, — проговорил последний, сделавшись вдруг почтительным и вежливым, — тысячу извинений, синьора!

Леона бросила на Гонтрана взгляд, полный торжества; Гонтран вздохнул с облегчением.

— Теперь, мой друг, — сказала она, — отдайте ваше золото этому человеку и будем продолжать путь.

— Прекрасная синьора, вы хотите так дешево отделаться? Неужели вы думаете, что я польщусь на несколько сот луидоров теперь, когда дело идет о вашем выкупе, о выкупе за женщину, которая так походит на мою первую возлюбленную, что я вас даже принял за нее?

Гонтран вздрогнул и навел дуло пистолета на лоб разбойника.

— Сударь, — остановил его Джузеппе, — если вы убьете меня, то у вас останется еще тридцать противников, которые также найдут эту женщину прекрасной,

Маркиз побледнел, и пистолет выпал у него из руки.

— Хорошо, — проговорил он, — я в вашей власти; какую сумму желаете вы получить?

— Человек, путешествующий в сопровождении такой красивой женщины, должен быть богат. Ваше имя, если позволите?

— Маркиз де Ласи.

— Родом из Вандеи? Не так ли?

— Именно, а разве вы меня знаете?

— Сударь, — вежливо ответил Джузеппе, — я веду свои дела очень широко и основательно. У меня есть корреспондент в Париже. Если кто-нибудь из людей с положением уезжает из Франции в Италию, то я немедленно получаю дубликат его паспорта и подробные сведения о его привычках, характере, семейных отношениях и имуществе.

— Дальше? — хладнокровно произнес маркиз.

— Год назад у вас было тридцать тысяч ливров годового дохода, теперь же осталось только двадцать. Вы истратили крупную сумму, двести тысяч франков, на удовлетворение капризов этой женщины.

Джузеппе почтительно поклонился Леоне.

— Впрочем, — добавил он галантно и немного насмешливо, — я должен признаться, что эта дама заслуживает такой жертвы, и даже еще большей. Что же касается меня, то я, хотя и разбойник, но готов заплатить сто тысяч экю за любовь подобной женщины.

Гонтран вздрогнул.

— Но я добрый малый, — продолжал бандит, — и предлагаю вам на выбор: уступите мне синьору или заплатите сто тысяч экю.

— Сто тысяч экю! — вскричал молодой человек, бледнея. — Да вы с ума сошли!

— Почему это?

— Но ведь это целое состояние!

— Вам останется сто тысяч франков. Это немного, но когда любишь, то достаточно. Вы купите себе, в двадцати лье от Парижа, маленький домик, где и поместите эту госпожу. Вы, вероятно, знаете песенку «Хижина и сердце».

Маркиз, бледный от гнева, глядел то на разбойника, то на Леону, видимо, пораженную словами Джузеппе. Что делать? У него даже мелькнула мысль убить молодую женщину, чтобы она не досталась никому, а затем защищаться до последней капли крови, настолько ему было стыдно дать обобрать себя таким образом. Но Леона была так прекрасна!

— Самое лучшее, — заметил Джузеппе, — что я могу вам посоветовать, — это оставить мне эту даму. Вы найдете себе в Париже новый кумир, а я буду счастливейшим из разбойников в мире, потому что эта женщина удивительно похожа на маркизу. Эта прихоть мне обойдется в сто тысяч экю. Ну, что ж! Не в деньгах счастье…

— Молчи, негодяй! — вскричал Гонтран. — Обирай меня, но не оскорбляй женщину, которую я люблю! Ты получишь свои сто тысяч экю.

— Прекрасно! — сказал разбойник. — Если бы я был женщиной и кто-нибудь принес ради меня подобную жертву, то я, кажется, полюбил бы его.

И Джузеппе искоса взглянул на Леону.

Гонтран де Ласи решился сразу. Он разорялся, но зато спасал Леону, а разве ее любовь не была величайшим блаженством?

Бандит подал ему лист бумаги и сказал:

— Вот, сударь, вексель банкирского дома Массеи и Коми, на дом Ротшильда в Париже. Проставьте цифру и подпишите ваше имя.

Гонтран подписался, отчетливо написав сумму в сто тысяч экю.

— Теперь, ваша светлость, — добавил разбойник, — мне ничего больше не остается, как поблагодарить вас и пожелать вам счастливого пути.

Джузеппе галантно предложил руку Леоне и довел ее до кареты; молодая женщина, слегка наклонившись к нему, прошептала:

— В Париже… через неделю.

Я буду там, взглядом ответил ей Джузеппе.

Гонтран ничего не видал и не слыхал, но сердце у него замерло. Карета помчалась, оставив мертвую лошадь на дороге.

— Леона, — грустно сказал маркиз. — Я люблю вас!

— О, я знаю это, — отвечала она, — вы добры и благородны, Гонтран.

— Но поклянитесь мне, что этот человек лжет, что он действительно никогда не видал вас.

— Клянусь вам! — спокойно проговорила она. Эта женщина лгала.

II

Прошел месяц с тех пор, как Леона и Гонтран де Ласи вернулись в Париж. Маркиз реализовал свое имущество, и сто тысяч экю были выплачены разбойнику. Никто не знал, благодаря какой катастрофе внезапно расстроилось состояние Гонтрана.

У маркиза был дядя, шевалье де Ласи, старый холостяк, богач, имевший шестьдесят тысяч ливров годового дохода. Шевалье шел семьдесят восьмой год. Возвратясь в Париж, маркиз рассуждал так:

— Мой дядя стар и разбит параличом, он проживет самое большее четыре или пять лет. У меня есть еще двадцать тысяч ливров годового дохода, и они всегда останутся у меня. Вместо того, чтобы удовольствоваться процентами, я трачу капитал. Но я хочу, чтобы Леона была счастлива.

Любовь Леоны сделалась целью жизни для Гонтрана, его мечтой, его счастьем. Он кокетливо обставил ей маленькую квартирку на улице Порт-Магон и почти все время проводил у нее, разорвав со светом. Леона была, однако, грустна; улыбка, которую Гонтран принимал за выражение любви, стала более чем редкой. Она сделалась сумрачна, и когда он спрашивал ее о причине, Леона, не отвечая, пожимала плечами. Гонтран мало-помалу вступил в ту фазу страсти, которую называют мукой любви: он ревновал ее к тени, к мысли, к неизвестному… Иногда ему приходил на память бандит Джузеппе, и он невыносимо страдал. Леона часто выходила из дому под различными предлогами. Гонтран не смел следовать за нею: такое поведение возмутило бы ее. В продолжение нескольких дней она дулась на него безо всякой причины: вскоре ссоры сделались чаще… Любовь начала походить на пытку.

Однажды утром маркиз приехал в десять часов; Леоны уже не было. Это показалось ему странным, так как она редко вставала ранее полудня. Однако в течение нескольких дней неровность и резкость характера молодой женщины настолько усилились, что Гонтран примирился с ее ранним выходом и приводил себе тысячу доводов, чтобы объяснить его необходимостью. Маркиз прошел не останавливаясь через столовую и зал в маленький будуар, обитый светло-серым шелком, с лакированной мебелью и украшенный тысячью безделушек с фантастической роскошью, введенною в моду аспазиями нашего времени. Маркиз подошел к туалетному столику и взял лежавшую на нем тщательно запечатанную записку; он разорвал конверт и, небрежно развалясь на кушетке около камина, начал ее читать. Но едва он прочел первые строки, как переменил свою непринужденную позу и выпрямился.

— Это невозможно! — вскричал он. — Этого не может быть! Этого не будет!

По мере того, как маркиз читал записку, губы его становились белыми от волнения, лицо изменялось, жилы на шее надувались и принимали сине-багровый оттенок. Наконец, дочитав записку, он с гневом скомкал ее, разорвал на несколько мелких кусочков и бросил их на ковер. Затем он сильно дернул сонетку и позвал хорошенькую камеристку… Молодая девушка вошла.

— Ты должна знать, где твоя госпожа, — сказал он ей. — Ты это знаешь и скажешь мне…

— Клянусь вам, маркиз…

— Не клянись, это бесполезно. Вот тебе кошелек с двадцатью пятью луидорами, возьми и говори…

Манон протянула свои красивые розовые пальчики и осторожно взяла кошелек.

— Если госпожа откажет мне, — начала она, — я буду рассчитывать на доброту господина маркиза для получения другого места. Госпожа в Париже, на улице Ришелье, номер 60.

Глаза молодого человека загорелись от ревности.

— Леона обманывает меня! — прошептал он. Субретка чуть заметно пожала плечами, как бы говоря:

«Может ли господин долее сомневаться в этом!»

— О! — сердито вскричал маркиз, — кто осмелится похитить у меня сердце Леоны, тот умрет!

И, быстро поднявшись, он направился к выходу.

— Сударь, — окликнула его субретка, — вы спросите там неаполитанского графа Джузеппе.

Холодный пот выступил на лбу у маркиза.

— Джузеппе, — пробормотал он, — так это он!

И, вернувшись в комнату, Гонтран взял кинжал, который привез из Италии и подарил Леоне, любившей оружие, золоченые стилеты и красивые пистолеты с рукоятками из слоновой кости.

Гонтран де Ласи сел в карету и приказал везти себя на улицу Ришелье. Кучер помчался во весь опор; молодой человек быстро вошел в помещение привратника и спросил, может ли он видеть графа Джузеппе.

— Граф уехал, — был ответ.

— Уехал?

— Час назад.

— Один?

— Нет, с дамой.

Крик бешенства вылетел из судорожно сжатого горла Гонтрана.

— О, — прошептал он, — с ней!

— Сударь, — сказал ему привратник, — не вы ли маркиз де Ласи?

— Да. Что вам надо от меня?

— Вот письмо, оставленное дамой, которая уехала вместе с графом.

Гонтран разорвал конверт и жадно начал читать:

«Милый!

Так как, по всему вероятию, Манон выдаст мою тайну, я решила написать, чтобы подать вам совет. Я уезжаю, не ищите меня. Вы любите меня, а я — увы! — не могу ответить вам тем же. Любовь рождается внезапно. Судьбой мне не дано было полюбить вас; я носила в своем сердце одну и притом единственную любовь, и эта любовь, как небесный огонь, озаряла невзгоды моей жизни. Я была маркизой, стала авантюристкой; вы были богаты, а я хотела роскоши, золота и драгоценностей. Я разыграла с вами любовную комедию, чтобы скорее увлечь вас, хотя не любила вас. Человек, которого я люблю и любила всегда, — разбойник Джузеппе. Он богат и теперь примирился с правительством обеих Сицилии. Мы едем в Неаполь, где он женится на мне. Мы будем там счастливы. Прощайте, дорогой маркиз, забудьте меня и позвольте мне остаться вашим другом.

Леона, когда-то маркиза Пиомбо.

P. S. Кстати: ваш дядя шевалье де Ласи, на наследство которого вы рассчитываете, собирается сделать духовное завещание в пользу вашего кузена барона Бартоло. Наша связь сильно рассердила доброго старика».

Этот post-scriptum объяснил поведение Леоны: Гонтран разорился, и она не хотела любить его дольше.

Де Ласи зашатался, как человек, оглушенный громом, и упал навзничь: маркиз лишился чувств.

Когда Гонтран очнулся, то увидал себя на собственной кровати: он заболел горячкой. Его перенесли на улицу Порт-Магон, в маленькую квартиру, где все так живо напоминало ему Леону. Маркиз подумал, что видит страшный сон, и позвал:

— Леона, дорогая Леона…

Леона не появлялась, но дверь отворилась, и какой-то человек, которого маркиз никогда не видал раньше, подошел к нему.

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил он Гонтрана. Маркиз, сильно удивленный, смотрел на этого человека.

Хотя уже одно присутствие постороннего лица, фамильярно, почти дружески спрашивающего о состоянии здоровья маркиза, могло показаться ему странным, его особенно поразила своеобразная наружность незнакомца Он был высокого роста, худой и уже в пожилых годах, хотя лицо его принадлежало к числу тех, на которые время не налагает своей печати. Его черные волосы, с кое-где пробивавшеюся сединою, были коротко острижены; глаза, серые и глубокие, мрачно блестели и свидетельствовали об энергии и умении владеть собою; на тонких губах была насмешливая улыбка, в которой виднелось глубокое презрение и полнейшее разочарование в жизни. Одет он был в черный сюртук, застегнутый по-военному и украшенный розеткой.

— Кто вы, сударь? — спросил Гонтран, в то время как незнакомец усаживался в кресло, стоявшее у его изголовья.

— Сударь, — отвечал тот, — вы меня не знаете, и мое имя ничего не объяснит вам. Я полковник Леон.

Гонтран сделал жест, выражавший: действительно, я в первый раз слышу это имя,

— Вы меня никогда не видали, я же знаю вас давно. Тайна, которую я не могу открыть вам, заставляет меня принимать участие в вас. Вот уже неделя, как я сижу у вашего изголовья.

— Неделя! — вскричал Гонтран.

— Да, уже неделя, сударь, как вы в постели, и только сегодня заснули спокойно.

— О, Боже мой! — прошептал Гонтран, — не брежу ли я?

— Нет.

— Леона?..

— Она уехала с разбойником Джузеппе. Через месяц она сделается его женою.

Гонтран вскрикнул. Незнакомец взял его руку и пожал ее.

— Сударь, — продолжал он, — я уже сказал вам, что принимаю в вас участие. Почему? Вы это узнаете позже. Не рассказывайте мне вашей истории, я ее знаю лучше вас.

— Лучше меня?

— Да, разумеется.

— Но, сударь…

— В доказательство я скажу вам, кто была раньше Леона и что произошло у вас с нею.

Удивлению маркиза не было пределов.

— Значит, вы сам дьявол!

— Нет, я полковник Леон, человек из мяса и костей.

— Так вы колдун?

— Отнюдь нет. Но выслушайте меня. Любопытство Гонтрана де Ласи было затронуто так сильно, что он согласился выслушать полковника.

— Маркиз, — продолжал последний фамильярно, — пятнадцать месяцев назад вы вернулись из Индии, и Париж показался вам скучным. Вы были богаты — следовательно, имели право скучать. Однажды вечером, на холостой пирушке, вы встретили Леону.

— Это правда, — согласился Гонтран.

— Красота этой женщины была какая-то мрачная и роковая. Разочарованная улыбка скользила на ее губах; она, казалось, много выстрадала. Этого было достаточно, чтобы подействовать на подобное вашему горячее воображение. Вы влюбились в нее с первого взгляда. Леона была в Париже всего две недели; приехала она одна, и никто ее не знал. Была ли она богата или бедна, дочь народа или маркиза — никому это не было известно. Вы вызвались быть ее утешителем, и она приняла ваше сочувствие. Леона умоляла вас не расспрашивать о ее прошлом; она упомянула вам об Италии, и вы поехали туда с нею.

— Все это правда!

— В продолжение года не было человека в мире счастливее вас; вы растрачивали ваше состояние за одну ее улыбку. Вы любили Леону и верили в ее любовь.

— О, она любила меня!

Полковник пожал плечами.

— Погодите, — сказал он, — вы увидите… — И он продолжал спокойно. — Разве вы не замечали в продолжение этого долгого медового месяца странных переходов и внезапных перемен, происходивших с этой женщиной? Неужели она всегда была строго сдержанна, умна, аристократична и ничем не выдавала себя?

Гонтран вздрогнул.

— Что вы хотите сказать?

— Разве вы не замечали иногда, вечером, например, в конце ужина, как маркиза исчезала и уступала место дочери народа, светская дама — авантюристке, изящный язык — языку падшего ангела?

— Да, замечал, — согласился Гонтран.

— Если бы вы были хладнокровнее, вы заметили бы, что эта женщина не любила вас и была попросту хитрой интриганкой. Сначала она искала в вас мужа, затем придумала нечто более гнусное и ужасное… На вас напали в Абруццких горах, не правда ли?

— Да, — отвечал Гонтран.

— И это стоило вам чека в сто тысяч экю?

— Который я уже выплатил.

— Комедия, маркиз, чистейшая комедия. Джузеппе и Леона сговорились: они были в переписке.

— О, ужас! — вскричал Гонтран.

— Я сказал правду, маркиз, и докажу вам это. Смотрите…

Полковник открыл портфель и вынул оттуда смятый лоскуток бумаги, исписанный мелким почерком. Гонтран поспешно поднес письмо к глазам и узнал почерк Леоны. Это была записка в несколько строк, написанная из Неаполя, в которой сообщались разбойнику день и час, когда карета маркиза поедет через Абруццкие горы. Волосы у маркиза стали дыбом, когда он услыхал о таком вероломстве. Он смотрел на полковника в оцепенении.

— Теперь, — продолжал последний, — я расскажу вам, кто такая Леона. Десять лет назад она была продавщицей цветов во Флоренции и там влюбилась в мошенника Джузеппе. Один старый синьор, маркиз де Пиомба, ослепленный ее красотой, женился на ней. К концу года Леона осталась богатой вдовой и мечтала выйти замуж за разбойника Джузеппе, которого продолжала любить; но он сделался убийцей и попал в руки неаполитанской полиции. Леона разорилась, спасая Джузеппе от виселицы. Тогда эта женщина сделала то, что вам известно: покинула Флоренцию и приехала в Париж. Там вы встретили ее. Джузеппе набрал разбойничью шайку в Абруццких горах. Прошел слух, что он был убит в схватке с неаполитанскими солдатами, — вот причина отчаяния и грусти Леоны, омрачавшей ее чело в то время, когда вы встретили ее. Но в Женеве она узнала, что Джузеппе жив. Остальное вам известно.

— Сударь, — пробормотал Гонтран, — все, что вы мне рассказали — ужасно, однако…

— Я догадываюсь, — перебил его полковник. — Однако вы все-таки любите ее…

Гонтран вздохнул.

— Ну, что ж, порок завлекает, — спокойно заметил полковник. — Леона — чудовище, но вы любите ее за то, что она убежала и не любит вас. Если бы она любила вас, вы презирали бы ее.

— Может быть…

— Но она не полюбит вас, потому что последняя ваша надежда на богатство исчезла. Шевалье де Ласи лишил вас наследства.

— Сударь, — холодно сказал маркиз, — я люблю Леону за ее измену столько же, как неделю назад любил ее за воображаемую ее привязанность. Если через месяц я не справлюсь с этой роковой любовью, то я убью себя.

Полковник замолчал.

— О! — со злобой продолжал Гонтран. — Я отдал бы душу, чтобы хоть на один час быть любимым ею! Вы правы, сударь, порок завлекает более, чем добродетель. Это пропасть, куда безрассудно бросаются вниз головой.

— Ну, так подождите, — сказал полковник, — и не убивайте себя… Если через неделю вы отчаетесь победить эту пагубную страсть, то приходите на бал в Оперу и в полночь будьте в фойе. Там, может быть, вы встретите человека, который даст вам совет, как добиться любви Леоны.

— Кто же этот человек? — поспешно спросил маркиз.

— Я, — ответил полковник.

— Но, сударь, объясните мне тайну странного участия, которое вы оказываете мне?

— Маркиз, — сказал полковник, вставая, — вы храбры, над вами тяготеет рок, и вы отлично деретесь на шпагах. Имея четырех таких людей, как вы, я могу покорить весь мир. Вот все, что я могу сказать вам. До будущей среды!

И этот загадочный человек оставил маркиза одного, предоставив ему выводить самые странные заключения.

III

Прошло восемь дней. Трудно представить себе, сколько выстрадал Гонтран за это время. Полковник был прав: человека сильнее захватывает порок, чем добродетель. Любовь, которую внушила Леона, загадочная женщина, могла бы быть излечена; но любовь, которую внушила Леона, ловкая интриганка, сообщница разбойника Джузеппе, была неизлечима.

Гонтран просидел безвыходно целую неделю в маленькой квартирке на улице Порт-Магон, падая на колени перед каждой вещью, напоминавшей ему Леону, и целуя ее, как святыню; он разговаривал о ней с Манон, которую сделал своею поверенной, и предавался порой самым несбыточным надеждам. Последние слова полковника вспоминались ему ночью и вставали перед ним как бы высеченные огненными буквами на стенах его алькова, днем же написанные черными буквами на стеклах его окон. Этот человек знал, чем тронуть сердце Леоны, и предлагал помочь ему…

В течение этой недели у Гонтрана надежда сменялась отчаянием. Он помышлял о самоубийстве, но не решался на это потому, что хотел еще раз увидеть Леону; он давал себе клятву, подобно браво, заколоть ударом стилета Джузеппе, своего недостойного соперника, но почти тотчас же признавался себе, что, если Леона просила бы о помиловании, он имел бы слабость пощадить его.

Маркиз в течение всей недели считал часы, отделявшие его от странного свидания с полковником, и спрашивал себя: в какую гнусную или роковую сделку этот человек хочет предложить ему вступить с ним? И при этой мысли честная душа его возмущалась. Но тень Леоны вставала перед ним, и он хмурился и шептал:

— Мне кажется, что ради ее любви я сделаюсь вором и даже убийцей!

Маркиз был болен той неизлечимой болезнью, которую итальянцы называют любовной лихорадкой. В четверг, в средине Великого поста, в девять часов утра Гонтран получил по почте письмо следующего содержания: «Если маркиз де Ласи еще не излечился и если он желает получить сведения относительно лекарства на балу Опера, то пусть он наденет домино и маску и приколет на левое плечо зеленую ленту».

Письмо было без подписи.

— Пойду! — решил Гонтран. — Я хочу быть любимым Леоной!

И он действительно отправился на бал в Оперу. В течение нескольких минут он бродил по фойе как потерянный. В половине первого часа ночи кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и очутился лицом к лицу с домино, одетым совершенно одинаково с ним, глаза которого блестели из-под маски, как два горящих угля.

— Ну что? — спросил домино вполголоса. Гонтран узнал полковника. — Вы все еще страдаете?

— Как осужденный на мучения ада.

— Чем пожертвовали бы вы ради ее любви?

— Всем, даже душою.

— Подумайте, это слишком много… Гонтран смутился.

— Не хотите ли вы предложить мне совершить преступление? — спросил он.

— Может быть…

— Никогда.

— Хорошо, в таком случае, прощайте…

— Подождите… одно слово! — прошептал Гонтран, растерявшись. — Не можете ли вы сказать мне, чего вы потребуете от меня?

— Сударь, — холодно сказал полковник, — вы любите Леону, и вы разорены. Если вы не добьетесь любви этой женщины, то, наверное, убьете себя.

— Клянусь вам в этом.

— Это случится, быть может, завтра, а может быть, сегодня.

— Я думаю так же.

— Ну, так слушайте: я могу, на предлагаемых мною условиях, вернуть вам любовь Леоны и сделать вас снова наследником шевалье де Ласи. Леона будет любить вас безумно и страстно, так же, как вы ее любите. Эта бессердечная женщина почувствует ужас и отвращение к Джузеппе.

Гонтран, весь дрожа, слушал полковника, каждое слово которого поражало его сердце, подобно раскаленному стилету.

— Шевалье де Ласи извинится перед вами за то, что собирался лишить вас наследства, и вы будете получать ежегодно тридцать тысяч ливров до самой его смерти, когда вы сделаетесь его единственным законным наследником.

— Продолжайте, сударь… — прошептал маркиз, у которого закружилась голова.

— Вы не утратите вашего положения в свете и останетесь в глазах его истым джентльменом. То, чего я потребую от вас, не карается законом.

— О, демон! — пробормотал маркиз. — Ты искушаешь меня…

— А теперь, — продолжал полковник, — поклянитесь мне, что если вы откажетесь исполнить мои условия, то, возвратясь домой, застрелитесь, потому что я не хочу, чтобы человек, владеющий моей тайной и не желающий сделаться моим сообщником, жил на свете.

— Клянусь, — сказал Гонтран.

— Хорошо, следуйте за мною.

Полковник направился к выходу, где обменялся таинственным знаком с четырьмя или пятью домино, у которых на плече были приколоты ленты различных цветов, и жестом пригласил Гонтрана сесть в маленькое купе, в котором поместился рядом с ним. Затем он поднял окна в купе, которое быстро покатилось. Стекла купе были матовые, так что маркиз не мог проследить, куда его везет полковник. Они ехали около двадцати минут, затем купе внезапно остановилось. Полковник открыл дверцу, и Гонтран увидал темную маленькую улицу, каких было много в окрестностях Пале-Рояля. Маркиз вышел и очутился перед открытой калиткой, ведшей в темный проход, в конце которого мерцал свет лампы.

— Идемте, — сказал полковник.

Гонтран последовал за ним и поднялся на тридцать ступенек узкой и грязной лестницы; полковник открыл еще одну дверь, и маркиз очутился в маленькой, плохо освещенной комнате, окна которой были тщательно завешаны; комната была меблирована заново и освещалась двумя лампами с абажурами. Спутник маркиза сбросил домино и сказал Гонтрану:

— Оставайтесь в маске.

В тщательно припертую полковником дверь постучали два раза. Он пошел отворить ее. Человек, одетый также в домино, появился на пороге. Полковник поздоровался с ним и прибавил:

— Будьте любезны сесть, сударь.

Затем вошли еще пять человек, тоже в масках. Полковник обменялся с ними поклонами и, попросив садиться, снова запер дверь.

— Теперь мы все в сборе, — сказал он.

При этом полковник открыл другую дверь и жестом пригласил присутствовавших последовать за ним. Гонтран де Ласи оглядел комнату. Она была небольшая, обитая гранатовым, почти красным бархатом. На стенах были развешаны скрещенные шпаги разного образца, а над ними висели маски и перчатки. Эту комнату можно было бы принять за оружейный зал. Посередине стоял письменный стол, заваленный бумагами, большая часть которых была с надписями. Вокруг стола стояло шесть кресел. Седьмое предназначалось для председателя таинственного собрания. Полковник занял его, сев перед столом.

Он один был без маски и домино между этими замаскированными и одетыми в домино людьми.

Торжественное молчание воцарилось среди шестерых людей, которые были незнакомы друг с другом и, по-видимому, явились сюда по таинственному приглашению.

Полковник вежливо попросил их занять места около него и сказал:

— Господа, никто из вас не знает, зачем все вы собрались сюда: маски скрывают ваши лица, и ни один из вас не может сказать, знает ли он остальных; вы явились, побуждаемые одним и тем же могучим двигателем, хотя все по разным причинам. Я один, господа, знаю вас всех, но я сохраню в тайне вашу интимную жизнь. Среди вас есть влюбленный и разорившийся джентльмен; есть сын, у которого мачеха отняла отцовское состояние; есть офицер, покинувший поле брани, повинуясь таинственному долгу, которого не признает военный закон. Последний предстанет перед военным судом ранее, чем через месяц, если генерал, командующий африканской армией, в которой он состоял, вернется во Францию. Четвертый готов пустить себе пулю в лоб, если не заплатит проигранных им ста тысяч экю. Он разорен, и этой суммы ему достать негде, но самое прискорбное это то, что его противник сплутовал. Однако это не принято доказывать. Пятый забылся однажды вечером несколько лет назад и сделал подлог. Он принадлежал к хорошей фамилии, но превратности парижской жизни, игра, женщины… и прочее… Подложный вексель был уже в его руках, но вероломный лакей украл его. Если виновник попал бы в руки правосудия, то очутился бы со своею баронскою короной в остроге. Наконец, господа, последний из вас — адвокат; он талантлив и честолюбив, он жаждет носить имя, которое ему не принадлежит, и это имя только один человек может доставить ему, но для этого нужно было бы сдвинуть горы. Адвокат сильно скомпрометирован.

Полковник замолчал и взглянул на своих гостей. Они сидели неподвижно, и трудно было бы угадать, который из них адвокат, дезертир и сделавший подлог.

— Как видите, господа, — продолжал полковник, — я знаю вас всех, знаю даже более и имею доказательства вашей виновности. Будучи незнакомы между собою, вы принадлежите к одному и тому же обществу, ваши страсти таинственно направлены к одной цели, общий интерес соединяет вас, и вы все почти с равным искусством владеете шпагой.

Шестеро гостей полковника с любопытством взглянули друг на друга.

— Теперь, — продолжал полковник, — я расскажу вам о себе. Моя история коротка. Я был полковником в 1815 году. Реставрация заставила меня вернуться к жизни частного человека. В течение пятнадцати лет я обдумывал план организовать общество сильных людей, которые бы ни перед чем не останавливались, общество тайное, никому неизвестное, грозное. Члены его должны совмещать в себе обязанности судей с правами палача, и интересы личности должны в нем подчиняться общим интересам, а общие интересы быть направлены к интересам каждого отдельного члена. Это общество должно оправдать собою басню о пучке копий, которые трудно переломить, пока они связаны, и которые легко ломаются, когда они разделены. Один романист написал повесть под заглавием «Тринадцать». Я хочу из области фантазии перенести ее в действительную жизнь. Я хочу, господа, обосновать фран-масонское общество «Друзья шпаги». Человек, стоящий на дороге, убивается честно на дуэли с целью смертью одного дать счастье нескольким людям. Я мог бы, господа, подробнее познакомить вас со своею программой, но пока считаю это бесполезным, так как общество еще не организовано, а вы друг с другом незнакомы, а потому свободны принять обязательства или отказаться от них. Но я должен предупредить вас о той опасности, какой подвергается каждый из вас. Одного ожидает каторга; другому грозит потеря чести; третий должен быть расстрелян; четвертый не заплатит своего карточного долга; пятый не будет мочь носить украденное им имя. Только один из вас может считать себя чистым, но и его снедает роковая страсть, и он дал мне слово пустить себе пулю в лоб в тот день, когда откажется от участия в нашем обществе. Теперь вы видите, что я держу вас всех в своих руках.

Торжествующая улыбка мелькнула на губах полковника, между тем как гости его содрогнулись.

— Теперь, — сказал он, — если кто-нибудь из вас не желает принадлежать к нашему обществу, то может удалиться.

Прошло несколько минут страшного колебания. Эти люди, совершившие преступление или терзаемые страстью, сразу поняли всю глубину ожидавшей их пропасти. Но никто не двинулся с места.

— Я знал уже, — прошептал полковник, — что вы все принадлежите мне так же, как и я принадлежу вам.

Затем, взглянув на каминные часы, он сказал:

— Я даю вам еще пять минут на размышление.

Пять минут пролетели среди подавляющего, мрачного молчания в обитой гранатовым бархатом комнате; можно было различить отчетливо, как у присутствовавших бьется пульс и равномерно тикают часы.

Гонтран де Ласи, как честный человек, долго колебался, но воспоминание о Леоне преследовало его; он верил, что Леона полюбит его, и эта роковая надежда повелевала ему оставаться здесь. Притом по выходу отсюда ему предстояло умереть, а жизнь, увенчанная ореолом молодости и любви, так привязывает к себе!

Пять минут прошли, однако никто и не думал покинуть своего кресла.

— Ну, теперь я вижу, — сказал полковник, — что наше общество организовано; долой маски! Товарищи, мы можем теперь познакомиться, потому что мы связаны друг с другом. Долой маски!

Голос этого человека звучал повелительно. Ему повиновались. Маски упали, и все шестеро «Друзей шпаги» с изумлением оглядывали друг друга.

IV

Лица, снявшие маски, из которых пятеро еще не знакомы нашим читателям, заслуживают того, чтобы им были посвящены несколько строк. Первому было лет около тридцати; он был высокого роста, смугл, с густыми черными усами и мужественно красив; широкий шрам на лбу свидетельствовал о том, что он видал врага лицом к лицу. Нетрудно догадаться, что он-то и есть дезертировавший адъютант. Звали его Гектором Лембленом. Это был славный офицер, обязанный капитанским чином собственным заслугам, а не своему происхождению, потому что он был сыном незначительного руанского негоцианта. Второй был еще совершенно юный, белокурый, тщедушный юноша, с лицом, носившим отпечаток беспутной жизни, звали его виконт Ронневил. Это был несчастный игрок. Третий — адвокат — был лет двадцати девяти, с истомленным от труда и честолюбия лицом, с тонкими насмешливыми губами, с горящими и бегающими глазами; он носил чужое имя. В свете его звали Эммануэль Флар-Монгори.

Последний отпрыск славного рода Флар-Монгори усыновил молодого Эммануэля и впоследствии должен был оставить ему все свое состояние; но старый дворянин, насквозь пропитанный родовыми предрассудками, был готов отдать все, исключая своего имени; хотя он и передавал состояние своему приемному сыну, но все же не собирался передать ему на законном основании своего имени. Однако Эммануэль выдавал себя за Флара де Монгори, а старик, по свойственной ему слабости, допускал это. Но в один прекрасный день маркиз мог умереть, и тогда его племянник барон де Флар-Рювиньи на законном основании мог приказать наследнику по завещанию покойного, человеку, вращающемуся в свете, снова носить имя Шаламбеля. Можно было предположить, однако, что если бездетный господин де Флар-Рювиньи умрет раньше маркиза, то последний усыновит Эммануэля.

Четвертый, барон Мор-Дье, последний отпрыск вандейской фамилии, был закадычным другом Гонтрана де Ласи. Барон наделал долгов на сто тысяч экю, и бабушка лишила его наследства, которое отдала одному из своих племянников, капитану африканской кавалерии, и только в случае смерти капитана г-жа Мор-Дье могла бы изменить свое решение и вернуть барону то, что ему принадлежало по праву. Наконец, пятый, некогда учинивший подлог, человек лет тридцати пяти, представлял тип парижского прожигателя жизни. Бурная жизнь покрыла его лоб морщинами; горькая улыбка, блуждавшая на его губах, свидетельствовала о степени его разочарования и о том, что его общественная жизнь состояла из ряда предосудительных поступков, которые умный человек должен тщательно скрывать. В свете и полусвете Оперы его называли маленьким шевалье. Он был одним из тех людей, жизнью которых управляет слепой случай и которые, сообразно с обстоятельствами, то обладают всевозможными добродетелями, то способны на всякие преступления. Он шел прямо к цели, никогда не отступал, и полковник, знавший его, наметил его своим преемником в организованном им обществе.

Шевалье д'Асти был высокого роста и отличался необыкновенной силой и ловкостью во всех телесных упражнениях; бледное, как у всех прожигателей жизни, лицо его, мужественно прекрасное и выразительное, неотразимо действовало на воображение женщин. Он любил противоречить, был проницателен и осмеивал все и вся на свете. Он был опасен, как Мефистофель, и прекрасен, как Алкивиад. Шевалье еще не разорился, хотя заранее уже спустил несколько наследств, которые должны были впоследствии перейти к нему. На его рассеянную, беспутную жизнь не хватало двадцати тысяч ливров годового дохода, и его дядя отказал ему в руке его кузины, мадемуазель де Пон, потому что барон де Пон желал иметь зятя, обладающего, по крайней мере, миллионным состоянием. Шестеро гостей полковника знали друг друга по именам, а некоторые были знакомы между собой и лично, но он один знал подробно темное прошлое каждого из них. Представив их друг другу, полковник взял лист бумаги и сказал:

— Позвольте мне теперь, господа, прочитать вам устав нашего общества. В нем заключаются четыре параграфа.

Шестеро товарищей по шпаге, прежде чем подписаться под уставом, внимательно выслушали речь своего главы.

— Параграф первый, — начал полковник. — «Общество состоит из семи членов и называется обществом „Друзей шпаги“.

Параграф второй: члены общества «Друзей шпаги» должны сплотиться и отрешиться от всех личных привязанностей ради интересов общества.

Параграф третий: один только председатель этого союза вправе отдавать приказания, и это я — полковник Леон, основатель общества.

Параграф четвертый и последний: каждый член, который когда-либо захотел бы выйти из состава общества, должен будет драться на дуэли поочередно со всеми остальными шестью членами. Хотя шпага должна быть единственным оружием союзников, они все же будут носить кинжал и при случае пускать его в ход, как орудие защиты и нападения, а если потребуют обстоятельства, то они могут прибегать и к пистолету.

Полковник умолк и обвел взглядом присутствовавших.

— Подпишитесь, господа, — предложил он.

Взяв перо, он подал его маркизу де Ласи. Гонтран слегка побледнел, но подписался. Пятеро других членов подписались вслед за ним.

— Теперь, господа, — продолжал полковник, — наше общество основано и должно немедленно начать действовать. В этом году я ваш начальник: я руковожу вашими действиями, а вы действуете; я приказываю, а вы повинуетесь. Никто из вас не вправе обсуждать мои приказания, потому что в основе их лежит общая выгода. Теперь мы разойдемся. Завтра каждый из вас получит приказания. Я, со своей стороны, постараюсь оградить вас от опасностей, которые будут угрожать вам.

Полковник взглянул на Гонтрана и сказал:

— Маркиз де Ласи, я поклялся вам, что Леона полюбит вас. Прежде всего мы позаботимся о вас, потому что страсть, овладевшая вами, не ждет.

Сказав это, полковник встал.

— Господа, — прибавил он, — сегодня бал в Опере; вернитесь туда, если желаете. Объявляю заседание закрытым.

Пятеро союзников де Ласи встали и вышли один вслед за другим. В комнате остались только полковник, снова надевший домино, и Гонтран, не могший прийти в себя от всего происшедшего.

— Я брежу, — прошептал он.

— Нет, — сказал полковник, — вы не бредите, маркиз.

Гонтран поднес руку ко лбу.

— Я дал клятву, — сказал он, вздрогнув от ужаса, — я не принадлежу уже себе.

— Леона будет вашей, — проговорил полковник. Услышав это имя, маркиз просиял.

— Вы правы! — вскричал он. — Я хочу Леону во что бы то ни стало; Леона или смерть…

Полковник был спокоен и невозмутим.

— Однако, полковник, — продолжал маркиз, устремляя на него лихорадочный взгляд, — что, если вы меня обманете?

— Что такое вы сказали? — холодно спросил последний.

— Что, если вы не сдержите своих обещаний?

— Я их сдержу.

— Но, однако…

— Маркиз, — перебил его полковник, — если, сверх ожидания, я их не исполню, то вы можете выйти из общества, хотя это ни к чему вам не послужит.

— Вы полагаете? — спросил Гонтран, вздрогнув.

— Да, — сказал полковник, — если мы не вернем вам Леону, вы умрете.

— Мне и самому так кажется, — пробормотал маркиз.

— Итак, если вы верите мне, — проговорил полковник, — то отправляйтесь домой и приготовьтесь к отъезду. Рано утром мы отправимся в путь.

— Куда же мы поедем?

— В поиски за Леоной.

V

Неаполь просыпался при звуках песен и восторженных кликах народа. Перед церковью теснилась громадная толпа любопытных, жаждавших полюбоваться на невиданное зрелище: женился знатный синьор, граф Джузеппе делла Пульцинелла. Граф привлекал к себе общее внимание уже в течение целого месяца, и рассказ о его жизни, полной всевозможных приключений, переходил из уст в уста. Граф принадлежал к очень древней, но разорившейся фамилии, которая ни за что не согласилась бы взяться за низкий труд; он был нищий и поэт, а король называл его своим кузеном. Рассказывали, что какой-то ревнивый муж, заставший его на своем балконе, был убит им; вследствие этого графу пришлось иметь дело с полицией, и он принужден был покинуть свое отечество. Тут начиналась целая эпическая поэма, полная таинственности и легенд.

В течение десяти лет никто не знал о судьбе нищего графа. По словам одних, он сделался разбойником, начальником шайки воров, тем самым Джузеппе, который обирал путешественников в ущельях Абруццких гор; другие же утверждали, что он жил во Франции, где приобрел популярность как дуэлист и эксцентрик. Потом его однажды видели в Неаполе в безукоризненном костюме, в карете, со множеством слуг. Он возвратился с молодой прекрасной женщиной, одетой в глубокий траур, неутешной вдовой. Целый год она оплакивала смерть первого мужа. Но год миновал, и граф Джузеппе делла Пульцинелла теперь женится на маркизе Леоне, вдове маркиза делль Пиомбо, женщине столь же добродетельной, сколь прекрасной и безупречной.

У входа в церковь и вдоль прилегающих улиц стояла длинная вереница экипажей, среди которых выделялась карета, запряженная шестью лошадьми в дорогой упряжи.

Это была почтовая карета графа. Он хотел соединить английские обычаи с итальянскими, и свадьба была днем. Намереваясь провести медовый месяц в одном из своих уединенных замков, вдали от городского шума, где они, богатые и счастливые, могли полнее отдаться восторгам любви, граф уезжал в Пульцинеллу, свое родовое, выкупленное им имение, расположенное на восточном склоне Абруццких гор вблизи Адриатического моря, безбрежной голубой поверхностью которого можно было любоваться с высоты башен замка. Пульцинелла была феодальным замком, о котором, несмотря на ее милое имя «Полишинель», ходили самые мрачные легенды.

В Средние века ее стены, как говорили, заглушили не один предсмертный стон пленного рыцаря. В последнее время в ее развалинах находила убежище шайка разбойников, основавших здесь свою главную квартиру.

Но, разбогатев, конечно, благодаря разбоям, бандиты в один прекрасный день исчезли. Тогда граф выкупил Пульцинеллу и реставрировал ее, рассчитывая провести в ней все лето, так как климат здесь был лучше, чем в Неаполе.

В полдень новобрачные вышли из церкви, окруженные толпою приглашенных и встреченные аплодисментами зевак, которые всегда рады случаю пошуметь.

Граф был в полном смысле слова красавец. На нем был надет древний неаполитанский костюм, который шел к нему замечательно; он бросал в толпу с беспечностью истого аристократа мелкую серебряную монету. Новая графиня была обворожительна. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить тень грусти и скрытого беспокойства, омрачавшего ее белое, как слоновая кость, чело, или уж не счастие ли сделало ее мечтательной?

Граф и графиня сели в карету, поблагодарив провожавших за пожелания счастливого пути и распрощавшись с ними. Четыре ливрейных лакея, ехавшие верхом, окружили карету.

Карета тронулась; лошади галопом понеслись по улицам Неаполя. Никто из приглашенных на брачную церемонию не последовал за знатными супругами, только их собственные слуги сопровождали их.

Двадцать пять лье, отделявшие Неаполь от Пульцинеллы, они проехали так быстро, что к полуночи прибыли в замок. Граф распорядился заранее, чтобы слуги в замке ожидали их приезда. Когда карета, миновав предместья, покатилась по открытому полю, граф, обернувшись к своей супруге, сказал ей смеясь:

— Как ты находишь, моя милая, хорошо мы сыграли свои роли?

— Превосходно!

— Пусть меня повесят, если только неаполитанцы не считают тебя самой чистой и добродетельной из женщин.

— А ты так чуть не сделался добродетельным…

— К счастью, бандит уже не существует. На свете есть только граф Джузеппе Пульцинелла, истый джентльмен, страшный богач, женатый на благородной маркизе делль Пиомбо.

Леона опустила голову.

— Какая прекрасная будущность предстоит нам! — продолжал бывший разбойник. — Мы богаты благодаря моему удачному ремеслу, а те сто тысяч экю, которые нам достались от глупого маркиза Гонтрана де Ласи, несколько увеличили наше состояние.

Леона ответила взрывом смеха и посмотрела на мужа.

В первый раз этот человек, которого она обожала, когда он был убийцей и бандитом, показался ей не на своем месте в одежде добродетельного вельможи.

— Странно, — прошептала она, — но мне кажется, что ты теперь утратил всю прелесть и поэзию.

Джузеппе закусил губы.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он. — Неужели ты хочешь, чтобы я опять взялся за карабин?

— Почему бы и нет? Карабин — это опасность, жизнь с ним полна приключений и волнений.

Граф пожал плечами.

— Не хочешь ли ты, чтобы я снова набрал шайку и обратил замок Пульцинеллу в притон разбойников?

— Это было бы картинно и поэтично.

— Полно, моя милая, картинность и поэзия встречаются только в опере, но никак не в действительной жизни разбойников.

Леона в свою очередь закусила губу.

— Неужели вы думаете, — продолжал Джузеппе, — что, ведя этот ужасный и опасный образ жизни, я имел в виду поэзию, а носил постоянно за плечами карабин ради картинности?

Леона до крови закусила губу и молчала.

— Честное слово! — проговорил, волнуясь, разбойник. — Женщина — самое капризное и странное создание на свете! Оказывается, что если бы я владел миллионом и был при этом честным человеком, то вы никогда не полюбили бы меня.

— Разумеется, нет; преступление притягивает, — холодно ответила Леона и затем с досадой добавила. — Если бы я вздумала полюбить честного и богатого человека, то я выбрала бы Гонтрана де Ласи. Он был положительно героем романа и заплатил за мою любовь всем своим состоянием. Если бы он пронзил меня кинжалом, чтобы я живой не досталась вам, то я умерла бы, любя его.

Все это было сказано Леоной презрительно и сухо; затем, откинувшись в глубину кареты, она закрыла глаза и притворилась спящей, не желая видеть своего мужа, сделавшегося теперь совершенно не интересным для нее в новом положении знатного синьора.

Так ехали они целый день и только к вечеру достигли ущелий Абруццких гор, которые вели к Пульцинелле. Вид диких горных цветов и кустарников напомнил Леоне встречу с разбойниками, страх за нее Гонтрана, и ей стало жаль прошлого. Ей захотелось, чтобы человек, сидящий рядом с нею, был Гонтран и чтобы Джузеппе и его разбойники снова напали на них.

Пустая иллюзия! Джузеппе сделался добродетельным, его товарищи, тоже разбогатевшие, последовали его примеру. Абруццкие горы, несмотря на дикий и страшный вид, были теперь безопасны для путешественников.

Карета все еще ехала очень быстро, углубляясь в горы; день клонился к вечеру, последние лучи солнца слегка золотили вершины гор; вечерний мрак спустился на землю, и скоро все предметы потонули в нем. Граф Джузеппе спал безмятежным сном, производя впечатление доброго вельможи, не склонного к поэзии и которому уже наскучили и природа, и путешествия. Леона находила, что разбойник, превратившийся в рантье, сделался страшно вульгарен. Вдруг свет мелькнул на дороге, раздался выстрел, и как месяц назад, одна из лошадей упала, раненная насмерть. Граф сразу проснулся.

— Черт возьми, вот и вторая пуля! — вскричал он. — Однако здесь нет разбойников.

Леона просияла от радости.

— Возьмите пистолеты, — приказала она ему, — и защищайтесь!

— Вздор! — ответил он. — К чему? Это, наверное, кто-нибудь из моих прежних товарищей, не бросивших еще своего ремесла и принявший нас за англичан. К счастью, он узнает меня.

Две пули снова пролетели мимо ушей графа, и убитые лошади повалились на пыльную дорогу, увлекая за собою своих всадников.

В то же время человек двенадцать подскочили к карете и закричали по-итальянски:

— Сдавайтесь или вы умрете!

— Эге! Друзья мои, — отвечал Джузеппе, не удостоивши даже поднести руку к пистолетам, — вы не узнали меня? Я граф Джузеппе. Подойдите-ка сюда…

Один из разбойников приблизился и почтительно поклонился.

— А, ваше сиятельство, — пробормотал он, — тысячу извинений! Мы поджидали немецкого принца, который должен был проехать здесь. Мы подумали, что это он.

— Джакомо! — воскликнул Джузеппе с удивлением. — Мой лейтенант.

— Да, капитан.

— Ты разбойник!

— Такой же, каким были и вы.

— Но ведь ты разбогател после дележа.

— Увы!

— Что это значит?

— Я скучаю, ваша светлость.

— Ты снова взялся за прежнее ремесло?

— Как видите.

— И теперь ты, мошенник, командуешь моими людьми?

— Нет, не я, ваша светлость.

— Как, они выбрали другого начальника?

— Да, я, как был лейтенантом, так и остался.

— Все это отлично, но ты причина того, что я приеду двумя часами позже в свои владения. Ты убил мою лошадь.

— Смешная история, ваша светлость.

— Прикажи дать мне лошадь и до свиданья!

— Извините! Но я не понял вас.

— Как?

— Черт возьми! Тому, кто имел честь служить под командой такого начальника, как Джузеппе, известно, что ни один путешественник не должен проехать мимо, не заплатив нам выкупа.

— Негодяй! — вскричал граф. — Неужели ты осмелишься задержать меня?

— Не я, ваша светлость.

— Так кто же в таком случае?

— Капитан.

— Это я.

— Вы более не капитан.

— Хорошо, но где же он?

— Здесь, — раздался голос, при звуке которого Леона вздрогнула. Человек в маске подошел к карете. В одной руке он держал ружье, а в другой кинжал; подойдя на расстояние двух шагов к графу, он сбросил маску.

— Узнаешь ли ты меня? — спросил он. Леона вскрикнула:

— Гонтран!

Джузеппе побледнел и глухо прошептал:

— Маркиз!

— Мы поменялись ролями, граф Пульцинелла, — усмехнулся Гонтран де Ласи. — Теперь сведем чаши счеты!

VI

Гонтран де Ласи, так как это был он, направил дуло пистолета в лоб бандита и сказал:

— Если ты шевельнешься, то умрешь! Выслушай меня.

Разбойник, который когда-то рисковал жизнью ради нескольких экю, разбогатев, сделался трусом: он почувствовал, как волосы у него стали дыбом.

— Я был богат, — продолжал Гонтран, — и любил эту женщину.

И жестом, полным презрения, он указал на Леону, которая затрепетала от ужаса.

— Эта женщина любила тебя, презренный разбойник, и при ее помощи ты лишил меня всего моего состояния. Я также захотел быть любимым ею и потому сделался разбойником.

Ты — убийца и вор, граф, а выдаешь себя за честного человека, я же поступил наоборот. Я хочу последовать твоему примеру и вернуть золото и любимую женщину тем же путем, каким ты взял их у меня. Я собрал твою бывшую шайку и стал во главе ее, она слушается меня, потому что я храбр. Теперь я капитан Гонтран, а не маркиз де Ласи, ты же граф Пульцинелла.

Граф вздрогнул, но молчал.

— Я, — продолжал Гонтран, — беден, я разбойник, а эта женщина, жена твоя, которая когда-то принадлежала мне благодаря моему золоту, должна снова стать моею, понял?

И, говоря это, Гонтран захохотал.

— Прав ли я, сударыня? — обратился он к Леоне. — Будьте любезны сказать ваше мнение.

Леона молча бросила на Гонтрана взгляд, ясно говоривший: «Ах! Зачем ты не был всегда таким?»

— Однако, — снова заговорил Гонтран, — я благороднее тебя. Я мог бы убить тебя без всяких рассуждений, но предпочитаю предоставить тебе возможность защищаться. Я предлагаю тебе на выбор: шпагу или пистолет. Леона будет наградой победителю.

Зубы графа застучали от ужаса.

Ну, скорее! — торопил Гонтран, схватив графа за руку и вытаскивая его из кареты. — Выбирай…

— Пощадите! — пробормотал разбойник. Гонтран обернулся к Леоне и холодно сказал ей:

— Сударыня, мне жаль вас: вы любите труса!

Леона вспыхнула, как раненая пантера. Она, взглянув на мужа презрительно и гневно, сказала ему:

— Ну, убей же этого человека, презренный! Убей же его! Джузеппе побледнел и погрузился в какое-то мрачное оцепенение. Флорентинка выхватила из рук разбойника шпагу и подала ее графу. Он взял ее, но шпага выскользнула из его руки и тяжело упала на землю.

— О, трус, трус, негодяй! Возмутительный трус! — шептала она со злобой.

И, подняв шпагу, она слегка коснулась ею лица мужа, забывшего, что он разбойник. Это оскорбление отчасти вернуло энергию Джузеппе: он вырвал шпагу из рук Леоны и кинулся на Гонтрана, вскрикнув от гнева. Маркиз ловко отразил удар, и спустя несколько минут граф был обезоружен, а шпага Гонтрана коснулась его груди.

— Твоя жизнь в моих руках, — сказал он ему.

— Ну, так убейте его! — вскричала Леона.

— Я буду великодушнее тебя, — сказал Гонтран. — Ты отнял у меня богатство и ту, которую я любил, а я предлагаю тебе: выбирай!

Леона вздрогнула от гнева. Взгляд ее, полный ненависти, направился на Гонтрана, на Джузеппе же она взглянула с презрением.

— Выбирай, — продолжал маркиз, — Леону или богатство; или уступи мне первую, или же подпиши мне вексель на четыреста тысяч ливров с предъявлением твоему неаполитанскому банкиру и увози свою жену.

— Никогда! — прошептал Джузеппе.

— Значит, ты выбираешь деньги?

— Да!

— И отказываешься от Леоны? Разбойник утвердительно кивнул головой.

— Вы видите, сударыня, — сказал Гонтран. — Джузеппе ценит вас менее четырехсот тысяч ливров, тогда как я отдал за вас все, что имел.

И Гонтран продолжал, обращаясь к неаполитанцу:

— Убирайся, негодяй!

В это время Леона подбежала к одному из разбойников, вытащила у него из-за пояса пистолет и, направив его в лоб мужу, выстрелила. Джузеппе упал смертельно раненный. Тогда Леона бросила пистолет и обернулась к Гонтрану.

— Я отомщена! — сказала она. — Теперь делайте со мною, что хотите.

— Сударыня, — любезно ответил маркиз, — я провожу вас в ваш замок Пульцинеллу, где вы должны были провести лето. Будьте любезны сесть в карету.

Леона повиновалась; она уловила в глазах Гонтрана приказание: эта странная женщина, ненавидевшая слабость, преклонялась перед силой. Гонтран, преклонявший перед нею колени, любивший ее страстно, не пробудил в ней любви; но этот же самый человек, вдруг изменившийся, сделавшийся вследствие любви разбойником и обращавшийся с нею презрительно, быстро вырос в ее мнении. Он приказывал — и она с наслаждением повиновалась.

Она села в карету, между тем как Гонтран, вскочив на лошадь, поехал рядом с нею.

— Трогай! — крикнул он почтальону.

Разбойник Джакомо поехал с другой стороны кареты. Ямщики знали по опыту, что нельзя противиться разбойникам, и вскочили на лошадей; карета покатила во весь опор в сопровождении Гонтрана и его лейтенанта. Слуги остались в руках разбойников, которые собирались бросить в овраг труп своего прежнего начальника.

— Сударыня, — сказал Гонтран после нескольких минут молчания, — вы, должно быть, родились в счастливый час.

Леона вздрогнула и взглянула на него.

— Если бы граф Джузеппе был храбр и дрался похладнокровнее, он мог бы убить меня, и в таком случае…

И Гонтран в свою очередь взглянул на нее и захохотал.

— В таком случае, — спокойно докончил он, — Джакомо убил бы вас.

Она вздрогнула и прошептала:

— Что вы за человек?

В ее словах слышалось восторженное удивление.

— К счастью, — продолжал он, — этого не случилось, и в этом происшествии лицо, наиболее достойное сожаления, — это я, потому что я любил женщину недостойную, которая предпочла мне негодяя.

Глаза Леоны блестели от гнева.

— Если вы великодушны, — сказала она, — так убейте лучше меня сейчас, чем глумиться надо мною.

— Если я убью вас сейчас, — ответил Гонтран, — то вы будете слишком счастливы: вы не успеете испытать страданий.

Леона вздрогнула.

— Жизнь бандита, — продолжал Гонтран, — имеет много прелестей, которых я, парижский лев, и не подозревал: волнение во время битвы, постоянную опасность, пассивное повиновение подчиненных, ночные нападения, бесшабашные оргии… о, графиня, все это имеет свою прелесть!

Флорентинка смотрела на Гонтрана и только теперь заметила его поразительную, мужественно красивую наружность. В Леоне происходила реакция. Гонтран постепенно занимал место Джузеппе, и авантюристка не могла объяснить себе, как она могла прожить с ним целый год и не угадать, что он за человек.

В голосе Гонтрана звучала затаенная ирония.

— Я был когда-то у ваших ног, — сказал он, — страдающий и любящий. Я поклялся отомстить вам, потому что теперь я ненавижу вас, как лев ненавидит гадюку, которая, укусив, впустила в него свой яд. Если вы полюбите меня, то любовь ваша будет моею местью; если вы меня возненавидите, то ваша беспомощность будет радовать меня.

Леона поняла, что час возмездия настал, но, несмотря на это, она злобно расхохоталась.

— Продолжайте! — вскричала она. — Можете развить мне план вашего мщения: это меня позабавит.

— Вы не узнаете его. Неизвестность — та же пытка.

— Действительно! Вы меня пугаете… Уж не думаете ли вы уморить меня голодом?

— Нет, от голода умирают самое большее через неделю. Месть была бы шуткою, если бы была так кратковременна. Я готовлю вам нечто худшее.

«О, — подумала Леона, — он будет неумолим!» И зубы ее застучали от страха, хотя губы ее продолжали улыбаться.

«Только бы мне не полюбить его!» — сказала она себе со злобой.

Между тем карета продолжала с грохотом катиться, то поднимаясь, то исчезая среди уступов гор. Вдруг карета поднялась на площадку, находившуюся над рядом глубоких ущелий и обрывистых утесов, поросших темным, густым лесом.

— Посмотрите, дорогая моя, — сказал Гонтран. — Вот тот замок, о котором вы мечтали.

С этими словами он указал рукою на утес, окруженный цепью Абруццких гор и вздымавшийся к небу своей заостренной вершиной, на которой возвышался феодальный замок, видом своим возбуждавший тяжелые воспоминания Средних веков. То была Пульцинелла.

Несколько там и сям мелькавших на фасаде огоньков освещали его, точно маяк. С востока на него падал бледный свет луны. Никогда еще у бандитов не было такого удобного убежища, пригодного разве для гнезд орла или сокола. Утес, круто обрывавшийся с трех сторон, служивший подножием старинному замку, своей северной стороной примыкал к еловому лесу, поднимавшемуся амфитеатром, среди которого пролегала узкая, хотя доступная для проезда экипажа дорога, и вела по крутому подъему к воротам старинного здания.

Леона с неизъяснимым волнением смотрела на мрачное здание, где она должна была жить пленницей, и мысленно спрашивала себя о том, как мог Джузеппе, отказавшийся от разбойничества, везти ее сюда, чтобы провести здесь лето. Ее удивление еще усилилось, когда по мере приближения она заметила, что замок, который — как ей говорили — был заново отделан, носит следы пожара и башни его стоят разрушенные, а крыши не существует. Только один главный корпус замка остался невредимым, хотя пламя коснулось и его. Гонтран, угадав недоумение Леоны, сообщил ей:

— Если бы несчастный граф Джузеппе прожил тремя часами долее и явился сюда, то он ужаснулся бы при виде этой картины разрушения и подумал бы, что грезит. Отделывая замок, он хотел придать ему вид Монморанси. Вы бы умерли там с тоски, моя милая… Но я все предвидел, все сжег, все разрушил, чтобы обратить замок в развалины и тем подействовать на воображение такой женщины, как вы. Это такое внимание, которое, я надеюсь, вы оцените. Здесь нет другого жилого места, кроме ваших комнат.

В эту минуту карета остановилась у ворот Пульцинеллы.

VII

Замок Пульцинелла состоял из четырех корпусов, окруженных обширным двором с четырьмя башнями по углам, выстроенными в стиле феодальных времен. Три из них были разрушены, и лунный свет скользил по их обгорелым стенам, лишенным крыш. Огонь пощадил лишь ту часть дома, которая выходила на море. Двор был завален обломками, и карета не могла въехать в него.

— Будьте любезны опереться на мою руку, сударыня, — сказал Гонтран, открывая дверцу кареты, — и позвольте мне проводить вас в приемный зал.

Сердце Леоны сжалось; ей показалось, что эти развалины будут ее могилой, но все же ее гордость не позволила ей просить о пощаде: она скорее умерла бы, чем оперлась бы на руку Гонтрана.

— Укажите мне дорогу, я последую за вами, — сказала она. Гонтран взял фонарь из рук почтальона и повел Леону через груду обломков. Развалины были безмолвны, и если бы не мелькавшие то тут, то там огоньки, то их можно было бы принять за необитаемое жилище. Пройдя двор, Гонтран остановился перед дверью, ведущей в жилое помещение.

Он постучал; дверь открылась, скрипнув со зловещим шумом, и за нею открылся коридор, чуть освещенный красным светом.

Леона услыхала вдали веселые пьяные голоса.

— Пойдемте, — сказал Гонтран, — я хочу познакомить вас с моими друзьями.

Леона, как и все глубоко порочные натуры, была храбра и отважна, хотя временами на нее нападал страх. В данный момент она дрожала и боялась Гонтрана.

Он провел ее до порога большой залы, откуда доносились хохот и голоса. Странное и величественное зрелище представилось глазам Леоны.

Зала, в которую они вошли, имела суровый и законченный вид; старые красные обои покрывали стены; в углах в железные скобы были вставлены смоляные факелы, озарявшие своим тусклым светом залу.

Здесь, сидя и лежа на полу, находились семь или восемь человек, одетые как крестьяне в Калабрии. На большом столе стояли пустые стаканы и бутылки. Все пели песни в честь вина и смеялись. При виде Гонтрана и Леоны они тотчас смолкли и почтительно встали.

— Капитан! — пробормотали они.

— Молчать! Болтуны, — сердито крикнул Гонтран, — вместо того, чтобы пить, вы лучше бы помнили то, что нам предстоит в эту ночь. Ночь приближается. Убирайтесь вон!

Разбойники повиновались.

Гонтран повернулся к Леоне. Она была страшно бледна.

— Ну-с, дорогая моя, — спросил он, — как вам нравится это зрелище?

— Восхитительно, — с язвительной улыбкой сказала флорентинка.

— Прекрасно! Но вы ничего пока не видали; впрочем, еще будет время… Когда вы немного осмотритесь, я возьму вас с собой в экспедицию. Теперь же позвольте проводить вас в ваше помещение.

Гонтран приподнял пурпурную занавеску и нажал кнопку в стене. Дверь отворилась, и луч света упал на пораженную Леону; запах духов пахнул ей прямо в лицо.

— Войдите, войдите, — пригласил Гонтран и ввел Леону в комнату.

Это была прелестная маленькая спальня, утопавшая в тумане голубого шелка, прекрасно меблированная. Несколько ламп под голубыми колпаками придавали комнате таинственный вид. Леона вскрикнула от удивления. Две прелестные этажерки были полны ценных безделушек — современная роскошь, введенная в моду женщинами. Третья полка была уставлена книгами для легкого чтения — модными романами и стихотворениями.

Посредине комнаты на круглом столе лежали альбом, ящик с акварельными красками и душистый голубой сургуч. На стенах висели картины самых лучших мастеров новой школы.

— Как видите, сударыня, — сыронизировал Гонтран, — ваша темница прелестна. Вы можете развлечься и вспомнить Париж.

— Я, значит, пленница? — спросила она с презрением.

— Да.

— Надолго?

— Навсегда, — спокойно ответил он.

Леона вздрогнула и опустила голову: она была осуждена. Гонтран крикнул:

— Джакомо! Подайте ужин графине.

Казалось, приказания маркиза исполняются как бы по мановению палочки феи.

Джакомо немедленно появился, катя перед собой столик, на котором стояли тонкий гастрономический ужин и графин лакрима-Христи. Гонтран вышел из комнаты вместе с Джакомо. Молодая женщина упала на стул; она слышала, как ключ два раза повернулся в замке. Она в самом деле была пленница.

Леона, несмотря на пылкую и энергичную натуру, долго еще предавалась отчаянию. Опустив голову на руки, она забыла об ужине, принесенном Джакомо, и размышляла, ища выхода из своего положения.

Гонтран де Ласи, человек, над которым она так жестоко посмеялась и которого несколько часов назад ненавидела, начал внушать ей чувство симпатии, смешанное с ненавистью. Человек, не так давно бывший у ее ног, разлюбил ее и сделался ее повелителем. Эта мысль зажгла страшное пламя гнева в сердце флорентинки; теперь она была унижена, растоптана, а человек, которого она безжалостно терзала, заставит ее, в свою очередь, испытать те же мучения.

— О, — прошептала она вне себя, — я не хочу любить его! Я не хочу этого. Лучше умереть!

Она вскочила. Подобно всем тем, кто лишился свободы, Леона начала шарить по стенам в надежде найти какой-нибудь выход или потайную дверь. В течение десяти минут она металась по своей раззолоченной тюрьме, ощупывая стены рукою, с пеной на губах и горящими глазами; ее можно было бы принять за дикого зверя, мечущегося по клетке, и кусающего от злобы ее прутья. Она подошла к двери и сильно потрясла ее. Тогда дверь отворилась, и появился Джакомо.

— Сударыня, — сказал он грубо, — капитан приказал мне убить вас, если вы будете стараться убежать.

И он снова закрыл дверь.

— О, — прошептала Леона, — это безжалостный человек. Она упала на стул, яростно ломая свои прекрасные руки.

Остаток ночи Леона провела без сна. Но сильное волнение истощило ее, и она лишилась чувств. Когда Леона очнулась, она услыхала голоса и шаги в соседней комнате. Шаги были тяжелы, а среди многих голосов она узнала голос Гонтрана. Леона подбежала к двери и, сгорая от любопытства, приложила ухо к замочной скважине.

— Капитан, — говорил какой-то голос, — эти итальянцы страшные трусы.

— Я это знаю, — ответил Гонтран, — начиная с их бывшего капитана Джузеппе.

— Они отважно направляют из засады свои карабины в робкого почтаря, но если им оказывают сопротивление, то они обращаются в бегство. Так и теперь: не будь меня, этих трех дураков немцев и двух французов, которых мы захватили из Парижа, англичане убежали бы от нас.

— Как это? — спросил Гонтран. Леона слушала с беспокойством.

— Англичан было трое, трое храбрых джентльменов, которые со своими двумя лакеями защищались отчаянно. Они убили у нас троих людей, а Джакомо, который привел к нам подкрепление, был ранен в плечо. Теперь он нам бесполезен, а это очень жаль, так как он был самый отважный и энергичный из итальянцев.

— В таком случае этот человек умер для нас, — холодно сказал Гонтран, — и самое лучшее — развязаться с ним: с какой стати кормить лишний рот?

Леона вздрогнула, услышав эти слова. Эта женщина, любившая убийцу, затрепетала при словах Гонтрана. «Это чудовище!» — подумала она.

— Продолжай свой рассказ, — гневно сказал маркиз, — что произошло дальше?

— Я уже сказал вам, капитан, — продолжал тот же голос, — что англичане защищались отчаянно, и не будь у нас наших карабинов, которые стреляют вернее пистолетов, и не помоги нам Джакомо, нам не одолеть бы их.

— Ну, — перебил Гонтран, — они умерли?

— Все трое.

— А оба лакея?

— Точно так же, капитан.

— Сколько денег нашли вы в карете?

— Черт возьми! Мы не успели сосчитать: мы нашли портфель, набитый банковыми билетами, и кошелек с золотом; вот они.

Леона слышала, как золотые монеты звякнули об стол. Затем кто-то спокойно начал пересчитывать их.

— Ну, — прошептала она, — благородный маркиз де Ласи сделался, действительно, грабителем на большой дороге.

Новые шаги раздались в зале; они были тяжелы, как у людей, несших что-то. Затем послышались стоны, и Леона узнала голос Джакомо.

— Ну что, старина, — спросил Гонтран, — с тобою случилось несчастье?

— Ах, капитан, — прошептал итальянец, — я погибший человек. Мне кажется, что я умираю.

— А где доктор? — спросил Гонтран.

— Я здесь, капитан, — ответил кто-то по-французски.

— Осмотри-ка этого человека.

Наступило молчание. Затем тот же голос пробормотал:

— Погиб!

— Он умрет? — спросил Гонтран.

— Нет, но лишится руки. Ее придется отнять.

— Гм! — заметил Гонтран. — Человек без руки, все равно что тело без души.

Леона вся дрожала. Она услыхала, как заряжают пистолет.

Джакомо вскрикнул… раздался выстрел… затем наступило молчание… Леона без чувств упала на пол.

VIII

Когда Леона открыла глаза, в соседней комнате царило молчание.

Ни шума, ни звука голоса не долетало оттуда. Она посмотрела на свечи, стоявшие на камине ее спальни; они уже сгорели на три четверти, так что не было сомнения, что обморок ее продолжался несколько часов. Голова Леоны была тяжела, дыхание затруднено, во всем теле она чувствовала недомогание. Все происшедшее снова пришло ей на память.

От равнодушия до ненависти и от ненависти до любви один шаг. Леона поняла, что она любит своего мучителя, любит страстно, насколько способна ее натура. Позор ее поражения казался ей заслуженной карой; она чувствовала, что сердце ее трепещет от никогда не испытанного ею раньше упоения, которое внушил ей этот человек, обратившийся в тигра. Если бы Гонтран пришел в этот момент убить ее, то она приняла бы смерть, стоя на коленях и с улыбкой. Но Гонтран не приходил. В комнату вошел незнакомый ей человек, принесший завтрак пленнице.

— Где Джакомо? — спросила она, все еще надеясь, что перед нею разыграли комедию.

Это были последние усилия, которые она употребляла, чтобы освободиться от той любви, которая начинала захватывать ее.

— Он умер, — ответил разбойник. — Капитан, убедившись, что он не поправится, убил его.

Леона выразила желание увидеться с Гонтраном, но его не было в замке.

Бандит, оставленный для ее услуг, удалился. Прошел день, Гонтран не возвращался. Леона страстно хотела видеть его. Вечером тот же разбойник принес ужин и, покачав отрицательно головой на все вопросы, предложенные Леоной, ушел. Леона страдала. Она хотела видеть Гонтрана, говорить с ним, слушать его, стать на колени передним, как раба пред своим повелителем. Но надежды ее были тщетны. Гонтран не приходил.

В течение ночи она несколько раз слышала шум в соседней комнате, но ее внимательное ухо не различало голоса, который заставлял ее сердце лихорадочно биться. Тогда она, горя нетерпением, принялась писать ему.

Леона как бы разговаривала с ним в длинном письме, которое отдала своему сторожу, когда тот явился на другой день, и с беспокойством начала ждать. Наконец, рассердившись, Леона принялась кричать и звать, стуча в дубовую дверь. Вдруг она услышала голоса разбойников в зале и уловила странный разговор на итальянском языке:

— Капитан — страшный эгоист; он обращается с нами, как с лакеями. Он платит нам хорошо, но все удовольствия приходятся на его долю.

— Черт возьми! — отвечал другой голос. — С него мало красивой синьоры, которую он отнял у нашего покойного капитана и держит под замком, как сокровище. Он хочет завладеть еще белокурой англичанкой, которую мы захватили ночью.

— Ах, — продолжал первый, — она так прекрасна, эта англичанка!

Леона слушала, бледная и задыхающаяся; яд ревности терзал ее сердце. Голоса удалились, и она ничего более не слыхала.

Что перечувствовала Леона, невозможно описать; когда вошел сторож, она стала перед ним на колени.

— Дай мне кинжал, — молила она, — я хочу умереть… Если ты любил, если ты страдал, то ты поймешь мои мучения. Сжалься надо мною!

— Я пойду и скажу капитану, — проговорил тронутый разбойник.

Если Гонтран не зверь, то он придет, услышав эти слова, полные отчаяния, которые ему должен был передать разбойник.

И Гонтран действительно пришел. Увидев его, Леона радостно вскрикнула и, открыв объятия, бросилась ему навстречу; но Гонтран жестом остановил ее.

— Что угодно вам от меня, сударыня? — спросил он.

— Я хочу просить вас положить конец моим мучениям, — ответила она.

— Вы страдаете? — язвительно спросил Гонтран.

— Адски.

— Отчего же это, Боже мой?

Она взглянула на него тем выразительным и глубоким взглядом, который столько раз заставлял его вздрагивать от неизъяснимого блаженства. Леона упала пред ним на колени и взяла его руку:

— Смотри, — сказала она, прикладывая ее к своей груди, — достаточно ли вы отмщены?

Маркиз вздрогнул, но лицо его оставалось бесстрастным.

— Вы ошибаетесь, — сказал он, — вы любите не меня, а Джузеппе.

— Да, — вскричала она горько и гневно, — я вас люблю, я боюсь за вас и за себя. За себя, потому, что я достигла последних границ преступления и порочности, и только любовь такого человека, как вы, которого я прежде презирала и попирала ногами, могла бы исправить меня…

— Хорошо, — улыбнулся Гонтран, — чем же вы докажете, что любите меня?

Его улыбка была так зла, что у Леоны закружилась голова. Вошел Джакомо, он был невредим. Леона вскрикнула и, обвив руками шею Гонтрана, прошептала:

— Я люблю тебя!

Эта развратная и грубая натура подчинялась влиянию самых гнусных страстей; она была очарована, порабощена силой характера Гонтрана: как дикий зверь смиряется под взглядом своего укротителя.

На другой день Гонтран де Ласи и Леона покинули Пульцинеллу, а два дня спустя их можно было видеть на палубе корабля, отходящего во Францию.

Гонтран в течение пяти дней плавания забыл, какою ужасною ценой он купил любовь Леоны. Но в то время, когда корабль высадил обоих путешественников на набережную Марселя, Гонтран заметил на ней человека, при виде которого его охватила дрожь. Это был полковник. Он взял маркиза за руку и спросил:

— Ну, теперь вы довольны вашей комедией? Трое сообщников хорошо услужили вам.

— Признаюсь, полковник…

— Но это еще не все, ваш дядя шевалье де Ласи снова назначил вас своим наследником.

Гонтран вздрогнул.

— Он сначала завещал все свое состояние Георгу де Ласи, вашему двоюродному брату, — продолжал полковник, — и это завещание разоряло вас, но смерть Георга изменила его распоряжение.

— Георг умер! — воскликнул маркиз.

— Неделю назад.

— Он был еще так молод!

— Умирают люди всякого возраста. Он поссорился с человеком, без сомнения, знакомым вам, с капитаном Гектором Лембленом, когда выходил из маскарада, и на другой день был убит ударом шпаги. Когда Георг де Ласи умер, шевалье изменил завещание. Теперь вы единственный законный наследник. Вы богаты и молоды. Гонтран был бледен как смерть.

— О, Боже мой, — прошептал он, — чего вы теперь потребуете от меня?

— Очень немногого в данный момент.

И полковник протянул руку по направлению к порту и указал на только что показавшийся корабль.

— Вот, — сказал он, — «Минос» прибыл из Алжира.

— И что же?

— На «Миносе» едет тот самый генерал, адъютантом у которого был капитан Лемблен он возвращается во Францию единственно для того, чтобы приказать расстрелять капитана. Генерал имеет на это право. Капитан любит его жену и ради нее-то он и дезертировал, поняли вы?

— Не совсем, — прошептал взволнованный Гонтран.

— Вы лучше всех нас владеете шпагой, — хладнокровно заметил полковник.

Маркиз страшно побледнел.

— Как зовут этого генерала? — спросил он.

— Право же, он носит знатное имя, и если он умрет, то, так как он бездетен, один из наших может присоединить к своему имени имя маркиза Флар-Монгори.

— Его имя? — настаивал Гонтран, волосы которого встали дыбом.

— Он глава младшей линии Фларов, представляющий собою единственное препятствие к усыновлению адвоката Шаламбеля, — генерал Флар-Рювиньи.

— Лучший друг моего отца! — вскричал Гонтран. — Никогда! Никогда!

— Хорошо! — спокойно продолжал полковник. — Вам прекрасно известно, что «Друзья шпаги» не имеют права выбирать себе дело. Вы убьете барона, так надо! К тому же вы дали клятву и подписались.

IX

Наше повествование обнимает собою множество драм. Это не история семи членов организованного общества, а вернее, история их жертв, и для того, чтобы шаг за шагом проследить все события и распутать нить огромной интриги, нам придется не раз делать отступления и переноситься к тем временам, когда наши герои не обладали еще коллективной и страшной силой ассоциации. Итак, перенесемся к отдаленным событиям и расскажем о них.

Всякий путешественник, выезжающий из Оксера и направляющийся в Кламеси, маленькую супрефектуру департамента Ньевры, может выбрать по своему усмотрению один из двух путей: первый, пролегая через Курзон, оканчивается у Куланжа, пограничного города департамента Ионны.

Второй идет вдоль верховьев реки, именем которой называется орошаемая ею страна; он соединяется с первым у моста, отделяющего Ньевру от Ионны. Ионнская долина — одна из самых красивых, живописных и плодоносных местностей. По берегам реки расположены деревни, утопающие в роскошных лугах и тенистых тополях. Долина окружена цепью холмов, по склонам которых растет прекрасный виноград, а вершины покрыты лесом, изобилующим дичью. То там, то сям возвышается полуразрушенный замок, служащий порою жилищем какому-нибудь отпрыску бургундской знати, игравшей некогда видную роль в истории.

Но наступил век искусства и промышленности, и дворянин с берегов Ионны обратился в земледельца и виноградаря, оставаясь в то же время и охотником. Итак, по правому берегу прекрасной Ионны между Шатель-де-Цензуаром и Куланжем, невдалеке от деревушки Ляри, турист, осматривающий фантастичные скалы Сосуа, не мог бы удержаться от любопытства при виде красивого замка в стиле ренессанс, окруженного большим парком и построенного на опушке одного из громадных лесов, простирающихся между настоящей Бургундией и Морваном, маленькой Шотландией, приютившейся в центре Франции.

Этот замок, теперь уже проданный и разоренный разбойничьей бандой, в эпоху нашего рассказа принадлежал барону де Шастенэ, бывшему телохранителю короля Людовика XVI, дивизионному генералу, а впоследствии члену генерального совета Ионнского департамента. Шастенэ не был родом из Бургундии, семья эта была выходцами из Блэзуа, переселившимися сюда в конце царствования Людовика XV, и принадлежала к потомкам славного барона Флер де Мэ де Шастенэ. Барон Флер де Мэ был женат на канониссе де Майльи, род которой владел в Бургундии двумя поместьями: Майльи ла Билль и Майльи ле Шато.

Когда прекратилась старшая линия рода де Майльи, Шастенэ наследовали имение Майльи ле Шато и поселились в Бургундии.

Итак, маленький замок, в котором жил настоящий барон Шастенэ, представлял собою сначала охотничий домик, но благодаря своему живописному местоположению обратился, наконец, в постоянное местожительство своих владельцев.

Барон де Шастенэ женился довольно поздно; его жена, мадемуазель де Малеверт, уроженка Бретани, умерла в день рождения двух дочерей-близнецов, Марты и Камиллы. Марта была стройная брюнетка, и лоб ее увенчивался густыми черными волосами, а губы напоминали июньские вишни. Ее сестра, Камилла, белокурая, как херувим, обладала большими синими глазами, взгляд которых выражал ангельскую кротость. Она была мала, хрупка, грациозна и шаловлива, как ребенок. Г. Шастенэ проводил зиму в Париже, в собственном отеле на улице Вернейль, а остальное время года в Бельвю, маленьком бургундском замке. Он никогда не хотел расставаться со своими дочерьми.

Марта и ее сестра получили всестороннее образование. В восемнадцать лет сестры-близнецы были отличные музыкантши, художницы, прекрасно ездили верхом, были красивы, и каждая из них могла принести своему мужу приданое в тридцать тысяч ливров годового дохода. Но, как скупец, дрожащий над своим сокровищем, старый дворянин не мог выбрать женихов, достойных своих дочерей.

Марта и Камилла обожали отца и были очень привязаны друг к другу. Крестьяне, жившие в окрестностях Бельвю, которым барон в эпоху государственных смут оказал немало услуг, с восторгом и улыбкою смотрели на милых девушек, беспечно резвившихся в тени парка. Любовь к отцу и их взаимная привязанность совершенно удовлетворяли их.

Однако в этом году, когда почтовая карета барона, приехавшего из Парижа, остановилась у ворот замка Бельвю, внимательный наблюдатель заметил бы тень грусти на лице Марты и, быть может, догадался бы о тайне ее сердечной печали.

Дни шли, а непонятная грусть Марты все росла, омрачая в то же время и лицо Камиллы, так что печаль сестры передалась наконец и ей. Миновала весна, прошло и лето, настали печальные сентябрьские вечера; грусть Марты усилилась, краска сбежала с ее лица, и черные круги легли вокруг ее глаз.

Только один человек, ослепленный своею любовью, не замечал этой перемены; это был отец, старый барон Шастенэ. Что касается слуг, то они говорили:

— Должно быть, на сердце у барышни Марты сильное горе, если она так заметно переменилась.

Однажды вечером обе молодые девушки гуляли, обнявшись, по берегу Ионны и тихо разговаривали. Вдруг к ним подошел деревенский почтальон и почтительно поклонился.

— Сударыни, — сказал он, — у меня есть новость для вас.

— А? В чем дело, Жан? — рассеянно спросила Марта.

— Сегодня к вам приедет гость. Марта вздрогнула.

— Прекрасный офицер, ей-богу! — продолжал почтальон. — Говорят, генерал. Он остановился в Куланже, куда он приехал сегодня ночью в почтовой карете; он приказал мне известить о своем приезде барона и дал мне письмо к нему.

При слове «офицер» Марта побледнела.

— Как зовут этого офицера? — поспешно спросила Камилла.

— Ну, сударыни, — сказал почтальон, — этого я не знаю, но, по-видимому, он такой же барон, как и ваш батюшка.

Марта с облегчением вздохнула, а на губах Камиллы мелькнула улыбка. Почтальон поклонился молодым девушкам и направился к замку.

— Бедная Марта! — прошептала Камилла, сжимая в своих руках руки сестры.

Марта вздохнула, и слезы блеснули на ее ресницах.

— Ты так его любишь? — с волнением спросила Камилла. Марта вздохнула и подняла глаза к небу с выражением отчаяния.

— Что же ты хочешь? Это невозможно!.. — продолжала Камилла. — Бедный лейтенант, без имени, без состояния… Ах, наш отец никогда бы не согласился. Он умер бы с горя…

— Ах, Боже мой! — сказала Марта, глаза которой были полны слез. — Разве он не храбр, не прекрасен, не честолюбив?

— Ребенок! — ответила Камилла. — Отец мечтает для нас о блестящей партии. Он хочет, чтобы ты вышла за человека с титулом. За богача…

Марта молчала и плакала.

— Барышни, — позвал их кто-то издали, — барышни, идите, господин барон желает вас видеть.

Они узнали голос старого слуги и пошли к замку; Марта сильно волновалась, и Камилла вполне сочувствовала ее горю.

Барон Шастенэ ждал дочерей в маленькой гостиной в нижнем этаже замка.

Барон был старик лет семидесяти. Он хорошо сохранился, был представителен, а его густые седые волосы еще более усиливали это впечатление. Лицо его, доброе и мужественное, с первого взгляда внушало почтение и располагало.

В ту минуту, когда дочери вошли в маленькую гостиную, де Шастенэ кончал просматривать газеты, которые ему принес почтальон, и около него лежало нераспечатанное письмо из Куланжа, полученное вместе с газетами.

— Дитя мое, — сказал он, целуя Марту в лоб, — я хочу поговорить с тобою. Сядь рядом… вот сюда, на кресло. — Говоря это, старик улыбнулся Камилле, точно хотел улыбкой вознаградить ее за то, что ничего не сказал ей.

Марта села, а старик взял ее руку.

— Тебе теперь исполнилось восемнадцать лет, — сказал он, нежно смотря на нее.

— Так что же, отец? — спросила Марта, вздохнув.

— Ни ты, ни твоя сестра не можете вечно оставаться в девушках.

Марта страшно побледнела.

— Однако, — продолжал старик, — я, как скупец, который не в силах расстаться со своими сокровищами, решил не отдавать их все сразу.

Марта слушала его, опустив глаза.

— У кого есть две такие жемчужины, как вы, мои сокровища, тот не выдаст их замуж разом. Когда ты, дитя мое, покинешь меня, то я оставлю у себя Камиллу.

— А я непременно должна покинуть вас, отец? — спросила дрожащая Марта.

— Да, — сказал барон, — твой муж приедет сегодня.

— Мой муж?

— Да, генерал барон де Рювиньи; между его семьей и нашей всегда были дружеские отношения.

Марта побледнела. Барон ошибочно истолковал ее волнение.

— Теперь, дитя мое, — сказал он, — иди к себе. Я знаю: все девушки плачут, когда им говорят о замужестве; им надо дать время успокоиться. К тому же, милая моя, если тебе генерал не понравится, то я принуждать тебя не буду.

Марта выбежала из комнаты вне себя: она думала, что умрет от горя.

Все прошлое лето Марта провела в Блэзуа у сестры своего отца, и с того времени сердце ее заговорило. Виконтесса де Мароль — так звали ее тетку — жила очень открыто в своем замке, в окрестностях Блуа, а ее единственный сын, молодой виконт Мароль, страстный охотник, приглашал к себе в гости всех соседей. И вот среди них-то Марта встретила молодого офицера, лейтенанта главного штаба. Он был красив, храбр, но беден, страшно беден и даже в будущем не ждал ниоткуда наследства. Они полюбили друг друга, но скоро оба поняли, что брак их невозможен. Лейтенант притом происходил из буржуазной семьи: звали его Гектор Лемблен, а любившая его Марта должна была получить тридцать тысяч ливров годового дохода и принадлежала к аристократии. Барон де Шастенэ никогда не согласился бы на подобный союз; бедные влюбленные прекрасно понимали это. Гектор решил уехать в Африку и, быстро сделав там блестящую карьеру, заслужить таким образом руку Марты. Она же поклялась ждать его и упорно отказываться от всех партий, которые могли бы представиться ей.

Легко понять волнение девушки, когда она услышала волю отца. В течение нескольких часов она предавалась отчаянию, заперевшись у себя в комнате, и не хотела видеть даже Камиллы, от которой у нее никогда не было тайн. Но когда первый порыв горя прошел, она впала в мрачное оцепенение, и у нее наступило то странное состояние духа, когда люди ожидают смерти и в то же время не имеют мужества пойти ей навстречу. В это время вошла Камилла.

Пока старый отец с любовью гладил по волосам белокурую Камиллу, последняя взяла газету и начала бегло просматривать ее. Вдруг смертельная бледность разлилась по ее лицу. Вот что она прочла:

«В последнюю стычку нашего отряда с кабилами наша армия понесла горестную утрату. Лейтенант Гектор Лемблен найден в числе убитых. Г. Лемблен был одним из самых храбрых наших офицеров».

С этим известием в руках Камилла вошла в комнату Марты.

— Дорогая сестра, — сказала она, — тот, кого ты любишь, уже не существует: не заставляй же нашего отца страдать понапрасну.

Марта в отчаянии призывала смерть, но смерть не явилась. Она осталась жива и, месяц спустя, вышла замуж за барона де Рювиньи.

X

Прошел ровно месяц, как мадемуазель Марта де Шастенэ вышла замуж за барона Флар де Рювиньи. Свадьба была отпразднована в Бельвю в кругу близких людей и без всякой пышности. Генерал, проведя в Бельвю восемь или десять дней, уехал с молодой женой в свое имение де Рювиньи, находившееся в Нормандии, на берегах Ламанша, между Диеном и Гавром. Рювиньи было старинное феодальное поместье, сохранившее строгий стиль средневековых замков, где дворяне окружали себя всеми средствами обороны, какие только могли изобрести природа и искусство. Замок этот был расположен на высокой береговой скале, два раза в день омываемой морскими приливами. С высоты башни открывался вид на море: однообразное и величественное зрелище, всегда видоизменяющееся, хотя и остающееся одним и тем же.

С противоположной стороны взорам открывалась одна из обширных нормандских равнин, плодородных, но однообразных, покрытых в виде шашечницы черной вспаханной землей и зеленью и там и сям возвышающимися яблонями и усеянных местами фермами, окруженными двойной оградой из буков и вязов.

Сердце Марты, и без того уже удрученное, сжалось еще сильнее, когда она вошла в это холодное и печальное жилище, построенное первыми нормандскими баронами, — гнездо, свитое морскими воронами на вершине скалы, — обширные залы которого были убраны мебелью прошлых веков, с мрачными и от времени полинявшими обоями и строгими и почерневшими фамильными портретами, с темными звучащими страшным эхом коридорами, витыми лестницами со стершимися от ходьбы нескольких поколений ступеньками.

Печаль и глубокое безмолвие царили повсюду…

В противоположность прекрасным ландшафтам, громадным лесам и журчащим ручейкам — кругом были унылые и без всякой растительности деревни. Марта, которой еще недавно жизнь улыбалась, как весеннее утро, почувствовала сразу холод в душе, лишь только она приехала в Рювиньи.

Генералу было лет сорок пять, но он был еще так свеж и полон сил, что на вид ему едва можно было дать тридцать пять; у него была изящная фигура и элегантные манеры. Но лагерная жизнь казалась единственно возможной для г. де Рювиньи.

Выйдя в запас всего полгода назад, по своему личному желанию, чтобы иметь время жениться, генерал снова принялся усиленно хлопотать, несколько дней спустя по приезде в Рювиньи, о новом назначении в Африку, не заботясь о том, что покидает после такого короткого медового месяца свою молодую жену.

Генерал де Рювиньи женился потому, что, по его дворянским принципам, он обязан был продолжить свой род; затем ему показалось, что в его жизни чего-то не хватает и что это что-то — женщина; но, кроме этого, генерал не видел для себя ни малейшего основания оставаться во Франции. Однако он любил Марту; ослепительная красота молодой женщины, ее прелесть и грусть, причину которой он никоим образом не мог заподозрить, произвели на него глубокое впечатление, и если бы случай заставил его вести жизнь частного человека, то он счел бы себя самым счастливым человеком в мире. По приезде в Рювиньи, куда он вернулся после пятилетнего отсутствия, генерал счел своею обязанностью привести в порядок свои денежные дела, возобновить контракты с фермерами и сделать необходимые поправки в замке, некоторые корпуса которого грозили обрушиться. Покончив с этими хлопотами, он оставил Марту в Рювиньи и поехал в Париж, чтобы повидаться там с военным министром.

Оставшись одна в мрачном замке, молодая баронесса поняла, какую великую жертву она принесла ради отца, выйдя замуж за барона. — Среди этой суровой природы, под сумрачным и холодным небом, в мрачном жилище, где ее преследовала тень Гектора, павшего на поле битвы, Марта чувствовала, что ее жизнь погублена навсегда, и через несколько дней у нее явилась страшная тоска по родине, которая овладевает изгнанниками, оторванными от всего, что им дорого. Окруженная молчаливыми слугами, не способными понять тоску ее одиночества, лишенная общества деревенских соседей, которые могли бы помочь молодой женщине перенести однообразие жизни в замке, Марта проводила целые дни после отъезда генерала на террасе замка, выходившей на море. Маленькая винтовая лестница вела с этой террасы к подножию утеса, соединявшемуся с песчаным берегом крутой тропинкой, высеченной в граните. Таможня поместила в этом уединенном месте своего стражника, все время зорко наблюдавшего и как бы висевшего между небом и землей.

Молодая баронесса, находившая удовольствие в созерцании вод океана и его движущейся панорамы, помимо своего желания заинтересовалась этим человеком, которого цивилизация обратила в пария и которого Марта весь день видела неподвижным на утесе, внимательно следившим за каждой лодкой, проходившей мимо него и желавшей причалить к берегу. Лестница, которая вела с террасы к таможенному посту, была выстроена двадцать лет назад для удобства обитателей замка, спускавшихся по ней к морю во время отлива, за водой или для ловли омаров. Иногда и Марта спускалась по ней и беседовала со стражником с наивным любопытством ребенка. Это было ее единственное развлечение.

У стражника был помощник, с которым он сменялся после двадцатичетырехчасового дежурства. Первый был отцом семейства и принужден был на свое скудное жалованье кормить жену и троих малюток. Баронесса, узнав о его положении, однажды вечером сунула ему в руку две золотые монеты, послала одежду его полураздетым детям и просила передать жене, чтобы она в случае нужды приходила в замок и обращалась к ней. Стражник чувствовал почтение к молодой женщине и был самым счастливым человеком, когда она спускалась к нему и разговаривала с ним. Он угадывал своим честным простым сердцем затаенное горе молодой женщины и часто спрашивал себя, каким бы образом он мог помочь ее тайному горю.

Однажды вечером Мартин — так звали стражника — сидел на своем посту, устремив взор на море.

Приближался конец ноября. Нормандское небо было мрачно и холодно; океан отражал в своих водах небо. Западный ветер дул порывисто, вздымая волны. Вдруг стражник вздрогнул. Вдали мелькнул свет на лодке. Это не были, да и не могли быть, рыбаки. И хотя ночь была темна, Мартин все-таки мог различить, что это и не контрабандисты. Все же, повинуясь долгу, он зарядил карабин и, быстро спустившись по тропинке, очутился у моря в тот момент, когда лодка причалила к берегу.

Из нее вышли двое. Один был хорошо знакомый Мартину рыбак, а другой — человек лет тридцати, с лицом, полузакрытым полями широкой шляпы, и закутанный в плащ с ног до головы. Его манера держать себя и закрученные усы обличали в нем военного.

— Кто идет? — спросил стражник.

— Друзья, — отвечал незнакомец и, пристально посмотрев на Мартина, прибавил. — Мы не контрабандисты; осмотрите лодку, если хотите, там ничего нет.

— Я уверен в этом, господин офицер. Незнакомец вздрогнул.

— Вы служили в военной службе? — спросил он.

— Да, господин офицер, я был артиллерийским солдатом.

— Друг мой, — сказал офицер (это был действительно офицер), — если я потребую от вас услуги, которая не идет вразрез с вашими обязанностями, окажете ли вы мне ее? Я офицер, вы угадали.

— Да, если только для этого я не должен покинуть свой пост.

— О, конечно, нет!

— В таком случае, господин офицер, я к вашим услугам. Незнакомец отвел Мартина на несколько шагов и шепотом спросил его:

— Кому принадлежит этот замок, возвышающийся на вершине утеса?

— Генералу, барону де Рювиньи.

— Он дома?

— Нет, генерал в Париже.

— А… баронесса? — спросил офицер с дрожью в голосе.

— Баронесса в Рювиньи.

— Вы знаете ее?

— Знаю ли я ее? — пробормотал стражник. — Ах, бедная, дорогая госпожа, она благодетельствует моим детям.

— Ну, — продолжал офицер, — так окажи услугу мне и ей.

— Ей? О, приказывайте скорее, господин офицер.

— Передайте ей письмо.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Сейчас?

— Да, и отдайте ей его без свидетелей.

— Будет исполнено, господин офицер. Незнакомец хотел вместе с письмом сунуть и кошелек в руку надсмотрщика, но тот гордо отказался.

— Нет, нет, — сказал он, — не надо. Я и так слишком обязан госпоже…

— Идите же скорее, я подожду вас здесь, — сказал незнакомец упавшим голосом.

Мартин быстро поднялся по тропинке, в конце которой находилась лестница, ведшая к площадке.

Наступила холодная нормандская ночь. Замок де Рювиньи почти исчезал в ночном тумане; слуги барона собрались вокруг очага громадной кухни, где за стаканом сидра рассказывали страшные истории прошлых времен. Марта по обыкновению сидела на террасе, склонив голову на руки, и слушала плеск волн, который, как нельзя более, подходил к ее грустному настроению.

Она заметила в вечернем тумане на море лодку, направлявшуюся к берегу, и хотя это зрелище не было ново для нее, но какое-то странное волнение охватило ее, и,. невольно подчинившись необъяснимому чувству симпатии, она пристально следила за маленьким суденышком, которое бешеная волна каждую минуту могла разбить об утесы скал.

Наконец оно причалило к берегу… Марта вздохнула свободно. Ночной туман скрыл весь берег, где воцарилась такая тьма, что бедная женщина не могла разглядеть, сколько человек находятся в лодке. Она увидела только спустившегося к ней Мартина; шум морских волн мешал ей слышать то, что происходило на берегу.

Скоро до ушей ее долетел шум шагов, и она, всмотревшись пристально, увидела человеческий силуэт на нижней ступеньке лестницы, ведущей к террасе. Марта вздрогнула; сердце ее забилось от какого-то предчувствия. Не привезла ли эта лодка какого-либо известия ей? Стражник Мартин стоял перед нею с кепи в руках. Бравому солдату его доброе сердце подсказало, что он несет молодой женщине одно из тех неожиданных известий, которые иногда заставляют умереть от счастья, и потому в продолжение пяти минут, во время которых он поднимался со скалы на террасу, он придумывал способ подготовить ее к этой неожиданности.

— Это вы, Мартин? — спросила его Марта дрожащим голосом.

— Да, баронесса.

— Вам что-нибудь нужно от меня?

— И да и нет, сударыня.

— Что это значит?

Таможенный стражник сел рядом с баронессой и с почтительной фамильярностью осмелился взять в свою огромную руку ручку Марты.

— Вы так добры, что весь свет должен любить вас. Марта ошиблась, услышав эти слова: она подумала, что Мартин хочет просить оказать ему какую-нибудь важную услугу, и вздохнула свободно.

— У меня есть отец и сестра, — сказала баронесса, не беря своей руки из рук стражника.

— Неужели только эти два существа и любят вас? — спросил он.

— Мой муж… — пробормотала она.

— А еще? Марта вздрогнула.

— Больше никто, — вздохнув, ответила она.

— Сударыня, — прошептал Мартин, все сильнее волнуясь, — я не более как бедняк, но вы были добры к моим детям, как наша святая покровительница Дева Мария, и я убью, как собаку, того, кто не окажет вам должного почтения, но зато я буду нем, как могила, если вам нужен преданный друг.

Марта пожала руку Мартина.

— Друг мой, — сказала она, — у вас благородное сердце, и если бы я нуждалась в поверенном, то, конечно, выбрала бы вас. Но, — прибавила она разбитым голосом, — у меня нет более тайн…

— Сударыня, — умолял стражник, — именем Неба молю вас, скажите мне правду! Любили ли вы когда-нибудь?

При этих словах Марта задрожала, подобно сухим листьям, гонимым осенним ветром.

— Ах, молчите, молчите! — прошептала она взволнованным голосом. — Молчите!

— Радость не убивает, сударыня.

У Марты закружилась голова.

— Радость… — сказала она, задрожав. — Для меня нет более радости.

— Может быть.

Госпожа де Рювиньи, вероятно, забыла, что имеет в качестве поверенного бедного стражника, или же слепо и безгранично верила ему; как бы то ни было, но только она прошептала:

— Он умер.

— Умер, говорите вы? — перебил ее Мартин, вдруг отчасти угадавший правду.

— В Африке… на войне, — сказала Марта чуть слышно.

— Сударыня, — пробормотал Мартин, — я был солдатом и, как видите, жив, не правда ли?

— Да, — сказала она с грустью, — ну, так что же?

— Ну, и меня приняли за мертвого на поле битвы и известили семью о моей смерти. Сестры и братья носили траур по мне, а сельский священник отслужил мессу за упокой моей души.

— О, Боже! — прошептала Марта. — Неужели вы хотите убить меня?

— Надейтесь, — сказал Мартин, — надейтесь, сударыня…

И затем он поспешно прибавил:

— Лодка, только что приехавшая сюда…

Марта задрожала и чуть не лишилась чувств. Кровь остановилась у нее в жилах, холодный пот выступил на лбу.

— В этой лодке, — продолжал Мартин, — приехали двое…

У Марты закружилась голова.

— Мужайтесь, сударыня, мужайтесь! — бормотал надсмотрщик, — не дрожите так… один из них офицер.

Баронесса чуть не вскрикнула.

— Он дал мне вот это письмо, — докончил солдат, поддерживая ослабевшую Марту, — читайте, сударыня…

Блуждающий взор баронессы упал на подпись на письме, и она снова вскрикнула, но на этот раз от радости… это был его почерк… он не умер.

Дрожащей рукою она распечатала письмо и поспешно прочитала:

«Марта, моя любовь, моя жизнь! Бог не захотел разлучить нас… оставленный умирающим под вражеским огнем, я ожил… плененный арабами, я бежал… Ваша любовь была моим талисманом…

Марта, нежно любимая мною, мне нужно видеть вас, это необходимо, не откажите мне!..

Ваш на всю жизнь Гектор».

XI

В сердце и уме баронессы происходило что-то странное, необъяснимое.

Радость не убила ее, а уничтожила для нее все недавнее прошлое. Настоящая минута была как бы продолжением того часа, когда она в последний раз видела Гектора Лемблена перед его отъездом в Африку. Все промежуточное время как бы исчезло. И брак, и барон, и новое имя, которое она носит теперь, все это она забыла при мысли о. нем. И эта женщина, недавно слабая и которую одно слово могло убить, стояла теперь молодая и сильная, и в глазах ее светилась радость.

— Где он, где он?

— Пойдемте! — сказал Мартин, снова взяв ее за руку. — Он внизу, у подножия утеса… Он ждет вас…

Влюбленные слились в объятии. Рыбаки стражник, отошедшие на почтительное расстояние, слышали, как они произносили бессвязные слова, слышали их вздохи и рыдания…

Вдруг наступила ужасная действительность.

— Замужем! — вскричал офицер, и страшная злость прозвучала в его голосе.

Марта опустила голову и вскрикнула.

— Замужем, замужем! — повторял он с горечью. Марта вспомнила, что она уже не мадемуазель де Шастенэ, а баронесса де Рювиньи.

— Ах, — проговорила она, — простите меня, Гектор, простите меня… Но я думала, что лишилась вас навеки.

И Марта с пламенной надеждой подняла глаза к небу.

Гектор Лемблен встал молча и спокойно, как человек, твердо решившийся на что-то.

Ночь была темная. Океан бурлил у подножия скал. Дикое величие местности, отдаленные раскаты грома, свирепый рев волн — все, казалось, хотело окружить мрачной и дикой поэзией последнее свидание двух некогда обрученных.

— Марта, — сказал офицер, — женщине в восемнадцать лет, прекрасной и достойной обожания, как бы ни разбила судьба ее жизнь, все же нельзя отказываться от жизни… Прощайте… забудьте меня…

— Могу ли я жить теперь! — вскричала она.

— Ну, а согласилась ли бы ты слить в одно нашу судьбу? — страстно спросил он.

Она вздрогнула и взглянула на него.

— Хочешь ли ты, — продолжал он, — обратить наше горе в вечную радость, нашу разбитую жизнь в вечное счастье, а наши прошлые страдания — в блаженство.

— Говорите, — пробормотала она.

Он протянул руку по направлению к океану. Слабый свет мелькал на поверхности воды.

— Видишь ли ты этот свет? Это — фонарь корабля, отходящего в Африку. Видишь ли ты эту лодку? Она привезла меня одного, но может увезти нас обоих на корабль. Хочешь ты бежать со мною?

— Бежать! — вскричала она с ужасом.

— Да! — продолжал он страстно. — Мы убежим на край света, и всевидящий Бог благословит нашу любовь.

Но Марте показалось, что чья-то тень встала перед нею. Это был образ старика, одетого в траурную одежду, опиравшегося на руку молодой девушки, плачущего и молящегося: печальная чета, скорбящая и оплакивающая позор честного имени.

— Отец мой! Сестра моя! — прошептала она.

Искуситель понял, что он никогда не восторжествует над такой охраной.

— В таком случае прощайте, прощайте навсегда. Отчаливай! — закричал он рыбаку, вскакивая в лодку. — Отчаливай!

Бедный стражник взял на руки баронессу де Рювиньи и отнес ее в замок.

Никто из обитателей замка не вышел еще из кухни, где какой-то красноречивый рассказчик сообщал страшную и увлекательную легенду, а потому никто и не подозревал о тяжелой сцене, разыгравшейся на утесе. Когда служанки баронессы Рювиньи вошли в ее комнату, чтобы раздеть ее, они застали ее уже в спальне, пришедшей в сознание и лежавшей в кровати. Марта была бледна, но успела овладеть собою. Воспоминание об отце и сестре восторжествовало над любовью, а ее служанкам и в голову не могло прийти, что они чуть не лишились навсегда своей госпожи.

На другой день Марта вышла из комнаты совершенно спокойная. Она хотела забыть Гектора, любить одного мужа и искупить единственное увлечение своей молодости добродетельною жизнью и самоотвержением. Всю ночь она молилась, и молитва успокоила ее наболевшую душу и помогла забыть о горе. Она отнеслась сначала совершенно безразлично к отъезду мужа, но теперь всей душою желала скорейшего его возвращения и хотела, чтобы корабль, увезший Гектора, удалился навсегда.

Весь день она провела одна на террасе, всматриваясь в морскую даль и вздрагивая каждый раз, когда белый парус появлялся на горизонте. Но показавшийся парус снова скрывался в небесной синеве, и не было никакого сомнения, что корабль был уже далеко. В двухстах шагах от террасы, внизу, она видела сторожа, неподвижного на своем посту. Но это был не Мартин, а его товарищ. Марта с беспокойством ждала, когда он наконец сменится. Ей нужно было видеть Мартина, поговорить с ним, как с другом; это была последняя жертва, которую она собиралась принести своей любви.

Наступил вечер; стражник встал и в конце маленькой тропинки, которая вела от деревни к сторожевому посту, показался другой, который и сменил своего удалившегося товарища.

Сердце Марты сильно забилось, и она легче серны спустилась к стражнику, сидевшему к ней спиной.

При звуке ее шагов он обернулся. Марта вскрикнула: это был не Мартин. Человек, сидевший перед нею в одежде стражника и с карабином за плечами, был Гектор Лемблен.

— Вы! — пробормотала она, растерявшись.

— Я хотел убить себя, — ответил он, — но почувствовал, что у меня не хватит сил исполнить это, не увидавшись с вами еще раз.

— О, Боже мой! Боже мой! — прошептала она. — Я дала обет позабыть его.

— Марта, — продолжал Гектор, — я нарушил спокойствие вашей жизни… простите меня… забудьте… постарайтесь быть счастливой…

— Гектор!

— Ах, — сказал он тоном твердой решимости, — жизнь без любви все равно, что земля без солнца. Лучше мрак и смерть… Я умру с вашим именем на устах… Марта, я убью себя там, внизу, на этих скалах… сегодня ночью… волны унесут мое тело и смоют следы моей крови… прощайте, Марта…

— Я не хочу, чтобы ты умер, и ты не умрешь… потому что я люблю тебя… — прошептала она чуть слышно.

XII

Однажды утром раздался стук въезжавшей во двор замка де Рювиньи кареты. Генерал вернулся после трехнедельного отсутствия; это была одна из тех честных, рыцарских натур, которые никогда не позволяют себе заподозрить в ком-нибудь дурное. Он, как ребенка, поднял на руки жену и, может быть, в первый раз в жизни почувствовал радость при виде ее. Никогда Марта не казалась ему такой красивой. Он сел на кушетку рядом с нею.

— Дорогое дитя, — сказал он ей, — неделю назад я усиленно хлопотал о своем назначении в Африку; теперь я сожалею, что домогался этого, так как буду принужден покинуть вас надолго.

— Боже мой! — прошептала Марта. — Вы уезжаете?

— Через три дня.

— Через три дня? — пробормотала она. — Это ужасно!

— Теперь я разделяю ваше мнение, мой ангел; человек, упускающий свое счастье в погоне за честолюбием, безумец. Но что же вы хотите? Он так создан, что радости семейного очага не удовлетворяют его; он забывает, что подобная вам женщина — это рай земной, и ему все еще нужны слава, успех, почести… Жизнь жены солдата полна самоотречения и самопожертвования. Я знал это, женясь на вас, и был не прав в своем эгоизме; но сегодня я вижу, что разлука, которой я почти жаждал вследствие своей страсти к службе, будет для меня жестока и тяжела. Ваш образ будет жить в моем сердце и будет моим талисманом.

Было что-то торжественное в этих словах, полных любви, в нежном и серьезном тоне голоса благородного человека, в позе его, уже почти старика, стоявшего на коленях пред восемнадцатилетней женщиной. Марта плакала. Генерал приписал ее слезы огорчению, причиной которого был его скорый отъезд, и поспешил заговорить более веселым тоном.

— Милое мое дитя, — сказал он, — вы, вероятно, скучали в этом старом замке, но успокойтесь, ваше страдание окончится, я не хочу, чтобы вы провели эту зиму здесь. Когда я был в Париже и хлопотал у министров, я позаботился и о вас. Я приказал заново отделать наш маленький отель на Вавилонской улице. Ваши комнаты прелестны; я устроил для вас настоящее голубиное гнездышко. Вы будете жить недалеко от своего отца и можете целые дни проводить в его обществе и в обществе вашей сестры, я предоставляю вам полнейшую свободу на всю эту зиму.

Генерал поцеловал в лоб Марту и с улыбкой продолжал:

— Теперь осушите слезы на своих прекрасных глазках и успокойтесь в отъезде вашего нелюдимого мужа, которому гораздо благоразумнее было бы подать в отставку, чтобы не расставаться с вами. Разве можно плакать в восемнадцать лет? Раз вы носите имя баронессы де Рювиньи, то обязаны кое-чем и свету. Вы откроете ваши салоны и будете принимать друзей обоих наших семейств. Ваше состояние позволяет вам это. Веселитесь, развлекайтесь, побеждайте… сделайтесь царицей избранного света. И затем, — прибавил он с волнением, — на другой день после бала, когда ножки ваши устанут от танцев, когда в ваших ушах уже перестанут звучать комплименты восхищенной толпы, как только появятся первые проблески утра, вспомните и обо мне… о добром старом служаке, которого долг и любовь к родине удерживают на поле битвы и который ежечасно будет помнить о вас: и в пороховом дыму на поле битвы, и в звездные ночи, спускающиеся над Атласом.

Марта долее не выдержала: она бросилась на шею к своему мужу и прошептала, рыдая:

— О! Как вы добры и благородны. Я буду молить Бога, чтобы он продлил мне жизнь и тем дал возможность сделать вас счастливым.

В эту минуту она любила своего мужа!

У генерала закружилась голова. Этот человек, бесстрашно стоявший под пулями и грохотом пушек, задрожал, как ребенок, и сердце забилось в его храброй груди, как у двадцатилетнего влюбленного юноши…

В этот вечер, в ту самую минуту, когда барон де Рювиньи уезжал со своей молодой женой в Париж, Мартин передал лейтенанту Гектору Лемблену письмо следующего содержания:

«Г-н де Рювиньи приехал сегодня утром. У этого человека золотое сердце, и он любит меня до обожания; я видела его стоящим предо мною на коленях, целующим мои руки и говорящим о своей любви ко мне. Забудьте меня так же, как и я вас постараюсь забыть! Бог даст мне на это силы. Прощайте навсегда… это необходимо!

Я вас никогда не увижу.

Марта».

Три дня спустя перед маленьким отелем в Вавилонской улице стояла почтовая карета, и два лакея укладывали в нее чемоданы генерала. Де Рювиньи стоял рядом со своей молодой женой, держа ее руки в своих, и нежно прощался с нею.

— Ах! — сказал он. — Уже девять часов, кажется, а мой новый адъютант заставляет себя ждать. Да, кстати, я забыл сообщить вам, что капитан Леско подал военному министру прошение об отставке. Почему? Никто этого не знает, даже я. Вместо него я взял другого офицера, такого же славного, только два дня назад произведенного в капитаны. В сегодняшнем номере «Moniteur'a» напечатано о его назначении… Зовут его капитан Лемблен.

Марта вздрогнула и побледнела.

— Капитан Лемблен, — продолжал генерал, не замечая смущения жены, — уже служил в Алжире; он говорит по-арабски, и я думаю, что он мне будет очень полезен.

Вдруг раздался звонок, возвестивший о прибытии постороннего.

— Это, без сомнения, он, — сказал де Рювиньи. Марта почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, и горячо молила Бога дать ей силы вынести это ужасное последнее испытание.

Немного погодя дверь отворилась, и капитан Лемблен вошел. Он был в адъютантском мундире, на плечи у него был накинут военный дождевой плащ, на ногах надеты высокие ботфорты, эполет на нем не было. Он был бледен, но на загорелом лице его не отражалось ни малейшего волнения; он вежливо, хотя холодно поклонился баронессе, как кланяются женщине, которую видят в первый раз. Бог, видимо, сжалился над Мартой. Он вернул ей силы, и теперь уже никто не мог бы заметить ее волнения и подумать, что она знакома с этим человеком.

— Баронесса, — сказал генерал, позвольте мне представить вам капитана Лемблена, моего адъютанта.

Гектор вторично поклонился.

— Ну что, капитан, вы готовы? — продолжал барон.

— Да, генерал.

— Мы наскоро закусим, потому что через час надо ехать. В это время к генералу подошел лакей за приказаниями, и это дало возможность Гектору подойти к баронессе и шепнуть ей:

— Простите меня, я навсегда удаляюсь от вас… прощайте, сударыня… я повинуюсь вам.

Час спустя барон де Рювиньи, нежно обняв свою молодую жену и смахнув невольно набежавшую слезу, сел в карету вместе с капитаном Лембленом. Карета рысью выехала со двора отеля.

Марта выдержала до конца. Она не побледнела, не задрожала в этот ужасный час; но как только она осталась одна, вся энергия ее исчезла. Марта разразилась рыданиями, упала на колени и, подняв руки, начала молиться. Молитва ее была так горяча, что ангел-хранитель с высоты небес с состраданием взглянул на нее и заплакал.

XIII

Почти месяц спустя после описанного нами события отряд французской армии проходил через Атласские горы. Отрядом этим командовал генерал, барон де Рювиньи. После перехода, продолжавшегося трое суток, отряд сделал привал в небольшой долине, местоположение которой было удобно для лагерной стоянки. Генерал отдал приказание не удаляться на значительное расстояние и послал вперед сотню кавалеристов с поручением разведать позицию неприятеля.

Когда меры предосторожности были приняты, генерал сошел с лошади и направился в свою палатку, чтобы условиться там со своим штабом относительно выбора офицера которому можно было бы поручить начальство над отрядом. Выбор был труден, потому что нужно было найти человека, хорошо знакомого с местностью и с арабским языком и настолько храброго, чтобы пойти на все. Только один офицер соединял в себе все эти качества, а именно — капитан Гектор Лемблен, проведший когда-то несколько месяцев в плену у арабов. Генерал потребовал его к себе и сказал ему:

— Капитан, я назначаю вас командиром отряда егерей. Вот инструкции, которых вы должны строго придерживаться. Но, когда отправляешься в такую экспедицию, как та, в которую я вас назначаю, то как бы человек храбр ни был, он может чувствовать настоятельную потребность получить в последний раз известие о своих родных.

Гектор вздрогнул.

— Вместе с депешами из Алжира я получил из Франции письма, которые привез последний пароход. Может быть, и для вас есть что-нибудь.

— Я не думаю этого, генерал.

— Почему?

— У меня не осталось никого, кроме очень дальних родственников.

— Как! Ни одного друга? Ни даже подруги сердца? Генерал открыл кожаный мешок и начал поспешно перебирать письма, читая надписи.

— Постойте, — вдруг сказал он, — вы ошиблись, капитан…

И он подал Гектору письмо, почерк которого был совершенно незнаком капитану. Гектор сначала был убежден, что никогда не видал этого почерка; но вдруг он вздрогнул, и что-то подсказало ему, что это письмо было от Марты. Он, однако, настолько владел собою, что взял письмо и, не распечатывая его, сказал генералу:

— Я знаю, от кого оно.

Капитан поклонился и пошел в соседнюю палатку. Там, бледный и дрожащий, Гектор разорвал конверт. Предчувствие не обмануло его: это письмо действительно было от Марты, которая очень искусно изменила свой почерк. С холодным потом на лбу, капитан начал читать следующие строки, написанные дрожащей рукой и, очевидно, под влиянием сильнейшего волнения.

«Гектор, — писала Марта, — если вы не спасете меня сейчас же, я погибла! Это позор… это отчаяние… смерть моего старого отца… бесчестие сестры… презрение света… Гектор! Гектор! Сжальтесь… ради Бога… ради вашей матери спасите меня! Я чуть с ума не схожу от ужаса и даже не умею рассказать всего, что случилось… двадцать четыре часа назад… Слушайте, Гектор. Вчера я стояла на коленях и молилась, как делаю это каждый день… Я молилась за него… я молилась за вас… Я просила Бога изгладить образ мой из вашего сердца. Вдруг явился какой-то человек. Он хотел переговорить со мною немедленно. Я его никогда не видала, наружность его показалась мне отталкивающей; одет он был прилично, манеры у него были светские, и он мне почтительно поклонился. Взглянув на него, я похолодела, как будто увидала змею.

— Что вам угодно, сударь? — спросила я.

— Полчаса побеседовать с вами, сударыня.

— Но я совсем вас не знаю…

— Меня — нет, сударыня, но вы знаете, без сомнения, этот почерк.

И он показал мне письмо, единственное, которое я когда-то написала вам, все облитое моими слезами, где я вас на коленях молила забыть меня. И пока я с удивлением смотрела на него, спрашивая себя, не сделалась ли я игрушкой ужасного кошмара, он сказал мне:

— Это письмо, сударыня, капитан Лемблен не мог увезти с собою, потому что боялся, что его убьют: он тщательно запер его в шкатулку, в улице Виктуар; но тройной замок шкатулки был взломан и письмо украдено.

Я слушала этого человека, как приговоренный выслушивает свой смертный приговор; я не могла произнести ни слова, ни сделать движения… Я стояла неподвижно, как статуя.

— Сударыня, — продолжал он, — в Париже сотни тысяч различных ремесел, я же занимаюсь собиранием компрометирующих писем. Эта профессия довольно доходная.

Я поняла, что хочет сказать мне этот человек, и подумала, что он намерен продать это письмо за незначительную сумму. Я взяла кошелек, полный золота, и бросила его ему.

Он расхохотался, и его смех заставил меня содрогнуться.

— Госпожа баронесса шутит конечно, — спокойно сказал он, — подобное письмо неоценимо.

— Неоценимо! — вскричала я пораженная.

— Разумеется, — продолжал он с убийственным хладнокровием, — эту сумму заплатил бы мне генерал барон де Рювиньи, но баронессе оно обойдется дешевле.

И этот человек шепнул мне на ухо цифру… поражающую цифру, Гектор… Цифру, которую я не решаюсь написать… где взять денег? Я думала, что он с ума сошел.

— Я знаю, — сказал он мне, — что эта сумма крупная и что она найдется не тотчас… но я подожду… в распоряжении госпожи баронессы две недели. Сегодня десятое число, я буду иметь честь явиться к госпоже баронессе двадцать пятого, ровно в полдень. Если в течение этого срока госпожа баронесса не успеет приготовить следуемую сумму, то один из моих агентов поедет в Алжир, где и обделает это дело с самим генералом, бароном де Рювиньи. И этот человек оставил меня обезумевшей от отчаяния, Гектор, и долго еще после его ухода я не могла прийти в себя от этого ужасного и безвыходного положения.

Где достать эту сумму? У кого просить ее? У меня есть на двадцать пять тысяч франков бриллиантов и двадцать тысяч франков, оставшихся от трехмесячного содержания, назначенного мне генералом… Под каким предлогом взять их? Мне нужно поручительство моего мужа… а его-то и нет у меня. Отец уехал в Бельвю. Да и как сказать ему: «Мне нужно сто тысяч франков!». Только один вы, Гектор, можете спасти меня. Приезжайте скорее, не медлите ни минуты… Этот человек сдержит свое слово. Голова моя идет кругом… Гектор, Гектор, если вы не спасете меня, я погибла! Отец проклянет меня!..»

На этом кончалось письмо госпожи де Рювиньи; оно еще носило следы горячих слез, которые Марта пролила на него.

Капитан растерялся и спрашивал себя, не жертва ли он ужасного бреда… Но вот письмо… он держал его в своих судорожно сжатых руках и перечел еще раз.

— О, — вскричал он наконец, — я спасу ее!

Гектор посмотрел на число, которым было помечено письмо. Оно было послано восемь дней назад. В распоряжении капитана было ровно семь дней. Семь дней, чтобы явиться в Париж, семь дней, чтобы найти сто тысяч франков!

Он находился в двадцати пяти тысячах лье оттуда; ему нужно было три дня, чтобы добраться до Марселя и еще два дня — до Парижа.

— Я приеду! — прошептал он. — Я должен приехать вовремя.

Но тут Гектор вспомнил, что он не имеет права отлучиться без разрешения и что генерал не разрешит ему уехать перед самой экспедицией и накануне сражения.

Можно было сойти с ума. В эту минуту раздался топот лошади у входа в его палатку. Это была та самая лошадь, на которой он должен был отправиться в экспедицию в качестве начальника отряда… Настало время отправляться, надо было повиноваться долгу.

— Ну что ж! — прошептал он. — Я дезертирую! Произнеся это ужасное слово, капитан невольно содрогнулся. Дезертировать! То есть, бежать со своего поста, как трус, бежать от врага, обесчестить свои эполеты, покрыть себя несмываемым позором, наложить вечное пятно на честную и храбрую жизнь, которая уже не раз получила крещение огнем, умереть смертью изменников, перенеся позор разжалования…

Капитану приходилось выбирать: или позор, или допустить, чтобы до генерала дошло роковое письмо, которое будет смертельным приговором для Марты де Шатенэ.

— Что значит для меня бесчестие! — вскричал он страстно, — что значит для меня позорная смерть, если она будет спасена!..

XIV

Десять минут спустя Гектор Лемблен был уже на лошади и ехал во главе эскадрона, которым он командовал. Была темная ночь, одна из тех дивных темных африканских ночей, блещущих звездами, но безлунных, когда только на незначительном расстоянии можно различить землю, несмотря на ярко освещенное небо. Маленький отряд въехал в долину, после нескольких изгибов переходящую в громадную равнину. Чтобы бежать, капитан должен был исполнить свой замысел раньше, чем колонна достигнет этой равнины.

Эскадрон ехал по два человека в ряд, а во главе их находился лейтенант. Гектор ехал в последнем ряду, рядом с унтер-офицером, давно уже служившим под его командой, который год назад видел, как он упал, тяжко раненный, на поле битвы. Вдруг в ту минуту, когда весь эскадрон исчез за крутым поворотом, внезапная мысль осенила Гектора.

«Солдат, который едет рядом со мною, уже спит на своем седле; я соскочу на землю, моя лошадь, как и все кавалерийские лошади, пойдет рядом с его, не обращая внимания, что идет без всадника. Когда солдат проснется, он подымет тревогу и признается, что спал. Тогда предположат, что я продрог и упал без чувств на краю дороги, и начнут искать меня. Но меня не найдут, а потому решат, что арабы убили меня и бросили мое тело в кустарник».

Гектор соскользнул на землю, и все случилось так, как он предполагал: его лошадь продолжала идти рядом с лошадью солдата. Капитан был хорошо знаком, как уже известно, с местностью.

Он знал, что в трех лье оттуда, в горах, он встретит одно из кочующих племен арабов, расположившееся у ручья, и направился к дуаруnote 1 пешком, прячась за кустарниками и останавливаясь при малейшем шуме. Он боялся уже встречи не с арабами, а с каким-нибудь французским солдатом.

На рассвете он достиг дуара. Часовой-араб прицелился в него.

— Стой! — закричал он по-арабски. — Я друг и притом один.

Араб опустил ружье, а капитан бросил саблю. Этого было вполне достаточно, чтобы пройти в дуар, не получив пулю в грудь. Гектор знал, что человек священен для араба с той минуты, как вступит в его палатку. Он прошел в палатку начальника племени, которого застал за чисткой оружия, и сказал ему:

— Я хочу доверить тебе свою тайну и полагаюсь на тебя.

— Говори, — отвечал начальник, — если ты голоден, то вон еда; если ты чувствуешь жажду, вон козье молоко.

Араб всегда великодушен, когда взывают к его сердцу и его воображению.

— Я прошу оказать мне большую услугу, — сказал Гектор, — мне нужна твоя помощь, чтобы закрыть глаза моему умирающему отцу, призывающему своего сына.

— Где твой отец?

— Во Франции.

— Так почему же ты не поехал обычной дорогой и не обратился к своим соотечественникам?

— Потому, что мой начальник, — сказал Гектор, — не разрешил бы мне уехать из армии. Мне нужна лошадь и бурнус, какие носят арабы. Я за все вам заплачу.

У Гектора было с собою двести луидоров, зашитых в кожаный пояс. Из них он заплатил десять луидоров начальнику арабов за лошадь и платье туземцев. Два дня спустя капитан Гектор Лемблен, переодетый арабом, прибыл в маленький порт Бужи и сел на мальтийское судно, отходившее в Марсель. Но ветер был противный, судно было плохое, буря задержала его на ходу, и только 23-го вечером оно вошло в Марсельский порт. Один день был потерян. Не было никакой возможности проехать двести лье, отделявших его от Парижа, в одни сутки. Но Гектор надеялся, что владелец рокового письма подождет день, и он приедет вовремя. Капитан отправился, и через двое суток входил в Вавилонскую улицу, где жила баронесса.

Было десять часов вечера 25-го числа. Марта была одна и лежала на кушетке.

Она казалась разбитой горем и едва узнала Гектора, когда он вошел.

— Вот и я! — вскричал капитан. — Марта, вы спасены! Марта покачала головой со спокойствием, которое ужаснуло капитана.

— Нет, — отвечала она. — Слишком поздно! Я погибла!

— Слишком поздно!

Слова эти вырвались из горла Гектора наподобие хрипа.

— Да, — продолжала Марта, — слишком поздно… он уже был… сегодня утром… я все еще ждала вас… я умоляла его… стояла на коленях перед ним… я держала его руки… понимаете, Гектор, я держала руки этого негодяя… он был неумолим… неумолим… «Прощайте, сударыня, — сказал он мне, — прощайте, я отправлюсь сейчас же в Алжир». После этого, — добавила Марта, — я сделалась, как помешанная.

Глаза капитана гневно сверкнули.

— Ну, хорошо! — вскричал он. — Я настигну его на дороге… Бог даст мне крылья… Но если он приедет раньше меня, то я успею убить его прежде, чем он отдаст роковое письмо. Ничего не значит, что я никогда не видал этого негодяя, я все равно узнаю его!

Капитан, вне себя от гнева, ушел от баронессы, не подумав даже пожать ей руку. Он отпустил свою карету и пришел в отель, как простой посетитель, а потому должен был дойти пешком до набережной.

В десять часов вечера Вавилонская улица пуста и темна. Гектор шел очень быстро и размышлял со спокойствием, внезапно наступающим после крайнего нервного напряжения. Приходилось немедленно возвращаться в Африку, присоединиться к генералу, который теперь, конечно, уже считал его дезертиром, и всеми силами помешать незнакомцу явиться ранее его, иначе Марте грозила смерть. Вдруг Гектор натолкнулся на человека, шедшего ему навстречу.

— Болван! — грубо выбранился прохожий.

— Сами вы болван, — ответил Гектор сердито.

Прохожий схватил его за руку и сказал:

— Вы оскорбляете меня, сударь!

— Очень возможно! Но оставьте меня, мне некогда, я спешу.

— Сударь, — холодно возразил незнакомец, — вы толкнули меня, и у вас должно найтись время дать мне удовлетворение.

— Удовлетворение!

— В противном случае я сочту вас за труса.

— Сударь, — ответил капитан, — оставьте меня; если бы у меня было свободное время, я наказал бы вас за вашу дерзость.

— А! Если так, то я буду считать вас за труса до тех пор, пока вы не дадите мне удовлетворения. Я тоже военный.

Гектор вздрогнул. Драться значило потерять время, которое ему уже не принадлежит, и рисковать быть убитым… А кто же тогда спасет Марту? Он взял за руку прохожего, подвел его к фонарю и сказал:

— Сударь, взгляните мне в лицо. Похож ли я на труса?

— Нет.

— Однако я не могу драться с вами.

— А! Отчего это?

— Жизнь моя не принадлежит мне.

— Так кому же?

— Женщине, которую я люблю.

— Вы женаты! — усмехнулся прохожий.

Гектор, в свою очередь, посмотрел на прохожего и вздрогнул. Перед ним стоял пожилой человек с холодной насмешливой улыбкой и сверкающими глазами. Этот человек был одет во все черное, а в петлице у него был знак Почетного Легиона.

— Сударь, — продолжал Гектор, — дайте мне слово молчать о том, что я вам скажу. Только под этим условием я могу объяснить вам причину, отчего я не могу драться с вами.

— Даю вам честное слово, говорите.

— Ваше имя, сударь?

— Полковник Леон, офицер в отставке.

— Ну, слушайте, — сказал Гектор. — Я еду от женщины, которая любила меня. Письмо этой женщины, адресованное ко мне, попало в руки негодяя, желающего продать его ей за баснословную сумму. Она просила отсрочки и написала мне. Это письмо застало меня в Африке в разгар экспедиции, накануне сражения. Я дезертировал, обесчестил свои эполеты, проскакал безостановочно пятьсот лье, но все-таки опоздал. Я решил вернуться на театр военных действий, чтобы нагнать негодяя, который повез мужу письмо жены.

Полковник весьма спокойно выслушал рассказ Гектора.

— Сударь, сказал он, — вам не поспеть вовремя, да кроме того, вы уже объявлены дезертиром, и, если бы даже предположить, что вас не арестуют во Франции, вы все же будете арестованы, как только вступите на африканскую территорию.

Гектор вздрогнул.

— Письмо дойдет по назначению. Но вы хорошо сделали, что толкнули меня, а затем доверили мне свою тайну.

— Почему?

— Потому, что я могу спасти и вас, и ее.

Голос полковника звучал спокойно и убедительно.

— Вы! — вскричал Гектор. — Но кто же вы такой?

— Я уже сказал вам: меня зовут полковник Леон, вот и все.

— Но то, что вы обещаете мне, невозможно!

— Бели вы желаете убедиться в противном, я к вашим услугам.

— В таком случае говорите! Полковник вынул часы.

— Теперь одиннадцать часов, — сказал он, — вернитесь к особе, от которой вы идете, и скажите ей, что она спасена. Затем в полночь будьте на балу в Опере, в домино, с зеленым бантом на плече. Там вы узнаете, как я могу сдержать свое обещание.

— Сударь, — спросил Гектор, — знаете ли вы, что, посмеявшись надо мною, вы сделаете страшную подлость?

Минута была торжественна, а лицо полковника серьезно и благородно.

Гектор был побежден.

XV

Благодаря этой встрече капитан Гектор Лемблен и очутился на балу в Опере в домино, с зеленым бантом на плече, и затем присутствовал на заседании «Друзей шпаги», где он дал полковнику Леону клятву, обязавшую его навеки сохранить верность ужасным статутам этого общества.

***

Прежде чем следовать за событиями этой истории, необходимо перенестись в Африку на целый месяц вперед.

Ночь спускалась с высоты Атласа на ту часть африканской территории, где уже было пролито так много благородной крови; часовые и конные караульные стояли на своих постах; солдаты в полной амуниции спали в палатках, а в лагере царила мертвая тишина.

Генерал был один. Он сидел грустный, задумчиво склонив голову на грудь; на столе перед ним лежал начерченный им план кампании. Глаза его, однако, давно уже не видели его: мысли его были далеко от Африки, они перенеслись за море, туда, где находился туманный берег его родины, и он мысленно переживал последние три месяца своей жизни.

Сначала старый воин увидал себя в Бургундии, в Бельвю, в хорошеньком маленьком замке, построенном на берегу Ионны; он сидел там между стариком и молодой девушкой; эта девушка улыбалась ему той грустной улыбкой, которая привлекает к себе сердца, и его сердце, зачерствевшее в треволнениях битвы, затрепетало от неведомого дотоле волнения.

Затем мысли генерала, перелетев пространство, остановились на Нормандии, на мрачном, печальном замке, затерянном среди скал безграничного моря и однообразных огромных равнин, кое-где усеянных яблонями, растущими под туманным серым небом.

Там он снова увидал молодую девушку, все еще печальную и погруженную в думы, и приписал эту грусть и эту задумчивость первому горю женщины, для которой мух один должен заменить так долго любимых ею лиц ее семьи.

Генерал вспомнил вдруг, как она побледнела, когда он объявил ей о своем отъезде, и при этом воспоминании сердце его забилось от радости.

Потом от туманной Нормандии мысли генерала де Рювиньи перенеслись в Париж — в Париж, где царят суета и вихрь веселья, в современный Вавилон, где все самое святое может встретить оскорбителя, в Париж, гигант из грязи и кирпича, где беспрестанно сталкиваются порок и добродетель и искушение является под всевозможными видами.

Генерал увидал маленький отель, который он отделал, омеблировал, украсил исключительно для своей молодой жены, подобно зимородку, иногда выщипывающему свои перья, чтобы устроить из них гнездо для возлюбленной.

Отель был освещен как бы для праздника, во дворе было множество экипажей с гербами и целая толпа слуг; в первом этаже танцевала элегантная толпа гостей — все избранное общество, разодетое в бархат и шелк, царицей которых была Марта. И подобно тому, как у всякой королевы бывает двор, так и вокруг Марты крутился рой молодых людей с медовыми речами, говоривших ей тысячи льстивых слов — голодные волки, шныряющие вокруг дома, который охраняла честь солдата. И он почувствовал, как кровь приливает у него к сердцу, и этот человек, проведший в битве весь день на коне и жаждавший отдохновения, захотел перенестись через пространство и очутиться возле жены.

Генерал ревновал не потому, что не верил Марте, а потому, что ему было сорок пять лет, а ей едва минуло девятнадцать.

Барон Флар Рювиньи полюбил свою молодую жену так, как любят люди, продолжительное время прожившие под тропиками, девственное дотоле сердце которых любило прежде одну только славу и которые, несмотря на свою силу, хотят покорно и ласково склониться перед маленькой и хрупкой молодой девушкой, белокурой и подобной видению.

Легкий шум послышался у входа в палатку. Рювиньи поднял голову.

— Генерал… — сказал молодой офицер, поклонившись.

— Ну, что случилось? — спросил Рювиньи.

— Взвод егерей напал на дуар и привел нескольких пленников.

— Отлично! Где же они?

— В лагере, генерал, но это неважно. Один из пленных арабов разговорился дорогою с лейтенантом, командующим отрядом, и рассказал нечто очень странное, имеющее отношение к исчезновению капитана Лемблена.

Услышав это имя, Рювиньи вздрогнул.

— Как! — сказал он. — Араб знает, что случилось с несчастным капитаном?

— Да, генерал, по-видимому, это так.

Капитан был прекрасный офицер, — сказал генерал, люди, которыми он командовал, видели его замыкавшим отряд при входе в ущелье. Солдат, который ехал рядом с ним, задремал, а когда проснулся, то капитана уже не было, седло его было пусто, а лошадь шла одна. Что сталось с ним? Быть может, он упал сонный в кустарник, где арабы убили его?

Адъютант взглянул на генерала.

— Ну, посмотрим, что теперь вы мне скажете?

— Если только араб не ошибается в числах, то какой-то французский офицер явился в дуар, где этот араб был начальником. Офицер пришел один и, по-видимому, изнемогал от усталости. Он просил у арабов оказать ему гостеприимство и отдал себя под покровительство их начальника; потом он попросил у него одежду, за которую заплатил, и, переодевшись таким образом, уехал к морю. Араб предполагает, что он поехал во Францию.

— Это невозможно! — вскричал генерал. Адъютант промолчал.

— Пошлите ко мне этого араба, — приказал Рювиньи. Офицер поклонился и хотел уже исполнить приказание, когда новое лицо появилось на пороге палатки.

Это был человек лет тридцати пяти, с окладистой бородой; он был одет в фантастический мундир, какие носят в Африке туристы, сопровождающие армию с научной целью.

— Извините, генерал, — сказал вошедший, здороваясь по-военному.

Де Рювиньи ответил на поклон и знаком попросил войти, с любопытством взглянув на вошедшего. Он раньше никогда не видал его.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он.

— Генерал, — сказал незнакомец, — я могу дать вам сведения о капитане Лемблене.

Генерал вздрогнул.

— Еще один! — вскричал он. — Вы явились, значит, опровергнуть клевету, не правда ли? Скажите мне, что он умер, что арабы убили его… скажите мне, наконец, сударь, что капитан не мог дезертировать.

— Генерал, — сказал незнакомец, — позвольте мне переговорить с вами с глазу на глаз.

Де Рювиньи сделал знак. Адъютант вышел и приказал часовому, стоявшему у входа в палатку, никого не впускать в нее.

Незнакомец сел с фамильярностью, которая оскорбила генерала, и на губах его мелькнула улыбка, как у человека, уверенного в важности своего сообщения.

— Генерал, сведения, которые я хочу сообщить, так важны, что я должен просить вас дать мне честное слово.

— В чем? — спросил его генерал.

— Что я выйду отсюда, несмотря ни на что, здрав и невредим.

— Даю вам слово, — сказал генерал, помимо желания нахмурив брови и спрашивая себя, о какой подлости этот человек намерен еще сообщить ему.

— Хорошо, — сказал незнакомец и, приняв удобную позу рассказчика, продолжал. — Капитан не умер, генерал.

— Что вы сказали?

— Капитан дезертировал.

— Это невозможно!

— Однако это правда, генерал.

— Сударь, мне нужны доказательства.

— Вы получите их, если выслушаете меня.

— Говорите, сударь.

— Капитан бежал, потому что веские причины призывали его во Францию и время не терпело.

При этих словах лицо генерала выразило страшное удивление.

— Гектор Лемблен, — продолжал незнакомец, — оставил во Франции одну из тех привязанностей, ради которых приносят в жертву все: честь, обязанности, семью, отечество.

— Дальше, сударь! — сказал генерал, сердце которого сжалось от какого-то неясного предчувствия.

— Эта женщина была в опасности, и она написала капитану.

— Ах! — вскричал Рювиньи, вдруг вспомнив. — Он получил письмо за час до экспедиции.

— Совершенно верно.

— Теперь я понимаю это бегство, сударь. Но откуда вы узнали об этом? Быть может, вы друг капитана и обращаетесь к моему великодушию, чтобы спасти его от участи, которая его ожидает.

Незнакомец покачал головой; генерал вздрогнул, заметив ироническую улыбку на его губах.

— Сударь! Капитан Лемблен нанес мне одно из тех оскорблений, которые не могут быть смыты целыми потоками крови, и я поклялся сделать с его честью то же, что он сделал с моею. Теперь вы видите, что я не могу желать его спасения.

— Чего же вы в таком случае хотите? — спросил генерал, лоб которого нахмурился.

— Какое мне дело до того, какого мнения вы будете обо мне: я мщу за себя.

— Дальше? — сухо спросил де Рювиньи.

— Я рассчитал, — холодно продолжал незнакомец, — что если любимая женщина призовет его на помощь, то он бросит все. Мне удалось украсть у моего врага единственное письмо, которое ему написала эта неосторожная женщина.

— Какая подлость! — прошептал генерал.

— Я мщу, — спокойно заметил рассказчик.

Генерал бросил взгляд, полный презрения, на своего собеседника.

— Сударь, — сказал он ему, — вы поступили умно, взяв с меня слово отпустить вас целым и невредимым.

Незнакомец пожал плечами.

— В противном случае я приказал бы расстрелять вас. Незнакомец улыбнулся, как человек, который безразлично относится к угрозам и даже предвидел их.

— Однако, — продолжал генерал, — мне непонятно, для чего вы рассказываете всю эту историю мне?

— Быть может, она заинтересует вас?

— Нисколько, уверяю вас.

Между тем де Рювиньи почувствовал, как дрожь пробежала у него по телу, у него, храброго воина, когда незнакомец пристально посмотрел на него.

— Неужели вы думаете, что история капитана Лемблена вас не касается?

— Сударь!

— Генерал, вы знаете мужа этой женщины.

— Я?

В этом единственном слове, вырвавшемся под влиянием удивления, звучала угроза.

— Как я уже сказал вам, — холодно продолжал незнакомец, — вы знаете мужа, даже очень близко, а так как я должен передать ему письмо…

— Ну так и обращайтесь к нему! — вскричал с лихорадочным нетерпением де Рювиньи.

— Я это и делаю, — отчеканил свои слова незнакомец.

Ни раскаты грома, раздирающие тучи, ни землетрясение, конвульсивно колеблющее землю, ни Везувий, поглотивший города в потоке своей лавы, не произвели бы на генерала такого впечатления, как четыре слова незнакомца: «Я это и делаю».

Итак, он был этим мужем.

Сначала он бессмысленно взглянул на человека, стоявшего перед ним, затем подумал, что он попросту сделался игрушкой кошмара. Из груди его вырвался крик, глаза засверкали от гнева и, схватив пистолет, он зарядил его и направил на незнакомца.

— Сударь, я изменю своему честному слову: я убью вас. Незнакомец и бровью не повел: он спокойно вынул из кармана бумажник, отыскал там письмо и положил его перед генералом.

Де Рювиньи взглянул на почерк, и пистолет выпал из его рук. Затем, взяв письмо, он внимательно прочитал его с начала до конца, прочитал и подпись, которую поставила неблагоразумная женщина. Марта написала свое имя полностью, равно как и адрес капитана Гектора Лемблена, что служило доказательством, что письмо назначалось именно ему.

У генерала закружилась голова. Он вскочил и, как тигр, заметался по палатке, судорожно запуская ногти в грудь, с лицом, покрытым холодным потом, конвульсивно искривленными губами и дыбом вставшими волосами. Потом, повернувшись к незнакомцу, как гром, обрушившемуся на него, смерил его взглядом, полным презрения и ненависти, и рукою указал ему на дверь палатки.

— Пошел вон! — приказал он. — Вон, негодяй!

И этот человек с железной волей, которого солдаты прозвали львом, как приговоренный к смерти, упал на колени; слезы ручьями бежали у него из глаз, он глухо прошептал:

— О, Марта!.. Марта… вы, которую я так любил!..

XVI

О, каких три ужасных дня пережил генерал на палубе парохода, где, неподвижный, с лицом, обращенным к той части горизонта, за которым скрывалась Франция, он мрачным и грустным взором смотрел на безбрежное море… Какие страшные муки он вытерпел в течение этих трех дней невольного бездействия, погруженный в свои мысли, стараясь улыбаться окружающим, с почтением относившимся к нему, и не в силах будучи ни на минуту забыть того, что сжигало его мозг, — передать все это невозможно.

Отныне жизнь казалась ему безотрадной и мрачной, как то безбрежное море, по которому плыл его корабль.

Одно время барон де Рювиньи пожалел, зачем он уехал из Африки, где его могли бы убить в первом же сражении. Но скоро мысль о мщении овладела им. «Мне нужна жизнь этого человека!» — решил он. И под влиянием этого страстного желания генерал де Рювиньи считал часы, минуты, секунды своего пути и надеялся, что «Нестор», так назывался пароход, войдет в марсельский порт настолько рано, что он будет иметь возможность немедленно получить свой паспорт, так как капитан, по закону, должен, бросив якорь, отправить все паспорта в городское управление, и он тотчас может отправиться в дальнейший путь. Но генерал ошибся в своих расчетах. «Нестор» прибыл в Марсель в воскресенье — день, когда все присутственные места закрыты, и генералу пришлось отложить свой отъезд в Париж до понедельника. Он приказал перенести багаж в «Императорский отель», лучшую гостиницу в Марселе, и был очень удивлен, встретив у входа в отель знакомого, человека лет тридцати пяти, одетого по-дорожному, который протянул руку генералу.

— Как, это вы, дорогой барон? — проговорил он.

— Шевалье д'Асти? — в свою очередь удивился генерал.

— Он самый, — поклонился шевалье.

Шевалье, как уже известно читателю, присутствовал на первом свидании «Друзей шпаги» и вступил в это таинственное и ужасное общество. Д'Асти и генерал близко сошлись в Париже и в Нивернэ в то время, когда первый приезжал к своему родственнику маркизу де Флар Монгори, соседу по имению дяди шевалье, у которого последний провел свое детство.

Вследствие ужасного нравственного состояния, в котором находился генерал, он чрезвычайно обрадовался встрече с шевалье, надеясь хоть немного забыть свое горе в дружеской беседе.

— Куда вы едете? — спросил он его.

— В Париж, генерал.

— А откуда?

— Из Италии.

Генерал почувствовал облегчение при мысли, что шевалье, может быть, еще неизвестно, что он женился, потому что ему казалось, что каждый может прочитать позор, написанный прозрачными буквами на его лбу. Действительно, шевалье имел скромность воздержаться от расспросов о причине возвращения де Рювиньи в Париж.

— Когда вы отправляетесь? — спросил его генерал.

— Завтра утром, в почтовой карете. Рювиньи обрадовался.

— Отлично! — сказал он. — Быть может, вы уделите в вашей карете и мне местечко до Парижа.

Генерал боялся одиночества и был очень рад, что случайно встретил попутчика.

Шевалье д'Асти и генерал пообедали вместе. Вопреки своим аристократическим привычкам, де Рювиньи искал забвенья в стакане шампанского, и это удалось ему отчасти. К тому же шевалье был весел, остроумен и насмешлив.

Как провести долгий вечер в провинции? Д'Асти разрешил этот вопрос, предложив генералу пойти в театр. В этот вечер давали «Семирамиду»; играла итальянская труппа. Генерал согласился.

— Я приказал уже оставить два места в оркестре, — сказал шевалье, — рассчитывая, что вы пойдете со мною.

Говоря это, он фамильярно взял под руку генерала и потащил его в театр.

На тротуаре, у отеля, слуга многозначительно поклонился д'Асти, который быстро шепнул ему на ухо.

— В Большом театре.

Не успели генерал и его спутник пройти длинную улицу, составляющую гордость марсельцев, как лакей дошел до противоположного конца ее и исчез за углом улицы св. Людовика.

Генерал де Рювиньи шел под бременем своего горя; он вошел в зрительный зал и дошел до своего места неровной и резкой походкой человека, который под влиянием овладевшей им мысли безразлично относится к окружающему, и обвел переполненный публикой зал и сцену, где в ту минуту находилась вся труппа, мрачным взглядом человека, всецело ушедшего в самого себя. Но скоро таинственное влияние чудной музыки подействовало и на его страшно натянутые нервы и затуманенный мозг, и генерал де Рювиньи почувствовал, как у него наступает приятная, хотя и печальная реакция, которая часто овладевает наиболее удрученными душами. Помимо воли глаза его наполнились слезами, сердце застучало, и он вспомнил Марту… Он увидал ее, прекрасною и чистою… и ему показалось, что ему приснился сон…

Вдруг имя, произнесенное позади него, названное небрежным тоном, долетело до его ушей, и генерал, быстро обернувшись, увидал двух человек, сидевших за ним. Одному из них было лет пятьдесят; он был одет во все черное, в петлице у него была ленточка Почетного Легиона. Он рассеянно смотрел на сцену. Другому было лет двадцать девять или тридцать; он был страшно бледен, и генералу показалось, что он когда-то видел этого человека, еще в ту пору, когда тот был юношей.

— Итак, — сказал человек с орденом, продолжая лорнировать примадонну, — вы видели беднягу Лемблена?

Услышав это имя, генерал быстро повернулся в то время, как дрожь негодования пробежала по его телу.

— Я оставил его в Париже; теперь он счастливейший человек в мире, — ответил молодой человек, опустив глаза.

Сердце генерала страшно забилось, и он начал прислушиваться с холодным потом на лбу. В это время д'Асти спокойно рассматривал в бинокль красивых женщин, находившихся в зале.

— Бедный Гектор Лемблен, — продолжал человек с орденом, — судя по вашим словам, он сделал страшную глупость.

Сердце генерала замерло.

— Да, действительно, — согласился молодой человек.

Он говорил скорее тоном школьника, отвечающего заученный урок, нежели рассказчика. Но генерал был слишком взволнован, чтобы обратить на это внимание.

— Значит, он дезертировал.

— Да.

— И вернулся в Париж?

— Да, полковник; там его ждала женщина.

— Хороша она?

— Я видел ее только раз.

Если бы в эту минуту оркестр сделал паузу, то можно было бы расслышать, как бьется сердце у генерала Рювиньи.

— Ну, и что же, как вы ее находите?

— Я нахожу ее очаровательной.

— Известно вам, как ее зовут?

При этом вопросе генерал почувствовал, как у него закружилась голова.

Если бы он был в мундире, то он вонзил бы шпагу в грудь молодого человека раньше, чем имя этой женщины слетело с его губ.

— Баронесса де Рювиньи.

Едва молодой человек произнес это имя, как занавес опустился, и генерал, обернувшись, схватил его за руку и сказал:

— Сударь, не угодно ли вам последовать за мною?

Де Рювиньи был страшно бледен от негодования. Казалось, он растерзает молодого человека, если тот осмелится не последовать за ним.

Молодой человек утвердительно кивнул головой и пошел вслед за генералом. За ними шли на некотором расстоянии двое: человек с орденом и шевалье д'Асти.

Генерал увлек своего противника в угол залы.

— Сударь, — сказал он ему, — вы владеете тайной, которая, дойдя до меня, становится вашим смертным приговором.

Сказав это, генерал ударил его по щеке перчаткой.

— Я барон де Рювиньи, — прибавил он.

— В таком случае, милостивый сударь, — отвечал незнакомец, бледный, как мертвец, — до завтра, ровно в семь часов, за Ботаническим садом. Я оскорблен и выбираю шпагу.

Затем, бросив визитную карточку к ногам генерала, он взял под руку человека с орденом и вышел из фойе.

Генерал поднял карточку, даже не взглянув на нее, и побежал к д'Асти.

— Шевалье, — сказал он, — я дерусь завтра утром, в семь часов, на шпагах; бой будет насмерть. Вы мой секундант. Не расспрашивайте меня и ни о чем не старайтесь узнать. Пусть эта страшная тайна останется между мной и моим противником.

Генерал де Рювиньи взглянул на карточку своего противника и прочитал: «Маркиз Гонтран де Ласи».

— Гонтран де Ласи! — вскричал он. — Сын лучшего моего друга, сын человека, спасшего меня три раза от смерти. Ах!..

Генерал зашатался, как человек, которого поразил удар грома, и оперся на д'Асти, чтобы не упасть.

— Пойдемте, — прошептал он хрипло, — пойдемте… Я боюсь сойти с ума!

XVII

В то время, как генерал уходил из театра под руку с шевалье д'Асти, Гонтран де Ласи — это действительно был он — тоже вышел из театра в сопровождении полковника Леона, которого читатель, без сомнения, уже узнал. Они направились по улицам Сент и Парадиз к отелю, находившемуся на углу площади Бонапарт.

Гонтран вошел в комфортабельное помещение в нижнем этаже, где он с утра поселился вместе с Леоной, и прошел в залу, примыкавшую к спальне. Гонтран был бледен, глаза его лихорадочно блестели. Полковник, наоборот, был холоден и спокоен, как человек, вполне довольный собою. Он даже насвистывал сквозь зубы финал из последнего акта «Семирамиды».

— Полковник, — сказал де Ласи, бросаясь на оттоманку, — понимаете ли вы, что мы сделали подлость!

— Это несчастное совпадение!..

И полковник спокойно пожал плечами.

— Убить его, — продолжал Гонтран, — разве это не значит оскорбить память моего отца?

— Согласен! Но разве вы не замечали, — холодно продолжал полковник, — что когда возвышенные чувства вмешиваются в прозу нашей жизни, то мы делаем глупости?

— Как это? — спросил Гонтран.

— Дорогой мой, если вы начнете говорить фразы о дружбе, уважении к памяти предков и прочее, то кончится тем, что слезы выступят у вас на глазах; вы расстроите себе нервы, лишитесь сна, завтра рука ваша будет дрожать, в глазах появятся красные круги, и вас убьют. Вот до чего доводит поэзия.

Полковник рассмеялся.

— Итак, я должен драться?

— Конечно, если вы не захотите носить на щеке прикосновение генеральской перчатки, да притом вам, наверное, не улыбается драться с шестью членами общества «Друзей шпаги»?

— О, какая низость! — прошептал Гонтран вне себя.

— Мой бедный друг, — сказал полковник сочувственно, — вы еще недостаточно закалены и придаете слишком много значения предрассудкам. Но это пройдет со временем, будьте уверены.

Гонтран не отвечал; он опустил глаза, как преступник, выслушивающий свой смертный приговор.

— Теперь, мой дорогой друг, — продолжал полковник, — если вы захотите выслушать меня, то ляжете в постель и заснете, предоставив мне разбудить вас. Я выберу шпаги и закажу карету. Доброй ночи, прощайте.

И полковник вышел, продолжая напевать арию. Гонтран долго не мог прийти в себя. Наконец, он понял весь ужас ассоциации, в которую он вступил из-за желания обладать Леоной; теперь он понял, что вместо свободного человека он сделался навеки рабом и орудием в руках своих сообщников.

Когда маркиз вошел в свою комнату, то застал в ней Леону, взволнованную и грустно улыбавшуюся ему.

— О, Боже мой! — сказала она. — Что с вами? Отчего в так бледны?

— Сегодня, — сказал он сухо, — настал день расплаты.

— Расплаты? — спросила она с удивлением.

— Да, сегодня я расплачиваюсь за вашу любовь, — сказал он с судорожной улыбкой. — До сих пор я только наслаждался.

И, повернувшись спиной к пораженной Леоне, он повалился на кушетку, решившись заснуть одетым. Он спал долгим беспокойным сном; его все преследовали какие-то видения, и он бормотал бессвязные слова. Леона слушала и дрожала.

Гонтран просыпался несколько раз и снова засыпал; наконец на рассвете полковник постучал в дверь. Гонтран вскочил, сразу все вспомнил и пришел в ужас и от самого себя, и от той роли, которую он играл. Он решил:

— Я дам себя убить… это справедливее… Затем Гонтран открыл дверь полковнику.

— Как! — удивился тот. — Вы не ложились? Да вы с ума сошли!

Гонтран пожал плечами.

— Я забыл раздеться, — сказал он.

— Глупо, друг мой. Смотрите, вы бледны, ваши нервы напряжены. Это может дорого обойтись вам.

— Э! Не все ли равно?

— Ну, — флегматично заметил полковник, — это не в наших интересах.

Затем он прибавил мягче, почти дружески:

— Друг мой, когда джентльмен идет на дуэль, то он собирается на нее, как на бал, и надевает праздничное платье. Займитесь немного своим туалетом, смените белье, переоденьтесь в сюртук, широкие брюки и наденьте ботинки. Ах да, кстати, я взял у Зуэ отличные шпаги; они чрезвычайно легки. Попробуйте, — и полковник подал шпагу маркизу, который невольно описал ею круг в воздухе.

Гонтран переоделся и, когда был совершенно готов, вошел к Леоне: она спала и показалась ему теперь прекраснее, чем когда-либо. У Гонтрана закружилась голова, и он почувствовал, что жажда жизни снова овладела им. Он захотел жить для любви.

Полковник взял его под руку, и они тихо вышли из комнаты, не разбудив Леону.

Карета ждала их на улице. Гонтран и полковник сели, спрятали шпаги под одну из подушек и приказали кучеру: — В Ботанический сад!

Карета покатила рысью по пустым еще улицам. Густой туман спустился на землю; было свежо. День был самый неподходящий для дуэли. Драться хорошо только при солнце.

Когда карета остановилась у Ботанического сада и полковник с Гонтраном вышли, чтобы отправиться на берег Жарре, маленькой речки, единственной в Марселе, Гонтран почувствовал, что он озяб, и закутался в плащ.

— Ну! — сказал ему полковник. — Что же будет с вами, когда вы снимете сюртук?

И он улыбнулся.

— Вы прекрасно знаете, что такие шутки неуместны; я легко зябну, вот и все! — ответил Гонтран, пожимая плечами. — К тому же мне никогда еще не приходилось драться на дуэли во время тумана, — прибавил он с грустной улыбкой.

— Всегда поэт, — презрительно сказал полковник. Они спустились на берег речки и выбрали подходящее

место на песчаной площадке. Скоро появился и генерал в сопровождении шевалье д'Асти.

— Шевалье восхитителен в своей роли, — тихо прошептал полковник. — Можно подумать, что он совершенно не знаком с нами.

Генерал был в сюртуке, застегнутом по-военному до подбородка, и в узких серых рейтузах. Его уверенная и гордая походка свидетельствовала о том, что в минуту опасности к нему вернулось его обычное хладнокровие, хотя он был бледен и печален. Он поклонился полковнику и Гонт-рану, затем, вместо того, чтобы по обычаю отойти в сторону, когда секунданты условливаются насчет ведения дуэли, он прямо направился к маркизу и спросил его:

— Милостивый государь, вы маркиз Гонтран де Ласи, сын полковника де Ласи, который командовал полком во время войны в Испании?

Гонтран вздрогнул и побледнел еще более.

— Да, — ответил он.

— Сударь, — продолжал генерал, — ваш отец был мой близкий друг и три раза спас мне жизнь на поле битвы.

Де Ласи страдал невыразимо, слушая генерала.

— Взгляните на меня, — продолжал де Рювиньи, — мне сорок пять лет, я состою тридцать лет на службе; участвовал в двадцати кампаниях, получил восемнадцать ран, убил на дуэли трех человек. Похож ли я на труса?

— Нет, — сказал Гонтран, сердце которого билось так сильно, что чуть не разрывалось в то время, как генерал пристально смотрел на него.

— Ну, — продолжал де Рювиньи, — дайте мне слово, что вы никогда не произнесете известное вам имя вместе с именем негодяя Лемблена, и я сейчас же извинюсь перед вами… потому что, — продолжал генерал с волнением, — я не могу убить сына моего друга.

О, если бы маркиз де Ласи был свободен, как охотно он бросился бы на колени перед этим благородным, несчастным и добрым человеком и стал бы молить его о прощении! Но Гонтран не располагал собою, он был членом общества «Друзей шпаги», а потому не мог избавить генерала от тяготевшей над ним судьбы.

Взволнованный до последней степени, Гонтран повернул голову и с мольбою посмотрел на полковника, который был спокоен, хладнокровен, и глаза его красноречиво говорили: «Вы должны драться! Вы дали клятву!»

И Гонтран ответил, не решаясь взглянуть на генерала:

— Сударь, вы ударили меня, поэтому я никак не могу принять ваши извинения. Потрудитесь взять шпагу.

Тяжелый вздох вылетел из груди генерала и, обернувшись к шевалье д'Асти, который был его секундантом, он сказал:

— Так хочет судьба!

Он отошел от Гонтрана, который подошел к полковнику и сказал ему:

— Этот человек, которого вы хотите убить, в тысячу раз лучше вашего капитана Лемблена.

— Согласен, — ответил полковник, — но капитан наш. Если бы генерал очутился на его месте, то вы могли бы убить Гектора Лемблена без сожаления. Господа, снимите верхнее платье! — прибавил полковник громко.

В то время, как противники раздевались, шевалье д'Асти и полковник отмерили шпаги и бросили жребий. Судьба покровительствовала Гонтрану. Жребий пал на шпаги, купленные у Зуэ, а не на те, которые привез генерал.

— По местам, господа! — скомандовал полковник и, подавая шпагу Гонтрану, шепнул ему:

— Если вы дадите убить себя, то не стоило труда приобретать сердце Леоны.

Слова эти произвели магическое действие на Гонтрана; между ним и его противником, который был хорошим другом его отца, встал обольстительный образ Леоны, и он уже видел перед собою только человека, угрожавшего его жизни, стоявшего с обнаженной шпагой в руке, направленной на его грудь, которого он должен убить, если все еще хочет жить вместе с Леоной.

Генерал в ранней юности, в возрасте, который смело можно назвать возрастом дуэлей, был искусный фехтовальщик, которого мулат Сен-Жорж не отказался бы признать за своего ученика.

Но он давно перестал посещать фехтовальный зал, ища геройских подвигов на поле битвы, и его мускулы потеряли эластичность, рука отяжелела, лениво наносила удары и медленно отражала их. И притом, если был когда-либо человек, принявший дуэль против воли и огорченный иметь противником юношу, которого он любил, — то это был именно генерал.

Все это давало преимущество Гонтрану, вся жизнь которого прошла в фехтовальных залах. Однако оба противника долго не решались сделать нападение, руки их дрожали, до того их действия были нерешительны.

— Леона, — шепнул еще раз полковник Гонтрану. Это имя наэлектризовало Гонтрана и было как бы смертельным приговором для генерала. Гонтраном овладело бешенство и желание нападать и защищаться до последней крайности. С ним произошла перемена, которая обыкновенно случается с людьми резкого темперамента: кровь прилила у него к сердцу. Чувствуя в своих руках шпагу, это ужасное оружие, он пришел в ярость и забыл, может быть, даже имя своего противника.

Тогда обоим секундантам представилось торжественное и ужасное зрелище: отчаянная борьба двух людей, из которых один неизбежно должен умереть. Это был один из тех ужасных поединков, которые способны взволновать даже самых хладнокровных зрителей.

Генерал также забыл, кто такой Гонтран, и видел пред собою лишь человека, осмелившегося произнести имя его жены и знавшего о его позоре.

Десять минут казались вечностью, в течение которой шпаги скрещивались, дыхание сдерживалось и оба противника, то нападая, то отступая, топтали ногами песок.

Вдруг генерал вскрикнул, и при этом крике Гонтран выронил шпагу. Он увидел де Рювиньи, еще стоящего, но неподвижного, побледневшего и схватившегося левою рукою за грудь, в то время, когда шевалье подбежал к нему и поддержал его.

— Мне холодно, — пробормотал генерал и упал на руки шевалье.

Шпага Гонтрана ранила барона де Рювиньи насмерть. Заметив это, полковник подошел к генералу; лицо его было грустно, глаза полны сочувствия; умирающий генерал еще мог это заметить.

— Шевалье, — прошептал де Рювиньи, обращаясь к д'Асти. — Поезжайте в Монгори… постарайтесь увидеть Флара, моего кузена.

— Хорошо, — кивнул головою шевалье, стараясь выразить свою грусть.

— Скажите ему… Рювиньи умер… у Монгори нет детей… неужели род Фларов должен угаснуть?

Из горла генерала хлынула кровь; он сделал знак рукою, как бы прощаясь, и закрыл глаза в последней смертельной агонии.

Генерал умер. Полковник и шевалье переглянулись.

— Хорошо, шевалье, — сказал полковник, — вы такой человек, на которого можно положиться.

— Я это знаю, — проговорил шевалье с циничной скромностью.

— Что же касается последней просьбы генерала, то я не вижу препятствий к исполнению ее, но не забудьте, однако, что его убил не Гонтран де Ласи.

— А кто же в таком случае?

— Неизвестный офицер, капитан Ламбер… Вы поняли меня?..

— Да, — коротко ответил д'Асти. Полковник отвернулся и взглянул на Гонтрана. Гонтран все еще стоял на том самом месте, куда до его ушей долетел предсмертный крик генерала, и в оцепенении смотрел на шпагу, отброшенную им. Он походил на убийцу, который, мучимый угрызениями совести за свое преступление, бросает кинжал, отворачивается от умирающей жертвы и уже не имеет ни сил, ни желаний бежать.

— Сердце, как у зайца! — сказал полковник, пожимая плечами.

XVIII

Прошло две недели после смерти барона Флара де Рювиньи, дивизионного генерала, убитого на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи.

Гонтран вернулся в Париж и снова поселился с Леоной в той самой маленькой квартирке, на улице Порт-Магон, где он был так счастлив в то время, когда верил в нее. Непостижимы странности и тайники человеческого сердца!

Гонтран покрыл себя позором, лишился свободы, убил лучшего друга своего отца, чтобы приобрести сердце этой женщины… Теперь же, когда он видел ее у своих ног, с распростертыми объятиями, смотрящую на него с мольбою, ловящую каждый его взгляд и улыбку, он с ужасом и отвращением отворачивался от нее.

Гонтран де Ласи, снова поселив Леону на улице Порт-Магон, хотел этим излечиться от своей позорной и роковой любви… и он не ошибся… Здесь все воскресало в памяти маркиза: и измена Леоны, и рассказ полковника, и те ужасные восемь дней, которые он провел по отъезде разбойника Джузеппе с авантюристкой.

И он глядел на нее теперь с таким отвращением и любопытством, какое испытывают, измеряя глубину пропасти, которую уже давно окутывает туман. Он изучал разврат, скрывавшийся под обольстительной внешностью, и хотя недостаточно еще нагляделся на эту могущественную красоту и все еще находился под влиянием любовного чада, когда говорит лишь страсть, а не сердце, все же нетрудно было угадать, что Леона скоро станет для него ничтожной игрушкой, которую презрительно отбрасывают ногой, как только она наскучит. К тому же Леона, любя маркиза, сделалась рабой и утратила тот повелительный взгляд, который когда-то склонял Гонтрана к ее ногам. Блеск злого гения, недавно озарявший ее чело, исчез. Язвительная скептическая улыбка сменилась пошлой усмешкой обожающей женщины. Обаятельная прелесть, приковывавшая Гонтрана к ногам его идола, пропала.

Мало-помалу угрызения совести овладели сердцем маркиза, угрызения, упрекающие нас в том, что мы слишком дорого заплатили за счастье, которое оказывается ничтожным, когда очарование исчезает. Чтобы овладеть этой женщиной, становившейся теперь ему ненавистной, он променял свою честную и незапятнанную жизнь на позор, на общество порочных людей, погрязших во всевозможных кровавых преступлениях. Он согласился разыграть гнусную комедию, роль бандита, сделался сообщником и другом людей с темным прошлым, он, в чьей жизни не было ни единого пятна, наконец, он обагрил свои руки в крови генерала.

И с этих пор днем и ночью его преследовал призрак, он видел презрительную улыбку и слышал имя: «убийца». Иногда маркизом овладевало какое-то бешенство, он искал кинжал и хотел убить Леону.

Леона, не покидавшая его ни на минуту, угадывала его намерение и, падая перед ним на колени, говорила: «Убей меня».

Гонтран, обезоруженный ее словами, отбрасывал кинжал, закрывал лицо руками, как бы в страхе, что весь свет смотрит на него и видит краску стыда, заливающую его лицо. Жизнь этих двух существ, связанных судьбою, становилась невыносимой для Гонтрана и наводила грусть и отчаяние на Леону. Любовь, смешанная с презрением, — пытка!

Подобно тому, как Леона почувствовала отвращение к разбойнику Джузеппе, собиравшемуся стать честным человеком, так же и Гонтран пожимал плечами, смотря с состраданием на страстную любовь Леоны, утратившей свою септическую улыбку, еще недавно блуждавшую на ее губах, сбросившей свою порочную оболочку и лишившейся того обаяния гения зла, которое так обольщало его в то время, когда он узнал о бегстве этого чудовища и об ужасной истории ее жизни.

Маркиз теперь редко выходил из дому; обыкновенно он, сумрачный и задумчивый, сидел против Леоны, как каторжник, скованный с нею одной цепью.

После их возвращения Леона также никуда не выезжала: ни в Оперу, где у нее была ложа, ни в Лон-Шан, где в начале апреля всегда можно встретить самое избранное общество. Ее счастьем, ее мечтой было выйти вечером на час прогуляться под руку с Гонтраном, пройтись с ним по бульвару, мимо той толпы, в которой трудно отличить счастливых от несчастных.

Но она не решалась выразить Гонтрану своего желания, а маркиз едва ли согласился бы на это. Если он и любил еще Леону, то стыдился этой связи и не хотел выставлять ее на глаза света.

В тот день, когда Гонтран познакомился с Леоной, он скрылся от большинства своих друзей, родственников и знакомых. В первый свой приезд из Италии он никого не видел и заперся у себя, на улице Порт-Магон. Мы уже знаем, каким образом он попал в общество полковника и снова уехал из Парижа. В то время, когда мы опять увидели его на улице Порт-Магон, никто не знал о его приезде в Париж. В высшем обществе, в улицах Варенн, Гренель и Лилль, ходили тысячи слухов о причине его исчезновения. Где он? Никто этого не знал наверное; одни говорили, что он в Италии, другие — в Испании, но никто нигде его не встречал: он исчез бесследно для членов Жокей-клуба, постоянным посетителем которого он был когда-то. Маркиз де Ласи упал в своем собственном мнении, и ему казалось, что весь свет может прочитать у него на лице его позор. И кто знает, сколько времени продолжилось бы такое нравственное состояние, если бы новое обстоятельство не явилось в его мучительном положении.

Однажды утром маркизу принесли письмо следующего содержания.

«Дорогой маркиз!

Главный принцип в жизни — движение. Покой убивает человека. Вот уже две недели, как вы наслаждаетесь fanniente любви и окончательно забыли о нас, так что наше общество как будто вовсе для вас не существует.

Однако, дорогой маркиз, общество продолжает существовать и нуждается в вас, одном из самых храбрых и умных, и — надеюсь — я вскоре буду иметь право сказать — самом преданном его члене.

Итак, приходите сегодня вечером, в шесть часов, отобедать со старым холостяком, который даст вам свои инструкции, а пока жмет вам руки.

Полковник Леон».

Письмо выпало из рук Гонтрана.

— Опять! — прошептал он. — Опять убийство, опять преступление, опять хотят заставить меня убить какого-нибудь друга моего отца. Нет, лучше умереть!..

***

Когда маркиз де Ласи пришел немного в себя, он уже не думал о смерти. Он склонил голову, как человек побежденный и пожертвовавший своею честью.

Отныне он принадлежал к обществу «Друзей шпаги» и телом и душою и в шесть часов вечера отправился к полковнику. С тех пор как общество «Друзей шпаги» было организовано, полковник выехал из своего прежнего жилища, где мы его видели в первый раз. Он захотел жить на виду, а потому нанял большую, роскошную квартиру на улице Гельдер, в первом этаже.

Он встретил Гонтрана в прекрасной курильной комнате, убранной по-восточному и устланной индийским ковром. Полковник совершенно преобразился; это уже был не прежний мрачный и строгий с виду человек, одетый во все черное, основатель общества «Друзей шпаги», но бравый весельчак, наслаждавшийся жизнью, видевший все в розовом свете и добродушно улыбавшийся. Эта улыбка несколько успокоила маркиза де Ласи.

— Маркиз, — встретил его полковник, — теперь весна, дует теплый майский ветерок, наступили чудные солнечные утра; в такие дни пребывание в Париже становится неприятным. Что касается меня, то я не могу равнодушно слышать свиста хлыста, стука удаляющейся почтовой кареты и очень бы хотел очутиться на вашем месте.

— Почему?

— Потому что вечером вы покинете противный Париж, уже наполненный пылью, и покатите по прекрасному шоссе. Путешествие ночью очаровательно и полно поэзии.

— Полковник, — перебил его Гонтран, — я не люблю намеков и буду очень вам благодарен, если вы будете выражаться яснее.

— Что это значит? Зачем я должен уехать? И куда я поеду?

— Вы поедете в Нивернэ, потом в Кламеси, а из Кламеси в маленькую деревушку Сен-Пьер, где вы встретите одного из наших членов, шевалье д'Асти.

— Какое преступление должно быть еще совершено? — Ах, дорогой друг, — сказал полковник, — ваши мысли направлены не туда, куда следует; ваша миссия не заключает в себе ничего преступного. Шевалье д'Асти живет в деревне и очень скучает в одиночестве; он очень бы желал иметь товарища и рассчитывает на вас. Вот и все.

— Вы, кажется, принимаете меня за ребенка? — спросил Гонтран.

— Быть может, он и даст вам одно очень щекотливое поручение; но успокойтесь, в нем не будет ровно ничего неприятного.

— Ах, — произнес Гонтран, вздохнув с облегчением, — вы мне ручаетесь за это?

— Черт возьми! Неужели вы думаете, что наше общество не может обойтись без шпаги? Такие сильные люди, как мы, могут бороться и другим оружием.

— Так в чем же дело? — спросил Гонтран.

— Ну это уж секрет д'Асти, — ответил полковник.

— Кушать подано, господин полковник! — раздался голос в дверях курильной.

— Пойдемте обедать, — весело сказал полковник, — почтовая карета заедет за вами в половине восьмого.

— Как! Вы даже не позволяете мне вернуться домой?

— Это бесполезно.

— А Леона?..

— Вы напишете ей, что уехали на неделю. Приказание полковника было так определенно, что де

Ласи принужден был повиноваться. Он написал Леоне о своем отъезде и в половине восьмого сел в карету, крикнув почтальону:

— Поезжай по дороге в Нивернэ.

XIX

Спустя два дня по отъезде маркиза Гонтрана де Ласи из Парижа он достиг опушки громадных лесов той части Нивернэ, которую называют Морваном. Таинственная цель его поездки, которой он еще не знал, но которую должен был ему сообщить шевалье д'Асти, наводила маркиза на печальные размышления, часто являющиеся у путешественников, когда какая-то неведомая сила толкает их к неизвестной цели. Гонтран заплатил свободой и честью за безумную любовь, которая могла бы излечиться одним только временем; безумие его прошло, а он все еще должен был оставаться рабом. Эта убийственная мысль беспрестанно напоминала ему, что он сделался слепым орудием в руках гнусного общества, в члены которого он так необдуманно вступил.

«Шевалье д'Асти даст вам инструкции», — сказал ему полковник. И Гонтран отправился в путь, проехал в почтовой карете шестьдесят лье наедине с самим собою, погруженный в мрачные думы, глядя грустными глазами из окна кареты на быстро сменяющиеся картины местности, которую он проезжал во весь опор.

Карета остановилась в маленькой супрефектуре департамента Ниевры, по имени Кламеси, примыкавшей к Морвану. Там маркиз должен был сесть верхом и отправиться в Сен-Пьер, небольшую деревушку, где его ожидал шевалье д'Асти. Гонтран справился, какое расстояние отделяет его от Сен-Пьера.

— Сударь, — отвечали ему, — вы теперь в шести лье оттуда. Днем на хорошей лошади можно доехать туда в три часа, а ночью дело иное, приходится брать проводника — иначе вы рискуете заблудиться и проплутать в лесу всю ночь.

— Найдите мне проводника, — приказал Гонтран.

— Сударь, — возразил ему начальник почтовой конторы, — вы лучше бы сделали, если бы остались здесь до утра. Все эти дни шел дождь: река разлилась, дороги всюду попорчены и ехать ночью очень опасно.

Но Гонтран торопился, точно ехал на любовное свидание; он хотел узнать как можно скорее, какую новую услугу потребует от него ужасное общество, а потому сухо ответил начальнику почтовой конторы:

— Я должен сегодня же вечером быть в Сен-Пьере. Оседлайте мне самую лучшую лошадь из вашей конюшни, найдите проводника, и я отправлюсь немедленно.

Гонтран говорил тоном, не допускавшим возражений. Начальник почтовой конторы поклонился. Де Ласи вошел в комнату и наскоро пообедал в то время, как слуга привязывал к седлу его чемоданы. Несколько минут спустя вернулся начальник почтовой конторы.

— Сударь, — сказал он, — я всюду искал проводника, но никто не соглашается ехать в такую погоду и в такой поздний час. Собирается гроза, и, как кажется, Ионна вышла из берегов в том месте, где ее придется переезжать вброд у Сен-Пьера.

— Я поеду один, — ответил Гонтран, не обращая внимания на смущенный вид начальника конторы.

— У меня, впрочем, есть человек, который может вас проводить, если вы только не будете разборчивы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Гонтран, заинтересованный этими загадочными словами.

— В нашей стране, — сказал начальник почты, — народ очень суеверен и думает, что ехать в дорогу с «невинным» приносит несчастие.

— Что вы называете «невинным»?

— Это нечто вроде идиота. Тот, о котором я говорю, рослый парень, и зовут его Нику; родился он в Шатель-Сенсуар, маленьком городке соседнего департамента. Этот парень странный человек; говорят даже, что он колдун.

Гонтран пожал плечами.

— Нику содержит свою слепую мать милостыней. То он отправляется в Оксер, собирая по дорогам, и, обойдя весь город, возвращается на ночь в Шатель; то идет в Кламеси и побирается здесь так же, как и в Оксере, и так весь год, зимой и летом, несмотря ни на какую погоду, он ежедневно ходит то в Оксер, то в Кламеси. Он вечно в дороге.

— Значит, нужда заставляет его поступать таким образом?

— О, — сказал начальник почты, — он зарабатывает не меньше хорошего рабочего. Все подают ему. Притом он превосходно исполняет поручения.

— Он идиот от рождения?

— Нет, сударь. Он был солдатом. Два года назад он выслужил свой срок и, когда вернулся, то был настолько здоров, что его даже назначили на должность смотрителя охоты. Но несколько месяцев спустя, неизвестно по какой причине, он сошел с ума и теперь говорит самые странные вещи. Он никому не делает зла, а помешался на том, что воображает себя возлюбленным какой-то княжны.

Гонтран улыбнулся.

— Итак, — сказал он, — этот человек может проводить меня?

— Да, если господин пожелает следовать за ним, то не заблудится, потому что, для того чтобы попасть в Шатель-Сенсуар, Нику должен непременно пройти мимо Сен-Пьера.

— Где же он?

— На кухне; там ему дали поесть, чтобы немного задержать его.

— Посмотрим, — сказал де Ласи, направляясь в кухню.

У очага Гонтран заметил странное существо, которое, конечно, заслуживает того, чтобы его описали. Присев на корточки, облокотившись локтями на колена и положив подбородок на левую руку, идиот устремил неподвижные и в то же время горящие глаза на уголья. Густые рыжеватые волосы длинными прядями спускались ему на плечи, прикрытые блузой из грубой ткани, какие обыкновенно носят крестьяне в Бургундии и Нивернэ. Странное дело! Несмотря на то, что волосы у него были рыжие, борода его была темная и очень длинная, что придавало его лицу злое и вместе с тем загадочное, страшное выражение, поразившее маркиза.

— Эй, Нику! — крикнул ему начальник почты. — Вставай, молодчина.

Идиот медленно повернул голову и взглянул на Гонтрана тупым и пристальным взглядом безумца.

— Вот этот господин желает идти с тобою, — сказал начальник почтовой конторы.

Идиот продолжал смотреть на Гонтрана и не ответил ни слова. Затем он вдруг встал, и маркиз заметил, что он был огромного роста, хотя страшно худ; идиот отыскал свою палку, стоявшую в углу, потом, не сказав ни слова и даже не взглянув на маркиза, повернулся и вышел из трактира.

— Поезжайте за ним, — сказал начальник почты Гонтрану. — Может быть, он разговорится с вами дорогой. Теперь он в бреду.

У крыльца слуга держал в поводу оседланную лошадь. Гонтран сел и поехал за своим странным спутником. Было еще светло, хотя ночь уже наступала.

Сумасшедший шагал впереди, с палкою в руке, так быстро, что Гонтран едва поспевал за ним, несмотря на то, что ехал рысцой. Время от времени идиот отбрасывал волосы на плечи, когда они спускались ему на лицо от быстрой ходьбы, и шел, казалось, не замечая, что за ним едет всадник.

Скоро путешественники миновали равнину и въехали под тень одного из густых лесов Нивернэ, которые тянутся от окрестностей Кламеси до передовых отрогов Морванских гор.

Наступила ночь, и де Ласи принужден был довериться инстинкту своей лошади, следовавшей шаг за шагом за идиотом. Последний точно дожидался лесной тьмы для того, чтобы порвать совершенно с действительной жизнью и снова перенестись к странному сновидению, которое так резко нарушил начальник почтовой конторы. Внезапно обернувшись к маркизу, он спросил его смеясь:

— А мы не встретим княжну сегодня ночью.

Смех идиота был резкий и заставил вздрогнуть Гонтрана.

— О какой княжне ты говоришь? — спросил он его.

— О той, которая влюблена в меня, ваша светлость.

— А! — расхохотался, в свою очередь, Гонтран. — Тебя любит княжна.

Гигант пошел по правой стороне рядом с лошадью Гонтрана, фамильярно облокотившись на седло, и сказал:

— Тс! Это тайна, но я хочу рассказать ее вам. Вы будете скромны, не правда ли?

— Даю тебе слово.

— Отлично! — сказал сумасшедший и продолжал. — Представьте себе: там, внизу, совсем внизу, — и он указал рукою на чащу леса, — есть прекрасный замок, где живет моя княжна, прекрасная и богатая княжна, богаче самого короля Франции.

— И она любит тебя?

— До безумия, ваша светлость.

— Она сама тебе это сказала?

— Черт возьми, — с фатовским видом сказал идиот, — она мне сказала это, когда я переносил ее на своей спине через реку, и даже хотела выйти за меня замуж.

— Вот как! — пробормотал Гонтран, с состраданием посмотрев на сумасшедшего.

— Но князь, отец ее, не хочет этого.

— Дуралей! — заметил Гонтран.

— А все потому, — грустно продолжал нищий, — что князь скуп… очень скуп…

— Он, должно быть, ищет богатого зятя?

— Совершенно верно, ваша светлость. Но я скоро буду

— Ты?

— Я самый, ваша светлость. В продолжение двух лет я коплю деньги, и когда у меня соберется необходимая сумма, князь не откажет отдать за меня свою дочь.

Идиот говорил так уверенно, что Гонтран не мог удержаться от улыбки.

— Каким образом ты копишь деньги?

— Я хожу к важным господам, моим соседям, и они дают мне каждый день по нескольку монет.

Несчастный безумец назвал по именам крестьян и трактирщиков, у которых просил милостыню.

— Сколько же тебе надо, чтобы жениться на дочери князя?

— Сто экю, ваша светлость.

Гонтран едва удержался от смеха и решил про себя:

«Княжна, про которую он говорит, должно быть, какая-нибудь деревенская коровница».

И маркиз снова погрузился в мечты и опустил поводья лошади, продолжавшей следовать за бродягой через валежник, среди которого пролегала тропинка, выбранная Нику для сокращения пути. Ночное путешествие в лесу, безмолвная тишь ночи, предвещавшая близкую бурю, — все это придавало еще большую фантастичность рассказу безумца, сопровождавшего маркиза.

Нику замолчал, а Гонтран перестал его расспрашивать и насвистывал сквозь зубы народную песенку. Гонтран мечтал.

Таким образом прошло около двух часов; иногда они выходили из-под деревьев, чтобы пересечь прогалину, где де Ласи мог видеть клочок неба. Небо было сумрачно и темно и предвещало близкий сильный дождь. Гонтран посмотрел на часы.

«Восемь часов, — подумал он. — Вот уже два часа, как мы едем, а трактирщик сказал, что через три часа я буду в Сен-Пьере. Значит, уже скоро».

Молния рассекла свинцовое небо, и раскат грома прозвучал в лесу. Безумный расхохотался.

— Ах, — сказал он, — княжна хорошо сделала, что переехала реку днем.

— Она переезжала реку? — спросил Гонтран, довольный тем, что идиот снова начинает болтать.

— Сегодня утром, — ответил последний.

— А куда… она поехала?

Безумный пожал плечами, как бы говоря: «Не знаю».

— Она проехала одна?

— Да, на черной лошади и с двумя борзыми собаками. Гонтрану пришло на память одно из самых красивых произведений Альфреда де Дре и, отказываясь от мысли, что княжна — коровница, он подумал: «Не влюбился ли уж бедняк в какую-нибудь молодую и красивую даму из окрестного замка». Любопытство маркиза было задето, и он начал расспрашивать идиота.

— Конечно, она с тобою разговаривала?

— Да, ваша светлость, и Нику был счастлив на весь день.

— Значит, она была очень нежна и любезна?

— Она дала мне золотую монету и сказала: «Возьми, собирай их поскорее, чтобы жениться на мне». Затем она стегнула лошадь и, повернувшись, улыбнулась мне.

Безумный прижал обе руки к сердцу и прошептал:

— Там… ее улыбка…

«Бедняга», — подумал Гонтран.

Снова блеснула молния и осветила небо; несколько крупных капель дождя упали на окружавшие Гонтрана деревья.

— Нам далеко еще? — спросил он идиота. Нику вдруг схватил его за руку и сказал:

— Слушайте!

Гонтран прислушался и услыхал вдали глухой шум, похожий на журчанье воды в реке, покинувшей свое ложе.

— Это вода, это вода! — вскричал с хохотом безумный и удвоил шаги, снова запел песенку. Он побежал, и Гонтрану пришлось пустить лошадь галопом.

Шум сделался резче; наконец тропинка, по которой ехали путешественники, образовала крутой поворот — признак, что река близко. Де Ласи заметил вскоре слабый свет неба сквозь последние деревья леса; немного спустя Нику внезапно остановился.

При свете молнии Гонтран окинул взглядом место, где они находились. Они были на маленькой площадке, образуемой скалами, которую пересекала тропинка при выходе из лесу, спускаясь далее к реке, которую в обыкновенное время в этом месте переходили вброд, так как Нивернэйский канал в то время еще не существовал. На обоих берегах реки росли высокие деревья, и взор тщетно искал бы вверх и вниз по течению дом или деревню, наконец, какую-нибудь светлую точку, свидетельствующую о близости людей; местность была дикая и пустынная.

Река внезапно вздулась от дождя, шедшего накануне, как обыкновенно бывает с горными речками, которые утром являются в виде ручейка, а вечером представляют собою бушующие потоки.

Она заливала своими волнами, из прозрачных сделавшимися теперь мутными, вырванные с корнями деревья и с силой ударяла об утес, где остановился безумный, смущенный этим неожиданным препятствием.

— Вода слишком высока, — пробормотал он, — невозможно ее перейти.

И, точно он не впервые встречал это препятствие, он сделал знак маркизу — следовать за ним.

Уезжая из Кламеси, Гонтран спешил приехать в Сен-Пьер. Ему хотелось поскорее увидеться с д'Асти и узнать от него о таинственной причине его путешествия, но по дороге он увлекся дикой поэзией бури и радовался встретившемуся препятствию в виде необычайной прибыли воды, которая заставила его проблуждать лишний час в неведении, какое мрачное преступление придется ему совершить еще. Де Ласи походил в эту минуту на осужденного на смерть, которого случай отдаляет от часа казни и который в течение нескольких часов может еще распоряжаться своей жизнью.

Безумный шел вниз по течению реки, и Гонтран догадался, что он ищет и наверное найдет убежище от дождя, потому что скалы постепенно становились выше; действительно, Нику скоро остановился у нависшей скалы, образовавшей хотя неглубокую, но довольно высокую пещеру, где де Ласи мог укрыться вместе со своею лошадью. Куча вереска и сухих листьев, которыми была усеяна земля, дали понять Гонтрану, что здесь обыкновенно находили себе приют охотники и пастухи. Маркиз увидел, как идиот преспокойно уселся в той же самой позе, как в трактире в Кламеси, не обращая на него внимания, и так же пристально уставился на реку, как раньше смотрел на уголья. Он снова погрузился в любовные грезы.

XX

Гонтран соскочил с лошади, привязал ее к кусту и, решив переждать бурю, сел рядом с безумцем. Буря бушевала во всем своем диком величии, молния сверкала ежеминутно, а раскаты грома, повторяемые эхом скал, окружавших Ионну, вызывали радостную улыбку на губах идиота, пробуждая в нем приятные воспоминания. Так, по крайней мере, казалось Гонтрану; ему захотелось снова поговорить с Нику, и он коснулся его плеча.

— Эй, дружище, что ты мне ничего больше не расскажешь о своей княжне?

— Ха! ха! ха! — снова разразился смехом идиот. — Она переправилась через реку утром… она хорошо сделала… потому что…

Идиот замолчал на минуту, по-видимому, припоминая что-то.

— В тот день, когда я нес ее на плечах… также шел дождь, — продолжал он, — и река разлилась, а она обнимала меня с такой любовью… Ах! Нику очень силен, и он плыл, как будто нес перышко… Дождь шел… шел… а гром гремел… о, какой гром-Безумный захохотал, забормотал что-то непонятное, но все-таки можно было разобрать, что настоящая ночь походила на ту, когда безумный переносил на плечах свою княжну через реку и что в эту-то ночь, быть может, он и сошел с ума.

— Видите ли, ваша светлость, — снова заговорил безумный, после нескольких минут тягостного молчания, — если бы теперь я нес ее на плечах, о, тогда!..

— Что бы ты сделал?

— Я бы похитил ее.

Сумасшедший улыбнулся так, что Гонтран вздрогнул, поняв, что гигант способен пустить в ход силу, когда им овладеет страсть.

— Я бы похитил ее, — продолжал он, — и когда я принес бы ее к себе, то князь, ее отец… Брови безумного нахмурились с угрозой.

— Однако, — сказал Гонтран, — так как ты копишь деньги, то не разумнее ли было бы подождать?

Безумный грустно покачал головой. — Ждать слишком долго, — прошептал он.

— Сколько же ты собрал?

— Сто сорок франков.

— Тебе не хватает, значит, шестидесяти?

— Да, — грустно сказал Нику.

Он вытащил из кармана кожаный кошелек, открыл его и показал Гонтрану. Кошелек был битком набит разными монетами. Там были пятифранковики, маленькие серебряные монетки, большие су, и среди шах блестел луидор, который дала ему княжна. Де Ласи взглянул на бедного помешанного от любви, и ему стало жаль его.

— Слушай, — сказал он, — я хочу, чтобы ты был счастлив и чтобы княжна вышла за тебя замуж.

Гонтран бросил восемь луидоров в засаленный кошелек Нику. Нику вскрикнул, вскочил, перевернулся и сказал, посмотрев на Гонтрана:

— Значит, вы король?

— Да, — ответил маркиз, улыбаясь.

— Сто экю, у меня есть сто экю! — кричал безумный, прыгая по скале, как дикий зверь, который видит открытую дверь своей клетки и, получив свободу, расправляет мускулы. Он плясал и пел, потряхивая кошельком. Какое-то странное зрелище, напоминавшее создания фантазии живописцев и поэтов туманной Германии, представляла и эта пляска, и раскаты дикого смеха и безумной радости рыжеволосого гиганта с всклокоченной бородой, скачущего в пещере при резком шуме реки, разбивающейся об утесы, и непрерывном блеске молнии, освещающей зловещим светом это пустынное место. У Гонтрана закружилась голова: ему показалось, что он присутствует при представлении какой-нибудь мрачной немецкой баллады.

Вдруг среди деревьев, росших в верховье реки, в ту минуту, когда прекратился раскат грома, раздался шум… Безумный остановился и начал прислушиваться, вытянув шею, как что-то почуявшая охотничья собака. Раздался продолжительный лай у деревьев, росших у самой воды, а вслед за тем стук копыт. Ночь была темная, но быстро следовавшие одна за другой вспышки молнии позволили де Ласи различить амазонку, выехавшую из-за деревьев в том месте, где он сам выехал к реке, и остановившуюся у берега, заметив, что река внезапно вздулась. Две большие собаки бежали за ней и снова залаяли.

— Это она, это она! — закричал сумасшедший.

Амазонка уже продолжала путь, пустив лошадь вброд… Гонтран и Нику вскрикнули от ужаса. Этот крик не долетел, однако, до княжны; лошадь ее погрузилась в воду и отважно поплыла, но течение было так быстро, что посредине Ионны лошадь заржала от боли и начала тонуть.

Тогда и амазонка пронзительно вскрикнула, и этот крик донесся до маркиза де Ласи и Нику, ответившего на него диким восклицанием, и, прежде чем Гонтран мог подумать, как подать помощь амазонке, Нику уже бросился с вершины скалы в реку и через несколько мгновений был на середине Ионны, где ухватился за ствол ивы, к которому обыкновенно причаливали рыболовы и пловцы. Нику ждал с минуту… он ждал, когда лошадь, увлекаемая течением, снова покажется на поверхности воды… Гонтран при свете молнии, немой, неподвижный, затаив дыхание, слушал отчаянные крики молодой женщины, смешивавшиеся с ревом бури и шумом бушующих волн. Он с ужасом смотрел, как идиот подстерегает лошадь и амазонку, подобно хищной птице, поджидающей свою добычу. Затем молния осветила еще раз эту картину, и все исчезло, потонув во мраке. Сердце у де Ласи стучало, и он с беспокойством ждал новой вспышки молнии.

Вдруг среди мрака он услыхал крик, пронзительный, полный дикого торжества, и молния снова блеснула…

Тогда Гонтран увидел безумного, ухватившегося одной рукой за ствол ивы, а другой обхватившего амазонку и вытащившего ее из седла; лошадь продолжала плыть по течению; мрак снова все окутал. Де Ласи более ничего не слышал и не видел в продолжение десяти секунд, которые показались ему целою вечностью, и только когда молния снова озарила все, он увидел безумного, взвалившего амазонку себе на плечи; поддерживая ее одной рукой, он быстро и сильно греб другою, плывя наперерез течению, увлекшему лошадь.

Де Ласи затаил дыхание. Нику плыл, испуская радостные крики, и скоро очутился у берега; он с ловкостью кошки взобрался на скалы, где положил полумертвую амазонку на кучу вереска, которым был покрыт весь грот.

Она заметила Гонтрана, а Гонтран при блеске зловещего огня, сверкавшего с неба и беспрестанно нарушавшего тьму, рассмотрел ее с одного взгляда. Женщина, спасенная идиотом от верной смерти, была молодая девушка, одно из тех белокурых созданий, которыми грезят германские поэты. Высокая, стройная, ослепительно прекрасная, она заставила вздрогнуть Гонтрана, который никогда не видел существа более совершенного и идеального. Ей можно было дать лет девятнадцать, пожалуй, двадцать, и, что случается очень редко, у нее были большие черные глаза при белокуро-пепельных волосах, а губы красные, как у смуглых дочерей юга.

Де Ласи показалось, что он грезит, и он спросил себя, уж не речная ли богиня лежит у его ног. Но, к счастию, земная одежда женщины вывела его из заблуждения; на ней была надета элегантная темно-зеленая амазонка с небольшим вырезом на груди, из-под которого виднелась шемизетка из дорогих кружев.

Сумасшедший наклонился над ней и пожирал ее глазами. Гонтран заметил, как амазонка вздрогнула, но не при мысли об избегнутой ею опасности, а как будто ей грозила еще большая опасность, и с мольбою взглянула на Гонтрана, точно просила его о помощи, потому что ужас леденил ее и парализовал ее тело.

Все это случилось так быстро, что маркиз де Ласи, ослепленный этой дивной красотой, не успел произнести ни слова, ни сделать движения, чтобы успокоить амазонку. Идиот, не обращавший уже внимания на Гонтрана, как будто он более не существовал, обхватил руками дрожавшую и растерявшуюся женщину и одним прыжком выскочил из грота, крича:

— Теперь она моя… моя! У меня есть сто экю! Княжна моя… я хочу жениться на ней!

Глухой крик вылетел из судорожно сжатого горла молодой девушки. Безумец пустился бежать, унося ее на своих сильных руках и радостно крича. Де Ласи бросился за ним.

— Стой, негодяй! — кричал он, — стой! стой!

Но сумасшедший бежал со страшной быстротой вдоль берега по самому краю утесов. Однако опасность, угрожавшая амазонке, удвоила силы Гонтрана, и в несколько минут он нагнал похитителя и схватил его за руку.

— Она моя! — бормотал Нику, — у меня есть сто экю! Молодая девушка билась в руках гиганта и кричала Гонтрану:

— Спасите меня, спасите от негодного безумца!

В то время, когда маркиз де Ласи служил в военной службе, он считался одним из самых сильных офицеров, несмотря на средний рост и хрупкое сложение. Хотя идиот был головою выше его и с первого взгляда казалось, что его противник не в силах будет отнять у него добычу, Нику, получив сильный удар по голове, выпустил из рук молодую девушку, которая, к счастию, не растерялась и отбежала на несколько шагов в сторону. Тогда оба противника взглядом смерили друг друга. Гнев и страсть увеличивали и без того гигантскую силу идиота, и он бросился на Гонтрана с яростью дикого зверя.

— Она моя! — рычал он. — Она моя!

Гонтран избежал удара, прыгнув в сторону, как тигр; гигант, бросившись на него и обвив его, как змея, старался повалить. Завязалась страшная борьба, где хладнокровие и ловкость берут верх над животной силой, — борьба на вершине утеса, над клокочущей рекой, при шуме урагана, свете молнии и под проливным дождем, от которого земля, где бились борцы, сделалась скользкой.

Амазонка, похолодевшая от ужаса, не могла ни крикнуть, ни убежать; она присутствовала при поединке, забывая об опасности, которая грозила ей, если бы идиот победил; она думала только о своем спасителе, которого обхватили сильные руки противника. Амазонка упала на колени и горячо молилась за него… Сколько времени длилась борьба? Целую вечность для молодой девушки, единственной свидетельницы поединка; но на самом деле всего несколько минут. Ловкость и хладнокровие победили: Гонтран увлек своего противника на край утеса и столкнул его вниз в реку, протекавшую в этом месте на глубине тридцати футов. Нику вскрикнул и исчез в волнах, потом снова появился среди реки, яростно борясь с течением, уносившим его. -Он вернется… он вернется, — в ужасе шептала молодая девушка. — О, не бойтесь ничего, — успокаивал ее Гонтран, — не

И взяв ее на руки, он побежал в грот, где усадил ее на сухой вереск, закутав в свой плащ. Затем Гонтран подошел к лошади, все еще стоявшей в гроте, вытащил из седла пистолеты, зарядил их и, сев рядом с молодой девушкой, сказал:

— Теперь у меня есть, чем встретить его.

— О, не убивайте его! — вскричала она с испугом и состраданием.

— Это будет зависеть не от меня, — ответил де Ласи. Сумасшедший, переплыв реку, взобрался на скалы и очутился в двадцати шагах от грота. Холодная вода успокоила его страсть; он заметил, что во время борьбы платье его разорвалось, и он потерял кошелек. У него быстро наступила реакция. Обладая сотней экю, которые в своем безумии он считал необходимой и достаточной суммой для того, чтобы жениться на мнимой княжне, он снова почувствовал себя недостойным ее, заметив, что потерял кошелек. Еще за минуту перед этим Нику, чувствовавший в себе такую силу, которой ничто не могло противиться, вследствие резкой перемены, какие нередко бывают у безумных, внезапно счел себя бессильным и беззащитным и заплакал, как ребенок, бормоча:

— Я потерял свое сокровище, я потерял его…

Он на коленях дополз до входа в пещеру, плача и рыдая. Гонтран, приготовившийся уже защищать себя и молодую девушку, понял, что бедный сумасшедший не опасен.

Между тем тот шептал, рыдая:

— Придется снова начать собирать милостыню… и собирать долго-долго для того, чтобы жениться на княжне… о, Боже мой, Боже мой!

— Бедняга! — с состраданием сказала молодая девушка.

— Прощайте… — крикнул идиот. — Прощайте, любите меня вечно…

И он с грустью поплелся, то плача, то заливаясь безумным хохотом, вверх по течению реки. Потом он бросился в реку и переплыл на другой берег, где скоро Гонтран увидел, как он исчез в лесной чаще.

Тогда маркиз и молодая девушка молча переглянулись и, свободно вздохнув, почувствовали, как сердца их забились под наплывом нового, незнакомого им чувства.

XXI

Человек лет двадцати семи-девяти, будь у него сердце свободно или нет, не может остаться равнодушным к молодой красивой девушке, какова была амазонка, спасенная от неминуемой опасности Гонтраном, сидя с ней ночью, в грозу, в уединенном месте.

Гонтран, уезжая из Парижа, все еще любил Леону, но на пепле потухающей любви легко могла вспыхнуть новая, хотя, спасая амазонку от дикой ярости идиота и оказывая ей помощь, он, может быть, только повиновался благородному порыву рыцарской натуры; но, вероятно, удивительная красота молодой девушки, которую он заметил при мгновенной встрече, удвоила его силы и помогла ему победить безумца. Впрочем, в неизвестности так много очарования. А разве не была этой неизвестностью для него молодая девушка, о существовании которой он узнал лишь из бессвязных речей сумасшедшего и которую он увидел переезжавшей реку на лошади в сопровождении двух собак, как героиню Вальтера Скотта, а затем спас от бесчестия, точно так же, как безумный спас ее от смерти, и имени которой он совершенно не знал, да и видел ее в первый и, быть может, в последний раз.

Что касается молодой девушки, то она, подобно всем женщинам, была поражена и увлечена силой и храбростью Гонтрана, прелестью бури, тайной поэзии, набросившей непроницаемое покрывало на все события этой ночи.

К тому же маркиз де Ласи обладал энергичной и гордой красотою, обнаруживавшей его аристократическое происхождение.

Молодые люди молча прислушивались к последним раскатам грома, начинавшего затихать, к плеску реки и к монотонному шуму дождя, крупными каплями падавшего на утес. Гонтран первый прервал молчание.

— Сударыня, — сказал он слегка дрожащим голосом, — я благодарю Провидение за то, что оно дало мне возможность оказать вам помощь.

— Ах! Я никогда не могла вообразить, что он может быть таким дерзким, — вздрогнув, сказала амазонка.

— Но как вы решились поехать в такой час и в такую погоду?..

— Вы не можете объяснить себе, — перебила его молодая девушка, улыбнувшись, — моего присутствия в лесу среди ночи?

И как бы боясь, чтобы Гонтран не усомнился в ее общественном положении, молодая девушка, покраснев, прибавила:

— Я живу с отцом в замке, в двух лье отсюда, в верховье Ионны, на другом берегу; на этой стороне, к югу, на опушке леса, откуда вы видели, как я выехала, находится замок тетки, к которой я ездила сегодня утром. В нашей стороне, по всей вероятности, вы, милостивый государь, не бывали…

— Совершенно верно.

— В нашей стороне, — продолжала она, — дороги безопасны во всякую пору дня, и барон, мой отец, не видит препятствий отпускать меня одну верхом в сопровождении моих борзых собак из Порты в Бегю — имение моей тетки. Бедное животное, погибшее сегодня в Ионне, было хорошей лошадью, лимузинской породы, пробегавшей в два часа семь лье, отделявших наш замок от жилища тетки. Утром отец поехал с соседями на охоту и разрешил мне провести весь день в Бепо. Вчера ночью шел сильный дождь, однако реку можно было перейти вброд; перебравшись через нее, я встретила идиота, которому подала милостыню.

— Я уже знаю это, он рассказал мне дорогой, — сказал, улыбаясь, Гонтран.

— Да? — с удивлением спросила амазонка и продолжала свой рассказ. — Сегодня я обещала отцу, несмотря на дождь, вернуться домой вечером и на просьбы тетки остаться ответила, что уеду, хотя и собирается гроза. Я не трусиха, — прибавила девушка с оттенком храбрости, которая как нельзя более шла к ней и привела в восторг Гонтрана, — и не неженка: я не боюсь ни грозы, ни привидений. Остальное вам известно.

— Сударыня, — сказал маркиз, очарованный свежим, молодым голосом девушки, — не сочтите меня нескромным, если я предложу вам еще один вопрос.

— Спрашивайте…

— Этот сумасшедший, этот идиот…

— А! Понимаю, — вздрогнув, сказала она, — вы хотите знать, отчего он сошел с ума?

— Признаюсь, это меня чрезвычайно интересует.

— Нику, — продолжала молодая девушка, — сошел с ума от любви ко мне. О, — прибавила она с грустью, я очень несчастна, и если бы могла исцелить его…

Гонтран услышал вздох молодой девушки, которая, быть может, в темноте отерла скатившуюся слезу.

— Он был бедный крестьянин и вернулся домой, выслужив срок службы. Отец его долго был фермером у моего отца. В молодости Нику был браконьером и считался хорошим охотником. Мой отец взял его в замок, и мы никак не могли догадаться о странной любви, которую он питал ко мне. Эта любовь, которую из уважения он глубоко затаил в своем сердце, росла незаметно. Однажды мой отец охотился в лесу, который вы видите на той стороне реки. Дикий кабан бросился в воду. Я тоже была на охоте. Моя лошадь, вслед за собаками, бросилась за кабаном, и я первая настигла его. Кабан, защищаясь отчаянно, ударил клыком мою лошадь и опрокинул ее. Я непременно бы погибла, если бы на помощь мне не подоспел Нику. Он убил кабана наповал и этим спас меня. Взяв меня к себе на плечи, он снова перешел реку, причем вода доходила ему до пояса. Испуг за меня уложил его в постель, с ним сделалась сильная горячка, и все думали, что он умрет. Но благодаря тщательному уходу он выздоровел, зато лишился рассудка. После этого он вообразил себя дворянином, в отца моего князем. Однажды утром, во время завтрака, он вошел в столовую, подошел к отцу и сказал ему: «Монсиньор, я явился к вам в качестве простого псаря, и вы приняли меня за человека низкого происхождения, но на самом деле я принц».

Мы расхохотались, а он продолжал спокойно.

«Я принц, которого лишили наследства, но я надеюсь со временем вернуть его. Я люблю вашу дочь, и если вы хотите отдать ее за меня…»

«Отлично, принц, — ответил отец, прекрасно понимая, что бедный малый сошел с ума, — когда вы разбогатеете… тогда мы посмотрим…»

С тех пор бедный сумасшедший ходит в Кламеси и в Оксер собирать милостыню, вообразив, что сто экю — огромная сумма и что, собрав их, он может жениться на мне.

Пока молодая девушка рассказывала эту странную историю, ночь миновала и гроза утихла.

— Сударыня, — сказал Гонтран, — дождь перестал; лошадь моя к вашим услугам, и вы можете вернуться к вашей тетке или переправиться через реку; вы позволите мне быть вашим кавалером до конца?

— Хорошо, — ответила, слегка колеблясь, молодая девушка, — но с условием…

— Приказывайте.

— Вы проводите меня до моего замка Порта, где отец лично поблагодарит вас. Но вы, может быть, спешите?

— Я еду в Сен-Пьер, — ответил Гонтран. — В Кламеси, куда я приехал в почтовой карете, я просил указать мне проводника, но мне могли дать только этого идиота.

— А! Теперь я понимаю, каким образом вы очутились здесь, — заметила с улыбкой молодая девушка.

— Но мне все равно, приеду я туда немного раньше или позже, — ответил Гонтран.

— Если бы река не вздулась, так ее можно было бы перейти вброд в обычном месте, — сказала амазонка, — то мы проехали бы мимо Сен-Пьера, который лежит по дороге в Порт; но теперь нам придется проехать целую милю вдоль берега до моста. Наконец, — с улыбкою прибавила она, — от Порта до Сен-Пьера только полмили, и вы можете отправиться туда после завтрака в замке, который вы будете столь любезны разделить с нами.

— Согласен, — ответил Гонтран, очарованный болтовней молодой девушки.

Сильный северный ветер, поднявшийся после дождя, разогнал тучи, и вскоре молодые люди увидели уголок голубого неба и луну, осветившую оба берега реки своим фосфорическим блеском.

Глаза Гонтрана снова искали прелестное лицо его спутницы, и он взглянул на нее. Она была хороша, как ангел, а мечтательная улыбка, скользнувшая по ее губам, сменила выражение страха, которое омрачало ее лицо в ту минуту, когда Гонтран увидел ее в первый раз.

Подобно древнему рыцарю, он подставил ей колено, которого она слегка коснулась, проворно вскочив на седло.

— Диана и Юпитер, — сказала она про своих борзых, — счастливее бедного Вулкана: они переплыли реку и теперь уже в замке; конечно, — прибавила она с беспокойством, — они произведут тревогу. Бедный отец вообразит, что я утонула.

— В таком случае поспешим успокоить его, — сказал Гонтран.

Он взял лошадь под уздцы и пошел рядом с молодой наездницей, указывавшей ему дорогу.

Маркиз де Ласи совершил приятное двухчасовое путешествие в обществе прелестного создания, щебетавшего, как птичка, и блиставшего таким остроумием, что невозможно было не догадаться, что она получила воспитание в Париже и проводила в деревне только осень.

Менее чем через час небо совершенно прояснилось; разносивший благоухание вереска ветерок слегка колебал верхушки деревьев, сбивая с них капли дождя; ночь была теплая, точно летом, хотя был только конец апреля. Де Ласи забыл весь мир: никогда он не был так счастлив.

Амазонка выказала замечательную тактичность, не задав де Ласи ни одного нескромного вопроса, которые характеризуют любопытство и мелочность провинциалок. Хотя Сен-Пьер, куда он ехал, находился всего в пол-лье от замка и там жили одни только крестьяне, она не сочла удобным спросить его о цели его путешествия, — вопрос, который не замедлила бы задать провинциалка. Она даже намеренно умолчала об имени своего отца. Таким образом, в течение двух часов Гонтран и молодая девушка разговаривали только о Париже, о последних балах, концертах, словом, предались обыкновенной парижской болтовне. Начало светать, когда они переезжали ионнский мост. — Вот и Порт, — сказала молодая девушка, указывая рукою на север.

Маркиз, пораженный восторгом, остановился при входе в равнину, среди которой возвышался прекрасный феодальный замок, недавно реставрированный.

Хотя в Нивернэ перестали заниматься виноделием, однако долина, о которой мы говорим, была окружена двумя цепями холмов; на их вершинах раскинут был громадный лес и росли виноградные лозы, ветви которых склонялись под тяжестью гроздей желтого и зеленого винограда. Две прекрасные деревни возвышались одна против другой по обеим берегам Ионны, голубой лентой извивавшейся по равнине. Парк в тридцать десятин окружал замок, черепичные крыши которого виднелись из-за листвы вязов и столетних дубов.

— Вот и Сен-Пьер, — сказала амазонка, указывая на маленькую красивую деревеньку, раскинувшуюся на самом берегу реки.

— А-а! — рассеянно протянул Гонтран.

— Смотрите, кто-то выехал верхом из ворот замка и едет нам навстречу, — сказала молодая девушка улыбаясь, в то время как маркиз де Ласи с восторгом любовался ею. — Это шевалье. Мой отец, наверное, послал его в Бегю узнать, что случилось со мною.

Гонтран вздрогнул при слове «шевалье» и с любопытством начал всматриваться в приближавшегося всадника, галопом направившегося к ним. Де Ласи почувствовал, как застучало его сердце, готовое разорваться, и кровь застыла в его жилах; он узнал шевалье д'Асти, главного помощника главы общества «Друзей шпаги». Шевалье вскрикнул от удивления, увидав Гонтрана, сопровождавшего амазонку.

— Это более чем странно! — пробормотал он.

— Шевалье!..

— Маркиз!

— Как, вы знакомы? — спросила, улыбаясь, амазонка.

— Мы даже друзья, — ответил шевалье, на лице которого мелькнула дьявольская радость.

— Отлично! — воскликнула молодая девушка. — В таком случае поблагодарите маркиза за услугу, которую он оказал мне. Без его помощи я бы погибла.

— Кузина, — сказал шевалье, не обращая внимания на слова молодой девушки, — позвольте мне представить вам моего друга маркиза Гонтрана де Ласи.

— Как! — вскричала амазонка. — Так это его мы ждали все время?

Заметив, что удивление Гонтрана достигло крайних пределов, шевалье пояснил:

— Дорогой друг, зная твою застенчивость и то, что в продолжение двух или трех лет ты совершенно удалился от света, Бог весть почему, я был уверен, что если бы я тебе прямо написал, что жду тебя в доме дяди, барона де Пон, чтобы поохотиться вместе в течение двух недель, то ты наверняка отказал бы мне. Поэтому я предпочел, дорогой друг, написать тебе, что живу совершенно один в Сен-Пьере, надеясь, что ты примешь мое приглашение и мне удастся победить твое упрямство.

— Оно побеждено, — любезно ответил маркиз, кланяясь молодой девушке.

Амазонка сошла с лошади, взяла под руку кузена и принялась рассказывать ему свое трагическое ночное приключение. Гонтран следовал за ними в нескольких шагах, сумрачный и задумчивый, так как вспомнил, что шевалье д'Асти любил свою кузину, мадемуазель де Пон, и догадывался, что общество назначило ему самую гнусную роль в огромной драме, которую оно намеревалось разыграть.

XXII

Барон де Пон, с которым мы вскоре познакомимся ближе, лег спать, уверенный, что его дочь осталась в Бегю у виконтессы д'Оази, его сестры; он попросил шевалье д'Асти поехать на рассвете навстречу кузине. Когда шевалье, мадемуазель де Пон и Гонтран пришли в замок, барон еще спал, утомленный после продолжительной охоты. Дочь его, не желая будить отца, прошла в свою комнату, оставив шевалье с Гонтраном де Ласи. Д'Асти взял маркиза под руку и увел его в парк.

— Прошу извинить меня, дорогой мой, — сказал он ему, — что я говорил с вами так в присутствии кузины; но мне было необходимо, чтобы она поверила в наши дружеские отношения и этим объяснила ваш приезд сюда.

— Положим, — пробормотал маркиз, — этот приезд очень странен; но вы объясните мне его цель?..

— Будьте покойны.

— Полковник приказал мне, — при этих словах де Ласи иронически улыбнулся, — ехать сюда.

— Тс! — остановил его шевалье. — Вы увидите, что то, чего наше общество требует от вас, легко исполнить.

Д'Асти предложил Гонтрану сигару и сел на скамейку. В этом месте никто не мог подслушать их.

— Друг мой, — сказал шевалье, — прежде всего позвольте мне сделать вам… как бы лучше выразиться?.. маленькое нравоучение, чисто практическое… если позволите.

Гонтран с удивлением взглянул на шевалье. Последний уселся поудобнее и улыбнулся.

— Сколько вам лет? — спросил д'Асти.

— Двадцать восемь, шевалье.

— Это самый лучший возраст.

— Что вы хотите этим сказать?

Шевалье смахнул пепел с сигары и продолжал.

— Слушайте: мы живем в том веке, когда все совершается быстро. Наши отцы были еще юны в пятьдесят лет, а мы изнашиваемся уже к сорока. Чтобы «жить», то есть, чтобы наслаждаться жизнью, нужно быть богатым в тридцать лет, пресыщенным в тридцать пять, эгоистом к сорока. Жизнь состоит из факта и нескольких громких слов. Громкие слова выступают вперед и маскируют факт, подобно тому, как во время осады инженерные работы маскируют артиллерийскую батарею, которая несет с собою смерть. Громкие слова, друг мой, это: человеколюбие, семья, общество, дружба, рыцарство, самоотвержение, долг, патриотизм; факт — это эгоизм. Эгоизм, друг мой, — это философский камень искателей золота, гений искателей славы, славы людей, гоняющихся за гением, благородство мещанина и мещанство дворянина.

Гонтран с удивлением посмотрел на шевалье.

— Часто, — продолжал последний, — расчет лежит в основании великодушного поступка, и этот расчет можно

сравнить со слитком золота, толщина которого видоизменяется сообразно аппетиту выкладчика. Итак, эгоист — повелитель, владыка, издавний тиран нашего мира; его душа, жизнь, цель и импульс — деньги! Человек не эгоист — это большое дитя, кандидат дома сумасшедших или лунатик; эгоист, не составивший себе состояния, — дурак, которого я уподобляю нечетному числу в гигантском правиле сложения человечества; эгоист, ставший богачом, — это сильный человек; сильный человек имеет право быть великодушным и, когда нужно, преданным, даже добрым, если захочет, добродетельным и незлобивым, подобно тому, как разбогатевший жокей может ездить верхом уже ради собственного удовольствия.

Гонтран слушал шевалье с любопытством человека, в первый раз слушающего речь на незнакомом ему языке.

— Сердце, мой милый друг, фальшивая монета из низкопробного серебра. Сначала подумаем о себе, а там увидим. Итак, дорогой маркиз, вам не по вкусу та работа, которую поручает вам наше общество.

Гонтран жестом остановил своего собеседника и сказал ему голосом, в котором звучала грусть:

— Значит, вы не сожалеете, что дали клятву, связавшую нас друг с другом?

— Нисколько. Вы забываете, друг мой, что я разорен, что я хочу жениться на богатой наследнице и вновь позолотить герб шевалье д'Асти.

— Что касается меня, то я принял ужасное предложение полковника только потому, что безумно любил Леону, — сказал Гонтран. — Теперь я ее ненавижу.

— Вы забыли, мой дорогой, что ваш дядя вздумал лишить вас наследства, и только благодаря нам…

— Положим; но это дорого обошлось мне. И подчас у меня не хватает сил.

Шевалье пожал плечами.

— Маркиз, — сказал он, — при вашем имени и общественном положении, в ваш возраст иметь двадцать тысяч ливров годового дохода — ничто! Когда наше общество даст вам сто тысяч, дело будет иное.

Гонтран задумался и ничего не ответил.

— Я снова вернусь к моей теории, — продолжал д'Асти. — Когда идешь по дороге, то не имеешь права останавливаться там и сям, поворачивать голову направо и налево. Нужно идти прямо к цели. Первые шаги, может быть, и трудны, но приходится терпеть. После третьего данного вам поручения вы будете веселы и поднимете голову высоко.

— Сколько вам лет? — спросил в свою очередь Гонтран.

— Тридцать пять, я старик в сравнении с вами. Гонтран вздрогнул, заметив улыбку на лице этого бессердечного человека.

— Скажете ли вы мне, наконец, что я должен исполнить здесь? — спросил он. — Полковник дал мне слово, что не будет и речи о дуэли.

— Он прав.

Гонтран вздрогнул, заметив на губах шевалье злую улыбку, какая бывает у людей, не останавливающихся ни перед чем.

— Как вы находите мою кузину, дорогой маркиз?

— Она очаровательна! — прошептал Гонтран.

— Отлично, в таком случае ваша работа будет легка.

— Что вы хотите сказать?

— Слышали вы что-нибудь о маркизе де Флар-Монгори?

— Приемном отце Эммануэля Шаламбеля?

— Так точно.

— Родственник несчастного генерала де Рювиньи? При этом имени лицо Гонтрана сделалось печально.

— Да.

— К чему вы задали мне этот вопрос?

— Потому что маркиз Монгори просил руки моей кузины Маргариты де Пон.

Гонтран вздрогнул, и вся кровь прилила у него к сердцу.

— Мой дядя, барон де Пон, согласился. Гонтран побледнел.

— Если этот брак состоится, — холодно заметил шевалье, — Эммануэль лишится наследства и никогда не будет носить благородного имени де Флар-Монгори.

— Что же дальше? — спросил с беспокойством Гонтран.

— Общество рассчитывает на вас. Вы должны увлечь Маргариту, очаровать ее, похитить, если понадобится…

Гонтран вздрогнул, сильно взволнованный.

— Что прикажете, друг мой? — продолжал шевалье д'Асти печально. — Я уже давно люблю кузину, но она не любит меня, да и дядя и слышать не хочет, чтобы я был его зятем.

— Значит, я должен сделаться им? — спросил де Ласи.

— Ах, друг мой, вы слишком спешите. Сначала постарайтесь, чтобы вас полюбили…

Адская улыбка мелькнула на губах шевалье. Де Ласи вздрогнул, заметив эту улыбку, как будто холодное острие неаполитанского стилета пронзило его сердце.

XXIII

Читатель разрешит нам, без сомнения, прежде, чем продолжать наш рассказ, сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, каким образом шевалье д'Асти очутился в замке Порт.

С самой высокой из башен этого замка наблюдатель мог разглядеть в противоположном конце равнины мрачное здание, прислонившееся к утесу, нависшему над рекой, сжатой в этом месте скалистыми гранитными берегами; вся местность носила мрачный и строгий характер в противоположность кокетливому, веселому Порту.

Это здание было замок Монгори, старинное жилище феодалов, построенное еще во времена Крестовых походов; подобно орлиному гнезду, оно повисло одним крылом в воздухе, с своими массивными зубчатыми башнями и стрельчатыми, в готическом стиле окнами с разноцветными стеклами. Монгори с презрением отказался от переделки на новый стиль, чему охотно подвергся Порт, и остался прежним мрачным обиталищем первых баронов.

Однако внутренность замка изменялась много раз: меняли мебель и обивку стен. Гордый род Фларов, разделившийся на две ветви — Монгори и Рювиньи, — не любил современной роскоши и всегда отставал на два века от новой монархической эры. Флары являлись ко двору Генриха IV в полукафтанах и шляпах с перьями времен Франциска I, а в царствование Людовика XIV их видели в Версале в бриджах и узких кафтанах, какие носили при Генрихе IV. Флары — поколение воинов, привыкших жить в палатках, — являлись в свой замок единственно для того, чтобы выдержать там осаду, а не для того, чтобы заменить выцветшую и потертую обивку новой.

Последний маркиз Флар-Монгори, подобно своим предкам, отстал на два века не только в костюме, хотя он все еще носил узкие панталоны и пудрил волосы, но и во взглядах. Монгори, бывший конюшим при его королевском высочестве принце Конде в то время, когда тот эмигрировал, и адъютантом при командующем войсками в царствование Людовика XVIII и Карла X, вернувшись в свой замок в Нивернэ после двадцатипятилетнего отсутствия, удовольствовался тем, что подновил герб над воротами и башни и вступил во владение своими землями в полном феодальном значении этого слова; затем он вскоре вернулся в Париж, куда его призывала служба при короле.

Отель Фларов в Париже находился на улице Мадемуазель и представлял собою здание столь же мрачное, как и Монгори. Архитектура, стиль мебели, даже обои напоминали эпоху Людовика XIV. В отеле все оставалось нетронутым, как и в замке.

Де Монгори был холост; несчастная любовь в ранней юности поселила в нем отвращение к браку, и обязанность продолжить свой род он возложил на ветвь Рювиньи. Во время июльской революции де Монгори удалился в Нивернэ и с тех пор проводил там весь год, в чем ему подражал его сосед барон де Пон, соглашавшийся уезжать в Париж в половине декабря с тем только, чтобы возвратиться в Порт в половине апреля.

Де Пон был вдов, и все свои привязанности сосредоточил на своих двух детях: на сыне, юнкере флота, и на дочери Маргарите-Арман де Пон, прелестной девятнадцатилетней девушке ослепительной красоты, которой увлекся кузен ее, шевалье д'Асти.

Маркиз Флар-Монгори находился в Нивернэ, когда к нему приехал полковник Леон. Маркиз с нетерпением ждал вестей о своем приемном сыне Эммануэле Шаламбеле.

Откуда проистекала эта привязанность, почти отеческая, к молодому адвокату и каким образом маркиз де Флар-Монгори при своих аристократических взглядах мог сделать завещание в его пользу, лишив таким образом наследства младшую линию их дома? На это никто не мог бы ответить ни в Поне, ни в Нивернэ.

Эммануэль был незнатного рода, но рассказывали, что его отец оказал какую-то важную услугу маркизу во времена Революции.

Злые языки утверждали, что маркиз был близко знаком с госпожой Шаламбель, матерью молодого человека, слывшей в молодости красавицей, и потому любовь маркиза к его приемному сыну казалась естественной. Но мало-помалу эти слухи заглохли и наверное было известно только то, что за исключением замка Монгори, колыбели рода Фларов, который должен был вернуться во владение младшей линии, все состояние маркиза должно было перейти к Эммануэлю.

Обязанности по отношению к свету и адвокатская деятельность удерживали молодого человека в Париже, и он редко приезжал к своему приемному отцу, да и то оставался лишь всего несколько дней в старом замке. В его отсутствие Монгори с нетерпением ждал от него писем.

Однажды утром, часов в восемь или девять, маркиз Флар-Монгори в охотничьих ботфортах и с рогом в руке спустился на двор замка, где его ждала его свора.

Монгори был хорошо сохранившийся старик лет шестидесяти пяти; по его красивой и гордой осанке нетрудно было угадать, что в его жилах течет кровь благородного рода, последним отпрыском которого был маркиз.

Маркиз был высокого роста, плотный, широкоплечий старик, хотя несколько тучный, каковыми историки изображали большинство средневековых дворян, проводивших жизнь в усиленных телесных упражнениях.

Де Монгори, несмотря на преклонный возраст, обладал исполинской силой, и немногие из молодых людей могли бы, подобно ему, проводить целые дни верхом на лошади и охотиться с утра до вечера.

Маркиз де Монгори стриг под гребенку свои густые седые волосы; его совершенно белая и довольно длинная борода обрамляла одно из самых благородных, благодушных и величественных лиц, какое только можно себе вообразить.

Орлиный нос, широкий лоб, гордый и кроткий взгляд — все обличало в нем франкское происхождение, прямого потомка победителей Галлии, без примеси крови побежденных. Де Монгори, в середине девятнадцатого века представлял собою вполне сохранившийся тип франка времен Фарамона и Хлодвига.

Маркиз приветливо ответил на почтительный поклон слуг, подошел к лошади и, прежде чем вскочить в седло, потрепал по шее благородное животное.

— Здравствуй, Аттила, здравствуй… — сказал он с улыбкой в то время, как лошадь смотрела на него своими Умными и гордыми глазами.

В это время послышался шум, и Монгори, повернув голову к воротам, увидал всадника, покрытого пылью; лошадь его, забрызганная грязью по самое брюхо, была вся в пене и, по-видимому, совершила длинный путь.

— Д'Асти! — вскричал маркиз, подходя к шевалье, так как это был он, тотчас же узнав племянника своего старого друга де Пона.

— Я самый, маркиз, — ответил всадник, соскакивая с лошади.

Шевалье д'Асти, которого маркиз знал еще ребенком и которому говорил «ты», был так грустен, что маркизу это тотчас бросилось в глаза.

— Боже мой, шевалье, — сказал он ему, — что с тобою и откуда ты приехал? Можно подумать, что ты проскакал двадцать пять лье.

— Тридцать со вчерашнего вечера, — ответил д'Асти.

— Откуда ты?

— Из Марселя; я приехал нарочно, чтобы увидеться с вами.

Де Монгори вздрогнул; он вообразил, что шевалье приехал сообщить ему какую-нибудь неприятную весть о его приемном сыне.

— Что с Эммануэлем? — спросил он.

— Я оставил его в Париже две недели назад, он был совершенно здоров.

Маркиз вздохнул с облегчением.

— Мне нужно, — продолжал шевалье, — поговорить с вами наедине.

Лицо шевалье было грустно и торжественно. Де Монгори был поражен этим и, взяв под руку шевалье, направился с ним к большой мраморной лестнице с железными перилами, которая вела в замок; потом он поднялся в первый этаж и, открыв дверь, прошел целую анфиладу огромных зал, старинных и печальных, сохранивших на себе следы прошлых веков.

Наконец он ввел его в кабинет, большую комнату, отделанную гобеленами, стены которой были увешаны оружием и охотничьими принадлежностями, а мебель из черного дуба была сделана еще во времена Реставрации; посреди комнаты, на возвышений, стояла кровать с точеными колонками и саржевыми занавесями и украшенными гербами спинками — последние остатки того века, когда все принимало гомерические размеры.

Налой, ступеньки которого были покрыты брокаром, стоял между двух окон под венецианским зеркалом, а Часослов с раскрашенными гравюрами, лежавший открытым на пюпитре, свидетельствовал, что Монгори, как ревностный и усердный христианин, молился утром и вечером.

Маркиз сел в широкое кресло с золочеными гвоздиками и, указав шевалье на стул, ждал молча, чтобы последний объяснил ему причину своего приезда.

— Маркиз, — начал шевалье, — я уехал из Парижа две недели назад, чтобы отправиться в Италию. Я приехал в Марсель, и судьбе угодно было, чтобы я остановился как раз в том же отеле, где остановился и генерал барон Флар де Рювиньи, ваш двоюродный брат.

При этом имени маркиз вздрогнул, лицо его приняло недовольное выражение, и он презрительно улыбнулся.

— Я не думаю, шевалье, — возразил он, — чтобы мой уважаемый кузен де Рювиньи дал тебе какое-нибудь поручение ко мне. Июльская революция разъединила нас навсегда; между нами легла пропасть.

— Извините, — перебил его грустно шевалье, — быть может, это и так, но неугодно ли, маркиз, выслушать меня до конца…

— Говори, — сказал маркиз, насвистывая какой-то мотив.

— Генерал вернулся из Африки, — продолжал шевалье, — мы пожали друг другу руки и вместе пообедали; я был разбит от усталости и намерен был лечь рано. Генерал, который был чем-то озабочен, наоборот, захотел пройтись. После часовой прогулки он отправился в Большой театр. Три часа спустя он вернулся, вошел в мою комнату и разбудил меня.

Шевалье остановился и посмотрел на маркиза де Монгори. Тот слушал его внимательно и с любопытством и жестом просил его продолжать рассказ.

— Генерал был бледен, лицо его судорожно подергивалось, глаза горели негодованием; вид его испугал меня.

— Боже мой, — спросил я его, — что с вами?

— Меня, — сказал он, — оскорбили в том, что у меня есть самого дорогого, и оскорбили так грубо, что я должен убить этого человека. «Как его зовут?» — спросил я. Он показал мне визитную карточку, и я прочел: «Капитан Ламбер». Это имя было мне совершенно незнакомо. Я хотел спросить генерала, но он остановил меня. — Одному Богу пусть будут известны те гнусные слова, которыми этот человек оскорбил мою честь. Я дерусь с ним завтра, на рассвете, и вы будете моим секундантом.

Шевалье опять остановился. Де Монгори слушал, и сердце его тревожно забилось. Однако у этого человека так велика была гордость своим родом, что он никак не мог допустить, чтобы один из Фларов погиб на дуэли.

— На другой день, — продолжал шевалье, — мы вышли из отеля на рассвете и отправились на место поединка; наши противники были уже там. Капитан Ламбер, еще очень молодой человек, явился в сопровождении господина лет сорока с лишком. Обменявшись приветствиями, мы бросили жребий, чтобы выбрать шпаги, смерили их, и противники стали по местам.

Шевалье остановился еще раз; де Монгори вскочил бледный, как мертвец.

— Дальше, что же дальше?..

— Генерал, превосходный фехтовальщик, встретил противника, достойного себе; он потерял хладнокровие и яростно напал на Ламбера. Капитан отразил первый удар, затем второй, потом раздался крик… Генерал выронил шпагу и схватился левой рукою за грудь. Я поддержал его. «Мне холодно, — сказал он. — Я умираю… Поезжайте в Монгори, к Флару, и скажите ему: „Рювиньи умер, у Монгори нет детей; неужели род Фларов угаснет?“

Шевалье остановился и взглянул на маркиза. Подобно тому, как гигантский дуб, вырванный потоком, подмывшим его корни, некоторое время еще стоит и качается, прежде чем упасть на землю, так и маркиз де Флар-Монгори зашатался, и шевалье сделался свидетелем невыразимого горя, мрачного, ужасного, но не вырвавшего ни одной слезы. Если бы у генерала был сын, то Монгори пролил бы по своему кузену, упавшему в его мнении, слезу, соблюдая приличие, — и этим бы все и кончилось. Но генерал умер, не оставив потомства.

Маркиз зашатался, потом шевалье увидал, как он упал на колени, громко вскрикнув, и в этом внезапно сгорбившемся старике, точно дереве, сломленном бурей, с руками, воздетыми к небу, ему показалось, что он видит олицетворение, воплощение всего геройского рода, возмущающегося тем, что час его пробил безвозвратно. Он долго стоял на коленях, со стиснутыми руками, не спуская глаз с потемневших рамок фамильных портретов великого поколения Фларов, украшавших стены кабинета, забыв, под тяжестью одной ужасной мысли, что род его угаснет, не только о присутствии шевалье, но обо всем мире.

Долго старый франк, неподвижный и коленопреклоненный, казалось, беседовал с безмолвными предками, один за другим сошедшими в могилу, с молитвой на устах, как подобает солдату-христианину, и глазами, обращенными вдаль, где им казалось, что они видят свой продолжающийся и возвеличивающийся род.

Вдруг маркиз вскочил, выпрямился во весь рост и воскликнул:

— Господи, Ты, которому служили мои предки, ради которого умер во время Крестового похода первый барон из нашего рода, неужели Ты не совершишь чуда и не даруешь последнему из маркизов Фларов, шестидесятипятилетнему старику, готовившемуся умереть без отпрыска своего рода, если он женится на краю могилы, кровного наследника, который, как и он… будет носить имя Фларов и продолжать его поколение!

Потом, как бы услыхав тайный голос, сходящий с неба или вышедший из полуотверзшей могилы предков, пророческий и торжественный, ответивший ему утвердительно, Флар гордо взглянул, откинув свою благородную голову, и воскликнул:

— Не бойтесь: род Фларов не угаснет!

XXIV

Почти в то самое время, когда шевалье д'Асти, весь в пыли, въехал во двор замка Монгори и прошел вслед за маркизом в его кабинет, чтобы сообщить ему о дуэли в желаемом освещении, — читатель, вероятно, уже заметил, как он исказил факты трагической смерти барона де Рювиньи, — карета, запряженная двумя крепкими нормандскими лошадками, мчалась во весь опор по дороге, пролегающей вдоль берега реки и ведущей к Порту, старинному замку Фларов.

Каретой управлял человек лет около пятидесяти, судя по одежде — дворянин, постоянно живущий в деревне; несмотря на седеющие волосы, он был силен и цветущ вследствие частого пребывания на воздухе.

Дюжина собак помещалась в карете; охотник, ехавший верхом, сбоку кареты держал в поводу прекрасную лошадь лимузинской породы, серую, с небольшой заостренной мордой, огненными глазами и худощавыми мускулистыми ногами.

Старый дворянин стегал сильной рукой упряжных лошадей, бежавших доброй рысью, и менее чем в час доехал до опушки леса, простиравшегося между Портом и Монгори и тянущегося на запад на протяжении нескольких миль и покрывающего цепь холмов, образующих правый берег Ионны.

В этом месте лес перерезан просекой, какие прокладываются местами в лесах, предназначенных для псовой охоты; просека находилась как раз на полпути между Портом и Монгори.

— Ого! — сказал дворянин, передавая вожжи слуге, сидевшему рядом с ним. — Я первый приехал на место свидания, и это чрезвычайно странно, потому что назначенный час давно миновал.

Он посмотрел на часы.

— Одиннадцать часов! — сказал он. — А назначили съехаться в десять. Неужели Монгори уехал в лес, не дождавшись меня? Сегодня его псари делали облаву.

Барон Пон — это был он — охотился каждый день с Фларом-Монгори, и он был прав, удивившись такой неаккуратности, потому что маркиз был чрезвычайно точен во всем, что касалось охоты, в особенности, когда облаву делали его люди.

Барон громко затрубил в рог, призывая начать охоту. Но никто не ответил ему, тогда он увидел между деревьями двоих из людей маркиза, одетых в охотничьи ливреи: это были псари, державшие ищеек.

— Сейчас узнаем, — сказал барон, вскакивая на прекрасную лимузинскую лошадь, — что случилось с Монгори.

Он снова затрубил; ответа опять не последовало.

— Гей! Брокардо, — крикнул барон псарю маркиза, — не переменили ли вы час охоты?

— Нет, господин барон. Вот уже час, как мы ждем маркиза.

«Это странно! — подумал де Пон. — Монгори всегда аккуратен».

Протрубив в третий раз и не получив ответа, барон подумал, что Монгори заболел. Он направился к замку своего соседа.

Мисс Арабелла, так звали кобылу, шла галопом и через четверть часа была уже у замка; барон увидел на дворе старинного феодального здания свору собак и оседланную лошадь маркиза, которая нетерпеливо била о землю копытом; в углу двора стояла другая лошадь, совершенно незнакомая барону, вся в мыле, с ногами, забрызганными грязью до самого живота — первый признак, что она сделала длинный путь.

Эта лошадь произвела странное впечатление на барона.

— Где же твой барин? — спросил он поспешно у одного из слуг.

— Господин маркиз уже садился на лошадь, — отвечал слуга, — и мы готовились ехать, как вдруг прискакал какой-то незнакомый господин.

Лакей указал на лошадь.

— Как его зовут?

— Я его не знаю, — ответил слуга, недавно служивший у маркиза, а потому никогда и не видавший д'Асти. — Господин маркиз повел его в свой кабинет, где они заперлись и пока еще не выходили. Мы ждем господина маркиза.

Предчувствуя что-то недоброе, де Пон бросил повод слуге, быстро взбежал по лестнице и вошел в кабинет маркиза как раз в ту минуту, когда де Флар-Монгори молил Бога продлить его род.

Барон страшно удивился, увидев своего племянника, неподвижного и безмолвного, в запыленном платье от долгого пути.

— Ты здесь! — вскричал он.

Де Пон был в довольно натянутых отношениях с племянником, который, разорившись, вздумал просить руки его дочери, на что получил отказ от барона. Увидав его, он был неприятно поражен.

— Дорогой дядя, — сказал шевалье с достоинством, — я приехал исполнить печальный долг. Я привез прощальный привет маркизу Монгори от генерала барона де Рювиньи, скончавшегося у меня на руках.

— Он умер! — вскричал де Пон, пораженный этим известием.

— Убит на дуэли.

Барон взглянул на своего друга, старого маркиза де Монгори. Маркиз успел уже овладеть собою и хотя был грустен, но спокоен; взяв руку де Пона, он сказал ему:

— Рювиньи был во многом неправ, и я никогда не простил бы ему его ошибки, но он такой же Флар, как и я, и должен был продолжить наш род. Рювиньи умер, а если теперь умру я, то род наш прекратится.

Де Пон молчал: он понял отчаяние маркиза.

— Но этого не должно быть и не будет, — продолжал де Монгори.

Удивленный барон смотрел на маркиза и, по-видимому, ожидал объяснения. Де Монгори продолжал:

— Я стар, но мое состояние равняется шести миллионам; я найду девушку из благородного рода, которая согласится выйти за меня замуж.

Барон нахмурился; вдруг страшная мысль мелькнула у него в голове: старый барон совершенно забыл, что безжалостно молодость приносить в жертву, давая ей в товарищи старость; он помнил только о тридцатилетней дружбе, связывавшей его с Монгори, и сказал ему:

— Маркиз, позвольте сказать вам одно слово!

— Говорите, барон.

— Де Поны хотя не такого знатного рода, как Флары, но и их предки участвовали в Крестовых походах, и они никогда не вступали в неравные браки. Маргарите Арман де Пон, моей дочери, девятнадцать лет, она прекрасна и принесет в приданое пятьдесят тысяч ливров годового дохода. Хотите вы, друг мой, оказать мне честь, приняв ее руку?

Флару-Монгори показалось, что он грезит. Еще накануне маркиз любовался Маргаритой, почти как отец, и сказал ей, улыбаясь:

— Знаешь, моя крошка, что ты прекрасна, как Венера, и если бы мне было тридцать лет, вместо шестидесяти пяти, то я покорил бы весь мир, чтобы положить его к твоим ногам и сделать тебя царицей.

Но время любви прошло для маркиза; он перестал уже думать о женитьбе и засмеялся бы в лицо два дня назад тому, кто посоветовал бы ему вступить в брак с Маргаритой де Пон. Но теперь, когда де Монгори услыхал предложение барона, пред ним предстал образ прекрасной молодой девушки, чистой и непорочной, как ангел, и из старика он преобразился в двадцатипятилетнего юношу; вся кровь прилила к его сердцу, дрожь пробежала у него по телу, точно от электрической искры, глаза его лихорадочно заблестели, и он воскликнул:

— Я согласен, дорогой мой друг, согласен!

Шевалье д'Асти, стоя неподвижно в углу кабинета, был поражен тем, что слышал, и ему показалось, что он сделался жертвой ужасного кошмара.

Но д'Асти был человек сильной воли, привыкший к борьбе, и удар судьбы не мог окончательно сразить его.

Шевалье подумал.

«Общество, право, недурно ведет свои дела. Чтобы спасти Гектора Лемблена, оно решило убить генерала, а убив генерала, оно лишает наследства Эммануэля, а меня — той, на которую я смотрел как на свою будущую жену».

Но он тотчас же ответил себе:

«Хотя общество смешало карты, но оно обязано и разобрать их. Маргарита будет моею женою, а не этого старика, который, кажется, серьезно воображает в девятнадцатом веке продлить свой род до бесконечности. Большое несчастье, подумаешь, что род Фларов прекратится».

Сообразив все это в две секунды, он успокоился; бледность исчезла с его лица, и он смотрел на дядю с самым добродушным и довольным видом.

— В самом деле, — сказал он ему, — я счастлив, дядя, что вы отказали мне в руке вашей дочери, потому что я не мог бы оказать вашей фамилии той чести, какую оказывает маркиз Флар-Монгори, предлагая вступить в союз с мадемуазель де Пон.

Сомнение барона исчезло при словах племянника.

— Хорошо сказано! — воскликнул он. — Чтобы вознаградить тебя, мы найдем тебе богатую наследницу.

— Ах, — вздохнул шевалье, желая показать себя искренним в своей самоотверженности, — заплатите лучше мои долги, дорогой дядя, пустяки — какие-нибудь двадцать пять или тридцать тысяч франков.

— Хорошо! — согласился маркиз, предупреждая ответ барона, утвердительно кивнувшего головой.

— Затем… — продолжал шевалье.

— Что еще? — перебил его де Пон с беспокойством, потому что он не особенно доверял своему племяннику.

— Пригласите меня на свадьбу кузины, — сказал д'Асти, улыбаясь.

Улыбка мелькнула на губах барона.

— Мой милый друг, — обратился он к нему, — ты прекрасно знаешь, что дом мой всегда к твоим услугам, когда бы ты ни приехал.

Барон обернулся к своему старому другу:

— Маркиз, — сказал он ему, — после пережитого вами волнения воздух вам необходим; поедемте поохотимся.

— Хорошо, — согласился маркиз.

— Завтра, — продолжал барон, — вы приедете в мой замок просить официально руки мадемуазель Маргариты Арман де Пон, моей дочери. Тогда я объявлю о своем согласии.

Де Пон, по-видимому, нисколько не заботился получить согласие своей дочери.

— Что касается тебя, милый друг, — прибавил барон, обращаясь к шевалье, — то ты можешь сесть на лошадь и ехать в замок поздороваться с кузиной, переменить платье и устроиться по своему желанию.

— Вы очень добры, дядя, — поблагодарил шевалье. Час спустя шевалье приехал в замок Пон. Мадемуазель де Пон уехала верхом в сопровождении двух борзых собак. Д'Асти прошел в комнату, которую он раньше занимал в замке, и написал следующее письмо:

«Полковнику Леону, в Париж.

Дорогой полковник, Вы имели основание называть меня своим помощником. После вас я самый деятельный член нашего уважаемого общества, и способ, к которому я прибегнул, чтобы погубить бедного генерала, должен убедить вас в этом.

Вам известно, что генерал, умирая, дал мне очень щекотливое поручение; я исполнил его немедленно, надеясь таким образом помириться с дядей и снова водвориться около моей дорогой кузины, которая, по всей вероятности, будет относиться ко мне по-прежнему с презрением.

Внезапно, однако, полковник, наши расчеты порушились: старый маркиз потерял голову; он, ненавидевший своего родственника, плачет теперь кровавыми слезами, выражаясь романтическим слогом, о прекращении своего рода и вздумал жениться. И знаете ли на ком? На моей кузине!

Итак, наследство ускользает из рук Эммануэля, надежды вашего покорного слуги разлетаются в прах, и все это ради маленькой услуги, оказанной Гектору Лемблену, который через десять месяцев женится на баронессе де Рювиньи!

Тем не менее, дорогой полковник, только дураки опускают руки после первой неудачи; я обдумал дело серьезно, и вот плоды моих размышлений: при помощи общества Шаламбель будет носить имя Монгори, а шевалье д'Асти женится рано или поздно на своей кузине мадемуазель де Пон. Можете вполне положиться на меня, если пришлете мне помощника.

Наш друг Гонтран де Ласи красив, как древний Антиной. Когда я вспомнил о нем, то у меня сложился целый план кампании. Пришлите его сюда. Я знаю, что маркиз еще не вполне успокоился, но он вылечится окончательно, если мы дадим ему это поручение. Прикажите ему сесть в почтовую карету, ехать в Нивернэ и остановиться в деревушке Сен-Пьер; пусть он ждет меня там. Если он заупрямится, то уверьте его, что убивать ему никого не придется и что поручение ему будет дано одно из самых приятных. Жму вашу руку. Письмо мое сожгите.

Шевалье д'Асти».

Вечером, куря сигару и прогуливаясь под руку с дядей по парку, шевалье сказал ему:

— Вы мне говорили, что я могу располагать вашим домом, как своим, не правда ли?

— Да, дитя мое.

— Следовательно, я могу пригласить сюда своего товарища, страстного охотника, которого я люблю, как брата.

— Как его зовут? — перебил барон.

— Маркиз Гонтран де Ласи.

— О, Бог мой! — вскричал барон. — Я знал его отца. Он носит одно из лучших имен.

— Он страстный охотник.

— Тем лучше!

— Значит, я могу его пригласить?

— Еще бы!

— Спасибо, милый дядя, — сказал шевалье. — Я пойду напишу ему. Мы найдем в нем превосходного собеседника.

И шевалье улыбнулся.

XXV

На другой день после того, как барон де Пон обещал руку своей дочери маркизу Флар-Монгори, мадемуазель де Пон сидела в своей комнате, кокетливо обставленной с аристократической роскошью Парижа. Попробуем в нескольких словах набросать биографию молодой девушки, которую отец прочил в замужество шестидесятипятилетнему старцу, смотревшему на брак лишь как на цель продолжить свой род.

Маргарита лишилась матери чуть не с колыбели и первые годы воспитывалась под надзором тетки, сестры барона де Пон, виконтессы д'Оази.

Виконтесса, овдовевшая рано, была самой эксцентричной женщиной своего века. Рожденная во время революции и будучи старше барона, своего брата, виконтесса провела всю юность в старинном замке в Пуату, зачитываясь рыцарскими романами, которые еще более воспламенили ее и без того пылкое воображение.

Госпожа д'Оази любила все старинное, оригинальное, мечтала о рыцарях, паланкинах, турнирах, каруселях и романтических приключениях.

Воспитание, которое она дала племяннице, было почти в том же духе. Маргарита скакала верхом, любила собак, лошадей, охоту и всякий спорт. С ранних лет молодая девушка выработала в себе независимый и гордый характер, а к браку чувствовала отчасти даже отвращение.

Однако жизнь в Париже в вихре светских удовольствий, где она блистала между красавицами, среди которых каждый день появляются все новые, скоро изменила взгляды мадемуазель де Пон.

Маргарита любила искусства, роскошь, любила все прекрасное и скоро поняла, что единственное назначение и счастье женщины в замужестве. Но как все умные женщины, сердце которых еще свободно, она была честолюбива и мечтала о блестящей партии.

Большое состояние, знатное имя, высокое положение на военном или дипломатическом поприще, вот что требовала мадемуазель де Пон от своего мужа; если бы отец ее вздумал принять предложение шевалье д'Асти, то Маргарита сама отказала бы ему.

Одни молодые девушки мечтают о муже красивом, молодом, с закрученными усиками, шпагой на боку, но бедном, как многие молодые люди хорошего происхождения.

Другие, и Маргарита в их числе, думают иначе. Старый или молодой, красивый или некрасивый, безразлично, но муж должен носить громкое имя, иметь старинный отель с массивной позолотой, карету с гербами и пользоваться уважением в свете.

Маргарита никогда не встречала человека, который заставил бы забиться ее сердце, она даже чувствовала презрение к молодым светским фатам, увивавшимся вокруг нее в салонах, тип которых олицетворял собою шевалье д'Асти.

Быть может, в честолюбии молодой девушки было отчасти стремление, свойственное женщинам, обладающим более утонченной натурой, властвовать безраздельно. Маргарита мечтала встретить одного из тех сильных людей, перед волей которых склоняется все, чтобы, в свою очередь, покорить его и, противопоставив его железной воле волю ребенка, согнуть эту силу и могущество улыбкой и взглядом своих чудных глаз.

Мадемуазель де Пон еще не встречала такого человека, но ждала терпеливо и в описываемый нами день, в десять часов утра, стояла перед зеркалом в своем будуаре, любуясь собою и примеряя полученную из Парижа новую амазонку. Будуар Маргариты был верхом вкуса и изящества; никогда еще белая голубка не обладала подобным гнездышком, и ни один возлюбленный поэт не мог бы мечтать для своей возлюбленной о лучшем уголке. Стены будуара были обиты бледно-голубой материей, с нежным золотистым отливом, на складках которой играли первые лучи солнца. Белый мраморный камин был украшен прекрасным зеркалом, отражавшим деревья парка, колеблемые ветром. Утро было очаровательное и светлое, какие обыкновенно бывают весной в центре Франции. Голубоватый прозрачный туман, предвестник жарких дней, поднимался уже по склонам отдаленных холмов. Деревья уже опушились, а солнечные лучи освещали и листву и пока еще желтую траву парка. Капли росы, сверкая, как бриллианты, висели на полураспустившихся листочках деревьев. Птички распевали веселые песенки. Маргарита была так счастлива в это утро, точно у нее явилось смутное предчувствие, что муж, о котором она мечтала, явится наконец богатый и сильный, который, как ребенок, будет исполнять малейшие ее капризы. Два удара в дверь будуара заставили ее вздрогнуть.

— Войдите, — сказала она.

Дверь отворилась, и удивленная Маргарита увидала улыбающегося и разодетого маркиза де Монгори.

Де Монгори подрезал свою длинную бороду и помолодел благодаря этому, по крайней мере, лет на пятнадцать, до того стан его был прям, а лицо цветуще и моложаво; костюм его был изящен и как нельзя более шел к его зрелому возрасту. На нем были светло-серые панталоны, запрятанные в высокие сапоги с шелковой кисточкой, в петлицах голубого камзола были розетки от множества полученных им орденов. Де Монгори был генералом от кавалерии и когда-то послом.

Маркиз взял Маргариту за руку, подвел ее к кушетке и сел рядом с нею.

— Дорогая моя, — сказал маркиз, решив не называть ее на ты, — я хочу посоветоваться с вами.

— Со мною! — удивилась Маргарита, пристально посмотрев на старика.

— Да, с вами, моя дорогая.

Маргарита не удивилась, услышав «вы» в устах маркиза. Положив подбородок на свою прекрасную ручку, она приготовилась внимательно слушать де Монгори.

— Вы находите меня очень старым? — спросил маркиз, любезно улыбаясь молодой девушке.

— Конечно нет, — с наивным видом ответила Маргарита.

— Я хочу жениться…

— Вот как!

Это восклицание было так искренне, что Монгори поверил.

«Она ничего не подозревает», — подумал он.

— Вы хотите жениться, — продолжала она, — отчего бы и нет?

Маркиз вздрогнул от удовольствия и нашел мадемуазель де Пон прекраснее, чем когда-либо.

— Вы должны сильно скучать, — продолжала Маргарита, — один в своем старом замке.

— Страшно! — сказал старик. — Но мне пошел шестьдесят пятый год, дорогая моя, и, несмотря на то, что у меня триста тысяч ливров годового дохода, что мое имя одно из самых знатных в предместье Сен-Жермен и я занимал почетные места… согласится ли молодая женщина…

Старик остановился, мадемуазель де Пон молчала.

Маргарита сразу угадала, что если де Монгори серьезно задумал жениться, то он женится только на ней. А потому, быстро взвесив все, белокурая и наивная девятнадцатилетняя девушка спросила себя: согласится она выйти за маркиза или нет? — и сразу решила.

— Кого искала я? Мужа богатого, с громким именем, сильным характером, с высоким общественным положением, которое дало бы мне высокое положение в обществе. У Монгори триста тысяч ливров годового дохода; он — маркиз, был посланником, а если будет политический переворот, то сделается министром. О таком муже я мечтала всегда… зрелый возраст, большое состояние, это не то, что молодые люди, которые будут играть в клубах и развлекаться за спиною своей жены.

— Ну что же, моя милая? — спросил маркиз, видя, что Маргарита молчит.

Она взглянула на него с самым невинным видом.

— Я думаю, — сказала она, — что избираемая вами женщина будет требовательна.

— Вы думаете?

Маргарита продолжала делать вид, что она думает, будто Монгори спрашивает только ее совета.

— Значит, вы не находите меня старым? Вы думаете, что молодая женщина не соскучится в Монгори?

— Летом — нет, — решительно ответила Маргарита. Таким образом, мадемуазель де Пон ставила первое условие своего вступления в брак.

— Я не буду держать свою молодую жену всю зиму в Монгори, — сказал маркиз.

— Позвольте, — спросила его с самым невинным видом Маргарита, — может маркиза де Монгори рассчитывать открыть зимою свой салон, иметь ложу в Опере и в Comedie Francaise, быть патронессой в нескольких филантропических обществах и показываться иногда на Лоншане?

Маргарита де Пон сказала это с такою обольстительной улыбкой, что у Монгори потемнело в глазах. Он понял, что ему придется отдать скипетр повелителя на первых же порах в эти прекрасные ручки.

— Значит, вы мне советуете жениться? — спросил он.

— Почему бы и нет?

— Ваш отец разделяет ваше мнение.

— Мой отец?..

— Я только что от него.

— Разве вы не охотились вместе с ним сегодня утром?

— Нет.

Лицо мадемуазель де Пон все еще сохраняло выражение искреннего удивления.

— А! Вы только что видели моего отца.

— Да, моя дорогая, и он сообщил мне кое-что.

— В самом деле? — спросила она, притворяясь удивленной.

— Он думает выдать вас замуж.

— Меня? Вот странная мысль!

— А что, разве время уже прошло? — спросил де Монгори, улыбаясь.

— О! — вздохнула она, — я уже старуха… Мне скоро минет двадцать лет!

Улыбка и взгляд, сопровождавшие эти слова, были бы достойны Селимены. Де Монгори галантно склонился на колени перед Маргаритой, взял ее руку и поднес ее к губам. Маргарита не отняла руки.

— Согласны ли вы, — спросил он ее, — сделаться маркизой де Монгори?

— Может быть, — ответила она, скромно опустив глаза.

У мадемуазель де Пон два месяца тому назад умерла дальняя родственница, по которой она носила траур, а потому решено было сыграть свадьбу, когда окончится срок траура, то есть через три месяца.

Это решение было принято по совету шевалье д'Асти, большого поборника приличий.

Накануне приезда Гонтрана де Ласи, вызванного в качестве помощника, шевалье д'Асти сказал кузине:

— Маркиз Флар прекрасно сохранился.

— Вы находите? — спросила она.

— Ему шестьдесят пять лет, но с виду ему с трудом можно дать пятьдесят.

— Да, это правда.

Говоря это, мадемуазель де Пон взглянула на кузена, стараясь угадать его мысли.

— Человек его комплекции или умирает сразу от удара, или живет до ста лет.

Маргарита вздрогнула.

— Если вы выйдете за него замуж…

— Это решено уже окончательно, — заметила она.

— Ну, положим, брак может считаться заключенным только после брачной церемонии.

— Так, если я выйду за него?..

— Вы рискуете состариться вместе с ним, и он умрет, убаюкивая своих внуков.

Мадемуазель де Пон закусила губу и украдкой бросила на кузена взгляд, полный ненависти. Шевалье намекнул ей, что она рассчитывала на преклонный возраст маркиза.

— Однако, — поспешил он прибавить, — почем знаем? Никому неизвестно будущее… человеческая мудрость заключается в этих словах, дорогая кузина.

Шевалье улыбнулся так насмешливо, что Маргарита де Пон внутренне содрогнулась.

Вернемся теперь к тому времени, когда мадемуазель де Пон возвратилась в замок в сопровождении де Ласи, которого мы оставили в парке беседующим с шевалье д'Асти, чтобы получить инструкции относительно услуг, которых ожидало от него общество «Друзей шпаги».

XXVI

Шевалье д'Асти полковнику Леону.

В Париж.

«Дорогой полковник!

Вот уже неделя, как Гонтран здесь; благодарю вас, что прислали его сюда, а особенно за то, что хотя вы и могли отчасти угадать мой план из моего первого письма, вы все-таки ничего не сообщили ему. Гонтран, дорогой полковник, обманет наши надежды: из него никогда не выработается хорошего товарища в нашем деле; он всегда будет колебаться и отступать, а в конце концов встанет под ферулу долга.

Когда-то он был блестящим офицером, львом, не отступавшим ни перед чем, готов был подраться на дуэли при всяком случае, — безумцем, готовым задушить весь мир, чтобы понравиться женщине.

Такое прошлое давало нам право возлагать большие надежды на маркиза. Однако, друг мой, мы ошиблись: Гонтран, убивавший людей из-за одного слова, изменявший женщинам, будет призывать на помощь и рассыпаться в громких словах, когда дело будет идти о том, чтобы погубить кого-нибудь.

У Гонтрана нет чувства товарищества — вот и все. Но как бы то ни было, я должен пользоваться его услугами. Он узнает первый акт драмы только тогда, когда она будет уже сыграна. Таким образом, я обеспечу себя от его слабохарактерности и способности отступить при первом же случае.

Как я предполагал, так и случилось: Гонтран влюбился в мою кузину, мадемуазель де Пон. Он встретился с нею ночью, спас ее, хотя не знаю, от какой опасности, но сердце молодой девушки забилось от признательности.

Однако до сих пор беда еще не велика. Маргарита женщина умная, и разум у нее всегда берет верх над сердцем. Она честолюбива и решила быть маркизой де Флар-Монгори. Если бы у меня было триста тысяч ливров годового дохода, и я был бы посланником, то она так же, не любя меня, как маркиза, вышла бы за меня замуж, не обращая внимания на любовь Гонтрана.

Маргарита — умная девушка, и эта зарождающаяся любовь еще не вполне разделяется ею. Гонтран же в любви, как и во всем остальном, человек нерешительный. Маргарита нравится ему, и он сразу же не на шутку влюбился в нее, но я сказал ему, что она выходит замуж за маркиза, и вот наш маркиз Гонтран начал играть роль холодного и самоотверженного человека.

Но это не беспокоит меня. Маргарита слишком хороша, чтобы Гонтран долго мог устоять против нее и напрасно будет искать опору в воспоминании о Леоне.

Кстати о Леоне, дорогой полковник: очень возможно, что она понадобится мне; в таком случае я напишу вам об этом.

Жму вашу руку. До свидания!

Шевалье д'Асти».

Маргарита де Пон госпоже де Лерм.

«Дорогая Октавия! Ты теперь замужем за бароном и во многих вещах опытнее меня, а потому я и хочу посоветоваться с тобою.

Помнишь ли ты наш пансион, помещавшийся в улице Клиши, окруженный большим садом, с огромными деревьями, под которыми мы летними вечерами мечтали о будущем?

Для женщин, оказывается, все будущее в замужестве. Рано или поздно, против воли или по собственному желанию, но девушка должна выйти замуж, то есть сама выбрать или взять выбранного ей спутника, друга, повелителя, имя которого она будет носить и который даст ей положение в обществе. Очень печально! Учреждая брак, мужчина навсегда предназначил жене занимать второстепенное место. Милая Октавия, вспомни, как каждая из нас смотрела по-своему на эту жертву.

Ты была всегда немного романтична, мечтала о красавце со смуглым лицом, стройной фигурой, одним словом, ты мечтала о герое испанских романов и придавала мало значения деньгам, говоря даже мне по этому поводу: истинная любовь лучше всего чувствует себя в шалаше. Твоя мечта, исключая последнего, осуществилась: господину де Лерму тридцать лет, он очень красив, любит тебя, как говорят, до сумасшествия, но он богат, и это должно лишать его в твоих глазах ореола поэзии. Что ты скажешь на это?

Ты, быть может, вообразишь, что я смеюсь, моя милая, но ты ошибешься: письмо мое очень серьезно, и я пишу тебе, чтобы узнать, как лучше поступить. Возможна ли любовь в браке? Необходима ли она?

И вообще, существует ли любовь?

Ты назовешь меня скептиком, но что же делать? Насмешливость — главная черта моего характера, и, не будь этого, я никогда не осмелилась бы сделать тебе двойное признание: во-первых, у меня есть муж на примете; во-вторых, привести доводы в защиту его возраста: он красивый старик, аристократ, с громким именем, с маркизской короной, украшен военными орденами, человек, сражавшийся на дуэлях, испытавший приключения; из-за него две женщины стрелялись в Булонском лесу на пистолетах, и он влюблен в меня.

Теперь позволь рассказать тебе о моем поклоннике. Он таков, каким ты мечтала бы иметь мужа, если бы не встретился господин де Лерм; ему двадцать семь — двадцать восемь лет, он строен, среднего роста, с мягкими чертами лица, быть может, несколько женственными, до того они правильны и нежны, с черными усами, о которых мечтают все пансионерки; глаза у него грустные и кроткие, хотя по временам могут метать молнии.

Мой поклонник — офицер, маркиз, в настоящее время у него каких-то несчастных двадцать ливров годового дохода, но он ждет наследства. Он друг Ипполита, моего кузена, шевалье д'Асти — фата, имевшего дерзость просить моей руки; теперь шевалье в замке и представил нам господина де Ласи — так зовут моего поклонника, и де Ласи ухаживает за мною уже неделю, с тех пор, как успел сделаться моим спасителем.

Ей-богу, я не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе этого приключения; быть может, ты тогда лучше поймешь, что происходит в моем сердечке».

Мадемуазель де Пон рассказала госпоже Лерм происшествия бурной ночи, когда Гонтран спас ее от идиота; затем молодая девушка продолжала:

«Пойми, моя милая! Как бы ни была положительна женщина, собирающаяся выйти замуж за шестидесятипятилетнего старика, однако она не может провести ночь в пещере на берегу бунтующей реки, при шуме бури и свете молнии, с молодым красивым человеком, спасшим ее от верной гибели и державшим себя в строгих границах почтительности, не почувствовав себя отчасти взволнованной.

Мне кажется, что мое чувство разделено после нашего ночного путешествия, и я нередко думала даже, что он упадет предо мною на колени и сделает мне признание. Хмурь брови, если это тебе не нравится! Но я бы не рассердилась! Ничего подобного, однако, не случилось. Мой поклонник продолжает оставаться почтительным. Однако глаза его более выразительны, и мне показалось, что он очень обрадовался, когда узнал мое имя, и что ему придется жить под одной кровлей со мною.

Ипполит задыхается от досады… а я в восхищении!

Теперь, дорогая Октавия, ты, как замужняя женщина, скажи мне, хорошо ли я делаю, ободряя взглядом своего поклонника. Мне кажется, что я люблю его немножко. Но никогда не будет поздно покончить с этим ребячеством. Однако вот что меня сильно тревожит: а вдруг, сделавшись маркизою, я раскаюсь? Что если я вспомню тогда о своем поклоннике? Дай мне совет, что делать.

Твоя Маргарита».

Это письмо было написано госпоже де Лерм за три дня до того, как шевалье д'Асти писал полковнику.

Три дня спустя мадемуазель де Пон снова написала своей подруге:

«Дорогая Октавия!

Невыносимо, что почта идет так медленно. Если бы я получила от тебя ответ, то была бы спокойнее и менее бы сердилась.

Да, дорогая моя, я сердита, я бешусь. Я умираю от досады, я взбешена, и мне кажется, что если это продолжится так, то я сделаюсь злой!

Де Ласи не человек, а чудовище! Это не дворянин, а лицемер, варвар, человек без сердца и без чувства деликатности.

Вообрази… Ах, я так раздосадована, что не знаю даже, с чего начать. Однако попробую. Вообрази, сначала он ухаживал за мною. Я думала, что он сразу влюбился в меня. Он с украдкой смотрел на меня, вздыхал… а когда я взглядывала на него, мне казалось, что он вздрагивал… Я вообразила, что он любит меня.

Женщины глупы, дорогая Октавия, они верят в любовь мужчин. Видя его грустным, задумчивым, я чувствовала сострадание к нему. «Бедный юноша, — говорила я себе. — Он любит меня… Он грустит о том, что я выхожу замуж за маркиза». И я серьезно жалела его, моя дорогая, мне становилось больно, и я нежно смотрела на него…

Какая я была глупая! Он спокойно покорился своей судьбе; хотя готов был полюбить меня, но удержался и геройски отказался от меня. Он сделался холоднее со мною, узнав, что я выхожу замуж.

Теперь, видишь ли, я хочу отомстить! Хочу унизить его, замучить… Сыграть свадьбу как можно скорее, чтобы он присутствовал на ней. О, как я посмеюсь над ним!

Де Монгори приглашает нас всех к обеду в будущий четверг в свой замок, я бы сказала в «наш замок», если бы была менее сердита. Де Ласи поедет тоже.

Я буду кокетничать со своим будущим мужем. Де Ласи взбесится. Теперь более, чем когда-либо, моя милая Октавия, я нуждаюсь в твоих советах, и если ты не поможешь мне, то я способна потерять голову. Отвечай мне скорее, как можно скорее.

Маргарита».

В тот самый день, когда это письмо было отправлено в Париж, шевалье получил от полковника Леона следующие строки:

«Дорогой шевалье!

Леона наша, и она будет служить нам преданно и от всей души. Известно ли вам, что Гонтран уехал из Парижа, не простившись с нею? Он написал две строчки, предупреждая Леону, что уезжает на две недели; вот все, на что он получил от меня разрешение. Получив ваше письмо, я отправился к Леоне. Она была в отчаянии.

«Гонтран уехал», — сказала она мне.

«Знаю».

«Вы, может быть, знаете, где он теперь?» — спросила она меня.

«Да».

Она на коленях молила меня сказать ей, где он.

«Моя крошка, — сказал я ей. — Гонтран разлюбил вас».

Когда я сказал это, мне показалось, что предо мною стоит фурия.

«Вы лжете!» — закричала она вне себя.

«Клянусь вам, это верно».

«О, если только вы говорите правду!»

«Я могу представить вам доказательства»

«Когда?»

«Через неделю».

«Отчего же не сейчас».

«Это невозможно».

«Значит, он меня обманывает?» — прохрипела она.

«Да».

«Он любит другую?»

«Может быть».

Эта женщина, дорогой мой, по всей вероятности, гений зла.

«А! — кричала она, меняясь в лице, диким голосом. — Он изменил мне, когда я так люблю его!»

«Ну, дитя мое, надо примириться».

«Вы думаете?»

И, сказав это, она захохотала.

«Нужно отказаться от него».

«Никогда!»

Я пожал плечами и сказал:

«Вы не жена ему».

«Ну, так я сделаюсь прежней Леоной, если понадобится! — вскричала она вне себя. — Гонтран не уйдет от меня… Он не будет любить другую… Я лучше убью его!»

Я был в восторге и сразу понял, что Леона при случае может быть очень полезна нам.

«Неужели, — спросил я ее, — вы способны мстить?»

Вместо ответа она сверкнула глазами.

«Слушайте, я скажу вам всю правду. Гонтран собирается жениться, — продолжал я. — Он хочет вступить в глупый брак, и это печалит всех его друзей; если вы хотите заслужить нашу благодарность, то есть людей, любящих его, то не допустите, чтобы эта свадьба состоялась».

«О, клянусь вам… Но где же он?»

«Я еще не могу вам этого сказать».

«Почему?»

«Это моя тайна».

«А вы не обманываете меня?» — спросила она с недоверием.

«Я вернусь сюда с доказательствами, — ответил я ей, — зато тогда…»

«Тогда?» — спросила она, пристально посмотрев на меня.

«Тогда вы будете повиноваться мне, не правда ли? И чего бы я ни потребовал от вас, вы исполните?»

«Разумеется».

«В таком случае прощайте или, лучше, до скорого свидания…»

Она протянула мне руку, и я прочел в ее глазах, что она сделается моею рабою, если понадобится, а Гонтран будет наградой за ее покорность. Когда женщины теряют голову от любви, друг мой, они походят на львиц пустыни. Итак, Леона наша вполне, и я жду от вас сведений, чтобы сообщить ей план действий. В ожидании, дорогой лейтенант, не дремлите и помните, что члены общества «Друзей шпаги» преданы вам так же, как и вы им.

Жму вашу руку.

Полковник Леон».

Шевалье внимательно прочел письмо, и улыбка промелькнула у него на губах.

— Пока нам еще не нужна Леона, — пробормотал он, — но она понадобится. Теперь поборемся, прекрасная Маргарита!

Если бы мадемуазель де Пон могла видеть своего кузена в то время, когда он сказал это, она пришла бы в ужас.

XXVII

Как мы видели из писем, де Ласи встретил самый любезный прием со стороны барона в Порте. Шевалье ничего не говорил с ним о своих планах, и Гонтран на свободе любил и любовался прекрасной Маргаритой де Пон. Но раз вечером д'Асти взял маркиза де Ласи под руку и сказал ему:

— Пойдемте в вашу комнату и выкурим по сигаре, мне нужно поговорить с вами.

В этом приглашении звучало приказание — приказание от лица общества, в котором полковник был головою, душою же — шевалье, а Гонтран только орудием; поняв это, он повиновался беспрекословно.

— Дорогой друг, — сказал шевалье, — вы ведете ваши дела хорошо… даже превосходно…

— Что вы хотите этим сказать?

— Я наблюдаю за вами вот уже несколько дней и в восторге от вас…

И шевалье коварно улыбнулся.

— Объяснитесь… — пробормотал Гонтран.

— Это не трудно. Вы любите мою кузину. Гонтран покраснел, как школьник.

— Я не вижу в этом ничего предосудительного, — продолжал шевалье, — тем более, что вы приехали из Парижа именно только для этого, но я хочу обратить ваше внимание на то, что, кто желает достичь цели, не должен пренебрегать средствами.

— Что означают ваши слова?

— О! Друг мой, — сказал шевалье, — вы меня скоро поймете. Самый лучший способ увлечь женщину — это не выказывать своего чувства и как можно меньше обращать на нее внимания.

Гонтран смутился.

— Если вы, полюбив женщину, — продолжал шевалье, — будете становиться перед нею на колени и окружать ее заботами, то добьетесь только равнодушия с ее стороны, а подчас даже презрения.

— Я не состою в числе поклонников мадемуазель де Пон, — сказал Гонтран.

— Положим, это правда, но ваши глаза говорят красноречивее всяких слов. Вы вздыхаете, когда она берет вас под руку, и краснеете от каждого ее взгляда. Ясно, что вы серьезно влюблены.

Гонтран молчал.

— Во всяком случае, друг мой, — продолжал шевалье, — любите, сколько угодно, мою кузину, но если она вас не полюбит, то сделается скоро маркизой де Монгори, это ясно, как день.

— Что же я должен делать, чтобы она полюбила меня?

— Делайте противоположное тому, как вы поступали до сих пор… Если вы хотите, чтобы Маргарита полюбила вас, притворитесь, что не любите ее; охотьтесь с утра до вечера, поменьше разговаривайте, ложитесь пораньше спать, не аккомпанируйте ей на пианино, если она будет вас об этом просить, с самым простодушным видом хвалите ее старого жениха, и через неделю она влюбится в вас.

— И тогда? — спросил Гонтран.

— Тогда, — сказал шевалье, — меня не удивит, если она отдаст вам свою руку.

— В самом деле? — удивился де Ласи.

— Но если отдаст она, то отец ее откажет вам.

— Почему же, если она меня полюбит?

— Неужели вы воображаете, что такой человек, как мой дядя, понимает, что означает любовь? Он дал слово маркизу и сдержит его.

— Тогда, — перебил Гонтран, — для чего же добиваться любви.

— О, вы замечательно наивны! Де Пон, мой дядя, будет настаивать на том, чтобы сдержать слово, но если его дочь убежит со своим возлюбленным…

— В таком случае, — перебил Гонтран, — я должен буду жениться на ней.

— Ничуть не бывало.

— Ах, шевалье… вы забываете, что дело идет о вашей родственнице.

— Друг мой, — возразил шевалье с замечательным хладнокровием, — я знаю, как обязан поступить относительно моей семьи в подобном случае. Если моя кузина, мадемуазель де Пон, позволит увезти себя, то я буду преследовать похитителя.

— Вы шутите?

— Нет. Догнав похитителя, я отниму от него мою кузину.

— И что же тогда? — спросил удивленный Гонтран.

— Чтобы восстановить честь нашего дома, я женюсь на ней; она принесет мне в приданое пятьдесят тысяч ливров годового дохода, и мой дядя сочтет за счастие иметь меня своим зятем.

Шевалье повернулся на каблуках и вышел, оставив совершенно ошеломленного Гонтрана.

С этого дня де Ласи решил заглушить в себе чувство любви и, забыв советы шевалье, вообразил, что его холодность положила пропасть между ним и мадемуазель де Пон. Честная и прямая натура Гонтрана возмущалась при мысли о той роли, какую ему навязывали в этом доме, где он был принят как гость.

Письмо Маргариты к госпоже де Лерм объясняет нам, какого результата достиг Гонтран. Самолюбие молодой девушки-кокетки было сильно задето холодностью Гонтрана.

«Маркиз де Монгори, — писал шевалье полковнику, — приглашает нас всех обедать в будущий четверг».

Четверг наступил.

Все обитатели замка де Пон отправились после завтрака к маркизу де Флар.

Как все малопроницательные отцы, де Пон избегал оставлять свою дочь наедине с кузеном и не обращал никакого внимания на ее сближение с Гонтраном.

Так и теперь, отправляясь в замок Монгори, Маргарита пожелала ехать туда верхом и просила шевалье сопровождать ее, но де Пон возразил на это:

— Д'Асти поедет со мною в тильбюри. Я хочу просить его, чтобы он правил новой английской лошадью, которую я не в состоянии сдержать один; с тобою поедет де Ласи.

И он улыбнулся Гонтрану, даже не заметив румянца, разлившегося по лицу Маргариты.

В замок маркиза Монгори вели две дороги: одна, очень удобная для езды в экипажах, пролегала вдоль реки; другая — крутая, утесистая, но более живописная, вела через лес. Маргарита выбрала последнюю, зная, что отец и шевалье не могут проехать по ней в экипаже.

И она не ошиблась; они выбрали первую.

Де Ласи, следовавший верхом за молодой девушкой, чувствовал, что помимо воли страсть готова увлечь его.

«Жребий брошен, — подумал он, — рано или поздно я все равно безумно полюблю Маргариту».

Что же касается Маргариты, то, когда она услыхала распоряжение отца, ею овладела досада, хотя в то же время она обрадовалась.

Де Ласи, садясь на лошадь, был так равнодушен и беспечен, что Маргарита рассердилась и сильно стегнула свою лошадь; лошадь заржала от боли, взвилась на дыбы, сделала скачок и помчалась, как вихрь. Подчиняясь необъяснимому страху, Гонтран понесся за нею; но Маргарита летела с быстротою молнии, с улыбкой проносилась над пропастью, стегая лошадь с тою безрассудностью, которая овладевает женщинами в минуты сильного раздражения.

Маргарита рассердилась на де Ласи за его холодность. Она мчалась вперед с безумной быстротою, давая этим понять, что не нуждается в его обществе, и в то же время желая заставить его бояться за нее. Сердце молодой девушки забилось тревожно, когда она услышала за собою топот лошади Гонтрана; она повернулась вполоборота, искоса взглянула на него и поняла, что он во что бы то ни стало решил догнать ее; это обрадовало Маргариту, и, по свойственному всем женщинам противоречию, она еще быстрее поскакала вперед.

Гонтрану де Ласи никогда бы не удалось догнать молодую девушку, если бы Маргарита вдруг не остановила свою прекрасную лошадь, которая взвилась на дыбы. Гонтран подумал, что с нею случилось несчастие, и мгновенно очутился возле нее.

Маргарита была сильно взволнована; Гонтран взглянул на дорогу и увидел человека высокого роста, шедшего к ним навстречу, что-то напевая и как-то странно вскидывая руки над головой. Он узнал Нику, идиота из Шатель-Сензуара, и понял тогда, что испугало Маргариту, которая, разумеется, вспомнила ужасную ночь, когда он спас ее из рук этого безумного.

— Не бойтесь ничего, — сказал он ей. — Я с вами. Она поспешно обернулась к нему. В ее взгляде не было уже гнева, и он, казалось, говорил: благодарю вас за помощь!

Гонтран поехал рядом с Маргаритой.

— У меня ничего нет с собою, кроме хлыста, — сказал он ей. — Но если он в буйном настроении, то я растопчу его ногами моей лошади; не бойтесь ничего.

Идиот размахивал руками и напевал, идя им навстречу; заметив их, он остановился и приложил руку ко лбу, как бы стараясь что-то припомнить… Гонтран загородил собою Маргариту, приготовившись растоптать идиота ногами своей лошади, если бы он напал на них; но тот, с наивным любопытством поглядев на него, забормотал:

— Была вода, — не правда ли? — много воды…

Бедняк вспомнил, что благодаря маркизу он принял холодную ванну. Увидав Маргариту, которую Гонтран загородил собою, он пробормотал:

— Ах, княжна… княжна…

Он начал скакать и петь, выражая этим бурную радость. Потом, по привычке, с мольбою сложил руки и взглянул на Маргариту. Молодая девушка бросила ему золотую монету, вызвавшую восторг у нищего, и пустила свою лошадь вскачь. Гонтран последовал за нею.

Нищий казался удивленным таким внезапным отъездом; он опустил голову, и слезы блеснули у него на глазах, затем он зашагал, бормоча:

— Княжна разлюбила меня!

Маргарита, проскакав порядочное расстояние, задержала лошадь и, обернувшись к Гонтрану, сказала:

— Я очень испугалась.

Взглянув на него, она заметила его бледность и объяснила ее страхом за себя. Сердце ее радостно забилось.

«Он, может быть, любит меня?» — подумала она.

Таким образом они проехали молча два лье. Между деревьями показался замок де Монгори.

— Ну, вот мы и приехали, — сказала Маргарита. Гонтран вздрогнул.

— И, вероятно, опоздали.

— Вы так думаете? — рассеянно спросил маркиз.

— Да, — сказала Маргарита, — хотя наша дорога короче той, по которой поехал отец, но мы ехали сейчас так медленно, что отец и кузен, наверно, обогнали нас.

Вдруг Маргарита покраснела и опустила глаза.

— Маркиз де Монгори, быть может, уже беспокоится, — пробормотала она.

При этом имени лицо Гонтрана побледнело, и кровь прилила к его сердцу; Маргарита заметила его бледность и волнение, когда он пробормотал:

— Ах, простите, я и забыл, что скоро вы будете маркизой де Флар-Монгори.

Маргарита испугалась его волнения; она поняла, что Гонтран любит ее безумно и безнадежно; а Гонтран забыл, какую гнусную роль назначил ему шевалье и свое намерение помешать этому браку своею холодностью; он взглянул на молодую девушку так страстно, что она поняла его взгляд лучше всяких слов. Любовь к Леоне совершенно исчезла из сердца де Ласи.

XXVIII

Маргарита де Пон госпоже де Лерм.

«Дорогая моя!

Напрасно я жду ответа от тебя на мои письма. Ты упорно не отвечаешь мне. Что это значит?

Однако я сильно нуждаюсь в твоих советах, потому что твоя маленькая Маргарита, мнившая себя когда-то сильной и насмешливой, чувствует себя теперь совершенно беспомощной.

С чего начать? Мне так много надо сообщить тебе, рассказать о стольких происшествиях.

Я пишу тебе в полночь. Сегодня мы обедали в Монгори. Ах, моя дорогая, какое ужасное зрелище!

До сих пор я бывала очень редко у своего будущего мужа; так как я раньше смотрела на него только как на друга моего отца, то находила вполне естественным, что человек его лет окружает себя воспоминаниями прошлого, живет в старом замке и сам напоминает собою один из тех фамильных портретов, которыми у него увешаны стены. Но сегодня… Ах, дорогая моя, пожалей меня, потому что холод объял мое сердце, когда я въехала в ворота, украшенные фамильным гербом.

Старый замок и старый муж — вот мой удел.

Если бы ты знала, как он стар, мрачен, покрыт плесенью — этот феодальный замок, где последний из рода де Монгори проводит свои дни.

Если мне придется жить здесь, я умру от страха и скуки через полгода.

Вообрази, этот достойный маркиз захотел ослепить свою молодую будущую жену, да, моя милая, ослепить величием прошлого в соединении со скукою настоящего. Обед был сервирован в большом парадном зале, где предки Монгори, блестя кирасами, смотрели из своих потемневших рам, как ели их потомки. Самый молодой лакей, прислуживавший нам, был одного возраста с маркизом. Отец мой находит все это очаровательным.

Я шучу, но сердце мое сжимается от боли, дорогая Октавия, потому что несколько часов назад…

О, я все скажу тебе, теперь я все поняла… Я догадалась, что люблю, да, я люблю де Ласи… безумно, горячо, как только можно любить… И кровь приливает к моему сердцу от этого признания, — он также любит меня… Я угадала это!

Я видела, как в глазах его блеснул ревнивый огонек, когда мой старый жених поцеловал меня в лоб… Что делать? Что делать?

Отец обожает меня, но он раб своего слова и дружбы. Он будет неумолим; посоветуй мне, Октавия, отвечай мне поскорее. На этот раз твоя Маргарита в опасности».

XXIX

Гонтран и Маргарита любили друг друга, но не смели признаться себе в этом, хотя глаза их и взволнованный голос говорили яснее всяких признаний. Шевалье д'Асти следил за ростом этой вспыхнувшей любви и старался отвлечь внимание барона. Тем временем в замке Монгори шли приготовления к свадьбе.

Как мы уже знаем, де Монгори провел почти всю свою жизнь в одиночестве. Маркиз принадлежал к числу людей, живущих по известным традициям; покойный маркиз Флар-Монгори, его отец, женился три четверти века назад в этом же самом замке; теперешний маркиз, подражая отцу, хотел также отпраздновать свадьбу в Монгори; венчальный обряд предполагалось совершить в капелле замка, а затем должен был последовать роскошный пир, на котором должны были присутствовать все соседние дворяне.

Маркиз написал вдовствующей герцогине д'А… которая была его другом в течение сорока лет, прося ее выбрать ему свадебную корзинку; затем он по секрету призвал человек двадцать рабочих, чтобы реставрировать и омеблировать в современном вкусе один из флигелей замка, который предназначался для его будущей жены. Старик внезапно почувствовал себя влюбленным; он начал считать дни, отделявшие его от ожидаемого счастья, и дни эти, по его мнению, тянулись слишком медленно; для Маргариты же и Гонтрана, наоборот, они летели страшно быстро.

Гонтран едва удерживался от желания убить этого старика, но всякий раз, когда он чувствовал на себе спокойный и насмешливый взгляд шевалье, этот взгляд укрощал его.

Но не одна свадьба Маргариты беспокоила Гонтрана, он боялся также таинственных замыслов д'Асти. Тысячи предположений мелькали у него в голове. Однажды вечером, возвращаясь из Монгори в десять часов, Маргарита по желанию отца села с ним в карету, поручив свою лошадь шевалье д'Асти, который ехал с левой стороны кареты, тогда как Гонтран ехал с правой.

Минут через двадцать оба всадника отстали.

— Ну, маркиз, — спросил шевалье, — о чем вы замечтались?

Гонтран смутился.

— Я? Ни о чем, — ответил он.

— Так! — вскричал д'Асти, улыбаясь. — Держу пари, что, если я обращусь с подобным же вопросом к кузине Маргарите, она ответит мне то же, что и вы.

Де Ласи смутился еще более и промолчал. — Вы любите Маргариту, — продолжал шевалье. — Вы любите ее, маркиз, и она также любит вас.

— Я? — проговорил Гонтран взволнованным голосом.

— Черт возьми! Ведь это видно сразу. Гонтран пожал плечами.

— Друг мой, — продолжал шевалье, — вы прекрасно знаете, что это правда, но я не стану, если хотите, обращать на это внимания, хотя буду чрезвычайно доволен.

Гонтран пристально взглянул на шевалье.

— Ваша любовь послужит препятствием браку Маргариты с Монгори, — продолжал д'Асти, — и я должен быть доволен этим, потому что брак маркиза разорит нашего Друга Эммануэля.

— Понимаю, — сказал Гонтран. — И это ваше единственное желание?

— Извините, — возразил шевалье, — я уже говорил вам, что если де Монгори не женится на моей кузине, то на ней женюсь я.

Голос шевалье звучал так спокойно и уверенно, что де Ласи, взбешенный, искал пистолет в сумке седла, чтобы раздробить голову этому человеку, который осмелился утверждать, что он женится на Маргарите.

— Послушайте, — сказал он вне себя и с иронией, — сознайтесь, что вы в течение целой недели позволяете странным образом шутить надо мною.

— Ба!

Вы утверждаете, что я люблю мадемуазель де Пон.

— Да.

— И что она любит меня…

— Это несомненно. Значит, если это так?

— Я уже сказал вам, что я в восторге от этого.

— В таком случае женюсь на ней я.

— Вы? Нет!

— А почему, позвольте спросить?

— Потому, — спокойно ответил шевалье, — что я сам хочу жениться на ней, и вы должны помочь мне в этом. Разве мы не обещали поддерживать друг друга.

Губы Гонтрана дрожали от злобы.

— Если Маргарита любит меня настолько, что откажет маркизу, то она откажет и вам.

— Как бы не так! — воскликнул шевалье. — Первая любовь скоро проходит. Если понадобится, я подожду.

При этих словах маркиз взглянул на шевалье, глаза которого сверкали такой энергией и решимостью, что он невольно вздрогнул.

— Сударь, — холодно сказал Гонтран, стараясь сдержать свое раздражение, — будьте добры ответить мне, как вы думаете, господин де Пон, ваш дядя, откажет мне, если я сделаю предложение его дочери?

— Несомненно. Мой дядя сдержит слово, данное де Монгори. Притом он очень ценит богатство, а у вас состояние небольшое.

— Тем не менее, — возразил Гонтран, — я решил жениться на мадемуазель де Пон.

Шевалье пожал плечами.

— Этот проект неисполним, и вы убедитесь в этом сами, — сказал он.

— Отчего?

— Во-первых, Маргарите только девятнадцать лет, поэтому ей придется ждать еще два года до совершеннолетия, а в течение этого времени многое переменится.

— Дальше? — проговорил Гонтран, которого раздражало спокойствие шевалье.

— Затем, — продолжал последний, — вам прекрасно известно, что я тоже решил жениться на ней.

— Этого никогда не будет! — вскричал в свою очередь Гонтран.

— Почему же?

— Потому что я люблю Маргариту.

— В таком случае, похитьте ее. Это единственный способ помешать ее свадьбе с де Монгори. Вы знаете, что свадьба назначена через неделю, и вам нельзя терять времени.

Вернувшись в замок, Гонтран и Маргарита были очень задумчивы, но барон де Пон ничего не замечал.

Маргарита, встав из-за стола, пошла к себе; но, проходя мимо Гонтрана, она услыхала, как он шепнул ей:

— Ради вашего счастья и моей жизни, приходите в десять часов в оранжерею.

В замке ложились рано. Де Пон показывал пример, удаляясь в покой в девять часов: слуги, следуя деревенскому обычаю, тоже ложились рано, зато вставали на рассвете. Не подчинялись общему порядку только Маргарита и Гонтран. Но в течение нескольких дней Маргарита уходила к себе тотчас после отца, а Гонтран шел гулять с д'Асти по парку, но чаще один.

В этот вечер у д'Асти заболела голова и он ушел в свою комнату. Гонтран, отправившись на прогулку в половине десятого, увидел, что в комнате шевалье уже нет огня.

Де Ласи хорошо знал расположение комнат. Оранжерея была отдельным зданием и соединялась с жилой частью дома галереей, в конце которой находилась маленькая витая лестница. Эта лестница, новой конструкции, была сделана по желанию Маргариты, которая очень любила разводить цветы и ходила часто в оранжерею в холодные, туманные осенние утра. Благодаря этой лестнице она могла, не спускаясь во двор, проходить в оранжерею.

Де Ласи потихоньку спустился по лестнице и прошел галерею; войдя в оранжерею, он спрятался за апельсиновым деревом. Дверь из оранжереи в жилое помещение замка не запиралась ни днем, ни ночью. Весь замок уже спал, когда часы пробили десять. Неподвижный, затаив дыхание, Гонтран ждал Маргариту с бьющимся сердцем. Он боялся, что она не придет.

Но скоро легкий шорох раздался на лестнице, и молодая девушка вошла.

Влюбленные взялись за руки и молча, взволнованные, смотрели друг на друга.

— Вот и я, — сказала наконец Маргарита.

— Вы пришли, благодарю вас, — сказал Гонтран, почтительно прикасаясь губами к ее руке.

— Сударь… — сказала молодая девушка, стараясь преодолеть свое волнение, — вы хотите серьезно поговорить со мною, не правда ли?

— Маргарита, — прошептал де Ласи, — подумали ли вы о будущем?

Молодая девушка вздрогнула.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— Я говорю о том близком будущем, которое вас ожидает… о свадьбе…

— О, никогда! Завтра я пойду к отцу… брошусь перед ним на колени… буду умолять его…

— Ваш отец будет неумолим.

— Ну, так я буду противиться… я откажу де Монгори.

— Маргарита, — возразил Гонтран, — есть только один способ избегнуть грозящего вам несчастия.

— Какой? — спросила она.

— Бежать.

Это слово, как громом, поразило Маргариту. Молодой светской девушке, воспитанной в старых дворянских традициях, предложить бежать из родительского дома, от домашнего очага, где прошло ее детство, сказать ей: «Сегодня ночью вы бежите… не попрощавшись со старыми, вырастившими вас слугами, не поцеловав седую голову отца, для которого вы составляете радость и гордость, бежите, не отдыхая ни днем, ни ночью, пока не очутитесь на чужой земле, где наш закон не может преследовать похитителей…» Не значит ли это оскорбить честь женщины, которая стыдится всего противозаконного?

Гонтран понял, что происходит в душе Маргариты, и он упал перед ней на колени.

— Маргарита, — прошептал он, — я люблю вас и буду счастливейший из смертных, если вы согласитесь принять мое имя… Скажите, согласны ли вы?

— Да, — ответила она чуть слышно.

— Тогда бежим, — сказал он страстно, — потому что здесь наше счастье невозможно… слишком много врагов угрожают нам… мы уедем в Англию.

— Отец добр, — пробормотала Маргарита. — Он не захочет, чтобы его дочь была несчастна.

— О! Препятствие не в одном вашем отце.

— Я не знаю других, — сказала она простодушно. Гонтран смутился; он чуть не выдал тайну общества.

— Маргарита, — произнес он, — верите ли вы, что я человек честный?

— Конечно, — ответила она.

— Если я сообщу вам нечто, поверите вы мне?

— Клянусь.

— Ну так слушайте. Страшная опасность грозит нам обоим… если мы останемся здесь… наше счастье рушится навсегда, любовь наша будет сокрушена, как былинка.

— Но, наконец, — спросила Маргарита, — кто же эти враги и в чем опасность?

— Увы! — прошептал Гонтран. — Я не могу вам этого сказать. Это тайна между мною и Богом, Маргарита, это тайна не моя…

Видя ее удивление, он приложил руку к сердцу и продолжал:

— Верьте мне… я вас люблю и говорю правду…

— Бежать, — прошептала растерявшаяся Маргарита… Бежать от отца… разве это возможно? О, нет, никогда!..

— В таком случае прощайте, Маргарита, — печально сказал Гонтран. — Я завтра уеду, так как не хочу быть причиной ваших несчастий…

— Что вы говорите? — вскричала она.

— Выходите замуж за де Монгори, — продолжал маркиз. — Может быть, вы будете счастливы…

— Боже мой! Боже мой! Я с ума схожу! — прошептала молодая девушка вне себя от горя.

— Прощайте… Маргарита… — повторил Гонтран и сделал шаг к двери.

— Гонтран!.. — воскликнула Маргарита, и вся душа ее вылилась в этом слове. — Говорите, приказывайте… я люблю вас!

— Так надо бежать, бежать, завтра же…

— Но как?

— Завтра вечером, в полночь… все будет готово… Маргарита ушла, подавив вздох; любовь к Гонтрану победила в ней чувство к отцу.

Что касается Гонтрана, то он сразу превратился в человека решительного, которого не страшат препятствия. Маргарита обещала ему следовать за ним; у него оставалась только одна цель — подготовить бегство.

XXX

В замке обыкновенно завтракали в дни охоты в половине девятого, а в остальные дни в десять часов.

— Дядя, — сказал д'Асти, войдя в столовую и пожимая руку Гонтрану, — наш друг покидает нас на двое суток.

— Почему? — спросил удивленный барон. Маргарита, вошедшая в эту минуту, не смогла скрыть

своего изумления. Молодая девушка сильно побледнела и опустила глаза, губы ее побелели, все обличало пережитое ею волнение.

— Как! Вы покидаете нас? — спросила она.

— Да, — ответил за Гонтрана шевалье. — Мой друг де Ласи едет осмотреть замок Фолейн и, вероятно, там ночует. Я даже советую ему проехаться до Шастеля, другой археологической достопримечательности.

— Может быть, — пробормотал Гонтран.

Он взглянул на Маргариту, и глаза его сказали: «Я лгу… я хочу подготовить все для нашего бегства».

Де Пон нашел проектируемую поездку Гонтрана вполне естественной и сел за стол очень веселый; он начал говорить о близкой свадьбе Маргариты.

— Ах да, дядя, — лицемерно спросил д'Асти, — значит, свадьба решена окончательно?

— Конечно, — ответил де Пон, — даже сам король не мог бы ничего изменить.

— Вот как!

— Племянник, — строго сказал барон, — когда человек, подобный мне, даст слово, то даже Бог не помешает ему сдержать его.

Гонтран и Маргарита переглянулись, как бы говоря: «Дольше нельзя колебаться».

Шевалье рассчитывал именно на такой ответ барона, чтобы победить нерешительность Маргариты.

Де Пон поспешно позавтракал. На нем уже был надет охотничий костюм.

— Ты поедешь? — спросил он шевалье.

— С удовольствием, дядя.

— Сегодня погода прекрасная. Поедем с нами, маркиз, дорога в Фолейн идет на пол-лье та же самая, что и в Монгори.

Сказав это, Пон поцеловал свою дочь в лоб.

— А ты, значит, останешься одна? — спросил он ее.

— Я поеду навестить тетю, — отвечала Маргарита. Гонтран уличил время, когда шевалье и барон выходили из столовой, и, подойдя к молодой девушке, шепнул ей:

— Сегодня вечером в десять часов… в конце парка… я все устрою…

Маргарита побледнела, но утвердительно кивнула головой. Гонтран отправился с шевалье и бароном.

Час спустя три всадника доехали до перекрестка, где они должны были расстаться. Де Пон и его племянник поехали налево, а Гонтран направо и скоро исчез в лесной чаще. Но, проехав с четверть лье, маркиз вдруг повернул обратно, пришпорил лошадь и, проехав немного по берегу Ионны, переправился через нее вброд, затем поскакал по дороге в Кламеси, куда приехал в полдень. Он направился к той самой гостинице, где при проезде достал лошадь и проводника. План Гонтрана еще не был окончательно составлен, но он решил пока найти резвых лошадей и почтовую карету.

У входа в гостиницу Гонтран де Ласи заметил сидящего на скамейке лакея, поразившего его своими манерами парижанина; на лице у лакея, одетого по-дорожному, было как будто написано: меня можно нанять и купить; невдалеке от него стояла карета, запряженная парою отличных лошадей.

— Это ваша карета? — спросил Гонтран.

Лакей поклонился маркизу, как человек, понимающий с полуслова.

— Не совсем. Но это все равно. Гонтран вопросительно взглянул на лакея.

— Сударь, — сказал последний, — я камердинер одной дамы, которая возвращается в свое поместье, отстоящее в пяти лье отсюда, и мне приказано отвезти дорожную карету в Париж к завтрашнему вечеру…

«Завтра вечером, — подумал Гонтран, — это поздно, но не беда!»

Затем, обратившись к лакею, он спросил:

— Хотите вы заработать пятьдесят луидоров?

— Черт возьми! А что прикажете сделать? — спросил лакей.

— Во-первых, завтра вечером, когда начнет смеркаться, вы будете ждать меня с каретой в указанном мною месте.

— Хорошо, а что дальше?

— Затем, — продолжал Гонтран, — вы отвезете нас в Париж как можно скорее.

Лакей улыбнулся, поняв, в чем дело.

В это время, в нижнем этаже гостиницы, в одном из тщательно завешанных окон, откинулась занавеска, и любопытные глаза, глаза женщины, устремились на Гонтрана де Ласи в то время, когда он передавал повод своей лошади лакею. Занавеска опустилась. Гонтран вошел в гостиницу и начал расспрашивать хозяина о путешественнице, возвращающейся в свое поместье.

— Это очень красивая женщина, одетая во все черное, — ответил ему тот. — Откуда она едет, я не знаю, потому что она не захотела сказать мне своего имени; она не показывается со вчерашнего вечера, с самого своего приезда, и сама убирает комнату.

— И вы не знаете, как ее зовут?

— Нет, сударь, но, — добавил трактирщик, подмигивая, — мне кажется, что эта женщина уехала от мужа.

«Впрочем, какое мне дело?» — подумал де Ласи.

Во время своего пребывания в замке де Пон Гонтран иногда прогуливался по лесу, расположенному по другому берегу Ионны, по направлению к Кламеси; он вспомнил, что на опушке леса однажды видел хижину дровосека, на пороге которой стояли мужчина и старая женщина с грудным ребенком на руках; оба они были в лохмотьях. Заметив Гонтрана и бывшего в то время с ним барона, они стали просить милостыню. Де Пон бросил сто су в шляпу мужчине и с отвращением отвернулся.

— Эти люди не заслуживают сострадания, — сказал он Гонтрану. — Это негодяи: мужчина вышел из тюрьмы, а женщина, после того как приобрела худую славу на весь округ, вышла наконец замуж за этого мерзавца. Они часто приходят в замок за подаянием, но не задумаются поджечь его, если им кто-нибудь предложит за это сто су.

Гонтран теперь вспомнил это, а также и то, что в двухстах шагах от хижины проходит дорога из замка Пон в Кламеси. Приняв какое-то решение, маркиз снова подошел к лакею и сказал ему:

— Завтра вечером мы поедем по дороге, ведущей из Кламеси в Пон. Ты остановишься на опушке леса, в двухстах метрах от хижины дровосека, прозванной хижиной каторжника.

— Хорошо, — ответил лакей, — понял, все будет исполнено.

Маркизу больше нечего было делать в Кламеси; он сел на лошадь и поехал. До замка Пон было пять лье.

Когда Гонтран вдевал ногу в стремя, занавески в окне первого этажа раздвинулись, и та же женская головка показалась в нем и многозначительно переглянулась с лакеем. Маркиз де Ласи пустился галопом и через два часа был уже на опушке больших Морванских лесов. Когда он въезжал в лес, до ушей его долетело странное, однообразное пение; присмотревшись, он заметил вдалеке мелькавшую между деревьев фигуру и узнал в ней Нику «невинного» (как все его называли), возвращавшегося в Шатель-Сенсоар, напевая свою любимую песенку. Безумный, услышав позади себя конский топот, остановился, чтобы пропустить всадника.

— Эге! — вскричал он, заливаясь хохотом. — Это принц, — и, сняв шляпу, протянул се Гонтрану.

Гонтран бросил ему экю и продолжал путь. Безумный тоже пошел своей дорогой, но затем, подчиняясь необъяснимому любопытству, ускорил шаг и бросился догонять маркиза, чтобы узнать, куда он едет. Гонтран направился к хижине каторжника. Любопытство Нику усилилось, и он, перестав петь и скакать подобно обезьяне, принялся следить за маркизом, скользя между деревьями и притаиваясь всякий раз, когда всадник останавливался или оборачивался. Маркиз остановился перед дверью хижины; сумасшедший спрятался за кусты и улегся на землю, улыбаясь безумною улыбкой.

Услышав конский топот, дровосек и его жена, ужинавшие в это время, поспешили выйти из хижины; заметив Гонтрана, они почтительно приветствовали его.

— Вы одни? — спросил маркиз, соскакивая с лошади и входя в хижину.

— Да, — ответили разом оба.

Гонтран закрыл дверь и, повелительно взглянув на дровосека, спросил:

— Вы сидели в тюрьме, вы возбудили к себе общее презрение, никто не доверяет вам. Если бы у вас были деньги, уехали ли бы вы из этой страны немедленно?

— Да, сударь, — ответил дровосек, — но мы так бедны!

— Я могу дать вам необходимые деньги, — сказал Гонтран.

Глаза у мужчины загорелись, и Гонтран понял, что он не только не раскаялся, но опять готов начать свой преступный образ жизни за немного золота.

— Успокойтесь, — сказал он ему, — взамен двадцати пяти луидоров, которые я предложу вам, я потребую от вас пустой услуги.

— Чтобы заработать эту сумму, — ответил дровосек, — я на все готов.

— Отлично, — сказал Гонтран. — Я приеду сюда через несколько часов, и тогда вы узнаете, чего я потребую от вас.

Затем, вскочив в седло, он сказал каторжнику, указывая на висевшие у седла пистолеты:

— Если же вы измените мне…

— Я предпочитаю получить двадцать луидоров, — пробормотал дровосек.

Гонтран снова отправился в путь. Тогда безумный, лежавший за кустом, тоже поднялся и последовал за маркизом.

Наступила ночь, темная и безлунная; ветер не колыхал верхушки дерев, лес молчал, только пение пастуха да крик дикого зверя нарушали тишину. Де Ласи внимательно осмотрел дорогу и направился в парк, где он назначил свидание Маргарите. Десять часов пробило на башенных часах замка, когда он доехал до ограды.

Гонтран привязал лошадь к дереву и проскользнул в парк; здесь он с волнением начал ждать молодую девушку.

XXXI

Маргарита провела день в страшном волнении. Бежать — значило поставить на карту счастье всей жизни, нанести удар старику отцу, которого она нежно любила, забыть стыд и целомудрие женщины, принести все в жертву страсти. Но отказаться от Гонтрана, от возлюбленного Гонтрана, не значило ли это погубить себя навеки, выйти замуж за старика, который запрячет ее в свой старый замок, где каждый шум отдает гулкое эхо, где самое веселое пение походит на погребальный напев… притом она клялась… она дала слово… По мере того, как проходил день и солнце близилось к закату, Маргарита начала тревожиться все сильнее… Что делать? Она хотела, чтобы отец и кузен возвратились… Но они должны были переночевать в Монгори, а Гонтран придет в парк в десять часов. Наступила ночь. Маргарита думала, что умрет от волнения… Она села у письменного стола и написала отцу длинное письмо, которое оросила слезами. Она просила у отца прощения за свое бегство; признавалась ему в своем отвращении к Монгори и в любви к Гонтрану; умоляла де Пона не проклинать ее; говорила, что любит своего будущего мужа больше жизни. Прошел час, а она все еще писала, и ни малейший шум не долетал до ее ушей.

Барон не возвращался…

Вернись в это время отец, она бы бросилась к нему на шею и сказала:

— Спаси меня, спаси от меня самой!

Но письмо было окончено, а де Пон не вернулся. Тогда Маргарита решилась бежать. Образ любимого человека встал перед нею, образ отца стушевался.

Жребий брошен… Маргарита должна бежать с Гонтраном. Часы пробили десять; она вскрикнула, сердце ее готово было разорваться…

— Он ждет меня! — прошептала она. Маргарита встала, подчиняясь какой-то непреодолимой силе, увлекавшей ее к похитителю. Накинув на плечи шаль и положив письмо на камин, она из будуара прошла через большой зал, называвшийся залом предков, где на стенах были развешаны фамильные портреты. Молодая девушка боялась взглянуть на них, и ей казалось, что они выходят из своих рам, гневно блестя глазами и проклиная ее. Она бросилась бежать.

Может быть, она опомнилась бы, если бы встретила кого-нибудь из старых седых слуг, которые имели право напомнить ей о ее долге. Но лестница, вестибюль, двор — все было пусто, а решетка парка была отперта. Маргарита чуть не лишилась рассудка и шла, не отдавая себе отчета в своих поступках. Она бежала, не зная наверное, куда бежит и чего ищет. Вдруг раздался радостный крик, чьи-то руки обхватили ее и подняли, и она почувствовала, как бьется чье-то сердце около нее. Гонтран вынес ее, как ребенка, из парка и вскочил на лошадь… Маргарита закрыла глаза и подумала, что видит страшный сон.

Де Ласи пришпорил лошадь, которая заржала от боли, взвилась на дыбы и помчалась галопом, увозя похитителя и его добычу.

Маргарита лишилась чувств.

Очнувшись, мадемуазель де Пон почувствовала, как ночной холод обвевает ее лицо, а лошадь все еще мчится подобно коню в немецкой балладе, увозившему Леонору и ее мертвого возлюбленного.

Маленький огонек блеснул в отдалении, который был маяком для похитителя. Маргарита открыла глаза, узнала Гонтрана, с любовью склонившегося над ней, и вспомнила все.

— Отец, мой бедный отец! — прошептала она.

— Мы вернемся к нему когда-нибудь, — ответил Гонтран, страстно сжимая ее в своих объятиях. — Мы вернемся… он благословит нашу любовь и наш союз.

Маргарита вздохнула, и слезы скатились по ее щекам. Лошадь продолжала мчаться вперед. Скоро она остановилась у дверей хижины, на пороге появились дровосек и его жена и, взглянув на Гонтрана и на молодую девушку, ушли по знаку Гонтрана. Он хотел избавить Маргариту от стыда краснеть перед такими негодяями.

— Простите меня за то, что я привез вас сюда, но мы должны остаться здесь до завтрашнего вечера; так нужно. Завтра вечером почтовая карета будет ждать нас на опушке леса и отвезет в Париж.

Мадемуазель де Пон с гадливостью осмотрелась кругом и вспомнила свой хорошенький голубой будуар, где она проводила дождливые дни; слезы выступили у нее на глазах. Но Гонтран стал перед нею на коленях, плакал и умолял, и говорил так страстно. Да притом уже поздно было думать о возвращении.

— Маргарита, — сказал Гонтран, — вы чисты, как ангел, и оставайтесь такой, пока сам Бог, через руки своего служителя, не отдаст мне вас в жены. Смотрите на меня, как на брата.

Де Ласи оставил молодую девушку одну в бедной каморке, а сам, не раздеваясь, лег на скамью, между тем как дровосек с женой примостились на куче сухих листьев.

XXXII

В то время как мадемуазель де Пон и ее похититель нашли себе приют в жилище дровосека, в ожидании, когда пройдет ночь и день и наступит их окончательный отъезд, барон и его племянник д'Асти ночевали в Монгори. Первый, утомленный охотой, скоро заснул мирным сном, а второй, вместо того, чтобы лечь спать, вышел из замка через калитку, которая вела в лес.

Была полночь, весь замок был погружен в сон, и д'Асти был вполне убежден, что его отсутствие не будет замечено. Он пошел по дороге, пролегающей между Монгори и замком барона де Пон, по той самой дороге, по которой когда-то ехали Гонтран и Маргарита. Пройдя быстрыми шагами около часу, шевалье остановился и, приложив два пальца к губам, свистнул наподобие шаунов во время Вандейской войны. Две секунды спустя из глубины долины раздался в ответ такой же свисток. Тогда шевалье д'Асти сел на камень, лежавший у края дороги, и начал ждать.

Дорога, где он находился, шла справа уступами, довольно высокими и крутыми, в этом месте заграждавшими течение Ионны. Среди этих скал извивалась тропинка, проложенная пастухами и дровосеками. Вскоре он увидел человека, поднимавшегося по тропинке так быстро, насколько позволяла ее крутизна, и беспечно что-то насвистывавшего сквозь зубы.

— Жюльен! — окликнул его д'Асти.

— Я самый! — отвечал тот.

Если бы де Ласи очутился здесь, то он узнал бы в подошедшем того самого лакея из Кламеси, который должен был на следующий день привезти ему почтовую карету.

— Есть новости? — спросил д'Асти.

— Да, сударь.

— Я прискакал сюда из Кламеси во всю мочь.

— Видел ты его?

— Конечно. Он обещал мне 50 луидоров, если я доставлю ему карету.

— Когда?

— Завтра вечером.

— Где ты должен ждать его?

— У леса, через который проходит дорога из Кламеси в замок де Пон.

— Превосходно, — пробормотал шевалье, — мне везет, все исполняется по-моему.

Злая улыбка мелькнула на губах шевалье.

— А она? — спросил д'Асти.

— Она ждет, когда можно будет отправиться в замок.

— Отлично! Завтра утром, ровно в десять часов, она может явиться туда.

— Теперь полночь, — сказал лакей, — я буду в Кламеси только на рассвете.

— Иди, да поторапливайся.

Лакей поклонился и проворно спустился по тропинке, а шевалье, направившийся в замок Монгори, услышал удаляющийся конский топот.

— А! Дорогой маркиз, — прошептал с иронией д'Асти, — я верну свою жену, несмотря на вашу любовь. Бедный безумец! У вас не хватит сил бороться со мною, и только со шпагою в руке вы могли бы одолеть меня, но и это меня не пугает; вы член нашего общества, а волки не едят друг друга…

Шевалье вошел в замок никем незамеченный. Де Пон преспокойно спал, а его племянник считал тем временем миллионы, которые Маргарита принесет ему в приданое; старый маркиз Флар-Монгори страдал бессонницей. Страсть у стариков всегда сильнее и опаснее. В течение сорока лет де Монгори питал отвращение к браку и имел мало общего с женщинами; но теперь, серьезно задумав жениться, он страстно, безумно полюбил Маргариту и ревновал ее ко всему, считая дни и ночи, отделявшие его от блаженства, как узник считает часы, оставшиеся ему до дня освобождения. Вот эти-то мечты и не давали спать маркизу. Тем не менее, в четыре часа утра, вдоволь намечтавшись о своем прекрасном будущем, он заснул. Но его тревожный сон, вместе того, чтобы служить продолжением его чудной мечты, давил его как кошмар. Влюбленный старик видел себя во сне дряхлым подагриком около молодой и красивой жены. В этом грустном замке, где он скрыл свое сокровище от всех глаз, он видел себя одиноким, покинутым у очага, с нахмуренным лицом, взбешенным… Она убежала… убежала навсегда вслед за прекрасным соблазнителем с медовыми речами, не пожалев своего мужа, который умрет от горя. Де Монгори проснулся, весь дрожа, с холодным потом на лбу. Начинало светать; маркиз встал, открыл окно, и утренняя свежесть охватила его пылающую голову.

— Я видел страшный сон, — прошептал он. К счастью, — прибавил он, мало-помалу успокаиваясь, — Маргарита прекрасна и умна… Я буду счастливейшим из мужей.

В это утро он должен был завтракать у невесты, а потому приложил все старания, чтобы одеться как можно элегантнее. Одевшись, он вышел к гостям, уже ожидавшим его на дворе, куда им привели оседланных лошадей. Шевалье, ночное путешествие которого осталось для всех тайной, казался хорошо выспавшимся и был весел. Барон, наоборот, был чем-то озабочен.

— Что с вами, дядя? — спросил д'Асти, когда подошел маркиз.

— Сам не знаю что, — ответил де Пон, — но я чувствую какое-то сильное беспокойство… мне кажется, что должно случиться что-то страшное.

Де Монгори невольно вздрогнул, но промолчал.

— Ну, едемте, — небрежно сказал шевалье. — Вы, дядя, самый счастливый из смертных, и я не понимаю, что может волновать вас.

— Сам не знаю, — прошептал барон. — Едем в Пон; я не знаю… но я видел во сне Маргариту…

Маркиз снова вздрогнул.

— Во сне я все искал ее, — продолжал барон, — и не находил.

Де Монгори вздрогнул и вскочил на седло с проворством юноши.

«Ого, — подумал д'Асти, — поневоле поверишь в предчувствия!»

Три всадника поскакали по дороге в замок де Пон, куда и приехали через час. У дверей замка барон де Пон заметил идиота Нику, который, взглянув на него и его спутников, захохотал.

— Ха-ха-ха! — воскликнул он. — Вот они, принцы… отец и возлюбленный княжны… вот они! Но они не получат ее, ни тот, ни другой… нет… нет!

И, говоря это, идиот полез в карман и вытащил кожаный кошелек, в котором загремело несколько медных монет.

— И я не получу ее… — добавил он грустно, — а другой.

— Бедный сумасшедший! — прошептал де Монгори.

— Не настолько, как вы думаете, — заметил шевалье.

— Почему?

— Потому, — продолжал, улыбаясь, шевалье, — что он понял, что для того, чтобы жениться, будь то на крестьянке или на княжне, нужны деньги.

Де Монгори бросил в шляпу нищего два экю.

Чтобы объяснить присутствие Нику у ворот замка, надо вспомнить, что накануне он проводил Гонтрана до хижины дровосека, а затем обратно до входа в парк, где де Ласи привязал свою лошадь. Там нищий вторично спрятался в нескольких шагах от Гонтрана и начал ждать. Спустя несколько минут он снова увидел Гонтрана, несшего на руках что-то белое; затем он видел, как тот вскочил на лошадь и быстро ускакал… У идиота наступило минутное просветление. Он догадался обо всем, понял все… Нику хотел закричать, но ни один звук не вылетел из его груди; он хотел бежать за похитителем, но ноги отказались служить ему, и Нику стоял неподвижный, без голоса; безумие снова овладело им, и вместе с безумием он забыл о случившемся; однако силы скоро вернулись к нему, и Нику преспокойно направился к замку, напевая свой излюбленный мотив. Нику зашел на кухню, где ему дали поужинать, потом вместо того, чтобы тотчас же отправиться в Шатель-Сенсуар, бедный малый подсел сначала к огню, а потом, перешагнув порог, уселся у двери и задумался.

— Он ночует здесь, — сказал управляющий барона, — сведите его в собачью конуру.

И Нику лег около собак, на подстилке. На другое утро, прежде, чем отправиться в деревню просить подаяние, он сел и старался припомнить все случившееся накануне и, разумеется, вспомнил, если так насмешливо приветствовал шевалье и де Монгори. «Они не получат ее, ни тот, ни другой, ни даже я!»

XXXIII

Войдя в вестибюль замка под впечатлением мрачных предчувствий, де Пон чувствовал, как сердце его тоскливо сжимается и, встретив первого попавшегося лакея, спросил его:

— Барышня встала?

— Нет, господин барон, мы еще не видали ее сегодня.

— Разве она больна? — нахмурившись, прошептал барон. — Она всегда встает в восемь часов.

В это время мимо проходила горничная Маргариты.

— Барышня еще не звонили, — сказала она.

Де Пон, подозревая недоброе, оставил племянника с де Монгори и быстро поднялся в комнату дочери. Он постучал, но не получил ответа. Кровь застыла в жилах бедного отца, который, предчувствуя несчастье, повернул ключ в двери. Он вошел. Комната была пуста, кровать не смята.

— Маргарита! — крикнул барон. — Где ты?

Он открыл дверь хорошенького будуара, напоминавшего гнездышко голубки… Будуар также был пуст. Только на камине лежало письмо. Де Пон схватил его, быстро пробежал, и руки его опустились. Барон остолбенел, глаза его остановились на прощальном письме дочери. Он вскрикнул… это был крик львицы, у которой отняли ее детеныша и которая находит свою берлогу пустой. На этот крик сбежались слуги, а за ними шевалье и де Монгори. Все остановились на пороге, пораженные видом старика, глядящего на пустое гнездо улетевшей голубки. Шевалье д'Асти, которому одному была известна причина горя де Пона, подошел к нему и воскликнул:

— Боже мой! Дядя! Что с вами? Голос его дрожал… Он был бледен.

— Возьми и читай, — прошептал старик, протягивая ему письмо.

Шевалье взял его, прочитал и воскликнул:

— О, вероломство!

Де Монгори, ничего не понимавший, вырвал письмо из рук шевалье и в свою очередь прочел его. Едва он взглянул на письмо, где Маргарита писала, что любит Гонтрана и чувствует отвращение к старику, как он понял все… Маргарита была потеряна для него. Маргарита будет женою другого… и род Фларов угаснет.

Лицо старика, сначала бледное, как у мертвеца, вдруг побагровело, глаза налились кровью и, казалось, вышли из орбит. Маркиз вскрикнул и упал на пол. Маркиз де Флар-Монгори, последний отпрыск славного рода, упал мертвым, пораженный апоплексическим ударом… Он умер на глазах своего старого друга, на дочери которого хотел жениться, а его старый друг стоял мрачный и печальный, напоминая собою статую отчаяния.

Все окружили маркиза, умершего так внезапно, что в смерть его никто не хотел верить. Д'Асти, схватив руку де Пона, сказал ему:

— Дядя, милый дядя… Гонтран благороден… Он женится на Маргарите… Наша честь будет спасена!

Но в эту минуту, как будто сама судьба решила опровергнуть слова шевалье, дверь отворилась и в комнату вошла женщина, одетая во все черное. Она была бледна и грустна и имела вид покинутой жертвы. Женщина прошла мимо удивленных слуг и направилась прямо к убитому горем отцу.

— Барон, — сказала она, — я скажу вам одно слово, назову одно имя, и вы все поймете. Вашу дочь обольстил и увез Гонтран де Ласи. Я пришла присоединить мое горе к вашему и предложить вместе отомстить ему!

Эта женщина стояла так униженно и робко перед де Поном, который предавался мрачному отчаянию, что он спросил ее:

— Кто вы, сударыня, и какое мне дело до вашего горя и мести?

— Барон, — продолжала женщина, опуская глаза, но спокойно, — я была бедная девушка, обольщенная, как и ваша дочь; меня похитили, тайно повенчали и тщательно скрывали от глаз света… Теперь я покинутая, обманутая и презираемая жена.

Она остановилась и взглянула на барона, как бы желая убедиться в том, какое впечатление произвели на него ее слова.

— Я маркиза Гонтран де Ласи! — докончила она.

— О, небо! — прошептал шевалье.

— Женат! — вскричал барон и пошатнулся пораженный, как человек, не сознающий, жив он или нет.

— Хорошо разыграно, Леона! — шепнул в это время д'Асти, одобрительно посмотрев на авантюристку — ибо это была она, — явившуюся по приказанию полковника Леона.

В зале воцарилось зловещее молчание; отец был осрамлен в присутствии своих слуг, понявших, что их молодая госпожа бежала из родительского дома. Вслед затем раздались ропот и угрозы похитителю. Пораженный отец выпрямился, глаза его сверкали гневом, сердце было полно негодования.

— О, горе ему! Горе, он умрет от моей руки.

— Вы ошибаетесь, дядя, — сказал шевалье д'Асти. — Я ваш племянник и обязан отомстить за наш позор!

Д'Асти сказал это с таким достоинством и возмущенным видом, что все поверили ему.

Вдруг в зале появилось новое лицо — идиот Нику. Вид у него был задумчивый; казалось, он что-то старался припомнить. Взглянув на присутствующих, на искривленное гневом лицо де Пона и на труп де Монгори, он понял все.

— Ах, — сказал Нику, — отец и возлюбленный княжны… возлюбленный умер; отец разгневан… княжна уехала…

Так как почти никто не обратил внимания на слова сумасшедшего, то он прибавил:

— А я знаю, где она…

— Ты знаешь? — вскричал д'Асти. — Так едемте скорее! Дядя, едемте!

— Да… вчера ночью, — продолжал идиот, припоминая, — они уехали… она у каторжника.

Это имя вызвало всеобщий ужас.

— Едемте! Едемте! — повторил идиот. — Я провожу вас.

— Едем, дядя, скорее! — торопил шевалье.

XXXIV

Гонтран и Маргарита провели ночь в хижине каторжника. Гонтран проспал одетый на скамье перед хижиной, а Маргарита на единственной кровати внутри дома. Молодая девушка провела ужасную ночь, думая о родительском доме, где прошло ее детство и куда она больше не вернется… отныне ей предстояла жизнь скитальческая, и единственным руководителем ее будет любовь. Всю ночь Маргарита не сомкнула глаз, тогда как Гонтран де Ласи, разбитый усталостью и пережитыми волнениями, забылся тяжелым сном, полным страшных сновидений, который обыкновенно наступает после крайнего утомления. Давно уже наступил день и солнце заливало хижину потоками света, когда он проснулся. Маргарита стояла на пороге, бледная, грустная и с любовью смотрела на Гонтрана. Для нее с этих пор он составлял все будущее, весь мир.

— Ах, — прошептала Маргарита, — какая ночь! Какая ужасная ночь!

Она обняла Гонтрана и продолжала:

— О, бежим… бежим сейчас же… иначе у меня не хватит сил… бедный отец!

Де Ласи почувствовал головокружение.

— Но это невозможно! — прошептал он, — нужно подождать… подождать еще немного; почтовая карета приедет только вечером.

Не успела Маргарита возразить, как раздались быстрые шаги за дверью хижины, и каторжник, стороживший по приказанию Гонтрана всю ночь, вбежал растерянный в хижину и закричал:

— Сударь, сударь… в лесу слышен конский топот… бегите… за вами погоня!

Маргарита вскрикнула и бросилась в глубину комнаты, бледная, растерявшаяся, страшась увидеть грустное и убитое лицо отца.

Де Ласи, подобно солдату, спокойно ожидающему неприятеля, стоял неподвижно, скрестив руки на груди, приготовившись встретиться лицом к лицу с человеком, который явится потребовать у него свою дочь.

«Она чиста, — скажет он отцу девушки… — я уважаю ее… но она моя, и я хочу назвать ее своей женой».

Конский топот приближался. Слышны были уже голоса. Вдруг на пороге хижины обрисовался силуэт женщины… Гонтран вскрикнул и отшатнулся: перед ним стояла спокойная и презрительно улыбавшаяся Леона. Увидев незнакомую женщину, смотревшую на Гонтрана с презрением, мадемуазель де Пон так же, как и Гонтран, отступила на шаг.

Леона прошла мимо Гонтрана и направилась прямо к молодой девушке:

— Знаете ли вы, сударыня, какую гнусную ловушку расставил вам мой муж?

— Муж? — воскликнула пораженная Маргарита.

— Я маркиза Гонтран де Ласи, — холодно сказала авантюристка.

Голос этой женщины, которая лгала, звучал так искренне, что пораженный Гонтран остолбенел от такой дерзости, а Маргарита спрашивала себя, не снится ли ей страшный сон.

В это время в хижину вошли шевалье и барон. Вид у барона был ужасный. Лицо его побагровело от негодования, глаза метали молнии. Шевалье был спокоен и держал себя с достоинством человека, приготовившегося исполнить великую миссию.

Барон подошел к Гонтрану, все еще стоявшему неподвижно.

— Негодяй, — крикнул он, занося над ним хлыст.

Но чья-то рука остановила руку барона, готовую нанести удар: это Маргарита встала между отцом и своим соблазнителем.

Фамильная гордость проснулась в молодой девушке, и мадемуазель де Пон, презрительно взглянув на маркиза, сказала отцу дрожащим голосом:

— Не бейте этого человека, отец.

Затем, обратясь к Гонтрану, она прибавила:

— Сударь, предложите руку вашей жене, маркизе Гонтран де Ласи, и уходите вон!

Маргарита взяла под руку отца и увлекла его из хижины, а шевалье д'Асти шепнул Гонтрану:

— К чему вы принимаете все так близко к сердцу?

И, оставив пораженного и все еще неподвижного маркиза, шевалье догнал барона.

— Дядя, — сказал он ему, — на чести де Понов не может лежать пятна ни одной минуты, а потому окажите мне честь и позвольте мне жениться на кузине.

Маргарита вскрикнула и протянула руку шевалье.

— У вас благородное сердце, кузен… — сказала она. — Я буду любить вас всю жизнь.

«Бедный Гонтран, — подумал шевалье, — бедный глупец».

Неделю спустя, оплакивая свою погибшую любовь, Гонтран вернулся в Париж в сопровождении Леоны, не в силах будучи порвать цепь, связывавшую его с нею.

I

Приступая ко второму эпизоду нашей длинной и мрачной истории, необходимо вернуться за несколько месяцев назад, к тому времени, когда полковник Леон еще и не помышлял об основании общества «Друзей шпаги».

В начале зимы 1837 г. барон Мор-Дье все еще продолжал жить в деревне и не думал о возвращении в Париж. Несмотря на то, что настал уже декабрь, барон Мор-Дье жил в своем имении, носившем то же имя и расположенном в глубине Берри, между Шатром и Шатору.

Замок Мор-Дье, построенный в современном стиле, представлял собою красивый, окруженный парком дом, роскошно меблированный и обставленный наподобие вилл в окрестностях Парижа. Барон Мор-Дье большую часть года проводил в своем имении: причиною тому была, быть может, мизантропия, а может, и желание остаться наедине с молодой женой. Женатый вторично, барон Мор-Дье, несмотря на свои пятьдесят пять лет, был еще довольно бодр на вид и обещал, по-видимому, прожить долго, если судить по его почти черным волосам и стройному прямому стану, но более внимательный наблюдатель заметил бы следы болезни, подтачивавшей здоровье графа. Его бледное, с глубокими морщинами лицо носило отпечаток всех перенесенных им физических страданий и житейских бурь, а помутившийся взор оживлялся, и то мимолетно, только в минуты гнева. Врач сразу решил бы, что барону Мор-Дье не прожить и двух месяцев, и этот человек, казавшийся долговечным, должен был умереть тихо, внезапно, угаснуть, как догоревшая лампа.

В один из декабрьских вечеров, незадолго до Рождества, барон Мор-Дье сидел у камина в большой зале своего роскошного дома, устремив глаза на огонь и грустно опустив голову, с видом человека, погруженного в созерцание прошлого и не находившего в нем ничего утешительного. Рядом с ним за пяльцами сидела баронесса и нежно, с любовью смотрела на него. Баронессе Мор-Дье было не более тридцати лет. Высокая брюнетка, с голубыми глазами, с черными, как смоль, волосами, с красными губами и грустной улыбкой, она была очаровательна; ее классически правильное энергичное лицо смягчалось выражением ангельской доброты. Баронесса Мор-Дье принадлежала к числу тех редких женщин с золотым сердцем, с сильною и мужественною душой, которые, по-видимому, рождены для того, чтобы исполнить свою миссию на земле, и безропотно несут свой крест. Она была пятой дочерью бедного бретанского дворянина. Для ее семьи ее брак с бароном Мор-Дье был одною из тех сделок, которые в нашем обществе совершаются не краснея; что же касается ее самой, то она подчинилась непонятному влечению и симпатии, которые ей внушал этот грустный, разбитый жизнью старик, казалось, перенесший все житейские бури.

Баронесса вышла замуж за старика из самоотвержения, находя поэзию и в милосердии, и в этом отношении она поступила как истая дочь Бретани; в течение трех лет, которые она провела с этим угасавшим от подтачивавшего его нравственного страдания стариком, она окружала его заботами, неусыпным попечением и вниманием, живя в деревне только наедине с ним, в то время как он, погруженный в свои думы, не произносил иногда ни одного слова в продолжение целых часов, как бы снедаемый угрызениями совести.

Зимою, в январе барон Мор-Дье обыкновенно уезжал из своего имения в Париж для того только, чтобы запереться в огромном, мрачном отеле на улице Св. Доминика, где он очень редко принимал гостей, где люстры никогда не сверкали огнями и никогда не раздавался бальный оркестр. Баронесса Мор-Дье не тяготилась, однако, этим полнейшим одиночеством; она переносила такой образ жизни с полным самоотвержением, и никогда роптание не срывалось с ее губ, а морщина неудовольствия не появлялась на ее гладком, как слоновая кость, челе; губы ее всегда грустно и нежно улыбались, когда ее старый супруг взглядывал на нее.

Барон, давно уже рассеянно смотревший на огонь в камине, вдруг поднял голову и обратил свой мутный взор на жену.

— Аврелия, — сказал он, — подойдите и сядьте рядом со мной… мне надо поговорить с вами.

Баронесса встала, придвинула свой стул к креслу барона и подставила ему свой белый лоб, который он отечески

поцеловал.

— Дитя мое, — начал барон, взяв ее руку. — Я уже давно собираюсь побеседовать с вами… теперь это необходимо… я не могу дольше ждать… смерть близка…

— Барон!.. — прервала его с волнением молодая женщина.

— Я это чувствую, — продолжал он спокойно, — но не в этом дело… Выслушайте меня…

И барон Мор-Дье нежно посмотрел на жену, как бы благодаря за ее самоотверженность.

— Простите меня, Аврелия, — продолжал он, — что я загубил вашу молодость, ваше будущее, вашу жизнь, полную надежд, которую вы посвятили мне, разбитому и одинокому старику.

— Ах, барон, — прошептала баронесса, — разве с вами я не счастливейшая из женщин?

Барон с благодарностью пожал ее руку.

— Вы добры, — сказал он, — и благородны; вы ангел, и Бог вознаградит вас за это. Но знаете ли, Аврелия, что, женясь на вас, я думал прожить не долее полугода, так велико было горе, снедавшее меня.

Баронесса с ужасом посмотрела на мужа, и взгляд ее, казалось, говорил: «Значит, вы сильно страдали!»

— Да, — ответил он, поняв ее взгляд, и прибавил: — Я чувствовал приближение смерти, дитя мое, и, женясь на вас, надеялся оставить вас молодой, богатой вдовой, блестящее положение которой дало бы возможность красивой и добродетельной женщине вступить в новый брак.

— Молю вас! Не говорите так… — пробормотала взволнованная баронесса. — Разве для меня не счастье служить вам, быть подле вас, жить с вами… долго-долго, — прибавила она, улыбаясь и обнимая своими прекрасными руками шею старика. — Да, друг мой, я буду еще больше заботиться о вас, сделаюсь еще внимательней!..

Глаза старика наполнились слезами.

— Вы ангел! — сказал он.

— Я люблю вас… — ответила баронесса.

— Ну, так выслушайте же меня, — продолжал барон. Молодая женщина протянула ему свои руки, которые онпочтительно поцеловал.

— Дорогое дитя, — сказал он, — вы еще не знаете, что задолго до нашей свадьбы я любил вашу старшую сестру.

— Мою сестру? — спросила удивленная баронесса.

— Да, вашу сестру, госпожу де Берн, теперь уже покойницу, единственный сын которой, офицер, служит в Африке. Позвольте мне рассказать вам эту странную историю, Аврелия, и вы увидите, как вы были дороги для меня еще задолго до того времени, когда я решился предложить вам принять мое имя.

Баронесса Мор-Дье слушала мужа с любопытством, свойственным исключительно женщинам.

— Вслед за террором, — продолжал барон, — воцарился более мягкий режим директории, и некоторые эмигранты начали возвращаться во Францию после долгого отсутствия; в числе их были ваш отец, де Берн и я.

Ваш отец, шевалье де Кергас, вернулся с многочисленным семейством, состоявшим из четырех дочерей и сына, и притом без всяких средств, как и многие другие эмигранты, имущество которых было конфисковано и продано конвентом.

Де Берн был счастливее: его честный управитель, преданный ему, прикинулся крайним приверженцем республики и при помощи этого обмана сохранил обширные поместья своего господина, перекупив их с тем, чтобы возвратить их последнему, как только позволит то изменившаяся политика. Де Верну и мне было по двадцати пяти лет, а вашему отцу лет сорок. Вас в то время еще не было, а вашей сестре Мальвине было шестнадцать лет. Вы знаете, как она была прекрасна. Я страстно полюбил ее и хотел просить ее руки, как вдруг заметил, что де Берн также любит ее. Он был богат — я беден; он был красив, остроумен и мог нравиться женщинам. Поняв, что Мальвина будет счастлива, я стушевался, ища в преданности силы для борьбы против этой любви.

Де Берн женился на Мальвине. Как она была счастлива, вам это известно, но вы не знаете того, что я женился на вас потому, что в глазах света, по крайней мере, вы тетка Октава де Верна, который служит теперь в Африке.

— Что значат ваши слова? — со все возрастающим удивлением спросила баронесса.

— Подождите. Потеряв Мальвину, я в течение нескольких месяцев боялся умереть от отчаяния; потом случай свел меня с одной из тех женщин, которые имеют роковое влияние на всю жизнь мужчины. Эта женщина сделалась госпожою Мор-Дье; я женился на ней два года спустя после свадьбы Мальвины. Я полюбил ее так же горячо и страстно, как любил вашу сестру. Но, увы! Первая любовь и вторая ничего не имеют между собою общего. В первый раз мы любим более рассудком, и от любви этой излечиваются скорее; вторая захватывает только сердце, и от нее умирают. Я любил свою жену, как, по всей вероятности, ангелы любят своего Создателя; я любил ее так сильно, что был рад, что отказался от Мальвины.

Барон Мор-Дье провел рукой по бледному, нахмуренному лбу, как бы стараясь отогнать от себя какое-то ужасное видение.

— Ах, — сказал он, — в течение двух лет я был счастлив безгранично. У госпожи Мор-Дье родился сын и, стоя между этой женщиной и колыбелью ребенка, я считал себя счастливейшим из смертных…

Барон остановился, встал с кресла и направился к бюро; открыв его, он вынул оттуда объемистый, тщательно запечатанный пакет.

— Возьмите, — сказал он, подойдя и протягивая его жене. — Здесь хранится мое завещание. Этим завещанием вы назначаетесь наследницей всего моего состояния с условием, что вы, в свою очередь, после вашей смерти передадите состояние Октаву де Верну, а при жизни будете выплачивать ему ежегодно по двадцати тысяч франков. Вот для чего, Аврелия, я женился на вас.

Госпожа Мор-Дье вскричала:

— Вы безумец! У вас есть сын, который носит ваше имя, и АН ваш единственный законный наследник.

— Вы ошибаетесь, — возразил барон, — у меня нет законного сына. Да, действительно, на свете есть человек, носящий имя шевалье Мор-Дье, к которому после моей смерти перейдет титул барона; человек, которого свет признает за моего сына…

— И что же? — спросила взволнованная баронесса.

— Неужели вы не угадали, что наступил день, когда бесчестие коснулось моего дома; эта женщина, в любовь которой я так сильно верил, изменяла мне, а колыбель заключала в себе следы преступления и живое доказательство моего несчастия? Что я перечувствовал в эти двадцать лет, ни один человеческий язык не в состоянии передать, какую власть над собой пришлось мне употребить и насколько сильно было во мне уважение к своему имени, чтобы не убить эту женщину и этого ребенка, никто не был бы в силах рассказать. Наконец, она умерла, и ее ребенок покинул мой дом. Тогда я вздохнул свободно, как вздыхает невинно осужденный, когда его избавляют от тяжелого соседства с преступником. Я вернул ему состояние его матери; что же касается моего состояния, которое мне возвратило правительство, то он не получит из него ничего и никогда!

Баронесса Мор-Дье слушала мужа, опустив голову и со слезами на глазах. Она понимала, что должен был выстрадать этот человек, живя под одною кровлей с изменившей ему женою и чужим ребенком; но единственно, чего она не могла понять, это отчего он избирает своим наследником именно Октава де Верна.

— Разве у вас нет других родственников, кроме моего племянника? — спросила она.

— Слушайте дальше, и вы поймете все. Де Верн был моим другом, а Мальвина, которую я так любил, сделалась для меня сестрою. Мы жили вместе в Париже и виделись ежедневно. Когда удар разразился над моею головой, они поддержали меня. Они одни знали мой позор, и только они дали мне силы дотянуть до конца. Пять лет они были женаты, но их союз не дал плода.

Однажды вечером я пришел к ним. Новорожденный ребенок кричал под моим плащом; я положил его на колени Мальвины и сказал:

— У вас нет сына, сестра моя, вот он. Усыновите его, потому что он мой.

Этот ребенок, как вы, конечно, догадываетесь, Аврелия, был плодом незаконной связи, в которой несчастный муж искал утешения или, вернее, забвения. Я должен был отобрать его у матери, потому что она не могла бы дать ему имени, и я принес его к вашей сестре, умоляя ее усыновить его. Ваша сестра взяла новорожденного, к себе, вернувшись из путешествия, которое они предприняли в Италию, господин и госпожа де Верн записали ребенка как своего сына и окрестили его под именем Октава де Верна. Теперь вы поняли?

— Поняла, — пробормотала баронесса.

— Тайна эта тщательно скрывалась, — продолжал старик. — Даже сам Октав не знает, что он мой сын, но вы это знаете и передадите ему наследство его отца.

— Клянусь вам! — прошептала баронесса.

Два месяца спустя барон Мор-Дье скончался после кратковременных страданий на руках у благородной и святой женщины, которая отдала ему свою молодость и любила его до самопожертвования. Он умер, обратив взор в ту сторону, где находился его действительный сын, сжимая руку баронессы и заставив ее повторить еще раз клятву, что человек, носящий имя барона Мор-Дье, не получит его наследства.

Барон обставил свое завещание всеми законными формальностями, чтобы лишить наследства своего мнимого сына. Фиктивная продажа, отчуждение из имущества той части, которой отец может располагать по своему желанию, — все было пущено в ход, все было совершено по закону.

Новый барон Мор-Дье кричал от бешенства, оспаривал законность завещания, однако проиграл процесс во всех инстанциях. Без сомнения, он потерял бы всякую надежду вернуть наследство, если бы к нему на помощь не явилось вновь организованное, как раз в год смерти барона Мор-Дье, общество «Друзей шпаги».

Однажды утром, несколько дней спустя после драмы, разыгравшейся в Монгори и в замке Пон, вслед за которой шевалье д'Асти женился на мадемуазель де Пон, своей кузине, полковник Леон явился к барону Мор-Дье, завтракавшему вдвоем с Эммануэлем Шаламбелем.

— Позвольте узнать, — обратился полковник к последнему, — как вы находите деятельность нашего маленького общества? Благодаря ему устранен генерал де Рювиньи, маркиз де Монгори умер накануне брака, и теперь никто не может уже оспаривать у вас имени Флар-Монгори.

— Вы правы, — дорогой полковник, — ответил адвокат, уже утешившийся в смерти своего приемного отца. — Я вам очень признателен.

— Но это еще не все, — сухо продолжал полковник. — Теперь вы должны оказать услугу мне и нашему обществу.

— Что прикажете сделать? Я к вашим услугам.

— Вы должны жениться.

— Что? — удивился Эммануэль. — Прошу объяснить точнее.

— Вы должны жениться на женщине без всяких средств, сначала влюбив ее в себя, что очень не трудно, так как вы красивый малый.

— Гм, без средств… зато у меня более трехсот тысяч ливров годового дохода.

— Тем более основания не гнаться за приданым. Однако я неточно выразился, сказав, что у этой женщины нет состояния; напротив, она очень богата, только имущество, которым она владеет, не ее, и она обязана вернуть его.

Эммануэль с удивлением взглянул на полковника.

— Эта женщина, — продолжал последний, — госпожа Мор-Дье, мачеха барона, нашего гостя. Ей нет еще и тридцати лет, она добродетельна, красива и у нее только одна безумная страсть — ее племянник, от которой мы постараемся излечить ее. Вы слышите, барон?

— Да, — знаком ответил барон.

— Итак, — спросил адвокат. — Вы меня осуждаете безапелляционно?

— А разве вы не осудили генерала?

— Однако…

— Друг мой, — ответил полковник насмешливо, — если бы генерал был жив, то вы назывались бы Шаламбелем всю вашу жизнь.

— Ваша правда, — пробормотал адвокат и опустил голову.

— А если бы де Флар-Монгори женился на мадемуазель де Пон, то вы остались бы без гроша.

Эммануэль поник головой, как человек, решившийся повиноваться.

Мы видим теперь, что общество решило бороться против последней воли барона Мор-Дье и что его вдова, оплакивавшая своего старика супруга, даже и не предчувствовала той бури, которая собиралась над ее головою и грозила нанести удар ее сердцу и жизни человека, которого она взяла под свое покровительство.

II

«Полковник Леон капитану Гектору Лемблену.

Дорогой капитан!

В ожидании, пока кончится срок траура госпожи баронессы Марты де Флар-Рювиньи, вот каких услуг ожидает от вас наше общество. В Африке, в отряде стрелков, есть офицер, с которым нам надо свести кое-какие счеты. Имеющий уши да слышит! Вы уже бывали в Алжире, а барона де Рювиньи, который мог бы уличить вас в дезертирстве, уже нет там. Прощайте.

Полковник Леон.

P. S. Лейтенант де Верн, о котором идет речь, один из лучших стрелков в армии».

III

Месяц спустя после отправки вышеприведенного письма офицер, лицо которого покрылось загаром от жгучих лучей африканского солнца, явился один, вооруженный простым ятаганом, в форт Константину, недавно занятый французской армией, на стенах которого развевалось трехцветное французское знамя. Военный мундир его обратился в лохмотья, а голову его прикрывала красная шерстяная чалма; должно быть, он шел босой в течение нескольких дней, потому что ноги его были все в крови и в ранах. Болезненное выражение лица, тусклый лихорадочный взор, отросшая нечесаная борода изменили до неузнаваемости этого офицера, бывшего четыре месяца назад одним из самых блестящих в полку.

Он направился к зданию, обращенному в казармы, где расположились африканские стрелки, и спросил одного из часовых:

— Узнаешь ты меня?

— Нет… нет, господин офицер, — ответил солдат, догадавшийся по лохмотьям мундира о чине вопрошавшего.

— Я капитан Лемблен, — ответил тот.

— Капитан Лемблен! — вскричал удивленный солдат.

— Я.

— Не может быть!

— Почему?

— Потому что он умер.

— И воскрес, — сказал офицер, входя во двор импровизированной казармы.

Несколько офицеров в это время обучали на дворе солдат. Капитан подошел к ним и обратился с тем же вопросом, как и к часовому. Наконец все признали его. Внезапное исчезновение капитана некогда произвело большой шум. Но теперь, увидев Гектора Лемблена в лохмотьях, истощенного долгим рабством, все отказались от своего убеждения в том, что он дезертировал, и признали его пленником, которому для того, чтобы бежать, пришлось употребить огромную энергию, хладнокровие и ловкость. Капитан рассказал заранее сочиненную историю, которой все поверили. Только один из офицеров, лейтенант, посмотрел на капитана и сказал:

— Знаете ли, на свете есть человек, настолько похожий на вас, что его можно принять за вас!

— Вы шутите, де Верн! — воскликнул Гектор Лемблен, смущенный пристальным, холодным взглядом лейтенанта.

— Это вовсе не шутка.

— Однако?

— Я повторяю: на свете есть человек, настолько похожий на вас, что я принял его за вас.

— И вы его видели сами?

— Да, видел.

— Неужели?

— Я встретил его раз вечером.

— Где? — спросил капитан.

— В Париже, два месяца назад, на улице Вивьен, накануне моего отъезда; я был в отпуске всего на несколько дней.

— Это странно! — пробормотал капитан, вернувшийся в Африку единственно с целью затеять ссору с лейтенантом де Верном и увидевший в его словах превосходный предлог к ссоре, тем более, что он не мог набросить на него тени подозрения.

— И это тем более странно, — продолжал де Верн, — что и теперь я также нахожу сходство между вами и тем человеком, которого я видел в Париже.

— Но ведь вы могли заговорить с ним…

— Он имел осторожность убежать от меня.

— Сударь… — остановил лейтенанта капитан.

— Если это были не вы, то к чему же сердиться?

— Вы правы, но…

— А! — грубо вскричал лейтенант, — тут есть «но»…

— Именно.

— Отлично! Посмотрим…

— Сударь, — спокойно заметил капитан, — возможно, что существует человек, похожий на меня; возможно также, что вы встретили его, но вы позволите сомневаться в этом мне?

— Вы оскорбляете меня!

— Во всяком случае позвольте мне думать, что вы стараетесь набросить на меня тень подозрения, рассказывая эту историю в ту именно минуту, когда я только что сообщил своим товарищам по оружию о своем плене у арабов.

— Сударь, — холодно перебил его де Верн, — мы должны встретиться еще раз.

— Я рассчитываю на это.

— Завтра утром, на рассвете, на городском валу.

— Как вам будет угодно.

— Господа… — прервали их несколько офицеров, подходя к ним.

— Оставьте, господа, оставьте… — остановил их Гектор, — г-н де Верн заслуживает, чтобы ему дали урок, и он получит его.

Лейтенант подошел к офицеру и шепнул ему:

— Вы негодяй! У меня есть доказательства вашего дезертирства, и я мог бы отказаться от дуэли с вами; но, уважая ваш мундир, я принимаю вызов. Мы будем драться насмерть…

— Насмерть! — вскричал капитан, побледнев от злости.

IV

Гектор Лемблен провел беспокойную ночь. Слова лейтенанта де Верна могли поколебать доверие, установленное его рассказом о плене, и обесчестить его. Нужно было во что бы то ни стало погубить этого человека, и не столько подчиняясь приказанию общества, сколько в видах устранения последнего опасного свидетеля дезертирства.

Лейтенант де Верн участвовал в той самой экспедиции, во главе которой стоял капитан Лемблен и откуда он убежал.

Рассвет застал Гектора Лемблена уже на ногах. Всю ночь он не сомкнул глаз. Поспешно одевшись, он зашел за офицером, который должен был быть его секундантом, и поспешил на вал, окружавший Константину. Лейтенант Октав де Верн и его секундант были уже там. Лейтенант был настолько же спокоен и хладнокровен, насколько его противник был взволнован.

Противники поклонились друг другу, обменявшись взглядами, полными ненависти, и сняли верхнее платье.

— Мы будем драться насмерть, не правда ли? — спросил Гектор, вставая в позицию.

— Черт возьми! — воскликнул Октав де Верн. — Вы поступите умно, если убьете меня, так как убьете последнего свидетеля вашего низкого поступка. Солдат, ехавший в тот вечер рядом с вами, убит во время последнего сражения.

Это сообщение окончательно вывело капитана из себя. Они оба в совершенстве владели шпагой, но один из них сохранял хладнокровие, тогда как другой весь отдался порыву гнева. Поединок длился недолго. Гектор Лемблен нападал без передышки, забывая обороняться от ударов. Де Верн хотя также принимал удары, не обороняясь, но в то же время нападал очень слабо. Он даже отскочил на несколько шагов.

Трус, — закричал ему капитан, — ты отступаешь! Да, — ответил лейтенант. — Я отступаю, чтобы вернее напасть.

И, протянув руку в тот момент, когда Гектор Лемблен не ожидал нападения, он нанес сильный удар в грудь капитану… Гектор Лемблен упал, громко вскрикнув.

— Честное слово! — пробормотал лейтенант. — Я уверен, что этот человек мертв.

— Убит! — сказал в это же время и часовой, следивший за поединком с верхушки вала.

Однако Октав де Верн и часовой ошиблись.

Доктор, приглашенный немедленно, объявил, осмотрев капитана, что он может поправиться, но, по всей вероятности, долго пролежит в постели.

V

Три дня спустя после этой дуэли Октав де Верн, утомившись службой, подал в отставку и собирался уехать во Францию; но прежде чем покинуть Константину, повинуясь долгу рыцарской вежливости, который предписывает победителю справиться о состоянии здоровья побежденного, он явился к Гектору Лемблену. Капитан все еще находился между жизнью и смертью, однако, увидя Октава де Верна, решил, что хотя он и умрет, но все же отомстит за себя.

— Сударь, — обратился он чуть слышно к де Верну, прося его взглядом подойти поближе и давая этим понять, что хочет доверить ему тайну, — вы правы… я дезертировал, это меня вы встретили на улице Вивьен в Париже.

Лейтенант удивился этому признанию.

— Однако, — продолжал раненый, — я не могу умереть с сознанием, что вы считаете меня трусом и негодяем… У меня были слишком веские причины, чтобы бежать… слишком священные… А все же, — продолжал Гектор, — протягивая руку своему противнику, — вы не откажетесь исполнить просьбу умирающего?

— Говорите, я слушаю вас.

— Вы едете в Париж?

— Да.

— Прекрасно! Позвольте попросить вас сходить на улицу Гельдер, N 25, к полковнику Леону, бывшему офицеру, моему другу…

— Я пойду.

— Вы расскажете ему о нашей дуэли, о моей ране и скажете, что я прошу его объяснить вам мое поведение… И вы увидите тогда, что, несмотря на то, что я дезертировал, я не заслужил…

— Хорошо, — прервал его Октав, — я пойду.

— Вы даете мне слово?

— Да.

И молодой человек великодушно протянул руку капитану, который судорожно пожал ее.

— Дурак! — пробормотал он, когда де Верн ушел. — Он избавляет меня от необходимости писать полковнику и сам подписывает свой смертный приговор… Если я умру, то умру, по крайней мере, отмщенный, а ты недолго переживешь меня.

Злая улыбка искривила лицо капитана при этой мысли, и он спросил себя, кому из членов общества «Друзей шпаги» выпадет на долю это дело.

VI

Октав де Верн уехал из Константины и Алжира. Высадившись в Марселе, он направился в Париж.

Три дня спустя бывший лейтенант, верный данному слову, явился на улицу Гельдер и подал свою карточку слуге полковника Леона. Полковник, одетый по-домашнему, с гаванской сигарой в зубах, сидел у камина после превосходного завтрака, когда слуга принес ему визитную карточку лейтенанта. У полковника закружилась голова, как у человека, у которого под ногами разверзлась пропасть.

«Бедняга де Верн, — размышлял десять минут назад полковник, — уже давно на том свете, и баронесса Мор-Дье, его тетушка, принуждена будет найти себе другого наследника».

В то время, как полковник предавался этим успокоительным размышлениям, ему вдруг подали карточку того самого человека, которого он считал умершим, и объявили, что он желает видеть полковника. «Следовательно, он не умер! В таком случае, значит, убит капитан Гектор Лемблен». Эта мысль сильно взволновала полковника. Страннее всего был визит де Верна, которого полковник не знал и даже никогда не видал. У полковника мелькнула мысль:

«Лемблен изменил нам! Он, должно быть, проговорился, умирая, и теперь де Верн пришел грозить мне карою правосудия».

Это подозрение привело в ужас главу общества «Друзей шпаги»; но, несмотря на сильное волнение, лицо его осталось совершенно спокойным.

— Попросите войти г-на де Верна, — сказал он, решившись пойти навстречу грозе.

Молодой лейтенант вошел и поклонился. Де Верн был одет в штатское платье, а его спокойное, улыбающееся лицо немедленно успокоило и полковника.

«Пустая тревога, — подумал он, — он ничего не знает».

— Сударь, — сказал Октав, садясь на предложенный полковником стул, — вы друг капитана Гектора Лемблена?

— Да, — ответил полковник, — вы желаете сообщить мне о нем?

— Увы! Сударь, грустные известия…

— Боже мой! Он умер? — перебил полковник.

— Нет, но он тяжело ранен. Полковник вздохнул с облегчением.

— Он ранен при осаде Константины?

— Нет, на дуэли.

— Он дрался… с…

— Со мною, — просто сказал Октав.

— С вами?

— Мы поссорились, и я имел несчастие тяжело ранить его прямо в грудь…

— Однако, — спросил полковник, тщетно старавшийся объяснить себе, к чему де Берн рассказывает ему все это, — есть хоть малейшая надежда спасти его?

— Я надеюсь, по крайней мере. Выйдя в отставку, я отправился навестить его, и он дал мне поручение к вам…

Эти слова были для полковника лучом света.

«Ну, — подумал он, — я напрасно заподозрил капитана; хотя он был неправ, дав почти убить себя, зато он послал ко мне этого молодого петушка. Теперь мне все ясно».

Полковник взглянул на Октава с намеренно подчеркнутым удивлением.

— В чем состоит ваше поручение?

— Капитан, — продолжал Октав, — сказал, что вы объясните мне, почему он дезертировал…

При этих словах полковник смутился и вообразил, что его хотят поймать в ловушку, но, увидев спокойное лицо молодого человека, он тотчас успокоился.

— Сударь, — прервал он Октава, — я носил мундир в течение тридцати лет и клянусь честью этого мундира, что капитан Лемблен должен был повиноваться самому священному долгу, нарушив свою присягу. Он должен был спасти существо, которое было для него дороже всего в мире, просить же отпуска в то время было невозможно. Эта тайна не принадлежит мне; вот все, что я могу сказать вам.

— Мне вполне достаточно вашего объяснения, — великодушно согласился де Берн. — Мне остается только пожалеть о моей дуэли с капитаном.

Лейтенант встал и простился, вполне удовлетворенный объяснением полковника.

VII

Как только затих стук колес кабриолета де Верна, полковник схватил перо и написал шевалье д'Асти следующее письмо:

«Дорогой шевалье!

Дурак Гектор Лемблен, которому я поручил спровадить на тот свет де Верна, дал проколоть себя как цыпленка; он жив, но очень плох и долго не будет в состоянии быть нам полезным. Вот причина, почему я должен нарушить ваш медовый месяц и поручить вашему вниманию прекрасного лейтенанта, приехавшего в Париж и только что вышедшего от меня. Никто из нас не может драться с ним: ни я, ни Мор-Дье, ни Эммануэль, собирающийся жениться на баронессе. Только Гонтран да вы можете взять на себя это дело. Но, как вам известно, Гонтран с каждым днем становится все более и более трусом, притом он уже убил генерала и похитил ту, которая теперь стала вашей женою. После своего последнего приключения он упал духом настолько, что я не могу теперь обратиться к нему. Он ничего не сможет сделать. Спешите же, друг мой, оставьте замок и вашу молодую жену, выдумайте какой-нибудь предлог — покупку лошадей, что ли, или свадьбу одного из ваших друзей, словом, что хотите. Но помните, что я жду вас через двое суток по получении вами этого письма. Де Берн, кажется, превосходно владеет шпагой. Быть может, было бы лучше воспользоваться правом оружия и остановиться на пистолетах, так как вы стреляете превосходно.

Затем шлю вам тысячу пожеланий лучшего.

Ваш полковник Леон».

Сложив и запечатав это письмо, полковник сказал себе: — Бедняжка де Верн не много выиграет. Он принес мне форму, чтобы отлить ту пулю, которою шевалье пронзит его грудь. О, судьба!

VIII

Господин и госпожа де Верн, умирая, оставили своему приемному сыну, воображавшему, что он их законный сын, двадцать тысяч франков годового дохода. Эта сумма вместе с двенадцатью тысячами франков, которые он получал от госпожи Мор-Дье, давала возможность молодому офицеру вести роскошный образ жизни и пользоваться удовольствиями. Полтора года назад у него умерли отец и мать, а вслед за ними и барон Мор-Дье; получая теперь тридцать две тысячи ливров годового дохода, де Берн решил подать в отставку, как только, со взятием Константины, закончится кампания, в которой он принимал участие.

Вернувшись в Париж, Октав решил, что он будет наслаждаться жизнью, и поселился на улице Виктуар, в большой, роскошной квартире, обставленной с изысканным вкусом; он нанял также конюшню, куда поставил трех лошадей, и каретный сарай для двух карет.

Маленький грум, искусная кухарка и камердинер были наняты для услуг молодого человека. Решено было обедать дома, а завтракать в парижском кафе. Через неделю квартира, конюшня, слуги все было готово, и наш герой вступил в жизнь, проиграв тысячу луидоров в баккара, познакомился в течение недели с шестью прекрасными молодыми людьми, которые вели такую же беззаботную веселую жизнь, как и он, и с одним из них сошелся на «ты» в конце обеда, который он дал своим новым друзьям.

— Берн, друг мой, ты прекрасный человек; твои лошади породисты, вина превосходны, ты проигрываешь, не смущаясь, а твой портной достоин похвалы. Тебе недостает только любовницы и дуэли на пистолетах.

— Положим, — ответил Октав, — я не против любовницы, но к чему еще дуэль? Я уже дрался семнадцать раз и убил пятерых противников.

— Хотя этого и мало, но хватит с тебя, — сказал один из приглашенных, спокойно опоражнивая бокал шампанского.

— А ты дрался когда-нибудь на пистолетах? — спросил первый собеседник.

— Никогда.

— Ну вот видишь, друг мой! Тебе необходима дуэль на пистолетах. Я согласен с тем, что шпага — оружие дворянина, но офицер, выйдя в отставку, не может окунуться в гражданскую жизнь, не признав всех ее нравов и обычаев.

— Хорошо! — флегматично ответил Октав. — При первом же случае я буду стреляться на пистолетах. А теперь перейдем ко второму вопросу.

— Он важнее первого, — продолжал ментор, — любовница такого человека, как ты, должна быть ни стара, ни молода, немного пресыщена жизнью, остроумна, но не болтлива, как провинциалка; она должна быть из бывших женщин света, но не принадлежать к ним более, а если вдобавок ты будешь драться на дуэли из-за нее, то тебе больше нечего желать. Ты не обязан любить ее, но должен относиться к ней по возможности внимательно.

— Отлично! — вскричал Октав. — Я вижу, по-твоему, она не более как часть обстановки. Точно лошадь на конюшне.

— Именно.

— Но где достать такое чудо?

— Черт возьми, хоть и трудно, но найти можно.

— Постой, — перебил его один из приглашенных, — я знаю такое чудо.

— Как ее зовут? — спросили все разом.

— Господа, вы, вероятно, все знаете Гонтрана де Ласи?

— Еще бы!

— А его Леону?

— Леону? Да, да!

— Итак, господа, Гонтран остепенился. Ко мне три дня назад поступил грум Леоны и сообщил, что их медовый месяц кончился.

— Черт возьми! — вскричал ментор молодого жуира. — Вот для тебя, друг мой, самый подходящий случай завладеть львицей и подраться на пистолетах.

— Посмотрим, — спокойно возразил Октав. — А кто такая эта Леона?

— Этого никто не знает.

— Однако!

— Она двадцатисемилетняя брюнетка, смуглая, как андалузка, остроумная и колкая; это женщина без сердца, капризная, как древний сфинкс.

— Я уже заранее влюблен в Леону! — воскликнул де Берн.

— Но Леона еще окончательно не порвала связи с Гонтраном де Ласи, — заметил один из гостей.

— Ее можно отбить у него, — самонадеянно ответил молодой человек.

— Браво! — раздалось вокруг. — Браво, де Берн!

— Господа, — предложил Октав, — со вчерашнего дня у меня есть ложа в итальянской опере: не желает ли кто из вас послушать со мною «Ченерантолу»?

— Я, я, — ответили несколько голосов разом.

— В таком случае едемте, — сказал Октав.

Де Берн поехал в оперу в сопровождении своего ментора и трех друзей.

Одна из знаменитостей, которых каждый год посылает Италия, присоединяя к их именам эпитет несравненной, поражала в этот вечер своим голосом весь элегантный Париж в зале Вендатур.

В ложе против Октава де Верна сидел человек, одетый во все черное. Этот человек с самым наглым видом наводил лорнетку на Октава.

— Смотри, — сказал ментор своему ученику, — я уверен, этот человек стреляет из пистолета. Он лорнирует нас довольно нахально. А ты как находишь?

— Черт возьми! — вскричал де Берн. — И мне так же кажется. Ну, а как же Гонтран?

— Ах, — вздохнул ментор. — Может, Гонтран уступит тебе Леону, пожав при этом руку, как всегда поступают люди, когда их избавляют от наскучившей привязанности.

— Ты думаешь?

— Ну, а если он придет в негодование, то, быть может, в качестве бывшего офицера королевской гвардии выберет шпагу.

— Ты прав, и твои рассуждения вполне логичны, так что я пойду и спрошу, какого мнения держится этот господин насчет дуэли на пистолетах.

Дождавшись антракта, де Берн вышел в сопровождении своего ментора из ложи и постучал в дверь ложи господина, одетого во все черное.

— Милостивый государь, — обратился к нему Октав, — г-н де Бланьи, вот этот самый господин, мой закадычный друг, сказал мне парадокс, насчет которого я хочу узнать ваше мнение.

Человек, одетый в черное, вежливо поклонился.

— Я слушаю вас, сударь, — сказал он.

— Мой друг уверяет, — продолжал Октав, — что офицер, вышедший в отставку и желающий пожуировать, имея при этом тридцать тысяч ливров годового дохода, должен прежде всего обзавестись содержанкой и подраться на дуэли на пистолетах.

— Приятель ваш, быть может, и прав, — холодно заметил человек в черном.

— Первая у меня на примете, — продолжал Октав, — но…

— Понимаю, вы ищете вторую.

— Именно, — согласился де Берн, высокомерно взглянув на своего собеседника.

— Нет ничего легче, как завести ссору, — сказал ему последний, — когда, подобно вам, имеешь наглый вид и лицо, с первого взгляда возбуждающее антипатию.

— Превосходно! — вскричал Октав. — Я вижу, что вы умнее, чем кажетесь, и понимаете с полуслова.

— Всегда, сударь.

— Итак, вы не чувствуете отвращения к пистолету?

— Ни малейшего.

— Тем лучше, потому что мне уже надоело драться на шпагах, и хотя я вам не нравлюсь настолько же, насколько и вы мне, я не могу предложить вам полного удовлетворения, кроме дуэли на пистолетах.

— Превосходно, — любезно ответил человек в черном. — И удовлетворюсь вполне, всадив вам пулю в лоб.

Обменявшись этими любезностями, оба противника распростились.

— Милостивый государь, — сказал Октав, подавая свою визитную карточку, — я де Берн, бывший поручик африканских стрелков, и живу на улице Виктуар.

— А я, — ответил незнакомец, взяв карточку Октава и подавая ему свою, — шевалье д'Асти и живу на улице Тэбу.

Они снова поклонились друг другу.

— Итак, до завтра, — сказал Октав, — в Булонском лесу.

— Хорошо.

Противники расстались. Де Берн вернулся в ложу, а немного спустя шевалье д'Асти (ибо это был он) уехал из театра и отправился прямо к полковнику.

— Он попался на удочку, — сказал шевалье. — Завтра в семь часов мы деремся в Булонском лесу. Он выбрал пистолеты. Теперь мне нужен секундант.

— Возьмите первого встречного. Это безразлично, — сказал начальник ужасной ассоциации.

В то время, как д'Асти упражнялся, стреляя в цель из пистолета в своей бывшей холостой квартире, где он поселился в ожидании, пока отель барона де Пон, его тестя, будет отделан, Октав де Верн разговаривал в ложе с друзьями.

— Как! — вскричал один из них. — Это шевалье д'Асти?

— Да.

— Этот человек в большой моде, ей-богу, и слывет за превосходного стрелка.

— Неужели! — небрежно протянул Октав.

— У него есть связи за кулисами.

— Он хорошего происхождения.

— И наделал порядочно долгов.

— С этим человеком, значит, можно драться, потому что последнее условие необходимо.

— Все это правда, господа, но теперь, рассуждая хладнокровно, — сказал ментор, — ты должен сознаться, что поступил неблагоразумно.

— Как это?

— Октав вызвал шевалье, не узнав имени.

— Кстати, — спросил ментор Октава, — ты хорошо стреляешь?

— Право, не знаю.

— Как! Ты этого не знаешь?

— Я еще никогда не пробовал.

— Ах, черт возьми! В таком случае…

— В таком случае шевалье д'Асти, — самонадеянно сказал де Верн, — может считать себя покойником; у меня есть на этот счет предчувствие. Каждый раз, когда накануне дуэли у меня зудит левая рука, я непременно убиваю своего противника. Я очень суеверен.

Де Верн дослушал оперу до конца, затем поехал домой в сопровождении ментора, оставшегося у него ночевать. Карета была заказана к семи часам утра.

В назначенный час Октав де Верн был уже на ногах; он оделся очень тщательно и застегнул сюртук на все пуговицы, чтобы не было видно ни белья, ни цепочки от часов, вообще всего, что могло бы послужить точкой прицела.

Затем он сел в карету, насвистывая арию из «Ченерантолы», а его секундант осмотрел курки пистолетов.

Английская лошадь Октава пробежала в двадцать минут расстояние, отделявшее улицу Виктуар от Булонского леса, так что де Верн приехал первый на место дуэли.

— Друг мой, — обратился к нему ментор, — д'Асти стреляет превосходно, а ты, кажется, плохо; меня успокаивает только то, что случай часто играет большую роль в дуэлях. Это одно только и уравновешивает шансы. Ты будешь драться в пятнадцати шагах.

— Да! — сказал Октав. — В пятнадцати шагах нельзя промахнуться. Я убью его.

— Да, если ты будешь стрелять первый; ну, а если стрелять первый будет он на расстоянии пятнадцати или тридцати шагов, то ты погиб.

Речь ментора была прервана стуком колес кареты, мчавшейся рысью.

Карета остановилась, и из нее вышли двое. Один был шевалье д'Асти, другой — человек уже пожилой, с большими усами, с красной ленточкой в петлице.

— Господа, — сказал, отвешивая поклон, шевалье, — позвольте мне представить вам майора Герто, моего секунданта.

Майор с видом человека, привычного к подобным делам, поздоровавшись с Октавом и его секундантом, подошел к ментору и сказал ему:

— Нам надо переговорить с вами об условиях дуэли. Ментор поклонился.

— А дело нельзя кончить миром? — спросил Герто, как бы для очистки совести.

— Нет.

— Очень хорошо; но что вы скажете насчет расстояния,

числа выстрелов и прочего?

— Так как причина ссоры не из особенно важных.., — ответил ментор, — то вполне достаточно, по-моему, если противники обменяются двумя выстрелами, каков бы ни был их результат.

— Хорошо, — согласился Герто. — А расстояние?

— От пятнадцати до двадцати шагов.

— Так.

— Сейчас мы бросим жребий насчет пистолетов и кому стрелять первому.

Противники и их секунданты оставили кареты на опушке и, войдя в лес, направились к уединенному месту, известному под именем Луга Кателана. Ментор бросил в воздух монету, противники стояли в это время в стороне.

— Орел! — крикнул майор.

Монета упала вверх изображением короля Людовика-Филиппа.

— Судьба против нас, — сказал ментор, — д'Асти дерется на пистолетах. Посмотрим теперь, кому достанется стрелять первому.

Майор снова подбросил монету в воздух.

— Что? — спросил секундант Октава.

— Орел! — ответил майор. — Шевалье д'Асти стреляет первый.

— Ах, черт возьми, — пробормотал ментор, — право, я поступил немного опрометчиво: противник стреляет превосходно, притом он будет стрелять из своих пистолетов и первый выстрел принадлежит ему… Вот три условия, вследствие которых де Верн будет убит через десять минут. Я отчасти являюсь причиной его гибели… и… Впрочем, — весело перебил он себя, — ничего не известно заранее.

Противники встали в двадцати шагах друг против друга, с правом сделать по пяти шагов вперед, так что расстояние Должно было сократиться до десяти шагов.

Майор зарядил пистолеты в присутствии секунданта Октава, затем, подавая один из них шевалье, сказал:

— Вам стрелять первому.

— Хорошо, — ответил тот. — Значит, он умрет.

Ментор, подражая майору, подал оружие де Верну.

— В вас будут стрелять, — сказал он.

— Не в первый раз, — заметил на это молодой человек. Он встал в пол-оборота, продолжая курить сигару и держа на высоте виска дуло пистолета.

Майор и ментор отошли в сторону; первый торжественно ударил три раза в ладоши.

— Сударь! — насмешливо воскликнул шевалье, — я обещал пустить вам пулю в лоб, но мне стыдно обезобразить такого красивого молодого человека, а потому я мечу в сердце.

Шевалье вытянул руку, прицелился и спустил курок.

Де Берн не шевельнулся, не сделал ни одного движения и даже не пошатнулся. Противник его был сконфужен своею неловкостью.

— Черт возьми! — вскричал де Верн, прицеливаясь. — Те, кто уверен в меткости своего выстрела, никогда не целят в сердце. Ваша пуля задела мне кожу… и это очень грустно…

Де Верн выстрелил, и шевалье упал, раненный в горло.

— Этот человек, — пробормотал ментор, — если останется жив, будет хрипеть всю жизнь.

Когда полковник Леон узнал об исходе дуэли, он закричал от бешенства.

— Как! Этот молокосос убил двоих! Вот уж никогда бы не думал, что этот цыпленок так живуч.

Полковник задумался.

«Основанное мною общество, — сказал он себе, — должно восторжествовать. Капитан и шевалье не могут более драться. Эммануэль не может убить племянника своей будущей жены; Мор-Дье тем более… Остаются, следовательно, игрок и Гонтран! Но игрок в отсутствии, я сам послал его за двести лье отсюда. Тем хуже! Де Ласи убьет де Верна».

И он улыбнулся.

— Он убьет его из личных расчетов, — прибавил полков -ник, — он будет драться по собственной инициативе. Ко мне на помощь, Леона!

Теперь пора вернуться к маркизу Гонтрану де Ласи, которого мы оставили страшно упавшего духом, после того, как Леона оклеветала его в глазах мадемуазель де Пон.

Человек, которого постигает страшный удар, становится бессильным, как ребенок. Флорентинка воспользовалась слабостью и отчаянием Гонтрана, чтобы увезти его в Париж и снова подчинить своему роковому влиянию, которому он был обязан всеми несчастиями своей жизни.

В продолжение нескольких дней маркиз походил на помешанного, поглощенного всецело одной только мыслью и не обращающего внимания на окружающее. Занятый своею скорбью и воспоминаниями о Маргарите, навеки потерянной для него, Гонтран ощущал приступы той же лихорадки с бредом, которой он страдал после бегства Леоны. Когда приступ болезни проходил, он покорно склонялся перед судьбой.

Но Леона сделалась ему ненавистна. Напрасно она предлагала ему свою любовь, ухаживала за ним, осыпала его ласками; напрасно старалась раздуть в нем пламя страсти, которое она когда-то зажгла… Гонтран отворачивался от нее с презрением, и Леона вскрикивала, пораженная насмерть, как львица. Жизнь этих двух существ, скованных цепью преступления, сделалась невыносимой, но ни тот, ни другая не имели храбрости порвать ее.

Таково было положение вещей, когда полковник явился однажды на улицу Порт-Магон. Гонтран вышел прогуляться, чтобы хоть немного рассеяться. Леона ждала его нахмуренная, сердитая, негодующая, видя, что любовь ее отвергается. При виде полковника она не могла удержаться от гневного движения.

— А! — вскричала она. — Вы опять хотите отнять его у меня?

Полковник улыбнулся и сел.

— Нет, — сказал он, — я хочу дать вам возможность разжечь его страсть.

— Вы?

— Я.

Она устремила на него лихорадочный взгляд.

— Посмотрим, — сказала она, — неужели вы говорите правду… Мне кажется, что я способна пойти на всякое преступление.

— Я это знаю, — сказал полковник, — мы созданы, чтобы понимать друг друга.

— Говорите; я вас слушаю.

— Дорогая моя, — продолжал полковник, — Гонтран вас разлюбил, и я знаю одно только средство разжечь его угасшую любовь.

— Какое?

— Ревность.

Леона посмотрела на полковника и сказала:

— Я вас не понимаю.

— Ну, так слушайте… и вы поймете. В основании каждой любви, — продолжал он, — лежит эгоизм, и страннее всего то, что он переживает все остальное. Женщину перестают любить, ее готовы отправить к черту, но с огорчением видят, когда она идет под руку с другим.

— Вы правы; если я изменю Гонтрану, он полюбит меня; если я его брошу, он наделает глупостей, чтобы вернуть мою любовь.

— Совершенно верно.

Авантюристка выпрямилась во весь рост, подошла к зеркалу и взглянула на себя, как генерал перед решительной битвой делает смотр своему войску. Она хотела убедиться, что по-прежнему красива. Затем на лице Леоны, бездушной интриганки, показалась насмешливая улыбка, та улыбка, которою она поработила Гонтрана, и, обратясь к полковнику, она сказала:

— Да, правда, я была глупа! Я забыла, что любовь убивается любовью и что никогда нельзя любить двух разом.

В ней произошла реакция: любящая женщина одержала верх над куртизанкой, и пред ней, как в панораме, прошли долгие печальные дни с того времени, как она полюбила Гонтрана; Леона покраснела, и чувство глубокого презрения к самой себе за перенесенные ею слезы, тоску, отчаяние и ревность поднялось в ней: оскорбленная женщина жаждала мести… она все еще любила Гонтрана, но желала поменяться ролями, отплатить ему за мучения мучениями и сделать из него своего раба, как она была до сих пор его рабыней.

Полковник был поражен и преклонился перед этим гением зла и порока.

— Слушайте, — сказала флорентинка после минутного молчания, во время которого она уже мысленно подготовила одну из тех мрачных драм, где человеческая жизнь считается ни во что и в которых известного сорта женщины играют выдающуюся роль, — вы мне еще ничего не сказали, но я уже поняла вас. Я знаю тайну вашего общества; Гонтран дал мне возможность догадаться о нем; несколько вырвавшихся у вас слов укрепили во мне мою догадку. Я не выдам вас, потому что я люблю зло, как великий артист любит искусство. Да! Я буду служить вам. Чтобы вернуть мою любовь. Гонтран весь отдался вам. Я считала его человеком сильным, но он — глуп. Моя любовь угасла, и я сужу о нем спокойно. Вы помогли ему, и теперь он ваш раб; вы приказали ему убить человека в Марселе, похитить молодую девушку в Нивернэ…

— Милая моя, — прервал ее полковник, — вы слишком многое знаете. Теперь вы должны помогать нам, потому что те, кому известны мои тайны, или должны исполнять мои приказания, или кончают плохо.

— Я буду служить вам; вы жаждете теперь нового убийства, вам нужно, чтобы Гонтран покончил еще с одной жертвой, и вы колеблетесь, потому что перестали быть уверенным в нем.

— Это верно…

— Вы боитесь, что шпага дрогнет в его руке, если вы заставите его сделать это сами. Не правда ли?

— Да, боюсь.

— Хорошо, — продолжала Леона, — разум вернулся ко мне. Да, вы правы, Гонтран утомлен жизнью: он исполнит ваше приказание, но, пожалуй, даст убить себя.

— Вот этого-то я и боюсь.

— Между тем, — продолжала она, — если неожиданный случай, обстоятельство, появившееся помимо вашей воли и желания, поставит его лицом к лицу с намеченной вами жертвой, то достаточно будет одного слова, одного жеста, ничтожной обиды, чтобы задеть его, и он пойдет на поединок как на торжество, самообладание вернется к нему, и рука его уже не будет дрожать, а клинок его шпаги пронзит сердце противника, то есть вашу жертву. Правду я говорю?

— Вы гениальная женщина, — пробормотал восхищенный полковник.

— И этим обстоятельством буду я, — сказала она с демонической улыбкой. — Эта жертва, о существовании которой он до сих пор и не подозревает, поможет мне возбудить его ревность или, вернее, задеть его тщеславие.

— О, гений зла! Как ты велика! — воскликнул полковник с энтузиазмом.

— Спасибо, — поблагодарила его Леона.

Затем, взглянув на себя в зеркало еще раз, она прибавила:

— Я все еще настолько хороша, что ради меня можно пожертвовать жизнью… Как зовут жертву?

— Октав де Верн.

— Где он живет?

— На улице Виктуар. Позвольте мне, однако, проводить вас.

— Хорошо! Что я должна делать?

— Прежде всего уехать из этого дома.

— Когда?

— Сию же минуту.

— Даже не написав Гонтрану?

— Это бесполезно. Через три дня весь Париж узнает о вас. А если узнает весь Париж, то, конечно, узнает и Гонтран.

— Отлично! Я следую за вами.

— Я нанял для вас квартиру на неделю на улице Шоссе д’Антен и сейчас провожу вас туда. Сегодня же вечером вы поедете в Оперу вместе со мною. Я вам покажу де Верна. Идемте.

Десять минут спустя, захватив часть своего гардероба, Леона переехала из улицы Порт-Магон на улицу Шоссе д'Антэн.

Когда Гонтран вернулся, он даже не спросил, отчего не видно Леоны. Прошел вечер, Леона не появлялась; настал следующий день — то же самое.

«Понимаю, — решил Гонтран, — она уехала. — Наше существование начало походить на пытку. Она захотела порвать связь и прекрасно сделала. Настало освобождение».

День, наступивший вслед за бегством флорентинки, прошел для Гонтрана чрезвычайно быстро. Он гулял, катался верхом, провел вечер в театре и вернулся домой в полночь. Только тогда он спросил камердинера, не получено ли каких известий от Леоны.

— Никаких, — ответил лакей.

Леона увезла с собою Жюстину, свою камеристку, и ни одна из них ничего не сказала камердинеру Гонтрана.

Гонтран лег в постель и заснул, мечтая о Маргарите де Пон. Однако на следующее утро он почувствовал, что ему чего-то недостает. Он никуда не вышел из дому, и день показался ему очень длинным.

«Эта женщина, которой я отдал когда-то все свое состояние, а затем и свою честь, — сказал он себе, — будет через неделю разгуливать под руку с новым поклонником и расскажет ему всю мою историю. Как я был глуп и смешон!»

Это течение мыслей произвело в Гонтране такую же реакцию, какая произошла и с Леоной. Презрение перешло в ревность; он вскрикнул от бешенства при мысли, что та, которая была его идолом и рабыней, может полюбить другого.

— Хорошо же! — решил он, горько улыбнувшись. — Одним преступлением больше или меньше, не все ли равно? Уже давно маркиз де Ласи, когда-то честный и храбрый, вступил на дорогу низкого убийства… подчиняясь неумолимой судьбе.

Гонтран во что бы то ни стало захотел отыскать Леону и отправился к полковнику.

— Друг мой, — сказал он ему, — я служу нашему обществу, зато и общество должно сослужить мне службу.

— Конечно, — согласился полковник, — мы принадлежим вам телом и душой. Чего вы требуете от нас?

— Я хочу найти Леону.

— Леону! — вскричал полковник, глубоко изумленный. — Что же случилось с нею такое?

— Не знаю.

— Хорошо! Через двадцать четыре часа, — сказал, провожая маркиза де Ласи, полковник, — вы узнаете, где находится Леона.

Когда Гонтран ушел, полковник задумался. Наступала ночь; небо было туманно, как часто бывает в Париже. Этот человек, с сверкающим и глубоким взором, с облысевшей головой, с лицом, носившим неизгладимые следы бурно проведенной жизни, страстей и мучившего его честолюбия, вдруг вскочил и начал ходить из угла в угол по комнате.

В это время он был как бы величественным олицетворением зла, ни перед чем не останавливающегося для достижения своих целей, каковы бы они ни были.

— Бедная Леона! — прошептал он. — Она одна храбрее всех этих пошлых глупцов, которых я соединил в общество. Один только я храбр в нашей ассоциации, созданной мною и ради моих же выгод.

Он с презрением пожал плечами.

— Дурачье! — прошептал он. — Я вам всем служил, буду еще вам служить, и вы забудете надолго, что вы — мои рабы; но настанет час свести счеты, и тогда мы посмотрим, кто был слепым орудием — я или вы? Благодаря вашим порокам и вашему социальному положению я держу всех вас в своих руках; я держу вас в руках благодаря вашим преступлениям; да, вы в моей власти, и никто из вас не посмеет изменить мне, тогда как я… О, я! Как только я захочу, я порву с вами связь и пойду искать на другом краю света власти и счастья, которых уже никто не сможет отнять у меня.

Он замолчал.

— Странная судьба! — вскричал он. — Сам сатана засмеялся бы, если бы узнал, что я совершаю все эти преступления и поднимаю всю эту грязь единственно для того, чтобы обогатить существо, которое люблю, как только может отец любить своего ребенка.

При последних словах постоянное выражение жестокости на лице этого человека исчезло, и слезы умиления показались на глазах у лютого зверя.

— О, сын мой! — воскликнул он горячо и с чувством чисто материнской нежности.

Но все это произошло быстрее молнии. Отец исчез, снова уступив место бандиту, жестокому и надменному.

— Бедная Леона, — сказал он насмешливо, — как жаль, что она владеет моею тайной. Мне нравится ее порочность, но такая женщина, как она, слишком опасна, если ее не держать в руках. Любовь, гордость, страх смерти, боязнь общественного мнения — ей все это нипочем… она ничего не боится. Ах! Если бы она была матерью!.. Но у нее нет ребенка. А так как она владеет моею тайной, то предоставим ее судьбе.

Слова эти сопровождались усмешкой, в которой можно было прочесть приговор флорентинке, приговор безапелляционный и неумолимый, как судьба, роль которой играл этот человек.

X

Вот что произошло вечером в день бегства Леоны. Из улицы Порт-Магон флорентинка в сопровождении полковника отправилась на улицу Шоссе д'Антэн, в квартирку, убранную со вкусом, окна которой выходили в большой сад. Во дворе к услугам молодой женщины стояла заложенная карета.

— Вы выедете вечером, — сказал ей полковник, — и в карете. Нужно избегать встречи с Гонтраном до тех пор, пока не разыграется наша комедия. Все зависит от ее постановки. Вечером вы поедете в Оперу, закрыв лицо вуалью, чтобы вас не узнали. Вот билет от ложи, которая находится в бельэтаже у самой авансцены, так что публика почти не заметит вас; ложа де Верна напротив вашей.

— Хорошо, — сказала Леона, — понимаю. Если ложа пуста, я не сниму вуали; если же в ней кто-нибудь будет…

— Нет, — возразил полковник, — как раз наоборот.

— А! Превосходно, поняла… он узнает, что это я…

— Именно.

— И его любопытство будет возбуждено.

— Вы угадали.

— Итак, — добавила флорентинка, — от любопытства до любви, от любви… до безумия…

— Только один шаг, — подсказал полковник.

Он оставил Леону в ее новом жилище, советуя ей надеть в Оперу все черное — цвет, наиболее оттенявший ее ослепительную красоту, а сам отправился на улицу Виктуар.

Так как де Берн был у полковника, то последний должен был отплатить ему визит. А потому ничего не могло быть естественнее посещения полковника Леона. Де Берн уже с месяц находился в Париже.

Накануне, как известно, он всадил пулю в шею шевалье д'Асти и сам был слегка ранен в бок; но рана его была настолько легка, что он считал излишним ложиться в постель; одевшись по-домашнему и полулежа на оттоманке в курительной комнате, он разговаривал со своими двумя новыми приятелями, когда вошел полковник.

— А! Это вы! — приветствовал его хозяин. — Милости просим; не получили ли вы сведений о Лемблене?

— Да, сегодня утром, — ответил полковник, — жизнь его вне опасности, но выздоровление его затянется надолго.

— Тем хуже!

— А как другой? — спросил де Берн одного из своих друзей.

— Ах! — ответил тот. — Рана шевалье настолько тяжела, что врач ни за что не отвечает. Шея прострелена.

— Без сомнения, раненый — один из ваших друзей? — с простодушным видом спросил полковник.

— Увы! Нет. Это один из моих противников. Рука у меня, к несчастью, очень тяжелая.

— Как! У вас опять была дуэль?

— Вчера утром на Кателанском лугу.

— С кем?

— С шевалье д'Асти.

— Я с ним не знаком, — сказал полковник, — но часто слыхал это имя.

— Мы поссорились в Итальянской опере.

— Без сомнения, из-за какого-нибудь пустяка?

— О! Как вам сказать…

В таком случае я догадываюсь: причиной была женщина, как в большинстве дуэлей.

Вы ошибаетесь, полковник, причина была еще проще: мои друзья уверили меня, что мне для того, чтобы прославиться, не хватает любовницы и дуэли на пистолетах. Чтобы найти первую, нужно время, а повод к дуэли найти ничего не стоит… Я увидал господина, лорнировавшего меня» спросил его о причине — и дело готово.

— Вы мне напомнили доброе время 1815 года, — в восторге вскричал полковник, — когда регулярно три раза в неделю бонапартисты бились с роялистами! А львицу вы отыскали?

— Нет еще, но я ее уже наметил…

— А! — протянул полковник.

— Вы знакомы с Леоной?

— Я встречал ее.

— Неужели она так красива, как об этом говорят?

— Очаровательна! — в восторге воскликнул полковник.

— И умна?

— Как черт, но… Полковник остановился.

— А, — спросил де Верн, — что значит это «но»?

— Леона не свободна.

— Неужели?

— Она влюблена в маркиза Гонтрана де Ласи, который ради нее наделал множество глупостей.

— Превосходно! Я отобью ее у него.

— Я немножко знаком с де Ласи; этот человек способен убить за женщину, если бы даже он уже разлюбил ее.

— Или его убьют, — просто заметил де Верн и тотчас же прибавил: — А где можно встретить Леону?

— Каждый вечер в Опере.

— Одну?

— Почти всегда.

— Сегодня же вечером я поеду в Оперу.

— Она сидит обыкновенно в ложе у авансцены с правой стороны.

— Отлично, неделю назад я взял ложу у авансцены с левой стороны, и как раз против нее.

— Она постоянно сидит под вуалью, — прибавил полковник, рассказывая все эти подробности с добродушием газетного репортера.

— Черт возьми! И она никогда не снимает вуали?

— Никогда. Де Ласи, ненавидящий музыку, не хочет, однако, лишать ее удовольствия бывать в Опере, но запрещает ей снимать вуаль, так как он страшно ревнив.

— Хорошо! — спокойно сказал де Верн. — Уверяю вас, что она снимет вуаль для меня.

Де Верн еще несколько времени поговорил о пустяках; полковник вскоре ушел и отправился прямо к Леоне, чтобы дать ей новые инструкции.

Ровно в восемь часов Октав де Верн, войдя в зал, уселся в ложе с двумя друзьями, теми самыми, которые были у него во время визита полковника. Взгляд его тотчас же устремился на ложу, о которой говорил полковник. Но она была еще пуста.

Октав ждал с нетерпением; прошел час, никто не появлялся.

Это ожидание, искусно рассчитанное полковником, разжигало желания и нетерпение молодого безумца.

— Она не придет, — пробормотал он с досадой. — Мне не везет.

— Ну, что ж! — сказал один из друзей. — Ты увидишь ее завтра.

— Неужели ты влюбился, — прибавил другой, — в женщину, которой никогда не видал? Может быть, ты найдешь, что она безобразна…

Не успел де Верн ответить, как дверь пустой ложи отворилась. Молодой человек почувствовал неизъяснимый трепет.

— Вот она! — прошептал он.

Действительно, вошла женщина, одетая во все черное, высокая, стройная, и села у самого барьера ложи, дверь которой за ней захлопнулась. Лицо ее было закрыто такой густой вуалью, что, несмотря на все старания Октава де Верна уловить хоть одну черту ее лица, это ему не удалось. Он долго и пристально смотрел на нее, надеясь этим заставить ее поднять вуаль. Но Леона, казалось, совсем не замечала, что она служит предметом внимания и, не отрываясь, смотрела на сцену.

— Черт возьми! — пробормотал молодой человек, выведенный из терпения. — Не я буду, если она не подымет вуали!

Он вынул записную книжку и написал карандашом:

«Сударыня!

Я знаю вас, хотя никогда не видал; я смотрел на вас в продолжение часа и полюбил вас безумно. Поднимите вуаль хоть на пять минут, а затем требуйте все, что я имею: за это счастье я готов заплатить самую дорогую цену.

Остаюсь у ваших ног с мольбою

Октав де Верн».

Капельдинерша отнесла записку.

Леона взяла записку, прочла ее, даже не взглянув на ложу де Верна, и ответила на вырванном из записной книжки листке:

«Невозможно! От этого зависит моя жизнь».

— Полковник сказал правду, — пробормотал де Верн, побледнев от злости. — Де Ласи тиранит эту женщину.

С той минуты, как человек начинает считать себя защитником женщины против тирании, он становится способным на всевозможные безумства.

Де Берн положил записку Леоны в боковой карман, вышел из ложи и постучал в дверь ложи флорентинки.

— Войдите, — сказала Леона.

Увидя де Верна, она вскрикнула от удивления и испуга, чем рассеяла последние сомнения в ревности Гонтрана.

— Молю вас, — сказала Леона, — уходите, сударь, уходите…

— Сударыня, — пробормотал де Верн, — если вы приказываете, я подчинюсь, но только для того, чтобы пустить себе пулю в лоб.

Леона вскрикнула.

— Сударыня, — продолжал де Верн, — неужели правда, что вы не смеете поднять вуали?

— Да, иначе мне угрожает смерть, — сказала Леона.

— А где же палач? — спросил де Верн тоном угрозы.

— Уйдите, — молила Леона, — я вас прошу. Меня любит человек, который убьет и вас и меня, если увидит нас здесь вдвоем…

— Вас убьют, когда я здесь? — вскричал де Верн. — Не воображайте этого.

И бывший офицер с достоинством схватился было за так недавно висевшую у него сбоку шпагу. Затем он прибавил, взглянув на Леону:

— Вы любите его? Если да, то я удалюсь.

— Я любила его, — пробормотала она.

— А теперь?

— Теперь я его боюсь.

Де Верн вскрикнул от радости.

— В таком случае я сяду рядом с вами; проведу с вами вечер, затем провожу вас домой и лягу у вашей двери, как дракон, стерегущий сокровище, и если он осмелится явиться…

Леона не отвечала. Октав сел около нее и умолял ее взглядом снять вуаль; она согласилась. Де Верн был поражен ее красотой и прошептал:

— Теперь я ничего не боюсь. Я один защищу вас против целой армии.

Когда спектакль кончился, Октав предложил Леоне руку; она приняла ее; он проводил ее до кареты и, садясь рядом с нею, крикнул кучеру:

— На улицу Виктуар!

— Удивительно, — пробормотали два друга Октава, бывшие с ним в театре и восхищенные тем способом, как он увез Леону, — этот малый пойдет далеко, если только Бог продлит его век.

XI

Прошло три дня после бегства Леоны, когда Гонтран, горя страстным желанием снова увидеть ее, пошел к полковнику и потребовал, чтобы их общество помогло ему в этом деле.

Маркиз вернулся домой успокоенным, решив убить флорентинку, ради которой он потерял свое честное имя. Придя к этому решению, Гонтран, как и все преступники, желающие оправдать себя в своем преступлении, сказал себе, что Леона — единственная причина его позора — должна умереть. Это решение так прочно засело в голове маркиза, настолько укоренилось в нем, что он мысленно выбирал уже кинжал, которым должен был нанести удар, и с нетерпением ожидал, когда полковник доставит ему обещанные сведения.

Полковник сдержал слово. Через сутки Гонтран получил записку следующего содержания:

«Леона уехала в субботу из улицы Порт-Магон. Она поселилась на улице Шоссе д'Антэн, где два дня тому назад наняла себе небольшую квартиру через неизвестное лицо. Вечером она была в Опере и принимала в ложе молодого человека, пользовавшегося с некоторого времени большой известностью, Октава де Верна. Этот молодой человек вышел с нею под руку после спектакля. Леону видели на улице Шоссе д'Антэн только на следующий день».

— Она изменила мне! — пробормотал Гонтран, и глаза его гневно сверкнули.

Кочевые арабы рассказывают, сидя в своих палатках, историю о необыкновенной кобылице, в быстроте бега с которой не могла сравниться ни одна лошадь. Ее хозяин не променял бы ее на целое царство, если бы такая мена была предложена ему. Но однажды ночью в палатку проник вор, перерезал веревку, которой была привязана кобылица, вскочил на нее и ускакал. Араб проснулся от стука копыт кобылицы. Он понял, что бежать в погоню за похитителем значило потерять время напрасно, потому что кобылица мчалась быстрее ветра; но тем не менее он снарядился в путь и пошел по следам кобылицы, оставшимся на песке. Так шел он в течение месяца и наконец достиг деревни, где жил похититель. Последний, убежденный, что между ним и обворованной им жертвой лежит слишком большое расстояние, привязал благородное животное к пальме, которая росла посреди дуараnote 2, а сам предался послеобеденному отдыху, совершив омовение у соседнего водоема. Араб застал вора спящим и убил его. Затем он подошел к кобылице и сказал ей:

— Так как нашелся человек, помимо меня, который владел тобою, то пусть ноги твои никогда уже не коснутся песков пустыни.

И он вонзил свой ятаган в грудь кобылицы и убил ее так же, как и похитителя.

— Итак, — прибавил Гонтран, — я поступлю, как араб; убью и вора, и женщину, которую он похитил.

В письме полковника была следующая приписка: «Де Берн живет на улице Виктуар, 15; Леона обыкновенно обедает у него».

Гонтран взглянул на стенные часы. Было шесть часов.

— Превосходно! — решил он. — Я предстану перед ними, как статуя командора.

Он отправился пешком на улицу Виктуар и приказал передать свою визитную карточку де Верну. Октав обедал вдвоем с Леоной. Гонтран побледнел от гнева и обиды, когда увидел женщину, которую когда-то он так страстно любил, сидящей против нового соперника. Однако ни восклицание, ни движение не обнаружили его волнения: он оставался холоден и вежлив, как подобает светскому человеку.

— Милостивый государь, — сказал он, кланяясь де Верну и Леоне с таким видом, точно встретил ее в первый раз, — надеюсь, что я имею удовольствие быть известным вам, по крайней мере, по имени.

— Вы правы, — таким же холодным и вежливым тоном ответил де Берн.

Приветствуя друг друга и разговаривая с улыбкой, эти два человека обменялись уже взглядами, полными ненависти и вызовом на смертный бой.

— Сударь, — продолжал Гонтран, отказавшись сесть на предложенный ему де Верном стул, — позвольте мне задать вам нескромный вопрос.

— Говорите, с вашей стороны не может быть нескромных вопросов.

— С каких пор вы полюбили эту даму? И Гонтран жестом указал на Леону.

— Три дня назад, — ответил де Берн.

— Хорошо. И вы сильно любите ее?

— Страстно. Я готов оспаривать ее даже у короля, если бы тот отнял ее у меня.

— В таком случае, — продолжал Гонтран, спокойно и холодно улыбаясь, — вы, наверное, не откажетесь совершить со мною прогулку завтра утром, в семь часов, в Булонский лес.

— Не вижу ни малейшего препятствия к этому.

— Вы захватите с собою пистолеты и шпаги.

Де Берн удивился, что ему предлагают взять два рода оружия.

— Сначала мы обменяемся пулями, — сказал Гонтран, — и если никто из нас не будет убит, то будем драться на шпагах до тех пор, пока не достигнем результата.

— Я понял и на все согласен, — спокойно ответил де Берн.

Гонтран взглянул на Леону.

— Сударыня, — обратился он к ней, — так как вы являетесь наградой победителю, то справедливость требует, чтобы вы сохраняли нейтралитет. Вы должны возвратиться на улицу Шоссе д'Антэн. Не угодно ли вам отправиться туда?

Тон и жест Гонтрана и на этот раз были так же повелительны, как некогда в Абруццких горах, в то время, когда он отнял Леону у бандита Джузеппе, превратившегося в важного вельможу.

Леона вспомнила это обстоятельство, и влияние Гонтрана, ослабленное на время личностью полковника, воскресло с новой силой. Леона встала, покорная и преданная, как побежденная львица.

— Леона! — вскричал де Верн. — Вы не уйдете… я не хочу этого!

Леона медленно шла к выходной двери. Тогда де Верн вне себя бросился, чтобы загородить ей дорогу, и закричал:

— Вы не уйдете!

Но Гонтран грубо схватил его за руку.

— Перестаньте, — сказал он, — я думаю, вы не захотите сделаться тюремщиком женщины.

— Эта женщина моя! — вскричал де Верн.

— Будет вашей, когда вы убьете меня, но не раньше.

— В таком случае вот что, — сказал молодой человек вне себя, — у меня есть оружие здесь… будем драться сейчас, если вы согласны.

Гонтран пожал плечами.

— Вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет свидетелей, что я в вашем доме и что меня могут счесть за убийцу. Завтра, завтра!

Маркиз нетерпеливым жестом приказал Леоне выйти, затем вышел и сам следом за нею, оставив Октава де Верна опьяневшим от ярости.

На улице Леона обернулась к де Ласи, следовавшему за нею, и с мольбою взглянула на него.

— Гонтран, — прошептала она, — я теряю рассудок… Ах, если бы вы знали!

— Я ничего не хочу знать, сударыня, — ответил он, — возьмите меня под руку.

Леона дрожа оперлась на его руку. Они дошли так до улицы Шоссе д'Антэн, не сказав ни слова; у двери своего дома Леона еще раз умоляла Гонтрана выслушать ее. Но он нетерпеливым жестом остановил ее, сказав:

— Я ничего не хочу знать, сударыня. Я уже сказал вам это. Идите к себе, я запрещаю вам выходить из дому.

Де Ласи отправился к полковнику.

— Завтра, — сказал он ему, — я дерусь в семь часов утра, в лесу: оружие — шпаги и пистолеты. Вы будете моим секундантом.

— Нет, — ответил полковник, — завтра вы узнаете, почему я отказываюсь. У меня приготовлены для вас секунданты.

— Леона у себя дома, — сказал Гонтран.

— Вы бесповоротно осудили ее?

— Да. Эта женщина должна умереть тотчас же после нашего поединка.

— Это ваше дело. В таком случае, дорогой мой, позвольте мне посоветовать вам принять некоторые предосторожности. Если Леона должна умереть, то необходимо! обставить дело так, чтобы свет считал ее самоубийцей.

— Вы правы, — ответил Гонтран тоном судьи, произносящего смертный приговор, — но сначала я хочу убить да Верна. 1

— Таково и мое мнение, — согласился полковник.

Если бы Гонтран де Ласи согласился выслушать Леону, то на следующее утро дуэль бы не состоялась.

XII

Маленькие города падки до новостей, и происходит это из любопытства, порождаемого праздностью.

В Б.., супрефектуре Нидры, вся буржуазия и знать, до мэра и супрефекта, владевшего там великолепной дачей, включительно, были заинтересованы приездом в их город иностранца.

Почтовая карета подкатила к гостинице «Красный орел», самой лучшей в городе; из нее вышел молодой человек лет двадцати семи-восьми, красивый, с прекрасными манерами; он приехал в сопровождении двух великанов лакеев, одетых в ливреи с галунами и называвших молодого человека просто «господин маркиз». Все узнали титул приезжего, но имени его не знал никто.

Зачем приехал в Б… путешественник — это никому не было известно, и эта-то неизвестность и давала пищу для догадок. По мнению одних, это был вельможа турист, путешествующий ради своего удовольствия, другие же принимали его за дипломатического агента. Среди буржуазии, в то время весьма либеральной, титул маркиза, с которым обращались к молодому иностранцу его люди, естественно, возбудил целый ряд споров, полных негодования против аристократии.

Среди последней, в салоне виконтессы Кардонн, заменявшем в Б… предместье Сен-Жермен, один смелый комментатор высказал по поводу маркиза мнение, вызвавшее самую резкую полемику.

— Милостивые государыни и милостивые государи, — сказал шевалье де Лиовилль, молодой человек, слывший в Б… за человека чрезвычайно умного, — держу пари, что этот иностранец направляется в замок Мор-Дье.

— В Мор-Дье? — вскричали все в один голос с удивлением, как будто услыхали нечто ужасное.

— Несомненно, — с уверенностью подтвердил шевалье.

— С какой же целью? — спросила баронесса де Лиовилль, мать шевалье.

— Чтобы жениться на баронессе Мор-Дье, траур которой кончился три месяца назад, — сказал молодой человек.

За этими словами последовали самые странные предположения, которые нам будет довольно трудно объяснить, если мы и скажем несколько слов о той роли, которую играла молодая вдова в высшем кругу города Б…

Жизнь покойного барона Мор-Дье, как уже известно читателю, была полна волнений и очень печальна. Преступная жена и незаконный сын совершенно оттолкнули его от дома. Барон Мор-Дье путешествовал большую часть года, а в имение свое приезжал только тогда, когда там не было его жены.

В отсутствие мужа баронесса, любившая шумную жизнь, празднества, свет, жила открыто, принимала и угощала все окрестное дворянство, считавшее ее очаровательной женщиной, а барона сумасшедшим оригиналом. После ее смерти замок Мор-Дье опустел; там более не давалось балов на роскошных площадках парка, ночных празднеств в грабовых аллеях.

Еще при жизни жены барона Мор-Дье не особенно долюбливали, а после ее смерти окончательно возненавидели.

Вдруг пронесся слух, что он женится вторично на молодой восемнадцатилетней девушке, красота и ум которой вернут жизнь в его опустевший дом, напоминавший собою могильный склеп. Бывшие гости первой баронессы обрадовались при мысли, что прежнее веселое время вернется в Мор-Дье, но они жестоко ошиблись в расчетах: барон Мор-Дье никого не пригласил на свадьбу и никуда не вывозил жену. Его строго осуждали за это и приписывали его поступок ревности. Годы шли, а в жизни двух супругов не произошло никаких перемен. Они уезжали в Париж в феврале и возвращались в Мор-Дье в конце мая, подражая в этом отношении англичанам и частью нашей нынешней аристократии, которые проводят всю осень и январь в деревне и возвращаются в город, когда кончается сезон охоты.

Десять лет миновали, а новой баронессы нигде не было видно, и в течение этого времени она нажила себе столько же врагов, сколько было замков и голубятен в окрестностях ее земель.

Наконец Мор-Дье умер. Когда эта новость достигла Б.., большой свет вздохнул свободно; стали поговаривать даже, что баронесса женщина столь же добрая и остроумная, насколько она очаровательна и красива, и что она страдала от деспотизма старого мужа. Говорили, что час свободы ее настал, и льстили себя надеждой вновь получить приглашение и нахлынуть в грабовые аллеи и в парк Мор-Дье. Баронессе было в то время двадцать восемь лет. Свет решил, что она снова выйдет замуж, и все матери, имевшие неженатых сыновей, начали готовиться к нападению. Но каково было удивление и негодование всего Б.., когда разнесся слух, что баронесса Мор-Дье и не думает изменить своего образа жизни.

Гостей в замке принимали учтиво, но с тою холодною сухостью, которая ясно дает понять о нежелании удерживать их на долгое время и входить в более тесные отношения.

В то же время узнали содержание завещания, оставленного покойным бароном. Мор-Дье прибег ко всем законным уловкам, чтобы лишить наследства шевалье Мор-Дье, своего сына, в пользу своей второй жены; его сочли за человека непорядочного и недостойного уважения, а репутация госпожи Мор-Дье, пожавшей плоды этого грабежа, пала во мнении общества. Пошло еще более сплетен после того, как де Берн, вышедший в отставку, провел неделю в Мор-Дье, наедине со своей молодой теткой, которая была старше его всего на пять лет.

Баронесса Мор-Дье окончательно погибла в глазах общества. И теперь понятно негодование, которое возбудили слова молодого шевалье де Лиовилля.

— Невозможно! — вскричала одна из присутствовавших дам. — Это невозможно: на таких женщинах, как баронесса Мор-Дье, не женятся!

Это восклицание вырвалось у одной из матерей, питавшей долгое время безумную надежду женить своего сына, молодого виконта Анахарзиса д'Юртеполя на прекрасной и богатой вдове и увидевшей, что надежды ее разбиты. Весь город в этот вечер терялся, строя всевозможные догадки насчет иностранца.

Итак, молодой иностранец приехал из Парижа в почтовой карете и остановился в гостинице «Красный орел», где все было перевернуто вверх дном с его приездом, потому что там редко останавливались такие высокие гости, как он.

Хозяин гостиницы затопил все печи и поставил на ноги весь наличный состав слуг. Лишь только иностранец сел за стол в своей комнате, куда он потребовал себе обед, все залы и кухня «Красного орла» наполнились мало-помалу любопытными соседями, заинтересовавшимися этим событием и сгоравшими нетерпением узнать имя незнакомца, откуда он приехал и цель его путешествия; многие из буржуазии маленького города, любившей шпионство, охотно, из одной любви к искусству согласились бы записаться в сыщики.

Два лакея, которых видели на запятках почтовой кареты, подверглись самому строгому и подробному допросу. Но они, без сомнения, получили строгие приказания молчать, потому что, несмотря на искусные расспросы вопрошавших, оставались немы и не сказали ни имени своего господина, ни куда он едет. В полночь, когда город Б… предавался всевозможным предположениям и нисколько не подвигался вперед в своих догадках, путешественник преспокойно лег спать.

На другой день, около двух часов, почтовая карета снова была заложена. Тогда можно было видеть, как иностранец вышел из гостиницы и сел в карету. Это был молодой человек лет двадцати семи-восьми, высокий, стройный, с приятным лицом; судя по его манерам, он получил хорошее воспитание и принадлежал к аристократии. Он молча бросил нетерпеливый взгляд на толпу любопытных, окруживших его карету, и подал рукою знак ямщику, который стегнул лошадей и помчался во весь опор.

Два часа спустя молодой путешественник катил во весь дух в пустынной Берри, по ландам, покрытым вереском, окаймленным на горизонте густыми низкорослыми лесами, с изредка попадавшимися по пути отдельными избами или жалкими деревушками, иногда дорогу пересекали ручьи, которые местные жители называли реками; вся местность была пустынна, печальна и молчалива, как могила; дикие птицы да кролики, жившие в вереске, одни только и оживляли эту пустыню, по которой бродили стада под надзором какого-нибудь маленького пастушка, изнуренного и одетого в лохмотья.

— Боже мой! — прошептал путешественник, окидывая взглядом эту картину. — Как все здесь печально и наводит уныние! Если женщина, на которой меня хотят женить, живет всегда в этой Онеаиде, то я сбегу…

Закурив сигару, он окликнул ямщика:

— Эй, приятель!

— Что угодно, сударь? — спросил ямщик, польщенный тем, что путешественник удостоил обратиться к нему с вопросом.

— Где мы?

— В одном лье от Мор-Дье, сударь.

— Что такое этот Мор-Дье?

— Замок госпожи баронессы.

— Так! Но я не знаю ее, и мне нет до нее никакого дела. Ямщик улыбнулся, как бы желая сказать:

«Не понимаю, как можно не знать госпожу баронессу».

— Неужели, — продолжал допрашивать путешественник, — ни до замка, ни после него нет ни гостиницы, ни деревни, ни дома?

— Нет, сударь.

— Даже почтовой станции?

— Почтовая станция находится за Мор-Дье.

— Значит, — продолжал молодой человек, — если бы я вдруг заболел… расшибся… куда бы меня перенесли?

— В Мор-Дье, сударь. Но пока вы со мною, — добавил ямщик, — не бойтесь, несчастья не случится: я никогда не опрокидывал кареты и не расшибал своих седоков, и никогда путешественник не заболевал, когда ехал со мною.

— Отлично, друг мой! — сказал молодой человек с изумительным хладнокровием. — Однако всегда все может случиться.

— Что вы говорите, сударь? — спросил ямщик пораженный.

— Сколько ты зарабатываешь?

— Девяносто франков в месяц, сударь.

— Значит, ты охотно согласился бы заработать двадцать пять луидоров в один час?

— Черт возьми! Если бы это было возможно…

— Возможно и даже не трудно.

— Что прикажете для этого сделать?

— Попросту опрокинуть меня в четверти лье от Мор-Дье, но так, чтобы карета сломалась, не нанеся мне, конечно, никакого существенного повреждения.

— О, что за мысль? — вскричал удивленный ямщик.

— Я англичанин, — флегматично сказал путешественник, уверенный, что эти слова зажмут рот ямщику, потому что в глазах всех французов, приходящих в близкое соприкосновение с англичанами — почтальонов, кондукторов и прочих, — они способны на всевозможные оригинальные выходки и на всякие сумасбродства и эксцентричности.

— Итак, в четверти лье от Мор-Дье…

— Понял? — спросил молодой человек.

— Слушаю, сударь.

— Ты должен помнить, что если ты осмелишься болтать об этом приключении завтра или после…

— О, будьте покойны, — сказал ямщик. — Я буду нем. Путешественник открыл бумажник, достал пятисотфранковый билет и подал ямщику.

— Если в течение трех месяцев я убежусь, что кроме меня и тебя никто не узнал о том, что было между нами, то ты получишь второй билет такого же достоинства.

Ямщик, пораженный такой щедростью, спрашивал себя, уж не везет ли он переодетого короля.

Путешественник взглянул на часы; было восемь часов, и наступала одна из темных, хотя в то же время лунных и звездных ночей. Однако все же можно было различить возвышавшуюся вдали цепь холмов, окаймлявших равнину, уже описанную нами, и белевший вдали замок Мор-Дье. Ямщик указал на него концом кнута.

— Прекрасно, — сказал молодой человек. — Поезжай еще минут десять, а затем опрокинь меня.

XIII

В то время, когда лицо, взволновавшее так сильно жителей города Б.., продолжало свое путешествие, баронесса, как ее называл почтальон, находилась одна в Мор-Дье.

Аврелия Мор-Дье, вдовевшая уже год после смерти барона, продолжала носить траур и была все время печальна, что редко бывает со вдовами. Баронесса сидела в громадной зале, той самой, где мы застали ее в первый раз, когда умирающий Мор-Дье сделал ей ужасное признание; она сидела одиноко перед камином, подкатив к себе маленький столик, на котором лежала полуоткрытая книга и стоял канделябр с двумя свечами. Книга была «Подражание Иисусу Христу». Баронесса читала, но чтение часто прерывалось печальными размышлениями, причем на длинных ресницах баронессы появлялись слезы. Госпожа Мор-Дье все еще оплакивала мужа, и горе ее было так же жгуче, как и в первые дни после вдовства.

Она любила своего старого мужа с почтительною и страстною дочернею нежностью и решила жить только воспоминаниями о нем. Для нее этот умерший с улыбкой на устах супруг, которому она служила утешением, старик, с печальным существованием которого она с таким самоотвержением соединила свою молодость, был единственной привязанностью, единственным звеном, приковывавшим ее к жизни.

Госпожа Мор-Дье была святая, в полном значении этого слова; после смерти мужа она хотела было удалиться в монастырь, но барон, умирая, поручил ее попечению ребенка, которого он считал своим единственным сыном, а для нее желание мужа было законом. Покровительствовать молодому ветренному юноше, охранять завещанное ему состояние сделалось для баронессы Мор-Дье единственной целью в жизни.

Октав де Верн приехал в Мор-Дье после смерти барона; он провел несколько дней со своей молоденькой теткой; она посоветовала ему выйти в отставку, и, как мы уже знаем, поручик африканских стрелков не замедлил исполнить данный ему совет.

Привязанность баронессы к молодому человеку была трогательна и безгранична, точно он был ее родным сыном. Она намеревалась посвятить ему всю остальную свою жизнь. Любить сына не значило ли почитать память отца?

Эта мысль мелькнула у баронессы среди ее душевной тоски и помешала ей удалиться в монастырь, куда, по-видимому, ее привлекали уединение и религиозный образ ее мыслей. После смерти мужа баронесса Мор-Дье не выезжала из Берри и не захотела поехать в Париж даже зимою. Событием, изредка нарушавшим однообразие ее деревенской жизни, были письма от де Верна, писавшего ей довольно часто. Дни проходили за днями, а баронесса все еще жила воспоминаниями и надеждами. Воспоминания — это был друг, муж, умерший отец, а надежды сосредоточивались на порученном ее попечению ребенке, будущее которого должно было быть спокойным, богатым и счастливым.

Прошел год, как мы уже сказали, после смерти барона Мор-Дье; баронесса сидела в большой зале замка, печальная, и читала «Подражание Иисусу Христу», прерывая иногда чтение, чтобы взглянуть на портрет покойного, на который падал свет от канделябра, стоявшего на маленьком столике, как вдруг сначала в коридорах, а затем на внутреннем дворе раздались непривычный шум шагов и голос, прервавший печальные думы молодой женщины. Уже давно замок последнего Мор-Дье представлял собою безмолвную пустыню, где жили лишь одна оплакивавшая своего мужа вдова да безмолвные слуги, разделявшие ее горе, так что баронесса не могла не вздрогнуть и не взглянуть на дверь, которую приотворил старый седой управляющий.

— Что случилось, Жозеф? — спросила баронесса.

— Баронесса, — ответил управляющий, — извините меня за беспокойство, но случилось несчастье в нескольких стах метрах от замка.

— Несчастье! — вскричала пораженная хозяйка замка. — Что же такое случилось? О, Господи!

— Почтовая карета на повороте дороги опрокинулась… Сидевший в ней путешественник хотя не ранен серьезно, но контужен и лишился чувств. Его люди с помощью ямщика принесли его сюда и просят гостеприимства.

Баронесса поспешно встала.

— Скорее! — вскричала она. — Поможем путешественнику… Мор-Дье — приют для несчастных, и двери его никогда не бывают заперты для них.

Когда маркиз Эммануэль Шаламбель де Монгори очнулся от своего мнимого обморока, — так как путешественник был не кто иной, как приемный сын маркиза Де Флара, — то он увидел себя в одной из комнат замка Мор-Дье лежащим на кровати, а над собой — раскрасневшееся, встревоженное лицо баронессы, обратившей внимание на молодость гостя, которого ей послала судьба.

Волк попал в овчарню.

XIV

Эммануэль полковнику Леону:

«Дорогой полковник!

Вот уже неделя, как я в Мор-Дье. Вы видите, что я хорошо сыграл свою роль. Я самым естественным образом вывалился из экипажа у ворот замка баронессы; я был без сознания, когда меня перенесли к ней, и до сих пор еще я притворяюсь настолько страдающим, что страдания мои глубоко трогают мою прекрасную хозяйку. Я страшно бледен и не встаю с постели; деревенский врач, осел с белым галстуком, торжественно заявил, что мне опасно всякое передвижение, и утверждает, что я не раньше, как через неделю, буду в состоянии отправиться в дорогу.

Итак, дорогой полковник, вот каким образом я попал в Мор-Дье, а вот и биографический очерк баронессы. Я явился сюда, или, вернее, меня принесли сюда, в восемь часов вечера, и так как меня приняли за человека, погруженного в глубокий обморок, то я мог рассмотреть место, где находился, и лиц, окружавших меня.

Меня положили на кровать в очень большой спальне, убранной в новом стиле, хотя поблекшие обои свидетельствовали о том, что уже давно здесь никто не жил.

Я заметил у моего изголовья, около преданных мне двух слуг, которых я привез из Парижа, и трех или четырех служителей замка, хлопотавших вокруг меня, самою госпожу Мор-Дье, встревоженное выражение лица которой свидетельствовало о том сочувствии, которое возбудило в ней мое положение.

Госпоже Мор-Дье — лет около тридцати, дорогой полковник, но она так прекрасна, что ее возраст меня не пугает, и я очень благодарен вам за ваше попечение обо мне, хотя я думаю, что борьба будет долгая, ожесточенная, а победа сомнительна.

Вообразите: у меня есть соперник… Соперник этот — мертвец и не кто иной, как умерший барон. Когда покойный женился вторично, ему было много за сорок лет, жене же его едва минуло восемнадцать. Если бы он вместо того, чтобы поселиться со своей молодой женой в этом обширном и наводящем уныние имении, удаленном от мира, пустыне, простирающейся почти на шесть лье, открыл свой парижский салон, делал большие приемы, задавал балы, путешествовал и, вообще, доставлял этому ребенку всевозможные удовольствия, то, несомненно, госпожа Мор-Дье считала бы себя жертвой старика, а молодую жизнь свою рядом страданий. Так что и в зрелом возрасте ей оставалось бы только сожалеть себя. Таковы женщины!

Но барон, женившись, ничего не изменил в своем печальном образе жизни; он заставил восемнадцатилетнюю жену свою жить зимою в пустом отеле, а летом в Берри; вид у него был всегда измученный, он никогда не улыбался, никогда не смотрел на нее с нежностью… И она полюбила его, как вообще женщины любят все то, что страдает или кажется страдающим. Этот угрюмый старик с бледным челом и угасшим взором казался мучеником в ее глазах и самым обворожительным из мужей. В любви, дорогой полковник, здоровье не играет большой роли: если вы предоставите женщине выбрать здорового Антина или чахоточного поэта, то она наверное выберет последнего.

Итак, госпожа Мор-Дье любила, обожала своего мужа. После его смерти она оплакала его и теперь еще продолжает оплакивать и находит в нем все большие и большие совершенства. Умерший муж, мой дорогой, самый опасный из любовников. Ради него вдова, выйдя замуж вторично, будет изменять своему новому супругу днем и ночью и заставит последнего гореть на медленном огне. Однако, дорогой полковник, я уже сделал шаг вперед. Госпожа Мор-Дье так сильно убеждена в моем тяжелом положении, что сама просила меня и не думать пока об отъезде и, как женщина, хорошо воспитанная, считает своим долгом проводить со мною большую часть дня.

Хотя баронесса — особа весьма набожная, но, как женщина тактичная, никому не докучает своею набожностью. Она много читала, любит поэзию, искусства и даже сама очень хорошо рисует. Я думаю, что она, против желания, находится под таинственным влиянием, как все те, которые живут уединенно.

Госпожа Мор-Дье, несмотря на свою печаль, охотно проводит время со мною. Я ей ни слова не говорю про любовь. Сохрани, Боже! Этим можно только испугать ее; зато, облокотившись на край кровати, я читаю баронессе стихи Гюго и Ламартина. Через два дня я постараюсь прочесть ей Альфреда де Мюссе и рискну даже познакомить ее с «Намуной». Мне кажется, что госпожа Мор-Дье вот уже два дня менее печальна. Моя веселость вызывает иногда полуулыбку на ее губах… Вчера я видел, как она покраснела, заметив, что я смотрю на нее. Пройдет еще неделя — и, может быть, она полюбит меня.

Вот как обстоят мои сердечные дела. Теперь, дорогой полковник, я хочу рассказать вам об одном важном обстоятельстве и доверить тайну, которую узнал случайно. Старый и болтливый управляющий приходит часто посидеть вечерком со мною после ухода своей госпожи. Я спросил его однажды о жизни его покойного господина, и он сообщил мне странное обстоятельство. Господин Мор-Дье в течение двадцати лет не мог отделаться от чувства ревности. Его первая жена изменила ему… Барон, наш друг, не его сын. Отсюда вытекает его презрение к сыну и завещание, по которому он все оставил в пользу баронессы, потому что она была бы неспособна присвоить состояние, оставленное ей мужем. В настоящее время моя догадка подтверждается и бросает необычайный свет на положение вещей: у госпожи Мор-Дье была старшая сестра, г-жа де Верн, мать нашего молодого шалуна, которую любил барон. Я думаю, дорогой полковник, что из всего этого можно заключить, что г-жа Мор-Дье только негласная душеприказчица своего мужа.

Обратите внимание на это обстоятельство и взвесьте его. Я напишу вам через три дня. Ваш навеки

Эммануэль».

Эммануэль полковнику (2-е письмо):

«Дорогой полковник, победа!.. Баронесса любит меня!..

Однако не радуйтесь слишком скоро, потому что набожные вдовы похожи на крепость с тройными валами. Думаешь, что прорвался сквозь брешь, но встречаешь новый вал. Итак, слушайте, что произошло.

Сегодня две недели, как я приехал в Мор-Дье. Вчера я встал в первый раз с постели и начал разговор об отъезде. Может быть, я покажусь вам фатом, но мне почудилось, что при этих словах баронесса побледнела. Однако она не сделала никакого замечания.

В первый раз, — так как до сих пор мне подавали в моей комнате, — я обедал вместе со своей милой хозяйкой в маленькой столовой в бельэтаже, выходящей в парк.

Было шесть часов; в открытые окна до нас доносились приятный запах леса, дуновенье ветра и проникали лучи заходящего солнца, бросавшие тень от громадных каштанов, и долетало навевающее грусть пение славки, притаившейся в ветках черного дерева. Настало самое удобное время для разговора о любви. Я был храбр до дерзости и дерзок до безумия.

Мы были одни… Я встал, грустно улыбнулся, как герои в романах или мелодрамах, и бросил на баронессу взгляд, который должен был показаться ей дерзким, хотя я не в силах был скрыть своего смущения и страха.

«Сударыня, — сказал я, подходя к ней. — Как вы думаете, все ли преступники могут заслужить прощение?»

«Странный вопрос! — вскричала она. — Разве вы знакомы с преступниками?»

«Да, я знаю одного преступника».

«Праведное небо!»

«Злодея, который не знает еще, что он заслужил».

«Бог мой! — прошептала баронесса, не то улыбающаяся, не то встревоженная, — разве можно так шутить?»

«Я нисколько не шучу, баронесса».

«Но… в чем же дело? Кто этот преступник… Этот злодей?.. «

«Это я».

«Вы?»

«Я, сударыня. Я провинился… перед вами».

«Предо мной! Неужели…»

«Баронесса, — продолжал я с жаром, — что вы скажете о человеке, который вот уже три года ищет встречи с женщиной».

«Но…»

«Выслушайте меня, умоляю вас. Однажды вечером в Париже, три года назад, вы вошли в церковь в то время, когда я выходил оттуда; ваша красота и грусть произвели на меня глубокое впечатление…»

Я видел, как баронесса побледнела, когда я произнес эти слова.

Вы догадываетесь об остальном, дорогой полковник. Я признался ей в любви и уверил баронессу, что люблю ее уже три года и что решился на все, чтобы добраться до нее.

Как вам известно, женщины всегда прощают такую вину. Госпожа Мор-Дье приняла строгий и серьезный вид, но гнева не было видно в ее глазах, и она сказала мне грустно и с волнением, но без тени раздражения.

«Сударь, я обрекла себя на вечный траур. Я оплакиваю самого лучшего, самого благородного из людей и хочу остаться верной его памяти. Я прощаю вас за ваше безумство, но с условием, что вы встанете, так как вы стоите передо мною на коленях, и уедете завтра».

Она дрожала, говоря мне это. Я ушел и ждал следующего дня, лежа в кровати.

Теперь пять часов утра, и я только что встал. Уеду я или нет? — вот в чем вопрос, как говорят англичане; я предоставляю обстоятельствам решить это за меня.

Всегда и весь ваш

Эммануэль».

XV

Де Ласи, уйдя от полковника, вернулся к себе, бросился на диван и начал размышлять с таким же хладнокровием, каким обладал, по всей вероятности, Фернанд Кортес, когда сжег свои корабли и с американских берегов наслаждался лицезрением бесконечного океана, который навсегда положил преграду между ним и христианским и цивилизованным миром.

Гонтран находился почти в подобном же положении. — Я все сжег вокруг себя, — прошептал он. — Ради Леоны я потерял спокойствие, счастье и честь. Кровавый договор опутал меня своей несокрушимой сетью. Если бы мне пришла фантазия покинуть мрачный мир, в который меня ввергла моя безрассудная любовь, и снова вступить на праведный и честный путь, это показалось бы мне самому невозможным. Можно заставить свет переменить свое мнение, можно оправдать себя в своих собственных глазах, но нельзя возвратить уважение к себе в своем собственном сознании. Когда потеряешь уважение к самому себе, то его никогда уже не вернешь…

Его сумрачный, потухший взор загорелся от гнева. — Леона, — сказал он наконец, — первая причина моего падения. Эта женщина сделала из маркиза де Ласи, благородного, честного и всеми уважаемого человека, подлого разбойника, убившего исподтишка оскорбленного мужа ради выгоды; негодяя, который обманул его; жизнь этой женщины могла быть в безопасности только тогда, когда защитой ей была моя любовь. Но эта любовь угасла, и Леона должна погибнуть. Я дал ей двадцать четыре часа, чтобы проститься с миром живых. Что касается другого…

С этими словами де Ласи встал, открыл шкап, вынул оттуда ящик с пистолетами и пару шпаг для поединка, тщательно вложенных в ножны. Он осмотрел поочередно то и другое оружие с таким вниманием, как это проделывает профессиональный дуэлист перед поединком, рассчитывая прицел на большее или меньшее расстояние и испытывая гибкость закаленной стали шпаги.

— Я убью де Верна, — сказал он холодно. — Я любил генерала, он был другом моего отца, и я все-таки убил его. К этому я отношусь безразлично, вернее даже, я его ненавижу. Его дерзкий вид раздражает меня. К тому же он сам произнес над собою приговор, приказав Леоне остаться.

Гонтран положил пистолеты и шпаги на стол, сбросил сюртук и оделся по-домашнему; затем он написал несколько незначительных писем, но не те зловещие записки, которые должен писать человек, ставящий на другой день свою жизнь на карту: последнее прости хвастунов, которым не верят и которых никогда не отправляют по почте, потому что только люди, не делающие никаких распоряжений на случай смерти, идут на верную смерть.

Удалившись окончательно от парижского общества и ведя замкнутый образ жизни, маркиз сохранил, однако, некоторые связи с родными, жившими в провинции, и обменивался, приблизительно через месяц, письмами со старыми дядями и со слепой и дряхлой бабушкой. Он написал им и теперь, не сделав ни малейшего намека, конечно, на ту опасность, которая ему грозила на другой день. Покончив с письмами, де Ласи взял ножик из слоновой кости и начал разрезать книжку нового романа, затем он лег в постель и читал до полуночи. В полночь он заснул со спокойствием судьи, произнесшего справедливый приговор, полагаясь на полковника в способах приведения его в исполнение.

В шесть часов утра два человека с густыми усами и довольно длинными эспаньолками, какие носили в то время отставные военные, позвонили у дверей маркиза и приказали передать ему свои визитные карточки.

— «Майор Вернер», «полковник Перселен», — прочитал Гонтран, которого разбудил камердинер. — Это, должно быть, мои секунданты.

Он приказал провести ранних посетителей в гостиную, а сам начал поспешно одеваться.

— Я и мой товарищ служили некогда с полковником Леоном… — сказал майор Вернер, здороваясь с Гонтраном.

Гонтран поклонился.

— Полковник, — продолжал Вернер, — был вчера вечером у нас и, сказав нам, что любит вас, как родного сына, просил оказать вам небольшую услугу. Мы в вашем распоряжении…

— Благодарю вас, господа, — сказал Гонтран. — Охотно принимаю вашу услугу. Мне предстоит одно из тех важных и таинственных дел, которые могут окончиться только смертью. Болтливые и легкомысленные молодые люди не могли бы мне быть полезны. Потому я и просил полковника, который не мог мне оказать услуги лично, выбрать двух секундантов. Я вижу, господа, — прибавил Гонтран с улыбкой и отвешивая поклон, — что мне придется поблагодарить его за необычайную тактичность.

Секунданты поклонились; затем полковник Перселен, взглянув на оружие, спросил:

— На пистолетах?

— Сначала на пистолетах, потом на шпагах.

— Ого! — пробормотал майор. — В добрый час! Вот это — настоящая дуэль, не то что поединки бульварных господчиков, которые на расстоянии шестидесяти шагов обмениваются пробочными выстрелами, а на обратном пути пьют бургонское.

— Место и час? — спросил майор.

— В Лесу, у ворот Майло, в семь часов, — ответил Гонтран.

— Прекрасно! Теперь только шесть часов; в нашем распоряжении еще достаточно времени.

— Господа, я готов.

Гонтран приказал заложить экипаж. Его английская лошадь стояла во дворе в английской упряжи и била копытами землю, а камердинер, уже отнес в кабриолет пистолеты и шпаги. Офицеры сели по обе стороны маркиза, который взял вожжи, ударил лошадь и помчался, как стрела.

Гонтран приехал первый на место поединка, но ждать ему пришлось недолго. К воротам Майло, где он остановился, вскоре подъехала закрытая карета, конвоируемая всадником. Всадник был де Верн, скакавший у дверец кареты, в которой ехали его два секунданта; он курил сигару, и вид у него был самый беспечный.

— Вот, — прошептал Гонтран, — человек, который не знает, что ехать верхом перед поединком на пистолетах вещь опасная. Рука у него не может быть верна после езды и будет дрожать.

Сказав это, он ударил лошадь кнутом и отвез секундантов немного в сторону. Затем он выпрыгнул из экипажа и отдал вожжи сопровождавшему его груму.

— Маркиз, — обратился майор Вернер к Гонтрану, между тем как полковник Перселен вынимал из кареты пистолеты и шпаги, — позвольте задать вам, по крайней мере для формы, один вопрос.

— Спрашивайте, господа.

— Во-первых, с кем вы деретесь?

— С Октавом де Верном, бывшим офицером африканских стрелков.

— Превосходно! А какая причина дуэли?

— Господа, — ответил Гонтран, улыбаясь, — де Верн и я охотились в одном и том же месте; но только я был собственником, а он — браконьером.

— Понимаю! — сказал с улыбкой полковник. — Однако считаете ли вы это дело настолько важным, что оно может быть окончено только посредством дуэль?

— Мне кажется, что да. Я всегда разделял мнение французских королей, которые в своих указах считали смерть единственным наказанием за браконьерство. К тому же, — прибавил де Ласи с усмешкой, продолжая свое сравнение, — дичь, на которую мы охотились, была королевским зверем.

— Хорошо, — пробормотал майор, — этого с вас вполне достаточно.

— Условия, господа, — прибавил Гонтран, — зависят вполне от вас, так как оскорбленным являюсь я. Два выстрела на расстоянии двадцати шагов, если вы ничего не имеете против этого; затем, если ни один из нас не будет убит, то мы будем драться на шпагах.

Секунданты поклонились; Гонтран спокойно уселся на камне, обросшем мхом, а секунданты отправились условиться насчет подробностей дуэли с секундантами де Верна.

В это время первые лучи восходящего солнца осветили верхушки деревьев и упали на густую зеленеющую траву; птицы проснулись в гнездах, воздух был свеж, а небо такое же голубое, каким оно бывает над Средиземным морем; столичный шум не долетал еще сюда.

Де Ласи, восхищенный прелестью весеннего утра, прошептал:

— В добрый час! По крайней мере, погода не так сера и холодна, как в Марселе, — тогда при генерале; что касается Де Верна, то, умирая, он вообразит, что пришел на любовное свидание. Притом сегодня я дерусь за себя, — прибавил де Ласи с горькой усмешкой.

XVI

Карета, рядом с которой скакал верхом де Верн, остановилась в двадцати шагах от кареты маркиза.

В ней сидели два секунданта молодого человека; один из них был тот же самый, который был свидетелем во время его дуэли с шевалье д'Асти. В то время, как де Верн беззаботно курил сигару и, пуская клубы голубого дыма, заставлял выкидывать разные пируэты свою лошадь, его секунданты вели с озабоченным видом беседу.

— Дорогой Виктор, — сказал младший из секундантов, — хотя ты старше нас, но заставляешь нас делать глупость за глупостью и про тебя по правде можно сказать, что молодость твоя пережила твой сорокалетний возраст и седые волосы.

— Пусть так! — ответил ментор. — Но к чему делать упреки за невинную шутку?

— Хороша шутка, которая может стоить жизни нашему другу и уложила его противника на полгода в постель.

— Все это пустяки!

— Ты уверил де Верна, что ему необходимо подраться на пистолетах; де Верн, ветренная голова, и поверил тебе на слово. Затем ты ему посоветовал во что бы то ни стало завладеть Леоной, он и тут последовал твоему совету. А вот и последствие — наша утренняя прогулка.

— Ну, что ж! До сих пор еще не случилось ничего худого.

— Но может случиться через час.

— Почем знать?

— Друг мой, разве ты не слышал, что сказал де Верн. Де Ласи хочет драться насмерть сначала на пистолетах, а затем на шпагах. Это будет борьба дикарей!

— Ну, что ж! Тем хуже для него! — вскричал ментор с нетерпением. — Де Верн убьет его.

— Или сам будет убит.

— Никогда! — воскликнул старый ветренник. — Взгляни на него: разве такой спокойный и так хорошо владеющий собою человек может быть убит?

— Положим! — согласился второй секундант. — Ну, а взгляни вот туда; смотри: там, у дерева, сидит и курит сигару маркиз де Ласи; он так же спокоен, как и его противник. Однако один из них через час должен быть убит.

Карета остановилась; секунданты вышли и пошли навстречу свидетелям Гонтрана.

Де Верн привязал лошадь к дереву, закурил новую сигару и дожидался окончания совещания секундантов.

— Господа, — сказал майор де Вернер, — дело, по-видимому, нельзя уладить.

— Когда дело дошло до дуэли, то очень трудно его уладить, — сухо заметил ментор.

— Положим, — согласился второй секундант де Верна, — но можно смягчить некоторые условия.

— Какие? — спросил полковник.

— Предлог к ссоре, в сущности, настолько ничтожен, — продолжал примиритель, — что дуэли на пистолетах или на шпагах, до первой крови, будет вполне достаточно.

— Невозможно! — настаивал майор де Вернер. — Де Ласи непременно хочет драться насмерть.

На этот ответ не могло быть возражений; четверо свидетелей поклонились друг другу и начали совещаться. Сначала бросили жребий, на чьих шпагах должны драться противники, и судьба решила в пользу де Ласи. Относительно пистолетов было решено, что каждый из противников будет стрелять из своего. Расстояние между дерущимися определили в двадцать шагов, причем противники должны были, стоя на своих местах, стрелять по данному сигналу. Гонтран и де Верн, стоявшие до сих пор в стороне, теперь сошлись и обменялись поклоном.

Де Верном внезапно овладел необъяснимый страх, и он чуть-чуть побледнел. Ментор заметил это.

— Что с тобою? — спросил он. — Ты нездоров?

— Нет, здоров, — ответил Октав. — Но у меня есть странная примета.

— Какая?

— Каждый раз, когда я дрался, — а дрался я девятнадцать раз в течение десяти лет, — в тот момент, когда я брал шпагу, я чувствовал легкий зуд в ладони; это было хорошим знаком: противник мой или бывал убит, или тяжело ранен.

— А!.. И что же?

— Ну, а сегодня я не чувствую зуда, и это мне неприятно.

— Какая глупость!

— Ей-богу! — прошептал де Верн с грустной улыбкой. — Возможно, что я буду убит.

Ментор пожал плечами, но второй секундант Октава украдкой взглянул на молодого человека, и ему показалось, что он прочитал на его лице предвестие смерти.

«Бедный друг!» — подумал он.

Однако де Верн был слишком храбр, чтобы поддаться предчувствию. Он взял у секунданта пистолет и встал против Гонтрана.

Оба противника, с высоко поднятыми головами и пистолетами в руках, спокойные и гордые, ждали трех обычных ударов, которые должен был дать полковник Перселен. Раздались сразу два выстрела, но оба бойца остались невредимы.

«Рука у меня дрогнула», — подумал де Берн.

Действительно, его пуля задела только волосы Гонтрана, тогда как пуля маркиза пробила шляпу противника на две линии от головы. Оба метили друг другу в голову.

«Черт возьми! — сказал себе де Ласи. — Я плохо прицелился: я убивал голубя в шестидесяти шагах, а теперь промахнулся в двадцати шагах по человеку. Я буду метить в сердце, так будет вернее».

Не успел де Берн встать в позицию, как Гонтран выстрелил во второй раз, и рука Октава беспомощно повисла, выронив еще заряженное оружие.

— Какой позор! — пробормотал со злостью де Ласи. — Вместо того, чтобы убить, я прострелил ему руку.

Он подошел к де Верну прежде, чем кто-нибудь из секундантов успел подбежать к нему.

— Сударь, — сказал де Ласи, — прошу извинить меня. Я крайне неловок; если бы я ранил вас в левую руку, то беда была бы не особенно велика, потому что мы могли бы продолжать драться на шпагах.

— Успокойтесь, — ответил де Берн с улыбкой, несмотря на страшную боль, — я владею шпагой и левой рукой и надеюсь убить вас и тем вознаградить себя за потерю руки.

Де Берн спросил шпагу и снова встал на место. Его раненная, окровавленная рука беспомощно висела.

— Господа! — крикнули секунданты, решившие положить конец этой дикой бойне. — Господа, довольно!

— Подождите, подождите! — протестовал де Берн. — Моя рука причиняет мне мучительные страдания; я хочу рассеяться. Берегитесь, сударь, берегитесь!

Гонтран схватил шпагу, и между двумя противниками начался один из тех отчаянных поединков, которые всегда кончаются смертью одного из сражающихся. Де Берн дрался, как человек, ожесточенный от страшной боли и горевший желанием убить во что бы то ни стало своего противника, хотя и при этом он ни на минуту не забывал фокусов и хитростей, какие употребляются в фехтовании. Притом он был левша, что сильно смутило бы менее искусного противника, чем де Ласи.

Но Гонтран был настолько спокоен, точно он играл в баккара в жокей-клубе или упражнялся в фехтовальном зале в новых приемах на шпагах или рапирах, дошедших из Италии, этой страны коварства и измены. Гонтран дрался спокойно, уверенно, твердо решившись убить де Верна. Казалось, он хотел привести в исполнение приговор закона.

В течение десяти минут оба противника успели уже прибегнуть ко всевозможным ловким маневрам и отразить угрожавшие им удары; стоя друг против друга с искривленными губами, то подаваясь вперед, то отступая, они напоминали собою двух львов, разделенных между собою железной решеткой и стремящихся пожрать один другого. На лбу секундантов выступил холодный пот, и у них замерло дыхание.

Вдруг де Берн вскрикнул, пошатнулся, выронил шпагу и, схватившись за грудь, упал навзничь, прошептав:

— Умираю!..

Он, действительно, умер. Гонтран нанес ему удар прямо в грудь.

Де Ласи скрестил руки и произнес:

— Когда араб, у которого украли его кобылицу, нашел и убил похитителя, он убил вслед затем и кобылицу. Так будет и с тобою, Леона!

А в это самое время ментор подумал:

«Как странно. Если бы он почувствовал зуд в руке, то непременно убил бы маркиза. Суеверные люди всегда делают глупости. Если что у них застрянет в голове, то уж баста!»

XVII

Вернемся теперь к Леоне, которую мы оставили входящей, по приказанию Гонтрана, в свою квартиру на улице Шоссе д'Антэн. Женщины родом из Флоренции неумолимы к человеку, обожающему их, преклоняющемуся перед ними, готовому исполнить малейшие их капризы. Они презирают, обманывают его, смеются над ним и попирают любовь его ногами. Но тот, кто говорит с ними повелительно, приказывает им и готов убить их, не поморщившись, за одно слово, того они любят страстно и выносят его тиранию с каким-то непонятным наслаждением. Леона презирала и играла Гонтраном, верившим ей и любившим ее; но после того, как де Ласи обратился в бандита и отнял ее у разбойника Джузеппе, она начала обожать его.

Затем, последовав лицемерным советам полковника, она решила отомстить Гонтрану, имевшему слабость когда-то принести свою свободу в жертву ей; она помнила те мучения, которые пережила в то время, когда Гонтран разлюбил ее, и решила бежать и прибегнуть к покровительству де Верна.

Но Гонтран, бледный от негодования, явившийся на улицу Виктуар, чтобы потребовать свою рабыню, Гонтран, бросивший перчатку в лицо Октава со словами: «До завтра!» — снова возвысился в ее глазах.

Она вышла от де Верна, как послушная собака, повинующаяся удару хлыста; она беспрекословно последовала за Гонтраном, счастливая его гневом и готовая умереть, если бы он того потребовал, но лишь бы это случилось на его глазах. В один миг тигрица была укрощена, а рабыня снова надела свои цепи.

Леона страшно негодовала в душе на полковника; она твердо решила рассказать Гонтрану все, но тот, как мы уже знаем, не захотел выслушать ее и грубо приказал ей возвратиться домой. Леона провела отчаянную ночь, безотчетно чем-то волнуясь и мучаясь страшными картинами, которые ей рисовало ее пылкое южное воображение. Ей казалось, что ее дорогой Гонтран уже убит на дуэли, и эта мысль приводила ее в трепет, и она давала клятвы с суеверным благочестием итальянок, которым опасность внушает мимолетную веру.

То вдруг она вспоминала, что Гонтран будет неумолим и не простит ей ее вторичной измены, и ею овладевал ужас; она представляла себя коленопреклоненной, ожидающей смерти от человека, которого она презирала.

Перед ее глазами проходили картины полной разнообразия жизни авантюристки: смесь роскоши с нищетой, довольства собою и внутренних терзаний, преклонения и презрения; люди, ставившие на карту свою жизнь за одну ее улыбку и при последнем вздохе посылавшие ей проклятия; Флоренция и мраморный раззолоченный дворец, где она поселилась, подчиняясь капризу старого дворянина, давшего ей потом свое имя, затем — бандит Пепе, Абруццкие горы, Гонтран, ужасная сцена в Пульцинелле, полная приключений жизнь, роскошная, но порою грустная, — все это в течение часа промелькнуло перед Леоной с такою отчетливостью, что она не могла отдать себе отчета: спит она или уже проснулась, умерла или еще жива. Ей показалось, что она видит во сне, а может быть, и наяву искривленное, свирепое лицо, отразившееся в зеркале. Кто-то с угрожающим видом указал на нее пальцем, и чьи-то тонкие и бледные губы прошептали: «Ты должна умереть!» Повернув голову, Леона увидела, что часть стены повернулась, точно на шарнирах, и открыла проход, в котором появился человек. Он был бледен и мрачен; казалось, что в его улыбке заключался ее смертный приговор. Как палач к своей жертве, он направился к Леоне. Она страшно вскрикнула; в ее крике слышались страх, любовь, тоска и смутная надежда. Человек, вошедший незаметно и бесшумно, являлся как бы олицетворением судьбы. Это был маркиз Гонтран де Ласи.

Что произошло в эту ночь? Это покрыто мраком неизвестности. На другой день на улице Шоссе д'Антэн собралась толпа любопытных. Леону нашли мертвой в ее будуаре. Письмо, написанное ее рукою, лежало развернутое на маленьком столике…

«Сегодня, 25-го июля 183… — диктовал Гонтран Леоне с мрачным хладнокровием, которое лишило ее последней надежды, — я была причиной дуэли между Гонтраном де Ласи и де Верном, которого я любила…»

В газетах было сообщено следующее известие:

«Сегодня, неизвестно в котором часу, женщина, которую знал весь веселящийся Париж, лишила себя жизни. Из короткой, оставленной ею записки можно заключить, что причиной смерти была несчастная любовь».

XVIII

В то время, как эти события происходили в Париже, Эммануэль, приемный сын покойного маркиза де Флара, все еще жил в Мор-Дье. Он написал письмо полковнику, в котором описал волнения баронессы и как она приняла его признание в любви. Когда он кончил письмо, часы пробили девять.

— Ну, — решил он, — нечего дольше колебаться; оставаться после того, как она выразила желание, чтобы я уехал, было бы глупо, притом разлука разожжет зарождающуюся страсть…

Эммануэль отправился к баронессе проститься. Он не мог уехать, не поцеловав ее руки.

На его вопрос, может ли он увидеть госпожу Мор-Дье, ему объявили, что баронесса уже давно уехала верхом.

— Куда? — спросил молодой человек, понявший, что она избегает встречи с ним.

Этого никто не знал; она уехала, ничего не сказав, по дороге в Шатору.

«Я не могу уехать, не увидав ее в последний раз, — подумал Эммануэль. — Я подожду ее возвращения».

Итак, в то время, как Эммануэль решил ждать возвращения баронессы, чтобы затем покинуть Мор-Дье, она быстро мчалась на лошади, почти не выбирая дороги.

Госпожа Мор-Дье почувствовала, как сердце ее застучало, когда накануне к ее ногам склонился Эммануэль де Шаламбель, и это ошеломило и увлекло ее, которая никого не любила, кроме своего старого, нелюдимого мужа.

Если у тридцатилетней женщины явится желание быть любимой, то оно будет горячо и страстно. Госпожа Мор-Дье провела ночь без сна, сердце ее победило рассудок, и эта женщина, обрекшая было себя на вечное уединение, начала мечтать о том, что на свете есть женщины менее красивые, менее обольстительные, чем она, но которые обладают счастьем испытать вихрь светской роскошной жизни вместе с молодым мужем. Бедная затворница, молодость которой прошла печально и в полном самоотречении, мечтала в течение нескольких часов о счастье, об удовольствиях: тридцатилетняя женщина проснулась. Она раскаялась в том, что приказала Эммануэлю уехать…

Но утром, когда она раскрыла окно и подставила свое разгоряченное лицо под свежий ветерок, она сразу пришла в себя… В четверти лье от ее окна находилось сельское кладбище, где покоился ее муж под большим черным памятником, казавшимся среди окружавших его крестов как бы дворцом, окруженным бедными хижинами. Вид этого памятника напомнил молодой женщине о данной ею клятве умирающему мужу и о молодом человеке, о котором она обязалась заботиться с материнской любовью и которому должна была передать неприкосновенным оставленное его отцом состояние. Было прекрасное летнее утро; птицы распевали на деревьях, все кругом зеленело и благоухало. Госпоже Мор-Дье показалось, что действительное счастье ее там, среди воспоминаний о минувшем и в будущем благополучии де Верна, а также и в этом уединении, куда Бог посылает ей солнечный луч, где она наслаждается пением птиц, запахом жасмина, лицезрением роскошного пейзажа, окаймленного лесом, и где находят себе успокоение мечтательные души и люди с разбитым сердцем.

И она отреклась от Эммануэля, а для того, чтобы решение ее осталось непоколебимо, она захотела избежать прощания с ним; она вскочила на лошадь, сама не зная, куда поедет, и в то же время не желая вернуться раньше полудня. Проехав некоторое расстояние по дороге в Шатору, она свернула на узкую тропинку; с одной стороны там шла изгородь, обвитая плющом и ползучими растениями, а с другой протекала речка, на высоких берегах которой росли плакучие ивы, а русло преграждала плотина мельницы, находившейся на расстоянии одного лье. Лошадь пошла шагом. Наездница опустила руку и погрузилась в думы.

Дорога и река скоро свернули в сторону, и перед всадницей открылась дикая живописная долина, местами покрытая группами высоких деревьев. Если бы не доносившийся издали шум мельницы, то ничто не нарушало бы этого уединения, так как нигде не было заметно присутствия человека. Долина делала последний поворот, и вслед за тем в чаще плакучих ив и вязов открылся низенький беленький домик, расположенный среди небольшого луга, покрытого голубым вьюнком и белыми маргаритками. Это и была мельница.

Когда баронесса подъехала, мельник, сидевший верхом на сучке вяза, подрезал его ветви и снимал гусениц. Жена его сидела на пороге. Два мальчика с рыжими волосами, загорелыми лицами и умными глазками резвились около нее на траве.

Увидав владелицу замка, мельник спрыгнул с дерева, а мельничиха почтительно встала с места. Оба они были молоды и красивы, хотя красота их была грубая от частого пребывания в поле; они любили друг друга просто и без размышления. Мельница составляла все их богатство, дети были их единственной радостью, а любовь — отрадой. Баронесса провела два часа среди этого немудреного счастья, и впервые у нее явилась мысль о счастье в материнстве. Она почувствовала, что раскаивается в том, что отказалась от любви, которую накануне предлагал ей Эммануэль. Возвращаясь в замок, она сомневалась уже в самой себе и пламенно желала, чтобы он уехал во время ее отсутствия. Напрасное желание! В ту минуту, когда она подъехала к решетке парка, она увидала в конце аллеи, у крыльца, почтовую карету Эммануэля. Он не уехал! Баронесса побледнела, и кровь прилила у нее к сердцу, которое учащенно забилось.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала она. — Дай мне силы!

Но Эммануэль успел уже подбежать к ней и взволнованным голосом проговорил:

— Я хотел увидеться с вами в последний раз.

Он предложил руку баронессе; она взяла его под руку, и он почувствовал, как дрожит ее рука, слегка касавшаяся его руки. Они вошли в замок, молча, взволнованные, и прошли в будуар, где госпожа Мор-Дье обыкновенно принимала его, не обменявшись ни словом. На маленьком столике лежал конверт с траурной каймой. Деревенский почтальон принес его утром.

Увидев письмо, заключавшее, без сомнения, печальное известие, о чем можно было догадаться по траурной кайме конверта, госпожа Мор-Дье вздрогнула и побледнела еще сильнее. Она распечатала письмо, прочитала подпись, которая, как оказалось, была незнакома ей, затем быстро пробежала все письмо и вскрикнула. Это был крик матери, узнавшей о смерти своего ребенка. Потом она пошатнулась и упала в обморок, уронив роковое письмо, написанное другом Октава де Верна, извещавшим баронессу о смерти несчастного молодого человека, убитого на дуэли маркизом Гонтраном де Ласи.

В течение недели баронесса Мор-Дье находилась между жизнью и смертью, и все это время Эммануэль не отходил от ее постели. Наконец молодость и силы помогли ей преодолеть болезнь и, когда, очнувшись, она безнадежно взглянула на будущее, так как у нее не осталось ни одного близкого человека, потому что единственное существо, на котором она сосредоточила всю привязанность, умерло, госпожа Мор-Дье заметила Эммануэля, стоявшего на коленях у ее кровати и целовавшего ее руки.

— В тридцать лет, — сказал он, — женщина знатная, благородная и прекрасная, как вы, не имеет права отказываться от жизни. Позвольте мне сделать вашу жизнь бесконечно счастливой.

Сердце несчастной женщины забилось сильнее, и на этот раз она не отняла уже своей руки, которую молодой человек покрыл горячими поцелуями.

XIX

Эммануэль полковнику Леону:

«Дорогой полковник! Я женюсь через неделю на баронессе Мор-Дье. Говоря ей о моем состоянии, я скрыл миллион; этот миллион я передал из рук в руки бедному барону, который носит только имя Мор-Дье, что, конечно, прекрасно известно вам, устроившему так, что убили настоящего барона, в жилах которого текла кровь этого рода. Как видите, общество наше торжествует а если бы покойный барон Мор-Дье проснулся в гробу, то его пробуждение было бы крайне неприятно, потому что он узнал бы, что мнимый сын его получил пятьдесят тысяч ливров годового дохода.

Впрочем, дорогой полковник, я люблю баронессу и думаю, что у меня есть все шансы для семейного счастья.

Навсегда ваш Эммануэль».

XX

На другой день после похорон Леоны, которые прошли скромно и тихо на Монмартрском кладбище, в присутствии нескольких любопытных, полковник проснулся в хорошем расположении духа: он вскочил с постели с проворством юноши и начал одеваться с большим тщанием.

— Жан, — сказал он лакею, который исполнял у него одновременно две должности: камердинера и грума, — ты заложишь Эбен в тильбюри и скажешь кухарке, что сегодня мы не обедаем дома.

— В котором часу вы уедете, сударь? — спросил лакеи.

— Сейчас, — ответил полковник. — Иди!

Жан вышел; полковник сел на пуф и закурил сигару.

«Мне кажется, — весело сказал он себе, — что в течение трех последних месяцев я совершенно запустил свои личные дела ради дел нашего общества и до сих пор я, начальник, только служил всем этим господам».

Полковник улыбнулся.

«Терпение! Настанет наконец и мой черед, и они заплатят мне дорого и исправно».

Полковник выпустил большой клуб дыма, который змейкой вылетел в открытое окно, и продолжал:

«У каждого человека есть какая-нибудь страсть и у каждого из шести глупцов, которых я завербовал в свое общество, был свой недостаток и своя личная цель. Гонтран любил Леону, Лемблен — Марту де Рювиньи и мечтал о наследстве генерала. Шаламбель хотел быть маркизом де Монгори, Ренневилль стремился вернуть деньги, которые он проиграл в парижском клубе, д'Асти желал жениться на своей кузине, а Мор-Дье — получить обратно миллион, украденный у него его отцом. Итак, Лемблен, Гонтран, Шаламбель и д'Асти уже удовлетворены; остаются Мор-Дье и Ренневилль; последнего мы женим, и Мор-Дье получит свой миллион из шкатулки Шаламбеля. Тогда, господа, — прибавил полковник с загадочной и злой улыбкой, — глава вашей лиги, человек, действовавший до сих пор бескорыстно и не получивший своей доли от общего пирога, потребует ее у вас, и, ей-богу, эта доля будет львиная!»

— Тильбюри подано, — доложил Жан, прерывая монолог своего господина.

Полковник встал, взял пальто, перчатки и шляпу и, напевая, спустился во двор, где Эбен, прекрасная английская лошадь, от нетерпения рыла копытами Землю. Глава общества «Друзей шпаги» взял вожжи и взмахнул хлыстом, пока Жозеф усаживался на заднем сиденье; лошадь помчалась, как стрела, и повернула за угол на улицу Гельдер. Было около десяти часов. Погода стояла прекрасная, и на бульварах было множество гуляющих..

Лошадь полковника была так красива, а его тильбюри легко и элегантно, что они обращали на себя внимание прохожих и возбуждали зависть к их владельцу. Сам полковник, одетый в голубой сюртук с золотыми пуговицами и в белое пальто из алнага, сшитые по самой последней моде, правил с замечательным искусством.

— Какой красивый старик и как замечательно он сохранился, — говорили пешеходы на бульваре Капуцинов.

Полковник въехал в Елисейские поля, пересек круглую площадку, повернул за угол на улицу Шальо, проехал рысью еще минут десять и остановился в узком переулке, где, с одной стороны, тянулись стены садов нескольких больших отелей, часть которых теперь уже исчезла. В конце переулка, между двором и садом, возвышался маленький беленький домик, с зелеными решетчатыми ставнями и крышей с выступами, такой, какие обыкновенно строят в Италии. Это был не отель, а скорее красивый павильон, таинственное жилище феи или женщины.

Прохожие, — а они были редки в этой местности, — невольно останавливались у решетки и начинали с любопытством рассматривать заросший дерном маленький дворик и забор, обвитый многолетним плющом, в середине которого бил фонтан. Затем обращали внимание на полузатворенные решетчатые ставни, на слугу без ливреи, иногда проходившего по двору, и любовались в открытые двери каретного сарая прекрасным фаэтоном, который Томас-Баптист, по всей вероятности, продал за бешеную цену. Через крышу дома, так как он был одноэтажный и низкий, можно было заметить густую листву громадных деревьев сада, где дрозды и славки распевали целыми стаями. Но кто же тот таинственный избранник, который жил в этом раю, уединенном и затерявшемся среди царившего кругом него шума?

Тильбюри полковника остановилось у решетки; тотчас же в нижнем этаже отворилась дверь, и на пороге появился слуга, поспешивший отпереть ворота. Тильбюри въехало во двор.

Слуга был старик высокого роста, с густыми седыми усами; по его военной выправке нетрудно было догадаться, что видишь перед собою старого служаку, обратившегося в привратника.

— Здравствуй, старичина Иов, — сказал полковник, на суровом и даже отчасти свирепом лице которого промелькнуло выражение добродушия.

— Ваш покорный слуга, господин полковник, — ответил старый солдат, отдавая честь.

— Как здоровье мальчика? — спросил полковник, бросая вожжи Жану и соскакивая на землю.

Иов нахмурился.

— Плохо, — сказал он.

— Как плохо? — спросил полковник, бледнея. — Он болен?

— Телом — нет.

— Так что же?

Иов поднес указательный палец к сморщенному лбу.

— Болезнь здесь, а может быть, и тут, — и рука старика Иова опустилась со лба к сердцу.

— Черт возьми! — вскричал полковник. — Он влюблен? Ах, если несчастная, зажегшая искру в сердце моего мальчика, не излечит его… то ей придется иметь дело со мною.

Глава общества «Друзей шпаги» вошел в белый домик, прошел через мраморные сени и быстро поднялся по лестнице в первый этаж. Он толкнул дверь и остановился на пороге комнаты, которая вполне заслуживает подробного описания.

Это было нечто вроде рабочего кабинета или, вернее, курильной, стены которой были покрыты коврами, а четыре окна выходили в сад и во двор. Сказочная роскошь этой странной обстановки напоминала Восток: смирнские ковры, лакированная мебель, ящички из сандалового дерева и алоэ, расставленные на изящных подзеркальниках трюмо; экзотические растения, стоявшие у окон; диван посреди комнаты, обитый такою же материей, как и стены, картины лучших мастеров, трофеи охоты, оружие арабское, индийское и персидское обращали эту комнату в настоящую сокровищницу, о которой мог мечтать любой светский лев.

Полковник остановился на пороге и нежно взглянул на человека, полулежавшего на диване. Это был юноша лет девятнадцати или двадцати, белокурый, с грустными глазами, бледным нежным лицом и прозрачными, как воск, руками; он казался таким хрупким, что его легко можно было принять за переодетую молодую девушку. Когда полковник вошел, молодой человек, одетый в черный бархатный халат, полулежал — как мы уже сказали — на диване, устремив голубые глаза на рисунок ковра; он так замечтался, что даже не слышал шума отворившейся двери.

— Как он бледен! — прошептал полковник, сердце у которого тревожно забилось.

Он на цыпочках подошел и опустился на колени перед юношей; потом назвал его по имени и обнял его с материнской нежностью.

— Арман… — сказал он, придавая своему обыкновенно повелительному и грубому голосу выражение трогательной нежности.

Молодой человек вышел из задумчивости, и улыбка скользнула по его губам.

— Здравствуй, отец, — сказал он, — ты очень добр, что пришел навестить своего сына.

— Дорогое дитя, — сказал полковник, садясь рядом с молодым человеком, — я оставил тебя одного на некоторое время… прости меня… но у меня были дела… я уезжал…

— Ты уезжал, отец?

— Да, дитя мое.

— О, отчего ты не взял меня с собою! Полковник смутился.

— Это было невозможно, — сказал он.

— Я так люблю путешествовать, — грустно продолжал молодой человек. — О, как приятно подышать другим воздухом!

— Дитя мое, разве тебе не хорошо здесь?

— Да, я был счастлив.

— А теперь? — спросил полковник, голос которого задрожал от волнения.

— О, теперь, отец… теперь…

Арман вздохнул, и полковник увидал, как слезы блеснули в его голубых глазах.

— О, Господи! Что же с тобою случилось и кто тебя обидел? — вскричал он.

Слеза, блеснувшая на глазах молодого человека, скатилась и упала на руку полковника, который вскрикнул, точно она обожгла его. Он снова опустился на колени и с мольбою смотрел на юношу, взяв его маленькие руки в свои.

— Говори… расскажи мне, как ты страдаешь и кто тому причиной… ты еще не знаешь, что я могу сделать! Ты не знаешь, что отец твой задушит, как ядовитую змею, мужчину или женщину, которые заставили тебя плакать.

— Отец, — прошептал юноша, — в течение месяца я пережил тысячу терзаний; но со вчерашнего дня все во мне умерло…

— Рассказывай, дитя мое, рассказывай, молю тебя… — умолял растерявшийся полковник, целуя руки Армана.

— Слушай, отец, вот уже месяц я люблю женщину, люблю страстно, благоговейно, всей душой… я готов умереть за нее… Но она не любит меня.

— Она полюбит тебя!

— Она любит другого…

— Я убью его.

Полковник произнес эти три слова таким голосом, что сердце у юноши замерло.

— Она оскорбила меня… она ударила меня перчаткой, — продолжал Арман с рыданием в голосе.

Полковник побледнел, как полотно.

— Она ударила тебя? — вскричал он.

— Да… перчаткой…

— Но где?.. Когда?

— Вчера… у себя на балу.

— На балу… Ее имя? Скажи мне, как ее зовут, и убью ее!

— Я люблю ее… — прошептал Арман с бешенством. — Я люблю и ненавижу ее.

— Ее имя? Ее имя? — повторял полковник.

— Баронесса Сент-Люс, — чуть слышно прошептал молодой человек.

Полковник выпрямился во весь свой высокий рост; он скрестил руки на груди и, опустив глаза, с бледными губами и расширившимися от клокотавшего в нем страшного гнева ноздрями прошептал, стукнув в пол ногой:

— Я часто слышал имя этой женщины; я даже встречал ее. Она небольшого роста, блондинка, розовенькая и беленькая; у нее черные глаза. Я также слышал, что эта женщина, прикрываясь своим благородным именем, предавалась недозволенным удовольствиям и, как настоящий демон, разбивала сердца тех, которые имели несчастье увлечься ею; пресыщенная и бездушная, она потешалась над любовью своих поклонников, как тигр тешится своею добычей. И эта-то женщина отняла у меня сына! Ну же, — прибавил полковник, — посмотрим, кто победит, госпожа баронесса де Сент-Люс. Увидим, удастся ли вам одолеть отца так же, как вы одолели сына…

Полковник снова взял руки юноши в свои.

— Как зовут «его», человека, которого она осмелилась предпочесть тебе?

— Граф Степан.

— Русский?

— Да.

— Ну, что ж, — решил полковник, — этот человек умрет. Он снова сел рядом с Арманом и прибавил:

— Расскажи мне все… расскажи все своему отцу…

XXI

Час спустя полковник, уезжая из улицы Гельдер, сказал, что вернется только вечером, так как он рассчитывал поехать вместе с сыном обедать в Версаль или Сен-Клу, но он вернулся домой раньше, грустный и хмурый, и, бросившись в кресло, закурил сигару и начал составлять план мщения. Этот обыкновенно энергичный человек окончательно терял голову при виде страданий своего дорогого мальчика.

«Ну, что ж, — решил он после долгого размышления, — я исполнял и более трудные дела, и теперь самое удобное время удостовериться в том, глава ли я общества „Друзей шпаги“

И он написал следующую повестку:

«Полковник Леон приглашает членов своего общества ввиду крайне важного дела явиться в будущий четверг к шевалье д'Асти, который вследствие полученной им раны все еще лежит в постели. Начало собрания в восемь часов вечера».

«Двое отсутствуют, — размышлял полковник Леон. — Лемблен в Африке, а Шаламбель в замке Мор-Дье ухаживает за баронессой; но все остальные явятся…»

Они действительно явились. В следующий четверг, в восемь часов вечера, четверо членов «Друзей шпаги» собрались у шевалье д'Асти. Они застали шевалье еще в постели, слабого, но уже на пути к выздоровлению и в полной памяти. Полковник, у которого обыкновенно был вид высокомерный и насмешливый, в этот вечер явился сумрачный и озабоченный, что немало удивило членов «Друзей шпаги», так что они спрашивали себя: какую драму им предстоит опять разыграть.

— Господа, — медленно и печально сказал полковник, — я ваш начальник, хотя до сих пор служил всем вам.

— Это совершенно верно, — прошептал шевалье.

— Сегодня, — продолжал полковник, — я явился сюда, чтобы сказать вам, что я, в свою очередь, нуждаюсь в помощи нашего общества.

— Мы к вашим услугам, полковник.

— Господа, в Париже есть существо, которое я люблю, как львица любит своего детеныша. Это существо, это второе я — мой сын…

Присутствующие с удивлением переглянулись.

— Да, — продолжал полковник. — У меня есть сын… сын, который не имеет ни малейшего понятия об образе жизни своего отца. Это славный юноша, и, увидев его, его нельзя не полюбить. Он чист сердцем и душою настолько, насколько может быть чисто самое лучшее из Божьих созданий… Ну, так вот, этот ребенок нуждается в нашей помощи.

— Мы к его услугам, — сказал шевалье.

— Маркиз, — обратился полковник к Гонтрану, — вы уже достаточно оказали услуг нашему обществу, и я не смею рассчитывать на вас в моем личном деле… Предоставляю вам полную свободу.

— О, — горько улыбнувшись, сказал Гонтран, — я уже сказал вам, что я ваш всецело… располагайте мною, как вам угодно…

— Знаете вы баронессу Сент-Люс?

— Да, — ответил шевалье.

— Я тоже, — прибавил граф Ренневилль.

— А вы? — спросил полковник Гонтрана.

— Я видел ее всего один раз.

— А знаете вы графа Степана?

— Атташе русского посольства?

— Совершенно верно.

— Да, знаю, — сказал Гонтран.

— Он ваш друг?

— Нет.

— Вы, стало быть, будете охотно драться с ним?

— Конечно.

— Отлично! — продолжал полковник. — Значит, баронесса Сент-Люс и граф Степан будут иметь дело с нашим обществом, потому что они почти убили моего ребенка.

Что произошло затем между полковником и его четырьмя товарищами? Какой тайный и ужасный план составили они? Это нам неизвестно, но мы увидим последствия их разговора. В 10 часов полковник возвратился домой и позвонил камердинеру. Глаза старика сверкали гневом и решимостью, а убитый горем отец уступил место бойцу, готовому мужественно выступить на арену борьбы.

Полковник Леон оделся со всевозможным тщанием, пришпилил к сюртуку французские и иностранные ордена, которыми он был награжден, и приказал подать карету.

— В Оперу, — приказал он кучеру.

В этот вечер в королевской музыкальной академии дебютировала примадонна, уже стяжавшая известность в Неаполе, Вене и Милане, и на торжество собрались все любители музыки Парижа и весь парижский большой свет. Зала была полна, не было ни одного свободного места.

Полковник занял место в ложе на авансцене и лорнировал зал, обегая глазами ложи. Вдруг взор его остановился на ложе авансцены, как раз против него. В этой ложе у самого барьера сидели две дамы; двое мужчин стояли позади них. Одна из дам была блондинка, небольшого роста; она была хороша какою-то странной, своеобразной красотой, а черные глаза ее так сверкали, что с трудом можно было выносить на себе их блеск.

Держа бинокль в одной руке, другой она играла веером, рассеянно обегая глазами соседние ложи. Полковник остановил на ней внимание:

— Это она, — прошептал он, — я узнал ее.

С баронессы Сент-Люс он перевел глаза на одного из мужчин, стоявших позади нее. Это был человек лет тридцати, высокий, со смуглым, почти оливковым лицом. «Этот русский похож на испанца, — подумал полковник, продолжая его рассматривать, — я знал из них двух или трех в таком роде».

И в то время, как полковник продолжал внимательно разглядывать графа Степана — смуглый человек был действительно он, — вдруг в уме его пронеслись далекие воспоминания.

«У меня уже есть ключ, который откроет мне будуар баронессы, — решил он. — Если мне не изменяет память, то я скоро сделаюсь самым закадычным другом графа».

Полковник продолжал мысленно свой монолог.

«В то время, когда я был военнопленным в России, после несчастной кампании 1812 года, я был знаком и находился в самых дружеских отношениях с одним артиллерийским майором, которого звали графом Степаном Степновым; он тоже был высокого роста, и лицо у него было смуглое, как и у этого; я уверен, что это его сын…»

Полковник вынул записную книжку, вырвал листок и написал карандашом:

«Отставной штаб-офицер, участвовавший в походе против России в 1812 году и бывший военнопленным в Москве, имеет смелость спросить графа Степана, не приходится ли он сыном бывшему в то время артиллерийским майором графу Степану Степанову, который удостоивал своей дружбой француза-военнопленного».

Сложив вчетверо записку, полковник надписал ее и отослал с капельдинершей.

Но прежде чем продолжать наше повествование, необходимо вернуться несколько назад и рассказать о таинственной жизни того сына, которого так любил полковник Леон, а заодно и историю любви, которая должна была послужить началом ужасной драмы, в которой общество «Друзей шпаги» задумало выказать свое тайное могущество и свои наглые средства.

XXII

Во время отступления из России, в 1812 году, армейский корпус, находившийся в самом арьергарде, в котором состоял полковник Леон, был атакован отрядом казаков, причем в руки их попало огромное число пленных. Среди последних находился и полковник. В то время ему было тридцать два года; он любил жизнь, был достаточно красив для того, чтобы нравиться женщинам, и пользовался этим преимуществом, насколько позволяли ему превратности и случайности войны.

В Москве, куда был отправлен полковник, он находил свои плен весьма приятным, так как это был не плен, а скорее самое радушное гостеприимство. На честное слово его отпускали по всему городу; он получал приглашения на еды к частным лицам, жил там, где ему нравилось, хотя обязан был ежедневно являться к военному начальнику, чтобы заявить ему: «Я здесь!»

Полковник был человек высокого роста, стройный, с интеллигентным лицом и военной выправкой; он вел беседу умно, позволяя себе иногда вставлять в разговор колкие замечания, хотя без малейшей язвительности, и пользовался громадным успехом в гостиных московской аристократии. Женщины в особенности находили его очаровательным, и в конце концов все звали его не иначе как «красивый полковник».

Как человек скучающий и ищущий развлечений, полковник старался по возможности пользоваться своим обаянием. Он любил и позволял любить себя всем без разбора. Но однажды он встретил женщину, которая заставила его сердце впервые тревожно забиться, и этот человек, привыкший к мимолетным связям, понял, что любит горячо и будет любить эту женщину всю жизнь.

Ту, которую полюбил полковник, звали Анной, и она была дочерью генерала Д.

Генерал был уже почти старик. Это был грубый и суровый солдат, не знавший ни вежливости, ни приветливости молодой московской аристократии, всецело принадлежавший к тому типу людей, которых называют людьми старого русского закала.

Анне было восемнадцать лет; она была кротка и прекрасна, как ангел. Воспитанная гувернанткой-француженкой, она имела французские вкусы и привычки и говорила по-французски, как истая парижанка.

Генерал боготворил свою дочь. Он ревновал ее настолько к каждой ее привязанности, что отказывал всем претендентам на ее руку. Он любил свою дочь, как эгоист; любил ее для себя и имел привычку говорить: «Если я когда-нибудь соглашусь расстаться с дочерью, то только для того, чтобы выдать ее за князя — богатого, как набоб, красивого, как Антиной, и русского сердцем и душой, каков я сам».

Когда царская воля заставила генерала вернуться с Кавказа, Анна сделалась совершенной узницей в отцовском доме и едва имела возможность отлучаться из него часа на два, чтобы прокатиться в закрытом экипаже, причем лошади мчались во весь дух.

Как встретились и полюбили друг друга полковник и молодая девушка? Каким образом военнопленный проник к любимой девушке? Как он достиг того, что их союз был освящен французским священником, таким же пленником, как и он сам?

Весь этот таинственный роман мог бы занять несколько томов. Однажды Анна почувствовала, что она готовится стать матерью.

Супруги задумали бежать, что было почти немыслимо, потому что полковник был военнопленный. Однако он решился бежать, захватив Анну, увезти ее во Францию и подвергнуть навеки отцовскому гневу. Невозможно передать, сколько энергии, смелости, терпения употребил этот человек для того, чтобы осуществить план своего бегства и молодой русской. Наконец все было готово. Полковник запасся фальшивым паспортом и формой императорского ординарца; сани должны были в темную ночь ждать его у потайных ворот дома генерала… Словом, и полковник и молодая девушка, казалось, были уверены в своем спасении.

Тщетная надежда! Страх и беспокойство, которые переживала Анна за своего мужа и за себя, постоянная тревога, усиливавшаяся еще более от того, что она прекрасно знала, как непоколебим и строг ее отец, ускорили ее роды. Ее бледность и крики выдали ее ужасную тайну. Что сталось с нею? Полковник об этом никогда не узнал.

Однажды вечером какой-то человек вошел к нему, поставил корзину и ушел, не сказав ни слова; и прежде чем француз, остолбеневший от неожиданности, пришел в себя и решился задать вопрос своему посетителю, последний уже скрылся.

Полковник с тяжелым предчувствием открыл корзину: в ней лежал новорожденный младенец и паспорт во Францию.

На другой день двое полицейских явились в его квартиру и предъявили ему приказ сопровождать его: внизу их ожидали сани.

Неделю спустя полковник переправился через русскую границу и ехал во Францию с ребенком Анны на руках, об участи которой ему никогда не суждено было узнать. С этих пор у полковника явилось совершенно новое чувство: отеческая любовь. Он страстно, безгранично полюбил ребенка дорогой ему Анны, плод своей единственной привязанности, хрупкий и нежный отпрыск, который мог погибнуть от малейшего дуновения ветра.

Полковнику было в то время тридцать четыре года; он строил всевозможные планы, мечтал о жезле французского маршала с единственной целью приготовить блестящее будущее для своего сына. К несчастью для него, французская империя уже за неделю до того, как он достиг французской границы, перестала существовать вследствие переворота и полковник принужден был довольствоваться половинным содержанием. У него не было состояния, но с тех пор, как у него явился сын, он захотел сделаться богатым.

И этим человеком овладело честолюбие и жажда во что бы ни стало разбогатеть. То обращаясь в игрока, то пускаясь в самые смелые и рискованные предприятия, в продолжение Реставрации, полковник все время то утопал в роскоши, то боролся с нищетой. Если бы он был одинок на свете, он удалился бы в какой-нибудь провинциальный городок, где честно прожил бы на свое жалованье, но, будучи отцом, он желал устроить своему сыну блестящее будущее.

Полковник сделался игроком, не тем игроком, который робко испытывает счастье и страдает от проигрыша, но игроком смелым, с жестким сердцем, с бесстрастным лицом, который смотрит на счастье как на раба, и благодаря этому достигает успеха. Игрою он приобрел огромные деньги, и на эти-то деньги ребенок был воспитан и получил прекрасное образование.

Хотя полковник наживал деньги нечестным путем, однако он понимал, что сын его никогда не должен узнать тайны ужасной и несчастной жизни своего отца. Когда мальчику исполнилось пятнадцать лет, полковник поручил заботу о нем старому солдату, некогда служившему под его начальством, а теперь ставшему его другом, человеку честному и прямому, всегда считавшему полковника достойным уважения. Мальчика поселили в Шальо, в маленьком отеле, который мы уже описали. Старому солдату было поручено присматривать за ним и обуздывать его прихоти и капризы, удовлетворяя их лишь до известной степени.

У Армана — так звали молодого человека — были прекрасная английская лошадь, грум, тильбюри и сто луидоров в месяц на домашние и карманные расходы.

Он вращался в обществе, куда его представил друг полковника, выдававший его за своего племянника, семейство которого жило в провинции; молодой человек пользовался большим успехом в свете.

В двадцать лет Арману едва можно было дать шестнадцать, так он был белокур, хрупок и нежен; он так поразительно был похож на свою мать, несчастную Анну, что если бы его одели в женское платье, то его можно было бы принять за женщину. Полковник, смотря на него, поддавался иногда иллюзии, и ему казалось, что он снова видит женщину, которую так горячо любил.

При своей низкой и распутной новой жизни полковник сумел, однако, вполне сохранить благопристойную внешность.

В коммерческих предприятиях, в которые он пускался, он старался разыграть роль честного человека, жертвы несчастного стечения обстоятельств. Будучи счастливым игроком, он настолько умел скрывать свою удачную игру, что никто не мог заподозрить, что все средства своего существования он добывает игрой.

К тому же Арман тратил более двух третей этих тайных доходов, и никто в Париже не знал, что он был сын полковника. Полковник жил просто, по-холостяцки, и до основания общества «Друзей шпаги» имел скромную квартиру, в которой мы и застали его в начале наших) рассказа; находилась она в узкой и темной улице. Только тогда, когда он решил поселиться на улице Гельдер, он счел вполне приличным начать вести светский образ жизни; игра доставляла ему средства для содержания сына, но не давала столько, чтобы можно было откладывать на будущее, и потому полковник имел тайное намерение, соединяя в общество шесть человек, из которых каждый был слаб в отдельности, но все вместе становились сильными.

Какая же перемена произошла в счастливой жизни молодого человека, которому всегда покровительствовала отцовская любовь и всюду охраняла его, что он погрузился в такую глубокую скорбь? Какая ужасная любовь овладела его молодым сердцем?

Это-то мы и намерены теперь рассказать, оставив на время в стороне членов общества и их страшного главу.

XXIII

Сын полковника, хрупкий белокурый Арман, встретил и полюбил баронессу Сент-Люс самым романтическим и странным образом.

Масленица подходила к концу; наступила среда первой недели поста. На балу Оперы уже не появлялось избранное общество, хотя некоторые великосветские дамы отваживались, в сопровождении кавалеров и под строжайшим инкогнито, показываться на балы. Арман, искавший приключений, как все скучающие и ничем не занятые люди его возраста, был также в этот вечер на балу и тоскливо прогуливался по фойе, как вдруг внимание его остановила маленькая домино, сидевшая в стороне, около стенных часов.

Несмотря на маску, Арман угадал, что под ней скрывается очаровательное создание; он заметил дивные, густые золотисто-белокурые волосы, маленькую ручку, нежную и прозрачную, настоящую ручку герцогини. Верхняя и нижняя часть лица были открыты, и только средняя часть — нос, рот и глаза были прикрыты маской, но взгляд глаз был так притягателен, жгуч и обаятелен, что молодой человек с самым искренним удивлением остановился перед домино.

Домино сидела, как бы свернувшись, точно грациозная кошечка, ожидавшая ласкового взгляда.

Арман до сих пор в глазах света и в своих собственных слыл за человека необыкновенно смелого в обращении с женщинами. Легкие победы развили в нем самоуверенность и надменность, которыми молодежь нашего века гордится более, чем гражданскими добродетелями; однако в присутствии этой домино Арман потерял всю свою самоуверенность и стоял перед маской буквально окаменелый, как вдруг неожиданное обстоятельство вывело его из очарования, которое произвели на него блестящие глаза незнакомки.

Какой-то молодой человек — фат, не испытавший на себе властного взгляда незнакомки, — фамильярно уселся рядом с нею и начал говорить ей пошлые комплименты. Тогда маленькая домино, как оскорбленная королева, подобрав одною рукою свое платье, а другою открыв веер, протянула его между собою и молодым человеком, как бы защищаясь. Молодой человек, в свою очередь, обидевшись и думая, что имеет дело с женщиной известного сорта, произнес оскорбительное слово.

Маска вскочила, точно наступила ногой на гадину, выпрямилась и взглянула на своего оскорбителя уничтожающим взглядом; затем, закрыв веер, она ударила им молодого человека по щеке.

Все это произошло с быстротою молнии.

Получивший удар молодой человек вскрикнул, но в ту же минуту перед ним очутился Арман, смерил его взглядом с ног до головы и спокойно произнес:

— Сударь, я знаю эту даму и вполне одобряю способ, к которому она прибегла против вашей наглости; я принимаю на себя дать вам ответ за удар веером. Вы можете, если пожелаете, потребовать удовлетворения у меня.

Арман бросил свою визитную карточку в лицо оскорбителю и предложил руку домино. Молодой человек нагнулся, поднял карточку и положил ее в карман.

— Превосходно, — прошептал Арман, — значит, он будет драться.

Как ни горда была белокурая домино, но она не могла отказаться от предложенной руки Армана, защитившего ее от человека, бывшего уже под влиянием винных паров, который мог ответить грубостью на удар веером.

Белая ручка домино легла на руку Армана, и они удалились и скоро затерялись в толпе. В первый раз в жизни сын полковника утратил свою обычную смелость; сердце его стучало, и он напрасно искал подходящей фразы, хотя бы просто какое-нибудь слово, чтобы начать беседу. Белокурая домино, тоже взволнованная вследствие только что избегнутой опасности, первая прервала молчание.

— Я вам очень благодарна, сударь, — сказала она, — и никогда не забуду оказанной мне услуги.

Голос ее был мелодичный и нежный, как пение птички, и тронул Армана.

— Сударыня… — пробормотал он.

— Однако я думаю, — продолжала очаровательная блондинка, — что вы не будете драться с этим нахалом.

— Почему бы и нет?

— Ах, фи!

— Я дал ему свою карточку. Если он пришлет ко мне кого-нибудь из своих друзей, то я не буду иметь права отказаться.

Домино украдкой взглянула на своего молодого заступника. Арман был красив и обладал прекрасными манерами.

— Значит, вы будете драться? — спросила она.

— Разумеется.

— Но ведь вы меня не знаете?

К Арману уже вернулась самоуверенность.

— Ну что ж, — сказал он, — я вас люблю.

Раздался серебристый смех, и два ряда маленьких белых зубов, показавшихся из-под маски, окончательно вскружили голову Арману.

— Ах, — пробормотала маска, продолжая смеяться, — это очень забавно!

— Очень может быть, но это правда.

— Простите, мой милый рыцарь: но ведь вы меня никогда не видали.

— Согласен.

— И если бы я сняла маску…

— Так что же?

— Вы бы разочаровались… Почем знать? А вдруг я дурна?

— У вас золотистые волосы, прелестные руки и голос, как у сирены.

Незнакомка продолжала смеяться одобрительно и в то же время насмешливо.

— Я вижу, — сказала она, — что мне снова придется прибегнуть к помощи веера.

— Почему?

— Вы прогнали грабителя, чтобы самому стать на его место…

— О, я не нападаю, — вскричал Арман, — я только молю.

— О чем же вы молите?

— О взгляде.

Домино взглянула на него через маску.

— Довольны вы? — спросила она. — Теперь улыбнитесь.

— Ах, это уж слишком!

Арман снова услыхал взрыв смеха, который, казалось, говорил: «Вы прелестны, но все-таки напрасно теряете время…»

Но молодой человек уже овладел собою; к нему вернулись его обычная самоуверенность и свойственное всем парижанам остроумие, он высказал много очаровательного вздора, просил невозможного, чтобы получить вещь самую простую, т. е. позволение еще раз увидеть незнакомку.

Он еще не любил белокурую домино, но угадал, что эта женщина не принадлежала к тому обществу, которое обыкновенно можно встретить на балах Оперы.

Целый час Арман и белокурая домино прогуливались по фойе и зале. У незнакомки ум был едкий, острый, и она безжалостно осмеивала подмеченные ею смешные стороны проходивших. Она отвечала на горячие уверения сарказмом, и ее насмешки только разжигали зарождавшуюся страсть юноши.

Вдруг домино остановилась у дверей фойе.

— Прощайте, — проговорила она нежно.

— Вы меня покидаете? — пробормотал Арман.

— Уже четыре часа.

— Ах, это невозможно!

— Однако необходимо!

— Позвольте мне проводить «вас, — умолял молодой человек, голос у которого дрожал.

— Я запрещаю вам это.

Эти слова были сказаны без гнева, хотя строго.

— По крайней мере, увижу ли я вас? Домино отрицательно покачала головой.

— Ах, — пробормотал Арман растерянно, — если бы я мог следовать за вами.

— Сударь, — холодно проговорила незнакомка, — будьте добры сказать мне, где я могу получить сведения о вас завтра вечером? Вы, по всей вероятности, будете драться с этим господином, убьете его и останетесь здравы и невредимы…

Арман вскрикнул от радости.

— О, — сказал он, подавая ей карточку, — значит, я увижу вас?

— Почем знать!

Домино, опустив в рукав визитную карточку Армана, слегка пожала ему руку и, уходя, проговорила:

— Оставайтесь здесь… я так хочу.

Арман повиновался и ждал, пока домино скроется из виду, чтобы затем и самому уехать из Оперы.

Когда он вышел на улицу и очутился на бульваре, странное чувство овладело им: тут только он понял, что любовь заключает в себе нечто властное и таинственное.

Арман приложил руку к сердцу и почувствовал, как оно учащенно бьется.

— Мне кажется, что я люблю ее… — пробормотал он. Он пошел пешком, с наслаждением вдыхая холодный

ночной воздух и мечтая о незнакомке с живостью разгоряченного воображения молодого двадцатилетнего юноши, полюбившего в первый раз в жизни.

Почти рассвело, когда он вернулся в свой хорошенький домик в Шальо, он лег в постель, нисколько не заботясь о последствиях своего вмешательства в неприятное столкновение на балу незнакомого господина с белокурой домино.

Во время сна образ прекрасной незнакомки неотступно преследовал Армана, и это продолжалось бы очень долго, если бы молодой человек не был внезапно разбужен, как громом, когда пробило полдень.

— Два каких-то господина, — доложил грум, — желают видеть вас, сударь, по неотложному делу.

«А! Понимаю, — подумал Арман, — это господин, получивший удар веером, прислал ко мне своих секундантов».

Он приказал провести посетителей в гостиную, а сам начал одеваться.

XXIV

— Сударь, — сказал один из посетителей, раскланиваясь с Арманом и садясь в кресло, которое ему предложил хозяин, — один из моих друзей, г-н Альфред Добрэ, товарищ биржевого маклера, имел честь, как я узнал, встретиться с вами сегодня ночью на балу в Опере.

— Да, — ответил Арман.

— Вы дали ему свою визитную карточку, не правда ли?

И молодой человек протянул Арману ту самую карточку, которую тот накануне бросил в лицо человека, получившего удар веером.

— Отлично, господа, — сказал Арман, — я знаю, зачем вы пришли. Такие люди, как мы, понимают друг друга с полуслова.

Молодые люди поклонились, и один из них сказал:

— Наш друг, г-н Альфред Добрэ, хочет, чтобы это дело выяснилось как можно скорее.

— Я к вашим услугам, господа.

— Завтра утром, например?

— Превосходно!

— В Лесу, в семь часов, у ворот Дофина.

— Хорошо. Какое оружие вы выбираете?

— Шпаги, если вы ничего не имеете против этого.

Арман поклонился и проводил секундантов своего противника с изумительной вежливостью. Но не успели они выйти за дверь, как новое лицо появилось в гостиной. Это был старый ворчун Иов, живший при Армане скорее в качестве наставника, чем управляющего.

«Ты отвечаешь мне за его жизнь!» — сказал ему полковник, поручая ему надзор за сыном.

Вид у Иова был мрачный; брови его были нахмурены, и он от нетерпения крутил свои седые усы:

— Господин Арман, — сказал он, — здесь происходит что-то необыкновенное?

— В чем дело, мой добрый Иов?

— Кто эти господа?

— А тебе какое дело?

— А, догадываюсь: у вас дуэль.

— Ну так что ж!

— Однако, черт возьми! Я этого не хочу! — вскричал ворчун.

Арман расхохотался.

— Это почему? — спросил он.

— Почему?.. Да просто потому, что я обещал вашему отцу…

— Что такое ты ему обещал?

— Что вы будете здравы и невредимы…

— Кто же сказал тебе, что я буду убит на этой дуэли?

— Но ведь она первая… — проворчал растерявшийся старик.

— Всегда и во всем нужно начало.

— Нет, нет, господин Арман, вы не будете драться… Драться буду я, старик Иов… Ах, черт возьми! Пусть-ка явятся эти молодые господа. Я был старшим вахмистром гусарского полка, вот что!

— А когда у тебя бывали дуэли, то ты посылал других драться за себя?

— Черт возьми! — пробормотал ворчун, озадаченный этим ироническим вопросом.,

— Вместо того, чтобы отчаиваться, — сказал Арман, — принеси-ка лучше рапиры; я немного набью себе руку.

Действительно, Арман два часа фехтовал со своим старым профессором; затем вечером он приказал подать себе лошадь и уехал в Лес, написав перед отъездом одному из своих друзей, что он рассчитывает на его услуги на следующее утро.

Во время его отсутствия старый солдат раз двадцать собирался пойти к полковнику и рассказать ему все, но колебался при мысли, что последний, разрешив сыну драться, перенесет в это время страшные муки.

— Я буду его секундантом, — ворчал Иов, — и, клянусь Богом, если с ним случится несчастье… то я убью всех: и противника, и секундантов.

Арман вернулся домой, еще пофехтовал с час, пообедал, лег в постель и тотчас же заснул крепким сном юности. Ему снова снилась белокурая домино. Он спал до тех пор, пока его друг, явившийся в шесть часов утра, не разбудил его.

— Ну же, — сказал он ему, — вставай и расскажи мне, в чем дело.

Арман рассказал своему другу ночное приключение с мельчайшими подробностями.

— Очень хорошо, — сказал друг, — и в то же время глупо.

— Почему?

— Потому, что ты никогда не увидишь женщины, из-за которой дерешься.

— Ах, замолчи! — вскричал Арман. — Ты сведешь меня сума.

— Увидишь.

Разговор молодых людей был прерван приходом Иова. Ворчун был одет в длинный голубой сюртук, застегнутый до подбородка, с красной ленточкой в петлице. Он нес под мышкой две шпаги, завернутые в зеленую саржу. Шапка его была надвинута набок с ухарством военного человека. Иов ни на шутку решился быть секундантом.

— Господин Арман, — сказал он, — уже половина седьмого. Съехаться назначено в семь часов. Кто едет в первый раз на дуэль, тот должен прибыть первым на место.

Арман оделся в несколько секунд.

Иов распорядился уже, чтобы заложили карету. Арман сел в нее со своими двумя секундантами. Через десять минут они доехали до ворот Дофина и начали ждать противников, которые не замедлили явиться.

Пока секунданты вымеряли расстояние и бросали жребий насчет шпаг, Арман и его противник имели время разглядеть друг друга. Противник Армана был высокий молодой человек, лет двадцати девяти или тридцати, смуглый и худощавый, и Арман подумал, что накануне он был, вероятно, немного пьян, потому что, судя по наружности и по манерам, он не походил на человека, способного оскорбить женщину.

— Сударь, — сказал Альфред Добрэ, скрещивая свою шпагу со шпагой Армана, — у вашей Дульцинеи прелестные ручки, но она делает из них плохое употребление.

— Извините, сударь, — ответил Арман, парируя удар, — дама, о которой вы говорите, совсем не моя Дульцинея.

— Во всяком случае, она не жена и не сестра ваша, — возразил Добрэ, нанося ловкий удар.

— Конечно, нет, — возразил Арман, отразив удар и вместе с тем слегка коснувшись руки противника.

Старый Иов, заметив на рубашке Добрэ несколько капель крови, вскрикнул и сказал:

— Довольно, господа, довольно!

— Хорошо, — согласился Добрэ, — хотя вы забыли, сударь, что оскорблен был я и, следовательно, моим секундантам, а не вам принадлежит право объявить честь мою удовлетворенной.

— Истинная правда, сударь, истинная правда, — пробурчал старый солдат, закусывая усы, и прибавил про себя: «Черт возьми, ребенок отважен, но его могли убить, потому что его противник дерется лучше его».

Молодые люди подали друг другу руки.

— Милостивый государь, — сказал Добрэ, — сделайте милость, назовите мне ту особу, которая так ловко наносит удары веером.

— Не могу…

— Черт возьми! Значит, это тайна…

— Такая же для меня, как и для вас: я не знаю ее.

— Как! — вскричал Добрэ. — Вы деретесь за женщину, которой не знаете?

— Я надеялся узнать, кто она, — скромно ответил Арман.

Рану Добрэ перевязали; к счастью, она оказалась легкой. Противники снова пожали друг другу руки, и Арман вернулся в Шальо.

Первой дуэлью гордятся так же, как первым любовным свиданием, и Арман чувствовал себя, возвращаясь домой, точно он вырос на целый вершок. Но радость его была непродолжительна. Как любят все таинственное и неизвестное, так и он полюбил белокурую домино, бывшую причиной его первой дуэли.

Самым отрадным чувством для человека, ставящего на карту жизнь ради любимой женщины, — это думать о ней.

Арман вспомнил ее слова: «Где я могу получить сведения о вас?» Он надеялся, что белокурая домино пришлет или приедет сама узнать о результатах дуэли. Он ждал этого с нетерпением, и каждый раз, когда раздавался звонок в подъезде, он вздрагивал от ожидания. Но большая половина дня уже прошла, а никто не являлся.

Тогда Арманом овладело лихорадочное нетерпение, и он начал обвинять домино в неблагодарности и вместо того, чтобы забыть эту женщину, еще сильнее полюбил ее; действительно, страсть растет, когда ее не разделяет предмет любви. Пробило два часа пополудни. Молодой человек не выдержал:

«Ах, — мысленно воскликнул он, — если бы мне пришлось даже перевернуть вверх дном Париж, я все-таки найду ее!»

Вдруг раздался звонок. Арман бросился к окну, выходящему на маленький дворик, и увидал посыльного, обыкновенно стоявшего на углу улицы, где жил Арман. В руке у посыльного было письмо.

— Это от нее, от нее! — прошептал Арман, догадавшись по выбору посыльного, что незнакомка светская женщина, не желающая скомпрометировать себя.

Он бегом спустился вниз, совершенно забыв, что для благовоспитанного человека неприлично бежать навстречу слуге.

У посыльного был добродушный и наивный вид овернца.

— Господин Арман? — спросил он.

— Я самый.

— Вам письмо.

Он подал молодому человеку маленький конвертик, распространявший тонкий запах каких-то особенных духов и запечатанный печатью с изображением ливретки, лежащей в характерной позе охотничьих собак, взгляд которой, обращенный на хозяина, как бы говорил: «Я послушна и предана».

Арман схватил письмо, но, прежде чем распечатать его, спросил посыльного:

— От кого письмо?

— Не знаю, — ответил тот с придурковатым видом.

— Кто же вам дал его?

— Слуга.

— Где?

— На мосту Конкордии.

Овернец ушел, прежде чем Арман успел задать ему новый вопрос.

Арман прошел в курильную и только здесь решился распечатать письмо.

XXV

Сердце Армана билось так сильно в то время, когда он держал в руке письмо, что он не сразу распечатал его. Он несколько раз перевернул конверт, стараясь угадать содержание письма по почерку. По надушенной английской бумаге, на которой оно было написано, можно было догадаться, что это послание от женщины; буквы были удлиненные и написанные твердой рукой и, по-видимому, без малейшего волнения. Наконец Арман распечатал письмо и прочитал следующие строки:

«Мой милый рыцарь!

Человек, который, подобно вам, защищает неизвестную ему, замаскированную женщину И рыцарски дерется за нее, по всей вероятности, начитался романов. Вероятно, вы знакомы с рассказом «Тринадцать» Бальзака и, конечно, не забыли Генриха Марзая, который однажды вечером увидал на бульваре карету, сел в нее и был отвезен, с завязанными глазами, к «девушке с золотыми глазами»… У меня нет «золотых глаз», но я тоже блондинка, как и она, и если вы желаете услышать благодарность от той, честь которой вы защищали, и получить награду, которую заслужили благодаря вашему прекрасному поступку сегодня утром, то будьте вечером около одиннадцати часов на бульваре между улицами Тэбу и Гельдер: там вы увидите карету и сядете в нее; рядом с вами сядет человек и завяжет вам глаза»…

Письмо было без подписи.

Арман на минуту задумался, потом вскричал:

— Пойду… Пойду… если бы даже мне суждено было погибнуть.

Он с лихорадочным нетерпением ждал, когда кончится день, и считал часы и минуты; как только наступил вечер, молодой человек, чтобы убить те четыре часа, которые отделяли его от свидания, отправился в Итальянскую оперу и бросал рассеянные взгляды на все ложи, как будто надеялся увидеть прелестное создание, которое в продолжение двух дней всецело владело им.

В одной из лож авансцены он заметил блондинку, невысокого роста, ослепительной красоты, и вздрогнул… Уж не она ли таинственная домино? У той были такие же золотистые волосы, такой же стан, такие же маленькие белые ручки, но это было все, что он заметил у домино, и было бы слишком смело решить, что женщина, на которую Арман смотрел теперь, и та, которую он видел замаскированной, одно и то же лицо. Притом невозможно было бы предположить, что та, которая назначила ему таинственное свидание, явилась тоже в Итальянскую оперу в ожидании назначенного часа.

Во время антракта Арман вышел в коридор и начал рассматривать в круглое окошечко ложи молодую женщину, которая явилась на представление совершенно одна. Она была так прекрасна, что он страстно желал, чтобы это оказалась именно она. Дама повернулась и заметила Армана; но выражение ее лица не изменилось, и она не выразила ни малейшего удивления; она видела в Армане просто незнакомца, каких много ежедневно встречает молодая и красивая женщина.

— Это не «она», — прошептал он разочарованный.

Молодой человек, тот самый, который утром был секундантом у Армана, случайно находился в фойе. Арман взял его под руку и спросил его, указывая на блондинку:

— Не знаешь ли ты, кто это?

— Знаю, — утвердительно кивнул тот головою.

— Как ее зовут?

— Баронесса де Сент-Люс.

— Как странно, — сказал Арман, — она очень похожа на мою оперную домино. Тот же рост, тот же цвет волос, те же ямочки на руках.

— В таком случае тем хуже!

— Почему «тем хуже»?

— Потому, что ты в нее влюбишься.

— Ну, так в чем же тут несчастье?

— Да вот в этом-то самом. Госпожа де Сент-Люс женщина, которую опасно любить. Арман удивился.

— Друг мой, — продолжал молодой человек, — маленькая баронесса, как ее называют, одна из тех женщин, которые, на первый взгляд, живут на земле, не утратив ни одной из небесных добродетелей, одно из тех эфирных созданий, которые не коснулись грязи нашей планеты и ангельская душа которых постоянно витает в пространстве.

— Ну и что же?

— Однако, друг мой, в свете, где она играет роль царицы, рассказывают шепотом странные вещи…

Арман с изумлением взглянул на своего собеседника.

— Баронесса вышла замуж двадцати лет, — продолжал рассказчик, — за влюбленного в нее старика. Он был красив и, как говорят, принадлежал к числу людей, жизнь которых была продолжительным триумфом; он был ужасом мужей и утешителем всех женщин, которые искали родственную душу. Он даже выработал в отношениях с этими слабыми созданиями особую странную теорию; когда он женился на мадемуазель Берт де Болье, в свете наивно говорили: «У этого человека в жизни столько жертв, что он не гарантировал свою жизнь от несчастья, несмотря на свои пятьдесят лет».

— Черт возьми! — вскричал Арман. — Это мне кажется парадоксом.

— Хорошо! К концу шестого месяца старый барон сделался рабом, через год жена отодвинула его на задний план, как обыкновенно поступают со старыми фамильными портретами. Теперь же он находится в положении древних невольников, которые теряют даже человеческое достоинство.

— Стало быть, — спросил Арман, — госпожа де Сент-Люс упала во мнении света?

— Нисколько; она никогда не давала серьезного повода к сплетням. Но…

— А! Есть и «но»…

— Да. Никто никогда не слыхал ни об одной интриге маленькой баронессы. Однако в том свете, где она вращается, случились два происшествия, с которыми, не знаю, справедливо или нет, общественное мнение связало и ее имя.

Друг сел на скамью в фойе, как человек, приготовившийся рассказать длинную историю.

— Послушаем, — сказал Арман, — любопытство которого было в высшей степени возбуждено.

— В прошлом году, — продолжал рассказчик, — молодой маркиз де П… очень увивался около нее, хотя у него был соперник, виконт Ральф О… ирландец, очень красивый, страшно богатый и бывший в это время в большой моде. Баронесса улыбалась им обоим совершенно одинаково, так что нельзя было сказать, чтобы одному из них она отдавала предпочтение. Баронесса живет в конце Вавилонской улицы, в отеле, сады которого доходят до бульвара Инвалидов. Садовая, калитка выходит на бульвар. Однажды ночью, в январе, нашли в двадцати шагах от этой калитки труп виконта Ральфа… У него оказались три раны, нанесенные шпагой. Что касается убийцы, или, вернее, противника, то последний скрылся. Но странное совпадение! В ту же самую ночь маркиз де П… в своем кабинете пустил себе пулю в лоб.

— Да, странно, — сказал Арман, — точно глава из романа.

— Впрочем, — продолжал рассказчик, — садовая калитка оказалась запертой, и госпожа де Сент-Люс, по-видимому, была непричастна к этому двойному несчастью; много болтали об этом странном совпадении, а злоречивые языки утверждали, что маркиз и виконт дрались из-за нее, и маркиз, терзаемый угрызениями совести, лишил себя жизни. Три месяца спустя, на балу в турецком посольстве, госпожа де Сент-Люс обратила на себя внимание молодого молдаванского князя, который был прекрасен, как день, и богаче самого набоба. Молдаванин страстно влюбился в госпожу де Сент-Люс; он следовал за нею на все балы, на концерты, в Лес, в Лонгшан, словом, повсюду… Баронесса оставалась холодна к изъявлению его чувств и постоянно отказывала красивому князю в разрешении явиться в ее салон. Однако однажды вечером молдаванин, переодевшись, имел дерзость проникнуть к ней, так как баронесса давала маскированный бал…

— И что же случилось? — спросил Арман.

— Баронесса узнала его, несмотря на громадную бороду чародея, и весьма ласково приняла его, но когда князь выходил от нее и садился в карету, ему был нанесен удар кинжалом. Его люди заметили это только по приезде домой. Их господин умер, сказав, что его ударил незнакомец, почти так же, как Равальяк — Генриха IV, то есть вскочив на подножку. После этого, дорогой мой, — добавил рассказчик, — думай, как хочешь, о госпоже де Сент-Люс, но позволь дать тебе совет: если ты влюбишься в нее, то найми почтовую карету и уезжай. Эта женщина внушает любовь, которая приносит несчастье.

Молодые люди вернулись в залу, и Арман навел лорнет на ложу баронессы и начал пристально смотреть на нее, чтобы привлечь ее внимание, но баронесса даже не вздрогнула.

— Это не она, — решил он, — впрочем, я это узнаю.

Арман простился со своим другом и отправился на бульвар, на место, назначенное в анонимной записке. Пробило полночь. Классический фиакр старого времени ждал на шоссе в равном расстоянии от улиц Тэбу и Гельдер. Арман заметил, что карета была не наемная и, проходя мимо нее, крикнул:

— Кучер, вы заняты?

— От полуночи до утра, — ответил возница, бросая вокруг себя испытующий взгляд.

— А! Дружище, — спросил Арман вполголоса, — так ты занят?

— Как вас зовут?

— Арман.

— В таком случае нет, — ответил возница.

В то же время стекло в дверце опустилось, дверца открылась, и Арман увидел в карете замаскированного человека. Он влез и сел. Замаскированный человек молча завязал ему глаза, и карета покатила по бульвару. Арман не мог определить, сколько времени продолжалось это таинственное путешествие; только по стуку кареты он понял, что выехал из Парижа и едет по шоссе, и рассчитал, когда карета остановилась, что он проехал, по всей вероятности, около трех лье.

Замаскированный человек вышел из кареты первый и подал Арману руку, чтобы помочь ему выйти.

— Следуйте за мной, сударь, — сказал он. — Но если вам дорога жизнь, не пытайтесь снять повязку, иначе я вас убью.

— Хорошо, — ответил Арман. — Идите, я последую за вами.

Он услыхал скрип засова и дверного ключа, затем почувствовал под ногами песок, которым обыкновенно посыпают садовые дорожки; таким образом он прошел шагов сорок, причем все время его вел, держа за руку, человек в маске. Затем Арман услышал, как отворилась другая дверь, и спутник его сказал ему:

— Поднимитесь на десять ступеней.

Арман поднялся и почувствовал, что под ногами у него ковер. Тогда спутник посадил его на диван.

— Снимите повязку, — сказал он ему.

Арман повиновался и с любопытством осмотрелся вокруг; он был поражен. Он находился в прекрасном будуаре, обитом шелковой материей пепельного цвета, кокетливо и изысканно меблированном и слабо освещенном висячей лампой с абажуром из китайской бумаги. Картины современных мастеров украшали стены, громадные лакированные жардиньерки с разнообразными цветами стояли в амбразурах окон, закрытых двойными решетчатыми ставнями и плотными занавесками.

Арман остался один; замаскированный человек успел скрыться в то время, как он снимал повязку. В будуаре царило благоухание, обещавшее таинственное наслаждение, которое овладело всеми чувствами отважного молодого человека; глаза его с нетерпением смотрели на находившуюся перед ним дверь, в которую, как ему казалось, должна была войти фея этого очаровательного жилища.

Действительно, дверь почти тотчас же отворилась, и наш герой почувствовал, как вся кровь прилила у него к сердцу. Белокурая домино вошла на цыпочках и направилась к Арману. Она была замаскирована, как и на балу в Опере, и костюм ее остался без малейшей перемены. Арма-ном внезапно овладела робость, когда он увидал предмет своих грез. Дивное создание протянуло ему руку и только сказало: «Благодарю».

Незнакомка намекала на утреннюю дуэль.

Арман поднес ее руку к губам и с восторгом крепко поцеловал ее.

— Я вас люблю… — прошептал он.

Под атласной маской снова раздался легкий смех, который он однажды уже слышал.

— Вы сумасшедший, — сказала ему незнакомка, — очаровательный сумасшедший, рисковавший своею жизнью из-за пустяков. Но, я думаю, вы больше этого не сделаете; вы должны мне это обещать…

Голос домино был ласков и убедителен, и, слушая ее, Арман испытывал приятное ощущение. Но когда он снова начал покрывать поцелуями ее руку, домино тихо выдернула ее и сказала:

— Я вас пригласила сюда, чтобы поблагодарить, а не для того, чтобы выслушивать признание в любви, мой милый рыцарь.

— Но я вас люблю… — страстно повторил Арман.

— Возможно, но, хотя вы и доказали мне это сегодня утром, я все еще вам не верю.

И домино прибавила, улыбаясь:

— Я была сегодня утром в Лесу, в двадцати шагах от места поединка, в карете, за группой деревьев. Я видела все…, и очень боялась.

— Неужели? — вскричал Арман, обрадовавшись, как ребенок.

— Правда.

Молодые люди иногда, несмотря на свою робость, проявляют удивительную самонадеянность: Арман в этот момент служил ярким тому доказательством.

— Так вы меня любите? — спросил он.

Такой прямой и неожиданный вопрос, казалось, смутил домино.

— Не знаю, — ответила она просто, — однако вполне естественно, что я беспокоилась за вас.

XXVI

Арман встал на колени перед незнакомкой и снова взял ее прелестные маленькие руки, которые она в этот раз и не думала уже вырывать, и со свойственным в двадцать лет восхищением описал ей свою любовь, так странно загоревшуюся, и приятное волнение, которое он испытывал с тех пор, как она завладела всеми его помыслами.

— Молю вас, — сказал он наконец, — покажите мне ваше лицо, которое я обожаю, не видав его.

Домино отрицательно покачала головой. Арман настаивал, но она оставалась непоколебимой.

— Наконец, где я могу вас встретить? — спросил он с упорной настойчивостью влюбленного, вымаливающего милости.

— Выслушайте меня, — ответила ему домино, подняв его и усадив около себя на диване, — выслушайте меня; вы воображаете, что любите меня, и я убеждена, что в настоящую минуту вы уверены в этом!

— О, да! — пробормотал Арман.

— Но любовь двадцатилетнего юноши, друг мой, самая непостоянная и эфемерная вещь в мире.

— Ах! Не думайте этого… я буду любить вас всю жизнь.

— Дитя, вы еще не знаете, что слово «всю жизнь» в любви самая большая ложь.

— Позвольте, — сказал он, подложив руку домино к своему сердцу, — вы слышите, как оно бьется…

— Знаете ли вы, — продолжала незнакомка, — что я не свободна?

Арман вздрогнул.

— Что вы хотите сказать этим? — спросил он грустно.

— Я принадлежу свету… тому неумолимому свету, который отвергает и клеймит слабую женщину, настолько слабохарактерную, чтобы полюбить на время… У меня есть муж, которому жена принадлежит телом и душою на всю жизнь…

— Боже мой! Боже мой! — прошептал растерявшийся Арман. — Но я вас люблю до смерти, однако…

— Вам так кажется, по крайней мере…

— О! Чем прикажете доказать вам это? Говорите, приказывайте… Я все исполню.

— Друг мой, — ответила домино, — любовь доказывается только постоянством.

— Хорошо! Испытайте меня…

— Может быть…

И домино прибавила взволнованным голосом:

— Хотите вы видеть меня еще раз?

— Можете ли вы спрашивать меня об этом?

— А если бы я согласилась… вы будете мне повиноваться?

— Слепо.

— Вы употребили совершенно верное слово, — смеясь, сказала домино, — так как вы будете являться сюда только с завязанными глазами.

— Согласен на это от всего сердца.

— Затем, я никогда не сниму маски.

— О!

— Разве вы предпочитаете, чтобы я сняла ее сейчас; но в таком случае вы никогда уже меня не увидите?

— Пусть будет по-вашему, — согласился Арман.

— Итак, — продолжала домино, — вы не узнаете ни моего имени, ни места, где я живу, и никогда не увидите моего лица. На этих условиях я согласна принимать вас.

Арман не ответил, но прикоснулся губами к белому лбу домино, и ему показалось, что незнакомка вздрогнула.

Он долго стоял перед нею на коленях, нашептывая ей тот очаровательный вздор, который называется языком любви, и она слушала его, смеясь и извиняя тысячу вольностей. Но вдруг часы в будуаре пробили три часа утра.

— Вставайте, — приказала незнакомка, — пора расстаться.

— Уже? — прошептал Арман с сожалением, как Ромео, прощающийся с Джульеттой при первых лучах восходящего солнца.

— Так нужно, — сказала она, — но мы скоро опять увидимся.

— Когда? В котором часу? — спросил Арман. Незнакомка, казалось, соображала.

— Сегодня четверг, — сказала она, — будьте в субботу вечером на том же самом месте и в тот же самый час, и мы снова разыграем историю девушки с золотыми глазами.

В то время как она говорила, Арман любовался ее дивными волосами, оттенок которых напоминал ему волосы баронессы де Сент-Люс.

— Вы позволите мне задать вам один нескромный вопрос? — спросил он, повинуясь внезапной мысли.

— Спрашивайте.

— Знаете вы баронессу де Сент-Люс?

Арман, задавая этот вопрос, внимательно наблюдал, за домино; но она не выказала ни малейшего смущения и спокойно ответила:

— Я встречала ее в свете; об этой женщине ходят слухи очень странные и нелестные для ее репутации. Я очень счастлива, что не имею с ней ничего общего, кроме волос, которые, кажется, у нее такого же цвета, как и у меня.

«Решительно, — подумал Арман, — это не она». Белокурая домино взяла повязку и показала ее молодому человеку.

— Дайте, — сказала она, — я снаряжу вас в дорогу. Она повязала ему повязку вокруг головы и сказала нежным голосом:

— До субботы! Но помните: если вы осмелитесь снять повязку по дороге, то рискуете жизнью.

Арман услыхал звонок, затем удалявшиеся легкие шаги, потом приблизились более тяжелые шаги, и раздался голос его спутника:

— Идемте, сударь, — сказал человек в маске, беря за руку Армана.

Армана снова вывели и проводили до фиакра, где рядом с ним поместился его таинственный проводник, который опять напомнил ему об угрожающей ему опасности, если бы он вздумал снять повязку.

Фиакр ехал около часу, наконец он остановился. Замаскированный человек вышел с Арманом и сказал ему:

— Когда вы услышите, что карета повернула за угол, вы можете снять повязку.

Влюбленный повиновался и стоял неподвижно до тех пор, пока шум кареты не заглох вдали; когда он снял повязку, то с удивлением увидел, что находится у решетки маленького домика на улице Шальо. Светало; птицы начинали петь на высоких деревьях сада, и Арман увидал старика Иова, который уже встал и в беспокойстве прогуливался по маленькому, покрытому дерном дворику, потому что слишком редко случалось, чтобы его молодой барин возвращался так поздно.

— Ах! Господин Арман, господин Арман! — произнес он нежным в и то же время ворчливым тоном. — Вы слишком злоупотребляете вашей молодостью, вы слишком спешите жить.

— Не беда! — ответил, смеясь, Арман. — Я счастлив, а это много значит.

XXVII

В течение двух месяцев Арман был самым счастливым человеком в мире. Сначала два, затем три раза в неделю красивого юношу ожидали на углу улицы Тэбу то таинственный фиакр, то карета без герба, и всегда один и тот же человек в маске, готовый убить его кинжалом, если бы он попытался снять повязку. В течение двух месяцев Арман испытывал удовольствие от этой таинственности; затем мало-помалу им овладело любопытство, и он спросил своего кумира, неужели она никогда не покажет ему своего лица.

— Нет, — сухо ответила она. — И чтобы наказать вас за ваше нескромное желание, вы не увидите меня в течение недели.

Напрасно юноша просил, умолял, ее решение было твердо. В течение недели на бульваре не появлялся таинственный проводник.

Арман, не видя незнакомки, начал испытывать желание хоть поговорить о ней. До сих пор он хранил глубокое молчание о своем счастье, но у счастливых людей всегда является потребность завести доверенное лицо, то есть наперсника, и наш герой выбрал для этого того же самого друга, который был его секундантом, и рассказал ему историю госпожи де Сент-Люс и ее похождения.

— О-го! — сказал молодой человек. — Одно из двух: или она безобразна, и тогда я понимаю маскировку, или у тебя есть счастливый соперник.

Эти слова пробудили в сердце Армана ревность. Он любил впервые и в первый раз испытал прилив необычайной грусти при мысли, что, может быть, есть другой, которого любит «она»…

Арман сделал свое признание на шестой день своего наказания; в течение остальных двух дней он перенес тысячу страданий и пускался в самые странные предположения. Наступил восьмой день. Время тянулось страшно медленно; наконец пробил час свидания, и неизъяснимая радость наполнила сердце Армана, когда он снова увидел на бульваре карету. Через час он был уже у ног белокурой домино. Но когда демон ревности поселится в сердце человека, любовь является не более как поводом к резким обвинениям. Белокурая домино встретила Армана с улыбкой и протянула ему, свою красивую руку со словами: «Вы прощены!»

Арман должен был бы удовлетвориться этим и счесть себя за самого счастливого человека. Ничуть не бывало; он начал жаловаться, излагать свои подозрения и желал во что бы то ни стало узнать, почему ему не хотят показать лица.

На этот раз домино без раздражения, спокойным и мелодичным голосом ответила:

— Вы не знаете, мой друг, что женщина, которая, подобно мне, забыла свет и свои обязанности, чтобы отдаться любви, так стыдлива и так горда, что желала бы скрыть свое прошлое и стать совершенно другой для того, кого она любит. Вы не знаете, мой милый нескромник, что можете встретить меня в какой-нибудь гостиной, где уже я не буду той, какую вы любите, но буду женщиной с громким именем, с высоким положением в свете. И тогда неужели бы вы пожелали, чтобы я покраснела и опустила глаза под вашим взглядом?

— Ах! — прошептал вне себя Арман. — Неужели вы считаете меня столь нескромным и неужели вы думаете, что я выдам свое счастье толпе?

— Нет, но может случиться, что вы начнете ревновать… Арман вздрогнул при этом слове.

— Почему ревновать? — спросил он.

— Потому что в свете молодая и красивая женщина — а я красива, — кокетливо сказала незнакомка, — видит себя всегда окруженной толпой молодых фатов и не воображающих, что подле нее есть человек, которого никто не знает, но который любит эту женщину и любим ею, и что каждое слово, произносимое ими вполголоса, точно ножом режет по сердцу этого человека.

— Клянусь вам, я никогда не пойду туда, где могу встретить вас.

— Положим; но мы можем поссориться, а в это время кто может отвечать за себя?

Арман прервал ее жестом.

— Вы прекрасно знаете, что я ваш раб и буду повиноваться вам всегда.

Белокурая домино ничего не ответила на это, но казалась задумчивой, озабоченной, опустив свою руку в руку Армана. Молодой человек подумал, что незнакомка готова уступить, и радостная дрожь пробежала по его телу.

— Хорошо, — сказала она. — Дайте мне двадцать четыре часа…

— А потом?

— Потом, гадкий ревнивец, — прошептала она, — вы поверите, что я красива.

И прежде чем он успел возразить, она надела на него повязку и нежно сказала:

— До завтра!

На другой день Арман явился на свидание в обычный час, но кареты не было. Он ждал час, два… Ночь прошла, и день застал его прогуливающимся по бульвару, в грязи. Арман вернулся домой в отчаянии; им овладели еще более мрачные предположения. Больна она или хотела оттянуть раскрытие своего инкогнито? День прошел для него мучительно; настал вечер, он побежал на бульвар. Кареты не было, и Арман, как и накануне, тщетно прождал ее до утра. Таким образом прошли три ночи. Арман все еще надеялся отыскать, наконец, таинственную карету, которая отвозила его к его возлюбленной; но надежда его была напрасна.

Сын полковника ходил как помешанный и хотел уже лишить себя жизни, как вдруг он получил письмо на такой же бумаге, как и записка, в которой ему некогда назначили первое свидание, и оно остановило его руку, уже готовую направить дуло пистолета в сердце. Это она писала ему.

Он отбросил от себя смертоносное оружие и с трепетом надежды разорвал конверт и прочитал:

«Друг мой, вы, без сомнения, читали „Тысячу и одну ночь“ и припомните, может быть, сказку, кажется, под заглавием: „Лампа Алладина“. Гений явился к бедному служителю Аллаха и Пророка и сказал ему: „Я хочу сделать тебя богаче шаха персидского, нашего славного государя. Следуй за мною“.

Перс последовал за гением, который привел его, держа лампу в руках, в пещеру, выстланную рубинами и изумрудами и наполненную самыми драгоценными камнями и сказочной красоты бриллиантами. Перс по приказанию гения наполнил большой мешок и унес.

«Ты можешь еще раз наполнить мешок, — сказал ему гений, — и взять с собою»

Перс принялся за работу и наложил столько бриллиантов и рубинов, что мешок едва мог вместить их. Тогда гений сказал ему:

«Теперь на эти сокровища ты можешь, если захочешь, купить целое царство. Ступай!»

И он приказал ему выйти из пещеры. Перс повиновался, но когда он выходил, то при дневном свете заметил громадный бриллиант, который показался ему красивее всех, бывших у него, и он сказал своему проводнику:

«Я хотел бы взять и этот».

«Несчастный безумец! — ответил сердито гений. — Алчность твоя погубила тебя…»

И тотчас стены пещеры обрушились, скрыв под своими обломками алчного перса.

Итак, дорогой мой, этот рассказ подходит и к вам. Вы пользовались моей любовью: чего же еще недоставало вашему ненасытному сердцу? Вы пожелали видеть мое лицо, и вот таинственный грот, где скрывалась наша любовь, рухнул. Прощайте!.. Мы никогда более не увидимся!»

Крик отчаяния вылетел из груди Армана; он снова схватил пистолет и решил убить себя… Но чья-то рука вырвала его… Его друг, его секундант, поверенный его тайн вошел в то время, как юноша читал письмо, и поднял его с ковра, когда оно выпало из рук пораженного Армана.

— Сумасшедший! — крикнул он. — Ты хочешь убить себя? Брось! Эта женщина никогда тебя не любила.

— Зато я люблю ее, я… — твердил Арман.

— Хорошо! Мы отыщем ее.

Это слово было для Армана якорем спасения, как для человека, приговоренного к смерти.

— Друг мой, — спокойно продолжал собеседник Армана, — дай мне неделю сроку, и я, не видя ее ни разу, узнаю ее и укажу тебе в толпе твою белокурую домино.

Так как Арман с недоумением смотрел на друга, то он продолжал:

— Хочешь, я расскажу тебе свою историю? Слушай. Я горячо полюбил одну женщину; но у нее был муж, настоящий тигр. Я встречал ее повсюду: на дороге, в свете или, вернее, она меня беспрестанно видела следовавшим по ее стопам. Прелюдия вальса, кадриль — словом, все было для меня предлогом очутиться возле нее. Шла ли она слушать проповедь, я был там; показывалась ли она в Лесу, и меня там можно было встретить верхом на лошади. Вообще эта женщина везде могла чувствовать на себе взгляд своего обожателя, говоривший ей, как сильно я ее люблю, потому что любовь моя была так благоговейна, так безгранична, что я никогда не осмелился бы признаться ей. Муж испугался человека, который всюду преследовал его жену, восхищался ею, но не открывал ей своей любви; он сказал себе, что постоянство — самое ужасное оружие, которым можно подействовать на человеческое сердце, и решил покинуть Париж, Францию, Европу, увезя и свое сокровище; он так искусно замел свой след, что сначала я потерял всякую надежду отыскать когда-либо любимую женщину. Но я любил ее, понимаешь ли, любил до безумия, и я сделал самый простой расчет: решив, что земля только песчинка, я сказал себе, что в десять лет я могу ее обшарить сверху донизу. Я принялся за дело и спустя два года отыскал любимую женщину на берегах Онтарио, в индийской хижине.

— А муж? — спросил Арман.

— Муж обратился в плантатора, потом он умер. Итак, я нашел молодую и красивую вдову, обладавшую миллионами и тронутую моим постоянством. Я мог бы жениться на ней, но… вот тут-то и вся суть моей истории — я слишком долго ее искал для того, чтобы продолжать любить. Цель была достигнута, желание было удовлетворено. Итак, друг мой, наши истории сходны. Вместо мужа твоя белокурая домино имеет маску; эта маска является препятствием, тиранией, если хочешь. Любимая мною женщина переехала моря, чтобы скрыться от меня — твоя же не уезжала из Парижа. Обшарить Париж можно в пятнадцать дней; но ты дай мне только неделю, и я покажу тебе ту, которую ты любишь, не видав ее, я тебе покажу ее лицо открытым, и ты разлюбишь ее.

— Никогда… — прошептал Арман.

— Слушай, — продолжал друг, — сегодня прекрасная погода, а теперь четыре часа, поедем в Лес, мы ее, может быть, встретим там.

Арман приказал заложить красивую английскую лошадь в совершенно новенький тильбюри, и спустя двадцать минут молодые люди проезжали ворота Мальо. Было пять часов. Стоял май месяц, а потому Булонский лес кишел самыми изящными экипажами. Перед Отъездом из Парижа в поместья все светское общество желало в последний раз показаться в этом элегантном месте прогулок.

— Готов поклясться, — сказал друг, — белокурая домино и баронесса де Сент-Люс одно и то же лицо.

— Невозможно, — ответил Арман, вспомнив, с каким презрением домино говорила о баронессе.

— Смотри, вот как раз баронесса…

Арман почувствовал странную дрожь и испугался: вдруг это она… Так странно устроено человеческое сердце!

Баронесса де Сент-Люс действительно ехала в открытой коляске с двумя жокеями, одетыми в желтые бархатные ливреи. Она сидела полуразвалившись и, играя зонтиком, слушала высокого и красивого, смуглого молодого человека, сидевшего на передней скамейке коляски.

— Вот баронесса де Сент-Люс, — продолжал друг Армана. — Она едет с графом Степаном.

— Кто такой этот граф Степан? — спросил Арман, почувствовав, как буря ревности поднялась в нем при мысли, что, если домино и баронесса одна и та же женщина, то как может другой сидеть около любимой им особы.

— Граф Степан — молодой русский вельможа, проживающий в Париже свои огромные доходы.

— Дальше!..

— А дальше, он влюблен в госпожу де Сент-Люс. Арман побледнел.

— Как?.. Он ее любит? — спросил он упавшим голосом.

— Я уже говорил тебе, дорогой мой, что про баронессу ходит много слухов. Может быть, ни виконт Ральф, ни маркиз де П… ни граф Степан никогда не целовали даже кончика ее розового ноготка… Может быть, напротив… Вот ты уже побледнел, как смерть, хотя еще ничем не доказано, что мои подозрения верны относительно того, что баронесса и есть именно «она».

В это время легкое тильбюри, спускавшееся по большой аллее, и поднимавшаяся по ней коляска встретились, и друг Армана испытующе взглянул на баронессу, в то время как молодой человек, весь бледный, впился в нее глазами. Госпожа де Сент-Люс, которая, казалось, мало следила за словами графа Степана, рассеянно посмотрела на двух молодых людей и на их лошадь.

— О! какая чудная лошадь! — сказала она настолько громко, что Арман и его друг услыхали ее похвалу.

Впрочем, ни в голосе, ни во взгляде ее нельзя было заметить ни малейшего смущения или изумления… Рука ее не переставала играть зонтиком, а губы продолжали улыбаться, и она выдержала взоры молодых людей с бесстрастием женщины, привыкшей, что ею любуются.

— Или она хорошо владеет собою, — прошептал друг Армана, — или это не она.

Коляска доехала до ворот Мальо, потом повернула обратно и во второй раз встретилась с тильбюри. Баронесса оставалась по-прежнему бесстрастна, но граф Степан с любопытством посмотрел на тильбюри и в особенности на Армана.

— Ага! — пробормотал спутник молодого человека. — Она выдала себя!

— Что ты хочешь сказать этим? — вскричал Арман, вся кровь у которого прилила к сердцу.

— Я хочу сказать, что баронесса де Сент-Люс и есть твоя белокурая домино.

— Откуда ты узнал это?

— Взгляд графа Степана убедил меня в этом. Она назвала ему твое имя, и он посмотрел на тебя презрительно и ревниво. Итак, откуда она знает тебя, если это не домино?

Арман был поражен этим логическим доводом.

— Однако она сказала мне… Друг пожал плечами.

— Это она, — повторил он.

— Ну, так я люблю ее…

— Ты с ума сошел!

— Пусть!

— Вернись домой и всади себе пулю в лоб, я тебя больше не удерживаю. Лучше умереть, чем любить эту женщину.

— Нет, — вскричал со злобой Арман, — я люблю ее и хочу еще раз увидеть… хочу, чтобы она меня снова приняла у себя!

— Дорогой друг, одно из двух: или я ошибаюсь, и в таком случае твое желание проникнуть в дом баронессы де Сент-Люс безрассудно, или это «она», и тогда она может выставить тебя за дверь, весьма вежливо объявив тебе, что не имеет удовольствия тебя знать.

— Я убью этого человека! — прошептал вне себя Арман.

— Это было бы глупо и самое плохое средство пробраться к ней.

Друг проводил Армана до дому, употребив все свое красноречие для того, чтобы успокоить его и убедить отказаться от этой любви.

Но Арман любил! Разве можно толковать о благоразумии с влюбленным! И только дав торжественное обещание ввести его в дом баронессы де Сент-Люс, друг Армана мог несколько успокоить его.

Прошло два дня. Арман все время был в нервной лихорадке и не мог встать с постели: страсть его доходила до безумия, он ревновал домино к графу Степану.

Старый Иов хотел уведомить полковника о странном нервном состоянии, в котором находился дорогой его мальчик, но Арман боялся сообщить отцу о своем горе; он упросил Иова не ходить на улицу Гельдер.

Ворчун не мог отказать в просьбе своему питомцу и пошел в свой угол поплакать о нем.

— Его сглазили, — шептал он. Наконец на третий день утром явился друг.

— Хочешь видеть баронессу? — спросил он. Арман вскрикнул от радости.

— Она дает костюмированный бал. Будут танцевать в саду, который будет весь иллюминирован.

— Я пойду, — сказал Арман.

— Наш друг Рауль Б., — продолжал гость, — бывает у баронессы; он просил позволения представить ей тебя…

— И… — спросил Арман, — она отказала?

— Нет, ты получил приглашение.

Он протянул Арману напечатанный билет, на котором был пробел для имени приглашенного. У влюбленных от отчаяния до надежды один шаг. Арман уверил себя, что это приглашение было прощением…

— Она все еще любит меня!

Хотя бал был назначен на другой день, но Арман уже выздоровел. Реакция наступила быстро, надежда увидеть баронессу исцелила его.

XXVIII

Молодого человека, предложившего представить Армана баронессе де Сент-Люс, звали Альбертом Р. Посвященный в тайну любовной интриги Армана, Альберт Р. дал себе слово, что после бала больной вернется домой совершенно здоровым.

В десять часов вечера, в день бала, г-н Р. явился в маленький отель Шальо. Арман достал себе костюм, который так удивительно шел к нему, что его друг не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Клянусь честью, если баронесса Сент-Люс и белокурая домино имеют хоть малейшее между собою отношение, то мир немедленно будет заключен. Мы приедем в одиннадцать часов, — продолжал г-н Р., — как раз в то время, когда туда съезжается избранное общество, и мне кажется, что ты тотчас узнаешь, та ли именно женщина баронесса Сент-Люс, которую ты ищешь.

— Как это? — спросил Арман.

— Ты будешь ей представлен, и она будет разговаривать с тобою.

— Твоя правда, — согласился молодой человек.

— Голос выдаст ее.

Молодые люди сели в карету и в четверть часа проехали расстояние, отделяющее Шальо от Вавилонской улицы, в конце которой находился отель Сент-Люс. С обеих сторон въезд в улицу был загроможден экипажами, а двор был полон выездными лакеями.

Р. взял под руку влюбленного и провел его в первый этаж отеля, где находился бальный зал. Зал был залит светом и пестрел разнообразными костюмами. Толпа была так густа, что Арман и его проводник принуждены были дождаться на пороге, когда кончится вальс.

— Это сказка из «Тысячи и одной ночи», — произнес какой-то молодой человек, стоявший рядом с ними.

— Вон танцует царица, — сказал другой и указал при этом рукой.

Арман взглянул по направлению, куда указал говоривший, и увидал белокурую, воздушную баронессу, вальсировавшую с неподдельным увлечением с кавалером в костюме янычара, в котором он тотчас же узнал графа Степана.

Сын полковника снова почувствовал прилив ревности, которая причинила ему уже столько страданий в тот день, когда он встретил в Лесу баронессу Сент-Люс с красавцем русским в коляске.

Баронесса танцевала с упоением и в вихре вальса, казалось, забыла о своих гостях и обо всем мире, несясь в объятиях своего кавалера.

— Решительно, — раздался голос около Армана, — граф Степан счастливец.

Это сказал молодой человек, почти юноша, тоже влюбленный в баронессу и ревновавший ее к графу.

— Почему счастливец? — спросил другой.

— Потому что он танцует с баронессой.

— Это счастье доступно и тебе, мой милый. Стоит только пригласить ее.

— О, я говорю не об этом счастье!

— Так о каком же?

— Ах, совсем о другом!

— Милый друг, баронесса так же благоволит к графу Степану, как к тебе и ко мне.

— Ну, сомневаюсь в этом.

— А доказательства?

— Видишь ли, у меня нет доказательств, зато есть убеждение.

Этот разговор, который велся вполголоса, терзал сердце Армана, и, слушая его, он цеплялся за страшную надежду.

— Это не она, это не может быть она, — утешал он себя. Вальс кончился; танцоры провели своих дам на места, и в зале восстановилось движение.

— Идемте, — сказал г-н Р., пробиваясь сквозь толпу и направляясь к баронессе.

Сердце Армана билось усиленно, он шел шатаясь. Ее слова должны были послужить ему приговором.

— Баронесса, — сказал Альберт Р., — позвольте мне представить вам господина Армана Л.

Очаровательная, хотя и бесстрастная улыбка скользнула по губам баронессы; она ответила поклоном на почтительное приветствие Армана и, играя веером, произнесла несколько слов. Эти слова, сопровождаемые стуком веера, были сказаны так тихо, что Арман не мог уловить звука ее голоса. Баронесса удалилась, опираясь на руку своего кавалера.

Арман был страшно бледен, и его волнение обратило бы на себя внимание в менее многочисленном обществе.

— Это она, — сказал он Альберту Р., — я не сомневаюсь более! Это она!

— В таком случае она превосходно владеет собой, — сказал последний. — Потому что она вынесла ваш взгляд совершенно спокойно. Вы пригласите ее танцевать?

— Да, да… — бормотал Арман, нервно дрожа. — И вы в самом деле думаете, что граф Степан пользуется успехом?

— Друг мой, — ответил Альберт, — чтобы ответить на ваш вопрос: да или нет, — надо застать его на коленях перед баронессой Сент-Люс, хотя и это еще ровно ничего не докажет, кроме его страсти, которую она может и не разделять.

— Значит, вы думаете?..

— Я ничего не думаю! Быть может, да, быть может, нет. В свете, видите ли, существует два способа скрывать свою интригу: первый, и более вульгарный — это держать в отдалении своего поклонника, даже выказывать к нему антипатию, никогда ему не улыбаться, чтобы не возбудить чьего-либо подозрения, а второй, и более оригинальный — это способ баронессы, если только у нее есть интрига с графом. Она сделала его своим кавалером, он всюду сопровождает ее, и свет, не отличающийся особенною прозорливостью, говорит:

— Если бы он был тем, чем кажется, то она не афишировала бы так свою связь. Это не более как уловка.

Альберт Р. взглянул на Армана и заметил, что он бледен, как смерть.

— Неужели вы так любите это таинственное существо, лица которого вы ни разу не видали? — спросил он.

— Страстно!.. — ответил Арман.

— А если это не баронесса Сент-Люс?

— Ну что ж! Я обойду весь свет, но найду ее.

— А если это она?

Этот вопрос, поставленный ребром, ужаснул молодого человека.

— Да, — продолжал Альберт, — если это она, что вы сделаете?

— Не знаю…

— Дорогой мой, поверьте моей опытности: легче поднять Атласские горы и возложить их на ваши плечи, чем вернуть женщину человеку, которого она разлюбила. Теперь она любит графа Степана.

— Ну, что ж, я убью его!

— Это было бы несправедливо.

— Почему?

— Потому что дурно и нечестно мстить человеку за то, что его предпочла любимая женщина.

В это время молодые люди, стоявшие посреди залы, увидели баронессу, направлявшуюся к ним. В этот раз она шла под руку со старым дипломатом.

Арман подошел к ней и сказал:

— Могу я рассчитывать на счастье, баронесса, что вы согласитесь протанцевать со мною следующий вальс?

Она ответила утвердительной улыбкой, слегка наклонила голову и прошла мимо.

Все это было так естественно, что нельзя было и предположить, что она намеренно избегает вступить в разговор.

В течение часа Арман бродил по залам в лихорадочном нетерпении, ожидая начала вальса, который он должен был танцевать с «нею»; услышав ритурнель, он почувствовал страшное волнение.

— Ну, смелее! — шепнул ему Альберт Р.

Арман подошел к баронессе и напомнил ей данное слово.

— С удовольствием, — ответила она ему, вставая и опираясь на его руку.

Ах, она заговорила, и тембр ее голоса явственно прозвучал в ушах Армана; молодой человек растерялся, услышав снова мелодичные звуки, которые заставляли так часто трепетать его сердце.

В двадцать лет человек положительно ребенок в проявлениях своих чувств и делает глупость за глупостью. Арман должен был бы сначала понаблюдать эту женщину и проверить, действительно ли она всецело завладела его сердцем, показать же госпоже Сент-Люс, что он ее не знает, было бы в высшей степени умно и тактично. Но Арману было всего двадцать лет. Едва раздались первые такты вальса, как он увлек баронессу и, весь дрожа, сказал ей:

— Наконец-то… наконец-то… я нашел вас.

Она склонилась на его руку с неподражаемой грацией и, полузакрыв глаза, казалось, с увлечением отдалась вихрю вальса, когда слова Армана долетели до ее слуха.

Ее глаза широко раскрылись от любопытства, она с удивлением посмотрела на него и спросила:

— Разве вы встречали меня где-нибудь?

Этот вопрос был предложен спокойно и без тени удивления, как спрашивает женщина, привыкшая слышать объяснения в любви во время вальса и по два объяснения во время кадрили.

— Баронесса, — пробормотал Арман, — неужели вы забыли бал в Опере?

— Я была там всего один раз с мужем, — ответила баронесса, продолжая вальсировать. — Мне было тогда шестнадцать лет и мне очень хотелось посмотреть тамошний бал. Ах, там было отвратительно!

— И… вы там больше ни разу не были? — спросил Арман.

— Никогда.

Арман вздрогнул и понял, что баронесса решила отрицать свое тождество с домино.

— Значит, вы будете неумолимы? — спросил он с мольбою в голосе.

— Я? — спросила она с неподражаемой наивностью. — В чем же я могу быть неумолимой?

— О, — сказал Арман, — это, однако, ваш голос, ваш лоб, ваши волосы… Это вы!

При этих словах баронесса Сент-Люс умышленно сбилась с па вальса и остановилась; затем она надменно посмотрела на своего кавалера и сказала:

— Я думаю, сударь, что вы жертва мистификации. Я вижу вас сегодня вечером в первый раз, как же вы могли узнать меня?

Арман побледнел, и сердце его перестало биться. Теперь он не сомневался более: баронесса и домино — одно и то же лицо.

Но, изумленный спокойным ответом баронессы Сент-Люс, он с испугом взглянул на нее.

«Это сфинкс», — подумал он.

Арман не нашелся ответить ни слова в ответ баронессе, но, обняв ее за талию, с какой-то безумною яростью начал кружить ее.

Когда вальс кончился, баронесса сделала ему банальный реверанс, каким женщины обыкновенно благодарят своих кавалеров, и вместо того, чтобы позволить ему отвести себя на место, взяла под руку графа Степана, проходившего мимо него. Все это произошло так быстро, что Арман остался неподвижный и растерянный посреди залы.

Альберт Р., угадавший все, что произошло между ними, подошел к Арману.

— Ну, что? — спросил он.

— Она отрицает.

— Вполне понятно.

— А! Вы находите? — спросил он глухим голосом.

— Друг мой, — сказал Альберт, — у вас есть два выхода, если вы действительно уверены, что это она.

— Какие?

— Первый и, по моему мнению, самый разумный — это уйти отсюда незаметно и никогда не возвращаться сюда. Бывают в жизни такие случаи, когда приходится вычеркнуть из сердца друга или женщину, но это следует делать спокойно и с сохранением собственного достоинства. Постарайтесь забыть баронессу Сент-Люс и поедемте ужинать в Английское кафе, а с завтрашнего дня ищите себе новое развлечение.

— Нет, нет, — твердил Арман, глаза которого лихорадочно блестели, — я люблю ее!..

— Хорошо! Так есть только одно средство удовлетворить вашу любовь.

— Какое?

— Убить графа Степана и скомпрометировать баронессу.

— К чему это?

— Друг мой, когда женщина бросает нас, нам остается только порвать с нею связь с наибольшим скандалом. Женщины такие странные существа, что они презирают человека, заботящегося об их репутации, и безумно влюбляются в того, кто третирует их, как гризеток.

— Ну, что ж, я убью графа…

— А пока, дорогой мой, так как вы бледны, как мертвец, и обращаете на себя всеобщее внимание, то пройдемтесь по саду и подышим свежим воздухом.

И Альберт Р. увлек Армана в одну из аллей сада, освещенную маленькими разноцветными венецианскими фонариками; там он усадил его на скамью и хотел завести разговор на более безразличную тему, но Арман прервал его:

— Послушайте, я знаю только одно действительное средство, чтобы успокоиться: это уединение. Когда говоришь, то волнуешься, а молчание утешает самый сильный гнев. Оставьте меня на полчаса одного…

— Хорошо! — согласился Альберт. — Я пойду танцевать. До свидания!

Альберт ушел, Арман остался один.

Та часть сада, где он сидел, была самая уединенная и даже почти не была освещена. Большие деревья образовали широкую аллею, которая вела к павильону. Армана, сидевшего на каменной скамье, не могли заметить посетители, изредка заглядывавшие сюда, тогда как он, напротив, мог вполне отчетливо видеть их.

Но молодой человек мало обращал внимания и на шум бала, который слабо долетал до него, и на незнакомых ему гостей. Одна мысль завладела им всецело: найти повод к ссоре с графом Степаном, чтобы вызвать его на дуэль. Как ни легко казалось ему это с первого взгляда, но предлог все же надо было изобрести, а при теперешнем состоянии Армана он не мог ничего придумать. Он не был знаком с графом, не обменялся с ним ни одним словом и не мог, конечно, подойти к нему и попросту сказать:

— Я хочу убить вас, потому что вас любит баронесса Сент-Люс.

Граф мог вежливо отрицать этот факт.

И вот в то время, когда Арман ломал себе голову над этим вопросом, легкие шаги раздались по песку. Он почувствовал, точно электрический ток пробежал по его телу, и кровь прилила к его сердцу. Арман вздрогнул.

Две тени мелькнули сквозь деревья и прошли в двух шагах мимо неподвижно сидевшего Армана. Это были баронесса и граф Степан, разговаривавшие вполголоса. У Армана закружилась голова, и рука его невольно начала искать кинжал, нож или какое-нибудь оружие… Парочка прошла в двух шагах, не подозревая о присутствии человека, сидевшего на скамье, и Арман видел, как они направились к павильону.

Он окончательно потерял способность владеть собою и забыл, что сад полон гостей; он решил выследить их, подвергая себя, таким образом, быть может, насилию.

Сердце у него стучало, красные круги мелькали перед глазами, холодный пот выступил на лбу. Он издали следовал за ними, шатаясь, как пьяный; парочка проскользнула в павильон, освещенный просто канделябрами. Минуту спустя Арман, в свою очередь, пробрался в павильон, так как дверь забыли запереть, и очутился у маленькой, покрытой толстым ковром лестницы. Он поднялся по ней, и шум его шагов, заглушаемый ковром, совершенно не был слышен; он дошел до полуоткрытой двери, откуда выходил луч света.,. Толкнув дверь, он быстро осмотрелся кругом и остановился неподвижно, как бы пораженный громом, уничтоженный… Он стоял на пороге того самого будуара, где он провел столько упоительных часов у ног белокурой домино, будуара с восточными обоями, круглым диваном, висячими лампами; на том месте, где тогда сидела домино, он увидал госпожу Сент-Люс, а у ног ее графа Степана, державшего ее руки в своих. Вдруг баронесса вскрикнула и вскочила, точно увидела перед собою привидение. Она заметила на пороге неподвижного и бледного, как статуя, Армана.

— Вы! Вы! — вскричала она вне себя от волнения и гнева. Арман сделал шаг по направлению к ней, взглянул на пораженного графа и сказал ему:

— Прошу прощения, сударь, что нарушаю ваше уединение, но позвольте мне сказать вам, где вы находитесь…

Голос Армана хрипел и слова с трудом срывались с его губ.

— Сударь! — в свою очередь, остановил его граф.

— Выслушайте меня… выслушайте, — перебил Арман, причем голос его звучал так повелительно, что русский дворянин невольно замолчал. — Вы видите этот будуар? Ну, так в течение двух месяцев я проводил здесь почти каждый вечер. Сюда меня привозили в карете… с завязанными глазами… Здесь меня встречала замаскированная женщина… Эту женщину я в первый раз встретил на балу в Опере. — И, обернувшись к баронессе, Арман прибавил. — Эта женщина вот она!

Госпожа Сент-Люс вскрикнула, как дикий зверь, пойманный в расставленные сети; затем она подбежала к Арману и ударила его по лицу рукою, затянутою в перчатку.

— Вы подлец! — сказала она.

Арман зашатался, как человек, пораженный насмерть, и направился к графу с угрожающим видом, налившимися кровью глазами и пеною у рта.

— Сударь, — сказал он ему, — мне нужна вся ваша кровь, чтобы смыть это оскорбление!

Но граф Степан успел уже овладеть собою; он надменно смерил взглядом с ног до головы Армана и сказал:

— Я не имею счастья быть любимым госпожою Сент-Люс, как вы могли это подумать, увидав меня у ее ног. Я люблю ее действительно и осмелился стать перед нею на колени, чтобы признаться в этом; но ответ ее на мое признание не дает мне права сделаться заступником за оскорбленную честь баронессы.

Голос графа звучал спокойно и ровно; он говорил, улыбаясь, и прибавил с изумительною вежливостью:

— Впрочем, сударь, вы, очевидно, жертва ошибки или странного сходства… Госпожа Сент-Люс женщина честная и никогда не будет принимать, замаскированная, неизвестных ей лиц в своем будуаре.

Сказав это, граф предложил руку баронессе.

— Пойдемте, баронесса, — сказал он. — Этот молодой человек, по-видимому, помешан.

— Сударь! — вскричал Арман, загородив графу дорогу. — Неужели русские трусы?

— Если вы оскорбите меня лично, — холодно ответил граф, — то я готов драться с вами… но несколько позднее.

— Нет, нет! Сейчас же!

— Подумайте, мы скомпрометируем этим баронессу. До свидания… через две недели я к вашим услугам.

Граф отстранил Армана и вышел под руку с баронессой Сент-Люс.

Арман остался, как прикованный, на месте, обезумев от горя и отчаяния и устремив глаза на паркет, в положении человека, который видит, что последняя надежда его исчезла. Только час или два спустя, придя в себя, Арман вышел из рокового павильона и из проклятого дома, где его ударили по лицу.

Альберт Р. тщетно искал Армана и, подумав, что он уехал, приказал подать карету.

На следующий день после бала полковник застал своего дорогого мальчика страшно упавшего духом, как мы описали уже в начале нашего рассказа, и решил при помощи своего общества, главою которого он считался, заставить баронессу пережить ряд пыток, задев ее гордость и поразив ее в самой дорогой ее привязанности.

Что касается баронессы Сент-Люс, то бал, который продолжался до семи часов утра, был дан ею на прощание с парижским обществом. На другой день она уехала в свое поместье в Бретани, где она предполагала провести все лето и куда мы последуем за нею.

XXIX

В Финистере, в нескольких лье от Кемпера, голая красноватая скала страшной высоты выдалась в море в старый бретонский океан, омывающий ее своими седыми пенистыми волнами при монотонном шуме и под тусклым, холодным небом.

На этой скале, подобно маяку, господствующему над морем, возвышается один из тех феодальных замков, архитектура которых напоминает героическую и кровопролитную эпоху Крестовых походов и первых войн с Англией.

С моря этот замок имеет самый мрачный и печальный вид, так что его можно сравнить с гнездом бакланов — морских хищников. Его зубчатые почерневшие башни, на которых, вопреки революциям, развеваются обрывки феодального флага, растрескавшаяся сторожевая башня и покрытые мхом стены внушают суеверный страх рыболовам и морякам, близко подплывающим к нему. Со стороны суши, наоборот, вид замка совершенно меняется: плющ увивает его стены, огромный парк столетних вязов обрамляет зеленую лужайку, над которой возвышается крыльцо со стершимися ступеньками, лучи заходящего солнца золотят стекла стрельчатых окон, а за парком, между морем и большим каштановым лесом, раскинулась хорошенькая ярко-зеленая тенистая долина, на которой приютилась небольшая деревушка со своими глиняными домиками.

Со стороны моря замок выглядит старым разбойником; со стороны суши он походит на добродушного старика, греющегося под теплыми лучами весеннего солнца. Этот замок назывался Керлор, и там-то баронесса Сент-Люс проводила каждое лето. Керлор после первых Крестовых походов перешел во владение Болье. Владение это после того, как пресеклось мужское потомство, перешло в женскую линию, к мадемуазель Болье, которая принесла его в приданое своему мужу барону де Сент-Люс. Трудно было понять, почему светская львица, какой была баронесса Сент-Люс, выбрала для своего летнего местопребывания этот мрачный замок, затерявшийся в глухом уголке Финистера и удаленный от цивилизованного мира, где не было никаких развлечений, кроме охоты и рыбной ловли, хотя ей принадлежало в Тюрене восхитительное имение.

Для того, чтобы проводить все лето в Керлоре, баронесса Сент-Люс должна была дорожить им как местом воспоминаний дорогого детства, а быть может, у нее была еще какая-нибудь другая веская тайная причина.

Итак, в один майский вечер, при заходе солнца, почтовая карета, запряженная сильными нормандскими лошадьми, остановилась у решетки старого замка. В ответ на удары кнута и звон бубенчиков внутри замка раздалось движение, и когда баронесса Сент-Люс вышла из кареты, к ней подбежали с полдюжины старых слуг, каких можно встретить только в такой глухой провинции, как Бретань. Позади всех стояла молодая женщина с ребенком на руках. Эта молодая женщина была самое прелестное создание, которое только можно встретить, и она вполне заслуживает хотя мимолетного описания. Это была брюнетка, среднего роста, с голубыми глазами и черными, как смоль, волосами, с замечательно маленькими руками и ногами. Она была похожа на лилию, и на губах ее играла мечтательная и печальная улыбка, свойственная женщинам приморских стран, которых убаюкивал монотонный шум океана. Звали ее Ивонаика, или сокращенно Наика.

Наика была молочной сестрой мадемуазель Берты де Болье, впоследствии баронессы Сент-Люс. Она была дочерью человека, спасшего во время Вандейских войн жизнь маркизу де Болье и до самой смерти пользовавшегося всеобщим уважением, хотя сама Наика приобрела плохую репутацию. Действительно, за несколько месяцев до смерти отца Ивона, смотрителя охоты (такую должность занимал ее отец), Наика, говорят, отказала своему молодому жениху, уроженцу Ванны, давно уже любившему ее, а вскоре затем молодую девушку увидали с грудным ребенком на руках… Тогда бретонские крестьяне и их жены, боявшиеся Бога, воздели руки к небу и, вздыхая, говорили: «Бедная Наика! Она сделалась жертвой какого-нибудь красивого городского барина, одного из тех, которые часто наезжают в Керлор… Бедная Наика!.. Бедный отец Ивон!»

До своего падения Наика была всеобщей любимицей в долине Керлора. Будучи воспитана с Бертой, она получила почти такое же образование, как и та, и в окрестностях ее называли не иначе, как мадемуазель Наика.

После несчастья, случившегося с нею, все ожидали, что баронесса Сент-Люс — Берта уже три месяца была замужем — не пустит ее к себе на глаза и выгонит из замка. Но ничуть не бывало. Наика осталась по-прежнему подругой Берты; напротив, их дружба, казалось, сделалась еще теснее благодаря какой-то таинственной связи, и молодая женщина страстно полюбила ребенка, явившегося плодом незаконной любви Наики.

В Париже зимой баронесса Сент-Люс была легкомысленной и бессердечной светской львицей, из-за которой, как говорили, погибли загадочной смертью трое поклонников. В Керлоре же она являлась совершенно другой. Оставляя Сент-Люса одного в Париже или в Турине, она обрекала себя на семимесячное одиночество в пустыне, довольствуясь изредка обществом нескольких окрестных дворян, а большую часть времени проводила вдвоем с Наикой, забывая среди семейных радостей и поцелуев, которыми она осыпала ребенка, шумную парижскую жизнь. Какая же тайна связывала эти три существа и соединяла этих двух женщин у колыбели малютки? Этого никто не знал.

Итак, Наика побежала с маленьким мальчиком на руках навстречу выходившей из кареты баронессе Сент-Люс, которая вскрикнула от радости, обнимая зараз молодую мать и ребенка.

Малютке было около четырех лет; он был свеж и румян, загорелый от солнца, с курчавыми волосами, и уже начинал немного лепетать.

— Здравствуй, мамочка, — сказал он, обвивая своими полными ручонками шею баронессы, нежно целовавшей его.

Гордая баронесса фамильярно взяла под руку свою молочную сестру, подала руку ребенку, которого звали Гектором, и направилась с ними в огромный зал старого замка, где, согласно старинному феодальному обычаю, ее встретили и приветствовали слуги.

XXX

Хотя суровое жилище снаружи сохранило печальный вид и носило отпечаток ветхости, зато внутри оно не раз подвергалось значительным переделкам. Госпожа Сент-Люс несколько раз заново обновляла его; большая часть огромных зал, еще недавно отделанных почерневшим дубом, с закопченной мебелью и кожаными обоями, позолота на которых уже потускнела, была отделана роскошно и с тем же изящным вкусом, какой замечался в убранстве отеля в предместье Сен-Жермен.

После непродолжительного отдыха в большой зале баронесса Сент-Люс с Наикой и малюткой Гектором перешли в хорошенький маленький будуар, немного напоминавший собою павильон в отеле на Вавилонской улице. Молодые женщины крепко обнялись.

— Милая Наика, — сказала баронесса, — какой долгой показалась мне зима!.. Знаешь ли, что уже пять месяцев, как мы с тобою не видались?

— Ах! Сестрица, — ответила Наика. — Эти пять месяцев показались мне такими же длинными, как и тебе… Но со мною был наш ребенок, а потому твое отсутствие было для меня менее тяжело.

— Наконец-то я с вами, — продолжала баронесса, лаская белокурую, кудрявую головку Гектора. — Но в этом году, — прибавила она, — мы повеселимся, Наика, пригласим соседей… я буду устраивать празднества в Керлоре.

— Увы! — ответила Наика, — у нас становится все меньше соседей, смерть похитила многих из них. Старый шевалье Кергац умер на прошлой неделе, а неделей раньше скончалась баронесса Пенгоэ, и говорят, что д'Урзе тоже лежит при смерти в своем замке д'Урзе ле Ванн.

— Зато, — сказала баронесса; — у нас остался старый шевалье де Керизу, наш самый близкий сосед, а к нему должны приехать ненадолго из Парижа несколько молодых людей и, между прочим, — с наивным видом прибавила баронесса, — один молодой русский, который был мне представлен зимою, граф Степан Степнов. Ты увидишь, милая Наика, что у нас здесь будет целый двор… Кстати, я чуть не забыла сказать тебе, что я пригласила превосходного управляющего, у которого все манеры дворянина. Это — бывший капитан, воин времен Империи, но вследствие скудной ренты он принужден был влачить печальное существование, даже почти бедствовал, и вот теперь он предложил мне свои услуги. Он приедет сегодня вечером.

Молодые женщины предавались некоторое время интимной и приятной беседе, которая затянулась до звонка, возвестившего, что ужин подан. Они сошли в столовую, ведя за руки ребенка, которого и посадили за столом между собою. Любовь баронессы Сент-Люс к сыну Наики доходила до обожания и привела бы в сильное смущение Париж, где баронесса слыла за женщину без сердца.

Действительно, она с любовью смотрела на это хрупкое создание, и насмешливая, холодная улыбка, обыкновенно игравшая на ее губах, исчезала, а в ее задумчивом и печальном взоре можно было прочитать чисто материнскую нежность.

Госпожа Сент-Люс сказала правду, заявив, что управляющий приедет в тот же вечер. Около восьми часов на дворе раздался топот лошади, и вскоре баронесса увидала на пороге столовой высокого человека, одетого в длинный голубой сюртук с красной ленточкой в петлице. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.

У него была чисто военная выправка офицера императорской гвардии; он поздоровался, отдав честь по-военному. Госпожа Сент-Люс знала его под именем Ламберта, но нам не трудно узнать в нем полковника Леона.

Для того, чтобы поступить в качестве управляющего к баронессе, полковник изменил свои манеры, отцепил офицерский орден и надел военную форму, в которой и представился баронессе.

— Сударыня, — сказал он, кланяясь, — я поспешил в двадцать четыре часа покончить дела, задержавшие меня в Париже, и теперь я к вашим услугам.

— Господин управляющий, — заметила баронесса, — вы, должно быть, проголодались и устали, а потому будьте любезны поужинать со мною. Завтра мы осмотрим сначала замок, а затем и имение.

Полковник поклонился и сел за стол, делая вид, что чувствует стеснение и неловкость.

«Бедный человек!» — подумала Наика.

Полковник говорил мало, а больше ел и смотрел на ребенка и на нежности, которыми осыпала его госпожа Сент-Люс.

Баронесса рано удалилась в свою комнату, оставив полковника за столом вдвоем с Наикой. Через час и Наика отправилась к себе. Тогда полковник, оставшись один, закурил сигару, вышел на террасу старого замка, возвышавшуюся над морем, и погрузился в мечты. Ночь была темная. Океан с глухим шумом ударял о песок свои пенистые волны, а качавшийся на рейде корабль показывал по временам свой кормовой фонарь, который минуту спустя исчезал в волнах. Полковник смотрел то на погруженный в молчание замок, то на беспредельный океан, и на тонких его губах скользила холодная и злая усмешка.

— Ну, баронесса Сент-Люс, напрасно вы ввели в стены вашего замка деревянного коня, которого некогда впустил Улис в стены Трои и который в следующую ночь изверг людей с мечами и огнем. Посмотрим, кто из нас победит, сударыня!

XXXI

Три дня спустя после приезда в Керлор мнимый капитан окончательно вступил в исполнение обязанностей управляющего имением баронессы Сент-Люс.

Теперь необходимо объяснить, каким образом он получил это место.

Мы оставили полковника в Опере в то время, как он лорнировал баронессу, сидевшую в ложе, и заметил графа Степнова, сопровождавшего ее в тот вечер на спектакль. Мы видели затем, как он написал записку русскому дворянину, спросив, не приходится ли он сыном артиллерийскому майору, с которым полковник был знаком во время своего плена в России.

На записку, посланную с капельдинершей, немедленно был получен ответ:

«Да, — писал граф, — я действительно сын майора Степнова и всегда готов к услугам французского офицера, знавшего моего покойного отца».

Полковник немедленно вышел из ложи и был настолько счастлив, что госпожа Сент-Люс не заметила его. Почти в то же время и граф вышел в фойе, где и встретился с полковником.

Молодой человек и старый солдат радушно поздоровались; полковник сказал графу:

— Когда-то майор граф Степнов, ваш уважаемый отец, осыпал меня милостями, а теперь я хочу обратиться с просьбой к сыну…

— Говорите, полковник, я к вашим услугам. Мой кошелек и моя шпага в распоряжении того, кого мой отец называл своим другом.

Полковник притворился, что хочет попросить о чем-то, но не решается.

— Граф, — начал он с волнением, — признание, которое я хочу вам сделать, таково, что я вынужден просить у вас честного слова, что вы сохраните это в тайне.

— Даю вам слово.

— То, что я хочу вам рассказать, — продолжал полковник, волнение которого, по-видимому, все росло, — до того странно, что я попросил бы вас отойти в сторону.

— Пойдемте, — сказал граф, беря под руку полковника и отходя с ним в угол фойе, где никого не было.

— В первые годы Реставрации, — начал полковник, — я полюбил так, как любят только однажды в жизни. Женщина, которую я любил, теперь уже умерла. Итак, я любил и был любим. Мне было в то время тридцать четыре года; я был красив и носил блестящую форму гусарского офицера. Она была замужем за угрюмым стариком. Увы! Наше счастье было непродолжительно. Одно событие, тайна которого не принадлежит мне, разлучило нас навсегда…

Полковник остановился и отер слезу; затем он продолжал:

— Я узнал, что она сделалась матерью… К несчастию, я не мог ни увидать ребенка, ни ее самое. Я был тогда в Испании. Когда я вернулся, я вышел в отставку; у меня почти не осталось средств, не было и связей; так что свет, в котором жили она и ее ребенок, навсегда был закрыт для солдата императорской гвардии, обратившегося в промышленника…

Полковник снова прервал свою речь, как будто стараясь побороть свое волнение.

— Она умерла, а я уже старик, — продолжал он. — Но ее ребенок, которого я обожаю так же, как обожал мать, жив. Теперь это благородная и красивая женщина, — но увы! Она так же недоступна для меня, как и ее мать.

Граф Степан вздрогнул, смутно предчувствуя то, что собирался сообщить ему полковник.

— Ну и что же? — спросил он.

— Иногда, изредка я имею счастье видеть ее, вмешавшись незамеченным в толпу, которая раздается при ее проходе; но вы должны понять, что мне этого недостаточно… я хотел бы видеть ее каждый день… хотя мне пришлось бы для этого разыгрывать у нее роль подчиненного… быть слугой.

— Милостивый государь…

— Знаете ли, — продолжал полковник, — у меня было несколько собратьев по оружию, менее счастливых, чем я, возвратившихся с поля битвы с чином поручика или капитана. Так как у них не было средств к жизни, то они поступали на какую-нибудь незначительную должность. Одни из них пошли по коммерческой части, другие заняли скромные места управляющих… Ах! Если бы я мог добиться того же… слышать, как она отдает мне приказания… видеть ее ежедневно… жить под одной кровлей с нею.

Граф посмотрел на полковника и не мог не прийти в восторг от человека, отеческая любовь которого заставляла его принести в жертву человеческое достоинство.

— Итак, — спросил он его, — вы хотите стать подчиненным человеком?..

— Я готов на все, лишь бы жить возле нее, граф, — ответил полковник, по-видимому, растроганный до слез.

— Однако, — заметил граф, — такое признание…

— Милостивый государь, — решительно сказал полковник, — я обратился к вам потому, что только вы можете исполнить мое желание.

— Каким образом? — простодушно спросил молодой русский.

— Если бы я назвал имя этой женщины, сохранили ли бы вы мою тайну?

— Даю слово дворянина!

— Хорошо! — ответил полковник. — Я узнал, что баронесса Сент-Люс…

Его голос дрогнул при этом имени, а граф чуть не вскрикнул от удивления.

— Я узнал, что баронесса Сент-Люс, — продолжал полковник, — ищет главного управляющею своими имениями и домами, человека честного и с некоторым образованием…

Граф Степан почувствовал волнение.

— Итак, этим требованиям, мне кажется, я мог бы удовлетворить.

— Как! — вскричал граф. — Полковник Леон согласился бы?..

— Не полковник Леон, а капитан Ламберт. Вы поклялись сохранить мою тайну, вы предложили мне свои услуги, и я прошу вашей протекции для того, чтобы получить это место управляющего под именем капитана Ламберта.

— Вы получите его, — ответил граф. Полковник схватил его руку.

— Вы благородны и так же добры, как ваш отец, — пробормотал он.

— Послушайте, — сказал граф, — баронесса Сент-Люс уезжает завтра вечером в свое имение в Бретани; зайдите завтра утром ко мне, и я вас представлю.

Граф Степан дал полковнику свою карточку и, уходя, сердечно пожал ему руку.

Молодой русский вернулся в ложу баронессы, полковник же уехал. Наклонившись к молодой женщине, граф прошептал:

— Берта! Вы любите меня?

Она взглянула на него своими большими грустными глазами и ответила только:

— Неблагодарный!

— Хорошо, — продолжал граф, осчастливленный ответом, — но если бы я попросил у вас маленького доказательства, дали бы вы мне его?

— Может быть…

— Вы ищете управляющего?

На губах баронессы показалась насмешливая улыбка.

— Вы хотите сделаться управляющим, чтобы последовать за мною в Бретань?

— Не я, — ответил граф, — но бедный старый служака, которого я люблю и который был другом моего отца.

— Где вы его видели?

— В фойе, пять минут назад. Это — довольно крепкий старик, бывший капитан, человек честный.

— Хорошо! — небрежно ответила баронесса. — Приведите его завтра ко мне.

— Вы — ангел доброты!

Она посмотрела на него со своей очаровательной улыбкой.

— Послушайте, — сказала она, — вы не знаете всего, что я для вас сделала сегодня.

Граф посмотрел на баронессу.

— Вы приедете в Бретань, — продолжала она, — через две недели и будете представлены шевалье де Керизу, моему соседу, его внуком, вашим другом Лаврентием де Кердель.

В эту минуту упал занавес по окончании последнего акта.

— Проводите меня до кареты, — сказала баронесса, взяв графа под руку, — и приходите завтра с вашим протеже.

На другой день, около одиннадцати часов, полковник действительно явился к графу Степану, оканчивавшему туалет. Изящный человек исчез. Остался старый солдат в синем сюртуке, с громадными усами — тип ворчуна-солдата, который обессмертил Шарлэ.

— Разве меня нельзя принять, — спросил он с улыбкой графа, — за настоящего капитана Ламберта?

— О! Конечно, — ответил граф. — И баронесса Сент-Люс придет в восторг от вас.

Тут полковник счел долгом слегка побледнеть и спросил с волнением:

— Вы думаете, что я буду принят?

— Даю вам слово.

Между человеком, который безумно любил баронессу Сент-Люс, и другим, искусно разыгрывавшим роль мнимого отца, о ком же могла быть речь, как не о ней?..

Граф почти признался в своей любви, а полковник уверял его, что ему очень приятно это слышать, лишь бы «она» была счастлива.

В то время, как они ехали в карете на Вавилонскую улицу, молодой русский почувствовал непреодолимую потребность сообщить полковнику, что через две недели после отъезда баронессы он отправится на месяц к де Керизу, соседу баронессы Сент-Люс.

«Ого! — подумал полковник, — это изменяет мои планы».

Баронесса приняла гостей в спальне, в утреннем костюме.

Граф представил ей мнимого капитана Ламберта, который казался взволнованным и постоянно запинался в разговоре.

«Бедный отец», — подумал граф.

«Бедный человек! — проговорила про себя баронесса. — Как тяжело для его гордости, что он принужден просить места чуть ли не слуги».

Госпожа Сент-Люс приняла к себе на службу капитана Ламберта и, прощаясь с ним, сказала:

— Сегодня вечером я уезжаю в Керлор, там мы встретимся с вами, и вы немедленно вступите в вашу должность.

— Я могу отправиться завтра утром, — ответил полковник, — и следовать за баронессой на расстоянии нескольких часов езды.

Полковник, уехав из отеля на Вавилонской улице, вернулся в фиакре домой и, переменив платье, нанял карету и приказал кучеру:

— Поезжай на улицу Шальо.

Через двадцать минут отец и сын сидели уже вместе. Арман был так же бледен и слаб, как и накануне, но меланхолия и упадок духа, так испугавшие было полковника, уступили место гневу.

«Хороший признак, — подумал бедный отец, — когда гнев примешивается к любви, то благоразумие берет верх».

Он обнял сына, усадил его рядом с собою и сказал, смотря на него с нежностью:

— Ну, как ты чувствуешь себя сегодня, дитя мое?

— Я все еще страдаю, отец.

— Ты очень любишь ее?

— О, да!

— А что, если и она тебя вдруг полюбит? Арман вскрикнул.

— Отец… отец… — прошептал он, — неужели ты хочешь, чтобы я умер от счастья?

Полковник прижал сына к сердцу и сказал:

— Я тоже любил… я тоже страдал…

— О! Все же не так, как я, отец; это невозможно!

— Выслушай меня; я считаю, что три вещи очень сходны в этом мире: лошадь, женщина и игра. Необходимо, чтобы лошадь чувствовала шпору, иначе она не обращает внимания на ездока и вышибает его из седла. Женщина должна чувствовать превосходство, власть мужчины, или она сделает с ним то же, что лошадь с наездником. Игрок должен быть смел и идти напрямик к счастью, захватить его нахрапом, и тогда счастье будет улыбаться ему. Видишь ли, — продолжал полковник, — госпожа Сент-Люс одна из тех развращенных и порочных натур, которые могут быть или рабами, или тиранами. Она твой тиран, тиран неумолимый и бессердечный, потому что ты ее любишь и преклонялся перед нею, но она любила бы тебя, если бы ты третировал ее так, как этого заслуживают некоторые женщины.

Арман слушал отца с глубоким удивлением.

— Слушай дальше, — продолжал полковник, — я хочу через две недели увезти тебя отсюда к той женщине, которая похитила любовь моего сына; я хочу, чтобы она на коленях молила у тебя милости и прощения.

У Армана закружилась голова.

— Отец… — бормотал он. — Не обещай мне такого счастья… оно невозможно!

— Взгляни на меня, — вскричал полковник, — смотри прямо на своего отца. Веришь ли ты ему?

— Да.

— Ну, так твой отец дает тебе слово, что все будет так, как он сказал.

Арман вскрикнул и чуть не лишился чувств в объятиях полковника. Тот понял, что сильные волнения могут разбить этот нежный и хрупкий организм, и прибавил:

— Я уезжаю на несколько дней, дитя мое. Это путешествие я предпринимаю ради тебя, ради твоей любви… И клянусь, что она тебя полюбит.

— А тот! — прошептал Арман, вздрогнув от гнева при воспоминании о графе Степнове.

— Он… — сказал полковник. — Он умрет через две недели.

И, нежно обняв сына, полковник Леон ушел, оставив в сердце сына самую приятную из всех надежд — надежду вернуть любовь обожаемой и изменившей женщины.

Полковник был теперь вполне уверен, что Арман захочет жить и будет жить в ожидании того дня, когда к нему вернется баронесса Сент-Люс.

— Иов, — сказал он старому солдату, — поручаю тебе моего сына: следи за ним. Если с ним случится, Боже упаси, одно из тех несчастий, которые потребовали бы моего непременного присутствия, то беги к господину де Ласи и скажи ему только: меня зовут Иовом. Он все устроит.

Уехав из Шальо, полковник направился к Гонтрану.

Де Ласи после смерти Леоны овладело какое-то нравственное оцепенение. Он перестал противиться желаниям общества, организованного полковником, и сделался в руках его слепым орудием. Ему даже нравились сильные ощущения, испытываемые им во время дуэлей, сделавшихся для него явлениями заурядными, и он так мало дорожил жизнью, что чувствовал потребность рисковать ею.

— Дорогой маркиз, — сказал ему полковник, — смерть вашего кузена вернула вам наследство вашего дяди и его любовь. Отчего бы вам не съездить в Бретань и не навестить шевалье.

— Разве вам необходимо, чтобы я поехал туда? — спросил маркиз с равнодушием человека, готового на все.

— Да.

— Зачем?

— Я еще не знаю; но, вероятно, придется убить графа Степана Степнова, намеревающегося провести месяц у одного из соседей вашего дяди и баронессы Сент-Люс, у господина Керизу.

— Разве баронесса едет в Бретань?

— Она уезжает сегодня вечером, а я завтра.

— Вы?

— Да, я. Вот уже час, как я получил место главного управляющего баронессы под именем капитана Ламберта.

— Ловко сыграно, полковник!

— Ах! — прошептал последний. — Если бы вы знали, как разбито сердце моего мальчика. Эта пантера с розовыми ноготками истерзала его. Но она в моей власти! У этого чудовища есть в глубине сердца чувствительная струна. Эта женщина, безжалостная к своим рабам, питает глубокую и нежную привязанность. Вот тут-то я ее и поражу.

Полковник был великолепен в своем гневе, и де Ласи, знавший, что означают коварные комбинации этого человека, понял, что баронесса Сент-Люс уже всецело находится в его руках.

— Сначала я думал просить вас отправить графа Степана на тот свет в просеке Булонского леса; но, обдумав, я решил, что лучше начать с нее, поразить ее в привязанности, составляющей цель ее жизни, а затем уже безжалостно бросить окровавленный труп графа к ее ногам, как праздничный букет.

— Вы великолепны! — прошептал Гонтран.

— Слушайте, — прибавил полковник, — вы напишете вашему дяде и известите его о вашем визите; вы поедете после отъезда графа, но если сюда явится человек и скажет вам: «Меня зовут Иов», — то вы исполните все, о чем он вас попросит. Это солдат, воспитывающий моего сына.

— Отлично, — ответил Гонтран.

Полковник пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. На другой день рано утром он был уже в дороге, а через два дня в Керлоре.

XXXII

Неделю спустя после вступления в должность управителя Керлора мнимый капитан Ламберт уже познакомился с топографией окрестностей, нравами и обычаями жителей. Полковник понемногу ткал сеть той ужасной драмы, в которую задумал запутать госпожу Сент-Люс. Среди слуг, привезенных баронессой из Парижа, один обратил на себя внимание полковника своим сумрачным и суровым видом; он начал наблюдать за ним. Иногда, когда обе молодые женщины играли с ребенком, взгляд этого человека, полный ненависти, устремлялся на баронессу, и полковник поймал однажды этот взгляд.

Звали его Жаном; он занимал при баронессе должность камердинера, и она вполне доверяла ему.

«Или этот человек вероломен, — рассуждал полковник, — или он тоже замышляет отомстить баронессе. В таком случае он будет моим сообщником».

Жан был очень молчалив. Бретонец, уроженец Ванна, он походил на изгнанника в своей родной стране, настолько он был мрачен и печален. Он никогда не посещал соседей, и никогда не видали, чтобы он смеялся. Морщины на его лбу разглаживались только тогда, когда баронесса возвращалась в Париж; все говорили, что он ненавидит родину.

Каждый вечер, окончив свои обязанности, он потихоньку выходил из замка, поднимался по крутой тропинке и садился на скале, выступавшей над морем.

Полковник пошел однажды за ним. Была ночь. Океан бурлил и выбрасывал гальки на отлогий морской берег с пронзительным, все покрывающим собою шумом. Бретонец Жан уселся на верхушке скалы, как таможенный надсмотрщик на своем посту или ворон, выжидающий добычу.

Положив голову на руки и устремив глаза на воду океана, он, казалось, был погружен в грустные думы, как человек, сердце которого разбито.

Вдруг чья-то рука легла на его плечо. Удивленный, он быстро вскочил и очутился лицом к лицу с полковником, который держал в руке пистолет; бретонец прочел в его глазах такую решимость, что, несмотря на всю свою храбрость, содрогнулся.

— Эй, приятель, — сказал полковник, — я не хочу убивать тебя, поговорим немножко…

— Что вам надо? — грубо спросил бретонец.

— Садись и поговорим…

Голос полковника звучал так повелительно, что Жан повиновался.

XXXIII

— Мой милый друг, — продолжал управляющий Керлора, — чтобы приходить, подобно тебе, мечтать каждую ночь на скалу, возвышающуюся на сто саженей над океаном, и слушать его ропот, надо быть или поэтом, или влюбленным, или мечтать о мести.

При последних словах Жан вздрогнул.

— Ты поэт? — спросил полковник.

— Нет, — отвечал он.

— Влюблен?

— Был, а теперь нет.

— Значит, ты замышляешь отомстить.

— Может быть.

— Я так и думал, — холодно сказал полковник.

— Вы? — спросил Жан, удивившись.

— Да, я. И я даже могу назвать ту особу, которую ты ненавидишь… Это госпожа Сент-Люс.

— А вам какое до этого дело? — спросил бретонец. Полковник взвел курок у пистолета и продолжал:

— Милый друг, мы здесь одни, и шум волн, если я тебя убью, заглушит звук выстрела, и он не долетит до Керлора; теперь выбирай: или скажи мне правду и переходи на мою сторону, потому что эту женщину я ненавижу поболее тебя… или умри.

Луч адской радости блеснул в глазах бретонца.

— Вы… ее… ненавидите? — спросил он, отчеканивая каждое слово.

— Она отвергла любовь моего сына.

— Вашего сына?

— Да, и чтобы отомстить ей, я взялся разыграть роль управителя.

— Как зовут вашего сына? Я, может быть, знаю его?

— Арман… — ответил полковник.

— А! Молодой человек белокурый… хрупкий… лет двадцати… А я, — продолжал Жан, — был замаскированный человек, тот самый, который отвозил его в сад на Вавилонской улице. Так вы его отец? О, теперь я понимаю, что вы должны ненавидеть ее… но я… я еще сильнее вас ненавижу ее.

— А тебе что она сделала?

— Благодаря ей опозорена честная, добрая девушка, которую я любил.

— Теперь, — спокойно сказал полковник, спуская курок пистолета и пряча его в карман, — мы постараемся сговориться с тобою…

И, сев около бретонца, он взял его за руку и продолжал:

— О многом мне известно смутно, а о многих гнусностях в жизни этой женщины я догадываюсь, но у меня нет доказательств, и ты должен дать мне их.

— Они у меня есть, — сказал бретонец.

— Кто этот ребенок, который зовет Наику матерью?..

— Тут гнусность! — пробормотал Жан. — Наика — честная девушка… Этот ребенок — плод преступления: он сын баронессы.

И бретонец продолжал с глухим раздражением в голосе:

— Ах, если бы я нашел наконец человека, ненавидящего эту низкую женщину так же, как и я, то я не стал бы более хранить ее тайну. Чтобы отомстить ей, я сделался бы его сообщником, его орудием… Я знаю все… Я ждал только еще одного — последнего преступления, чтобы усадить ее рядом с собою на скамью подсудимых в уголовном суде.

— Так расскажи мне все, — сказал полковник.

— Слушайте, — и слуга рассказал следующую странную историю баронессы Сент-Люс:

— Я был женихом Наики. Ее отец, старик Ивон, был егерем в Керлоре, я же — псарем у де Керизу. Отец мой участвовал вместе с Ивоном в походе. Хотя Наика, молочная сестра дочери владельца замка, и воспитывалась вместе с нею, отец ее, старик Ивон, клялся, что ни за кого не отдаст ее, кроме меня. «Отцы наши были друзьями, — часто говорил он, — так пусть дети наши поженятся». В восемнадцать лет нас объявили женихом и невестой, а свадьба была назначена на следующую Пасху. Дочь владельца замка вышла замуж четыре месяца спустя после выхода из пансиона, и ее отец остался один в Керлоре. Однажды вечером дождь лил ручьями; дело было осенью. Наика и я сидели у камина в маленьком павильоне, находившемся в конце парка, окружавшего замок, где она жила вместе с отцом. Ивон уехал утром на охоту в Ванн, в леса господина Керизу, вместе с владельцем замка, бароном Болье, отцом госпожи Сент-Люс. Он мог возвратиться не ранее следующего дня, в особенности если погода будет теплая. Когда часы в замке били десять, Наика протянула руку и сказала мне с улыбкой:

— Право же, мой милый Жан, отец и господин не вернутся сегодня.

— Ты думаешь, Наика?

— Они остались ночевать в Керизу, и ты тоже должен уйти… Ты пока только мой жених, и хоть ты честный малый, я все-таки не могу позволить тебе ночевать у меня.

— Но ведь идет дождь?

— Так что ж! Когда ты пришел сюда, дождь тоже лил. Уж не хочешь ли ты уверить свою Наику, что ты боишься промокнуть?

И она подставила мне свою розовую щечку для поцелуя и прибавила:

— Уходи!

Но в ту минуту, когда я собирался уходить, мы услыхали стук кареты, ехавшей по Ваннской дороге.

— Вот и отец твой, — сказал я Наике.

— Не может быть, — отвечала она. — Он уехал верхом.

Шум колес все приближался; нам показалось, что карета на минуту остановилась, а затем снова поехала. Раздались легкие шаги и два удара в дверь павильона. Наика и я вскрикнули от удивления.

Особа, открывшая дверь и появившаяся на пороге, была госпожа Сент-Люс, новобрачная, дочь владельца замка. Она опустилась на стул и шепнула на ухо Наике:

— Я погибла!

Действительно, она была бледна, как смерть, синие круги под глазами свидетельствовали о том, что она много плакала и страдала; она тщательно прятала под ротондой какой-то предмет, форму которого я никак не мог определить.

Баронесса незадолго перед тем вышла замуж за барона Сент-Люса, и последний, обманутый супругой, прежде чем сделаться мужем, должен был воочию убедиться в своем бесчестии. Теперь вы понимаете, почему она явилась среди ночи, в наемной карете, которую поспешила отпустить, и почему постучала в дверь павильона, вместо того, чтобы явиться в замок.

— Уходи, — приказала мне Наика, сообразив, в чем дело.

Я поклонился баронессе и вышел, но, подчиняясь непреодолимому любопытству, решился узнать все.

Около павильона росло дерево, ветви которого касались окна комнаты, где находились госпожа Сент-Люс и Наика. Я взобрался на это дерево и, притаившись в листве, мог все видеть и слышать.

— Наика!.. Наика!.. — вскричала баронесса после моего ухода. — Наика… Я погибла… погибла навеки… Мой отец… мой муж… узнают все…

И, порывистым движением распахнув ротонду, она показала растерявшейся и удивленной Наике хрупкое создание, тщательно закутанное в богатое покрывало, и, чтобы заглушить его крик, начала покрывать его поцелуями.

— Дитя мое! — твердила она. — Дитя мое… я не могу тебя покинуть!

Вдруг она побледнела, и болезненный крик вырвался из ее груди… Ее слабость, утомление от дороги, пережитые волнения потрясли ее нежный и нервный организм. Она почти без чувств упала на стул, прижимая ребенка к своей груди.

Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.

— Отец! — прошептала Наика, растерявшись.

Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.

— Что делать? Что делать? — твердила Наика, ломая руки от отчаяния.

Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.

С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.

Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:

— Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…

Он не решился докончить и прошептал:

— Бог поможет нам и научит, что делать.

С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.

Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.

— Самое лучшее, что мы можем сделать, — сказал Болье Ивону, — это вернуться в Керлор.

Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.

Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.

— Пришпорь лошадь, — приказал он Ивону, — и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.

Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.

Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.

— Эй, приятель! — окликнул он ямщика, — откуда едешь?

— Честное слово, барин, — отвечал ямщик, — может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.

— Что! — вскричал де Болье. — Ты издеваешься надо мною, бездельник?

И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.

— Барин, — сказал ямщик, — вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.

Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.

— Сегодня утром, — продолжал ямщик, — в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.

— Куда прикажете ехать? — спросил я ее.

— Выезжайте сначала из города, — приказала она мне. — Я буду указывать вам дорогу.

Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.

— Странно! — прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.

— Как выглядела эта дама? — спросил он.

— Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.

— Моя дочь! — вскричал де Болье, — моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?

Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.

Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.

Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.

— Я слишком жестоко наказан, — прошептал он, — я умру обесчещенный!

Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:

— Болье не может быть обесчещен, — его дочь останется честной женщиной для всего света…

— А этот ребенок? — спросил старый дворянин упавшим голосом.

— Этот ребенок, — отвечал Ивон, — будет сыном Наики…

Болье не ответил ничего… он был мертв…

Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.

Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:

— Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!

Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.

Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…

Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.

— Я не женился на Наике, — продолжал Жан, — потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!

Полковник прервал рассказ лакея:

— Ты будешь отомщен, но я должен все знать!

— Что еще?

— Известно тебе, как умер виконт Ральф?

— Да…

— Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?

— Хорошо, — отвечал Жан, — слушайте.

— Я слушаю, — сказал, снова садясь, вставший было полковник.

XXXIV

— Баронесса Сент-Люс, — продолжал Жан, — хотела пользоваться всеми недозволенными наслаждениями, слывя в то же время добродетельной женщиной. Г-н де Р… был первый ее любовник; в течение своего шестимесячного блаженства он не подозревал, что смерть постоянно висела над его головой.

Когда маркиз явился в первый раз в павильон, баронесса сказала ему:

«Если вы хотите любить меня и быть любимым мною, то должны хранить в тайне наши свидания. Никогда ни друг, ни слуга не должны сопровождать вас. Никогда, если бы даже меня оскорбили в вашем присутствии, вы не должны драться за меня. Если вам покажется, что другой нашел путь к моему сердцу, вы должны остаться глухи и немы: малейшее проявление ревности будет для вас гибельно».

С этого дня я поступил на службу к маркизу. Но я не был его слугой, а только шпионом за ним; я следовал за ним всюду и получил приказание убить его, если бы у него сорвалось хоть одно неосторожное слово.

Но маркиз не знал, что я служил раньше у баронессы; следовательно, он мог выдать себя в моем присутствии, если бы принадлежал к числу людей, способных проболтаться.

Но маркиз обожал баронессу Сент-Люс и молчал о своем счастье, как могила. Так продолжалось шесть месяцев; по истечении этого времени баронесса встретила виконта Ральфа. Он был блондин, мечтательный, меланхоличный, как герой ирландских легенд. Красота у него была чисто женская. Маркиз, наоборот, был брюнет, смуглый, мужественный, высокого роста и обладал силой Геркулеса. Контраст, по всей вероятности, показался баронессе пикантным, и она начала новую интригу, не порвав прежней.

Скоро некоторые неосторожные выходки сэра Ральфа вызвали толки в свете и пробудили ревность маркиза; но он, помня данное обещание, принужден был молчать, так как иначе я должен был убить его, и я боялся, что момент этот близится. Однако он сдерживал себя и, несмотря на муки, которые испытывал, он не искал наперсника, и мой кинжал был вложен в ножны. Но однажды вечером он осмелился сказать баронессе:

— Свет подозревает, и я уверен в том, что виконт Ральф любит вас.

— Я это знаю, — ответила она спокойно. — Он мне сам признался в этом.

Маркиз вздрогнул от бешенства.

— И вы также любите его, не правда ли?

— Ваш вопрос нескромен; я не считаю себя обязанной отвечать вам.

— Хорошо же! — пробормотал вне себя маркиз. — Я или узнаю это, или умру.

Эти неосторожные слова погубили маркиза. На другой день баронесса приказала мне.

— Возьми этот флакон. Сегодня вечером ты выльешь его содержимое в стакан твоего господина. Он страдает бессонницей, а это наркотическое средство поможет ему.

Я понял все и взял флакон. Но я не хотел исполнить приказание, не уверившись предварительно, что в моих руках находится возможность отомстить. Пойти к маркизу и сказать ему: «Послушайте, госпожа Сент-Люс приказала мне отравить вас», — это значило рисковать быть выброшенным за дверь. Маркиз не поверил бы мне, а если бы даже и поверил, то с презрением отказался бы от мести. Самое лучшее было возбудить в нем ревность. Три раза в неделю маркиз находил в полночь отворенной садовую калитку со стороны бульвара Инвалидов. Ему уже накануне всегда было известно, что баронесса ждет его. Маркиз не оказывал мне ни малейшего доверия, а потому я и не мог бы спросить его:

— Барин, вы пойдете сегодня на бульвар Инвалидов?

Но маркиз не знал моего почерка, и во время его отсутствия я написал три следующие строчки и оставил записку в его курильной на кругленьком столике:

«Если господин маркиз пойдет сегодня на бульвар Инвалидов, то, вероятно, застанет там своего знакомого, ирландского дворянина».

Когда маркиз вернулся, он очень удивился, что его тайна открыта. Он позвал меня.

— Кто был здесь? — спросил он.

— Никто, — ответил я.

— Кто же написал это?

И он указал мне на записку. Я с простодушным видом пожал плечами в знак своего неведения. У маркиза слуг было только трое: грум, кухарка и я. Он не захотел расспрашивать остальных и отпустил меня. Но демон ревности пробудился в нем с еще большей силой, чем прежде, а таинственное уведомление показалось ему заслуживающим внимания.

Маркиз оделся и вышел, сказав, что не вернется к обеду.

«Теперь, — подумал я, — я останусь вне всяких подозрений в случае, если с госпожою Сент-Люс в эту ночь случится неприятность».

Так как мне было интересно узнать, что произойдет, то я пошел ночью на бульвар Инвалидов. После долгого ожидания я увидел при свете стоявшего вдали фонаря человека, закутанного в плащ по самый нос, прокрадывавшегося вдоль забора сада.

«Это маркиз», — подумал я.

Это действительно был он; маркиз, не колеблясь, направился к калитке — явное доказательство, что он отлично знал дорогу, спрятался в тени, которую отбрасывал выступ амбразуры, и замер, не подозревая, что я наблюдаю за ним с дерева. Маркиз прождал около часа. Шел дождь, бульвар был пуст. Вдруг вдали раздались уверенные и быстрые шаги, шаги человека, спешившего на любовное свидание; маркиз вздрогнул, и я догадывался, что он держит под плащом длинный и тонкий предмет, напоминающий собою пару шпаг. Почти в то же время дверь, к которой он прислонился, бесшумно открылась, как будто сама собою, под давлением невидимой пружины. Не было никакого сомнения: шаги, слышанные им, были шаги соперника.

Г-н де Р. вошел в сад, сделал три шага влево и очутился на пороге павильона, где баронесса ждала Ральфа. Ночь была темная.

— Ральф… — сказала она чуть слышно, — это вы?

— Нет, сударыня, — сухо ответил маркиз, — это я.

Я слышал, как баронесса вскрикнула от ярости. Между тем сэр Ральф появился в ту минуту на пороге павильона и встретился лицом к лицу с маркизом. Положение баронессы было ужасно, но оно продолжалось недолго.

— Милостивый государь, — сказал маркиз, схватив за руку сэра Ральфа, — вы любите эту даму, и я также… мы соперники… На свете нет места для нас двоих.

И, сбросив плащ, маркиз подал обе шпаги ирландцу, со словами:

— Выбирайте!

Они хотели было драться тут же, в саду, но там было так темно, что они принуждены были выйти на улицу, полуосвещенную фонарем. Госпожа Сент-Люс, не потерявшая присутствия духа, воспользовалась этим, чтобы запереть калитку, так что, если бы что и случилось, она не была бы скомпрометирована.

Сэр Ральф и маркиз вооружились шпагами, как люди, решившиеся не прекращать поединка до тех пор, пока один из них не умрет. Это была прекрасная дуэль. Они оба дрались превосходно, и рукою обоих руководила одинаковая ненависть. Я не знаю наверное, сколько времени продолжалась дуэль; может быть, двадцать минут, а может быть, только десять, но мне показалось, что она длится целую вечность… Наконец сэр Ральф глухо вскрикнул и упал мертвый. Маркиз оттолкнул его труп ногой и ушел. Я же спустился с дерева, подтащил труп к калитке сада баронессы, где он и был найден на следующий день метельщиками. Г-н де Р. вернулся к себе и лег в постель, воображая, что у него хватит сил побороть постигшее его горе. К несчастью, бессонные ночи — плохой помощник в любви. Г-н де Р. обожал госпожу Сент-Люс, верил в нее… и вдруг он убедился в ее измене… Эта ужасная мысль не выходила у него из головы и сводила его с ума, так что он встал с постели в каком-то горячечном состоянии, прошел в курильную, взял там пистолет и размозжил себе череп. На другой день я объяснил баронессе Сент-Люс, почему я не мог исполнить ее приказание, и у нее не явилось ни малейшего подозрения относительно моей преданности.

Жан остановился. На губах полковника мелькнула холодная и злая усмешка.

— Час искупления приближается, — сказал он. — Теперь, дружище, ты принадлежишь мне.

— И душою и телом.

— Знаешь ты соседних рыбаков?

— Разумеется.

— А есть между ними такие, которых можно было бы подкупить?

— Есть один, по имени Гуалек, страшный негодяй, готовый за экю убить родного отца и мать.

— А есть у него настолько большая лодка, чтобы на ней можно было продержаться несколько часов в море?

— Конечно.

— Отлично. Ты попросишь рыбака Гуалека оказать нам услугу, когда я уведомлю тебя об этом.

— Хорошо.

— Потом найми закрытую почтовую карету и заготовь свежих лошадей, которые должны будут дожидаться за Ванном, на опушке леса, чтобы отвезти путешественника, спешащего в Париж. А теперь, — прибавил полковник, — пойдем спать. Час мести еще не настал, но он близок, и ты будешь отомщен!

И оба сообщника пошли вместе по дороге в Керлор. Прежде чем продолжать наш рассказ, вернемся в Париж к Арману.

XXXV

После последних слов полковника отчаяние Армана сменилось надеждой, которая исцеляет разбитое сердце даже полуумирающего человека и заставляет его цепляться изо всех сил за жизнь, обратив взоры на будущее.

«Она вернется к тебе», — сказал ему отец, и эти слова возвратили спокойствие разбитому сердцу Армана. Однако он не выходил из маленького отеля в Шальо в течение целой недели после отъезда полковника. Погруженный всецело в воспоминания, он старался проникнуть в будущее и угадать, каким образом полковник может заставить баронессу, уже разлюбившую его, вновь полюбить.

Арман походил немного на утопающего, который собирает все свои силы, напрягает последнюю энергию, чтобы добраться до берега, не заботясь о том, отнесется ли эта земля гостеприимно к нему, но лишь только бы она спасла его от смерти: но, достигнув берега и уцепившись за скалу, чтобы противостоять последней волне, которая может захватить его, он уже ищет взором крова и людей, которые оказали бы ему помощь.

То же было и с Арманом. Сначала он отчаивался когда-либо увидеть баронессу, снова быть у ее ног, удержать ускользающее от него счастье, а затем молодой человек начал видеть в возвращении г-жи Сент-Люс предначертание судьбы. И он поступил, как утопающий. Его счастье более не удовлетворяло его: он захотел упиться местью, он хотел заставить эту женщину дорого заплатить за то, что она отвернулась от него, и она должна была предстать перед ним любящей его более, чем когда-либо. Потом чей-то образ встал перед ним; то была тень графа Степана, человека, ради которого она изменила ему, ненавистного соперника, оскорбившего его честь и причинившего ему столько душевных мук.

И Арман почувствовал, что в нем закипает глухой и ужасный гнев; он вспомнил, что граф в ту ночь, когда баронесса ударила его по щеке, отказался драться с ним, чтобы не запятнать репутацию баронессы. Арман забыл обещание, данное отцу — не выходить из дома, не искать ни с кем ссоры и терпеливо ждать его возвращения. — Я должен убить графа, — решил он. Два человека приходили по очереди разделять горе и надежды нашего героя. Первый был его друг, участвовавший в качестве секунданта в его первой дуэли и рассказавший ему историю баронессы, а второй был Альберт де Р., тот самый, который привез его на костюмированный бал, где он получил пощечину.

Арман, твердо решив драться с графом Степаном, чувствовал, что откровенность его на этот счет может только повредить ему в этом деле. Он никому не открыл своего намерения, тем более, что Иов следил за ним и в последнюю минуту мог помешать ему.

Однажды вечером Альберт де Р. предложил Арману поехать в Оперу. Давали «Вильгельма Телля», и зал был переполнен благодаря участию в спектакле Дюпре. Арман принял предложение. Что-то подсказывало ему, что он встретит там графа Степана.

Когда молодые люди сели на свои места, спектакль уже начался, и Арман начал внимательно лорнировать ложи, ища своего врага. Граф действительно был в Опере; сидя один в глубине бенуара, он, казалось, мечтал о чем-то и не отдавал себе отчета в том, что у него было перед глазами…

— Он мечтает о ней! — прошептал Арман, мгновенно вспыхнув от гнева. Лорнируя соседние ложи, его спутник совершенно не заметил графа, и Арман, хотевший сделать всякое примирение невозможным, имел достаточно времени обдумать то, что собирался сделать.

Когда кончился первый акт, сын полковника вышел из ложи под руку с де Р., все еще не заметившим присутствия русского дворянина в театре, и увлек его по коридору к ложе графа.

— Я заметил здесь, — сказал он ему, — одного из наших знакомых, с которым мне хочется поздороваться.

Де Р. не обратил особенного внимания на эти слова и подумал, что дело идет о каком-нибудь уличном знакомом Армана, которых у него было множество, как у каждого богатого человека. Арман тихо два раза постучал в дверь ложи. Дверь открыли, и де Р., к своему удивлению, увидел графа Степана. Он понял все и угадал, что результатом этой встречи будет дуэль; но было уже слишком поздно, чтобы избежать ее. Граф узнал Армана. Соперники поклонились друг другу.

— Граф, — сказал Арман, — бьюсь об заклад, что у вас превосходная память.

— Да, милостивый государь, — дерзко ответил граф, — ч прекрасно помню, что уже встречался с вами.

— Вы можете мне сказать, где это было?

— На балу у баронессы Сент-Люс.

— Совершенно верно.

Граф поклонился.

— Так как память не изменяет вам в данном случае, — продолжал Арман, — то, быть может, вы определите в точности день, когда был этот бал?

— Завтра будет ровно две недели, если я не ошибаюсь, — ответил граф.

— Превосходно! — вскричал Арман, в свою очередь отвешивая поклон.

— Следовательно, милостивый государь, — продолжал он, — я могу рассчитывать, что ничто не помешает вам исполнить ваше обещание.

— Какое?

— Насколько я помню, — спокойно заметил молодой человек, — под предлогом не запятнать чести госпожи Сент-Люс вы отложили на две недели сведение наших счетов.

— Милостивый государь, — сказал граф, — ваше требование так ясно формулировано, что мне ничего не остается возразить на него…

— Значит?.. — спросил Арман.

— Я к вашим услугам.

Молодые люди снова обменялись поклонами, и Арман

прибавил:

— Если вы согласны, то мы будем драться завтра утром, в семь часов, близ Отейльских болот, на пистолетах.

— Согласен, — ответил граф.

Арман поклонился русскому дворянину и вышел.

— Дорогой мой, — сказал ему Альберт де Р., бывший немым свидетелем этой сцены, — вы поступили глупо.

— Почему?

— Да потому, что вас могут убить.

— Ба! Что за беда.

— В другое время это был бы вздор, но в настоящее время это значит очень много.

— Что вы этим хотите сказать?

— Разве ваш отец не обещал вам вернуть любовь баронессы?

— Да.

— В таком случае, вы поступили глупо. Если граф убьет вас, то баронесса достанется ему.

— Я его убью!

— Вы сильно ненавидите графа?

— Он отнял у меня женщину, которую я люблю. Де Р. пожал плечами:

— Это воровство такое незначительное, что оно даже не предусмотрено законом.

— Вы будете моим секундантом, не правда ли?

— Конечно! — ответил де Р.

— Так поедемте ночевать ко мне.

— Пожалуй.

— А кто же будет моим вторым секундантом?

— Вместо того, чтобы ехать к вам, поедемте лучше ко мне. Я пошлю своего слугу за вашим прежним секундантом Добрэ — он живет на одной улице со мною. Добрэ будет в восторге быть еще раз вашим секундантом.

— Едемте, — согласился Арман.

Де Р. приказал ехать на улицу Прованс.

— Вот, — сказал он, подавая Арману пистолет и указывая на висевшую на стене картину, — поупражняйтесь-ка немного, а я посмотрю, как вы стреляете.

Арман стрелял превосходно и всаживал одну пулю в другую на расстоянии двадцати шагов.

— Если вы будете стрелять первый, — сказал де Р., довольный результатом испытания, — то граф может считать себя мертвым.

Де Р., несмотря на поздний час ночи, послал записку Добрэ, который случайно был в это время дома и тотчас же явился.

Свидание было назначено на следующее утро, и молодые люди уложили Армана спать; тот немедленно крепко заснул.

«Странно! — подумал де Р., — у меня есть какое-то предчувствие, что все это плохо кончится для Армана. Безумец! Рисковать жизнью из-за такой пустой и бессердечной куклы, как госпожа Сент-Люс! Какое безрассудство!»

XXXVI

Граф Степан явился первый на место дуэли. Он приехал в почтовой карете в сопровождении двух жокеев; городской костюм он сменил на дорожный сюртук, застегнутый до подбородка. Один из секундантов, приехавших с ним, сидевший рядом с ним в карете, был одет так же, как и граф, в дорожный костюм, а другой был в утреннем городском костюме и ехал верхом на лошади, намереваясь, по всей вероятности, после дуэли вернуться в Париж.

Арман и его секунданты приехали несколько секунд спустя. Граф ожидал их, спокойно куря сигару.

— Сударь, — обратился он к Арману, подходя к нему и вежливо кланяясь, — я должен был уехать сегодня утром в Бретань; мои чемоданы были уже уложены вчера, когда вы внезапно вызвали меня на дуэль. Надеюсь, что вы извините, что я и мой друг виконт де Керизу, который везет меня к своему дяде, в дорожных костюмах.

Арман поклонился в ответ. Услыхав, что граф уезжает в Бретань, он страшно побледнел.

— Я должен непременно убить его, — пробормотал он, — я должен его убить.

И он подошел к де Р.

— Я оскорблен; следовательно, мне принадлежит не только право выбрать оружие, но и поставить свои условия.

— Что вы хотите сказать? — спросил де Р., встревоженный бледностью своего друга.

— Послушайте, — поспешно продолжал сын полковника, — граф едет в Бретань.

— Так что же?

— Если я не убью его, он снова увидится с нею.

— Очень может быть.

— Ну, так я хочу убить его; это необходимо.

— Я не понимаю, однако, почему вы беспокоитесь относительно условий?

— Почему? Потому что я хочу, чтобы один из нас был убит. Один из нас должен остаться на месте. Во всяком случае, я не хочу детских условий. Каждый из нас будет стрелять из своего пистолета, идя навстречу другому, и каждый имеет право сделать два выстрела по своему усмотрению.

— Хорошо, а затем?

— Если четырех выстрелов, которыми мы обменяемся, будет недостаточно, то мы снова зарядим пистолеты.

— Хорошо, — согласился Альберт де Р., боявшийся, чтобы Арман не потерял последнее хладнокровие, — цельтесь, однако, вернее.

Секунданты начали совещаться.

— Господа, — сказал Альберт, — мы — оскорбленная сторона и, как вам известно, выбрали пистолеты.

Секунданты графа Степана поклонились в знак согласия.

— Граф привез с собой пистолеты? — спросил Альберт.

— Да.

— В таком случае, пусть он стреляет из своего пистолета, а Арман будет стрелять из своего.

Секунданты вторично поклонились.

— Расстояние между противниками будет в сорок шагов, — продолжал де Р., — и каждый имеет право на два выстрела; они начнут сходиться и стрелять по своему желанию…

— Значит, — спросил виконт де Керизу, — это будет дуэль насмерть?

— Черт возьми! — вскричал Альберт. — Уж не воображаете ли вы, что мы приехали сюда для того, чтобы обменяться царапинами, а затем отправиться вместе позавтракать?

— Однако ссора была недостаточно серьезна…

— Извините, когда ссора пустячна, то дело улаживается и никогда не доходит до дуэли… Мы будем драться серьезно, следовательно, и повод к поединку был серьезен.

Тон Альберта был холоден, вежлив, но решителен. Приходилось принять его условия.

— Однако может случиться, что четырех пуль будет недостаточно, — заметил виконт Керизу.

— Тогда мы еще раз зарядим пистолеты.

«Ого! — подумали секунданты графа, ничего не знавшие о причине ссоры, — граф, должно быть, сильно оскорбил этого молодого человека, наружность которого напоминает женщину, если тот хочет драться насмерть? Бедный граф, было бы гораздо лучше, если бы он уже вернулся из Бретани».

Соперники и их секунданты находились в это время в маленькой прогалине леса, освещенной первыми лучами восходящего солнца; они стояли на одной из дорожек, пересекающих Булонский лес по всем направлениям.

Пистолеты Армана были заряжены самым тщательным образом де Р. Виконт де Керизу исполнил ту же обязанность относительно графа Степана. Отмерили расстояние в сорок шагов и поставили противников друг против друга, после чего им вручили оружие. Секунданты отошли в сторону.

Де Р., как секундант оскорбленной стороны, должен был подать сигнал.

«Как подумаешь, что один из двух порядочных людей, — рассуждал он в это время, — через три минуты будет убит из-за женщины, которая ведет уже седьмую интрижку, то, право же, голова пойдет кругом и невольно проникаешься жалостью к человеческому неразумию!»

После этого надгробного слова, обращенного к будущей жертве, де Р. трижды ударил в ладоши.

Арман первый стал подвигаться к сопернику… Он поднял руку, быстро прицелился и выстрелил. Граф остался невредим и тоже стал подвигаться и в свою очередь выстрелил. Арман переменился в лице, но продолжал идти вперед.

Граф сделал еще два шага, спокойно прицелился и снова выстрелил. Де Р., не сводивший глаз с Армана, увидел, что тот шатается, и сердце у него застучало. Но Арман все шел вперед, держа пистолет в уровень со лбом графа. Последний, бросив оружие, ставшее теперь бесполезным, остановился посреди дорожки и, скрестив руки на груди, с гордой улыбкой ждал смерти… Арман продолжал идти, пошатываясь, и расстояние, отделявшее от него графа, заметно сокращалось. Вдруг он остановился; свидетели этого ужасного зрелища подумали, что Арман собирается выстрелить, но он снова пошел… он сделал еще один шаг, затем другой и, вытянув руку, так что дуло его пистолета коснулось груди графа, сказал ему слабеющим голосом:

— Милостивый государь, я умру, потому что обе ваши пули у меня в груди, но вы не уедете в Бретань…

Он хотел уже спустить курок и убить наповал графа, но слишком понадеялся на свои силы… Заряженный пистолет выскользнул из его руки, и он упал, захлебываясь кровью. Что же касается графа, то он по-прежнему стоял неподвижно, скрестив на груди руки и даже не дрогнув.

— Жаль! — сказал он. — Если бы этот молодой человек мог продлить свою жизнь еще хоть на секунду, то его желание исполнилось бы… и я не поехал бы в Бретань.

Де Р., переживший в эти пять минут целую вечность, увидав, что Арман упал, вскрикнул, подбежал к нему и поднял его на руки… Арман еще дышал…

— Милостивый государь! — вскричал он, сердито взглянув на графа. — Если он умрет, я отомщу за него!

— Я понимаю ваше горе, — ответил граф с холодной вежливостью, — но согласитесь, что вина не моя. Я ждал выстрела до конца.

Разорвали сюртук, жилет и сорочку Армана. Доктор, которого привез с собою де Р., ожидавший в карете исхода дуэли, осмотрел обе раны и грустно покачал головою.

— Жизнь его висит на волоске, — прошептал он. — Он умрет через час, если Бог не совершит чуда.

Армана положили на изготовленные наскоро носилки, потому что он не вынес бы толчков экипажа и умер бы в дороге.

— Милостивый государь, — сказал граф Степан Альберту де Р., — я еду в Бретань, в замок Керизу; будьте добры, если этот несчастный молодой человек выживет после полученных им ран, присылайте мне ежедневно известие о его здоровье; я дрался без малейшей ненависти и буду самый несчастный из смертных, если он умрет.

И, выразив свое сердечное сожаление, граф сел в почтовую карету и приказал ямщику:

— Поезжай по Бретонской дороге!

Час спустя Арман лежал уже в своей постели без сознания, но был еще жив. Старый Иов рыдал, стоя на коленях у его изголовья. Секунданты держали руки раненого в своих, а у доктора был озабоченный вид, хотя он начинал питать надежду… Раны были не смертельны, но Арман был хрупкого и нежного сложения.

Ночь прошла довольно спокойно, благодаря низкой температуре, которой достигли в комнате, разложив по всем углам большие куски льда.

Утром раненый пришел в себя… но вскоре он снова впал в бред, и ему начало казаться, что он убил графа; он пробормотал:

— Он не уедет теперь в Бретань!

…………………………………

В течение пяти дней надежда у доктора и друзей Армана то появлялась, то опять исчезала. Наконец доктор сказал:

— Этот молодой человек любит, и эта любовь даст ему силы побороть болезнь.

Старый Иов, все время плакавший, сидя у изголовья своего молодого господина, вскрикнул от радости и хотел немедленно известить обо всем полковника. Но тот уехал, сказав ему только:

— Если с мальчиком случится несчастье, извести де Ласи.

Иов помчался на улицу Порт-Магон. Но де Ласи уехал из Парижа в тот самый день, когда граф Степан дрался с Арманом.

Следуя предписаниям полковника, маркиз не упускал из виду русского дворянина; затем, когда последний в дорожной карете выехал из Парижа, он тоже нанял почтовых лошадей и поехал вслед за ним в Бретань, куда и мы последуем за некоторыми лицами нашего повествования.

XXXVII

Однажды утром старый замок Керлор наполнился необычным шумом — шли веселые хлопоты, предвещавшие близкое празднество. В большом тенистом парке со множеством роскошных цветочных клумб с озабоченным видом суетились лакеи. Внутри мрачный замок подвергся такой же метаморфозе. Обширные залы, обыкновенно запертые в отсутствие господ, были залиты яркими лучами солнца наполнились свежим воздухом. Целая артель рабочих приводила в порядок Керлор и отделывала его во вкусе молодой владелицы. Г-жа Сент-Люс готовилась сдержать свое слово: она хотела веселиться в Керлоре так же, как и в Париже, и собиралась дать целый ряд празднеств. Она позвала капитана Ламберта, своего управляющего, и спросила его:

— Вы охотник?

— Я когда-то охотился, баронесса.

— Согласны вы устроить охоту с гончими?

— С удовольствием.

— Отлично, я возвожу вас в звание распорядителя охотой. Все мои соседи страстные охотники. Я также люблю это благородное удовольствие, люблю скакать за сворой при звуке рогов.

В то время, как баронесса говорила это, вид у нее был чрезвычайно воинственный, что необычайно шло к ней.

— Вообразите, — продолжала она, — я хочу дать довольно оригинальный праздник. Я приглашу всех моих соседей на охоту, затем последуют обед и бал в парке Керлора. Охота будет назначена в десять часов, в лесах, прилегающих к морю, на перекрестке Круа-Муссю; ночью вы окружите кабана, а утром присоединитесь к г-ну Керизу, которого я уже уведомила о предстоящей охоте, хотя после смерти моего отца своры ходят на охоту только с моими псарями.

Капитан Ламберт поклонился.

— А теперь, — прибавила баронесса, — поезжайте к барону де Ласи, моему соседу, пригласите ко мне его и его племянника маркиза, который, как мне сказали, приехал вчера вечером.

Мнимый капитан, по-видимому, только и ждал этого приказания, потому что лошадь его была уже оседлана, и пять минут спустя он вдевал ногу в стремя. Баронесса Сент-Люс назначила охоту и бал единственно для графа Степана, приехавшего накануне утром в замок Керизу с виконтом Керизу, племянником шевалье.

Гонтран явился к своему дяде несколько часов спустя и, несмотря на то, что госпожа Сент-Люс совершенно не знала Ц маркиза, она не могла не пригласить и его. Впрочем, слухи о храбрости и эксцентричности маркиза, его приключениях, путешествиях и несколько таинственном образе жизни сильно заинтриговали баронессу.

Полковник поехал мелкой рысью по дороге в Замок. Так называлось имение барона де Ласи.

Замок было старое феодальное жилище, немного реставрированное, колыбель всего рода де Ласи и, странное дело, всегда находился во владении младшей линии.

Замок этот так же, как и Керлор, лежал на берегу моря, но он был построен не на скале, а в долине, по которой протекала речка; его окружал густой лес.

Мнимый капитан застал дядю и племянника уже совершенно примирившимися и завтракавшими с большим аппетитом в столовой замка. Он представился как управитель баронессы Сент-Люс и, когда исполнил ее поручение, прошел в сопровождении Гонтрана в парк. Маркиз понял, что полковник хочет дать ему инструкции.

— Ну что? — спросил полковник, как только они остались вдвоем. — Что нового в Париже?

— Ничего.

— Вы не видали Иова?

— Нет.

Полковник вздохнул с облегчением. «Мальчик здоров», — подумал он.

Читатель не забыл, вероятно, что Гонтран уехал, не зная еще о ссоре и дуэли Армана с русским дворянином.

— Граф Степан уже здесь, — сказал полковник.

— Знаю.

— Он приехал вчера утром и завтра, как вам, конечно, известно, явится в Керлор.

— Так, что же я должен сделать?

— Найти в течение дня какой-нибудь предлог к ссоре и тотчас же подраться с ним.

— Это довольно трудно.

— Знаю, но в мои планы входит, чтобы граф был убит на следующее утро после бала или в ту же ночь, если это возможно.

— Однако…

— Слушайте, — сказал полковник, — нет ничего легче, как затеять ссору, в особенности с таким человеком, как граф Степан. Он заносчив и немножко дикарь. Заметьте ему хотя бы, что он сделал промах во время охоты, и постарайтесь таким образом задеть его самолюбие. И тогда в нем проснется полуцивилизованный дикарь.

— Отлично! — вскричал Гонтран с беспечностью человека, окончательно решившего сделаться слепым орудием в руках другого. — Будет исполнено.

— Спасибо… до завтра. Охота назначена близ Круа-Муссю, вы знаете?

— Да, — сказал Гонтран.

Он пожал руку полковнику и ушел.

Управляющий баронессы вернулся в Керлор, когда почти наступила ночь, и позвал Жана, бывшего жениха Наики, которого случай сделал его сообщником.

— Все готово? — спросил он.

— Все, — ответил Жан.

— И лодка, и рыбак?

— Да.

— А дорожная карета?

— Тоже.

— Теперь, — сказал ему полковник, — слушай внимательно.

— Слушаю, — ответил Жан.

— Надо похитить ребенка.

— Ах! — прошептал Жан, в глазах которого засверкала дикая радость. — Вы гений, а не человек! Этот ребенок — единственное существо, которое любит баронесса… Смерть этого ребенка убьет ее…

— Итак, — продолжал полковник, — у нее похитят этого ребенка. Если у нее окаменело сердце как у женщины, зато ее сердце как матери будет разбито…

И злая усмешка скривила бледные губы полковника Леона, усмешка жестокого мстителя, видящего, что час возмездия близок.

XXXVIII

Перекресток Круа-Муссю, где должны были встретиться приглашенные баронессой Сент-Люс охотники, был одним из самых диких мест в Керлорском лесу. Отсюда расходились по всем направлениям леса восемь прекрасно шоссированных дорог: одни из них вели к морю, а другие шли в поля.

Перекресток этот получил свое название от большого креста из черного камня, поросшего мхом и возвышавшегося в центре скрещивающихся дорог; с крестом этим была связана старинная легенда.

На этом самом месте во времена Крестовых походов у одного из баронов де Болье, охотившегося с рогатиной на кабана, страшный зверь распорол лошадь, затем устремился на всадника, придавленного трупом животного; но последний, видя неминуемую гибель, дал обет поставить на этом месте крест, если останется жив. Его обет был услышан: не успел кабан коснуться клыками владельца Керлора, как уже упал раненный, пораженный стрелою охотника, бывшего в свите барона. Барон Болье сдержал обет и воздвиг этот крест, который годы мало-помалу покрыли красивым зеленым мхом.

Ровно в три четверти десятого псари и охотники Керизу и Керлора прибыли на место встречи. Псарь, которому поручено было выследить зверя, доложил, что напали на след старого кабана и дикой свиньи.

Полковник, в охотничьем платье, на прекрасной ирландской лошади, принадлежавшей покойному барону де Болье, прибыл почти в одно время с экипажами и окинул собак взглядом знатока.

— Сейчас видно, что госпожа Сент-Люс, — прошептал он, — любительница охоты. Отец ее был охотник и у него были самые лучшие собаки во всей Бретани. Вместо того чтобы продать, она сохранила их для себя. Какая чудная свора!

Собаки г-на Керизу, большая часть которых была вандейской породы, во многом уступали собакам Керлора, однако и они обещали сделать чудеса.

«Если маркиз захочет, — думал управляющий, — то он найдет прекрасный случай затеять ссору, с графом Степаном. В России охотятся на медведей, волков, лосей и даже на оленей, но не имеют ни малейшего понятия, что такое настоящая псовая охота. Я уверен, что граф натворит тысячу глупостей».

В лесу раздался топот, и вскоре полковник увидел, как из лесной чащи выехали гг. де Керизу, дядя и племянник, и граф Степан.

Шевалье де Керизу представлял собою замечательный тип благородного фермера и охотника; он остался бретонцем с головы до ног. Длинные седые волосы падали ему на плечи, платье его было из грубого сукна, а ботфорты могли бы защитить его ноги от колких кустарников и репьев, если бы всадник сошел на землю, фигура у него была поистине богатырская, лицо продолговатое и суровое. Ехал он на

маленькой, коренастой, нервного сложения лошадке арморийской породы, очень горячей.

Виконт де Керизу был, напротив, бульварный лев, городской охотник; охотничий костюм его был сшит Стобом, а ботфорты изготовлены г-ном Сакоски.

Костюм графа Степана был почти такой же, как на виконте де Керизу.

Полковник и русский дворянин дружески пожали друг другу руки.

— Ну, что, капитан Ламберт, — спросил граф Степан вполголоса, — довольны вы вашим новым местом?

— Я счастлив… — ответил полковник, хотя и с улыбкой, но взволнованным голосом. — Я вижу ее каждый час… Благодарю!

Граф наклонился к самому его уху:

— Теперь ваша очередь сказать ей обо мне, — прошептал он. — Вам хорошо известно…

— Да, — сказал полковник с восхищением отца, который знает, как обожают его ребенка. — Я знаю, что вы ее любите…

— А она?

— Неблагодарный, — укоризненно заметил Леон.

— Ах! Эти пятнадцать дней разлуки, — прошептал граф, — показались мне целой вечностью.

— Ну, так вечность прошла. Через пять минут вы увидите ее; она приедет со старым бароном де Ласи, своим соседом, и племянником барона, молодым маркизом Гонтраном де Ласи.

При эпитете «молодым» граф вздрогнул и спросил:

— Что это за маркиз де Ласи?

— Это, — простодушно ответил полковник, — один из молодых людей, пользующихся успехом в предместье Сен-Жермен.

Граф вздрогнул, и полковник заметил, что он начинает ревновать.

— Маркиз, — продолжал мнимый капитан Ламберт, — бывший офицер; он известен своими дуэлями, имевшими для него всегда счастливый исход. Он убил двенадцать противников и был любим самыми неприступными женщинами. Жизнь этого человека — целая эпопея…

Говоря это, полковник наблюдал, какое впечатление производят на графа его слова.

«Ого, — подумал он. — Вот уже он ревнует, как тигр!»

— Каким образом, — спросил русский дворянин, — маркиз должен приехать сюда вместе с баронессой?

— Очень просто! Керлор находится на пути от замка в Круа-Муссю. Эти господа заедут в Керлор, чтобы проводить баронессу Сент-Люс.

В то время, как полковник объяснял это графу, на перекрестке показалась амазонка с двумя кавалерами. Это были баронесса Сент-Люс и гг. де Ласи. Баронесса была прекрасна в своей светло-голубой бархатной амазонке, на вороной лошади, которой она управляла с замечательной грацией и ловкостью. Гонтран ехал у нее с левой стороны, а старый барон де Ласи — с правой.

Граф Степан бросил сначала взгляд, полный любви, на баронессу, которую он страстно любил и находил теперь красивее, чем когда-либо, а второй взгляд, полный любопытства и той инстинктивной ненависти, которую питает любящий человек к своему сопернику, — на маркиза.

Элегантная простота охотничьего костюма Гонтрана, грация, с которой он управлял лошадью, мужественно красивое и в то же время грустное лицо, на которое жизненные бури наложили свой отпечаток, — все оправдывало слова полковника.

Гонтран и его дядя прибыли в Керлор в то время, когда баронесса оканчивала туалет; их провели в будуар львицы. Маркиз, вошедший уже в свою роль, выказал восхищение красотой госпожи Сент-Люс, и баронесса, кокетка, привыкшая видеть у своих ног массу поклонников, казалось, была польщена его восхищением. К тому же Гонтран был один из тех людей, которые всегда производят глубокое впечатление на женщин. Отчасти, может быть, следуя заранее принятому решению, отчасти уступая странному влечению, баронесса Сент-Люс была очаровательно любезна с маркизом в течение тех двадцати минут, которые он провел в ее будуаре.

По дороге из Керлора к Круа-Муссю она все время разговаривала с ним о Париже, о последних зимних праздниках, о гуляньях в Шантильи, о выставке картин, о новой опере, перескакивая с одного предмета на другой и не останавливаясь ни на одном.

Конечно, если бы сердце у Гонтрана не было занято, то Сент-Люс через час могла бы прибавить к своим прежним поклонникам еще нового; но два образа жили в его разбитом сердце: один — улыбающийся, спокойный, невинный — образ Маргариты! Маргариты, которую он так сильно любил, Маргариты, потерянной для него навсегда по милости шевалье д'Асти; другой — ужасный образ бледной женщины, с глазами, налившимися кровью, в то время когда она с яростью и отчаянием боролась с убийцей, — образ Леоны.

Эти две тени вселили могильный холод в сердце Гонтрана, в котором ничья любовь не могла уже найти себе отклика.

Увидав графа Степана, которого баронесса Сент-Люс любила такой же капризной и призрачной любовью, как и его предшественников, она захотела немного помучить его, чтобы убедиться в силе его любви, а также повинуясь своей развращенной и жестокой натуре, находившей удовольствие в мучениях своих рабов.

Она холодно поздоровалась с человеком, который приехал сюда исключительно ради нее, и, притворившись, что ее чрезвычайно занимает анекдот, который ей рассказывал маркиз де Ласи, хохотала, как ребенок.

— Итак, господа, — сказала она, обменявшись приветствиями с охотниками, — на кого мы будем охотиться?

— На кабана или на кабаниху, баронесса, — ответил шевалье де Керизу, — это мы предоставляем решить вам самой.

— Я хотела сначала узнать ваше мнение, шевалье; к тому же, — прибавила с улыбкой баронесса, — я вам приготовила сюрприз, господа. Вы сегодня вечером будете танцевать в Керлоре…

— Танцевать! — вскричал старый барон де Ласи.

— Я пригласила на бал весь город Ванн; сегодня у меня будут обедать пятьдесят человек, а затем мы будем танцевать на траве; поэтому-то я и хотела узнать, на охоту за которым из этих двух животных потребуется больше времени.

— На кабана, баронесса.

— Отлично, — сказала она с улыбкой, — будем охотиться на кабана; таким образом, мы убьем время до обеда.

Тотчас же собаки были спущены, и на животное напали в его берлоге; через четверть часа выгнали его оттуда. Граф Степан видел, как баронесса пустила свою лошадь на лай собак и закричала:

— Кто любит меня, пусть следует за мной!

Он быстро помчался на этот крик. Но Гонтран уже скакал рядом с амазонкой в чаще, по тропинке, и они возобновили, несмотря на то, что лошади их неслись галопом, прерванный разговор.

Граф чувствовал, как буря поднимается в его сердце…

«Может быть, — подумал он, — она уже любит его?»

И он пришпорил свою лошадь, чтобы присоединиться к ним в то время, как оба старых охотника и полковник, всецело отдавшись охоте, поехали по разным дорогам. Но случай не благоприятствовал графу. Лошадь его была хуже, чем у Гонтрана и у баронессы, а потому он вскоре далеко отстал от них.

Молодой русский, бешенство которого все возрастало, скоро потерял из виду в чаще, вследствие извилин, образуемых лесной тропинкой, амазонку и ее спутника.

Наконец граф, совершенно не знавший расположения леса, окончательно сбился с пути; он даже не слышал более лая собак и звука рожка Гонтрана, которые некоторое время указывали ему дорогу; гнев его достиг своего апогея… Ревность скоро разрушила все предположения, которые он строил по поводу нелюбезного приема, оказанного ему баронессой, и ее предпочтения Гонтрану, и он глубоко возненавидел последнего.

Уже в течение двух часов граф блуждал по лесу, не находя места охоты, как вдруг услыхал вблизи лай собак и звуки рога и пустил свою лошадь во весь опор по направлению доносившегося до него шума.

Вдруг на поляну, где он очутился, с воем выбежали собаки. Позади собак галопом неслись егерь, баронесса и Гонтран.

Граф, не обративший внимания на собак, поехал навстречу баронессе.

Она улыбнулась ему, и гнев графа пропал.

— Граф! — сказала баронесса, — вот прекрасный для вас случай доказать, что русские такие же прекрасные охотники, как и французы.

— Каким образом, баронесса? — спросил граф, с завистью взглянув на Гонтрана.

— Надо исправить ошибку: как вы видите, собаки бегут врассыпную.

Граф Степан слегка покраснел; он был совершенно неопытен в такого рода случаях, но предпочел бы лучше умереть самой ужасной смертью, чем сознаться в этом перед Гонтраном, в котором он видел уже соперника.

Он соскочил с лошади, кликнул собаку, которая побежала на голос охотника, и начал исследовать следы, оставленные на влажной густой траве, покрывшей в этом месте землю.

— Сейчас видно, — холодно сказал Гонтран, также соскочивший с лошади, — что граф незнаком ни с нашей местностью, ни с нашими собаками. Он так же неопытен, как и баронесса, — прибавил он, улыбаясь госпоже Сент-Люс.

— Неужели! — воскликнула она.

— Для женщины это вполне естественно, — заметил маркиз, — но для мужчины…

— Милостивый государь, — прервал его граф, сдерживая гнев.

— Вы приняли встречный след за настоящий, — продолжал Гонтран, — а потому впали в ошибку. В этом месте пробежала лань, и следы смешались. Те собаки, которые предпочитают охотиться за ланью, бросили преследовать кабана, другие стараются отыскать его следы, эта же собака почти потеряла чутье, а потому и не может найти следа.

После этого объяснения Гонтран легко отыскал следы кабана, направил по ним собак и громко затрубил в рог.

Затем он холодно поклонился растерявшемуся и бледному от злости графу, вскочил на седло и поехал вслед за охотниками; баронесса, не удостоив даже взглядом графа Степана, последовала за Гонтраном.

Молодой русский вспомнил тогда презрительный взгляд, которым баронесса взглянула на Армана, и сказал себе:

— Теперь настал мой черед. Маркиз занял мое место, как я когда-то занял место Армана, но, клянусь святым Николаем, покровителем русских, я отомщу и убью этого человека!

Он вскочил на лошадь и попытался догнать уехавших, но они были уже далеко.

Кабан, выгнанный из берлоги, мчался, окруженный собаками. Только час спустя граф Степан выехал на опушку леса и увидал в четверти мили маркизу и баронессу, быстро мчавшихся вперед.

Измученный и обессиленный кабан стоял, прислонясь спиной к дикой груше, росшей посреди засеянного гречихой поля, и приготовился храбро отразить нападение собак.

Граф понял, какая ужасная драма должна была разыграться, и, пришпорив лошадь, помчавшуюся с быстротою ветра, в несколько минут догнал охотников. Баронесса, презирая опасность, уже направила свою лошадь в сторону кабана, который клыками раздирал наиболее смелых собак. Пришедшее в ярость животное, с налитыми кровью глазами, устремилось на лошадь. Граф понял опасность, угрожавшую неблагоразумной амазонке, и решился встретить кабана раньше баронессы; он решился пожертвовать жизнью для спасения той, которую любил… Но Гонтран успел уже предупредить его. Одним прыжком маркиз очутился в десяти шагах от кабана и, с ножом в руке, приготовился встретить его. Ошеломленный граф услыхал вопль ужаса, рев зверя и крик торжества.

Он увидал баронессу, покачнувшуюся от волнения на седле, кабана, распростертого на земле, смертельно раненного в плечо, и Гонтрана, наступившего на него в позе победителя.

Граф опоздал, и ненависть его достигла крайних пределов.

XXXIX

Четыре часа спустя темная ночь окутала старый замок Керлор; ночь была теплая, лунная, июльская, насыщенная резким запахом, который нес с собою морской ветер.

Блестящее и изысканное общество наполнило мрачный замок, обыкновенно молчаливый и унылый после кончины последнего барона Болье, а теперь внезапно оживившийся по мановению палочки двадцатилетней волшебницы. Все окрестное дворянство получило приглашение на бал, которым молодая баронесса Сент-Люс начала свою жизнь в деревне; в большой столовой старого замка за столом сидели пятьдесят приглашенных, а в тени парка, ярко освещенного, танцевала толпа, восхищенная непрерывно сменявшимися развлечениями.

Гонтран и баронесса Сент-Люс были царями праздника. Маркиз, спасший неосторожную амазонку, сделался, благодаря своему подвигу, кавалером царицы бала. Гонтран, начавший ухаживать за нею, увлек баронессу и заставил ее совершенно забыть графа Степана.

Бродя одиноко в одной из темных аллей парка, благородный москвич, снедаемый позором своей оплошности, искал предлога придраться к сопернику и убить его или самому пасть от его руки. От страшного волнения глаза графа сверкали, и он впивался ногтями себе в грудь, слушая обаятельные звуки долетавшего до него вальса: наконец, когда волнение графа достигло крайних пределов, он неожиданно направился на лужайку к танцующим. Баронесса Сент-Люс танцевала с Гонтраном, как некогда в Париже с графом на глазах у раздраженного Армана.

Граф, бледный, как смерть, ждал, пока смолкнет оркестр и Гонтран проводит баронессу на место. Он сделал шаг по направлению к маркизу, и тот, догадавшись, в чем дело, вышел из круга танцующих и беспечно направился в одну из уединенных аллей парка.

Граф пошел за ним и догнал его.

— Милостивый государь! — окликнул он Гонтрана.

Тот обернулся и поклонился.

— Вы все уединяетесь, милостивый государь, — сказал он с полнейшим равнодушием, что еще более взбесило молодого русского, — хотя этот праздник восхитителен!

— Вы находите? — насмешливо спросил граф Степан.

— На вас трудно угодить, — простодушно заметил Гонтран, — если вы не соглашаетесь с этим.

— Мне действительно трудно угодить…

— Ну, что ж! — спокойно продолжал маркиз, прекрасно знавший, что самое верное средство рассердить человека — это не замечать, что он рассержен. — После ваших петербургских балов наши скромные бретонские празднества, конечно, кажутся вам жалкими.

— Нисколько.

— В таком случае я не знаю, чем объяснить ваш скучающий вид.

— Здесь есть лица мне антипатичные, — надменно сказал граф.

— В самом деле?

— Вы, французы, называете эти лица отвратительными!

— Честное слово, милостивый государь, — сказал Гонтран, — мне хотелось бы узнать, кто они такие…

— Это очень нетрудно узнать вам, милостивый государь.

— Вы думаете?

— Пойдите в замок и посмотрите на себя в зеркало. Гонтран ожидал такого ответа. Он сделал шаг назад и холодно посмотрел на графа.

— Вы нахал, милостивый государь! — проговорил он, отчеканивая каждое из этих слов.

— Очень может быть. Маркиз пожал плечами.

— Вы, может быть, обиделись уроком, который я дал вам по части охоты.

— Может быть, и так.

— И вы желаете, чтобы я дал вам еще урок на шпагах.

— Очень буду рад.

— Хорошо! — сказал де Ласи надменным тоном. — Надеюсь дать вам его после бала.

— Отчего же не сейчас?

— Да просто оттого, что я имею успех у баронессы и хочу позаботиться о дальнейшем.

Последние слова окончательно вывели графа из себя.

— Милостивый государь… — прохрипел он, — я люблю баронессу Сент-Люс.

— И я так же, — спокойно заметил маркиз.

— Но она любит меня, — продолжал с отчаянием русский.

— Она полюбит меня, — возразил Гонтран, — каждому свой черед; так водится всегда.

— Возможно и это.

— Или я вас убью, или вы меня!

— Я рассчитываю на последнее.

Гонтран так посмотрел на графа, что менее храбрый человек, без сомнения, испугался бы.

— Итак, не угодно ли сейчас же?

— Извините, вы забываете, что ни у вас, ни у меня нет с собою шпаги: прошло то время, когда каждый дворянин носил шпагу.

— Мы найдем шпаги в замке.

— Положим.

— Пойдемте в таком случае!

— О-го, — спокойно заметил Гонтран, — вы, кажется, сильно спешите умереть.

— Или убить вас…

— Охотно допускаю это. Но, тем не менее, нужно быть последовательным во всем. Чтобы достать шпаги в замке, придется обратиться к такому человеку, за которого вы могли бы поручиться; притом наше отсутствие должно быть непродолжительным, чтобы не быть замеченным, иначе нам могут помешать.

— Ну и что ж?

— В замке, — продолжал де Ласи, — есть человек, на которого, мне кажется, можно положиться: это управляющий.

— Капитан Ламберт?

— Да. Он достанет нам шпаги и будет нашим свидетелем. Быть может, драться в присутствии одного свидетеля не принято, но не беда, — дерзко прибавил Гонтран, — ведь здесь деревня!

Насмешка маркиза лишила графа последнего самообладания.

— Я знаю, — продолжал Гонтран, — прекрасное местечко на берегу моря, в двухстах шагах от замка, на верхушке скалы. Там очень удобно драться и легко скрыть все следы дуэли.

Маркиз расхохотался.

— Мертвого человека, — пояснил он, — одним толчком ноги можно похоронить на дне океана. Вы найдете там самую лучшую могилу, о которой только может мечтать человек, убитый на дуэли.

И Гонтран, поклонившись своему противнику, прибавил:

— Итак, через час, на скале. Я приду туда.

— И я не замедлю, — сказал граф.

Гонтран вернулся на бал, танцевал еще минут двадцать и исчез. Граф же пошел искать полковника. Но того с час уже никто не видал.

XL

Куда же девался полковник?

После обеда видели, как он то приходил, то опять уходил, за всей наблюдал и отдавал приказания.

В то время, когда хозяйка и гости разбрелись по саду и парку, а слуги, исполнив свою обязанность, пили в буфетах, весь нижний этаж был почти совершенно пуст.

Наика, прекрасная и благородная девушка, с редким самоотвержением исполняла, по обыкновению, долг приемной матери. Она проводила маленького Гектора в его комнату, заставила его на коленях прочесть вечернюю молитву, уложила его и, поцеловав в лоб, сказала:

— Спи, дитя мое.

Затем Наика, которой было всего двадцать лет и которая любила развлечения, как все девушки ее возраста, отправилась на бал. Этим-то моментом и воспользовался полковник. Он проскользнул в длинный коридор, который вел к главной лестнице, поднялся никем не замеченный в верхний этаж и очутился на площадке, куда выходили окна замка, обращенные к морю. Замок, как мы уже сказали, был расположен на почти отвесной скале. В средние века один из баронов де Болье выстроил узкую лестницу, спускавшуюся с площадки к песчаному берегу, представлявшему здесь удобное место для причала рыбачьих лодок.

Полковник увидал человека, спокойно сидевшего на нижней ступеньке лестницы, и направился к нему. Увидав полковника, человек встал. Это был Жан.

— Ты готов? — спросил его полковник.

— Как видите, — ответил Жан.

И он указал пальцем на песчаный берег. Полковник взглянул на подножье скалы и заметил при свете луны причалившую лодку и в ней человека.

— В таком случае, идем… — сказал он. Жан пошел за ним.

Оба сообщника на цыпочках прошли в комнату спавшего Гектора. Спальни госпожи Сент-Люс и Наики находились рядом, и дверь, служившая сообщением между ними, была открыта всю ночь.

Около кровати Наики стояла кроватка маленького Гектора.

Когда обе женщины уходили к себе и оставались одни, настоящая мать проявлялась, и г-жа Сент-Люс проводила долгие часы, любуясь на безмятежный сон своего малютки.

Наика не заперла дверей. Ее комната, окна которой выходили в парк, примыкала к большой зале, через которую прошли полковник и Жан.

— Что, если он проснется и закричит? — шепотом спросил Жан.

Полковник покачал головой.

— Дети спят очень крепко, — ответил он.

Действительно, при свете ночника, стоявшего на камине, они увидали маленького Гектора, спавшего с полуоткрытым улыбающимся ротиком.

— Нельзя же, однако, унести его раздетого, — заметил Жан.

— Совершенно верно, — согласился полковник.

— Так позвольте действовать мне. Я его разбужу, одену, и он последует за нами. Вот увидите.

И Жан нежно позвал ребенка.

— Гектор!

Ребенок проснулся и начал звать мать.

— Мой милый маленький Гектор, — сказал ласковым голосом Жан, — меня послала мама Наика.

— Где же мама Наика? — спросил ребенок.

— На балу, она танцует.

— Ах, да, — пробормотал ребенок, — она веселится с мамой Бертой, а меня уложили спать… а мне совсем не хотелось спать!

— Ну, так они послали меня за вами. Хотите одеться?

— А ты оденешь меня?

— Да.

Жан взял ребенка на руки, поднял его с кроватки и проворно одел.

— Теперь, — сказал он ему, — пойдемте. Полковник, все время стоявший в тени, вышел первый и прошел на площадку.

Жан следовал за ним, ведя за руку малютку.

— Однако, — спросил Гектор, — куда же ты меня ведешь? Разве мы идем не в парк?

— Да, в парк, — отвечал Жан. — Но сначала я хочу показать вам отличную лодку.

— Лодку! А где же эта лодка? — спросил в восторге ребенок.

— Внизу, у скалы. Идемте.

И так как ребенок шел недостаточно быстро, то слуга взял его на руки и начал спускаться по лестнице, которая вела к морю. Внизу, у лестницы, лодка ждала похитителей и ребенка.

Жан прыгнул в лодку.

— Куда мы едем? — спросил снова Гектор.

— Мы прокатимся по морю, — сказал Жан и спросил полковника:

— Полковник, когда мы приедем в Париж, что прикажете сделать с ним?

— Жди моих приказаний, — ответил последний. Лодка отчалила и выехала в открытое море, а полковник медленными шагами вернулся в Керлор.

Когда он дошел до площадки, то остановился на минуту, чтобы взглянуть на лодку, увозившую ребенка, быть может, навсегда, в то время, как мать танцевала, и злая улыбка, иногда появлявшаяся на его губах, исказила его лицо.

«Теперь, — подумал он, — у меня самый лучший залог… один ребенок за другого! Я могу, гордо подняв голову, потребовать счастья для моего Армана!».

Лодка быстро мчалась по направлению к Кемпену. Недалеко от города похитителя ожидала почтовая карета, которая должна была доставить его и ребенка в Париж.

— Теперь, — сказал полковник, когда лодка исчезла вдали, — очередь за графом Степаном!

Он спустился в парк, где молодой русский обегал все аллеи, отыскивая его.

Это ожидание несколько успокоило графа; его лихорадочное раздражение перешло в холодный и сдержанный гнев, который так свойствен всем людям севера.

Полковник угадал по его бледности, что вызов был сделан, и быстро направился к нему.

— Полковник, — вполголоса сказал граф, — отойдемте в сторону… на одно слово…

— Бог мой! Что с вами?

— Ничего.

— Вы бледны…

— Вы находите? Есть у вас здесь шпаги?

— Что? — спросил полковник, притворяясь глубоко удивленным.

— Шпаги, — повторил граф.

— Зачем? О, Господи!

— Я хочу драться.

— С кем?

— С де Ласи.

— С бароном или маркизом?

— С маркизом. Я оскорбил его… Мы будем драться насмерть.

— Вы его оскорбили?

— Да, и он ждет меня… на скале.

— Как? Сейчас?

— Сейчас.

— Вы оскорбляете во время бала в доме баронессы ее гостей!..

Граф сильно сжал руку полковника.

— Она сама всему виною, — сказал он, задыхаясь. — Она вызвала во мне ревность… и я ненавижу маркиза всеми силами души.

— В таком случае, — холодно заметил полковник, — вы правы, его следует убить.

— Шпаги! — повторил граф.

— Пойдемте, — сказал полковник. — Керлор — старинный замок, и мы найдем здесь рапиры всех веков.

Действительно, в Керлоре был зал, названный покойным бароном де Болье оружейным, где было собрано всевозможное оружие всех эпох: от мушкета до пистонного ружья, от шотландского палаша до современной фехтовальной шпаги.

Сюда-то полковник привел графа Степана и сказал ему:

— Выбирайте!

Граф снял пару фехтовальных шпаг, попробовал сталь и сделал ими несколько движений в воздухе.

— Теперь, — сказал он, — будьте моим секундантом.

— Хорошо.

— Повторяю вам, что между мною и маркизом дуэль эта будет насмерть.

— Отлично! Но кто же будет секундантом маркиза?

— Вы же.

— Как я?

— Он сам предложил мне это. «Одного секунданта вполне достаточно, — сказал он, — в таком случае не будет ни шума, ни скандала».

— Маркиз прав. А где назначено встретиться?

— Он выбрал площадку скалы, в ста шагах от замка. Он, ждет меня там.

— Я знаю это место.

Полковник и граф вышли из Керлора и пошли по тропинке к месту, назначенному Гонтраном. Последний уже дожидался их.

Ночь была ясная; луна ярко освещала море.

«Вот прекрасное время для смерти, — подумал полковник, дьявольски улыбаясь. — Для госпожи Сент-Люс настанет трагическое утро после бала: граф мертв, Гектор исчез… Арман будет отомщен!».

Он шел впереди, держа шпаги под мышкой; граф следовал за ним и вследствие какой-то необъяснимой странности человеческого ума и сердца за час перед тем этот кипевший гневом и жаждавший мести человек теперь был погружен в меланхолию, сожалел о прошлом, думал о любви и жизни. Он шел, склонив голову и жадно вдыхая свежий ночной воздух.

«Я должен убить маркиза, — говорил он себе, — потому что не хочу умереть».

Полковник обернулся к нему.

— О чем вы задумались, граф? — спросил он.

— Я думаю, — сказал тот, вздрогнув, — что главная тайна жизни — это смерть. Кто знает, буду ли я жив через час?

— Вы с ума сошли? Высчитывать шансы умереть, идя на дуэль, по-моему, непростительная глупость.

— Ах! — вздохнул граф. — Я не думаю, что на свете есть человек храбрее меня. Однако какое-то странное чувство волнует меня…

— Какое?

— Мне кажется, что на мне должна оправдаться пословица: «Когда двое дерутся из-за женщины, то всегда бывает убит тот, кого она любила первым».

Полковник пожал плечами.

— Знаете ли, — продолжал граф Степан, — прошла только неделя после моей последней дуэли.

Полковник вздрогнул.

— Вы дрались? — поспешно спросил он.

— Да.

— Где?

— В Париже.

— С кем?

— С молодым человеком, искавшим случая поссориться со мною за две недели перед тем, с которым случай столкнул меня в Опере.

Полковник вдруг остановился посреди тропинки и обернулся к графу. Он побледнел, как смерть, и мрачное предчувствие овладело им…

— Вообразите, — продолжал граф, — мне необычайно повезло на этот раз; молодой человек чуть не убил меня…

Полковник едва переводил дыхание. Они стояли всего в нескольких шагах от места, где ожидал их Гонтран.

— Скорее, граф, — закричал маркиз, — я жду вас уже двадцать минут!

Эти слова заставили полковника и графа продолжать путь. Однако встревоженный полковник внезапно спросил своего собеседника:

— А! Так вас чуть не убили?

— Да.

— Каким образом?

— Мы дрались на пистолетах и должны были стрелять, идя друг другу навстречу… Я выстрелил первый…

Полковник вздрогнул.

— И… вы его убили? — спросил он с расстановкой, как будто каждое из этих четырех слов раздирало его горло.

— Нет… я сделал два выстрела… Но он все шел ко мне. Вздох облегчения вылетел из груди полковника, и граф заметил наконец, какой интерес возбуждает в нем его рассказ.

— Что с вами, полковник? — спросил он его.

— Со мною? Ровно ничего.

— Вы бледны и взволнованны…

— Нет, нет; однако, продолжайте…

В это время они подошли к Гонтрану, который им поклонился.

— Тысячу извинений, — вежливо обратился он к русскому, — я чуть не потерял терпение; теперь уже полночь, гости баронессы разъезжаются, и дядя заметит мое отсутствие.

— Я к вашим услугам.

Полковник обернулся к Гонтрану, который также заметил его бледность и растерянность.

— Граф, — сказал он, — рассказывал историю, сильно заинтересовавшую меня. Вы позволите ему докончить ее?

— С удовольствием, — согласился маркиз.

— Итак, — продолжал полковник, — после двух выстрелов вы не были ранены?

— Нет, но это случилось против желания моего противника.

— Как?

— А вот увидите, — сказал граф. — Мы дрались за женщину.

Полковник снова вздрогнул.

— Я был избранником, а ему изменили.

— Сударь! — резко прервал его полковник, — не угодно ли вам назвать имя вашего противника.

— Зачем?

— Затем, что я, мне кажется, знаю его.

— Вы?

— Да я.

— В конце концов, я не вижу необходимость скрывать. Его зовут Арман Л…

Полковник побледнел, как смерть.

— Дальше? Дальше? — прохрипел он.

— Честное слово! — добавил граф. — Я думал, что буду убит. Молодой человек подошел ко мне, приставил пистолет к моей груди и сказал: «Вы не поедете в Бретань».

— Вышла осечка? — спросил Гонтран, понявший теперь, какое значение имел для полковника этот рассказ.

— Нет, — ответил граф, — в ту минуту, когда он должен был выстрелить, он упал.

Полковник вскрикнул. На этот крик граф внезапно обернулся и увидел, как громом, пораженного полковника.

— Негодяй! — закричал тот громовым голосом. — Негодяй, это был мой сын!

И, оттолкнув подбежавшего к нему Гонтрана, он сказал ему:

— Я сам убью этого человека, я!

И прежде чем удивленный граф успел произнести слово, сделать движение или крикнуть, полковник выпрямился во весь рост, глаза его метнули молнию, губы искривились, и он смело взглянул на него.

Одною рукой он бросил шпагу к ногам графа, а другою ударил его по щеке.

— Убийца! — крикнул он ему. — Посмотрим, кто победит… Отец отомстит за сына!

Положение дела изменилось для Гонтрана. На этот раз не он рисковал жизнью ради ассоциации, а полковник, глава общества «Друзей шпаги», которого чувство отца и отчаяние заставило схватиться за шпагу.

Величественным и потрясающим зрелищем явился этот поединок на скале, нависшей над морем, среди спокойной и благоухающей ночи, где все влекло к жизни.

Из противника Гонтран обратился в секунданта.

Полковник тотчас же начал бой. Граф, за минуту перед тем любивший его как старинного друга своего отца, как отца любимой им женщины, получив пощечину и услыхав яростный и полный глубокой ненависти крик полковника, ответил ему таким же взрывом негодования.

— Мне нужна ваша кровь, — сказал он ему. — Вся ваша кровь за эту пощечину!

— А! — вскричал полковник, нападая на графа. — А, ты думал, что я отец баронессы! А, ты поместил меня к ней! Но ты не знал, подлец, ты не знал, что я собирался растоптать своими ногами ее, эту женщину, которая разбила сердце моего ребенка! Ты не знал, что я уже давно приговорил тебя к смерти! Ты не знал этого… убийца!

Полковник, несмотря на свою ярость, сохранил присутствие духа и наносил удары графу с каким-то необычайным остервенением.

Граф кричал от злости и защищался с энергией отчаяния, но шпага полковника постоянно отражала его шпагу и всегда находила дорогу к его груди. Покрытый кровью, изнуренный, испуская рев раненого зверя, он отскакивал, стараясь избегнуть шпаги мстителя, но шпага настигала его, касалась его руки, плеча, груди. Полковник обратился в палача, пытающего свою жертву.

Наконец он загнал графа на край скалы, на два шага от пропасти, и здесь продолжал поражать его. Скала, возвышаясь на сто футов над морем, оканчивалась небольшой площадкой, а у подножия ее бурлил океан, готовый поглотить того из сражающихся, который будет побежден.

Инстинкт самосохранения заставил графа напрячь последние силы, и он во что бы ни стало захотел убить полковника.

Но полковник не растерялся, не отступил ни на шаг и сказал своему врагу:

— Пора кончать. Убийца, ты сейчас умрешь! Полковник сделал шаг вперед и быстро нанес удар в грудь графа. Шпага пронзила молодого дворянина насквозь, и полковник увидал, что у раненого уже наступает предсмертная агония. Он выдернул шпагу… Тогда граф громко вскрикнул и навзничь упал в пропасть.

Гонтран услыхал глухой шум, раздавшийся из глубины океана. Морские волны поглотили труп графа Степана.

Полковник отбросил свою шпагу. И маркиз увидал, как этот человек, только что кипевший гневом, упал на колени и, закрыв свое смертельно побледневшее лицо руками, зарыдал и проговорил:

— Сын мой, сын мой!

Каменное сердце было наконец разбито.

XLI

В это время бал приходил к концу. Каждую минуту стук выезжавшей из ворот Керлора кареты извещал об отъезде кого-нибудь из гостей.

Парк начал пустеть, и скоро остались только наиболее близкие знакомые баронессы Сент-Люс. Старый шевалье де Керизу, почувствовавший желание отдохнуть вследствие приступа ревматизма и дневной усталости, приказал подать свою карету.

Начали искать графа Степана. Но граф исчез. После безуспешных поисков по парку виконт де Керизу спросил дядю, как же им поступить.

— Честное слово, — отвечал старый дворянин, эгоист, как и все пожилые люди, — самое лучшее уехать. У графа есть верховая лошадь, он нас догонит.

«Или останется здесь», — подумал виконт, знавший о любви молодого русского и предположивший по этому исчезновению, что у него предстоит свидание с госпожою Сент-Люс.

Между тем баронесса тоже начала удивляться, что не видать ни маркиза де Ласи, ни графа Степана.

— Граф ревнует, — решила она, — и, верно, поссорился с маркизом.

Это предположение вместо того, чтобы испугать ее, было ей приятно. Такой бессердечной женщине, как она, было лестно, что двое молодых людей ушли с бала, чтобы шпагою завоевать ее любовь. Однако, продолжая размышления, она рассчитала, что они не могут драться среди ночи; и если бы даже предположить, что один из них вызвал своего соперника, то, во всяком случае, дуэль должна состояться не раньше, как на следующий день.

«Быть может, — подумала она, — граф, взбешенный моей холодностью, уже давно уехал».

Но отсутствие де Ласи было труднее объяснить.

Баронесса Сент-Люс, как мы уже видели, была очень капризна: она каждый день меняла поклонников. Однако ухаживания графа она принимала целый месяц, и это было уже слишком. Путешествие в Бретань было последнею главою их романа, хотя баронесса не рассчитывала на Гонтрана. Последний произвел на нее сильное впечатление. Его красота, приключения, дуэли возвели его в герои в воображении капризной и увлекающейся молодой женщины; утренняя охота поставила его на еще более высокий пьедестал. Два раза, благодаря случайности, граф Степан должен был разыграть в его присутствии второстепенную роль, а этого женщина никогда не прощает любимому человеку.

— Если кто не охотник, тот не должен охотиться, если же видишь любимую женщину в опасности, то хоть загони свою лошадь, но приезжай вовремя, чтобы спасти ее. Это вполне логичное рассуждение баронессы Сент-Люс объяснило ее поведение в течение дня. Граф, трагического конца которого она и не подозревала, окончательно упал в ее мнении.

Керизу уехали. Что же касается барона де Ласи, то он уже давным-давно потребовал свою лошадь и, мало заботясь об отсутствии племянника, уехал домой.

Скоро баронесса Сент-Люс и Наика остались совершенно одни. Баронессу сильно интересовало: куда девался Гонтран? Неужели он действительно дрался с графом? Но ведь в таком случае он может быть убит! Эта мысль испугала госпожу Сент-Люс. Она уже любила маркиза, насколько была способна любить, и в продолжение бала составляла планы новой интриги. Она предположила, что если дуэль состоялась, то капитан Ламберт должен был знать о ней что-либо, и потому захотела расспросить его. Начали искать полковника, как раньше искали Гонтрана и графа, но нигде не нашли.

«Более нет сомнения, — подумала она, — они дерутся».

Она вспомнила, что в Керлоре есть оружейная зала. Чтобы проверить свое предположение, она поднялась во второй этаж.

В эту залу входили редко, и баронесса решила, что малейший беспорядок убедит ее в справедливости ее предположения. И она не ошиблась: полковник и граф, выходя, забыли закрыть дверь залы… все сомнения баронессы Сент-Люс рассеялись.

Конечно, если бы де Ласи был ее возлюбленным, хотя бы в течение двух недель, она не стала бы так беспокоиться о его дуэли с графом, как не тревожилась раньше о маркизе П., который дрался с виконтом Ральфом. Но она мечтала о любви Гонтрана и пока еще не пользовалась ею. Этого было достаточно, чтобы она почувствовала сильнейшее беспокойство. В течение часа она ждала с трепещущим сердцем в большой зале Керлора; ее волнение усилилось, и она почувствовала потребность отвлечь свои мысли, материнское чувство заговорило в ней. Она подумала, что если поцелует спящего маленького Гектора, то успокоится. Она прошла в свою комнату вместе с Нанкой.

Бросив перчатки и веер на стул, она тотчас же отправилась в комнату Наики. Ночник постоянно горел там на камине. В углу, между окном и кроватью Наики, стояла колыбелька ребенка, тщательно задернутая белыми занавесками. Обе женщины подошли к ней на цыпочках, и белая рука баронессы откинула занавес…

Вдруг раздался крик… крик матери, у которой отняли ее ребенка. Колыбель была пуста! В продолжение пяти секунд обе женщины смотрели друг на друга, пораженные ужасом и с холодным потом на лбу. Затем потрясенная госпожа Сент-Люс, как тигрица, бросилась к двери, крича:

— Гектор! Гектор!

Ответа не было. В это время Наика заметила, что платье ребенка исчезло.

— Гектор! Гектор! — повторяла обезумевшая баронесса.

Она звонила, звала слуг и искала ребенка во всех закоулках. Ребенок исчез, и никто его не видал! Старый огромный замок с длинными и темными переходами, с холодными комнатами, обставленными тяжелою дубовою мебелью, был обыскан сверху донизу. Целый легион слуг с факелами в руках бегал в течение нескольких часов из одной залы в другую, из коридора в коридор, предводительствуемый госпожой Сент-Люс, забывшей в эту минуту о том, что она так тщательно скрывала от света в продолжение четырех лет свой грех, и повторявшей диким голосом:

— Дитя мое! Это мое дитя!

Нигде не могли найти маленького Гектора. На минуту смутная надежда пробудилась в сердце матери. Ребенок, с огорчением ушедший с праздника, быть может, оставшись один, сам оделся и вернулся в парк, но сон осилил его, и он прилег у какого-нибудь дерева. Парк обшарили так же, как и замок. Ребенка не нашли.

Тогда ужасное подозрение мелькнуло в уме баронессы; она вспомнила человека, у которого отняла невесту и сделала своим сообщником, рабом; она вспомнила, что этот когда-то честный и хороший человек посвящен был во все ее порочные тайны, и задала себе вопрос: уж не он ли придумал какую-нибудь страшную месть?

— Жан, где Жан? — спросила она.

Но никто не видал его с самого полудня.

— Ах! — вскричала Наика. — Это он, это он!

Наика поняла теперь, почему Жан, некогда любивший ее и готовый умереть за нее, вдруг сделался послушным и терпеливым рабом этой женщины, лишившей его счастья.

В Керлоре был старый слуга, уже несколько лет впавший в детство, на которого никто обыкновенно не обращал внимания. Этот слуга, которого звали Иероним, проводил целые часы на берегу у подножия скалы, терпеливо следя — на что способны только идиоты — за каждой волной, ударявшей о берег.

Этот человек провел часть ночи невдалеке от лестницы, которая вела с берега моря на площадку. Обыкновенно равнодушный ко всему окружающему, в эту ночь старый Иероним внимательно следил за царившим в замке переполохом. Он слышал, как произносили имя ребенка, и расхохотавшись, сказал:

— А! Ищут ребенка…

— Да, а ты видел его? — спросили его,

— Да, видел, — ответил он.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

Тень сознания промелькнула в уме идиота, и он прибавил:

— Внизу… там внизу.

— Боже мой! — вскричала Наика. — Где это он видел его?

Идиот указал рукою на океан.

— Ах! — прошептала баронесса. — Мой ребенок утонул.

— Нет, — сказал старик, покачав головою.

— Но где же он в таком случае? Где он? Говори, говори! — повторяла Наика, стараясь угадать истину по безумным глазам Иеронима.

— Уехал!

— Уехал? Уехал? Но как? С кем? — спрашивала убитая горем мать, в отчаянии ломая руки.

— Уехал по морю… в лодке…

При этом ответе многие из слуг пожали плечами.

— Он сумасшедший! — сказали они.

— Но с кем же он уехал? — спросила Наика, схватив за руки старика.

— С Жаном.

Обе женщины переглянулись и уже более не сомневались. Отсутствие Жана подтверждало слова старика. Госпожа Сент-Люс, потеряв голову, поднялась на площадку и окинула долгим и жадным взглядом море, на котором уже скользил свет зарождающегося дня. Вдали не было видно ни одной лодки, ни одного корабля.

— Дитя мое! Дитя мое! Мое бедное дитя! — повторяла в припадке безумия мать.

И эта женщина, для которой ничего не было святого, упала на колени, моля Бога и святых, плакала отчаянными и кровавыми слезами и звала своего ребенка раздирающими душу криками.

Слуги уехали верхом по всем направлениям, а госпожу Сент-Люс, почти лишившуюся чувств, отнесли в ее комнату… В течение часа она металась по комнате с растрепанными волосами, блуждающими глазами; она была так страшна, что похититель испугался бы, если бы увидел разгневанную мать. Вдруг дверь отворилась, и человек, о котором совсем было забыла баронесса в своем горе, медленно и величественно вошел, как небесный мститель. Это был полковник Леон.

Он был бледен, как привидение, крупные слезы катились по его впалым щекам, и баронесса, искавшая своего сына повсюду и почти обезумевшая от горя, задрожала от удивления и ужаса, увидав этого человека, горе которого, казалось, было еще сильнее, чем ее. Она застонала и отступила на шаг, не будучи в силах ни вскрикнуть, ни сделать движения. Полковник закрыл дверь и направился прямо к ней;

Баронесса инстинктивно подалась назад, точно перед призраком смерти. Полковник запер за собою дверь, и оба они: мать, у которой похитили ее ребенка, и человек, полагавший, что сын его умер, — остались наедине. Страх баронессы был так силен, что она все отодвигалась от полковника. В глазах госпожи Сент-Люс капитан Ламберт был не более как управляющий, то есть, иначе говоря, подчиненный, и вдруг он без ее зова осмелился явиться в ее комнату. Но у полковника был теперь тот повелительный взгляд, перед которым все склонялось, и на него нельзя было смотреть без невольного ужаса… Его полный сдержанного гнева и затаенного горя вид, казалось, говорил баронессе: я пришел потребовать у вас страшного отчета.

— Баронесса, — медленно начал полковник мрачным и сдержанным от гнева голосом, — я пришел слить свое горе с вашим.

Баронесса вздрогнула и сделала еще шаг назад.

— Вы плачете о вашем ребенке?

Слова эти поразили госпожу Сент-Люс. Откуда этот человек знает, что Гектор ее сын?

— Дитя мое! — воскликнула она с тоской и ужасом.

— Я также оплакиваю своего ребенка, — сказал полковник.

— Вы?

В этом слове послышалось необычайное удивление.

— Мой сын умер, сударыня…

Глаза полковника засверкали от злобы.

— Ваш же… — продолжал он.

— Ах! — вскричала баронесса. — Вы знаете, что стало с ним, с моим Гектором?

— Да.

— Вы знаете и не скажете мне? О, говорите!

— Позже!

Надменная баронесса уже не дрожала перед этим таинственным и ужасным человеком, но смотрела на него умоляющими глазами. Яростный вопль вылетел из горла полковника:

— А, так вы любили вашего ребенка! — прохрипел он. — Вы, значит, любили хоть кого-нибудь на этом свете?

— Дитя мое! — сказала она с невыразимой мукой. — Вы знаете, что стало с ним и не хотите сказать мне. Ах! Значит, вы не знаете, что такое мать.

И гордая баронесса упала на колени и с мольбою протянула руки к полковнику:

— Ваш сын не умер, — сказал он.

Она вскричала. Это был крик радости и муки.

— Дитя мое! — бормотала она. — О, верните мне его… Скажите мне…

— Выслушайте сначала, сударыня, историю моего умершего сына, которого я оплакиваю, выслушайте вы, чей сын еще жив…

Полковник не только не поднял баронессу, но продолжал магнетизировать ее взглядом, обладавшим свойством змеи.

— Слушайте… — продолжал он. — Слушайте же, я этого требую.

Надежда, что этот человек вернет ей сына, уничтожила последнюю гордость в баронессе Сент-Люс. Она с покорностью ребенка склонила голову и прошептала:

— Говорите, сударь, я слушаю.

— Сударыня, — продолжал он, — я не капитан Ламберт. Я полковник Леон. У меня был сын, двадцатилетний юноша, хрупкий и белокурый, как вы, с золотым сердцем, с лицом ангела. Он умер потому, что его убили… да убили, так как он не мог держать шпаги и пистолета в руке, до того она была у него слаба и нежна.

Полковник остановился, и баронесса увидала, как слеза медленно скатилась по его щеке.

— Однажды, — снова начал полковник взволнованным, но твердым голосом, — однажды он встретил женщину, прекрасную и бессердечную, как вы… сударыня.

Баронесса вздрогнула: она боялась понять.

— Эта женщина попрала его любовь, — продолжал неумолимый полковник. — Она изобрела для него тысячу мучений; она истерзала его сердце, улыбаясь, как пантера раздирает лань или газель своими когтями… она заставила его невыразимо страдать, когда он увидел своего соперника, стоящим на коленях перед ней… затем…

Полковник разразился хохотом, напоминавшим крик гиены.

— Затем, — продолжал он, — низко пользуясь тем, что женщины не отвечают кровью за свои поступки, она ударила его перчаткой по лицу.

При этих словах баронесса вскрикнула:

— Арман!

— Да, Арман… он был моим сыном.

И отец окинул взглядом женщину, убившую его сына.

— Он сильно любил вас, он любил вас так, сударыня, как ни одна женщина не заслуживает быть любимой. Он любил вас, потому что не знал, что вы убиваете по очереди всех, которые имели слабость любить вас; маркиз де П. и виконт Ральф зарезали друг друга у ваших дверей; наемный убийца заколол кинжалом молдаванского князя в карете, после вашего бала. Он не знал, наконец, что ваш отец умер от горя, узнав, что благородная баронесса Сент-Люс лишилась чести до замужества.

Полковник снова остановился.

Госпожа Сент-Люс склонилась головой к самому полу, как будто молния сразила ее.

— Итак, — продолжал полковник, — он дрался с вашим последним обожателем, с графом Степаном, и он умер… Я убил графа два часа назад; я сбросил его со скалы в море, предварительно нанеся ему десять ударов шпагой. Теперь очередь за вами!

— Ах, убейте меня… убейте меня! — прошептала она разбитым голосом.

— Убить вас! Полноте! За кровь моего сына, сударыня, мне нужно нечто большее, чем ваша жизнь, чем две секунды мучений; мне нужны слезы и отчаяние всей вашей жизни!

Она вздрогнула от слов этого человека, которые пронзили ее душу, как лезвие кинжала, раскаленного докрасна, и страх ее был так велик, что она почти забыла о своем ребенке.

— Я знал, — продолжал полковник, — что Бог не сотворил еще чудовища совершенного и что в самом преступном сердце есть струна, которую можно затронуть. Вы убили своих сообщников, но вы любили своего ребенка… Я нашел, чем отомстить вам!

Услыхав слова полковника, баронесса Сент-Люс вскочила и отступила назад, как львица, рассчитывающая скачок, который ей предстоит сделать, чтобы наброситься на свою добычу.

— Дитя мое! — воскликнула она с блуждающим взором и задыхающимся голосом. — Вы осмелитесь коснуться моего ребенка?

— А! Вы возмущаетесь, не правда ли? Вы становитесь неумолимой, потому что ваши материнские чувства затронуты. А разве вы не убили моего сына?

Противники снова смерили друг друга взглядом; но баронесса уже перестала дрожать: преступная женщина уступила место матери, которая искала нож, пистолет, какое-нибудь оружие, чтобы убить человека, осмелившегося коснуться ее ребенка.

— Оставьте! — сказал полковник с презрением. — Я не убью вашего ребенка, я не убийца…

При этом обещании отчаянный гнев баронессы угас, и она снова упала духом.

— Я не убью его, — продолжал полковник, — но месть моя будет еще ужаснее: я, лишившийся своего сына, воспитаю вашего, сударыня; но… я воспитаю его под другим именем, и мать никогда не увидит его более…

Баронесса страшно вскрикнула и без сил опустилась на колени, протягивая руки к полковнику.

— Пощадите! — прошептала она чуть слышно.

— И если когда-нибудь, — продолжал тот неумолимо, — этот ребенок, которого вы не должны больше видеть, спросит меня, кому он обязан жизнью, я скажу ему, что мать его была бесстыдная женщина, одна из тех несчастных, которые ведут позорный образ жизни, и руки ее обагрены кровью; а ваше существование, сударыня, — прибавил он с угрозой, — будет отравлено, и вы будете знать, что на свете живет ваш сын, которого вы обожаете, но что вы никогда его более не увидите… вы будете знать, что сын ваш стыдится своей матери!

Баронесса вскрикнула еще раз и без чувств упала к ногам полковника.

«Лишь бы она не умерла, — сказал он себе, — а то месть моя будет неполной».

В эту минуту дверь с шумом растворилась и на пороге появился человек.

— Иов! — вскричал полковник.

Это действительно был Иов, который примчался из Парижа во весь опор, загнав по дороге трех лошадей, до того он спешил в Керлор.

XLII

Увидав Иова, полковник страшно побледнел. Он подумал, что старый солдат приехал сообщить ему о смерти Армана. Но Иов не был одет в траур, и лицо его, хотя грустно, все-таки не выражало того глубокого горя, которое появляется после невозвратимой потери любимого человека.

— Сын мой! Что ты сделал с моим сыном? — спросил полковник глухим голосом.

— Ах, — прошептал Иов. — Простите, полковник, тысячу громов!.. Простите… Но Бог поможет нам… мы его спасем!

— Спасем его! — вскричал полковник. — Спасем его! Он понял, что сын его еще жив, что Бог сделал чудо,

продлив эту хрупкую жизнь… Он понял, что граф сделался жертвой ошибки, считая Армана мертвым в то время, когда тот был только ранен… Каменное сердце смягчилось; стальной человек сделался слаб, как женщина, под влиянием охватившей его радости и без чувств упал на руки старого Иова.

Когда полковник очнулся, он не был уже в комнате баронессы Сент-Люс.

Он увидал себя в своей собственной комнате в Керлоре, лежащим в постели; у его изголовья сидели двое: солдат и Гонтран. Он узнал их и вспомнил все.

— Сын мой! Сын мой! — шептал он. — Сын мой не умер?

— Нет, — отвечал Иов. — Но он так тяжело ранен, что я приехал сюда за лекарством. Я сделал сто лье в двадцать часов.

— Лекарство… лекарство… — бормотал полковник, растерявшись. — Но что же нужно сделать? Отдать мою кровь, мою жизнь… Я все отдам за жизнь моего ребенка!

— Слушайте, — сказал Иов.

— Говори! Говори скорее… Говори, молю тебя во имя неба?

— Доктор, который лечит его, долго отчаивался… слабая надежда то появлялась, то снова исчезала… Наконец он послал меня к вам. Вы обещали мальчику… и если это обещание будет исполнено, он выживет.

— Да, — прошептал полковник. — Я обещал ему любовь этой женщины.

Он приподнялся. Глаза его блестели мрачным огнем, и быстрое решение осветило его лицо.

— Ах, — сказал он, — она у меня в руках, эта мать… Жизнь за жизнь, любовь за любовь… одного ребенка за другого: или она вернет мне моего сына, или я задушу ее ребенка!

Полковник встал и направился в комнату баронессы. Госпожа Сент-Люс умирала; у нее открылась нервная горячка; ее помутившийся рассудок не давал ей более возможности разобраться ни в своих чувствах, ни в совершившихся с нею происшествиях.

Наика горького плакала, сжимая в своих руках белые руки своей госпожи.

Появление полковника пробудило память у баронессы; Арман, граф Степан, ее недавние жертвы, ее исчезнувший ребенок, тайна ее позора и ее горе — сделавшиеся известными ее лакеям.

— А! — сказала она, увидав этого неумолимого человека, так жестоко отомстившего ей. — Вы пришли насладиться своим торжеством… не правда ли? Вы пришли повторить мне еще раз, что мой сын будет проклинать свою мать?

— Сударыня, — ответил полковник, — я принес вам надежду на искупление и прощение.

— Сын мой! Отдайте мне моего сына! — бормотала она. — И я буду ползать у ваших ног… я сделаюсь вашей рабой…

— Сударыня, — возразил полковник, — если бы было в вашей власти вернуть мне моего ребенка… сделали бы вы это?

— Ах! — вскричала она, поняв, наконец, как глубоко горе этого человека, и сравнивая его со своим собственным горем. — Я готова перенести самые жестокие мучения…

— Так знайте: Арман не умер.

Она вскрикнула от радости, потому что, если Арман не умер, то полковник не мог отказать ей вернуть ее ребенка.

— Он еще не умер, — сказал полковник, — но он умирает… Болезнь его борется с надеждой… надежда спасет его, если она осуществится.

Баронесса взглянула на полковника, и ей показалось, что она поняла его.

— Вы догадались, не правда ли? Вы поняли, что эта роковая любовь спасет его, если вы вернетесь к нему. Вы догадались, что вы должны полюбить или сделать вид, что любите моего сына, для того, чтобы он остался жив, и тогда я верну вам вашего сына.

Баронесса опустила голову и прошептала:

— Я ваша раба… приказывайте, что я должна делать?

— Ехать, сударыня, ехать сейчас же в Париж; сидеть день и ночь у его изголовья… спасти его! И если вы это сделаете, если мой ребенок будет жив, если вы его спасете… тогда я прощу вас, и… верну вам вашего сына…

— Лошадей! — крикнула баронесса. — Я поеду сегодня же утром.

Действительно, два часа спустя полковник и баронесса Сент-Люс скакали в почтовой карете по дороге в Париж и в двадцать часов проехали расстояние, отделяющее Керлор от маленького отеля Шальо.

XLIII

Альберт де Р. и г-н Добрэ поместились у изголовья Армана и не отходили от него ни на минуту. Арман, то умирающий, то подававший надежду на выздоровление, беспрестанно повторял имя баронессы Сент-Люс. Альберт рассказал всю его историю пользовавшему его врачу. Доктор, человек необычайно сведущий и старавшийся доискаться первоначальной причины болезни, выслушал его и сказал:

— Есть только одно средство спасти нашего дорогого больного.

— Какое?

— Необходимо, чтобы он снова увидал эту женщину и чтобы она его полюбила или сделала вид, что любит.

Тогда Иов помчался за полковником, оставив Армана на попечение двух его друзей. Во время отсутствия Иова больной стал понемногу поправляться; его поддерживала надежда, что он опять увидит ее. Но вместе с этой надеждой его терзала мысль, что его соперник находится возле нее и говорит ей о своей любви. Конечно, Арман был далек от того, чтобы заподозрить, какой огромной, таинственной и страшной силой обладает полковник; он и представить себе не мог, за какое гигантское дело взялся этот человек, чтобы вернуть своему сыну обожаемую им женщину, хотя все-таки глубоко верил в него, и последние слова отца еще звучали в его ушах, несмотря на то, что с тех пор прошло уже много времени. Арман жил, как в лихорадке, и жизнь его висела на волоске. Если бы Иов вернулся без полковника и баронессы, юноша умер бы.

Однажды вечером, около пяти или шести часов, по желанию больного и с разрешения доктора окна его комнаты открыли настежь; последние лучи солнца, золотившие верхушки высоких деревьев, падали на постель больного.

Арман мог любоваться садом, откуда дул легкий ветерок и доносился приятный аромат; он слышал, как чирикали птички в листве, смешивая свое пение с общей гармонией природы. За садом и стеною взору раненого открывался обширный горизонт в сторону Пасси; там были разбросаны группы беленьких домиков, сады, аллеи, дворцы тянулись по обоим берегам Сены, начиная с моста Согласия вплоть до Отейля. Вся эта картина была позолочена заходящим солнцем, молчалива и сосредоточенна, как природа пред очами Бога.

— Ах, — прошептал Арман, — как я хочу поскорее выздороветь… как мне хотелось бы выйти на воздух!

— Скоро выйдешь, — сказал ему г-н Р., — терпение, друг мой!

— Сесть на лошадь, — продолжал Арман, — поехать в Лес…

Но при последних словах он вдруг побледнел.

— Нет, нет, — продолжал он. — Только не в Лес… там я могу встретиться с графом.

Раздался стук кареты; бледное лицо Армана вспыхнуло.

— Не Иов ли? — прошептал он.

Альберт де Р. бросился к окну, выходившему во двор: почтовая карета остановилась у решетки и из нее вышел человек высокого роста; орденская ленточка в петлице и застегнутое пальто обличали в нем бывшего военного. Несмотря на то, что де Р. никогда раньше его не видал, он тотчас же угадал, что это отец Армана. Это действительно был полковник.

Полковник вышел первый и подал руку баронессе Сент-Люс.

— Сударыня, — сказал он ей вполголоса, — не забывайте вашей роли. Я не могу заставить вас полюбить моего сына, но вы должны сделать вид, что любите его… вы получите вашего ребенка только этой ценой!

— Я повинуюсь вам, — ответила баронесса с покорностью рабы.

Краска, покрывавшая щеки Армана, сменилась смертельной бледностью, когда де Р. вбежал, крича:

— Арман, Арман! Ваш отец приехал…

Действительно, на лестнице раздались шаги, и ухо раненого уловило тяжелые и неровные шаги полковника.

Дверь открылась; Арман вскрикнул… Он увидал баронессу Сент-Люс, шедшую под руку с его отцом.

Друзья раненого, знавшие крайнюю надменность и жестокость этой женщины, были поражены, видя ее взволнованною, краснеющею, с опущенными глазами, подобною преступнице, раскаивающейся в своей вине. Она подошла к Арману, взяла его руки в свои и спросила его нежно и ласково:

— Как вы себя чувствуете, мой друг?

— Что это за человек! — прошептал Альберт, с удивлением смотря на отца, настолько сильного, что он сумел привести тигрицу, прирученную и обращенную в рабство, к изголовью своего сына.

Арман лишился чувств, но его обморок был непродолжителен, а доктор, видя, что он приходит в себя, шепнул на ухо отцу:

— Теперь, если эта женщина останется около него, он спасен.

— Она останется, — отвечал полковник.

XLIV

Прошла неделя, затем месяц. Баронесса Сент-Люс не отходила от Армана ни днем, ни ночью. Счастье вернуло силы и жизнь раненому; он уже начал вставать и, опираясь на руку отца, спускался каждый день вместе с нею в сад. Там полковник уходил от них, оставляя их вдвоем. Баронесса не любила Армана, но она хотела вернуть своего ребенка и знала, что полковник не отдаст ей его до тех пор, пока Арман не выздоровеет. Она играла свою роль с добросовестностью истой комедиантки и наконец окончательно освоилась с нею.

Арман все еще любил ее.

Но вместе с восстановляющимся здоровьем к нему вернулись воспоминания о перенесенных им мучениях и вероломстве баронессы; тогда с ним произошла резкая перемена: начав с упреков, он дошел до ссор, и чувство его уже граничило с равнодушием. Полковник предвидел эту реакцию.

«Близится час, — размышлял он, — когда он возненавидит ее, а от ненависти до презрения один шаг».

Действительно, Арман начал упрекать баронессу; он со злобой и ревностью произносил имя графа Степана, а она опускала голову, думая при этом о своем сыне.

«Через неделю, — сказал себе однажды вечером полковник, — мой сын разлюбит эту женщину…».

И он был прав. Арман вспомнил все, что он слышал о баронессе; ему не для чего уже было рассказывать о том, что произошло в Керлоре; он презирал ее.

— Сударыня, — сказал однажды полковник баронессе в то время, когда Арман дремал, — вы только наполовину исполнили вашу обязанность.

Она вздрогнула.

— Это еще не все, — продолжал он, — необходимо, чтобы мой сын разлюбил вас. Он должен от вас самой узнать всю вашу прошлую жизнь.

— О, никогда! — вскричала она.

— В таком случае, — холодно произнес полковник, — вы никогда не увидите вашего сына.

Баронесса опустила голову, и слезы блеснули в ее глазах.

— Я повинуюсь, демон! — прошептала она.

Когда Арман проснулся, она встала на колени перед ним и сказала:

— Хотите, мой возлюбленный, чтобы мы удалились на край света, чтобы скрыть там наше счастье?

— Зачем? — спросил он нетерпеливо.

— Потому, что я хочу быть всегда и всюду с вами… тогда как в Париже…

— Ах, — сказал Арман с ревнивым гневом, — вы боитесь, конечно, скомпрометировать себя со мною, как с графом? Она опустила глаза и прошептала:

— Я не хочу, чтобы вы краснели за меня…

— Почему?

— Потому, что теперь всему Парижу известно о моем поведении…

И так как полковник, спрятанный за занавеской, устремил на нее повелительный взгляд, то она во всем призналась Арману.

Арман холодно выслушал ее, не прерывая, и по мере того, как она говорила, в нем происходила реакция, и отвращение, поднявшееся в его сердце, вырвалось наружу.

— Сударыня, — сказал он ей, когда она кончила свой рассказ и повторила свою просьбу уехать вместе с нею из Парижа, — идите к себе, и позвольте мне подумать до завтра. Я напишу вам.

На другой день действительно слуга из Шальо принес письмо баронессе Сент-Люс. Но оно было не от Армана, а от полковника и состояло всего из двух строк:

«Мой сын разлюбил вас; он никогда больше не увидится с вами. Вернитесь в Керлор: там вы найдете вашего ребенка».

Несколько дней спустя к полковнику явился де Ласи.

— Дорогой полковник, — сказал Гонтран, — можете вы дать мне отпуск?

— Зачем?

— Я поеду путешествовать.

— Вы больны?

— Боюсь, что это так.

— Куда вы поедете?

— В Германию.

Гонтран дал себе клятву порвать с ассоциацией. Им овладели наконец угрызения совести.

— Поезжайте, — сказал полковник, — вы оказали нам достаточно услуг. Теперь отдохните.

Вечером маркиз Гонтран де Ласи действительно уехал через Страсбург, проехал по Рейну и остановился в местности, прилегающей к Шварцвальду. Два года прошли, а члены ассоциации не имели о нем никаких вестей.

Гонтран искал душевного покоя и забвения в зеленых долинах Баварии, представляющих собою для больной души как бы оазис в огромной пустыне, которую называют вселенной.

I

«Давно уже я не брал в руки пера, чтобы прибавить новую страницу к печальному дневнику моей жизни… Причина тому весьма простая: я уже давно перестал страдать и уже с год мне кажется, что все прошлое было не более как дурной сон.

Прошло два года с тех пор, как умерла Леона, два года страшное кровавое общество, с которым меня связывает клятва, оставляет меня в покое. Оно ничего не потребовало от меня: ни услуги шпагой, ни содействия в качестве обольстителя. Они более не нуждаются во мне… Ах, если бы они забыли меня!..

О, как ужасен был ряд событий, наступивших одно время в моей жизни; нога моя поскользнулась на кровавом пути преступлений, куда завела меня моя странная и роковая любовь!..

Бледные и мстительные тени генерала де Рювиньи и Октава де Верна часто садились у моего изголовья во время длинных бессонных ночей; часто я хотел пронзить себя той опозоренной шпагой, которая сделалась орудием убийцы… Но в тридцать лет жизнь так прекрасна!.. Притом я забыл отвратительное создание, которое звали Леоной, а когда забудешь женщину, которую любил и из-за которой страдал, то цепляешься за жизнь еще крепче, чем прежде.

Когда сновидение, полное печальных образов, прекращается, когда сердце, долгое время охваченное позорною страстью, разрывает наконец свои оковы, снова начинаешь находить, что солнце лучезарно, воздух тепел и благоухают, деревья зелены, а вся природа в праздничном настроении. Кажется, что все улыбается вокруг нас, и мы чувствуем потребность в новой любви, но уже святой, в противоположность первой, позорной и преступной.

Полковник дал мне бессрочный отпуск. Я путешествовал. Провел два года на севере Европы, в Швеции, Норвегии, Германии, России. Путешествие — лучший целитель. Страшные ночные призраки мало-помалу исчезли, и мне кажется, что Бог простил меня, видя мое раскаяние.

Затем я вернулся.

Полковник не подавал мне признака своего существования. Они забыли обо мне…

Я проехал через Париж, как проезжают ночью место, пользующееся дурной славой, быстро и не останавливаясь; я пробыл всего три дня в замке у барона де Ласи и приехал в Вибрэ, к своему бретонскому дядюшке, господину де Фруадефону… Ах, отчего я не приехал сюда тремя годами ранее!.. Образ Жанны так наполнил бы мое сердце, что роковой и пронизывающий взгляд Леоны не мог бы проникнуть туда и пробудить смятение, стыд и угрызения совести!..»

II

«Я назвал имя Жанны. Я впервые написал его, хотя вот уже два месяца, даже более, постоянно шепчу его…

Жанна де Фруадефон, моя кузина, прекрасна, как произведение Фидия; у нее ум великой артистки, а сердце девственно, как у святой. Жанна даст рай, бесконечное блаженство человеку, которого назовет своим мужем!.. Боже мой! Боже мой! Как сильно бьется мое сердце!»

III

«Сентябрь навевает грусть на нашу Вандею. Розовый вереск освещен солнцем и наполняет воздух приятным, нежным ароматом; луга все еще зеленеют, а огромные леса полны веселого шума. В чаще раздаются резкие и в то же время грустные нотки охотничьих рогов. Вчера мой дядя и я охотились на кабана. Жанна была с нами… Мы скакали рядом в течение нескольких часов, и я был самым счастливым человеком в мире.

О! Ужасное, кровавое прошлое, мстительные призраки людей, которых я отправил в могилу!..»

IV

«Нет, я недостоин Жанны!

Я желал бы, если бы я остался чистым, сделаться мужем Жанны. Какое блаженство! Ах! Люди, осмеивающие семейные радости и предпочитающие угрюмое и холодное существование холостяка, этого бездомного бродяги, не знают, какое безграничное блаженство могут дать нам в супружеской жизни некоторые женщины.

Если бы Жанна была моей женой, то я обнял бы весь мир.

Как прекрасна была она вчера в своей зеленой суконной амазонке и в шляпе с белым пером, из-под которой спускались прихотливые локоны ее длинных белокурых волос! Как грациозно она управляла лошадью, с каким воодушевлением захлопала в ладоши, когда выскочил зверь, окруженный остервеневшими от ярости собаками!»

V

«Сегодня Жанна гуляла со мною под руку по старому, тенистому, покрытому мхом парку, в котором солнце, пробиваясь сквозь листву, освещало траву, которую мы топтали ногами. Мы сели на дерновую скамью наверху небольшого холмика, откуда открывается вид на долину и деревню. Наступал вечер; воздух был тепел, ветерок чуть веял. Жанна так доверчиво склонилась ко мне на плечо, что я невольно вздрогнул… Неужели она любит меня?..

Мой дядя, барон де Фруадефон, если бы Жанна полюбила меня и я был бы достоин ее, быть может, был бы доволен нашим союзом… Но преградой служит мое прошлое! Оно грозно встает предо мною, как призрак, простирает ко мне руки и говорит:

«Нельзя соединить сердце, погрязшее в грехах, с сердцем девственным и чистым».

Да будет проклят день, когда я увидал Леону! Это чудовище погубило всю мою жизнь, прошлую и будущую…

Однако я люблю Жанну, люблю страстно, горячо, свято, как павшие ангелы, вероятно, любят втайне рай, который они потеряли и который в то же время громко поносят…

К тому же разве любовь не очистительное пламя?

Жанна… Жанна… Ах! Если бы ты сделалась моею женой, то я посвятил бы каждую минуту своей жизни твоему счастью и чувствовал бы себя столь возвеличенным твоею любовью, что у меня было бы неопровержимое доказательство того, что я прощен…

Бог не может гневаться на человека, которого ты полюбишь».

VI

Замок Вибрэ, именем которого были помечены в дневнике Гонтрана только что приведенные нами страницы, находился в Вандее, в западной стороне Бокажа и одном лье от моря, отдаленный шум которого доносился в замок в тихие летние ночи. Вибрэ было красивое жилище, построенное в стиле Возрождения, окруженное поляной, на которой росли фруктовые деревья; со всех сторон горизонт замыкали огромные вандейские леса, где долгое время оказывали геройское сопротивление скрывавшиеся там шуаныnote 3.

Маленькая деревушка сгруппировалась около замка, как стадо вокруг своего пастыря. Небольшая церковь с остроконечной колокольней приютилась около одной из башен; она была одновременно и приходской церковью Вибрэ, и домовой замка.

Барон де Фруадефон, владелец замка, проводил в Вибрэ две трети года с Жанной, своей единственной дочерью. Барону было за шестьдесят лет, хотя на вид ему можно было дать не более сорока пяти. Родившись в начале царствования Людовика XVI, он достиг почти зрелого возраста, когда наступил бедственный 93-й год. Он служил волонтером под начальством Бонтана, Шаретта и Ла-Рошжакелена и принадлежал к той горсти храбрецов, которые так долго оказывали сопротивление республиканским войскам. Поступив в солдаты пятнадцати лет, он в двадцать был уже генералом. Барон эмигрировал. По возвращении короля его уже не видали в королевских передних Тюльери среди толпы искателей. Барон был богат; он удалился в свое поместье, жил там спокойно, уединенно и женился. Жанна была плодом этого брака, преждевременно прерванного смертью. Она скрасила и всецело наполнила собою жизнь старого дворянина. Она сделалась радостью, счастьем человека, который перенес в юности и в зрелом возрасте так много страданий.

Любовь этого отца к дочери походила на поклонение дикаря своему идолу или, вернее, на страсть, граничащую с обожанием влюбленного. Он ревновал ее, как молодую жену. Жанна была так прекрасна, что зимою в Париже восторженный шепот раздавался вокруг нее в аристократическом свете, к которому она принадлежала по своему рождению и одной из юных цариц которого она была.

Сколько претендентов явилось на ее руку! Сколько людей, соединяющих в себе столь редкие качества, как красота, знатное происхождение, ум и богатство, мечтали о ее руке! Но барон де Фруадефон берег свою дочь, как скупой ' бережет свое сокровище. Он хотел отдать ее только за того, кого она полюбит… До сих пор сердце Жанны молчало. Она боготворила отца и равнодушно относилась ко всем претендентам на ее руку и ни одному из них не отдавала предпочтения.

В двадцать лет у Жанны были белокурые волосы, голубые глаза, как у всех бретонок, гибкая и стройная фигура, серьезное выражение лица и грустный взгляд. Она была рождена для любви. По этой преждевременной зрелости можно было, однако, угадать, что эта женщина способна на всякое самопожертвование ради человека, которого выберет своим мужем. Но она еще не нашла его… по-видимому, она еще ждала.

В это-то время приехал Гонтран. Маркиз вернулся из далекого путешествия, во время которого он жил уединенной, хотя и кипучей жизнью путешественника; он искал в пыли больших дорог, жизни в гостиницах, в живописных ландшафтах и в величии северной природы душевного спокойствия, которое утратил с того рокового дня, когда вступил в кровавый договор с «Друзьями шпаги». Великие скорби и сильные угрызения совести не могут устоять против постоянно сменяющихся впечатлений, получаемых во время путешествий. В первый год, когда Гонтран уехал из Парижа с какой-то дикой радостью, его мучительное состояние успокаивалось по мере того, как расстояние между ним и Парижем становилось больше. Ему казалось, что чем дальше он уедет, тем менее он будет слышать крики о мести своих жертв. После непродолжительных остановок в Богемии, Венгрии и Польше он приехал в Петербург. Там им овладела тоска по родине, свойственная всем бретонцам, хотя он постоянно жил в Париже и почти никогда не посещал Бретань. В нем пробудилась любовь к родине, к отечеству, к Франции.

Угрызения совести утихли.

«Они забыли обо мне!» — говорил он себе, думая о своих страшных и таинственных друзьях.

И он вернулся; вернулся еще поспешнее, чем уехал, и, когда достиг последних отрогов Шварцвальда, когда с высоты развалин башни на берегу Неккера, в Пфальце, он увидал белую полосу, величественно тянувшуюся на запад, которую называют Рейном; когда, наконец, он увидал цепь Вогезов, контуры которых неясно обрисовывались на туманном небе… сердце его застучало, а угрызения совести пробудились с новой силой.

— Нет, нет! — пробормотал он. — У меня никогда не хватит смелости перебраться через Рейн: там Париж!

Он провел два месяца в Баденском герцогстве, избегая встречаться с французами, которые каждое лето в значительном числе съезжаются туда, проводил целые часы на вершинах гор, чтобы издали полюбоваться на Францию… Каждое утро он просыпался, полный любви и воспоминаний о родине; пред ним рисовалась Бретань, благородная страна, где протекло его детство, с ее вересками и дроками, сероватым небом, старым величественно бушующим океаном и замком, жилищем феодалов, где в юные годы его убаюкивали — увы! — самые святые предания и самые рыцарские рассказы. Он видел там снова своего умершего отца, со спокойным и ясным челом, и старого дядю, барона де Ласи, который любил его теперь так страстно, как любят своего единственного наследника, и мать, умершую, когда ей было тридцать лет, на коленях у которой он молился, маленьким ребенком, Богу своих отцов!

При этих воспоминаниях, при этих призраках преступник, убийца генерала де Рювиньи и Октава де Верна, безжалостный палач Леоны, Гонтран де Ласи, с мрачным взглядом, как бы заклейменный неизгладимым клеймом преступления, уступал место человеку более юному. Это был снова двадцатилетний Гонтран, Гонтран честный и храбрый, Гонтран-рыцарь, человек без страха и упрека. И тогда, вновь простирая руки к своему отечеству, которое он видел вдали сквозь дымку тумана, он хотел встать и идти туда. Но вдруг перед ним вставали тени его жертв и отвратительные лица его сообщников… и убийца отступал и снова оставался пригвожденным к земле изгнания.

Но однажды он получил письмо. Оно было от барона де Ласи, его дяди.

«Дорогое дитя мое, — писал старик, — вот уже два года, как ты уехал. Не находишь ли ты, что приятно, даже в Германии, получить от родственника письмо, которое напомнит тебе об отечестве? Мне уже стукнуло шестьдесят девять лет; я боюсь, что Бог недолго продлит мои годы, и мне очень хотелось бы увидеть тебя еще раз, прежде чем отправиться в путешествие, откуда нет возврата.

Наступает сентябрь. В нашей Бретани это лучшее время года. Розовый вереск цветет и благоухает, листья на деревьях начинают понемногу опадать, и я с восторгом любуюсь из окна дивным сочетанием желтой и зеленой листвы.

Через пятнадцать или двадцать дней наступит хорошее время для охоты. Приезжай.

У меня множество проектов, касающихся тебя… Брось свой Шварцвальд и приезжай посидеть в тени наших огромных вековых дубов, со стволов которых наши предки, кельты, снимали священную омелу.

Обнимаю тебя.

Барон де Ласи».

После этого письма Гонтран решил уехать. Он переплыл Рейн, промчался на почтовых лошадях через Эльзас и Лотарингию, с трепетом миновал Париж и в конце августа в один из вечеров постучал в ворота замка.

Несколько грустный тон письма барона заставил Гонт-рана предположить, что дядя его сильно состарился, и он думал встретить дряхлого и угрюмого старика, проводящего время в уединении у камина в одной из зал замка.

Изумление маркиза было очень велико. В ту минуту, когда он выходил из кареты, барон вернулся с охоты; он был так же бодр и весел, как в тот день, когда охотился на кабана в обществе своих соседей: Керизу и баронессы де Сент-Люс. Барон, казалось, даже помолодел, хотя с тех пор прошло уже два года. Гонтран видел, как он соскочил с лошади с проворством молодого человека, и бросился к нему в объятия.

— Боже мой! Дядя, как вы меня напугали!

— Чем, дитя мое?

— От вашего письма пахло лекарствами и отзывало ревматизмом, — ответил маркиз.

— Клянусь! — вскричал барон. — В тот день, когда я писал тебе это письмо, я страдал подагрой. Но припадок прошел…

Гонтран улыбнулся.

— Когда у меня разыгрывается подагра, — продолжал барон, крепко обнимая племянника, — я становлюсь угрюм и начинаю думать о смерти. Когда же припадок проходит, я чувствую, что мне снова двадцать лет, и приказываю к следующему дню приготовиться к охоте на кабана.

— Итак, подагра прошла?

— Совершенно.

— И мы, значит, будем охотиться?

— С утра до вечера. Барон увлек Гонтрана в столовую замка, где при помощи камердинера снял охотничьи сапоги и надел туфли.

— А теперь в ожидании ужина поболтаем немного. Барон произнес эти слова несколько таинственным тоном, который заинтриговал Гонтрана.

— Друг мой, — продолжал он, — скажи мне прежде всего, откуда ты приехал и что ты делал в течение этих двух лет.

— Я путешествовал.

— Встречал ли ты страну, которая могла бы сравниться с нашей Бретанью, и женщин красивее бретонок?

— Нет, — ответил Гонтран.

— Прекрасно. Вот все, что я хотел узнать. А теперь что ты рассчитываешь делать?

— Я рассчитывал остаться у вас, дядя, и пожить спокойно, — сказал Гонтран, вспомнивший страшную клятву, которой он связал себя.

— Как бы не так! Ты бы соскучился через месяц. Сколько тебе лет?

— Тридцать два.

— А сколько у тебя осталось денег?

— Почти что ничего.

— Черт возьми! — смеясь, воскликнул барон. — А все потому, что я еще не умер!

— Я надеюсь, дядя…

— Однако, когда носишь имя маркиза де Ласи, приходится занимать приличное положение в обществе, а, между нами, ведь я немного скуп…

— Дядя!

— Но для того, чтобы у тебя хватило терпения ждать, — смеясь, продолжал барон, — я назначаю тебе ежегодное содержание в двадцать тысяч ливров, но… так как, при твоих потребностях, тебе этого мало, то, если бы ты захотел послушаться меня, ты устроился бы окончательно.

Гонтран посмотрел на дядю и вздрогнул.

— На твоем месте я проехался бы по Бретани и Вандее и нашел бы женщину, получающую тридцать тысяч ливров ежегодной ренты за свои земли, и женился бы на ней.

— Но, дядя…

— Тра-та-та! Постой! Если бы мне пришлось снова начать жить, то я не остался бы холостяком. Неужели ты хочешь, чтобы наш род прекратился?

— Конечно нет, дядя.

— В таком случае подумай о том, что я тебе сказал, и пойдем ужинать…

Гонтран никогда не думал о женитьбе, хотя был последним в роде. В водовороте парижской жизни он забыл о традициях старых аристократических фамилий, которые охраняли их род от вымирания. Беседа с дядей заставила его призадуматься.

И по мере того, как преступник умирал в Гонтране, он становился прежним благородным человеком и начинал мечтать об очаровательном сновидении, которое называют жизнью вдвоем: о супружеской жизни, которую освящают Бог и люди, о длинном ряде счастливых и спокойных дней, которые проводят у семейного очага между колыбелью ребенка и кротким очаровательным взором молодой матери, с ясным челом и преданным сердцем, так же не похожей на те создания без имени, овладевающие нами в юности и губящие нас, как печальное туманное небо севера не похоже на ослепительную лазурь итальянского неба.

Легковерный и наивный, он мечтал о честной, тихой, праздной жизни провинциального дворянина, среди зеленой тени огромных деревьев, посаженных его предками. Ему казалось, что он видит грустную улыбку и прекрасные задумчивые голубые глаза уроженки Бокажа или Рейна, хрупкого, восхитительного создания, которому суждено восстановить род Ласи…

Старый барон угадал его мысли. Он понял, какая безграничная надежда, какой чудный мираж должны были зародиться от одного слова «женитьба», и хотел, прежде чем возобновить разговор, начатый перед ужином, чтобы Гонтран обдумал наедине его предложение.

В течение трех дней маркиз охотился с дядей, а длинные осенние вечера они проводили у камина. Барон не возобновлял разговора о женитьбе. Но на четвертый день у барона сделался припадок подагры.

— Дорогой племянник, — сказал он Гонтрану, — я снова сделаюсь угрюмым, а тебе наскучит охотиться одному. Поэтому позволь дать тебе совет…

— Я слушаю вас, дядя.

— Раз ты приехал сюда, то воспользуйся этим и навести наших родственников… Например, в Бокаже живет мой двоюродный брат, а твой дядя. Поезжай к нему и погости у него с неделю. Фруадефон много моложе меня и не страдает подагрой…

— Зачем же мне уезжать от вас?

— Потому что я болен.

— В таком случае, я буду ухаживать за вами…

— Против подагры нет лекарств. Она проходит сама собою, но во время припадков я люблю оставаться один. Ты вернешься через две недели, к тому времени болезнь пройдет, и мне снова будет двадцать лет.

Гонтран рассудил, что он обязан повиноваться барону, и уехал в Вандею. Между тем хитрый старик не вполне высказал свою мысль; им руководил тайный расчет в то время, когда он отправлял племянника к Фруадефону.

Фруадефон принял Гонтрана с радушием родного отца и представил его Жанне. Гонтран был ослеплен красотою своей молодой кузины и сознался себе, что никогда не встречал такой женщины, не исключая даже Маргариты де Пон. Когда-то, лет двадцать назад, у покойного маркиза де Ласи, отца Гонтрана, и у Фруадефона вышли небольшие недоразумения во время дележа наследства. После этого между ними установились довольно холодные отношения, перешедшие впоследствии в ссору, а потому Гонтран, никогда не встречавший де Фруадефона в замке у дяди, не видал и своей кузины.

Гонтран приехал в Вибрэ с намерением провести там неделю, а затем вернуться в Бретань; но он не заметил, как пролетело время, и не вспомнил даже о том, что дядя давно уже избавился от припадка подагры. Прошла неделя, потом другая; прошел наконец месяц. Жанна была так прекрасна!

Молодая девушка, ожидавшая того таинственного незнакомца, который должен был заставить забиться ее сердце, почувствовала, что какое-то дотоле незнакомое ей чувство беспокойства закралось в ее душу.

Гонтрану было тридцать два года; он был так же красив, как в то время, когда ему было двадцать пять лет, и житейские бури оставили на нем единственный отпечаток — легкую бледность и очаровательную грусть, которою светились его глаза.

В течение месяца молодые люди почти все время проводили вместе, гуляли в лесу пешком, катались верхом или сидели, как брат и сестра, в тени столетнего дуба, задушевно беседуя, точно дети, которые любят друг друга, но не отдают себе еще в этом отчета. Когда Гонтран смотрел на Жанну, она чувствовала, как по ее телу пробегает дрожь, а яркий румянец заливает ей лицо. Когда она поднимала свои большие голубые глаза на Гонтрана, маркиз вздрагивал…

Однажды утром маркиз де Ласи проснулся, окончательно очарованный детской прелестью и ангельской чистотой Жанны. Тогда он вспомнил совет бретонского дядюшки и сказал себе:

— Если бы я был мужем Жанны, я был бы самым счастливым человеком в мире! Этот ангел дал бы мне новую жизнь, рай на земле…

И жажда счастья, о котором он мечтал в замке, счастья жить вдвоем, сжимать друг другу руки над колыбелью, в которой спит ребенок — надежда их рода, снова внезапно проснулась в его душе в Вибрэ, и он подумал было пойти к Фруадефону и спросить его: «Согласны вы отдать мне руку Жанны?»

Но вдруг на смену этой чудной мечте явилось страшное видение… Прошлое встало перед ним… Явились бледные тени; в то же время его начали преследовать неумолимые лица его сообщников, бесчестного шевалье д'Асти и полковника! Он видел их во время совершения обряда бракосочетания, видел, как они бросают наглые и насмешливые взгляды на этого ангела, которого он мечтал назвать своей женой, как они преграждают ему дорогу в то время, когда он уже готов был переступить порог церкви, и говорят ему: «Не забывай, что ты все еще принадлежишь нам!»

И среди его счастья, в то время, когда он хотел сделаться таким, каким был в былые дни, к нему приходит таинственный и неумолимый приказ, и один из «Друзей шпаги» вкладывает ему в руку смертоносное оружие, которое он с отвращением далеко отбросил от себя, и говорит:

— Довольно, маркиз. Проснитесь. Помните, что вы наш; берите шпагу и отправляйтесь; надо до рассвета покинуть комнату, где покоится ваша белая голубка подле колыбели своего сына; хотя небо серо и пасмурно, приходится сесть в карету с вашими свидетелями и отправиться туда, где вас ждет, быть может, почтенный старик, подобный генералу, храбрец, пощаженный вражескими пулями, который должен пасть под вашими ударами, потому что его жена любит одного из наших, и мы осудили его на смерть!

Гонтран пришел в ужас от самого себя и воскликнул:

— Никогда, никогда! Жанна не может выйти замуж за убийцу!

Однако у него не хватило силы воли уехать.

Прошло несколько дней, и он написал те страницы в своем дневнике, которые мы поместили в начале этой книги. Он любил Жанну!

VII

«Замок де Вибрэ, октябрь 185* г.

Почти уже шесть недель, как я в Вибрэ. Каждый день я даю клятву прекратить свои мучения и прийти к окончательному решению. Я каждый день собираюсь уехать… и все-таки остаюсь. У меня не хватает решимости, и сердце замирает при мысли, что я не увижу ее более… Потому что, если я уеду, если мне удастся освободиться от чар, удерживающих меня здесь, то я должен буду уехать с тем, чтобы уже никогда не вернуться сюда.

Я не могу сделаться причиной несчастья Жанны. Она начинает любить меня, быть может, лелеет уже чудную мечту… Бедное дитя… Ах, если бы она знала!

Нет, я решительно не могу оставаться здесь! Каждый лишний час все крепче и крепче связывает нас… уехать необходимо!

Завтра я покину Вибрэ и вернусь в Бретань; я поселюсь там в полном уединении, вдали от шума и света!

Боже мой! Как я хотел бы отплатить тем людям, которые украли у меня честь и счастье, мучениями за те мучения, которые они заставляют меня переживать! О! Подлецы!»

VIII

«Боже мой! Неужели я схожу с ума? Барон де Фруадефон только что отвел меня в сторону. Каждое его слово глубоко запало мне в душу. Случилось это после ужина, который, по обычаю глухих провинций, начинается в восемь и кончается в девять. Жанна по знаку отца вышла и удалилась в свою комнату. Барон и я остались у камина в старинной столовой, где по стенам развешены портреты младшей линии нашего рода.

«Маркиз, — внезапно спросил меня де Фруадефон, — сколько тебе лет?».

«Тридцать два, дядя».

«Ты спустил свое родовое имение?»

«Почти что…»

«И тебя чуть не лишил наследства твой дядя, барон де Ласи?» «Увы!» «Ах, молодость, — пробормотал барон снисходительно, — безумная молодость! Однако ты славный и честный малый!» — прибавил он на мой вопросительный взгляд.

Я смотрел с удивлением на барона, не понимая, куда он клонит разговор.

«Маркиз, — продолжал он, — приходила ли тебе в голову мысль о женитьбе?»

«Дядя…» — пробормотал я, смутившись.

«Этим кончают все порядочные люди: браком завершаются безумия юности и им полагают начало суровым взглядам на жизнь зрелого возраста. Ты получишь от шевалье шестьдесят тысяч годовой ренты, и должен найти себе жену, которая принесла бы тебе в приданое столько же, равенство имуществ — залог будущего счастья. Что ты на это скажешь?»

Я вздрогнул и опустил голову.

«Бедный друг, — продолжал барон снисходительным отеческим тоном, каким обыкновенно говорят старики, — мне шестьдесят лет… и я дорогою ценою приобрел прозорливость, которая дает мне возможность читать в сердцах людей…»

Я вздрогнул снова, и холодный пот внезапно выступил у меня на лбу.

«Предлагаю тебе, подобно римлянам, перед началом враждебных действий, мир или войну… Война — это прощание, оседланная лошадь, на которую ты сядешь завтра утром. Мир — это брак. Моя прозорливость не обманула меня, — продолжал барон, — а теперь я уверился, что Жанна начинает любить тебя…»

Я побледнел, как мраморная статуя.

«Если ты хочешь сделать счастливой моего ребенка, будь моим сыном и оставайся; если твое сердце занято — уезжай немедленно; быть может, горю еще можно помочь».

Барон удалился, желая дать мне ночь на размышление… Размышлять!!! Ах! Я знаю только одно: Жанна любит меня… а я ее обожаю…»

IX

«Я провел всю ночь в молитве. Я вспомнил свое детство, спокойное, благочестивое, проведенное в лоне многочисленной в то время семьи, теперь уже вымершей. Я вспомнил мать и деда, старого гвардейца, говорившего мне: „Встань на колени, дитя мое, и моли Бога, чтобы Он сохранил тебя честным и непорочным…“ Я вспомнил молитвы, которым они меня учили; скептик исчез… я верил… я молился… Я так искренно молил Бога простить мои грехи, что Он, наверное, простит меня и позволит мне соединиться с ангелом, который носит имя Жанна… Я не уеду!..»

X

«Я пошел к дяде и сказал ему:

«Я люблю Жанну де Фруадефон, мою кузину, и прошу у вас ее руки».

Голос у меня дрожал в то время, когда я произносил эти слова, потому что мне показалось, что тень генерала де Рювиньи встала передо мной.

Барон вскрикнул от радости.

«Сын мой!» — были единственные слова, которые он произнес, так велико было его волнение.

Я женюсь на Жанне… Жанна, непорочный ангел, будет женою убийцы Гонтрана! Какая гнусность! Но ведь я люблю ее!.. О, как люблю!.. Люблю так, как никогда ни одна женщина не была любима… Бог, конечно, простил меня…»

XI

«Через неделю мы уедем в Париж. Наша свадьба состоится в первых числах ноября, а теперь 10 октября.

Сегодня небо покрыто тучами, солнца не видно, осень сменила зима, и в больших лесах, окружающих Вибрэ, глухо завывает дующий со стороны моря ветер и наводит уныние.

Природа всегда сильно действует на меня морально и физически. Я не люблю зимы и смотрю на нее как на время года, имеющее нечто роковое для меня. Все несчастья всегда обрушивались на меня зимою, в сильные холода. Я убил генерала в туманное утро; зимою я встретил Леону, зимою же она бросила меня. В тот день, когда умер де Берн, небо было серо, несмотря на то, что было всего только восемь часов утра.

В солнечные дни я, наоборот, всегда был счастлив. Я в первый раз надел эполеты в апреле; король Карл X собственноручно вручил мне орден в середине мая.

Наступает зима… и зимою, в ноябре — в печальный месяц! — я женюсь…

Мне кажется, что страшная катастрофа ожидает меня на пороге счастья. Я боюсь полковника и его сообщников… его сообщников, а также и моих! О! Если бы мне даже пришлось убить их всех до одного, я заставлю их молчать… Жанна должна быть счастлива».

XII

5 ноября.

«Прошли месяцы, дни. Я выйду из своей квартиры холостяка на улице Гельдер с тем, чтобы вернуться туда уже супругом Жанны. Сегодня в одиннадцать часов утра в мэрии десятого квартала состоится подписание брачного контракта, а затем и свадьба в полдень в церкви св. Фомы Аквинского.

В течение месяца, который я провел в Париже, я не видал никого из нашего ужасного общества. Полковник переменил квартиру. Никому не известно, где он; остальных также нет в Париже. Д'Асти живет в Порте и охотится с Эммануэлем, поселившимся в Монгори вместе с женою; Мор-Дье в Италии; Гектор Лемблен в Африке. Да! Бог простил меня… Он хочет, чтобы я был счастлив.

Сегодня де Фруадефон дает бал. Завтра вечером я и Жанна уедем в Испанию, где мы проведем зиму.

Сердце мое стучит… Жанна, Жанна, я люблю тебя».

XIII

В ту минуту, когда Гонтран дописывал эти строки, раздался звонок. Маркиз вздрогнул и им овладело странное беспокойство; он поспешно бросил дневник в ящик стола и запер его на ключ.

Было девять часов утра. Уже давно по лестнице того дома, где жил Гонтран, поднялось и спустилось множество людей, и несколько поставщиков звонили в квартиру маркиза.

Но де Ласи не обращал на это ни малейшего внимания и спокойно сидел в халате в своем кабинете, курил, поставив ноги на каминную решетку, и мечтал об ожидавшем его счастье. Раздавшийся звонок показался ему погребальным колоколом. Он был резок и нетерпелив, как звонок кредитора… У Гонтрана не было долгов… Гонтран должен был получить в это утро в приданое за женой шестьдесят тысяч ливров годового дохода.

Бледный, с сильно бьющимся сердцем, маркиз думал, что прошла целая вечность между ударом звонка и приходом слуги.

Лакей, войдя, подал карточку.

— Господин шевалье, — доложил он, — просит господина маркиза принять его, несмотря на то, что теперь еще очень рано.

Гонтран взглянул на визитную карточку и побледнел, как смерть. Он прочел на ней роковое имя:

«Шевалье д'Асти».

Быть может, он отказался бы принять шевалье, но тот уже стоял позади слуги и вошел, прежде чем Гонтран успел ответить. Он подошел быстрыми шагами, с улыбкой, как друг, спешащий сообщить приятную новость.

— Здравствуйте, дорогой маркиз, — сказал он, протягивая руку де Ласи.

Гонтран поспешно встал, как человек, увидевший перед собою отвратительное пресмыкающееся.

— Здравствуйте, маркиз! — повторил шевалье самым любезным тоном.

Слуга вышел, и Гонтран остался наедине с д'Асти. Гонтран растерялся и, несмотря на храбрость, задрожал.

— Сударь… — наконец пробормотал он.

— Как! Дорогой друг, — сказал шевалье, — неужели мое посещение настолько сильно встревожило вас, что вы так странно встречаете меня?..

— Я! Нет… простите меня… шевалье… — пробормотал Гонтран, окончательно растерявшись.

— Друг мой, — продолжал д'Асти, садясь и сжимая руку Гонтрана, которую тот не решился отдернуть, — я в Париже со вчерашнего дня и узнал о вашей женитьбе.

Гонтран вздрогнул.

— Вы правы, для нас, бедных прожигателей жизни, брак — это тихая пристань. Я пришел поздравить вас, как друг, а так как я хотел быть первым из нас…

При этих словах ужас де Ласи усилился.

— … То вы не удивитесь моему несколько раннему визиту.

— Шевалье, — пробормотал де Ласи бледный, как смерть, — благодарю вас…

— Довольно! — остановил его д'Асти. — Я угадываю причину вашего смущения.

— Моего смущения? — спросил Гонтран.

— Вы вообразили, что я явился воспрепятствовать вашему браку от имени наших друзей?

Гонтран все еще чувствовал, что дрожит.

— Успокойтесь, дорогой мой, — продолжал шевалье, — общество «Друзей шпаги» ничего не имеет против уз Гименея; напротив… Доказательством могу служить я, как, кажется…

— Итак, — сказал Гонтран, успокоившийся немного, — вы явились не за тем, чтобы?..

— Я явился только пожать вам руку…

— А не по приказанию полковника?

— Безо всякого приказания.

Де Ласи вздохнул с облегчением.

— Притом полковник, друг мой, вот уже месяц, как путешествует по Италии.

Гонтран почувствовал, как в душе у него воскресла надежда.

— Его сын болен; он все еще не может оправиться от двойной раны; отцу посоветовали поехать в Ниццу и во Флоренцию. Они уехали в октябре и вернутся не ранее конца зимы.

Сердце у Гонтрана начало биться спокойнее.

— Он уехал, — продолжал шевалье, — оставив мне полную доверенность и верховную власть над обществом «Друзей шпаги».

Гонтран снова вздрогнул.

— Но задача моя не трудная… нам ровно нечего делать. Черт возьми! Мы все счастливы и пристроились.

Шевалье взял с камина сигару и продолжал:

— Судите сами: Лемблен женился на вдове генерала де Рювиньи…

При этом имени Гонтран побледнел.

— Эммануэль женился на мадам Мор-Дье и получил свой миллион; я счастливый супруг Маргариты. Мой тесть и дядя, достоуважаемый барон, доставил мне удовольствие — он умер в этом году, и ничто не нарушает моего счастья, кроме мысли, что вы серьезно были влюблены в мою жену, но ваша женитьба успокаивает меня и на этот счет, а потому и мое счастье становится безгранично.

Гонтран взглянул на шевалье и прочел в его глазах полное удовлетворение, и это окончательно его успокоило.

— Итак, — продолжал д'Асти, — с какою целью было основано наше общество? Исправить в нашу пользу ошибки слепого случая, из преследуемых неудачами и разорившихся людей сделать нас богатыми и счастливыми…

— Следовательно, — резко перебил его маркиз, у которого мелькнула безумная надежда, — общество распалось?

— Нисколько, оно всегда будет существовать, но пока

оно бездействует.

— А… полковник?

— Ах! Ей-богу, не знаю, чего он захочет еще потребовать от нас, но до сих пор… Ну что ж? Если понадобится, мы окажем ему услугу, пока же он ничего не требует…

При этих словах Гонтран смутно почувствовал, что в отдаленном будущем его ждет какое-то новое несчастье… но полковника не было во Франции… притом, отдавшись всецело своему сыну, он, может быть, даже забыл о таинственном обществе, которое он основал. Когда несчастье далеко, всегда живет надежда, что оно минует нас. Гонтран поддался этой обманчивой надежде и начал видеть в шевалье одною из неприятных друзей, которым мы бываем принуждены улыбаться, но которых стараемся по возможности избегать.

— Однако, — продолжал д'Асти, — один из наших друзей не получил еще своей доли счастья, хотя на пути к получению его…

Слова шевалье были для Гонтрана тем же, чем явилась бы для узника последняя фраза в приказе об аресте, повелевающая задержать его в тюрьме за преступление, совершенное позже того, за которое он посажен и о котором правосудие только что узнало…

— Ренневиль! — пробормотал он, весь дрожа.

— Да, бедняга Ренневиль далеко не так счастлив, как мы все. У него не было в перспективе дядюшки с наследством, и он не любил ни одной девушки с приданым. Он мечтал до сих пор только о двойной ставке, которая разорит игорные дома на берегах Рейна, — мечта безумная, которая могла привести его в Шарантон, но теперь и он напал на след счастья. Один из братьев его отца, шевалье де Ренневиль, исчезнувший бесследно во время катастрофы, бывшей на острове Сан-Доминго при возмущении негров, о котором с тех пор не было вестей, внезапно объявился… Этот дядя прошел все роды занятий и наконец сделался миллионером. Это настоящий американский дядюшка, водворившийся в Батавии. К сожалению, этот дядя поступил иначе, чем все остальные: он обзавелся сыном… Де Ласи вздрогнул.

— Этот сын, — продолжал шевалье, — служит в военном голландском флоте. Если он умрет, наследует Ренневиль.

Гонтран вообразил, что шевалье прикажет ему немедленно отправиться и убить этого сына, и он побледнел и задрожал.

— Досаднее всего, — продолжал шевалье, — что Ренневиль не знает, где находится вышеупомянутый офицер, да если бы и знал, то не легко было бы его нагнать. Морской офицер, подобно ласточке, останавливается только на зимовку.

Опасение де Ласи рассеялось.

— Итак, — спросил он, — теперь?..

— Теперь Ренневиль наводит справки. А когда вернется полковник и я передам ему свои полномочия, я охотно возьму на себя наведение справок о голландском моряке. Я никогда не путешествовал, притом Маргарита, которую я обожаю, становится немного однообразна. Она бросила живопись и занялась поэзией. Она пишет скверные стихи… занятие, постыдное для женщины!

Шевалье встал и подал руку Гонтрану.

— До свидания, дорогой мой, — сказал он. — Теперь половина десятого; вас ждут в 11 часов в мэрии десятого квартала, и у вас остается времени ровно столько, сколько вам нужно для того, чтобы одеться и заехать за вашей невестой. До свидания… и будьте счастливы!

Шевалье улыбнулся при последних словах двусмысленной улыбкой, не раз наводившей ужас на Гонтрана во время его короткого пребывания в Порте, и вышел.

Оставшись один, Гонтран начал размышлять о том, что ему только что сказал д'Асти. Появление этого человека, сначала так напугавшее его, в конце концов показалось ему вполне естественным, а слова его успокоили маркиза и относительно будущего… Хотя общество не распалось, зато оно выполнило две трети своей задачи, и, если бы даже допустить, что ему предстоит исполнить еще какое-нибудь из темных дел, неужели оно должно обратиться за этим непременно к Гонтрану, уже так много поработавшему для него? Это было маловероятно. Однако прощальная улыбка шевалье проникла в сердце Гонтрана, как острие кинжала, и страшное подозрение овладело им в то время, когда он одевался.

— Я боюсь этого человека, — бормотал он. — Я боюсь его, как змеи… в глазах у него яд!

Гонтран вспомнил, что Маргарита и он горячо любили друг друга и что шевалье принадлежал к числу тех людей, которые способны на низкую месть…

Разве такой человек мог простить своей жене, что он получил только ее руку, а не был ее первой любовью? Эта мысль сильно волновала де Ласи и преследовала его все время его переезда из улицы Гельдер до улицы Вернейль, где находился отель барона де Фруадефона. Но она испарилась на пороге будуара Жанны. Жанна сияла радостью и казалась непорочной, как ангел, которому Бог разрешил спуститься на землю, чтобы найти там душу, которую он мог бы полюбить. Когда она увидала Гонтрана, яркий румянец залил ее щеки, а глаза заблистали от чистой радости.

Туалет новобрачной был уже окончен; по умоляющему взгляду Гонтрана она отпустила своих горничных. Жених и невеста в ту минуту, когда они готовились соединиться навеки, почувствовали желание остаться наедине и в последний раз торжественно побеседовать.

Де Фруадефон, присутствовавший при окончании туалета дочери, угадал тайное желание молодых людей и сказал, улыбаясь:

— Ну, детки, доверьте друг другу ваши маленькие тайны… у вас остается еще десять минут… Я покидаю вас.

И счастливый отец ушел, лукаво улыбаясь, как поступают старики, еще не забывшие свою молодость и утехи любви. Гонтран взял свою невесту за руку и, усадив ее на оттоманку, сел рядом с нею.

— Жанна, возлюбленная моя, — сказал он, — через час вы будете моей женой…

Он почувствовал, как рука молодой девушки дрожит в его руке.

— Через час, — продолжал он, — нас соединят вечные узы… Жанна, любите ли вы меня?

— Ах, — вздохнула она, — и вы еще сомневаетесь!

— Видите ли, когда женишься на таком ангеле, как вы, дорогая моя, в последнюю минуту невольно чувствуешь какой-то страх…

Она с удивлением посмотрела на Гонтрана.

— Я с самого утра спрашиваю себя, дорогая, действительно ли я достоин вас.

— О, да! Я чувствую это! — воскликнула Жанна.

Гонтран вздрогнул, вспомнив свое прошлое.

— Жанна, дитя мое, — продолжал он растроганным голосом, — я бурно провел свою молодость…

— Вы добры и благородны, Гонтран.

— Ах, дитя, — прошептал он. — Бог мне свидетель в том, что я люблю вас так же горячо, как ангелы могут любить Бога, и что вся моя последующая жизнь будет посвящена тому, чтобы сделать вас счастливой…

Она поблагодарила его взглядом и улыбкой, наполнившей его сердце надеждой.

— Но я еще раз повторяю вам, Жанна, что молодость моя была бурная… я был преступен… и когда воспоминание о моем прошлом…

— О вашем прошлом? — перебила она его. — Но в вашем прошлом вы можете признаться всему свету; вы были вспыльчивы, любили ссориться, быть может… быть может, имели несчастье рисковать своею жизнью и вызывали на это и других. Но если этот другой или другие умерли… Неужели вы думаете, что Бог поступил несправедливо?

Слова эти показались отпущением от грехов трепетавшему преступнику.

«Бог посылает мне прощение через одного из своих ангелов», — подумал он.

Он запечатлел целомудренный поцелуй в лоб своей невесты и прибавил:

— Идем же, обожаемая моя Жанна, нас ждет алтарь, и я чувствую, что, даровав мне твою любовь, Провидение возродило меня.

Гонтран встал спокойный, с высоко поднятой головой, как виновный, получивший разрешение от своих прегрешений и смывший свое тяжкое преступление безмерным раскаянием. Убийца исчез, уступив место прежнему Гонтрану де Ласи, который мог смело смотреть на свой ничем не запятнанный старинный герб. И в то время, как из глубины своей души он возносил последнюю мольбу о прощении, которое Небо уже даровало ему, он обнял своего ангела-примирителя, чистый и девственный голос которого надолго успокоил в нем угрызения совести… Тогда-то, по всей вероятности, добрый гений приморских стран, которого Бог поставил на страже, чтобы охранять потомков древних родов бретонцев незапятнанными, на время в смущении удалившийся от Гонт-рана, снова распростер свои крылья, чтобы защитить молодых людей, которые должны были продолжить благородный род де Ласи.

XIV

Десять минут спустя Жанна и ее жених садились в карету во дворе старинного отеля де Фруадефон, чтобы отправиться в дом барона де Ласи; дядя Гонтрана пожелал покинуть свою дорогую Бретань, чтобы присутствовать при бракосочетании своего наследника. Старик помолодел лет на десять; в то время, как он помогал невесте сесть в карету, добродушная улыбка появилась у него на губах, и он проговорил:

— Наконец-то! Надеюсь, Бог продлит мою жизнь еще года на два и призовет меня уже после того, как я увижу отпрыск рода де Ласи…

Все предместье Сен-Жермен получило приглашение на свадьбу, и огромная вереница экипажей следовала за обрученными. Гонтран, сияя от радости, что он стал супругом Жанны в глазах закона, вошел в церковь святого Фомы Аквинского, чтобы освятить свой союз благословением церкви. Однако в ту минуту, когда он переступал порог ратуши, им овладело опасение: он боялся встретить насмешливое лицо шевалье. Безумное опасение! Д'Асти, верный уговору, который заключили между собою «Друзья шпаги», оставаться перед лицом света чуждыми друг другу, не пожелал присутствовать при гражданском бракосочетании Гонтрана.

Но при выходе из храма, в то время, как Гонтран пробирался сквозь разряженную толпу под руку с молодой женой, он увидел в углу, позади колонны, почти что у самой двери, двух человек, одетых в черное и не принимавших участия в церемонии: это были Ренневиль и шевалье д'Асти. Гонтран почувствовал, как дрожь пробежала у него по всему телу, и ужас снова овладел им, потому что он заметил, как злобно улыбался шевалье.

— Боже мой! — прошептал он. — Неужели Ты не простил меня!

XV

В тот же вечер 5 ноября 185… около одиннадцати часов запоздавший прохожий мог увидеть на улице Вернейль снизу доверху иллюминированный отель Фруадефонов и так же иллюминированные двор и сад. Длинная вереница экипажей тянулась от главного входа и заполняла собою двор, а на подъезде сновало множество лакеев, грумов и гайдуков в обшитых галунами ливреях, с таким изобилием золота, точно это были итальянские офицеры.

Затянувшаяся в этом году осень и тишина ночи позволили осветить сады a giorno, в то время, как в нижнем этаже отеля шли танцы, несколько женщин, завернувшись в белые кашемировые бурнусы, прогуливались по аллеям сада под руку с элегантными кавалерами, предпочитая интимную беседу душной бальной атмосфере.

Барон де Фруадефон не пожелал следовать новому и отчасти английскому обычаю, который предписывал людям знатных фамилий венчаться в полночь в церкви св. Фомы Аквинского и, по выходе из церкви, немедленно уезжать в почтовой карете, чтобы скрыть свое счастье и провести медовый месяц под молчаливой сенью какого-нибудь старинного наследственного замка. Весь титулованный и элегантный Париж того времени получил приглашение на свадьбу мадемуазель де Фруадефон, и приглашенные сочли своею непременной обязанностью явиться, чтобы полюбоваться самой красивой и чистой девушкой, готовящейся сочетаться браком с молодым человеком, пользующимся самым блестящим успехом в свете, который вполне заслужил немного странное прозвище «льва» — английский эпитет, только недавно усвоенный французским языком.

Несмотря на зловещее появление в церкви шевалье и насмешливую и злую улыбку, которую, как показалось Гонтрану, он заметил у него в то время, когда выходил из церкви св. Фомы Аквинского, де Ласи сиял от счастья; он с торжествующим видом окидывал взорами толпу, любовавшуюся его счастьем и немного завидовавшую ему, и затем переводил взгляд на свою молодую жену, взволнованную и раскрасневшуюся, только что севшую рядом со своим стариком отцом, руку которого она сжимала своими маленькими беленькими ручками и, казалось, говорила ему жестами и глазами:

«О! Живите долго, как можно дольше, дорогой отец, чтобы счастье ваших детей было полное».

Вдруг де Ласи вздрогнул и побледнел; он шел к своей жене, чтобы пригласить ее на вальс, но внезапно остановился на полдороге. К счастью, Жанна разговаривала в это время с отцом, кавалеры были заняты дамами, вдовушки болтали, старики играли в вист, и никто не заметил внезапной бледности и сильного смущения Гонтрана, которое он постарался тотчас же скрыть. На пороге залы появился, не возбудив ничьего внимания, одетый во все черное человек, с бледным лицом и тонкими губами, на которых блуждала ироническая улыбка. Одет он был безукоризненно и, несмотря на черный галстук и такого же цвета жилет, костюм его был вполне бальный; казалось, он только что бросил носить траур, отдаленный повод к которому не помешал ему явиться на бал.

При виде этого человека, явившегося на праздник подобно тени Банко, маркиз забыл и жену, и вальс, и всех окружающих; он поспешно подошел к незнакомцу, который вежливо поклонился ему и спросил:

— Дорогой маркиз, есть у вас какая-нибудь укромная комната, где мы могли бы переговорить наедине? Мне надо сообщить вам кое-что…

— Пойдемте, — сухо ответил де Ласи.

Он провел шевалье — это был действительно он — через игорную комнату и зимний сад в маленькую комнатку, отделанную в турецком вкусе, нечто вроде курильной, освещенную китайской лампой, куда, несмотря на полумрак и таинственную тишину, не подумал заглянуть ни один кавалер, чтобы предаться беседе с утомленной танцоркой.

— Маркиз, — отрывистым тоном начал шевалье, — теперь пред вами не друг ваш д'Асти, а временный глава общества «Друзей шпаги» — помощник капитана Леона. Теперь четверть первого. Известно ли вам, что отсюда до Гавра пятьдесят лье?

Маркиз вздрогнул.

— Итак?.. — спросил он.

— На почтовых лошадях, которые будут мчаться во весь опор, переезд этот можно совершить в двенадцать часов. Но вы должны проехать это расстояние в течение десяти часов.

— Я? — вскричал маркиз, отступая в изумлении.

— Карета готова, а ямщик ждет вас, сидя на козлах, у садовой калитки вашего отеля; вы накинете плащ на ваш бальный костюм, захватите пистолеты, сядете в карету и покатите…

— Уехать! Да вы шутите! Я женился только в полдень, и еще сегодня утром вы сказали мне…

— Ваша карета остановится только в Гавре, — спокойно продолжал шевалье, — и как раз на набережной большого дока. Вы выйдете из кареты и прикажете провести себя на борт «Греческого огня» — так называется пароход, на котором вы будете продолжать путешествие.

— Великий Боже! — пробормотал маркиз. — Куда это вы меня посылаете?

— В Амстердам, дорогой мой, — сухо ответил шевалье. — Там вы встретите двоюродного брата Ренневиля, офицера голландского» флота; вы найдете его в «Золотом роге», гостинице, находящейся на пристани, и вызовете его на дуэль… Остальное для вас пустяки… Этот дьявол Ренневиль, — с улыбкой прибавил шевалье, — круто повернул дело. Он собрал все сведения в продолжение двух недель. Итак, голландский моряк снимается с якоря 11-го и отправляется в Индию, а сегодня 5-е. Следовательно, в вашем распоряжении целых шесть дней, чтобы избавить нашего друга Ренневиля от кузена, который стоит у него поперек дороги. Путешествие займет туда и обратно две недели. Вы вернетесь к тестю и жене и будете счастливы.

Говоря это, шевалье ехидно улыбался. Гонтран на минуту остолбенел и спрашивал себя, уж не сделался ли он игрушкой кошмара; он с отупелым видом посмотрел на д'Асти… но тот сказал:

— Скорее, маркиз, вам нельзя терять ни минуты. Слова эти вывели Гонтрана из оцепенения; он отступил на шаг и, подняв гордый, полный негодования взор на шевалье, спросил:

— А что, если я не поеду?

Шевалье пожал плечами и указал рукой на каминные часы.

— Вам прекрасно известно, что время не ждет и что нам некогда заниматься шутками. Напишите карандашом коротенькую записку вашей жене и идемте…

Бледность де Ласи сменилась ярким румянцем, свидетельствовавшим, что сильный гнев наступил после удрученного состояния.

— Я не шучу, — сказал он, — я не хочу ехать и не поеду! Я не хочу долее оставаться в вашем обществе, среди разбойников, и быть соучастником ужасных преступлений. Возвратите мне мою свободу, и я дам честное слово дворянина, что сохраню вашу тайну.

— Друг мой, — сказал шевалье, разражаясь взрывом смеха, — вы прекрасно знаете, что из общества, подобного нашему, выйти нельзя и что только смерть может развязать нас. Я нахожу, что вы великолепны, маркиз, с вашим словом дворянина и презрительным видом; но разве вы забыли наши взаимные клятвы и то, что каждый из нас обязан служить всем остальным, что он сделался послушным орудием, вещью, агентом, единственная цель которого служение общему делу? Ах, маркиз, вы неблагодарны, потому что без нашей помощи вам никогда не удалось бы жениться на мадемуазель де Фруадефон; но я вам прощаю ваше минутное заблуждение; я понимаю, как вам грустно расстаться с молодой женой. Но горе ваше пройдет, и тогда вы поймете, как преступна была ваша строптивость. Довольно! Нельзя дольше колебаться, время бежит… отправляйтесь!

Оттенок иронии, звучавший сначала в голосе собеседника де Ласи, уступил место более мягкому тону, в котором слышалась, однако, железная воля.

— Милостивый государь, — вдруг сказал маркиз, — когда я вступал в ваше общество, я не предвидел, что могу жениться. В течение двух лет я исправно исполнял свои обязанности; оказанными мною услугами общему делу я щедро заплатил за благодеяния, которые получил. Стало быть, я могу расстаться с вами. Вы прекрасно знаете, что, выдавая вас, я выдал бы и себя… Вы говорите, что нуждаетесь в моей шпаге, моей ловкости, храбрости? Но вы сами, шевалье, разве не так же ловки и храбры, как и я?

— Извините, дорогой мой, — возразил шевалье, — вам хорошо известно, что я в счет не иду, потому что я заменяю полковника, по крайней мере, временно. Я не могу в одно и то же время и руководить и исполнять.

— В таком случае, — вне себя от гнева воскликнул маркиз, — будь что будет, я отказываюсь ехать!

Шевалье пожал плечами.

— Вы с ума сошли! — сказал он.

— Сошел с ума! — надменно возразил Гонтран. — Нет, я не сошел с ума, а утомился. Я был безумцем в то время, когда, будучи человеком с чистой и незапятнанной совестью, вступил в союз с вами, людьми бесчестными! Я был безумцем, когда в отплату за возвращенную мне любовь Леоны убил, чтобы услужить вам, генерала де Рювиньи и Октава де Верна… Я был безумцем, когда я уступил вам Маргариту! Теперь я не безумец более!

Гонтран выпрямился, гордый и спокойный, и смотрел прямо в глаза шевалье.

— Постойте! — насмешливо остановил его шевалье. — Вы упомянули о Маргарите? Говоря по правде, дорогой мой, приказание, с которым я явился к вам, с моей стороны маленькая месть… Вы слишком сильно любили Маргариту… и она вас тоже сильно любила… Видите ли, — продолжал он, — с ненавистью смотря на Гонтрана, — хотя мне и принадлежит сама Маргарита и ее приданое, но я не владею ее сердцем: она ненавидит и презирает меня. Понимаете ли вы это, друг мой? Вследствие клятв и уз, связывающих вас с обществом, оно приказывает вам ехать сегодня же вечером.

— Я не уеду! Прошу уйти!

Шевалье спокойно скрестил руки на груди и посмотрел прямо в глаза Гонтрану; улыбка его была отвратительна, и Гонтран понял, что ему нечего ждать от этого человека ни справедливости, ни, пощады.

— Итак! — вскричал Гонтран. — Если вы вносите в дела общества вашу личную месть, сударь, то прекратим спор. Завтра я буду к вашим услугам и, при помощи Божьей, избавлю мир от такого негодяя, каковы вы. Но сегодня…

Из груди де Ласи вырвался стон, который он постарался подавить.

— Разве вы забыли, — пробормотал он, — что я уже пролил кровь двоих.

— Ради общей пользы, маркиз.

— Итак! — вскричал де Ласи вне себя. — Если вы хотите, идем! Один из вас убьет меня, или вы все до последнего умрете от моей руки.

И Гонтран бросил перчатку в лицо д'Асти; тот побледнел от злости, но сдержался.

— Пойдемте! — сказал он. — Но мне кажется маловероятным, чтобы вы выдержали такую игру.

— Может быть… идемте.

Чтобы выйти из отеля, де Ласи приходилось пройти через главный двор или садом, который выходил в пустынный переулок и сообщался с ним потайной калиткой. Через нее-то и вошел в отель шевалье; де Ласи увидал там почтовую карету, предназначавшуюся для его путешествия в Гавр. Маркиз, не желая возбудить подозрения насчет своего исчезновения, выбрал этот путь. Шевалье приказал кучеру ехать обратно и остался наедине с маркизом, который снова запер калитку.

В эту минуту ночной ветерок донес до них звуки прелюдии к вальсу.

— Сударь, — сказал маркиз, касаясь пальцем плеча своего сообщника, — нас всех семеро. Следовательно, чтобы вернуть себе свободу, мне придется убить шестерых.

— Совершенно верно, — сказал, поклонившись, шевалье.

— Когда я вас убью, останется только пятеро.

— Вполне верно.

— Итак, — спокойно заметил маркиз, — я начну с вас.

— Мне кажется, нам надо сначала достать оружие.

— Да, но вы забыли, что каждый из нас всегда носит при себе кинжал, рукоятка которого изображает руку скелета.

— Правда, но на кинжалах не принято драться.

— Ну, так мы введем это оружие в моду. Начнем же, шевалье.

И при свете луны лезвие клинка блеснуло в руке де Ласи.

XVI

Шевалье сначала растерялся от такого неожиданного нападения и несколько мгновений стоял в нерешимости, но вдруг в глазах его сверкнул злой огонек, и он, в свою очередь, выхватил кинжал.

— Вы позволите задать вам один только вопрос? — спросил он.

— Спрашивайте, только скорее.

— Если вы убьете меня теперь, в этот час и в этой пустынной улице, хватит ли у вас честности отправиться к другим членам нашего общества и драться с ними?

— Да, клянусь вам, но…

— А! — насмешливо заметил шевалье. — Значит, является условие.

— Только одно. При том роде оружия, каким мы деремся, легко может случиться, что побежденный так же, как и победитель, будет ранен смертельно, в таком случае я предпочту умереть дома.

— Я ничего не имею против этого.

— В таком случае, защищайтесь.

И де Ласи бросился на противника. Без ужаса нельзя было бы смотреть на их дуэль. Утонченные уловки, изящные приемы фехтовального искусства уступили здесь место дикой страсти и крайнему бешенству. Противники имели вид двух людоедов, стремящихся перерезать друг другу горло, чтобы удовлетворить тем свой грубый инстинкт.

Поединок был непродолжителен. В течение десяти минут маркиз и шевалье яростно наносили друг другу удары, наконец последний вскрикнул от боли и бешенства; кинжал выпал у него из рук и, судорожно вытянув сжатые руки, он сделал шаг назад и упал.

— Один — спокойно произнес де Ласи, но в ту же минуту пошатнулся, и в глазах у него потемнело: он принужден был прислониться к забору.

— Умираю, — прошептал он. — У меня три раны в груди, и я проживу не более часа… о, Жанна, Жанна, возлюбленная моя! Моя единственная любовь! Неужели ты обвенчалась только с трупом? Ты овдовеешь, не быв супругой…

И горячие слезы, слезы осужденного, блеснули и медленно скатились по бледным щекам маркиза; но им тотчас же овладело бешенство, и глаза его мрачно заблистали.

— Неужели я умру не отомщенный? — спросил он себя глухим голосом, и мысль о мести вернула ему силы; он толкнул ногою тело шевалье и продолжал. — И этот человек, убивший меня и одним ударом разбивший и мою жизнь, и мою любовь, заставивший мою возлюбленную Жанну сменить венчальный убор на траур, этот негодяй, которого я топчу ногами, это безжизненное тело — не настоящий убийца; действительный убийца — это низкое сообщество, все эти люди, связанные между собою гнусной клятвой, преступлением, сделавшие из меня то же самое, что я сделал с ними, — послушное орудие, покорный кинжал, руку, всегда готовую совершить преступление, людей, потерявших способность краснеть от стыда… Ну, так я не хочу, чтобы эти люди пережили меня; я умираю на пороге моего брачного алькова, а они умрут на эшафоте; бесчестие будет нашей эпитафией, и Жанна не будет оплакивать меня… О, — продолжал де Ласи с неописуемой иронией, — если бы я мог прожить еще хоть час!..

И он попробовал пройти несколько шагов, скорее волоча ноги, чем идя; благодаря железной энергии, давшей ему силы отсрочить приближение смерти, он шел, то цепляясь за стены, то останавливаясь и отдыхая, чтобы затем снова пуститься в путь… Таким образом он добрался до конца переулка и до улицы Ванио.

На соседних башенных часах пробило час; улица была пустынна, но мимо проезжала наемная карета, и кучер, заметив де Ласи, предложил подвезти его.

Было настолько темно, что невозможно было заметить кровь, которой был залит белый жилет маркиза, и кучер, помогая ему сесть в карету, не разглядел, что он был ранен.

— Улица Гельдер, 13, — пробормотал де Ласи чуть слышно. — Получишь луидор на чай, если довезешь в десять минут.

Обрадованный кучер стегнул лошадей и помчался во весь дух. Дорогой де Ласи лишился чувств, но он очнулся в ту минуту, когда карета остановилась.

— Друг мой, — сказал он кучеру, — позвоните у этой двери, подымитесь в первый этаж, разбудите моего камердинера и скажите ему, что его господин ждет на улице.

Кучер исполнил приказание маркиза и немного погодя вернулся с камердинером.

— Вильгельм, — обратился к нему де Ласи, голос которого все более и более слабел, — в кабинете, в ящике письменного стола, стоит маленькая шкатулка кедрового дерева, принеси ее сюда, а также захвати и плащ.

— Слушаю, сударь, — сказал слуга, взяв ключ и спеша исполнить приказание.

Немного спустя он вернулся со шкатулкой.

— Можешь лечь спать, — спокойно сказал ему маркиз, беря шкатулку.

— Как странно, — прошептал лакей, — голос у барина такой, словно он собирается умирать.

— Любезный, — обратился де Ласи к кучеру, — я только что дрался на дуэли и получил три раны и легко могу умереть во время пути. У меня нет времени ехать к доктору, к тому же это было бы бесполезно. Вы отвезете меня на улицу Вернейль. Если, когда вы остановитесь у отеля и отворите дверцу, вы увидите, что я умер, то попросите доложить о вас госпоже де Ласи и передадите ей эту шкатулку, сказав ей, что я обещал дать вам десять луидоров. В этом ящике хранятся только любовные письма.

Пораженный кучер слушал.

— Ну! Поезжайте скорее! — сказал маркиз и прибавил про себя с иронической улыбкой: «Я хорошо сделал, что описал день за днем историю нашего адского договора! По крайней мере, я буду отомщен!»

Пока совершались все только что описанные нами события, в отеле де Фруадефон не замедлили заметить отсутствие де Ласи, и оно сначала показалось всем крайне странным. Затем вспомнили, что маркиз подошел и разговаривал с каким-то человеком, которого никто не знал, что они отошли в сторону и, по-видимому, разговаривали о чем-то очень резко и серьезно. Один из слуг заявил, что видел, как они направились в сад.

Обыскали весь сад, но не нашли де Ласи. Мрачные предположения начали раздаваться среди этой только что веселившейся толпы; слова: встреча, дуэль, таинственное исчезновение — повторялись в гостиных, которые вскоре опустели под предлогом позднего часа. Парижский свет боится драм и неприятных новостей в то время, когда он веселится.

Менее чем через час все приглашенные разъехались, оставив де Фруадефона и новобрачную в страшном беспокойстве.

Роскошный отель, только что перед этим шумный, ярко освещенный, полный разодетых женщин, обратился в пустыню: свечи медленно догорали, звуки оркестра замолкли, и бедная женщина заперлась в комнате, приготовленной для новобрачных, с бьющимся сердцем и в смертельном страхе, в то время, как толпа отельных слуг носилась по всему Парижу, ища маркиза.

Жанна де Фруадефон сидела, рыдая, на краю постели и прислушивалась к малейшему шуму…

Ночь почти миновала, а Гонтрана все еще не было. Вдруг в соседней комнате послышался шум и раздались шаги; у Жанны вся кровь прилила к сердцу… Шаги были медленны, однако все же приближались…

Жанна вскрикнула… Это был он! И действительно, в ту минуту, как она оросилась к нему навстречу, дверь отворилась и вошел Гонтран де Ласи.

Он был закутан в длинный плащ, под которым он нес что-то, но что — этого не могла отличить молодая взволнованная женщина.

— Ах! — воскликнула она, сжимая руки, — наконец-то это вы…

Грустная улыбка пробежала по губам маркиза. В эту минуту Жанна заметила, что он так же бледен, как те статуи, которые виднелись в густой зелени сада, освещенные луной.

— Боже мой! — прошептала она с ужасом. — Как вы бледны!

Де Ласи подходил медленно, чуть держась на ногах; он опирался на мебель, чтобы не упасть.

Жанна де Фруадефон, точно угадав, что с ним, стояла неподвижно, оледенев от ужаса и смотря окаменелым взглядом на этого человека, уже походившего на труп.

Маркиз подошел к молодой женщине, взял ее руку и посадил ее рядом с собою на диван.

— Жанна, — сказал он ей медленно торжественным голосом. — Жанна, любите ли вы меня?

— О! — вскричала она, обнимая его. — И вы еще спрашиваете меня, люблю ли я вас, мой обожаемый Гонтран!.. Но отчего вы так бледны?.. Отвечайте! О, Господи! Да отвечайте же!..

— Жанна, — чуть слышно сказал де Ласи, — должно быть, велика любовь, которую вы внушаете мне, потому что вот уже час, как она побеждает смерть…

Де Ласи раскрыл плащ, и жена его вскрикнула от ужаса, увидав, что его белый жилет весь в крови.

— Не зовите никого… молчите! — сказал ей маркиз. — Я должен умереть и хочу остаться вдвоем с вами те несколько минут, которые мне остается жить… Жанна, я умираю… Жанна, дорогая моя, мне нужна ваша любовь… чтобы очистить мою позорную жизнь… чтобы покаяться в последний час…

— Что вы говорите! — в ужасе воскликнула она.

— Жанна, — спросил де Ласи, — если бы человек, которого ты любила, считала его благородным, честным, оказался негодным убийцей, продолжала бы ты любить его?

— Ах! — прервала его окончательно растерявшаяся Жанна. — Вы бредите, дорогой Гектор… Вы благородны, добры… О! Это невозможно.

— Но, однако, если бы это было так?

— Так что ж! — воскликнула она горячо. — Я люблю тебя просто потому, что ты мне дорог… и я не хочу, чтобы ты умер!

И Жанна обняла своего умирающего мужа и покрыла его страстными поцелуями.

— Жанна, обожаемый мой ангел, — пробормотал де Ласи, — я потерял честь, у меня руки обагрены кровью… я опозорил герб моих предков и богохульствовал на имя Божие… но я был связан, скован и меня вели, подневольного, по пути преступлений люди, которые были сильнее меня в преступлении… и эти преступники убили меня в то время, когда я захотел снова сделаться честным человеком и жить счастливо под солнцем нашей любви и нашего будущего… Виновных этих надо наказать… Жанна, отомстишь ли ты за меня?

И де Ласи упал на колени и преклонился перед женой, как раскаявшийся грешник преклоняется перед добродетелью.

— Жанна, — продолжал он умирающим голосом, — простите ли вы меня?

— Прощу ли! — воскликнула она. — Да, я тебя прощаю и люблю.

— Правда? — спросил он со счастливой улыбкой, по которой можно было, однако, угадать, что он борется со смертью.

Она взяла его руку и прижата ее к своему сердцу.

— Послушай, — сказала она, — бьется ли оно? Маркиз взял шкатулку и открыл ее.

— Видишь ты эти бумаги? — проговорил он. — Тут описана вся моя жизнь, здесь список имен моих убийц, порочных людей, сделавших из твоего супруга убийцу. Ты все прочтешь, не так ли?

Жанна протянула руку по направлению к шкатулке.

— Ах, — сказала она со странным ударением в голосе, — горе им! Дорогой Гонтран, горе твоим убийцам, горе тем, кто заставляет меня переменить платье новобрачной на траур!

Де Ласи ничего не ответил… Он умер у ног своей жены.

XVII

Два дня спустя отель де Фруадефон, до тех пор шумный и ярко освещенный, двор которого кишел блестящими экипажами и видевший во время свадебного пира толпу разодетых элегантных гостей, разгуливавших по залитым светом залам и огромным аллеям сада, увидал свой главный вход задрапированным трауром.

Длинная вереница траурных карет тянулась, начиная от подъезда, вдоль улицы Вернейль, обитатели которой увидали, как двинулась около полудня печальная колесница, запряженная четырьмя черными лошадьми в белых попонах. Погребальные дроги должны были перевезти на Южное кладбище смертные останки маркиза Гонтрана де Ласи, умершего тридцати двух лет в день своей свадьбы.

Тот же самый аристократический свет, приглашенный накануне на бал и завидовавший и любовавшийся счастьем маркиза, съехались теперь на его похороны.

Карета, в которой сидели три священника, открыла шествие. За нею ехала погребальная колесница.

Толпа могла видеть раздирающее душу зрелище.

За колесницей, шагах в десяти впереди карет приглашенных, шли трое: два старика и женщина.

Старики эти были: барон де Фруадефон и барон де Ласи, тесть и дядя покойного. Между ними шла, едва волоча ноги, женщина в глубоком трауре и рыдала под длинной черной вуалью. Это была Жанна.

Шествие медленно направилось через мирные, безмолвные улицы аристократического предместья к церкви св. Фомы Аквинского.

Гроб с останками Гонтрана поставили на катафалк посреди церкви.

После заупокойной обедни началась печальная и душу потрясающая церемония разрешения от грехов; темные своды старой церкви огласились погребальным пением и псалмами об упокоении души маркиза Гонтрана де Ласи.

Потом каждый из приглашенных окропил гроб несколькими каплями святой воды.

Сначала подошел барон де Ласи; старик, лишившийся наследника, преклонил колени перед катафалком и сказал разбитым голосом:

— Гонтран, возлюбленный сын мой, последний из рода де Ласи, спи с миром.

За ним приблизился, рыдая, де Фруадефон и проговорил:

— Муж дорогой моей Жанны, прощаю тебе, что ты разбил сердце моего ребенка.

Наконец подошла Жанна. Вздрогнувшая толпа почтительно расступилась перед вдовой-девственницей, брачная ночь которой обратилась в ночь отчаяния…

Жанна уже не плакала; Жанна подошла твердыми шагами. Походка ее была гордая и надменная, точно она шла требовать правосудия, — как это случалось три века тому назад, — у короля Франции и побудить его отомстить за убийство ее мужа.

Она близко наклонилась над гробом, как будто хотела поговорить с умершим, и она действительно тихо сказала ему:

— Дорогой Гонтран, если душа твоя носится в пространстве под этими темными сводами, если смерть не обращает в ничто, если ты можешь еще услыхать мой голос, то выслушай меня, дорогой Гонтран, выслушай… Над гробом, где спят твои останки вечным сном, потому что раскаянием ты искупил свои грехи, я клянусь посвятить каждый час, каждую минуту моей жизни преследованию твоих убийц и мести за тебя. Спи с миром, друг: убийцы твои умрут наказанные.

И вдова, склонившаяся для того, чтобы произнести эту страшную клятву, поднялась величественная и сильная.

Жанна постарела на десять лет.

Она должна была сделаться орудием мести справедливо раздраженного Провидения!

XVIII

Три месяца спустя после похорон маркиза Гонтрана де Ласи, в мартовское утро, почтовая карета галопом въехала в Париж через заставу Св. Иакова, проехала по улице того же имени до Сены, обогнула набережную, миновала мост Согласия и остановилась в Елисейских полях около Шальо перед решеткой небольшого отеля, где мы некогда видели сына полковника Леона. На шум подъехавшего экипажа отворилось окно, и через несколько минут из дома выбежал с криком радости старик.

Старик Иов узнал своих господ! Действительно, из дорожной кареты вышли Арман и его отец. Они вернулись из Италии.

Арман ездил искать облегчения своему недугу под теплыми лучами полуденного солнца, и юноша, раньше болезненный и хрупкий, вернулся сильным и здоровым после четырехмесячного отсутствия. Наоборот, полковник уже не был прежним мужественным и властным человеком, со статной и величавой осанкой, энергичным лицом и стальными мускулами. Казалось, он постарел лет на десять.

Болезнь сына, постоянные переходы от надежды к отчаянию разбили этого железного человека; силы его истощились от продолжительных бессонных ночей, немых страданий и отчаяния. Его когда-то черные волосы поседели на висках, губы потеряли правильность очертания, а глаза сделались мрачны и тусклы. Иов едва узнал его.

— Старый товарищ, — сказал ему полковник, — мне часто приходила мысль, что бедный сын мой умрет; я так часто дрожал, чтобы морской ветер, столь опасный для больных, не лишил меня его, что в течение трех месяцев постарел на десять лет.

И железный человек, говоря это, бросил на юношу взгляд, полный восторженной любви.

— Дорогой мальчик… — прошептал он.

— Черт возьми, полковник, зато теперь он оправился и возмужал.

— Ах! — ответил счастливый отец. — Он будет жив, я знаю это… и я хочу, чтобы он прожил жизнь счастливо.

Тень печали пробежала по лицу старого воина, и он сказал:

— Ему надо много денег.

— Мы их достанем.

— Ах! — таинственно заметил Иов. — Быть может, мальчик слишком торопился жить… он наделал очень много долгов!

— Их заплатят, — сказал полковник. — Теперь, черт возьми, наступает неприятное положение для моего общества… Я потребую свою долю… львиную долю!

И в то время, как Арман помогал камердинеру доставать чемоданы из кареты, которая въехала во двор, полковник

прибавил про себя:

— Только бы они не заметили, что я сделался стариком, то есть человеком, которого нечего более бояться! Но он тотчас же выпрямился и прибавил:

— Ради Армана я снова помолодею! Затем, обратившись к Иову, сказал:

— Старик, очень вероятно, что мы снова отправимся

путешествовать.

— Опять! — вскричал удивленный Иов. — Значит, вы опять хотите увезти от меня мальчика?

— Нет, так как ты поедешь с нами.

— Ну, это другое дело, полковник; у старого Иова еще здоровые ноги и глаза, и он может пуститься в путь. А куда мы поедем?

— Очень далеко.

— Э! Да не все ли равно! Хоть на край света.

— Быть может, даже в Америку.

— Чудесная страна!

— Быть может, в Индию… право, не знаю.

— Если мальчик поедет с нами, нам везде будет хорошо. — Однако, — поспешил прибавить полковник, — весьма

вероятно, что мы никуда не уедем. Все зависит от обстоятельств…

— Хорошо! — сказал Иов, угадав, что у полковника есть тайна. Полковник пошел к Арману и повторил ему то же самое.

— Друг мой, я отправляюсь к себе. Сегодня я ночую на улице Гельдер. В первый раз в течение трех или четырех месяцев я разлучаюсь с тобою на целые сутки, но эта разлука будет последней…

— Отец…

— Слушай: тебе очень хочется жить в Париже?

— Нет, если вы уедете отсюда.

— В таком случае, мы, может быть, уедем… Ты узнаешь это завтра. Я приеду обедать к тебе.

Полковник сел в ожидавшую его почтовую карету и приказал везти себя на улицу Гельдер, где его ждали несколько писем.

Неделю назад, приехав в Марсель, полковник разослал членам общества следующий циркуляр:

«Друг мой. Жду вас у себя, в Париже, улица Гельдер, 16 числа этого месяца в восемь часов вечера. Известите меня о вашем пребывании в Париже.

Полковник Леон».

Четыре члена общества «Друзей шпаги» ответили на этот призыв, но полковник не получил извещения ни от Гонтрана, ни от шевалье д'Асти.

— Ого! — сказал он. — Неужели они умерли? Полковник мог узнать о трагической смерти Гонтрана

только от единственного человека, не прерывавшего с ним сношений, — от шевалье д'Асти, но шевалье первый пал во время ужасной дуэли на кинжалах, произошедшей между ним и Гонтраном.

Свидание было назначено в восемь часов, а теперь было только семь. Полковник поспешно переоделся, уселся поудобнее в кресле у камина и начал ждать.

Судя по его спокойной позе, можно было бы предложить, что он не уезжал из Парижа, а только вернулся с простой прогулки по бульварам.

— Все меры мною приняты, — пробормотал он, — и хорошо рассчитаны!.. Я всех их держу в руках… Всех, исключая Гонтрана… Но я слишком расположен к нему и не хочу его больше мучить. Он помог мне спасти моего ребенка.

Полковник взглянул на часы.

— Восемь часов без десяти минут, — сказал он, — приготовимся…

Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда связку бумаг и пару двуствольных пистолетов, тщательно заряженных. Осмотрев бумаги, он в строгом порядке разложил их на столе.

Бумаги эти в пяти запечатанных и перевязанных шнурком пакетах имели на каждом конверте надпись: Дело шевалье или виконта, или капитана такого-то. Улики против каждого из членов общества находились в руках полковника. Не хватало только дела Гонтрана.

Раздался звонок. Полковник бросил пачки бумаг в ящик стола, на котором только что перед этим они были разложены, потом спрятал заряженные пистолеты в карманы брюк и снова занял место у камина.

Дверь отворилась, и вошел Гектор Лемблен.

— Согласитесь, полковник, — сказал он, входя, — что я отношусь к нашему обществу с чисто военной дисциплиной. Я приехал из Африки.

— Прекрасно! — сказал полковник.

— А я приехал из Монгори, — раздался другой голос на пороге кабинета.

Это был Эммануэль Шаламбель, маркиз де Флар-Монгори, явившийся на свидание с пунктуальной точностью.

— Благодарю вас, маркиз, садитесь.

— Черт возьми, полковник, — сказал веселый голос, радостный, как голос человека, только что сделавшегося миллионером, — а я начинал уже было думать, что вы умерли!..

Полковник обернулся и увидал виконта де Ренневиль.

Последний только что получил наследство от двоюродного брата, голландского моряка. История этого наследства была целым романом.

Читатель, вероятно, помнит, что шевалье д'Асти, временно исполнявший обязанности главы общества «Друзей шпаги» хотел послать Гонтрана в Гаагу, чтобы вызвать на дуэль двоюродного брата виконта, и что произошло после этого несвоевременного приказания.

Несколько дней де Ренневиль провел в страшном беспокойстве. Он не видал шевалье и узнал о смерти де Ласи.

Эта таинственная смерть, причину которой постарались скрыть, заставила одно время Ренневиля сделать предположение, что д'Асти сам уехал в Голландию.

Письмо, полученное им неделю спустя, подтвердило его предположение. Голландский магистрат сообщал из Гааги, что морской офицер, сильно раненный на дуэли и находившийся при смерти, поручил ему написать виконту де Ренневилю, прося его приехать для получения завещания.

Не оставалось сомнения, что кузен пал под ударами одного из членов общества. Де Ренневиль перестал заботиться об уехавшем шевалье и умершем Гонтране; он приказал подать себе почтовых лошадей и ускакал.

Когда он приехал, моряк уже умер и был похоронен. В своем завещании он оставил огромное состояние единственному родственнику, виконту. Последний пожелал узнать тогда, кем был убит его двоюродный брат. Ему сказали, что убийца был тоже морской офицер, служивший на одном с ним корабле.

«Странно, — подумал виконт, — случай заменил наше общество. Можно подумать, что судьба, видя наше затруднение, пришла к нам на выручку».

Действительно, офицеры поссорились совершенно случайно и решили покончить спор дуэлью. Шевалье был тут ни при чем.

Вернувшись в Париж, де Ренневиль снова был озабочен исчезновением шевалье, но не мог напасть на его след; тогда он написал госпоже д'Асти, бывшей мадемуазель Маргарите де Пон. Маргарита не имела никаких известий о муже и повсюду искала его.

Ренневиль начал угадывать правду.

«Д'Асти и Гонтран дрались, — решил он, — и убили друг друга».

Виконт, явившись к полковнику, рассказал ему о случившемся, и тот готов был поклясться также, как и он, что д'Асти умер, когда дверь внезапно отворилась и оба они вскрикнули.

На пороге стоял человек, одетый во все черное, бледный, едва державшийся на ногах, хотя глаза его мрачно горели. Это был шевалье.

— Черт возьми! — воскликнул полковник. — Это вы или ваша тень?

— Я.

— Значит, вы не дрались?

— Напротив, и в течение двух месяцев я был на краю могилы.

Шевалье рассказал, что, упав первым во время ужасной дуэли, он пролежал несколько часов без памяти в переулке, пока его не подобрали тряпичники и не перенесли к себе.

Там ему была оказана первая помощь доктором. В тот вечер при нем не было никаких бумаг, благодаря которым можно было бы установить его личность, и там как у него началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся потерей сознания, и он не мог сказать ни своего имени, ни указать места жительства, то его перевезли в больницу.

В продолжение шести недель он был между жизнью и смертью и никому не было известно, кто он такой; придя в себя, он счел благоразумным приписать свое положение покушению на самоубийство и сообщил, что живет в Париже в помещении, которое занимал со времени своей женитьбы.

Дуэль на кинжалах была явлением, столь мало правдоподобным, что словам шевалье поверили, и тщательные розыски, производившиеся полицейским комиссаром, не привели ни к каким результатам.

— А теперь, — сказал шевалье, кончая свой рассказ, — как видите, я на ногах и поспешил явиться, полковник, по вашему приказанию. В чем дело?

В эту минуту вошел барон Мор-Дье, и полковник увидал, что все живые члены общества налицо.

— Господа, — сказал он, — я собрал вас затем, чтобы обозреть труды, которые исполнило наше общество, и достигнутые им результаты.

Затем, обращаясь к Гектору Лемблену, он прибавил:

— Вы были дезертиром, без средств к жизни, и имели перед собою страшную перспективу разжалования и смертной казни. Общество избавило вас от единственного человека, который мог бы доказать ваш бесчестный поступок, и оно сделало вас счастливым супругом женщины, которую вы любили; довольны ли вы вашим супружеством?

— Да, — сказал Лемблен.

— Итак, вы ничего более не требуете от нашего общества?

— Ровно ничего.

— Отлично.

Тогда полковник обратился к Эммануэлю.

— Вы чуть не лишились наследства маркиза Флара, вашего приемного отца, пожелавшего жениться, когда ему стукнуло шестьдесят пять лет. Вы никогда не добились бы права носить его имя, если бы генерал де Рювиньи был жив. Благодаря нашему обществу генерал и маркиз умерли вовремя, и вот теперь вы маркиз де Флар-Монгори и супруг баронессы Мор-Дье. Удовлетворены ли вы?

— Конечно, — согласился Эммануэль.

— Нужны мы вам еще?

— Нет.

Полковник обратился тогда к д'Асти.

— А вы, шевалье?

— Я, — сказал д'Асти, — катаюсь, как сыр в масле, в своем замке Порт, а пятьдесят тысяч ливров жены кажутся мне совершенно достаточной рентой для такого благонравного дворянина с сельскими вкусами, каков я.

— Итак, вы ничего более не требуете?

— Ничего, кроме вашего дружеского расположения.

— А вы, господин Мор-Дье, вы получили по закону миллион после смерти отца, который, без сомнения, не оставил бы вам его?

— Говоря по правде, полковник, я удовлетворен вполне.

Наконец полковник сказал де Ренневилю:

— Вы же более обязаны случаю, чем нам; вы разбогатели без нашей помощи. Общество к вашим услугам.

— Честное слово, — возразил виконт, — я ровно-таки ничего не хочу.

Полковник ожидал именно такого ответа. Он принял важный и загадочный вид и продолжал:

— Следовательно, из семи членов общества пятеро вполне счастливы, а один умер. Мертвым ничего не нужно; значит, остался только я, ваш глава, который ничего не получил. Надеюсь, господа, что вы никогда не считали меня таким человеком, который делает добро ради добра, нечто вроде благодетеля человечества, совершенно бескорыстным.

— Конечно, нет, — сказал шевалье. — И общество готово служить вам, полковник.

— Увы! Господа, — вздохнул полковник. — Я слишком стар для того, чтобы блестящая партия могла упрочить мое будущее, и у меня нет надежды на получение наследства. Я не хочу просить у вас ни убить мужа, ни дядю, ни кузена…

— Ну, что ж! Общество исполнит все, чего бы вы ни пожелали.

Полковник подумал с минуту, потом сказал:

— До сих пор я извлек единственную пользу из моего труда: я до мелочей изучил жизнь каждого из вас и написал ее в двух экземплярах с приложением оправдательных документов.

Все присутствовавшие вздрогнули.

— Копия с моих мемуаров находится на корабле, отходящем в Америку. Оригинал хранится у старого доверенного слуги, получившего приказание в случае, если бы я не вернулся в течение двадцати четырех часов, отнести его королевскому прокурору вместе с вашими письмами.

— Полковник! — воскликнул д'Асти с упреком.

— Друг мой, — спокойно продолжал полковник, — дело всегда остается делом… вы можете не согласиться на мое предложение… вы можете убить меня… Боже мой! Все надо предвидеть…

— Ого! — проворчали некоторые из членов общества. — Он хочет потребовать себе львиную долю.

— Господа, — продолжал полковник, — мне казалось, хотя, быть может, я и ослеплен в данном случае авторским самолюбием, что мои мемуары стоят миллион; этот миллион может составить приданое моему сыну Арману. Что вы об этом думаете?

— Клянусь! — воскликнул шевалье. — Ваши требования настолько же скромны, насколько справедливы.

— Господа, вас пятеро, — сказал полковник, — пусть каждый из вас подпишет мне чек в двести тысяч франков на своего банкира, и мы будем квиты. Я сожгу свои мемуары и уеду в провинцию…

Хотя, говоря это, полковник казался вполне спокойным, но он гладил рукою рукоятку револьвера, лежавшего в широком кармане его гусарских брюк, и приготовился пустить пулю в голову первому возразившему; к счастью, все были у него в руках и все подписались…

На следующий день компрометирующие письма и бумаги были сожжены до последней, и Арман очутился обладателем пятидесяти тысяч ливров годового дохода. Но был на свете еще один человек, также писавший мемуары и завещавший своей несчастной вдове страстную и мрачную повесть этого общества бандитов, сделавшихся мстителями за обиженных судьбой, а вдова, прочитавшая эти мемуары, поклялась над гробом покойного отомстить за Гонтрана де Ласи.

XIX

— Как? Неужели мы все заснули? — воскликнул один из гостей, осушив свой стакан и взглянув на собутыльников.

— Никогда! — ответил свежий, звонкий голосок двадцатилетней женщины.

Вопрос и ответ раздались в декабре 185* года, в 5 часов утра, в столовой известной дамы полусвета.

Фульмен — царица кордебалета того времени, прославившаяся менее своим хореографическим талантом, чем страстной любовью, которую питал к ней лорд Г., ирландский пэр, богатый, как индийский набоб, и смертью двух или трех великосветских молодых людей, убивших друг друга на дуэли или покончивших самоубийством, — давала ужин в своем хорошеньком отеле на улице Малерб в Елисейских полях.

Лорд Г. устроил из этого отеля рай в миниатюре при помощи одного архитектора, настоящего артиста, а Фульмен собрала там на двести тысяч франков разных дорогих китайских безделушек, по которым сходят с ума женщины такого сорта, как она.

Вина, не перестававшие с самой полуночи играть желтым и зеленым цветами в хрустале стаканов, могли бы привести в восторг даже самого великого визиря. Меню ужина было составлено Шеве. Однако приглашенных было немного, не более восьми или десяти человек. Самым старшим из присутствовавших был тридцатилетний голландский банкир, а самой младшей — энженю театра «Водевиль», которой только что минуло шестнадцать лет.

— Друзья мои, — сказала Фульмен, садясь за стол, — я пригласила вас для того, чтобы узнать ваше мнение насчет одного обстоятельства, которое легко может случиться очень скоро и которому я придаю большое значение.

— Уж не собираешься ли ты выйти замуж? — спросила Мальвина, брюнетка с китайским разрезом глаз, черные, как смоль, волосы которой вились, как у негров.

— Именно, — ответила Фульмен с особенным ударением.

— Пустяки!

— Дети мои, знаете ли вы, что я сильно старею?

— Который тебе год? — спросил Мориц Стефан, сотрудник мелкой прессы.

— Вопрос ваш очень неделикатен, мой милый, — заметила ему Фульмен, — но так как дело важное, то я отвечу вам откровенно. У женщины три возраста: тот, который она имеет в самом деле, тот, который ей можно дать, и какой она желает, чтобы ей дали.

— Браво!

— Я говорю, что мне двадцать три года, хочу казаться двадцатилетней, а на самом деле мне двадцать семь.

— Ого! — заметил на это банкир. — Ты теперь как раз в таких годах, когда следует влюбить в себя какого-нибудь юного, но объявленного совершеннолетним миллионера.

— Если я не выйду замуж, я приму это к сведению. Благодарю вас за совет.

— А за кого ты выходишь?

— За лорда Г., черт возьми!

Голландский банкир, который терпеть не мог черепахового супа и разглядывал блюдо с раками, украшенное зеленью, вынул изо рта сигару, которую курил, и начал писать обгоревшим концом ее какие-то цифры на скатерти. Подумав немного, он поднял голову и сказал серьезным тоном:

— У лорда Г. пятьдесят тысяч фунтов дохода. Ты хорошо кончаешь; я одобряю тебя.

— Я такого же мнения, — сказала водевильная актриса, покусывая себе губки. — Однако меня удивляет одно.

— Что?

— Не то, что ты выходишь замуж за лорда Г., а то, что он женится на тебе.

— Дело, однако, просто.

— Ты находишь?

— Я встретилась с ним в то время, когда он ехал в Индию, чтобы разбить себе там череп, так как сильно он страдал от сплина. Я вылечила его, и в течение трех лет он утешался тем, что в Лондоне и Париже говорили: «У лорда Г. красивая любовница, которая никак не может разорить его». Однако все надоедает. И любовница надоела благородному лорду, а потому он вообразил, что законная жена может развлечь его. Это чисто английская фантазия.

— И он женится на тебе?

— Завтра же, если только я захочу.

— Милая моя, — серьезно заметил на это Мориц Стефан, — я дам тебе совет, которому ты, конечно, не последуешь, потому что все люди спрашивают советов, заранее решившись оставаться при своем мнении. Тем не менее, я дам его тебе.

— Странный человек, — проворчала энженю.

— Брак для такой женщины, как ты, — рабство. Ты умрешь от скуки. После того, как ты проведешь полгода наедине со своим старым мужем в одном из его ирландских замков, окруженная смешными джентльменами и чопорными леди, прекрасный ротик твой будет открываться только для того, чтобы зевать, руки твои будут потягиваться и ты скажешь себе: «Боже мой, как бы мне хотелось поужинать сегодня в „Maison d'or“, поиграть в ланскнехт и вернуться к себе, на улицу Марбеф, и получить мигрень от выпитого аи.

— Постой! — воскликнула энженю. — Быть может, он и прав.

— Прав ли я! — сказал Мориц Стефан. — Да я уверен в этом.

— Браво! — крикнули несколько голосов.

— Дочь моя, — продолжал Мориц Стефан. — Да я скорее предпочту увидеть тебя влюбленной в живописца, дебютирующей перед пустым залом «Одеона», доверяющей дружбе женщин, чем женою лорда Г.

— Однако, — заметила Нини Помпадур, неглупая и пикантная, небольшого роста брюнетка. — Если у Фульмен есть долги…

— Ба! — ответила Фульмен. — Если я выйду замуж за лорда Г., то уж никак не из-за того, что у меня нет средств, а единственно от скуки. У меня тридцать тысяч ливров годового дохода!

— Тридцать тысяч ливров дохода! — воскликнул Мориц. — Да если бы меня звали Фульмен и у меня было такое состояние, то вместо того, чтобы вступить в брак, я весь отдался бы удовольствиям и безумной любви, бредил бы о безднах хаоса и о страсти будущего поклонника, влюбленного в королеву или обожаемого актрисой: два рода любви, которые неизлечимы.

— Дорогой Мориц, — прервала его Фульмен, — твоя короткая речь прекрасна и как нельзя лучше подойдет ко второй странице твоего журнала. Подумав хорошенько, в ней можно, быть может, найти смысл.

— Смейся, смейся! — спокойно заметил Мориц. — Через год леди Г. поймет то, что я сказал сегодня вечером Фульмен.

— Фульмен понимает это, мой милый. Но теперь я прошу у вас уже не совета, но времени подумать, то есть сегодняшнюю ночь. На рассвете я приду к решению.

— Фульмен, — спросил Мориц, — хочешь держать пари?

— Какое?

— Если я скажу тебе одно слово или, отведя тебя в сторону, сообщу тебе кое-что, то ты сейчас же откажешься от мысли выйти за лорда Г.

— Ей-богу! — смеясь, воскликнула Фульмен. — Мне очень хочется узнать твою тайну.

— В таком случае пойдем.

Мориц Стефан встал. Фульмен последовала его примеру.

— Милостивые государыни и государи, — сказала она, — я вернусь через две минуты.

Она провела литератора из столовой в будуар и заперлась с ним там. Мориц сел рядом с нею.

— Милая моя, я знаю тебя, ты воплощаешь в образе женщины всем столь известный образ Дон Кихота.

— Правда, — согласилась Фульмен.

— Препятствия раздражают тебя, увлекают и притягивают. Из всего, что я только что сказал тебе, ты слышала и приняла к сведению только одно, а именно, что твое независимое положение дает тебе право мечтать о романтической, полной приключений любви, которая будет раздражать твои нервы, возбуждать воображение и подстрекать твою гордость.

— Ты говоришь, как книга, мой милый, — сказала Фульмен, — к несчастью…

— Ну, теперь послушаем твое возражение!..

— К несчастью, — докончила Фульмен, — любви, о которой ты говоришь, не существует.

— Ты думаешь?

— В течение десяти лет я ни разу не встречала такого человека, который, увидев меня, не упал бы тотчас же на колени предо мною. Однако…

Она остановилась и, по-видимому, колебалась.

— Однако, — продолжал Мориц Стефан, — ты бы хотела встретить такого, не правда ли? Одного из тех людей, которые проходят в толпе с опущенными глазами, задумчивым челом, замкнутым сердцем, поглощенные высшими стремлениями, овладевшими всею их душой, всем их существом… одного из тех людей, у которых улыбка, отражающая сияние их души, не исчезла бы с губ даже тогда, если бы обрушилось над ними небо…

— Ты прав, — задумчиво проговорила Фульмен.

— Ты видишь теперь, моя тигрица с розовыми ноготками, — вскричал журналист, — что я разгадал тебя… О, женщина из мрамора и стали, — продолжал он, видя, что она о чем-то глубоко задумалась, — как я хотел бы видеть тебя влюбленной в одного из тех святых, всеми почитаемых, кроме таких женщин, как ты. Я хотел бы видеть, как глаза твои загораются от ревности, а твои коготки притупляются о каменное сердце, навсегда отданное другой, твой голос сирены и очаровательная улыбка разбиваются о страсть, которую ощущают к другой, подобно тому, как волна океана вечно и тщетно бьет в утес, который пытается сдвинуть с его гранитного пьедестала.

По мере того, как говорил Мориц, лицо Фульмен совершенно преобразилось. Фульмен была именно такой женщиной, о которой мог бы мечтать поэт. Когда глаза ее блестели, в них отражался небесный огонь; она была бледна, нервна и страшно красива; черные волосы ее были необычайно густы, губы алы, как июньские вишни, зубы ослепительно белы; когда она бывала чем-нибудь взволнована, едва заметная морщинка появлялась на ее широком лбу, а розовые ноздри раздувались, дыхание становилось чаще, а грудь подымалась, предвещая бурю.

— Ого! — пробормотал Мориц Стефан. — Мне кажется, что ты наконец-то поняла меня.

— Да, — сказала Фульмен, — я хотела бы встретить такого человека, который взглянул бы на меня равнодушно, даже с презрением, который поднял бы чело среди всех этих склоненных голов и с улыбкой пожал бы плечами в тот день, когда я пожелала бы быть любимой им… Но ты ошибаешься, мой бедный Мориц, мы с тобою поэты, но мы забываем, что все остальные люди угодливы, тщеславны и низки. Того, о ком ты говоришь, не существует.

— Ты ошибаешься, — ответил Мориц, — я знаю такого человека, о котором ты мечтаешь.

— Ты?

— Я! — спокойно подтвердил Мориц Стефан.

— И этот человек молод?

— Молод, красив, умен и… богат.

— О! Мне до последнего нет дела! И… он любит?

— Он таит в глубине сердца сильную, таинственную страсть, предмета которой не знает никто, хотя она и подтачивает его жизнь. Какая женщина — демон или ангел — была причиной того, что лоб его покрылся морщинами? Никому на свете это неизвестно. Но с полгода уже жизнь его сделалась загадкой, и эту загадку я желал бы, чтобы разгадала ты.

— Дорогой мой, — сказала Фульмен, — если бы ты познакомил меня с этим человеком, то я, клянусь тебе, постаралась во что бы то ни стало заставить его полюбить меня.

— Неужели, — возразил Мориц, — ты хочешь, чтобы леди Г. увлекла его?

— Я не буду леди Г…

— Черт возьми! Вот видишь, решение твое уже принято. О! Я знал тебя, моя тигрица, когда хотел навострить твои ноготки, пробудить твою уснувшую ревность, заставить закипеть твою остывшую было кровь. Ты дикая птичка, задремавшая в своем гнездышке и внезапно пробудившаяся при шелесте крыльев, раздавшемся в необъятном небесном пространстве.

— Но кто же этот человек? — прошептала Фульмен.

— Один из моих друзей.

— Где же он?

— У тебя.

— У меня! — воскликнула изумленная Фульмен.

— Да, — сказал, утвердительно кивнув головою, Мориц.

— Теперь?

— Да, теперь.

— Как странно, — пробормотала Фульмен, — у всех сидящих за моим столом веселые лица.

— Ты ошибаешься! Среди них находится человек с бледным, задумчивым лицом, погруженный в самого себя. Но надо быть наблюдательным, видишь ли, чтобы видеть и догадываться обо всем, а все наши друзья слишком легкомысленны.

— Ну, что же, — спросила Фульмен, — ты покажешь мне его, я полагаю?

— Да, но я укажу его тебе чуть заметным знаком.

— Почему?

— Потому что, моя дорогая, бесполезно делать все эти элегантные посредственности поверенными нашей тайны.

Мориц остановился, внимательно посмотрел па Фульмен.

— Знаешь ли, — сказал он ей, — какая самая ужасная, самая сильная страсть у артиста, у мечтателя, у поэта, у человека, подобного мне?

— Нет, — ответила Фульмен.

— Любопытство. Я поклялся узнать, какую тайну хранит это глубокое, как бездна, сердце, — и вот почему я хочу отдать его тебе на растерзание. Я предлагаю тебе вступить со мною в серьезную сделку

— Я согласна.

— Идем же, — прибавил Мориц, — я покажу тебе врага. Мы вернемся к твоим гостям. За ужином я спрошу одного из них: «Что вы предпочитаете — херес или мадеру?» Этот человек и будет он!

Фульмен встала, оперлась на руку Морица Стефана и вернулась вместе с ним в столовую.

Гости пили и смеялись; появление хозяйки было встречено взрывом бурной веселости.

— Ну, что ж? — спросили они. — Убедило тебя красноречие Морица, Фульмен?

— Может быть…

И балерина улыбнулась, как бы говоря: «Этот секрет принадлежит только мне и ему».

— Бедная моя Фульмен, — сказал голландский банкир отеческим тоном, — не слушай поэтов: их медовые речи увлекут тебя на красивую и тенистую дорогу, полную цветов, которая ведет, однако, прямо к нищете. Выходи замуж за лорда Г.: у него пятьдесят тысяч фунтов стерлингов годового дохода.

— Против этого банкира ничего нельзя возразить, как против математической истины, — заметил Мориц Стефан.

Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:

— Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.

— Я думаю, — сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, — что этот ужин окончится мертвецким пьянством.

— Браво! — вскричал Стефан.

— А у меня, — сказала энженю, — болит сердце, и мне советуют рассеяться.

— Кто говорит здесь о болезни сердца? — вскричала Фульмен.

— Те, у кого его нет, — ответил журналист, — а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.

И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:

— Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?

При этих словах Фульмен вздрогнула и с любопытством взглянула на человека, к которому относился этот загадочный вопрос.

Это был молодой человек лет около двадцати шести, который до тех пор едва произнес несколько слов, едва улыбался и сидел с грустным выражением на лице. Звали его Арман Леон; он был сын полковника.

Если читатель не забыл ужасную драму, разыгравшуюся между героями «Друзей шпаги», главным действующим лицом которой был полковник Леон, а главной жертвой — маркиз Гонтран де Ласи, то помнит, конечно, нежного и романтического молодого человека, воспитанного полковником с ревнивой заботливостью матери, но которого, однако, отцовская любовь не могла предостеречь от роковой страсти, которую внушила ему госпожа де Сент-Люс и чуть не стоившую ему жизни.

Однако, когда мы встретили его у Фульмен, то есть через четыре года после смерти маркиза де Ласи и распадения общества «Друзей шпаги», его мысли были заняты не воспоминаниями о госпоже де Сент-Люс, оставившими такой глубокий след в душе молодого человека. Новая любовь, без сомнения, роковая, завладела этим уже разбитым и испытанным, но ненасытным сердцем, которое хотело испить до дна чашу разочарований.

Взгляд Фульмен, который она бросила на Армана, был глубок, как бездна. Однако никто из гостей не обратил на это внимания, и разговор продолжался по-прежнему шумно и весело. Но Нини Помпадур, красивая маленькая брюнетка, вскричала:

— Бьюсь об заклад, что ни у кого из нас не таится в глубине сердца той любви, которую горят нетерпением высказать, потому что она душит, но сознаться в которой не хотят сразу.

— Конечно, — ответила Фульмен, наливая вина Арману, сделавшемуся теперь исключительно предметом ее внимания, — конечно, такая тайна, когда есть счастливцы, обладающие ею.

Мориц Стефан незаметно подмигнул Фульмен и тем помешал окончить речь молодой женщине.

— И ты хочешь узнать тайны любви, — сказал он, — ты, Нини? Честное слово! Ты ничего в этом не смыслишь… Но кто же любит теперь? Разве каприз не убил любовь? Я знаю, что один из присутствующих здесь обладает романтическим сердцем, скрывающим тайну, но он, наверное, желает сохранить ее для себя.

— Кто же он? — спросили все разом. Фульмен снова вздрогнула.

— Вот он, — сказал журналист и указал на Армана. Тот сначала слегка побледнел, однако быстро справился со своим волнением. На губах его скользнула грустная улыбка. Фульмен воспользовалась его замешательством, чтобы снова наполнить его стакан крепким испанским вином, которое, по ее мнению, должно было развязать ему язык.

— Бедный Арман, — сказал Мориц Стефан, — здесь нужно любезно подчиниться требованиям и признаться…

— Признаться в чем?

— Признаться, что в глубине вашего сердца таится прекрасная и честная любовь.

— Дорогой мой, — вдруг возразил молодой человек с достоинством, — если бы это было и так, то время ли и место ли делать признания?

— О, признайте только факт, — сказал Мориц, — больше мы ничего не требуем.

— Согласен.

Арман произнес это слово холодно, с простотою человека, который уже перестал краснеть за свои заблуждения.

— Значит, — прошептала Фульмен взволнованным голосом, — вы любите?

— Люблю…

— Страстно?

— Да, страстно и безнадежно…

— И вот почему, — продолжал Мориц Стефан, — наш друг Арман явился сюда. Он хочет в веселье забыть свою несчастную любовь.

— Дорогой мой, — сказал Арман, грустно улыбаясь, — неразделенная любовь самая преданная.

— Как! Ваша любовь остается без ответа? — спросила танцовщица.

— Да, сударыня.

— В таком случае, — сказала она с улыбкой, — я понимаю ваше отчаяние. Разве любящая женщина могла бы довести вас до отчаяния?

— Вы добры, — сказал Арман и сразу выпил свой стакан до дна; капнувшая туда слеза смешалась с последней золотистой каплей хереса.

— Дорогой Арман, — сказала Нини Помпадур, — Мориц оказал вам плохую услугу, рассказав тайну вашего сердца.

— Вы так думаете?

— О, конечно, потому что мы вас так замучаем, что вы должны будете во всем нам признаться.

Арман с улыбкой взглянул на нее.

— Не могу, — сказал он.

«Он скрытен, — подумала Фульмен, — значит, он любит горячо: вот первый человек, который подходит к моим требованиям. Только один Мориц Стефан мог найти такое исключение».

— О, — сказала она громко, — однако я поклялась, мой дорогой гость, что я разгадаю вашу тайну.

— Если вы ее разгадаете, — сказал молодой человек, улыбаясь, — то вы узнаете больше моего.

— Неужели?

— Что касается меня, то я до сих пор не знаю, как зовут женщину, которую я люблю.

— Вот как! — вскричал поэт. — Мне кажется, что я не на шутку чую здесь роман.

— Роман бывает и в действительной жизни, — важно заметила водевильная энженю, которая довольно хорошо исполняла современный репертуар.

— Арман, мой милый друг, — возразил Мориц Стефан в то время, как молодой человек машинально пил вино, которое Фульмен не переставала ему подливать, — ты, быть может, влюбился в статую?

— Имена статуй известны.

— Ты прав.

— Кого же вы любите? — настаивала Нини Помпадур с капризным упрямством избалованного ребенка.

— Может быть, вас, — ответил Арман с очаровательной улыбкой.

— Это дипломатично! — заметил Мориц.

— Милостивые государыни, — сказал Арман с легким раздражением, — разве вы не видите, что наш друг Мориц смеется над нами?

— Полноте!

— Я никого не люблю!

— Ты дашь в этом честное слово? — спросила Мальвина, молчавшая до тех пор.

— Я отвечу вам на это старинной пословицей, — сказал Арман.

— Мы ждем твою пословицу.

— Стрелять из пушки по воробьям, поить лошадь на ходу, расхваливать свою жену первому встречному и давать слово на ветер — значит иметь ветренную голову и трусливое сердце.

— Арман прав, — сказала Фульмен, — честное слово зря не дают. К тому же мы не инквизиционные судьи, и он имеет право не разглашать своей тайны.

Арман начал отрицать свою любовь после того, как признался в ней; когда он услыхал слова Фульмен, принужденная улыбка исчезла с его губ. Он вдруг сделался мрачен, задумчив и, по-видимому, погрузился в какие-то воспоминания, заставившие его забыть место, где он находился, и сделавшие его глухим к шуткам, к взрывам смеха, к шумному веселью, царившему вокруг него.

— Ну! — вскричал Мориц. — Он похож на Архимеда, решающего свою проблему. Земля может рушиться или разверзнуться, и он не заметит этого.

— Ты ошибаешься, Мориц, — сказал Арман, быстро подняв голову, хотя винные пары, без сомнения, уже бросились ему в голову.

— Арман, — прервала его слова Фульмен, заметившая, что бледность молодого человека сменилась легким румянцем, свидетельствовавшим о его опьянении, — выпейте-ка за здоровье женщины, которую вы любите, и сохраните тайну ее имени.

Нервная дрожь пробежала по телу Армана, и рука его, подносившая стакан, тряслась.

— Та, которую я люблю, не имеет имени, — сказал он.

— Женщина без имени, вот-то потеха! — рассмеялась Мальвина.

— Мориц был прав, — продолжала Нини Помпадур, — начало походит на роман.

— А кончится, как драма в театрах Амбигю или Порт Сен-Мартен, — сказал Мориц гробовым голосом.

Арман поднял на него неподвижный тусклый взор, свидетельствовавший о том, что опьянение уже наступило.

— Наконец, — воскликнул он, нервно смеясь, — если вам уж так нужно знать ее имя, то зовите особу, которую я люблю, «Дамой в черной перчатке»! Другого имени ее я не знаю.

— Господа, — сказала Нини Помпадур, — Арман пьян.

— Возможно.

— И он бредит.

— Нисколько.

— Так почему же он зовет ее «Дамой в черной перчатке»?

— Потому, что я всегда видел, что на правой руке ее была надета черная перчатка.

— И на ней всегда была только одна перчатка?

— Да, одна.

— А где вы встречали ее? — спросила Мальвина.

— Везде.

— Значит, эта женщина — призрак?

— Может быть…

— Решительно, — пробормотала Нини Помпадур, — Арман или смеется над нами или пьян.

— Допустим, что я пьян, и оставьте меня в покое с моей любовью, — сказал он нетвердым голосом, обнаруживавшим в нем лихорадочное нетерпение людей, чувствующих, что они начинают терять рассудок, а вместе с тем могут выдать тайну, которая до тех пор так тщательно скрывалась ими.

— Нет! Нет! — настаивала Фульмен. — Вы должны рассказать нам о вашей странной любви, Арман.

— Моя любовь — одна мечта…

— Пусть так! Ну, и мы тоже помечтаем… Теперь два часа ночи, и в это время обыкновенно засыпают.

— О! — сказала Мальвина, усадившая рядом с собою на маленький диванчик банкира, — что касается меня, то я уже сплю и вместо подушки взяла миллионера. Я уверена, что увижу золотой сон.

Арман был по-прежнему мрачен и задумчив и опустил свою отяжелевшую голову на грудь. Фульмен поняла, что время признания наступает. Действительно, Арман взглянул на нее и сказал ей с горькой усмешкой, в которой вылились его давно сдерживаемые немые страдания.

— Итак, вам очень хочется узнать человека, который безнадежно любит женщину, взор, улыбка и вся жизнь которой является загадкой?

— Еще бы! — воскликнула Фульмен. — По-моему, это интересно.

— Дорогая моя, — продолжал Арман, — «Дама в черной перчатке» вот уже год повсюду является на моем пути. Я гнался за нею и никак не мог настигнуть. Это не женщина, это — призрак, мечта, что-то воздушное и неуловимое, беспрестанно ускользающее.

— Я прошу, — сказал Мориц Стефан, — описать сначала ее физический облик, а к духовному мы перейдем потом.

— Она — высокого роста, стройная блондинка…

— Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?

— Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.

— У меня дрожь пробежала по спине, — прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.

— Эта женщина, — продолжал Арман, — или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю… О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.

Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:

«Решительно, этот мальчик теряет разум».

— Дорогая моя, — сказал Арман, понявший ее движение, — вы, может быть, правы — я сумасшедший… но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.

— Простите! — пробормотала Нини Помпадур. — Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.

— Действительно, — сказал Мориц, — если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.

Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: «Молчи!». Другой же побуждал его рассказать все.

Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.

— Ну, хорошо! — вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. — Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с «Дамой в черной перчатке».

Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.

На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.

Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.

— Послушаем твою историю, друг Арман! — сказал Мориц. — Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!

— Вы узнаете все! — Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:

— В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт — красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.

«Знаешь ли, — сказал мне вдруг Альберт, — здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь».

«Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу».

«Я это прекрасно знаю», — ответил он.

Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.

Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.

«Ого! — вскричал Альберт. — Настоящая взводная пальба».

«Должно быть, — заметил я, — убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов».

«Дорогой мой, — философски сказал мне Альберт, — стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко»

В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.

«Твое рыцарство, — сказал он, — бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь… Самое разумное — это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении».

Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.

Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.

«Извините меня, добрые господа, — сказала она нам на исковерканном итальянском языке, — но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала».

«А! — воскликнул Альберт, — значит, поблизости есть разбойники?»

«Есть ли разбойники, боже мой! — вскричала старуха, складывая руки. — Ах! Дорогой барин, да Апеннины кишат ими. На прошлой неделе убили здесь троих путешественников…»

«Здесь?»

«Да, сударь! О! Они не сделали нам зла, ни мне, ни моему сыну, они всегда нападают только на путешественников».

«Вот так успокоила!» — заметил Альберт, посмотрев на меня.

«Так что, — спросил я, — если разбойники пожелают войти в вашу гостиницу, то вы откроете им двери?»

«Еще бы! — наивно сказала старуха. — Так принято».

«Как „так принято“!»

«Путешественникам предоставляется защищаться самим».

Альберт и я переглянулись, услыхав этот циничный ответ.

«Дорогой мой, — сказал наконец мой спутник, — применяйся к обстоятельствам! У нас есть оружие, и мы будем защищаться… Переночуем здесь, я умираю от голода».

У меня не было времени ответить, потому что послышался шум ехавшей во весь опор кареты. Альберт, движимый любопытством, бросился из комнаты и заметил невдалеке почтовую карету, направлявшуюся к гостинице. Она остановилась у подъезда. Мы увидали слугу, соскочившего с сиденья, и его вид объяснил нам выстрелы, которые мы слышали час назад. Он был весь в крови, лоб его был обвязан платком, а платье, все в лохмотьях, свидетельствовало, что он должен был выдержать ужасную борьбу с разбойниками. В это же время из кареты вышла женщина. Больше никого не осталось от шести человек, ехавших в ней несколько часов назад. Четверо были убиты, и дама обязана была своим спасением только редкому хладнокровию, которое она обнаружила, убив двух разбойников из пистолета, и присутствию духа своего камердинера, который, когда ямщик и форейторы были убиты, забрав вожжи, пустил лошадей во весь опор. Эту женщину, приехавшую в почтовой карете, вы знаете, это — Дама в черной перчатке. Мне стоило только взглянуть на нее, чтобы тотчас же поразиться ее удивительной и роковой красоте и испытать первое проявление той боли, которая не даст мне покоя.

Эта женщина, которая так чудесно избегла смерти и убила двух разбойников, была спокойна и хладнокровна, как будто вернулась только что с бала.

Она рассказала нам, что с ней произошло, а также сообщила о своем решении провести ночь на стуле в этой пользующейся дурной славой гостинице, потому что изнуренные лошади ее не в состоянии были отправиться далее.

Вы хорошо понимаете, что если я был уже очарован, ослеплен, не мог пробормотать двух связных слов, то Альберт, более счастливый и отличавшийся крайне легкомысленным характером, видел в Даме в черной перчатке только молодую и красивую женщину, очутившуюся в романтическом положении, которой он предложил свои услуги в качестве кавалера. Он наговорил комплиментов путешественнице за ее героизм и сказал, что она может располагать им.

«Вы можете потребовать себе постель, — сказал он ей, — если только в этом разбойничьем притоне она найдется, и спокойно лечь спать; мой друг и я позаботимся о вашем покое, и добраться до вас можно, только перешагнув через наши трупы».

Дама с улыбкой поблагодарила его и попросила нас отужинать с нею.

— Ну, мой друг, — прервала его Нини Помпадур, — ты никогда не заставишь нас поверить, что женщина, которая приглашает молодых людей ужинать с нею, — особа романтическая и могущая иметь роковое влияние. Взгляни лучше на Фульмен.

Фульмен бросила презрительный взгляд на красивую грешницу и сказала:

— Молчите, Нини. Вы всегда останетесь вульгарной женщиной и, самое большее, достойной любви человека с Деньгами.

Нини раскаялась в своих словах.

— Вечер, который мы провели с глазу на глаз с той женщиной, — продолжал Арман, — оставил глубокое впечатление во мне, я помню даже малейшие детали. У нее была печальная, страдальческая улыбка, которая очаровывала и в то же время леденила сердце; в ее гармоничном голосе звучали странные нотки. Она говорила обо всем, она знала и видела все. Откуда она приехала? Куда ехала? — нам не удалось этого узнать.

Около полуночи она почувствовала желание отдохнуть и прилегла, не раздеваясь, на постель. Альберт и я решили ее охранять, поместившись в первой комнате гостиницы, двери которой мы забаррикадировали, оставив старуху и ее сына под надзором единственного слуги незнакомки. Выпили ли мы усыпительное или же на нас подействовала усталость, наступившая после тяжелого и продолжительного путешествия в горах? Но только случилось так, что ни Альберт, ни я, проснувшись на другой день на земле с карабинами в руках и чувствуя греющие лучи восходящего солнца на своем лице, не могли ничего узнать… Путешественница исчезла…

Старуха и ее сын сообщили нам, что она отправилась рано утром, не желая будить нас, и в доказательство своих слов подали записку, написанную карандашом и оставленную на наше имя.

Эта записка, без подписи, содержала только три слова: «Благодарю! До свиданья!»

Месяц спустя мы были в театре «Скала», в Милане. Как раз против нас находилась ложа, и я вскрикнул, увидав входящую в эту ложу нашу апеннинскую незнакомку, в сопровождении старика с седой бородой, который почтительно занял место позади нее. Был ли это ее отец или ее муж? — не знаю. Молодой австрийский офицер, сидевший рядом с нами, навел на нее лорнет и сказал нам:

«Вот Дама в черной перчатке».

«Вы ее знаете?» — спросил я его с волнением.

«Черт возьми! — ответил он нам. — Весь Милан вот уже две недели интересуется ею».

«Она француженка, не правда ли?»

«Никто не знает, кто она… Эта женщина — неразрешимая загадка».

«Значит, она никого не принимает?»

«Никого. Она живет в отеле, порога которого никто еще не переступил».

В ту минуту, как молодой человек говорил это, Дама в черной перчатке навела лорнет на нашу ложу и заметила нас. Альберт и я раскланялись с нею. В ответ она сделала легкое движение головой, затем мы увидали, как она наклонилась к старику и сказала ему несколько слов на ухо.

Старик встал, предложил ей руку, и они вышли из ложи.

«А я узнаю, кто она», — сказал мне Альберт.

На другой день он действительно отправился искать отель, где остановилась таинственная иностранка, чтобы оставить там свою карточку. Но отель был пуст. Дама в черной перчатке уехала в ночь после спектакля со своим спутником.

С этого дня я понял, что без ума люблю эту женщину, и признался в своей любви Альберту.

«Хорошо же, — сказал он мне. — Мы ее отыщем, хотя бы нам пришлось для этого обшарить и перевернуть весь свет».

— И вы ее нашли? — спросил Мориц Стефан.

— Да, в Вене, три месяца спустя. Она жила очень уединенно, как нам передали, в красивом доме, в предместье. Альберт сделал ей визит один. Дама в черной перчатке вежливо приняла его, удивилась его посещению и сказала, что никогда не встречала нас. На другой день она покинула Вену точно так же, как и Милан. Решительно, она нас избегала…

Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.

— Пить! — сказал он заплетающимся языком. — Дайте мне пить!

— Нет, нет! — остановила его Фульмен. — Расскажите нам третью встречу.

— Разве была еще третья встреча? — спросила Нини Помпадур.

— Да, — пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.

— Продолжение в следующем номере! — прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.

— Аминь! — сказала Нини Помпадур.

— Ну! — вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. — Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?

— Это и мое мнение, — сказала Мальвина.

— Очень досадно, что он пьян, — прибавил Мориц Стефан. — Фульмен слишком поторопилась напоить его.

— Но иначе он не стал бы рассказывать! — заметила Фульмен. — А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.

В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:

— Я могу рассказать вам, что было дальше.

— Вы?

— Да, я.

— Вы знаете Даму в черной перчатке?

— Я встретил ее в Петербурге.

— Когда?

— Полгода назад.

— Значит, вы знаете, как ее зовут?

— Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.

— А! Что же такое вы узнали?

— Я узнал, — начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, — что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.

Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.

Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.

В это время часы пробили четыре.

— Дети мои, — сказал голландский банкир, — спокойной ночи, я поеду спать.

— И мы также, — ответили гости хором.

— Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, — прибавил банкир.

— Нет! — возразила Фульмен.

Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.

— Я хочу, — сказал она с улыбкой, — узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.

— Гм! — пробормотала Нини Помпадур. — Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.

— Может быть… — произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. — С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!

В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.

Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.

Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.

Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.

— Войдите, — обратилась она к нему по-немецки, — госпожа ждет вас с нетерпением.

Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, — все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.

Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:

— Я пойду доложу госпоже.

Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.

Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.

Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.

На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, — вещь непонятная! — одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке — это была она — и протянула своему посетителю.

— А! Это вы, Герман, — сказала она, — вот уже три дня, как я вас жду.

— Сударыня, я хотел узнать все в подробности, — ответил старик.

Злой огонек мелькнул в глазах молодой женщины, и она спросила:

— Ну и что же? Вы узнали все?

— Все.

— Значит, от вас не ускользнула ни одна мелочь?

— Ни одна.

Она подняла глаза на кинжал, находившийся под чашей со святою водой, потом перенесла их на бюст, покрытый черной вуалью, и, наконец, опустила их на алмаз кольца, заключавшего волосы.

— О! — прошептала она. — Мне кажется, что близится час.

Старик услыхал глубокий вздох, похожий на стон, вылетевший из груди молодой женщины.

— Мой старый Герман! — сказала она после короткого молчания. — Завтра мы уедем из этого дома.

— Завтра?

— Да, я переселюсь в отель в предместье Сент-Онорэ. Сделайте соответствующие распоряжения.

— Они уже сделаны, сударыня.

— Все готово?

— Решительно все: лошади стоят в конюшнях, кареты в сараях; обойщики сегодня утром кончили работать, слуги на своих местах, и сверх того паспорта и все бумаги, свидетельствующие, кто мы такие, или, вернее, за кого мы себя выдаем, в порядке.

Старик вынул из кармана объемистый бумажник и положил его на стол.

— Хорошо, — сказала Дама в черной перчатке. — Все это мы рассмотрим завтра, а теперь поговорим о «них».

Она произнесла это слово с таким выражением ненависти, что старик вздрогнул.

— Сударыня, — возразил он, — полковнику теперь шестьдесят восемь лет. Это человек разбитый, дряхлый, он выезжает только в карете, и старость его была бы крайне печальна, несмотря на богатство, если бы он не жил всецело для своего сына.

Лицо молодой женщины омрачилось.

— Где он живет? — спросила она.

— В Пасси, в домике на берегу моря.

— Полковник, значит, не живет со своим сыном?

— Нет, но юноша каждое утро во время прогулки верхом приезжает навестить его. Впрочем, вот подробные сведения об образе жизни, привычках и знакомствах полковника, — сказал старик, положив при этом на стол кипу бумаг.

— Как! — вскричала Дама в черной перчатке, — все эти бумаги касаются одного полковника?

— Нет, тут есть заметки, касающиеся и других. Молодая женщина разорвала шелковую ленточку, которой

были перевязаны бумаги, и принялась их перелистывать.

— Хорошо! — сказала она. — Я вижу, что все в порядке; но вы не знаете, однако, мой дорогой Герман, что я хочу поступить с ними, как палач. Самый виновный будет поражен последним.

И, продолжая перелистывать, она заметила:

— Кажется, шевалье счастливейший человек в мире: жена любит его…

Если бы тот, кого Дама в черной перчатке назвала шевалье, находился в ту минуту в этой комнате, он вздрогнул бы, увидав улыбку, искривившую ее губы.

Пробегая содержание бумаг, она продолжала.

— Что касается барона, то он, решив не жениться, ведет самую веселую жизнь холостяка, бывает всюду и большую часть времени проводит за кулисами Оперы. Он тратит две трети дохода на удовлетворение прихотей мадемуазель Розы, первой танцовщицы, в которую влюблен без памяти.

Дама в черной перчатке прервала чтение бумаг и взглянула на своего собеседника.

— Нет ли у вас кое-каких подробностей относительно танцовщицы мадемуазель Розы?

— Да, есть, — ответил он. — Это женщина бессердечная, неприятная, способная на самые гнусные мерзости. Она в прошлом году была причиной дуэли между двумя ее обожателями, из которых один был убит.

— Прекрасно.

— А в тот же вечер, — продолжал Герман, — ее видели с другим, в ложе итальянской оперы.

— Вот драгоценная для нас женщина, которую вы, Герман, не теряйте из виду.

И Дама в черной перчатке снова начала читать:

«У маркиза есть две прелестные маленькие дочери от брака с вдовой барона де Мор-Дье; он был депутатом и ожидает назначения в пэры Франции. В настоящее время он в Париже. Маркиз — хороший отец, хороший муж, но честолюбив, и его успехи как оратора заставляют его стремиться к получению министерского портфеля».

Дама в черной перчатке остановилась и на минуту задумалась, затем продолжала:

«Что касается виконта, то он остался по-прежнему игроком и успел уже промотать наследство, полученное в Англии».

— У него есть основание растрачивать свое состояние, — прошептала молодая женщина, — он походит на осужденного на смерть, наслаждающегося всеми благами жизни накануне казни.

И Дама в черной перчатке снова начала читать:

«Вдова генерала барона де Флар-Рювиньи вышла замуж вторично за Гектора Лемблена и в прошлом году, как говорят, умерла в своем имении Рювиньи, расположенном на берегу моря, в Нормандии. Эта смерть полна таинственности, и самые разнообразные слухи ходят об этом событии».

Обстоятельство это остановило на себе внимание Дамы в черной перчатке.

«Госпожа Лемблен умерла ночью: при ее кончине присутствовал один только ее муж. Тело ее немедленно было положено в гроб и на другой день отправлено в Бургундию для погребения в фамильном склепе.

Прах госпожи Лемблен покоится в парке замка Бельвю, около Мальи ле Шато, в Ионском департаменте, на берегу реки того же имени.

После смерти своей жены капитан Гектор Лемблен, которому она завещала все свое огромное состояние, ведет уединенный образ жизни и не бывает нигде. Его жизнь составляет тайну для всех».

Прочитав до конца донесение старика, Дама в черной перчатке задумалась и опустила голову. В течение нескольких минут она была погружена в глубокую думу; затем вдруг, подняв голову, сказала:

— Мой старый Герман, я думаю, что нужно начать с этого.

— Я думаю так же, как и вы, сударыня.

— Капитан в Париже?

— Приехал вчера.

— Он живет в отеле покойного барона де Рювиньи?

— Да, сударыня.

Молодая женщина встала с кресла, подошла к окну и открыла его.

Окно выходило на площадь Св. Михаила, откуда открывался вид на Париж, раскинувшийся по обоим берегам Сены. Густой туман окутывал великий город в этот безмолвный час ночи. Площадь была пуста.

Дама в черной перчатке облокотилась на подоконник, подставив лицо ночному ветру и моросившему дождю; казалось, она хотела обнять руками весь этот огромный город, с каждым днем все увеличивающийся в своем объеме, и тихо прошептала:

— Они там.

Глаза ее заискрились, на губах появилась улыбка, полная горя и ненависти; затем она внезапно обернулась, и старик увидел, как ее долгий и печальный взгляд устремился на таинственный бюст, скрытый под черной вуалью.

XX

Неделю спустя после описанных нами событий, в прекрасное зимнее утро, одно из тех, которые являются первыми вестниками наступающей весны, по набережной Малакэ ехал всадник на прекрасной полукровной горячей лошади. Всадник, которому было не более сорока лет, казался старше своего возраста, по крайней мере, лет на десять, до того его черты изменились, щеки осунулись, глаза впали, а волосы поседели.

Сюртук, застегнутый до подбородка, розетка Почетного легиона, украшавшая петлицу его сюртука, подстриженные усы и эспаньолка обличали в нем офицера или человека, служившего на военной службе и сохранившего военную выправку.

Позади нею, шагах в сорока, ехал слуга. Всадник рассеянно смотрел вокруг и, казалось, ровно ничего не замечал. Никогда еще человек, погруженный в мучительную думу, не имел такого сумрачного и грустного вида. Был ли это преступник, беспрерывно мучимый угрызениями совести? Это трудно было бы решить. Доехав до угла улицы дю Бак, всадник свернул с набережной и направился по улице Вернейль, по-прежнему задумчивый и равнодушный ко всему окружавшему. Двое молодых людей, его знакомые, ехавшие также верхом, поравнявшись, поздоровались с ним. Он ответил им на их приветствие, но проехал мимо, не останавливаясь.

— Бедный Гектор! — прошептал один из них, — он все еще не может прийти в себя после смерти жены. Молодые люди направились к мосту Рояль. Всадник, въехав на улицу Вернейль, остановился у ворот огромного старого отеля, которые распахнулись перед ним настежь. Он сошел с лошади, оросил повод лакею, прошел двор быстрыми и неровными шагами, поднялся по ступенькам подъезда и по внутренней лестнице первого этажа и прошел в кабинет, где обыкновенно проводил большую часть дня. Итак, всадник был не кто иной, как Гектор Лемблен, бывший капитан главного штаба, адъютант генерала барона де Рювиньи, убитого в Марселе маркизом Гонтраном де Ласи. Гектор женился на вдове барона де Рювиньи, урожденной де Шатенэ.

Отель, в котором жил Лемблен и куда мы видели его входящим, принадлежал когда-то де Рювиньи, а комната, где Гектор проводил все время, была рабочим кабинетом генерала, и там-то, возвратясь из Африки, он написал свое завещание, которым назначал жену своей единственной наследницей.

Итак, после смерти Марты капитан жил в Париже, уединившись в своем старом отеле, откуда он выезжал только по утрам, чтобы прокатиться верхом час или два. Каждый день капитан возвращался в один и тот же час, молча бросал повод лакею, запирался в кабинете, куда к нему никто не входил, и оставался там весь день. Только во время обеда он появлялся в столовой, просиживал десять минут перед столом, накрытым на один прибор, затем снова возвращался к своим книгам в холодную, пустую комнату, где спал на походной кровати.

В этот день, по обыкновению, капитан бросился в кресло, облокотился на стол и опустил исхудалое и бледное лицо на руки. Блестящий капитан сделался только тенью самого себя и нелюдимым стариком, жизнь которого, казалось, была долгой, мучительной агонией.

Так просидел он несколько минут, как вдруг вошел его камердинер, неся визитную карточку на серебряном подносе.

— Я никого не принимаю, — резко сказал Гектор Лемблен, заметив карточку.

— Сударь, — продолжал слуга, сделав шаг назад, — господин настаивает на том, чтобы видеть вас; он говорит, что он ваш старинный друг.

— Герман, — сердито оборвал его капитан, — я уже говорил вам, что меня никогда не бывает дома.

— Этот господин, — заметил слуга, — видел, как вы вернулись.

Капитан протянул руку к подносу, взял карточку и прочитал:

«Майор Арлев». Фамилия была русская.

— Я не знаю майора. Попроси его написать, что ему надо.

Слуга направился уже к двери, когда капитан остановил его.

— Проводи майора в залу, — приказал он. — Я сейчас выйду.

Пять минут спустя Гектор Лемблен, подчиняясь, быть может, какому-то странному и необъяснимому предчувствию, вышел в залу, где застал посетителя.

Майор Арлев был человек лет около шестидесяти, высокого роста; борода, равно как и волосы его, была седа, в петлице застегнутого до подбородка по-военному сюртука находилась орденская ленточка.

Вид у него был гордый, манеры русского аристократа.

— Извините меня, — сказал он капитану, предложившему ему кресло около камина, — извините, что я прибег к обману, чтобы быть принятым вами.

— Сударь… — остановил его капитан.

— Но я проехал восемьсот лье, — продолжал майор, — из Петербурга единственно затем, чтобы поговорить с вами.

Капитан с любопытством взглянул на своего собеседника.

— Мое имя, равно как и моя особа, незнакомо вам, — сказал майор, — а потому позвольте представиться: я граф Арлев, русский артиллерийский офицер, командир Николаевской крепости на Кавказе.

Капитан поклонился.

Майор, смотревший на него со вниманием, продолжал:

— Я коснусь очень отдаленного прошлого; я считаю это необходимым, чтобы объяснить вам причину моего визита.

— Я слушаю, — ответил Гектор Лемблен.

— Не служили ли вы адъютантом при генерале бароне де Рювиньи? — спросил майор.

Капитан смутился, и майор увидел, как при этом имени смертельная бледность покрыла его лицо.

— Да, — ответил Гектор.

— И вы женились на его вдове?

— Она умерла, — произнес глухим голосом капитан.

— Вот относительно покойного генерала я и пришел навести у вас справки, которые для меня чрезвычайно важны.

— Позвольте мне, — перебил капитан, которого воспоминания о бароне де Флар-Рювиньи привели в сильное волнение, — позвольте мне попросить у вас более определенных объяснений.

— В таком случае потрудитесь выслушать меня, — сказал майор.

Гектор выразил согласие.

— Сударь, — продолжал майор, — барон де Рювиньи в 1834 году был атташе французского посольства в Петербурге.

— В то время я еще не был его адъютантом, — сухо заметил Гектор Лемблен.

— Слушайте дальше… — продолжал русский дворянин. — Генерал, как вы знаете, был человек храбрый, отважный, настоящий рыцарь, в глазах которого военная служба была священна. Император Николай, мой милостивый и всемогущий монарх, предпринял в этом году новый поход против Шамиля и его черкесов и пригласил генерала принять в нем участие. Генерал поспешил испросить разрешение на это у своего посла и присоединился к экспедиции, бывшей под начальством генерала князя К., при котором я состоял в качестве начальника главного штаба. Я рассказываю все это к тому, чтобы вы знали, что я близко был знаком с генералом де Рювиньи.

«К чему же он все это клонит?» — подумал Гектор Лемблен, рассматривая русского офицера с необъяснимым беспокойством.

Майор продолжал:

— Во время этой-то кампании с генералом и со мною случилось довольно странное и положительно романтическое приключение.

Однажды ночью я командовал отрядом, которому было предписано отправиться в горы и атаковать на рассвете лагерь черкесов. Генерал пожелал сопровождать меня; он был в форме французского офицера, при одной только сабле, и ехал рядом со мною, покуривая сигару; ночь была темная, безлунная; мы ехали по оврагу, как вдруг в кустарнике мелькнул свет; свистнула пуля и генерал свалился под лошадь, которая упала, смертельно раненная в лоб. Я испугался, что генерал тоже убит; но он встал цел и невредим и улыбался.

«Ничего, — сказал он мне, — хотя разбойники убили самую лучшую лошадь, которая когда-либо была у меня».

Лошадь, действительно, была великолепная: генерал получил ее в подарок от самого императора Николая.

Пока генералу искали другую лошадь, десять солдат по моему приказанию бросились туда, откуда раздался выстрел; обшарили кусты и нашли там одну только молодую женщину, держащую в руке еще дымившийся карабин, из которого она выстрелила в генерала.

При свете факелов, освещавших нам путь, эта женщина показалась нам сверхъестественным существом. Она не была черкешенкой, а, судя по одежде, скорее московской или петербургской горожанкой; наше удивление достигло крайних пределов, когда она, взглянув на меня, сказала по-французски:

«Извините меня, майор; я не враг русских — я стреляла во французского офицера, но промахнулась, и, как видите, я в отчаянии…»

В то время, как она говорила, генерал смотрел на нее, по-видимому, стараясь что-то припомнить, потом вдруг побледнел и вскрикнул. Генерал, должно быть, узнал эту женщину.

«Майор, — сказал он мне, — не расспрашивайте меня, не требуйте объяснений, но позвольте этой женщине идти, куда она пожелает, и не делайте ей зла».

Я видел, как он дрожит, сидя в седле; волнение, охватившее его, было так сильно, что я боялся за его рассудок. Что касается женщины, которую и не подумали обезоружить, то она презрительно взглянула на генерала.

«Вы неправы, великодушничая со мною, — сказала она, — в этом вы убедитесь через несколько дней».

Она поклонилась мне с изумительной грацией и скрылась в чаще кустарника.

Я был поражен и с удивлением смотрел на генерала.

«Майор, — сказал он мне, — не спрашивайте меня никогда, кто эта женщина и как могло случиться, что я встретил ее здесь, за тысячу лье от того места, где я встретил в первый раз».

«Однако…» — пробормотал я.

«Молчите! — воскликнул он с отчаянием. — Я ничего не могу сказать… теперь, по крайней мере… позднее, быть может, в Петербурге…»

И как бы испугавшись, что он сказал слишком много, генерал пришпорил лошадь.

«Едем!» — крикнул он мне.

Я видел, как он повернул голову, и мне показалось, что он в последний раз взглянул в чащу, где исчезло странное видение.

— Действительно, — прервал капитан Гектор Лемблен майора, — ваш рассказ производит странное впечатление, тем более, что генерал никогда не упоминал об этом случае.

Майор продолжал:

— Я счел себя обязанным не касаться никогда этого происшествия.

Солдаты, свидетели этой необычайной встречи, не знали французского языка, на котором говорила с нами молодая женщина, а потому только генерал и я поняли ее слова; она была молода и прекрасна.

Во время похода я не задал ни одного вопроса генералу, не сказал ни одного слова, которое имело бы отношение к этому странному происшествию.

Шесть месяцев спустя мы ехали обратно в Петербург; генерал получил приказание вернуться во Францию и принять командование полком, находившемся в Африке. Он был в то время еще только бригадным генералом.

Итак, накануне отъезда генерал, живший тогда на набережной Невы, пригласил меня к себе на чай, объяснив, что хочет доверить мне какую-то тайну. В восемь часов вечера я приехал к нему. Он был один и ждал меня. Я никогда не видал человека более сумрачного и озабоченного. Он протянул мне руку и от всего сердца пожал мою.

«Слушайте, — сказал он мне, — хотя мы не особенно старинные друзья, но тем не менее я думаю, что могу рассчитывать на ваше расположение…»

«Генерал…» — остановил я его.

Он, казалось, колебался.

«И на вашу преданность», — добавил он.

«О, конечно!» — вскричал я.

«Слушайте, — продолжал он, грустно посмотрев на меня, — я хочу просить вас оказать мне большую услугу перед моим отъездом из России, которую я покидаю, быть может, навсегда».

Что-то подсказывало мне, что он хочет поговорить со мною о странной женщине, которую мы так неожиданно встретили в горах Кавказа, и я не ошибся.

«Майор, — сказал мне барон де Рювиньи, — помните вы женщину, которая стреляла в меня?»

«Да, конечно».

«Итак, эта женщина, которая, по-видимому, сильно ненавидит меня, явится, быть может, через несколько дней к вам и попросит вас дать сведения обо мне».

При этих словах я вздрогнул. Генерал открыл письменный стол и вынул запечатанный конверт и сверток с кредитными билетами.

«Если эта женщина явится одна, — сказал он, — то вы отдадите ей эти деньги и сожжете письмо, которое здесь приложено…»

«Хорошо! А если она придет не одна?»

«Если же с ней будет ребенок, которому теперь должно быть лет двенадцать, белокурая девочка с голубыми глазами, вы все равно отдадите ей пакет с двадцатью тысячами франков, но оставите ребенка у себя. Тогда, мой дорогой майор, вы распечатаете это письмо и, ради нашей дружбы, поступите точь-в-точь согласно инструкциям, которые содержатся в письме».

«Клянусь вам».

Генерал снова сжал мою руку и сказал:

«Прощайте, я уезжаю завтра и предчувствую, что мы больше с вами никогда не увидимся».

Майор остановился и взглянул на Гектора Лемблена. Капитан был бледен, как смерть; он боялся, что смутно угадывает, кто такая молодая девушка, о которой говорил майор.

XXI

Наступило короткое молчание. Наконец Гектор Лемблен сказал, посмотрев на своего собеседника:

— Я до сих пор не вижу, что может быть общего между историей, которую вы рассказали, и вашим посещением.

— Вы это сейчас узнаете. Однажды, три месяца с лишком назад, я был в Петербурге и не помышлял о поездке во Францию, тем более, что вследствие раны, полученной мною в последнем сражении, я должен был выйти в отставку. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как генерал де Рювиньи уехал из России. Вдруг мне докладывают, что какая-то дама и молодая девушка желают меня видеть.

Я начал уже понемногу забывать о поручении генерала и нашем приключении на Кавказе. Но, увидав даму, явившуюся ко мне, я вздрогнул и вскрикнул. Это была она! То есть женщина лет сорока пяти с лишком, все еще прекрасная, стоявшая под руку с другой женщиной лет двадцати трех-четырех, красота которой ослепила меня, но черты лица ее напомнили мне тотчас же генерала. Мать была в городском платье, но молодая девушка была одета как крестьянка. Обе, по-видимому, крайне нуждались; женщина постарше гордо взглянула на меня и спросила: «Помните вы барона де Рювиньи?» «Да», — отвечал я.

Я открыл шкап и вынул сначала пакет с банковыми билетами, а затем письмо, которое я должен был распечатать только в том случае, если бы таинственная женщина явилась в сопровождении молодой девушки. Вот содержание этого письма:

«Завтра, а может быть, и через десять лет, женщина, стрелявшая в меня на Кавказе, приведет вам нашего ребенка. Если это случится, то отправьте мать к ней на родину и не старайтесь узнать, кто она такая; но поберегите ребенка и привезите его ко мне в Париж, предупредив меня предварительно об этом письмом. Если я умру до тех пор, то все-таки приезжайте и отправьтесь в замок де Рювиньи, находящийся в Нормандии.

Там вы найдете деньги, которые я завещал моему ребенку.

Пройдите в мою спальню, сдвиньте дубовую кровать с красным пологом и сосчитайте квадраты паркета под альковом. Восьмой квадрат налево, ближе к стене, если начнете считать от изголовья кровати, скрывает тайник. Вы вынете квадратик и найдете под ним железную шкатулку.

Она заключает в себе состояние, принадлежащее моему ребенку и не имеющее ни малейшего отношения к тому, которым я владею в глазах всей Франции. В ящике находится, сверх того, несколько новых инструкций, и я буду вам очень благодарен, если вы исполните их. Преданный вам — барон де Рювиньи».

Окончив рассказ, майор взглянул на капитана Лемблена.

— Теперь вы поняли? — спросил он его. Капитан был страшно бледен и молчал.

— Прежде чем ехать во Францию, — продолжал майор, — я захотел узнать, что случилось с генералом, и мне сообщили одновременно о его женитьбе и смерти, а вскоре затем о смерти его жены, по которой вы носите траур. Теперь вы сочтете вполне естественным, что я обращаюсь к вам.

Майор продолжал пристально смотреть на Гектора Лемблена, на лбу которого выступил холодный пот.

— Сударь, — сказал наконец капитан сухим тоном, — то, что вы мне рассказали, крайне странно.

— Вы правы.

— Тем более, — продолжал Гектор Лемблен, — что барон де Рювиньи, с которым я был очень дружен, а также баронесса, наследовавшая после него состояние и после которой я, в свою очередь, получил наследство, никогда не говорили мне ничего подобного.

Майор нахмурил брови и сказал:

— У меня есть доказательства моих слов. Во-первых, дочь генерала в Париже; затем, у меня в руках письмо, которое он мне оставил, уезжая из Петербурга. Вы должны отлично знать его почерк, я полагаю?

— Да, еще бы! — ответил капитан.

Майор расстегнул сюртук, вынул письмо, о котором только что говорил, и положил его перед Гектором Лембленом. Последний взглянул на него

Действительно, это был почерк генерала.

— Если вы окажете мне честь отобедать со мною сегодня вечером в Бово… — продолжал майор.

Капитан жестом выразил отказ.

— … то вы увидите дочь генерала.

— К сожалению, — прошептал Гектор Лемблен глухим голосом, — траур, который я ношу в сердце, не допускает меня ни до каких посещений…

— Хорошо, — согласился майор, — в таком случае я приеду с нею к вам.

— Сюда! — воскликнул с волнением капитан.

— Сюда, — просто повторил майор.

— Однако что же я могу сделать для дочери генерала? Гектор Лемблен с трудом произнес это имя.

— Вы можете вернуть ей ее состояние.

— А это состояние действительно существует?

— Вы видели, что написано в письме.

— Итак, вы хотите поехать в Рювиньи?

— Я рассчитывал на это.

— Мой управляющий проводит вас, — продолжал Гектор Лемблен.

— Нет, — сказал майор, — вы проводите меня сами

— Я! — с ужасом воскликнул капитан. — Я!

— Разве у вас есть какая-нибудь важная причина для отказа?

— Только одна, что моя жена умерла там… — нетвердым голосом произнес капитал.

Но майор принадлежал к числу людей, обладающих способностью подчинять себе. Он пристально смотрел своими серыми глазами на капитана, и тот не выдержал его взгляда и вздрогнул.

— Быть может, — продолжал майор Арлев, — вместе с банковыми билетами шкатулка заключает в себе документы, касающиеся доходов, акты о введение во владение и прочее, что может потребовать некоторых формальностей или обнародования, а потому ваше присутствие в Рювиньи необходимо.

— Однако…

— Ну, что ж, я вижу, — прибавил майор, — что молодой девушке, которую я хочу вам представить, придется пустить в ход свое красноречие… и она не откажется от этого.

Капитан, казалось, внутренне боролся с собою; он вздрогнул, услышав слова майора Арлева.

— Я не настаиваю более, чтобы вы приехали ко мне обедать, но приезжайте часам к девяти. Мы будем одни.

— Я приеду, — ответил Гектор Лемблен, подчиняясь повелительному тону этого человека, который он старался сгладить вежливой и мягкой формой выражения.

Майор встал и откланялся, а капитан, шатаясь, проводил его до двери. Через пять минут кабриолет русского дворянина выехал со двора, капитан же почти без чувств упал в кресло.

— О, угрызения совести, угрызения совести! — прошептал он.

Капитан заперся на ключ в своем кабинете. В течение нескольких часов он сидел погруженный в думу, неподвижный, с остановившимися глазами, опустив лицо на руки, и плакал от злости. Потом он встал и начал быстрыми и неровными шагами ходить по комнате, комкая в руках бумаги, разбросанные на столе, и из сдавленной груди его вылетали восклицания, похожие не то на жалобы, не то на гнев.

— О, угрызения совести… угрызения совести… — повторил он сдавленным голосом.

Кровавая ли тень генерала барона де Рювиньи вставала перед ним и упрекала за свою смерть, за поруганную честь, за жену, за похищенное состояние? Или душа капитана Гектора Лемблена так загрубела, что расшевелить ее нужны были более ужасные угрызения совести, чем воспоминание о первом преступлении, которое он усугубил, овладев женою и состоянием генерала, — потому что только после смерти Марты им овладели таинственные мучения и ужасная тоска, перевернувшие всю его жизнь и всецело поглотившие его.

Какое же новое преступление совершил этот человек?

Весь день прошел для него в страшной борьбе, окончательно обессилевшей его.

Когда наступил вечер, капитан не знал еще, хватит ли у него мужества отправиться к майору Арлеву. Какое-то предчувствие явилось у него, что он идет на новую пытку, но любопытство, жажда неизвестного подталкивали его принять приглашение майора.

— Ну что ж! — сказал он себе. — Я должен поступить так… это необходимо. Быть может, загладив, хоть и поздно, свою вину, я обрету душевный покой.

И, движимый этой мыслью, капитан Гектор Лемблен оделся к восьми часам и приказал подать себе карету. Ровно в девять он явился к майору Арлеву.

Майор по приезде своем в Париж поселился в маленьком отеле на углу предместья Сент-Онорэ и площади Бово. Швейцар в ливрее, обшитой множеством галунов, распахнул обе половинки ворот перед экипажем капитана, который въехал во двор. Два ливрейных лакея опустили подножку коляски Гектора Лемблена и взяли его визитную карточку.

— Ах, — сказал один из лакеев, взглянув на карточку Гектора, — граф ожидает вас, сударь.

Майор Арлев был, следовательно, граф.

Капитан, выйдя из экипажа, последовал за слугою, который, поднявшись по ступенькам подъезда, проводил его в первый этаж отеля.

Это было уютное жилище, какие одни только женщины умеют устроить в несколько дней. Лестница была украшена цветами и померанцевыми деревьями, стены расписаны живописью наподобие помпейских вилл.

Капитан прошел через зимний сад и остановился у входа в хорошенький будуар, освещенный алебастровой лампой, спускавшейся с потолка; в будуаре он застал старика и молодую женщину,

Старик был не кто иной как граф Арлев, русский майор. Что же касается женщины, сидевшей рядом с ним, то едва капитан взглянул на нее, как вздрогнул и остановился пораженный. Она была замечательно красива, и в ее красоте было что-то чарующее и неземное, так что Гектор Лемблен смутился. Но сколько он ни всматривался в черты этой женщины, они не могли напомнить ему мужественных черт генерала Рювиньи.

Майор, увидав вошедшего капитана, встал и подошел к нему.

— Благодарю вас, капитан! Вы точны, как истый воин, — сказал он, взглянув при этом на стенные часы, стрелка которых указывала ровно девять часов.

Капитан вошел нетвердой поступью, точно, увидав эту женщину, он лишился последнего рассудка, и без того сильно расстроенного; он пробормотал несколько слов приветствия и сел в кресло, которое ему придвинул майор.

Молодая женщина посмотрела на него своим сверкающим взором и молча ответила на его поклон.

— Капитан, — спросил майор, указывая на молодую женщину, — не находите ли вы, что эта госпожа похожа на генерала?

Капитан не знал, что ответить.

— Действительно… мне кажется… это возможно… — пробормотал он.

Молодая женщина была одета во все черное, и на одной ее руке была надета черная перчатка, что чрезвычайно удивило Гектора Лемблена.

— Капитан, — продолжал граф Арлев, — сегодня утром вы отказались сопровождать нас в замок Рювиньи, не правда ли?

Эти слова привели в окончательное смущение капитана.

— Да… действительно… не знаю… — пробормотал он.

— Ах, — сказала Дама в черной перчатке, устремляя на него свои голубые глаза, обладающие могущественным и таинственным обаянием, — вы не имеете права отказать нам.

— Я поеду, — ответил тогда Гектор.

В согласии его слышалась покорность раба воле господина. Капитан пробыл больше часа в будуаре Дамы в черной перчатке.

Что произошло в этот час, показалось капитану каким-то смутным сном, истинный смысл которого не поддавался его пониманию. Он говорил и слушал, не отдавая себе отчета. Капитан Гектор Лемблен весь отдался обаянию женщины, которая околдовала его и поработила, ловил каждое движение ее губ и начинал испытывать первые приступы той роковой любви, которая уже давно овладела сердцем юного Армана, сына полковника Леона.

Бой стенных часов вывел капитана из его нравственного оцепенения.

Было десять часов; он встал и простился.

— Итак, капитан, — сказал ему майор, — послезавтра утром мы поедем в Рювиньи.

— Я буду ждать вас.

Капитан почтительно поклонился Даме в черной перчатке и в сопровождении майора, проводившего его до конца лестницы отеля, шел неровным шагом, как человек, находящийся в состоянии опьянения.

— Домой! — крикнул он кучеру.

Майор вернулся в будуар, где его ждала Дама в черной перчатке, и эти два лица, которых мы уже видели на площади Св. Михаила, в старом доме, казавшемся необитаемым, остались с глазу на глаз.

— Мой добрый Герман, — сказала молодая женщина, смотря на майора Арлева, — человек, вышедший отсюда, великий преступник.

— Совершенно верно, — согласился майор.

— Он совершил еще более тяжкое злодеяние, чем то, за которое я хочу преследовать его без пощады: он убил свою жену.

Майор выразил свое удивление и ужас.

— В замке Рювиньи, — продолжала Дама в черной перчатке, — где мы уже приготовили все, чтобы разыграть ужасную комедию, жертвой которой будет он, мы получим доказательства того, о чем я говорю.

— Откуда вы их достанете?

— Мой бедный друг, — продолжала молодая женщина, холодно улыбаясь, — вы юны и неопытны, несмотря на седые волосы. Разве вы не заметили, что я произвела на этого человека странное обаяние благодаря силе, которой обладает мой взгляд? Вы не догадываетесь, что этот человек полюбит меня через неделю и упадет к моим ногам, с мольбою простирая ко мне руки?

— Верю, — сказал майор с убеждением.

— Ну, так разве женщина не может заставить человека, который ее любит, открыть ей все тайны своего сердца, тайны, которые доведут его до эшафота?

— Ваша правда, сударыня.

— Этот человек расскажет мне все в минуту страсти, вот увидите…

И на бледных губах этой странной женщины мелькнула дьявольская улыбка.

— Он будет мой! — прошептала она.

XXII

Три дня спустя после первой встречи капитана Гектора Лемблена с майором Арлевым и Дамою в черной перчатке поздно вечером почтовая карета въехала во двор замка де Рювиньи. Старый нормандский замок, где Марта де Шатенэ любила и страдала и откуда через год вынесли ее гроб, был мрачен и пуст, как все жилища, покинутые своими хозяевами. Несколько слуг, родившихся в замке, жили еще там в отсутствие своего последнего владельца.

Их чрезвычайно удивило, когда они увидали приехавшего капитана, бледного, грустного, исхудалого, с почти совершенно поседевшими волосами, превратившегося в старика. Однако тот, кто видел капитана три дня тому назад, то есть в то время, когда его посетил граф Арлев, и увидел бы его теперь, заметил бы в нем огромную перемену. Истомленное и пасмурное лицо капитана, носившее раньше отпечаток болезненной слабости, выражало теперь лихорадочную энергию, столь неестественную для этого ходячего трупа. Он все еще был бледен и слаб, хотя в глазах его виднелась решимость, а стан выпрямился.

Он вышел из кареты и направился в большую залу, куда потребовал к себе своего управляющего. Управляющий замка де Рювиньи был старый слуга, при котором родился покойный генерал, и он все еще оплакивал покойного, а вместе с ним и прекращение старинного рода Флар-Рювиньи, последний отпрыск которого погиб от шпаги маркиза Гонтрана де Ласи. Для него Гектор Лемблен не был господином, а только тираном, которого он терпел и приказания которого он исполнял хотя в точности, но без малейшего усердия.

— Петр, — сказал ему капитан, — сегодня вечером я жду гостей из Парижа… Они скоро приедут.

Управляющий взглянул на Гектора Лемблена и так искусно притворился удивленным, что тот поверил ему.

— Вы распорядитесь, чтобы их достойно приняли в замке, — продолжал Гектор.

— Слушаю, сударь, — сказал управляющий, кланяясь. Капитан поднялся на первый этаж, вошел в большую залу, выходившую на площадку, откуда вела лестница к утесу и подножью скал; это была та самая лестница, по которой, как читатель помнит, баронесса Марта де Рювиньи часто спускалась в сумрак к посту надсмотрщика Мартина. Капитан прошел через залу, вышел на площадку и облокотился на перила. Там он погрузился в воспоминания. У его ног океан повторял свой вечный монотонный напев. Между океаном и им вилась крутая, извилистая тропинка, по которой он когда-то каждую ночь поднимался в замок, чтобы обнять свою обожаемую Марту, которая ожидала его, взволнованная и дрожащая. Капитан был в то время счастлив.

Он провел так два долгих часа, склонив лицо на руки, переживая прошлое, которое, казалось, все еще улыбалось ему, и забыв настоящее, полное неисходной муки.

— О, Марта, Марта! — прошептал он в отчаянии несколько раз.

Вдруг он встал, как бы под влиянием внезапной и страшной мысли, осветившей его расстроенный разум.

— Нет, нет, — сказал он себе. — Они не должны войти вместе со мною в комнату Марты. Почем знать!..

Дрожь охватила его тело.

— Почем знать, — продолжал он, — быть может, я оставил какую-нибудь улику, след?

И капитан, багровый от волнения, отвлекся от мрачного хода своих мыслей и с площадки прошел в залу и дернул сонетку. На его зов явился камердинер.

— Жермен, — приказал капитан, — отыщи мне связку ключей: они лежат в кузове дорожной кареты, и принеси мне свечу.

Слуга вышел, а капитан Гектор Лемблен стал ждать его возвращения, прислонившись к камину. Энергия, появившаяся было на его лице в то время, как он входил в замок Рювиньи, уже исчезла. Им снова овладели сомнения, и он чувствовал, как трепет ужаса охватывает его при одной только мысли, что он может войти в комнату жены.

Слуга вернулся.

— Вот ключи, — сказал он.

— Хорошо, — резко оборвал его капитан, — ступай, больше мне от тебя ничего не нужно.

— Барин сошел с ума, — пробормотал Жермен и, уходя, поставил свечу на стол и рядом с нею положил ключи.

Чтобы объяснить, зачем капитану понадобились ключи, необходимо перенестись к событиям, случившимся год назад в Рювиньи, иначе говоря, к смерти Марты.

Госпожа Лемблен уже давно была больна; она заметно худела и была бледна, но никто не догадывался, однако, о ее близком конце.

Однажды вечером, в конце января, она казалась слабее обыкновенного и рано удалилась в свою комнату. Гектор хотел провести ночь около нее вместе с Жерменом. Жермен не был старым слугой в Рювиньи, это был человек новый, которого капитан взял к себе в услужение всего несколько месяцев назад. Ночью слуги видели, как Жермен несколько раз входил и выходил из комнаты, а утром вдруг раздались отчаянные крики; Жермен выбежал бледный, весь дрожа и закричал:

— Госпожа умерла! Госпожа умерла! Растерявшиеся слуги бросились в комнату покойницы.

Но на пороге они увидали мужа, который не пустил их туда, крича:

— Прочь! Оставьте меня с ней одного… до последнего часа… до последней минуты…

Платье Гектора Лемблена было в беспорядке, глаза блуждали, волосы стояли дыбом.

Что произошло в эту ночь, на другой день и в следующую ночь в комнате умершей? Слуги замка Рювиньи никогда этого не узнали. Гектор пожелал похоронить свою жену сам при помощи только одного Жермена и собственноручно положить ее в гроб. Слуги видели, как Марта вошла к себе, чтобы лечь в постель, но с тех пор ее больше не видали, даже мертвую. Когда гроб вынесли из комнаты покойной, Жермен тщательно запер там все окна и дверь, а капитан, уехав из Рювиньи, увез ключ с собою. С тех пор ни один человек не переступил порога комнаты покойницы, где, без сомнения, разыгралась таинственная и ужасная драма.

И вот, чтобы войти в эту комнату, Гектор Лемблен приказал Жермену принести связку ключей и свечу.

Когда лакей вышел, капитан несколько минут не решался двинуться с места; он стоял, весь дрожа, не зная, на что решиться.

— Ну, что ж! — сказал он вдруг. — Это необходимо. И, схватив свечу и ключи, он неровными и колеблющимися шагами направился к двери.

Чтобы пройти в комнату, где умерла госпожа Лемблен, приходилось выйти из залы и пройти коридор, который огибал изнутри весь замок и соединял обе половины его. Если бы кто-нибудь увидал тогда капитана, идущего по мрачному и пустому коридору со свечою в руке, то принял бы его за привидение, так он был бледен и подавлен.

По мере того, как Гектор Лемблен приближался к роковой двери, он чувствовал, как сердце его замирает; волосы у него встали дыбом, а холодный пот покрывал лицо. Когда он дошел до порога и начал перебирать связку ключей, ища ключ, чтобы отпереть дверь, им овладела такая дрожь, что пламя свечи начало мерцать, и свеча, выпав у него из рук, упала на пол и потухла. Охваченному суеверным ужасом капитану показалось, что сама покойница своим дыханием потушила свечу, прежде чем вырвать ее у него из рук.

Капитан глухо вскрикнул и пустился бежать.

В конце коридора он застал Жермена, который поддержал его.

— Сударь, — сказал слуга почтительным голосом, в котором звучала скрытая насмешка, — вы поступаете неосторожно, желая пробудить ужасные воспоминания.

— Молчи… молчи! — прошептал окончательно растерявшийся капитан.

И, опираясь на руку слуги, он прошел в зал и совершенно разбитый опустился там на стул.

В продолжение нескольких минут капитан Лемблен был как бы в бесчувствии, погруженный в самого себя; у него наступил такой упадок сил, определить и описать который невозможно на человеческом языке; затем, не обращая внимания на присутствие лакея, он разрыдался.

— О, Марта, Марта! — повторял он душу раздирающим голосом.

Лакей остановил его.

— Барин, — прошептал он, — вы поступаете неразумно и в конце концов убьете себя.

Капитан поднял голову.

— Молчи! Молчи! — произнес он с ужасом.

— Но сударь забывает, — продолжал тихо уговаривать Жермен, — что он ждет сегодня вечером к себе майора Арлева и его приемную дочь.

При этих словах капитан вздрогнул и вскочил.

— Теперь восемь часов, — продолжал Жермен, — очень возможно, что майор приедет до полуночи… Барин не должен плакать и казаться взволнованным, это возбудит подозрения…

— Ты прав, — сказал капитан, — я хочу казаться спокойным и буду… — и он принялся шагать по зале.

— Жермен, — сказал он вдруг, — когда приедет майор, ты проводишь его в большую залу внизу: мне нужно успокоиться.

Не успел капитан докончить своих слов, как послышался стук кареты, щелканье бича и звон колокольчиков.

— Вот и они! — вскричал Жермен.

— О, Господи! — проговорил капитан глухим голосом и взглянул на себя в зеркало.

Он отступил, пораженный ужасом, испугавшись самого себя, так он был бледен и страшен. Жермен направился к двери.

— Успокойтесь, сударь, успокойтесь, — сказал он, уходя. — Я иду встретить майора.

Действительно приехал майор Арлев в сопровождении Дамы в черной перчатке.

Жермен был уже на дворе замка, когда ямщик с трудом остановил лошадей, ловко подкатив к подъезду. Жермен открыл дверцы кареты и первый вынес пронзительный взгляд молодой женщины, которая оперлась рукой, затянутой в перчатку, на его руку, чтобы выйти из кареты.

— Ваш барин уже приехал? — спросил майор.

— Да, сударь…

Жермен поклонился, и Дама в черной перчатке, обменявшись с ним взглядом, заметила загадочную улыбку, скользнувшую у него на губах.

— Возвращение в Рювиньи сильно взволновало барина, — шепнул слуга.

— А! — воскликнула Дама в черной перчатке со странным ударением.

Майор предложил ей руку; в это время подошел старый управляющий Пьер в парадной ливрее, согласно старинному этикету, соблюдения которого покойный генерал требовал от своих слуг.

— Если господин майор, — сказал управитель, поймавший на лету титул, с которым Жермен обращался к старику, — потрудится последовать за мною в залу, то барин…

— Барин спустился вниз, — резко заметил на это Жермен. — Он одевается.

И слуга, мало, по-видимому, заботившийся о том, чтобы предоставить управляющему исполнить его обязанности, взял у него из рук свечу и пошел впереди прибывших в приемную залу замка. Там майор и его молодая спутница сели и в ожидании Гектора Лемблена начали с любопытством осматривать мрачную большую залу, являвшую собою целую поэму, печальную и меланхоличную. Панели из черного дерева, большие двери, темные обои, вылинявшие гербы на стенах — все свидетельствовало об упадке, в который пришло старинное жилище, лишившееся своих настоящих хозяев, в котором провела несколько лет в болезни и угрызениях совести безвременно и таинственно скончавшаяся молодая женщина.

— Бедная женщина, — со вздохом тихо проговорила Дама в черной перчатке.

Оба, майор и та, которая называла себя дочерью генерала барона де Рювиньи, молча переглянулись, как бы боясь сообщить друг другу свои впечатления, и продолжали ожидать.

Наконец тяжелые, неровные шаги, свидетельствовавшие о внутреннем волнении капитана, возвестили, что он идет. Действительно он появился на пороге и остановился на мгновение, точно мужество и силы изменяли ему. Но светский человек одержал верх, и капитан подошел к молодой женщине и приветствовал ее с вежливостью истого джентльмена.

— Сударь, — сказал майор, отвечая на поклон хозяина, — согласитесь, что мы аккуратны, несмотря на ужасную дорогу, по которой нам пришлось ехать сюда.

— Вы точны по-военному, и это нисколько не удивляет меня, — ответил Гектор Лемблен, — но мужество вашей спутницы достойно удивления…

И говоря это, капитан взглянул на Даму в черной перчатке и снова почувствовал, как электрический ток пробежал по его телу совершенно так, как тогда, когда он вошел к ней в отель на площади Бово. Большие голубые глаза странной женщины остановились на нем спокойные, холодные, насмешливые и в то же время полные обаяния.

Капитаном снова овладело лихорадочное состояние, немое восхищение, в которое три дня назад его привела Дама в черной перчатке. Он уже перестал дрожать, и страх у него прошел; он смотрел на нее, слушал ее, упиваясь звуком ее голоса и испытывая странное наслаждение от ее взгляда, забывая, что за час перед этим он плакал, как ребенок, под гнетом воспоминаний, чувствуя себя преступником. Управляющий пришел доложить, что ужин подан. Капитан предложил руку гостье и проводил ее в столовую. В течение целого часа капитан забыл укоры совести и начал уже чувствовать смутную надежду… Но одно слово майора внезапно пробудило его и снова вернуло к мрачной действительности.

— Капитан, — сказал майор, вставая из-за стола, — позвольте нам теперь пойти взглянуть на ящик, о котором упоминается в письме генерала, все ли он на прежнем месте?

Гектор Лемблен вздрогнул, и его синеватая бледность, исчезнувшая на минуту, снова разлилась по его лицу, потому что комната, где находился ящик, была та самая, в которой умерла Марта и куда он не осмелился войти час назад.

XXIII

Оставим пока майора Арлева, Даму в черной перчатке и капитана Гектора Лемблена, готовящихся войти в комнату покойной Марты де Шатенэ, и вернемся в Париж.

Долгое время спустя после отъезда последнего гостя Фульмен наш молодой друг Арман Леон проснулся от тяжелого глубокого сна и бросил вокруг себя удивленный взгляд.

Сначала он не мог дать себе отчета, где находится: место, где он очутился, сам не зная как, была прекрасная спальня, обитая оранжевым дама. Он спал на диване и был покрыт кашемировой шалью. Ему показалось, что в комнате нет никого, так как он сразу не заметил ничьего присутствия. Последние лучи солнца освещали комнату; стенные часы на камине показывали половину шестого. Арман проспал пятнадцать часов.

— Где же я? — спросил он себя.

Он начал припоминать то, что было накануне, и мало-помалу вспомнил все.

— Вчера, — соображал он, — я ужинал… пил… Где же я ужинал?.. Да, в зимнем саду, с Морисом, Мальвиной и Нини Помпадур… у Фульмен… Меня напоили… я опьянел… меня, должно быть, перенесли куда-нибудь…

Он привстал и снова огляделся вокруг. Тогда он заметил в двух шагах от себя, позади дивана, служившего ему постелью, сидящую неподвижно в кресле прекрасную Фульмен, которая следила за ним своими черными, полными огня глазами.

— Фульмен! — с удивлением воскликнул он.

— Здравствуйте! — сказала она. — Хорошо ли выспались?.. Вы спите с четырех часов утра.

И она добавила свежим и насмешливым голоском:

— Знаете ли вы, что вы проспали больше двенадцати часов? О, противные люди… напиваются без малейшего угрызения совести…

— Значит, я был пьян, — спросил Арман, — и вы приютили меня?

— Больше ничего не оставалось.

Арман сел и взглянул на нее с грустной улыбкой.

— Вы добрая, — сказал он так же, как и накануне.

— Нет, я эгоистка.

— Вы?

— Я, мой дорогой.

Фульмен подошла и села рядом с Арманом на диване, взяла его руку в свои и устремила па него свой блестящий магнетический взгляд.

— Да, — продолжала она, — я эгоистка, и ваше присутствие здесь не более как гнусная измена с моей стороны.

— Вы шутите?

— Да нисколько, я говорю правду.

Арман смотрел на нее, продолжая улыбаться.

Грешница в эту минуту была самой обольстительной женщиной, о какой только мог мечтать влюбленный поэт. На ней был надет длинный пеньюар из прозрачной кисеи, сквозь которую обрисовывался правильный контур ее плеч; маленькие ножки были обуты в туфли из красного атласа, а пышные густые черные волосы падали прядями на ее шею, глаза выражали истому, а алые губки были полуоткрыты; все напоминало в Фульмен образ задумчивой и сладострастной Венеры. Она положила свою беленькую ручку на плечо Армана и продолжала:

— Дорогой друг, вы у меня с четырех часов утра, и я вас удивлю сейчас, без сомнения, когда вы узнаете, почему вы находитесь здесь.

— Но я не понимаю, — сказал Арман, — как я мог потерять соображение…

— Тс! Голландец хотел усадить вас в свою карету и завезти вас домой.

— А вы этого не захотели?

— Конечно, нет.

Арман должен бы был догадаться обо всем, видя Фульмен, склонившуюся к нему, но сердца, полные только одной любовью, совершенно лишены дара прозорливости. То же случилось и с Арманом.

— Почему же вы не захотели? — спросил он.

— Потому что я любопытна.

— Любопытны, а что вы хотите узнать?

— Да ведь вы нам не кончили рассказа… Арман смутился.

— Рассказ драматичный и необыкновенный, странный…

— И я его не кончил, не правда ли?

— Нет.

— Ах, — тихо проговорил Арман, ударив себя по лбу, — теперь припоминаю… Я вам рассказывал…

— О Даме в черной перчатке, — докончила Фульмен.

— И вы мне поверили?

Арман задал этот вопрос дрожащим голосом, и лицо его чуть-чуть побледнело.

— Конечно, я поверила вам, — сказала Фульмен.

— Но ведь это была шутка, выдумка. — И, говоря это, Арман устремил на танцовщицу взгляд, полный тревоги.

Но Фульмен с материнской нежностью взяла его руки в свои и, устремив на него черные глаза, в которых светилось заметное снисхождение, сказала:

— Дитя!

— Не… клянусь вам… — пробормотал молодой человек.

— Не клянитесь, — остановила она его.

И, откинув рукой со лба Армана спустившиеся волосы, продолжала:

— О, великодушные двадцатилетние сердца! О, дипломаты! Маккиавелли с маленькими темными усиками, как мало вы знаете женщин, воображая, что их так легко провести.

— Но… я вас… не обманываю.

— Слушайте, — продолжала она, обнимая своей прекрасною рукою шею Армана, — вообразите, что я ваша мать…

— О, — улыбнувшись, заметил Арман, — вы слишком молоды для такой роли.

— Ну, в таком случае, сестра…

— Идет.

— Сестре говорят все… решительно все… и если я спрошу у вас о вашей сердечной тайне…

— Но у меня нет тайны.

— Опять!

Фульмен нетерпеливо топнула маленькой ножкой по паркету.

— В самом деле, — сказала она, — вы правы… сердечных тайн не открывают первой встречной женщине под предлогом, что ужинают у нее… а в ваших глазах я, разумеется, первая встречная…

— Нет, — возразил Арман, — потому что я читаю в ваших глазах желание быть моим другом.

— Более того, — сказала Фульмен. — Я люблю вас!

— Вы… любите меня! — воскликнул молодой человек, чрезвычайно удивленный.

— После сегодняшней ночи.

Лицо Армана сделалось задумчивым, и он опустил глаза.

— Простите меня, — сказал он, — но я не могу этому поверить… это невозможно.

— О, молодой безумец! — прошептала Фульмен, улыбаясь. — Неужели вы думаете, что вас бы напоили и оставили затем здесь на весь день, если бы…

Глаза Фульмен досказали начатую фразу. Но Арман с достоинством встал и в свою очередь взял ее руку.

— Простите меня, сударыня, — сказал он, — если я не упал тотчас на колени перед вами, если вы, чьей любви добиваются все, чьей улыбки вымаливают, а взгляд покупают на вес золота, если вы видите меня спокойно выслушивающим ваше признание, которое должно было лишить меня рассудка от счастья…

— Ах! — вскричала Фульмен, — вы отлично знаете, мой милый друг, что если вы не умираете от восторга и не упали к моим ногам, то это значит только одно, что вы не можете отвечать на мою любовь…

— Увы!

— Это значит, что вы любите Даму в черной перчатке. И Фульмен насмешливо захохотала.

— Вот, — сказала она, — каким образом заставляют признаться.

— Ваша правда, — прошептал молодой человек, опустив голову, — я побежден, и вы вырвали у меня мою тайну, заговорив о любви..; и разумеется…

— А! — улыбаясь, заметила Фульмен. — Понятно, мой дорогой, что я не призналась бы вам, если бы в самом деле полюбила вас; для меня это было только средством узнать вашу тайну. Я не бросаюсь так на шею своим поклонникам.

Арман стоял, опустив голову, в то время как Фульмен, улыбаясь, говорила и бросала на него ласковые взгляды опытной женщины, для которой человеческое сердце, и особенно сердце юноши, не представляется загадкой. Она заставила его снова сесть рядом с нею.

— Ну, — сказала она, — теперь поговорим, как старые друзья… Я вас не люблю… Вы меня тем более… потому что любите Даму в черной перчатке. Но нас должны сблизить общие интересы…

— Общие интересы? — спросил удивленный Арман,

— Почему бы и нет?

— У нас общие интересы?

— Разумеется. Дайте мне сначала поговорить о вас. Фульмен снова взяла руку Армана в свою и продолжала:

— Вы любите Даму в черной перчатке, странную женщину, которая, подобно Вечному жиду, бродит по свету, никогда не останавливаясь.

— Она в Париже, — живо сказал Арман.

— Вот как! В таком случае тем более вы должны понять, как я могу быть полезна вам.

Фульмен говорила спокойно, с улыбкой и, казалось, была так уверена в себе, что молодой человек слушал ее, не решаясь перебить.

— Дорогой мой друг, — продолжала она, — женщина такая, как я, всегда самый лучший помощник в таком затруднительном положении, в каком находитесь теперь вы. Если я вас хорошо поняла, то вы любите бессердечную женщину, которой столько же дела до любви, сколько было мне вчера…

— Вчера? — спросил Арман с удивлением. Фульмен закусила губу.

— Предположим, что я ничего не сказала, — возразила она, — и позвольте мне продолжать. Ясно, что если вы любите эту женщину и приходите в отчаяние от того, что не можете проникнуть к ней, то советы такой женщины, как я, могут быть вам очень полезны…

Фульмен подчеркнула последние слова; луч радости мелькнул в глазах Армана.

— Как! — воскликнул он. — Вы поможете мне?

— Почему бы и нет!

Но вдруг тень беспокойства пробежала по его лицу.

— А вы не расставляете мне ловушку? — спросил он.

— Нет, — ответила вполне искренне Фульмен.

— Однако… только что…

— Только что я вам сказала, что люблю вас, и вы, милый фат, поверили мне.

И Фульмен насмешливо улыбнулась.

— Ну, что ж! — продолжала она. — Я вас люблю, а поэтому хочу служить вам!.. Боже мой, сердце женщины такая загадка.

С минуту она молчала и сидела задумавшись, затем продолжала, взглянув на Армана, старавшегося разгадать эту странную женщину.

— Вчера вечером, я хотела выйти замуж за лорда Г… Я презираю людей, победы над которыми, благодаря легкости, не заслуживают ни внимания, ни прихотей женщины. Мне наскучила борьба, потому что я всегда побеждала, и я решила, что люди даже самые стойкие в конце концов сдаются и становятся тогда скучны, как ненастная погода. Слова нашего друга Морица Стефана и ваш задумчивый вид перевернули все мои проекты. Мориц уверен в том, что вы любите рыцарски и безнадежно и против вашей любви нет лекарства.

— Это правда, — прошептал Арман.

— Тогда, — продолжала Фульмен, — я дала себе клятву помочь вам и добиться вашей любви.

Арман грустно покачал головою.

— Нельзя любить двоих сразу, — сказал он.

— Я это прекрасно знаю, а потому решила быть только вашим другом. Вы ищете Даму в черной перчатке, и я найду вам ее…

— Вы! — воскликнул Арман.

— Неужели вы думаете, мой друг, что если я буду в течение недели искать по всему свету, то у меня останется хоть один уголок необшаренным? — гордо откинув голову, спросила Фульмен, а черные глаза ее блеснули.

— Хорошая заслуга, не правда ли, — продолжала она, — бороться с воспоминанием об отсутствующей женщине, может быть, потерянной навсегда. Горько было бы тогда домогаться вашей любви… Нет! Я хочу отыскать Даму в черной перчатке, я хочу толкнуть вас к ее ногам, и хочу, чтобы она вас полюбила…

— Вы хотите этого? — вскричал пораженный Арман.

— Да, — ответила Фульмен, — я хочу, чтобы препятствия к вашей любви были устранены, затруднения побеждены, Дама в черной перчатке открыла бы вам свои объятья, и тогда бы вы увидали, что уже не любите ее.

— О, это невозможно! — воскликнул Арман.

— Ребенок! А вот увидите!

— Фульмен, — пробормотал Арман, — вы обладаете очаровательным красноречием женщины, которую ничто не убедит, и свет, разумеется, сочтет меня глупцом и безумцем, видя, что я не у ваших ног; но вы, быть может, не знаете, что существуют роковые и непреодолимые страсти, которых ничто не в состоянии победить и которые поглощают человека всецело, так что он становится слепым и неблагодарным. Позвольте мне просить пока только вашей дружбы…

Фульмен закрыла ему рот рукою.

— Молчите, лучше поговорим о деле. Вы сказали мне, что она в Париже.

— Да. Вчера утром я шел по бульвару и на углу улицы Дюпо мимо меня быстро промчалась карета, запряженная парой. Она сидела в карете. Мое волнение было так велико, что в продолжение нескольких минут я стоял, точно окаменелый, провожая взглядом увозившую ее карету. Я видел, как карета повернула за угол улицы Рояль, и только я собирался броситься вдогонку, как она исчезла.

— Ну, что ж? — сказала Фульмен. — Мы найдем ее. Спокойствие, с которым она произнесла эти слова, произвело сильное впечатление на Армана. Он верил ей.

— Мы ее отыщем, — продолжала Фульмен, — и даже ранее, чем через неделю, быть может, завтра… или даже сегодня вечером.

— О, завтра… сегодня вечером! — восклицал Арман. — Но какой же силой вы обладаете?

— Дорогой мой, — печально сказала Фульмен, — есть люди, готовые умереть, если бы я пожелала этого; так неужели же я не смогу вывернуть, как перчатку, весь Париж? — и Фульмен протянула руку к сонетке.

Хорошенькая горничная, каких можно встретить только у женщин полусвета или в театрах, выставила свое лукавое личико из-за двери спальной и вошла зажечь свечи на камине.

— Прикажи подавать обед, — сказала ей Фульмен. Затем, обернувшись к Арману, танцовщица прибавила, улыбаясь:

— Вы обедаете со мной… потом я увезу вас в итальянскую оперу.

И так как он движением руки выразил отказ, то она сказала:

— Если вы откажете мне и будете злючкой, то вам не найдут вашей незнакомки.

— Я повинуюсь вам, — покорно прошептал молодой человек.

XXIV

На другой день мы застаем нашего молодого друга Армана в маленьком отеле Шальо, куда ревнивая любовь полковника Леона поселила своего сына, отдав его под неусыпное попечение старого Иова.

Ничто не изменилось в хорошеньком домике, напоминавшем собою кокетливое гнездышко птички, затерявшееся среди зелени.

Старый Иов был по-прежнему верным слугой и особенно заботился о верховой лошади и двух ирландских рысаках, которых его молодой барин попеременно закладывал в свою коляску.

В этот день мы застаем Армана, развалившегося на диване в красивой курильной, обитой восточными тканями, четыре окна которой выходили в сад и во двор. Было уже поздно, и последние лучи заходящего солнца светили в окна; стенные часы показывали половину шестого. Арман был один и курил, полузакрыв глаза, — привычка изнеженного человека, который живет только в мечтах. Раздавшийся звонок вывел его из задумчивости. Он слышал, как отворили ворота, и, приподнявшись, чтобы взглянуть на двор, увидел въехавший в него маленький голубой кабриолет, запряженный в одну лошадь, из которого вышли молодая женщина и молодой человек. Приехавшие были журналист Мориц Стефан и пикантная Нини Помпадур, без сомнения, связанные после знаменитого ужина таинственными узами любви.

Мориц, подавший руку своей спутнице, легко поднялся по ступенькам подъезда, прошел мимо старого Иова, педантичного слуги, рабски следовавшего обычаю, прежде чем ввести к своему господину посетителей, предварительно справляться, принимает он или нет.

— Я друг дома, — сказал Мориц, отстраняя слугу, — для меня Арман всегда дома.

— И для меня также, — прибавила Нини Помпадур. Молодые люди бегом поднялись на первый этаж и застали Армана на пороге курильной.

— Здравствуйте, — приветствовал он их, — как ваше здоровье?

— Об этом нужно спросить тебя, — ответил Мориц, — впрочем, по-моему, вид у тебя прекрасный; не то что третьего дня, когда ты рассказывал свои приключения с Дамой в черной перчатке.

При этом имени Арман нахмурился.

— Черт побери! — продолжал Мориц. — Какой прекрасный врач Фульмен!

— Почему это? — спросил Арман.

— Я говорю, — повторил журналист, — что, следуя закону, принятому в любви, клин клином вышибать, Фульмен тебя быстро и чудесно исцелила.

— Фульмен? — спросил удивленный Арман.

— Уж не хотите ли вы сделать из этого тайну? — сказала, улыбаясь, Нини Помпадур?

— Нам все известно, — проговорил Мориц.

— Все известно? — переспросил Арман.

— Решительно все, дорогой мой.

— В таком случае сообщите кое-что и мне, потому что я ровно ничего не знаю.

— О-го! — вскричал Мориц. — Уж не принимаешь ли ты нас за ребят?

— Но клянусь вам…

— Ну, что ж! Мы напомним тебе вкратце твое поведение за последние два дня. Во-первых, вчера утром мы оставили тебя у Фульмен… ты провел там день, обедал и ужинал…

— Что же это доказывает?

— Ровно ничего. Вечером вас видели вместе на спектакле…

— Она предложила мне место в своей ложе.

— Наш друг Мориц Стефан очень любопытен; он все хочет знать, но ничего не узнает, — сказал вдруг голос на пороге курильной.

Мориц, Нини Помпадур и Арман обернулись. Вошедшая

женщина была Фульмен.

— Черт возьми! — воскликнул Мориц. — Вот явилось и подтверждение моих предположений.

— Ты ошибаешься, Мориц.

— Вот как?

— Так как, — продолжала танцовщица, — я решила во что бы то ни стало скомпрометировать нашего друга и явилась теперь исключительно для того, чтобы переговорить с ним о важном деле…

— Гм? — заметил Мориц.

— Так как, — продолжала Фульмен тоном судьи, произносящего приговор, — вы обвинили нас, Армана и меня, в тайных сношениях, то мы, по крайней мере, имеем право воспользоваться этим, и я, Фульмен, как заменяющая хозяйку дома, прошу вас оставить нас.

— О-го! — пробормотала Нини Помпадур. — Какой тон! Но Фульмен выразительно взглянула на Морица, и тот немедленно поднялся с места.

— Пойдем, Нини, — сказал он, — не будем нарушать их медовый месяц.

Он пожал руку изумленному Арману и, увлекши за собою свою черноволосую спутницу, напевая, спустился с

лестницы.

Тогда Арман, пораженный приходом Фульмен, воскликнул:

— Как вы… вы здесь!..

Фульмен ответила не сразу; она сначала сбросила накидку на диван, сняла шляпу, стащила перчатки и с улыбкой взглянула на молодого человека.

— Неужели, — спросила она, — есть что-нибудь удивительного в моем посещении?

— Но оно является для меня неожиданностью.

— Во-первых, дорогой мой, весь Париж после того, как нас видели вместе у итальянцев, думает, что я ваша возлюбленная! Париж ошибается теперь, хотя иногда он бывает прав.

— Вы думаете? — спросил Арман, грустно улыбнувшись. Фульмен пристально посмотрела сначала на него, а потом взглянула в зеркало на себя.

— Фат! — сказала она.

Она уселась рядом с Арманом и продолжала:

— Вполне естественно, что я явилась посетить своего будущего обожателя так просто, без всякого серьезного дела.

И Фульмен искоса взглянула на молодого человека.

— Однако, — прибавила она, — успокойтесь, я пришла по делу.

Арман вздрогнул.

— Я приехала за вами.

— За мною! — воскликнул он, все более и более удивляясь.

— Одевайтесь и едемте!

XXV

— Едемте, — сказала Фульмен, кутаясь в шаль, — дорогой я объясню вам все подробнее.

— Но куда же вы хотите меня везти? — спросил Арман.

— Повторяю вам: едемте.

— Странная женщина! — прошептал молодой человек, повинуясь против своего желания воле танцовщицы.

— Сегодня холодно, — прибавила она, — надевайте пальто потеплее. Я не хочу, чтобы вы простудились: в конце концов я все же отвечаю за вас.

— Неужели! — воскликнул Арман, улыбаясь.

— Еще бы! — пробормотала Фульмен. — Поймите, мой дорогой друг, что я имею виды на вас… в будущем.

Арман вздохнул, но промолчал; однако, повинуясь Фульмен, он прошел в туалетную и, пока она надевала шляпку, быстро оделся. Он вошел в городском костюме и белом кашемировом пальто, надетом поверх голубого сюртука.

— А! — сказала Фульмен, улыбаясь. — Вы оделись восхитительно, мой друг; но ваш костюм не соответствует моему плану. Белое пальто иногда слишком обращает на себя внимание… ночью…

— Значит, вы хотите заставить меня разыграть роль преступника?

— Может быть.

— Черт возьми! Уж не захватить ли мне с собою пистолет. Фульмен движением руки остановила его.

— Я не люблю людей, разгуливающих по Парижу с пистолетом в кармане, — сказала она, — это напоминает итальянских разбойников и довольно опасно; но маленький-маленький кинжалик…

— Вот оно что! — проговорил удивленный Арман.

— Я говорю, — повторила Фульмен, — что иногда… сегодня вечером, например, совсем не лишнее захватить маленький кинжал.

— Следовательно, я могу подвергнуться опасности?

— Быть может, да… быть может, нет.

— Честное слово, — пробормотал Арман, — вы загадочная женщина и притом у вас какая-то особенная способность заставлять меня делать эксцентричности.

— Это в своем роде достоинство, — сказала Фульмен, улыбнувшись.

У Армана, как читатель помнит, была прекрасная коллекция оружия, развешанная по стенам курильной. Он выбрал небольшой корсиканский кинжал, в черных бархатных ножнах, и показал его Фульмен.

— Это именно то, что нужно, — сказала она. — Теперь наденьте другое пальто — черное или темно-коричневое.

Арман повиновался.

— Пойдемте, моя карета ждет у ворот.

— Итак, вы не хотите сказать мне, куда вы меня везете? — спросил Арман.

— Сохрани Боже!

— Согласитесь, что в таком случае я оказываю вам некоторую услугу, следуя за вами.

— Услуга всегда требует награды, — заметила на это Фульмен, бросая убийственный взгляд на молодого человека.

Она взяла его под руку, вышла вместе с ним из курильной и спустилась с лестницы.

Старик Иов стоял на последней ступеньке.

— В котором часу барин вернется? — спросил он тоном, в котором сквозила почтительность слуги и привязанность старого солдата, которую он питал к сыну полковника.

Арман при этом вопросе взглянул на Фульмен.

— Неизвестно, — сказала Фульмен. — Быть может, в полночь, быть может, завтра утром…

И, открыв дверцу голубой каретки, запряженной парой темно-карих лошадей, она села первой, очаровательным жестом пригласив Армана занять место рядом с нею. Арман приветливо кивнул на прощание Иову.

— Куда прикажете ехать, сударыня? — спросил лакей, становясь на запятки.

— Улица Лагарп, на углу площади Эстрапад, — приказала Фульмен.

Лакей, сев рядом с кучером, передал полученное приказание, и карета рысью выехала со двора и покатила по Елисейским полям.

— Теперь, — сказала Фульмен, — когда вы попали ко мне в руки и уж не убежите от меня, побеседуем.

— Да, побеседуем, — сказал Арман, — потому что я сильно заинтересован всеми этими таинственностями.

— Друг мой, — возразила Фульмен, — я вам уже сказала вчера, что полюбила вас, когда узнала о вашей любви к Даме в черной перчатке, что люблю вас, хотя вы не любите меня, и хочу одержать победу над вашим сердцем, устранив тысячу препятствий.

Арман ответил на это, взяв ее руку:

— Вы с ума сошли!

— Знаю, — сказала Фульмен с гордой улыбкой. — Но разве вы не знаете, дорогой мой, что истинная мудрость и есть безумие и что непоколебимая истина всегда бывает парадоксом.

Фульмен расхохоталась и продолжала:

— Но если вы постоянно будете прерывать меня, то ничего не узнаете.

— Это правда. Я слушаю вас.

— Я уже говорила вам, что люблю вас и рассчитываю, не знаю только через сколько времени, добиться взаимности.

Арман отрицательно покачал головою.

— Сердце мое отдано на всю жизнь, — сказал он.

— Однако, — продолжала Фульмен, не обращая внимания на то, что молодой человек постоянно перебивает ее, — я не обыкновенная женщина и вместо того, чтобы уничтожить мою соперницу, мешать ей, вырвать ее образ из ваших мыслей, словом, пустить в ход избитую тактику, я хочу служить в одно и то же время и ей, и вам.

— Странная тактика, — сказал, улыбаясь, Арман.

— Изобретенная лично мною. Я устраню все препятствия между вами и ею и заставлю ее полюбить вас.

Арман вскрикнул от радости и тотчас устыдился, что обнаружил ее в присутствии женщины, которая только что призналась ему в своей любви.

— Извините меня, — пробормотал он.

— Прощаю вам тем охотнее, друг мой, что я ожидала этого восклицания.

— Но если я буду с нею… то разве вы не потеряете… — сказал Арман.

— Последнюю надежду, хотите вы сказать? Арман утвердительно кивнул головою.

— Нет, — сказала Фульмен. — Женщина побежденная может считать, что ее уже наполовину разлюбили. Я хочу воспользоваться своею соперницей и вашим счастьем.

— Вы необыкновенная женщина, — пробормотал Арман, уже предавшийся мечтам при последних словах Фульмен.

— Пусть! Слушайте, однако, дальше.

— Говорите.

В это время карета с площади Людовика XV свернула на мост Согласия и покатила по левому берегу Сены.

— Знаете вы, куда мы едем? — спросила Фульмен.

— Нет, я спрашивал уже вас об этом, но не получил ответа.

— Ну, так мы едем… или, вернее, вы едете к ней… Арман вздрогнул, и Фульмен заметила, что он побледнел.

— Вы сказали мне вчера, что она в Париже?

— Да.

— Итак, со вчерашнего дня я навела некоторые справки относительно того, что я хотела узнать через неделю; как видите, я скоро делаю дело…

И Фульмен самодовольно улыбнулась.

— Господи! Что же вы узнали? — вскричал Арман.

— Во-первых, я узнала, где живет ваша незнакомка.

— Вы это узнали?

— Знаю вдобавок еще очень многое, о чем говорить вам пока совершенно бесполезно.

— Почему?

— Потому, что у нас нет времени. Приезжайте завтра ко мне обедать, и я расскажу вам все подробно.

— Итак, вы везете меня к ней?

— Вернее, я дам вам возможность явиться к ней.

Быстро мчавшаяся карета скоро очутилась в Ситэ и повернула за угол площади Мобер. Фульмен, по-видимому, погрузилась в мечты, а Арман, охваченный волнением при мысли, что наконец-то увидит «ее», не нарушал молчания; Но едва карета въехала на улицу Лагарп, как молодая женщина подняла голову и сказала Арману:

— В нашем распоряжении всего несколько минут, и я должна дать вам кое-какие наставления.

— А! — протянул Арман, очнувшись от забытья.

— Дама в черной перчатке, — продолжала Фульмен, — как кажется, русская. Старик, всюду сопровождающий ее, — майор, служивший на русской службе, граф Арлев. Оба приехали в Париж две недели назад и живут на площади Эстрапад; отцом или мужем приходится ей старик, никто не знает. Им прислуживает единственная служанка, женщина лет сорока или пятидесяти, немка; она одевается, как баварские крестьянки.

— Дальше? — спросил Арман, не отрывавший глаз от губ Фульмен.

— Майор выходит каждое утро и возвращается всегда поздно вечером. Если бы он застал вас у ног своей воспитанницы, дочери или жены, то убил бы вас. Вот потому-то я и посоветовала вам захватить с собою кинжал.

Арман презрительно улыбнулся.

— О, я знаю, что вы храбры! — вскричала Фульмен, — и так как, по-моему, это не достоинство, но вещь вполне естественная, то я и не хвалю вас за это. Но позвольте мне пополнить мои сведения.

— Я слушаю вас.

— Очень вероятно, что вы будете принуждены разбить стекло и вышибить окно, предварительно забравшись на трубу.

— Хорошо, затем?

— Ничто подобное вас не пугает, не правда ли?

— Нисколько.

— Ну, — прошептала Фульмен, улыбаясь, — я вижу, что вы действительно такой человек, о котором я мечтала, и когда Дама в черной перчатке разлюбит вас…

— Подождите, дайте ей сначала полюбить меня…

— Это уже недалеко.

— Правда? Вы думаете?

— Я в этом убеждена.

Когда Фульмен произнесла это самым убедительным тоном, карета остановилась на площади Эстрапад у ворот старого дома, куда мы видели два дня назад входящим старика, который, как известно, был не кто иной, как майор Арлев, но в нескольких шагах оттуда, у подъезда бедного, жалкого, темного и закоптелого четырехэтажного здания с маленькой калиткой и темными коридорами, настоящего обиталища Латинского квартала, предназначенного, без сомнения, для жилья бедных студентов, для жильцов, платящих за пансион пятьдесят франков в месяц.

Было только восемь часов вечера, а между тем ни в одном из окон не было видно света; дом казался необитаемым.

— Выходите, — сказала Фульмен Арману, — и постучите в эту дверь.

Арман вышел и постучал. Тогда молодая женщина вынула из муфты каких-то два предмета и подала ему в открытую дверцу кареты. Одним из предметов была тонкая витая свеча, а другим оказался ключ.

— Зажгите свечу, — приказала Фульмен.

В это время дверь открылась, хотя никто не показался на пороге.

Арман поднес витую свечу к каретному фонарю и зажег ее, потом заслонил рукою пламя, колебавшееся от ночного ветра.

— Вы пойдете, — продолжала наставлять его руководительница, — по коридору и в конце его увидите лестницу; по ней вы подыметесь на третий этаж до маленького коридора со множеством дверей, вы отыщете дверь, на которой стоит номер десятый.

— А затем?

— Вы откроете дверь вот этим ключом и очутитесь в комнате студента.

— Комната будет пуста?

— Да, хозяин ее уехал на два дня. Потом вы откроете окно… Оно выходит на крышу, примыкающую к соседнему дому.

И Фульмен указала пальцем на старое жилище Дамы в черной перчатке.

— Там живет она, — сказала молодая женщина. Арман вздрогнул.

— Вы взберетесь на крышу, — продолжала Фульмен, — и пройдете до следующего дома. Вероятно, вы увидите окно и в нем свет. Это окно ее спальной. Остальное предоставляю вашему усмотрению… а пока прощайте!

Фульмен подала руку Арману.

— До свидания, — продолжала она, — по крайней мере, будем надеяться, что граф Арлев не убьет вас.

— Будем надеяться, вы правы.

И Арман гордо улыбнулся и поцеловал прекрасную ручку, которую ему протянула Фульмен.

— Я жду вас завтра, — прибавила она, — старайтесь победить, о, Дон Жуан!..

Взрыв смеха сопровождал эти слова; Фульмен захлопнула дверцу кареты и приказала лакею:

— В отель!

Арман послал ей рукою последний привет, и в то время, когда карета уезжала, храбро направился по темному коридору маленького дома, казавшегося нежилым.

Почти тотчас входная дверь захлопнулась за ним.

Коридор был, однако, пуст. Арман не встретил на лестнице ни души; он быстро поднялся по ней, держась за засаленную веревку, заменявшую собою перила.

Благополучно добравшись благодаря свече до третьего этажа, молодой человек отыскал коридор, о котором ему говорила Фульмен. В коридоре были три двери, и на одной из них жирными буквами было написано черными чернилами № 10.

Он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь и, войдя в комнату и не удостоив даже взглянуть на скудную обстановку отсутствовавшего студента, прямо направился к окну и открыл его.

В эту минуту сердце Армана билось так сильно, что готово было разорваться.

XXVI

Волнение Армана было вполне естественно, если принять в соображение страстную любовь, которую он питал к Даме в черной перчатке, любовь, которую не только не уменьшили препятствия, а, напротив, усилили, равно как и непроницаемая тайна, окружавшая ее.

Он колебался с минуту, прежде чем перескочить через подоконник и спрыгнуть на крышу.

Крыша была много ниже окна. Однако на противоположном конце ее блестела яркая точка, указывавшая ему таинственное окно; ночь была темная, а густой туман не позволял Арману хорошенько соразмерить расстояние скачка, который он Должен был сделать, чтобы достигнуть крыши и добраться до окна соседнего дома. Минута колебания, охватившего его, во время которой он хотел победить свое волнение, позволила Арману одним взглядом при свете свечи окинуть место, где он находился.

Комната была небольшая, оклеенная желтыми с белыми полосками обоями, над кроватью и окнами висели белые с красной каймой занавески сомнительной чистоты, мебель состояла из кресла, обитого утрехтским бархатом, и четырех соломенных стульев; на камине стояли часы с алебастровыми колонками и корзина с цветами. Полевее на камине виднелась глиняная банка с курительным табаком, а правее хозяин комнаты вздумал поставить череп.

Кресло было пододвинуто к столу, заваленному медицинскими книгами, хирургическими инструментами и всевозможными трубками.

Фульмен не солгала: Арман действительно находился в комнате у студента медицины.

Молодой человек, быстро осмотревшись, хотел уже было перескочить через подоконник и оттуда прыгнуть на крышу, как вдруг заметил против камина, за занавесью алькова, портрет, написанный масляными красками. Он висел настолько далеко от Армана, что он не мог разобрать черт лица, хотя его удивила одна странность: ему показалось, что одна рука у лица, изображенного на портрете, в черной перчатке.

Он вздрогнул и подбежал к камину; он хотел было поднести свечу к портрету, чтобы рассмотреть его, но, входя в комнату студента, забыл закрыть дверь, находившуюся против отворенного окна, и от образовавшегося сквозняка свеча погасла в тот момент, когда Арман, удивленный совпадением странного соседства жилища Дамы в черной перчатке с портретом женщины на стене, одна рука которой была также в черной перчатке, подошел к камину, чтобы рассмотреть портрет. Арман очутился в темноте, и ему нечем было зажечь свечу.

«Я попросту схожу с ума, — решил он. — Как она могла дать свой портрет? Неужели он любит ее?».

От этого подозрения волосы Армана стали дыбом и несколько капель холодного пота выступили на висках. И в то же время это предположение положило конец его колебаниям. Он встал на подоконник и спрыгнул на крышу, повисев с минуту на руках. Крыша была покатая, крутая.

Арман понял, что ему необходимо употребить все свое хладнокровие и ловкость, чтобы не поскользнуться и не разбиться о мостовую двора. Физическая опасность вернула ему хладнокровие: он храбро пустился в путь, держа кинжал в одной руке и балансируя другой. Так достиг он без приключений до окна, в котором заметил свет. Окно это было на несколько футов выше крыши, и Арман должен был, чтобы добраться до карниза, взобраться по кирпичной трубе, по которой вскарабкался, как по стволу дерева, до подоконника; он ухватился за него, зажав предварительно кинжал между зубами.

Окно было занавешено, но через неплотно задернутые занавески Арман мог видеть внутреннее расположение комнаты.

Сначала он увидал маленькую комнатку, уставленную старинной мебелью с темно-зеленой обивкой, а на камине бюст из белого мрамора, закрытый черным покрывалом.

Это была та самая комната, куда два дня назад баварка ввела майора Арлева, пришедшего навестить таинственную незнакомку.

Сердце молодого человека снова застучало, когда он заметил женщину, сидевшую спиною к нему в большом кресле у камина и державшую в руке книгу. Это была… это должна была быть она…

Волнение Армана было так сильно, что он чуть не разжал рук и не выпустил карниза, что грозило ему падением с крыши во двор. Но инстинкт самосохранения одержал верх. Однако он не решился вскочить на подоконник. Во-первых, он боялся произвести шум и тем напугать Даму в черной перчатке. Во-вторых, он не был уверен, что это она, и тогда…

Последняя мысль заставила Армана остаться в прежнем неловком положении до тех пор, пока какое-нибудь движение сидевшей перед камином женщины позволит ему увидеть ее лицо. Это короткое ожидание дало ему время поразмыслить, насколько, однако, может размышлять человек, влюбленный и доведенный до отчаяния.

У Армана было, впрочем, достаточно здравого смысла, чтобы дать себе отчет в положении, в котором он находился, и тотчас принять решение.

Фульмен указала ему способ добраться до Дамы в черной перчатке и посоветовала ему разбить оконное стекло и силою проникнуть к любимой женщине… Но Фульмен не предусмотрела опасности, грозившей Арману в случае, если бы ему пришлось иметь дело с исправительной полицией, подвергающей наказанию каждого гражданина за взлом и насильственное вторжение в чужое жилище, даже в том случае, если им руководила при этом любовь. И Арман сказал себе:

«Если я разобью стекло, она примет меня за вора и позовет на помощь… Но если я так не могу пробраться к ней, то как же мне быть? К тому же, — добавил он мысленно, — она из тех женщин, которые не прощают нахальства».

В эту минуту женщина, сидевшая у камина, встала и подошла к столу взять лежавший там нож из слоновой кости, чтобы разрезать листки книги, которую она держала в руке. Арман почувствовал, как кровь остановилась в его жилах, в глазах потемнело и он задрожал… Это была она!

Это действительно была Дама в черной перчатке, женщина, которую он видел в Апеннинах, потом встречал во Флоренции, Неаполе, Милане, в Петербурге, в Париже и которая постоянно ускользала от него.

— О, на этот раз, — прошептал он, почувствовав прилив необычайной храбрости, при помощи которой он надеялся преодолеть все препятствия, — она должна выслушать меня!

И Арман выпрямился во весь рост на подоконнике. Как ни легок был прыжок, он тем не менее произвел шум, так что Дама в черной перчатке поспешно встала и направилась прямо к окну, точно она была предупреждена об этом странном посещении; открыв окно, она спросила шепотом:

— Это вы?

Одним прыжком Арман очутился в комнате. Но вдруг молодая женщина отскочила назад, вскрикнула, подбежала к камину, схватила лежавший там пистолет и, направив дуло в грудь ночного посетителя, крикнула:

— Стойте… Кто вы? Что вам надо?

Значит, не ему Дама в черной перчатке открыла окно?

Эта мысль молнией мелькнула в голове Армана, и он вспомнил портрет, который только что видел за занавесками алькова в комнате медика. При этом воспоминании у него закружилась голова. Дама в черной перчатке увидала, как он скрестил на груди руки и остановился безмолвный, неподвижный, с холодным потом на лбу и помутившимся взором, кинжал выпал у него из рук и упал на паркет.

Наступило минутное замешательство и молчание, имевшее, однако, своим источником совершенно различные причины у обоих. Молодая женщина, которая видела входившим через окно незнакомца, имела полное основание быть сильно взволнованной и не могла более произнести ни слова, ни вскрикнуть, ни сделать движения, чтобы выразить свои ощущения, так что только по вопросу, который она задала Арману, когда отпирала окно, можно было угадать, что она действительно ждала кого-то, кто должен был прийти по этому странному пути. С другой стороны, молчание, столбняк молодого человека следовало всецело приписать ее вопросу «Это вы?», сопровождавшемуся криком ужаса, который у нее вырвался при виде его.

Итак, она ждала кого-то, и этот кто-то был не он! Арман любил уже целый год страстно, безумно, безнадежно женщину, с которой он находился в первый раз наедине; а первое слово, сказанное ею, заставило его заподозрить существование соперника…

Соперник, без сомнения, любим, и это его обыкновенный ночной путь… С той минуты, как мужчина полюбит женщину, он присваивает себе право ревновать ее даже в том случае, когда она не знает о его любви. Вот почему Арман стоял безмолвный и неподвижный против дула пистолета, который Дама в черной перчатке и направила в его грудь.

Однако молчание не могло продолжаться вечно, и молодая женщина прервала его первая; сделав шаг по направлению к Арману, она спросила его:

— Кто вы и что вам нужно?

В свою очередь Арман, не страшась направленного на него пистолета, сделал шаг к ней.

Тогда луч света от лампы, стоявшей на камине, упал ему прямо на лицо, и если Дама в черной перчатке хоть немного помнила его, то должна была бы узнать его.

— Успокойтесь, сударыня, — сказал взволнованным и в то же время твердым голосом Арман, — я не вор.

Узнала ли его Дама в черной перчатке или его манеры и тон его голоса успокоили ее, но только молодая женщина опустила пистолет и сделала еще шаг назад,

— Извините меня, — продолжал Арман, ободрившись. — Извините еще раз за странный способ, к которому я прибег, чтобы добраться до вас.

— Действительно, странный способ…

И, положив пистолет на камине, молодая женщина, к которой, казалось, вернулось все ее хладнокровие, села, продолжая смотреть на Армана взглядом, который трудно было выдержать на себе.

— Вы уверяете меня, — сказала она, — что вы не вор. Я вполне верю этому, видя ваше волнение. Объясните мне, однако, пожалуйста, отчего вы выбрали эту дорогу.

— Взгляните на меня…

Арман произнес эти слова с плохо скрытым волнением.

— Я вас не знаю, — ответила сухо Дама в черной перчатке.

— Вглядитесь в меня…

— Но, сударь, я прекрасно вижу вас, но не узнаю…

— Вы меня никогда не видали?

— Никогда. Если бы вы в самом деле были знакомы со мною, то могли бы войти ко мне через дверь, и я не могу объяснить вашего посещения иначе, как припадком сумасшествия…

— Сударыня!

— Вы, вероятно, один из моих соседей, страдающий лунатизмом и расхаживающий ночью по крышам или, вернее, влюбленный, шедший на свидание и ошибившийся окном.

Слова эти были сказаны презрительным и насмешливым тоном, бывшим лучом света для Армана и окончательно вернувшим ему хладнокровие.

— Вы правы, — сказал с живостью Арман. — Я влюблен, если только этим словом можно определить жгучую, глубокую страсть, которая терзает мое сердце в продолжение целого года.

Дама в черной перчатке перебила его.

— Действительно, сударь, если это так, то вы ошиблись окном.

Она взглянула на него грустно и в то же время насмешливо.

Арман отрицательно покачал головой.

— Вы думаете? — спросил он.

Молодая женщина выпрямилась, точно ужаленная змеей.

— А! — воскликнула она. — Вы еще издеваетесь надо мною… Я вас не знаю… вы ворвались ко мне ночью, в окно и осмеливаетесь говорить мне…

Дама в черной перчатке произнесла эти слова так презрительно и с таким раздражением, что Арман счел себя оскорбленным.

Бывают минуты, когда голос женщины, которую любят и по одному знаку, которой влюбленный готов отдать всю свою жизнь, бывают минуты, когда этот голос, сделавшись ироническим и презрительным, способен привести в такое негодование, что он невольно теряет всякое самообладание и забывает всякую меру.

У Армана закружилась голова, и он вспомнил вопрос «Это вы?», сорвавшийся с губ женщины, стоявшей теперь перед ним и говорившей с ним с подавляющим презрением, и грубо ответил:

— Однако, сударыня, вы кого-то ждали. И он пальцем указал на окно.

— Ах, дерзкий! — вскричала Дама в черной перчатке, подбегая к сонетке. — Это уже более, чем наглость…

XXVII

Восклицание Дамы в черной перчатке и жест, с которым она схватилась за звонок, окончательно отрезвили Армана.

Он упал на колени, и его поза выразила такую покорность и мольбу, что рука молодой женщины остановилась. Она бросила сонетку и подошла к нему.

— Однако, сударь, — спросила она его, — чего же вы хотите? Зачем вы здесь?

Арман уже встал с колен, стоял перед ней молча, бледный и почтительный, так что она сжалилась над ним.

— Сударыня, — сказал он ей уже более уверенным голосом, — позвольте мне, прежде чем объяснить вам, каким образом я осмелился пробраться к вам, обратиться к вашей памяти.

— Говорите.

И она снова села.

— Однажды, — сказал Арман, — это было около года назад, я путешествовал в то время по Италии, ночь застала меня и одного из моих друзей в ущелье Апеннинских гор.

Арман остановился и взглянул на свою собеседницу. Дама в черной перчатке оставалась невозмутима.

— Мы услыхали вдали ружейные выстрелы, — продолжал Арман, — и час спустя увидали, как к отвратительной гостинице, где мы остановились, подъехала женщина, одетая во все черное, которую сопровождал только один слуга. Она ехала в почтовой карете, лошади которой изнемогали от усталости. Слуга был ранен, а другие спутники женщины убиты…

Арман снова остановился. Дама в черной перчатке, по-видимому, слушала его с глубоким удивлением, но ничто в ее лице не обнаруживало, что она имеет что-нибудь общее с женщиной, о которой рассказывал Арман.

Он продолжал:

— Этой женщиной были вы…

— Я?

В этом простом восклицании слышалось такое удивление, что молодой человек отступил пораженный.

— Или же, — продолжал он уже с меньшею уверенностью, — эта женщина похожа на вас так поразительно…

— О! — вскричала она. — Подобные сходства бывают довольно часто.

— Однако, — продолжал Арман, указывая на перчатку, которая была надета на одной руке молодой женщины, — у нее была так же, как и у вас, черная перчатка, и только одна…

— Ну, так что же из этого следует?

Дама в черной перчатке произнесла эти слова несколько резким тоном, который немного смутил Армана; однако он продолжал:

— Несколько дней спустя в Милане, в театре, я встретил снова ту же самую женщину; на этот раз ее сопровождал пожилой господин… мой друг и я поклонились ей.

— Можете вы объяснить мне, — перебила Армана Дама в черной перчатке, — что общего между этой женщиной и мною?

— Все, — произнес он с убеждением.

Взрыв хохота был ему ответом. Но у него хватило храбрости продолжать:

— Наконец, во Флоренции, в Вене, в Петербурге, в Париже, всюду я встречаю вас, и вы все время отрицаете, что вы та самая женщина, которую я встретил около гостиницы в Апеннинах. И, однако, — прошептал он с усилием, — однако… О, с той роковой ночи ваш образ преследует меня беспрестанно, мутит мой рассудок и заставляет усиленно биться мое сердце… с того дня, вы одна…

Она надменным жестом остановила его:

— Извините, — сказала она, — позвольте мне вместо того, чтобы слушать признание, которое мне кажется, по меньшей мере, странным, спросить вас, как вы могли очутиться здесь? — И она рукою указала на окно.

Арман вздрогнул. Действительно, как объяснить любимой женщине, что, благодаря указаниям другой женщины, он проник в комнату медика, об отсутствии которого он был заранее предупрежден, а оттуда пробраться на крышу этого дома и в комнату Дамы в черной перчатке.

— Я жду, — сказала молодая женщина с оттенком нетерпения.

— Сударыня, — пробормотал Арман, — я не могу…

— И вы осмелились говорить мне о любви и о том, что следуете за мною повсюду в течение года, хотя в то же время не можете признаться мне… Ах, — прибавила она с раздражением, — вы обладаете странным нахальством!

— Сударыня, простите меня…

Молодая женщина нахмурила брови, и глаза ее приняли злое выражение.

— Я подозреваю измену, — сказала она наконец. — Но я не хочу долее расспрашивать вас.

И она рукою указала на окно.

— Тот, кто изменил мне, — прошептала она, — будет наказан.

Арман вздрогнул, и мысль о том другом, кого она ждала, сжала ему сердце… Однако, побежденный властным взглядом необыкновенной женщины, которая, казалось, всецело завладела его душой, он упал на колени и признался ей во всем, из опасения быть прогнанным, как слуга, и видя, что благодаря непредвиденным событиям дело принимает иной оборот.

Послышался стук, глухой и неясный, от удара стукальца в дверь, отдавшийся громким эхом внутри дома. Услышав этот шум, Дама в черной перчатке вздрогнула, и лицо ее выразило беспокойство.

— Боже мой! — воскликнула она с ужасом. — Это он! Бегите…

И она выразительным и быстрым движением, доказывавшим, как велико ее волнение, указала Арману на открытое окно. Арман выпрямился во весь рост, догадавшись о грозившей ему опасности. Вместо того, чтобы бежать, он взглянул на свою собеседницу, и его взгляд, до того времени опущенный и смущенный, блестел отвагой и восхищением.

— Бегите, бегите, — повторяла молодая женщина, — это вернулся граф Арлев: он убьет вас.

Надменная улыбка появилась на губах у молодого человека. Он поднял упавший кинжал и сказал:

— О, не бойтесь!

— Уходите же, уходите! — твердила она. — Неужели вы хотите, чтобы я погибла вместе с вами?

Эти слова покорили смелость и внезапный энтузиазм Армана. Он понял, что не ради его спасения, но ради самой себя Дама в черной перчатке умоляет его бежать. Его вытянувшаяся было рука опустилась. И человек, за минуту перед тем готовый отчаянно защищать себя, был занят теперь одной мыслью: спасти любимую им женщину от грозившей ей, по-видимому, опасности. Однако он не мог победить эгоистического чувства: его любовь в последний раз возвысила свой голос, и он, взяв руку молодой женщины, горячо произнес:

— Я ухожу, но… во имя Неба! Дайте мне слово, что вы позволите мне еще раз увидеть вас… это необходимо… я вас умоляю…

— Хорошо, — пробормотала она, точно только один ужас мог вырвать у нее это обещание. — Но уходите, уходите!

— Когда, где? — спросил Арман быстро, с настойчивостью человека, решившегося не двинуться с места, пока она не назначит ему свидания.

— Здесь, завтра, бегите! — сказала она, по-видимому, сильно взволнованная.

Он имел дерзость поцеловать ей руку и, быстро вскочив на окно, спрыгнул оттуда на крышу, не заметив холодной улыбки, скользнувшей по губам Дамы в черной перчатке, которая тотчас сменила выражение глубокого ужаса. Без сомнения, Арман сделался жертвой какой-то ужасной комедии.

Несколько минут спустя молодой человек вошел в комнату студента.

Иногда у чрезмерно раздраженных людей наступают странные явления. Арман в первый раз был в этой комнате час назад; он с трудом осмотрелся в ней при слабом мерцании свечи, а теперь, когда вошел в нее среди полной темноты, то ему показалось, что эта комната уже давно ему знакома: он знал уже количество мебели, ее назначение, все уголки и закоулки, и даже привычки ее хозяина.

Он уверенно, смело и не колеблясь подошел к столу, где медицинский студент разбросал в беспорядке свои книги и хирургические инструменты, и стал искать рукою круглую коробку с фосфорными спичками. На камине стояла свеча. Арман зажег ее и, взяв, подошел с нею к кровати, над которой висел портрет, сходство которого так поразило его; вдруг он отскочил… холодный пот покрыл его лоб, волосы стали дыбом, а сердце забилось. Несомненно, это был портрет Дамы в черной перчатке…

Волнение, охватившее молодого человека, было так велико, что он бросил свечу и убежал.

Значит обладатель портрета и был тот человек, которого она ожидала в то время, когда он, Арман, предстал перед нею, и это был бедный студент, живущий в мансарде.

Арман пришел к этому заключению, спускаясь ощупью по извилистой темной лестнице; выйдя на свежий воздух на площадь, он, шатаясь, прислонился к тумбе и сжал голову руками.

Без сомнения, Арман, разбитый, уничтоженный этим открытием, долго еще оставался бы в этом положении, если бы ужасная мысль не мелькнула в его расстроенном мозгу.

— Фульмен должна все знать, — решил он. — Фульмен скажет мне все…

И он выпрямился, полный энергии, вскочил в первую попавшуюся наемную карету, проезжавшую мимо, и приказал кучеру:

— Луидор на чай, если ты довезешь меня в двадцать минут на улицу Марбеф.

Кучер стегнул лошадь и помчался во весь опор. Полчаса спустя, то есть в одиннадцать часов, Арман явился к танцовщице.

Фульмен только что вернулась из Оперы, где она танцевала в этот вечер. Она переодевалась, когда Арман вошел к ней бледный, растерянный, с лихорадочно блестевшими глазами.

— Ах, Боже мой! — вскричала она с испугом. — Что с вами случилось? Выскочили вы в окно или она уже полюбила вас?

Арман упал на стул. Сначала он не мог произнести ни одного слова?

— Ну что же? — повторила Фульмен.

— Меня обманули!

— Обманули?

— Да.

— О, только, во всяком случае, не я…

Голос Фульмен звучал так искренно, что молодой человек не мог не поверить ей.

— Наконец, — возразила она, — объясните же мне, видели вы ее или нет?

— Видел.

— И что же?

— Она ждала кого-то… Этот кто-то должен был прийти к ней той же дорогой, по которой пробрался я… и этот кто-то был не я…

И Арман вкратце рассказал свое свидание с Дамой в черной перчатке и странное открытие, сделанное им в комнате студента. Фульмен слушала его, нахмурив брови.

— О, — сказала она наконец, — это не вас обманули, а меня.

— Вас? — спросил Арман.

Танцовщица с минуту молчала, но ее большие глаза метали молнии, ноздри вздрагивали, а искривленные губы свидетельствовали о сильнейшем раздражении.

— Скажите, — спросила она наконец Армана, садясь рядом с ним, — верите вы мне?

— Да, — сказал Арман.

— И вы исполните все, что я вам посоветую?

— Приказывайте, я буду повиноваться.

— В таком случае клянусь вам, — продолжала она, — что не позже, как через неделю я сорву маску с этой женщины, и вы узнаете все, всю ее жизнь.

— Вы думаете?

— Я уверена в этом.

— Что вы прикажете мне делать?

— Завтра утром, на рассвете, вы вернетесь в дом, где находится комната студента, в которой вы видели портрет.

— Я пойду… Затем?

— Вы застанете студента дома.

— О, я убью его… — вне себя воскликнул Арман.

— Нет, — возразила Фульмен, — но вы предложите ему выбрать: или драться с вами немедленно без свидетелей на оружии, которое вы принесете с собой, или последовать за вами. Потом вы попросите его сесть в вашу карету и привезете сюда. Остальное предоставьте мне.

— А если я его не застану дома?

— Вы подождете на площади, пока он не вернется.

— Но я его не знаю!

— Его зовут Фредериком Дюлонгом. Каждый день в одиннадцать часов его можно застать в кафе Табурэ на углу Одеона. Но вы должны застать его дома… Невозможно, чтобы он не вернулся.

Сын полковника Леона расстался с танцовщицей в полночь и вернулся домой в Шальо. Старый Иов ждал его с нетерпением.

— Ах, господин Арман, — сказал он ему. — Я и сказать не могу, что я перечувствовал во время вашего отсутствия; я просто с ума сходил.

— Отчего это, мой старый друг?

— У меня было предчувствие, что с вами случится несчастье…

Арман пожал плечами.

— Ты действительно сумасшедший, — сказал он.

И, не спросив объяснения у старого слуги, он отправился в спальню. Но он не лег в постель, а, устремив глаза на стенные часы, с беспокойством ждал наступления дня. В пять часов он позвонил. Грум, в крайних случаях исполнявший обязанности кучера и занимавший в то же время должность камердинера, вошел полуодетый и совершенно заспанный.

— Патрик, — приказал ему Арман, — заложи Тома в карету…

Грум от удивления выпучил глаза.

— Разве барин дерется на дуэли сегодня утром? — спросил он.

— Нет. Смотри, не разбуди как-нибудь Иова.

— О! — прошептал грум. — Иов у себя в комнате, он выходит в сад, и туда не будет слышно, как выедет Том.

Грум ушел одеваться, потом вывел ирландского рысака и заложил его в карету. Арман тем временем надел пальто и взял маленький ящик из кленового дерева, украшенный перламутровыми инкрустациями, в котором были заперты пистолеты.

XXVIII

Арман прошел из своей комнаты во двор с предосторожностью школьника, задающего тягу. Несмотря на полную независимость, Арман прекрасно знал, что если ворчун увидит его выходящим из отеля в такой ранний час, то немедленно поднимет крик. Но, к счастью, старик Иов не проснулся.

Арман приказал груму, садясь в карету:

— Поезжай на площадь Эстрапад. Я не знаю номера дома, но укажу тебе его.

Патрик, выехав со двора, пустил рысака во всю прыть, и тот помчался, как стрела, по Елисейским полям и набережным.

Дорогой Арман, находившийся со вчерашнего дня в сильно взволнованном состоянии, справился наконец со своим волнением и снова сделался спокоен. Несмотря на стыд и гнев, испытываемые им при мысли, что ему предпочли бедного студента — ему, столичному льву, истому джентльмену и лихому наезднику, — несмотря на чувство сильнейшей ревности, увеличивавшейся еще от уязвленной гордости, сын полковника придал своему лицу выражение бесстрастия и холодности. Карета остановилась у площади Эстрапад. Арман вышел из нее и приказал груму:

— Следуй за мною. Ты остановишься у двери дома, куда я войду, и будешь ждать меня.

Только что начало светать. Площадь была пуста, а дождь продолжал накрапывать.

Арман тотчас же узнал дом, где он был накануне и который показался ему и теперь необитаемым. Дверь была заперта. Он постучал, как и накануне. Дверь отворилась сама собою.

Хотя на этот раз у молодого человека не было витой свечи, он все же храбро направился ощупью по темному коридору, поднялся по лестнице, считая этажи, и остановился на том же самом, где и накануне ночью. Дверь десятого номера, которую молодой человек, убегая, оставил открытою настежь, была затворена, и рука Армана тщетно искала ключ в замке.

Очевидно, кто-нибудь вошел в комнату после его ухода. Сердце молодого человека забилось от волнения.

«Он вернулся», — подумал Арман и, не колеблясь, сильно постучал. Сначала никто не ответил, но, прислушавшись, Арман услышал звонкий храп спавшего. Он снова постучал, потом еще раз. Вдруг на лестнице, на нижнем этаже, раздался неприятный крикливый голос.

— Что там за шум наверху!

Арман отошел на минуту от запертой двери N 10, вернулся на площадку лестницы и крикнул:

— Это друг г-на Фредерика Дюлонга, которому необходимо видеть его по крайне важному делу.

— Г-на Дюлонга? — гнусливо спросила привратница, так как это была именно она. — Ну, что ж, он в прекрасном виде.

— Он, однако, дома…

— Разумеется. Но он пьян… и если бы вы даже начали палить из пушек Дома инвалидов или зазвонили в колокол собора Богоматери, то и тогда не разбудили бы его.

— Но мне необходимо его видеть.

Арман спустился с лестницы, руководясь светом свечи, которую держала привратница, и сунул ей в руку луидор. Последний оказал магическое действие.

— Ах, сударь, — сказала старуха, — если вам уж так надо поговорить с ним, то я могу дать вам другой ключ от его комнаты. Быть может, если вы войдете к нему, то вам удастся разбудить г-на Дюлонга.

И сморщенная рука мегеры начала искать в связке ключей ключ, на котором стоял N 10, и подала его Арману.

— Господину нужна свеча? — прибавила она почтительным тоном, который свидетельствовал о том высоком уважении, которое она почувствовала к человеку, подарившему ей луидор.

— Дайте, — сказал Арман, беря медный подсвечник.

— Ах, — продолжала привратница, — я не знаю, право, как провел эту ночь г-н Дюлонг, но он то выходил, то снова возвращался. Наконец он вернулся в полночь и начал дьявольски шуметь.

Слова привратницы дали понять Арману, что прошедшую ночь его приняли за студента. Он вернулся на верхний этаж, чувствуя глубокое отвращение при мысли, что эта женщина, такая элегантная, такая необыкновенная, воспитанная женщина, которую он любил так безумно, унизилась до того, что оставила свой портрет в комнате студента, который так безобразно напивался.

Рука Армана, вставлявшая ключ в замочную скважину, дрожала от гнева, и он невольно отступил назад, войдя в комнату и увидав студента. Тот спал совершенно одетый на кровати, его разорванное платье, грязные башмаки и брюки и скомканная рубашка были залиты вином; видно было, что он напился в кабаке и, возвращаясь домой, падал в канавы, пожалуй, даже ему надавал тумаков какой-нибудь другой пьяница. Но удивление Армана перешло все границы, когда он пристально всмотрелся в лицо спавшего.

Это был толстый малый лет за тридцать пять, бородатый, с угреватым лицом и вульгарными чертами, не лишенными, однако, добродушия и чистосердечия. Он принадлежал, по всей вероятности, к числу тех студентов, которые всю свою жизнь остаются в университете, довершая свое дурно начатое воспитание в кофейнях.

«Неужели это человек, которого избрала Дама в черной перчатке?» — подумал он.

Арман поставил подсвечник на стол, подошел к кровати и, взяв за руку спящего, начал грубо трясти ее и называл его по имени.

Студент сразу очнулся, с трудом раскрыл глаза и, привстав, с удивлением осмотрелся вокруг.

— Кто меня зовет? — спросил он сиплым голосом.

— Я, — сказал Арман. Студент тупо взглянул на него.

— Я вас не знаю, — ответил он.

— Меня зовут Арман Леон.

— Я вам должен что-нибудь?

По этому вопросу Арман понял, что студент не знает его и никогда даже не слыхал о нем.

— Я явился по поручению Фульмен, — сказал Арман.

— Фульмен?

Студент произнес это имя с таким непритворным изумлением, что даже сам Арман был поражен.

— Вы ее не знаете? — спросил он.

— Кажется, нет. Арман не поверил.

— Сударь, — сказал он, — потрудитесь встать и выслушать меня серьезно; у меня есть важное дело, касающееся вас.

— Извините меня, — ответил студент, которого строгий тон Армана окончательно отрезвил. — Извините меня, что я в таком виде принимаю вас. Но со мною случилось в эту ночь так много необыкновенного, что я до сих пор еще не могу прийти в себя. Не угодно ли вам сесть?

— Необыкновенного? — спросил Арман, невольно вздрогнув.

— Да, сударь, но…

— Что же с вами случилось?

— Ах, это так серьезно, сударь, что вы наверное извините меня. Но скажите сначала, чем я могу служить вам?

Тон Фредерика Дюлонга был так искренен, что гнев Армана прошел.

— Я уже говорил вам, — сказал он, продолжая стоять, — что меня зовут Арман Леон и что я пришел к вам по поручению Фульмен.

— В первый раз слышу ваше имя… — ответил студент, — что же касается Фульмен… госпожи Фульмен, то потрудитесь объяснить мне, кто такая эта дама?

— Танцовщица.

— Ах, да… красивая женщина с роскошными волосами, высокая брюнетка…

— Совершенно верно.

— И вы пришли ко мне по ее поручению?

— Да, сударь.

— Значит, она меня знает?

Эти слова удивили Армана. Или студент смеется над ним и играет свою роль с удивительным искусством, или же Фульмен захотела потешиться над ним.

— Сударь, — сказал он студенту, ставя на стол ящик с пистолетами, который до сих пор он держал под мышкой, — разрешите, пожалуйста, задать вам несколько вопросов. Повторяю вам, что дело идет о важном предмете.

— Спрашивайте.

— Вас не было дома в эту ночь, и вы говорите, что с вами случилось много странного?

— Еще бы!

— Вот за этим-то я и пришел к вам.

— Как? — спросил студент, вдруг нахмурив брови. — Разве вы один из тех, которые так беспощадно избивали меня?

— Вы с ума сошли! Взгляните на меня.

— Вчера меня искалечили, — продолжал студент. — Меня схватили, засунули в рот платок и завязали глаза.

Арман в то время, как говорил студент, взглянул на альков кровати, над которой ночью он видел портрет Дамы в черной перчатке… он вскрикнул пораженный: портрета не было.

— Что с вами, сударь? — спросил Фредерик Дюлонг, окончательно пришедший в себя.

Арман указал рукою:

— Что вы сделали с портретом?

— С каким портретом?

— С «ее» портретом.

— «Ее»? — протянул студент, до крайности удивленный.

— Да, с портретом Дамы в черной перчатке.

— Опять имя, которое я слышу в первый раз, да еще какое забавное!

Эти слова, произнесенные самым искренним тоном, привели в полнейшее замешательство Армана.

Его гнев, на минуту успокоившийся, снова вспыхнул.

— Вот как! — вскричал он. — Вы еще смеетесь надо мною!

— Черт возьми! — ответил Фредерик Дюлонг. — Я вам предложу тот же вопрос.

— Я никогда не видел вас и не знаю, как вы вошли ко мне; вы говорите мне про танцовщицу, которой я не знаю, вы принимаете тон судебного следователя… и…

Арман открыл ящик и достал оттуда пистолет, который зарядил самым хладнокровным образом.

— Что вы делаете? — вскричал медик.

— Я хочу добиться правды.

По лицу молодого человека разлилась нервная бледность, свидетельствовавшая о решении Армана убить студента, если он не ответит категорически на его вопрос. Но студент был храбр и сохранил удивительное самообладание.

— Разве вы пришли убить меня? — спросил он. — Я вас уверяю, что у меня только семнадцать су в кармане, я живу в меблированной комнате, и мое единственное новое платье заложено в ломбарде, так что проливать мою кровь бесполезно. Я беднее Иова. У меня было десять франков в жилетном кармане, но и те у меня украли сегодня ночью.

Эти слова, сказанные печальным и в то же время насмешливым тоном, более повлияли на Армана, чем если бы студент испугался или рассердился. Он положил пистолет на стол.

— Вы сумасшедший, — сказал он, — если считаете меня способным убить вас и ограбить» Я явился потребовать у вас категорического объяснения и настаиваю на том, чтобы получить его, хотя бы для этого мне пришлось употребить силу.

— Я охотно готов объясниться с вами, сударь.

— Скажите мне, где портрет.

— Но у меня никогда не было никакого портрета.

— Как, а портрет… за альковом?

— Никогда!

— Однако не бредил же я сегодня ночью…

— Что такое? — спросил студент.

— Да, сегодня ночью, когда я вошел сюда…

— Вы входили сюда в эту ночь?

— Разумеется.

— А! — вскричал студент, ударив себя по лбу. — Так это, значит, вам я уступаю комнату в течение двух недель, с восьми часов до полуночи?

— Мне, в течение двух недель!.. ночью.. — повторил Арман глухим голосом. — Понимаю… или нет, я ровно ничего не понимаю.

— Решительно, — сказал Фредерик Дюлонг, — тут есть какое-то недоразумение… постараемся выяснить истину… Вы входили сюда сегодня ночью…

— Да, — ответил Арман.

— Но с кем… и как?

— Один, с помощью ключа, который дала мне Фульмен.

— Это странно! Я не знаю никакой Фульмен. И вы входили один?

— Один.

— Но… зачем? Отвечайте.

— Я открыл окно.

И Арман пальцем указал на окно..

— Дальше?

— Соскочил на крышу и добрался до окна соседнего дома.

— Черт возьми! — вскричал студент. — Вы храбры, крыша очень крутая.

— Я схватился за окно, и Дама в черной перчатке подошла, чтобы отворить его мне.

— Кто такая эта Дама в черной перчатке?

— Портрет этой дамы висел сегодня ночью у вас вон там… за альковом.

— Все это очень странно!

Студент внимательно посмотрел на Армана и спросил себя, уж не имеет ли он дело с сумасшедшим, убежавшим из какой-нибудь лечебницы. Арман догадался по выражению глаз о предположении Фредерика Дюлонга.

— Сударь, — сказал он ему, — я начинаю думать, что никакие объяснения на свете не приведут нас к результату, если третье лицо, замешанное в этой истории, не придет к нам на помощь. Потрудитесь последовать за мною, мы поедем к ней.

— Но кто же эта особа?

— Фульмен.

— Хорошо, я готов последовать за вами, потому что начинаю терять голову.

Студент встал и начал искать фуражку.

— Вы простите меня за мой костюм? — спросил он. — Вам не стыдно будет идти со мною? Я весь в грязи, а у меня только одна перемена.

— Идемте, — сказал Арман, — внизу меня ждет карета, и притом теперь час ранний.

— Вас ждет карета… черт возьми! — продолжал бедный студент, живущий на сто франков в месяц. — Какой шик!

И он последовал за Арманом. Оба спустились по лестнице и увидали карету у тротуара. Арман приказал груму:

— Улица Марбеф, к Фульмен!

Во время переезда с площади Эстрапад на улицу Марбеф Арман и Фредерик Дюлонг продолжали начатый разговор, вернее, последний рассказывал своему собеседнику необычайные обстоятельства своей жизни.

— Я не всегда был так беден, как теперь; было время, когда мне не хватало ста франков в месяц; мне досталось небольшое наследство, и, когда мне было двадцать лет, я промотал сто тысяч франков в несколько месяцев.

— Вот как! Неужели? — удивился Арман, не знавший, куда студент клонит свой рассказ.

— Вот в эту-то эпоху, во время моего блеска, я познакомился с изящной женщиной полусвета. Звали ее Блида, она жила на содержании у молодого миллионера, маркиза Эммануэля де Корни, нанимавшего ей отель и содержавшего ее лошадей.

— Я знаю Блиду, — заметил Арман, — это женщина среднего возраста, ей тридцать пять лет.

— Это она самая… на нее ушли мои сто тысяч франков в течение шести месяцев. Но это все еще шикарная женщина; у нее есть рента и доброе сердце. Она питает слабость ко мне и иногда приезжает навещать меня и обедает со мною за тридцать два су у Фликото.

— Однако… — прервал его рассказ Арман.

— Слушайте дальше, — продолжал студент, — вы увидите… Однажды утром, две недели назад, меня навестила Блида.

«Мой милый, — сказал она мне, — я приехала позавтракать со своим старичком».

Она так называла меня из дружбы ко мне.

Мы пошли к Рисбек; она приказала подать вина, а когда я выпью, то от меня можно потребовать всего, что угодно. Если бы у меня потребовали голову, то я и ее бы отдал. Арман не мог удержаться от улыбки. Студент продолжал:

— Так вот, когда у меня закружилась голова, Блида предложила мне сдать мою комнату в наймы на три вечерних часа ежедневно от восьми до одиннадцати. Она рассказала мне какую-то историю, объяснив, что это нужно для кого-то из ее приятельниц.

— То есть, — перебил Арман, который уже не сомневался в искренности рассказа студента, — вас обманули так же, как и меня, хотя причины обмана я не могу себе объяснить.

— О, вы сейчас увидите! — вскричал Фредерик Дюлонг. -В эту минуту карета остановилась у подъезда отеля Фульмен.

— Все объяснится сейчас, — проговорил Арман, выходя из кареты. — Идемте.

Студент последовал за ним. Было ли получено распоряжение или Армана уже считали будущим хозяином этого дома, но только слуги Фульмен немедленно провели его в комнату танцовщицы, несмотря на ранний час утра. Фульмен уже встала. Арман застал ее одетой в жемчужно-серый капот с красными отворотами, ноги ее, опиравшиеся на каминную решетку, были в туфельках, а на волосы был наброшен фуляровый шарф. Она, по-видимому, была чем-то сильно взволнована и провела ночь без сна.

— Наконец-то! — вскричала она, увидев входящего молодого человека.

— Сударыня, — обратился к ней Арман, — я привез вам Фредерика Дюлонга, который, оказывается, совсем вас не знает.

Арман произнес эти слова с оттенком иронии.

— Это правда, — просто сказала Фульмен. — Зато я знаю его.

— Вы знаете меня! — удивился студент и отвесил низкий поклон, ослепленный красотою Фульмен.

— Вернее, я знаю Блиду, и от нее я часто слышала о вас. Она любила вас, как кажется…

И Фульмен посмотрела на вульгарного и неопрятного малого взглядом ценителя.

— Гм! Гм! — заметил он с фатовством.

— Ну, так что же? — спросила Фульмен, взглянув на Армана.

— А то, что меня и этого господина обманули; а кто — неизвестно, — ответил последний резким тоном, доказывавшим, что он потерял к ней всякое доверие.

Он рассказал свое свидание и разговор с Фредериком Дюлонгом; последний подтвердил его слова.

— Ах! — вздохнула Фульмен. — Все это действительно очень странно; но прежде чем выслушать, господин Дюлонг, рассказ о ваших приключениях, мне нужно объяснить вам и Арману свои отношения к Блиде, потому что если вы считаете себя обманутыми, то и я имею право сказать то же про себя.

И Фульмен знаком попросила сесть молодых людей и продолжала:

— Я знакома с Блидой уже пять лет и знаю, что она пользуется громкой известностью, особенно среди иностранцев, и что в настоящее время живет на содержании у одного молодого русского, графа Гоилова. Два дня назад, когда вы мне рассказали, дорогой Арман, о вашей встрече с Дамой в черной перчатке в Петербурге, мне пришло на мысль начать мои поиски с этой стороны, и я тотчас же обратилась к Блиде. Я поехала к ней и спросила ее:

«Слышала ли ты от своего Гоилова, который провел последнее лето в Петербурге, о белокурой женщине, путешествующей в сопровождении старика; одна рука у нее всегда затянута в черную перчатку? При этом я с ваших слов подробно описала ее».

«Будь спокойна, — ответила мне Блида, — если эта женщина была в Петербурге, то я узнаю это сегодня же вечером, потому что у меня сегодня ужинает мой русский с одним из своих друзей, занимающим высокий пост при полиции».

На другой день действительно Блида приехала ко мне и сказала:

«Дама в черной перчатке в Париже: это дочь французского генерала барона де Рювиньи и московской еврейки. Она носит черную перчатку в воспоминание о любимом человеке. Лицо, сопровождающее ее повсюду, — русский майор, граф Арлев; он выдает себя за ее опекуна; но на самом деле он так сильно ревнует ее, что убьет своего соперника, если таковой явится. Они поселились в Париже на площади Эстрапад в старом доме; им прислуживает только один старик.

И Блида сообщила мне все сведения, которые вы узнали от меня вчера, мой дорогой Арман.

— Это странно! — пробормотал Арман.

— Тогда, — продолжала Фульмен, — не называя вашего имени, я рассказала Блиде о роковой, безумной страсти, которую вы питаете к этой женщине, и так как она вызвалась помочь мне, то я поручила ей доставить вам возможность увидеться с нею. В тот же вечер, за час перед тем, как я приехала к вам, Блида была у меня и сказала:

«У меня когда-то был поклонник, с которым мы остались до сих пор друзьями. Это бедный студент, проводящий целые дни в кафе Табурэ; зовут его Фредериком Дюлонгом. Он живет в меблированной комнате на третьем этаже, в доме на площади Эстрапад, и он согласится уступить свою комнату на несколько часов на сегодняшний вечер». Она сообщила мне топографические сведения, которые вам уже известны, вручила ключ от вашей комнаты, господин Дюлонг, и в конце концов уверила меня, что Дама в черной перчатке остается одна от восьми часов до одиннадцати.

Студент и Арман с глубоким вниманием слушали рассказ Фульмен. Наконец студент сказал:

— Сударыня, Блида вас обманула. Вот уже две недели, как я каждый вечер выхожу из дому в восемь часов и возвращаюсь только в одиннадцать. В мое отсутствие кто-то является ко мне. Но сегодня ночью я застал свою дверь и окно раскрытыми настежь.

— А портрет? Портрет, который я видел? — с живостью перебил его Арман. — Ведь не бредил же я, наконец.

Фульмен сидела, задумавшись. Она взяла за руку молодого человека.

— Слушайте, сказала она ему, — вы сомневаетесь во мне, вы по-прежнему не верите мне?

— Нет, — сказал он искренно, — я вижу, что вы откровенны.

— Итак, вы хотите, чтобы я дала вам совет? — спросила Фульмен.

— Давайте…

— Вернитесь домой, забудьте эту загадочную женщину и позвольте мне самой распутать всю эту путаницу и доискаться истины. Что-то подсказывает мне, что эта женщина, которая, по-видимому, избегает вас, замышляет против вас что-то ужасное.

— Вы с ума сошли! — рассмеялся Арман.

— Быть может.

— На что я ей нужен?

— Ах, почем я знаю! — воскликнула Фульмен. — Но что-то говорит мне, что с вами случится несчастье.

В голосе Фульмен звучали волнение и грусть, и Арман невольно вздрогнул.

— Так что же, — прошептал он, — я люблю ее… и я хочу ее видеть!

— Согласны вы еще раз послушаться меня? — спросила Фульмен.

— Я готов.

— Она сказала вам: «Приходите завтра в восемь часов».

— Да.

— И вы пойдете?

— Разумеется!

— Я пойду с вами.

— Вы?

— Я!

— Но это невозможно! — вскричал Арман.

— О, будьте покойны, — успокоила его Фульмен, — я не войду… я останусь на крыше.

И прежде чем молодой человек, растерявшийся от этого решения Фульмен, успел ответить, она обернулась к студенту.

— Господин Дюлонг, — сказала она, — вы уступите еще раз вашу комнату на сегодняшний вечер, не правда ли?

— Иначе говоря, — ответил студент, — я не посмею войти в свою комнату после того, что случилось со мною вчера.

— Вы правы, — сказала Фульмен, — ведь вы еще не рассказали нам своего вчерашнего приключения. Быть может, ваш рассказ прольет луч света на все эти таинственности.

— Обыкновенно, — начал рассказывать Фредерик Дюлонг, — я выходил из дому в восемь часов, шел в кафе Табурэ и играл там в домино или на биллиарде до одиннадцати. Но вчера, в то время, когда я поворачивал за угол улицы Вожирар, меня остановил посыльный и подал мне письмо. Я подошел к газовому фонарю и прочитал его.

«Старинный друг г-на Фредерика Дюлонга, — писали мне, — очень желающий увидеться с ним, просит его последовать за подателем этой записки».

— Я хотел было отказаться, объяснив посыльному, что меня ждет неотложное дело, но он поспешил предупредить меня, сказав почтительным тоном.

«Карета барыни ожидает вас на площади Одеон».

«Карета! О-го, — сказал я себе. — Это другое дело!».

Я последовал за посыльным и увидал светло-голубую карету, запряженную великолепными лошадьми. Ливрейный лакей открыл дверцу, а посыльный удалился. Я сел в карету; тогда лакей сказал мне:

«Сударь, вы позволите мне сесть рядом с вами, потому как мне поручено сообщить вам нечто».

«Как хотите», — ответил я.

Карета покатила. Лакей поднял окна, стекла которых, к моему удивлению, оказались матовыми, так что я не мог узнать, куда меня везут. Затем он вынул фуляровый платок и сказал:

«Если господин желает видеть мою госпожу, то он должен позволить завязать ему глаза».

Я нашел это предложение оригинальным и согласился. Подобные истории я читал только в романах.

— Дальше? — спросила Фульмен.

— Карета ехала около двадцати минут и остановилась; слуга сказал мне:

«Не угодно ли вам, сударь, выйти и опереться на мою руку…»

Я вышел, и меня повели. Я шел так несколько минут, в течение которых чувствовал, как хрустит песок под моими ногами, и это навело меня на мысль, что я иду садом; затем я поднялся по ступенькам лестницы…

— Погодите, — перебил Арман студента, — нечто подобное случилось когда-то со мною.

Сын полковника вспомнил любовь, которую он питал к маленькой баронессе де Сент-Люс.

— Продолжайте, продолжайте! — вскричал он.

Он надеялся, что завеса, окружавшая все эти события тайной, наконец разорвется хоть отчасти.

— Когда я поднялся по лестнице, — продолжал студент, — мой проводник открыл дверь и провел меня в комнату, пол которой был покрыт ковром, заглушавшим шум моих шагов; усадив меня в кресло, он сказал:

«Через пять минут вы можете снять повязку».

Я слышал, как он ушел и запер дверь, повернув два раза ключ; сердце мое стучало. На меня нашел страх… Наконец, я снял повязку.

— И тогда, — перебил его во второй раз Арман, — вы очутились в прекрасном будуаре, обитом шелковой материей, меблированном с замечательным изяществом и освещенном алебастровой лампой, спускавшейся с потолка.

— Так, именно так! — подтвердил удивленный студент. — Но откуда вам это известно?

— Слушайте дальше, — продолжал Арман, — по стенам висели прекрасные картины испанской школы. В амбразурах окон стояли лакированные жардиньерки; занавеси были задернуты,

— Совершенно верно.

— Посреди комнаты стоял круглый стол с мраморной подставкой.

— Так, именно так!

— Наконец, после десятиминутного ожидания, — продолжал Арман оживленно, — вы увидели, что дверь отворяется…

— Да…

— И входит женщина в маске…

— Нет, — сказал студент, — я не видал женщины. На этот раз крик удивления вырвался у Армана.

— Кого же вы увидали? — спросил он.

— Мужчину, — ответил студент.

— Да рассказывайте же, — торопил Арман. — Я вижу, что туман, который должен был рассеяться, сгущается все больше и больше. Кто же был вошедший?

— Погодите, — сказал г-н Фредерик Дюлонг в то время, как Фульмен внимательно слушала его. — Прошло не десять минут с тех пор, как я остался один, а целый час. На круглом столе, о котором вы говорили, стояла бутылка с вином. От ожидания я начинал терять терпение; осмотрев обстановку будуара, я остановил свое внимание на бутылке и ее содержимом. Что вы хотите? Я немного алкоголик; под рукою у меня был стакан, и я начал пить, чтобы убить время; таким образом я опорожнил один стакан за другим, и уже начал слегка пьянеть, как вдруг увидел отворившуюся дверь и, вместо ожидаемой мною женщины, мужчину, лицо которого было закрыто бархатной маской. Волосы на голове у него были совершенно седые.

Арман и Фульмен переглянулись. Интрига еще более запутывалась.

— Дальше? — проговорила танцовщица. — Что было дальше?

Фредерик Дюлонг продолжал.

XXIX

— Этому человеку было лет около шестидесяти. Он был высокого роста и одет во все черное.

— Это русский майор.

— Тс! — остановил Арман. — Будем слушать.

— Он подошел ко мне и сказал: «Потрудитесь сесть, сударь, — потому что при появлении его я встал с места, — и выслушать меня». Голос его звучал так властно, что я невольно повиновался.

«Вы пришли сюда, — спросил он меня, — по анонимному письму?»

«Да».

«И вы думали, идя сюда, что встретите женщину?» «Как! — вскричал я. — Разве она не принадлежит к моим старинным знакомым?»

Он пожал плечами с надменным видом, как бы говоря:

«Разве может женщина, живущая так роскошно, любить вас?»

Потом продолжал:

«Свидание вам назначила не женщина».

«Так кто же?»

Я предложил этот вопрос отчасти с раздражением, как человек, обманувшийся в своих ожиданиях.

«Я».

«Вы? Но я вас совсем не знаю».

«Это правда, — сказал он с улыбкой. — Но вы меня могли бы узнать, если бы не эта маска…»

«Если я вас не знаю, то к чему же маска?» — спросил я, начиная сердиться.

«Потому что, если вы откажетесь от моего предложения, — что очень возможно, — то я не хочу, чтобы вы могли узнать меня при встрече».

«Вы хотите предложить мне что-то?»

«Может быть…»

И этот человек, голос и манеры которого производили на меня подавляющее впечатление, в котором я с трудом отдавал себе отчет, смерил меня с ног до головы и спросил:

«Вы медик?»

«Да».

«Десятый уже год, как кажется?»

«Возможно, но вам-то какое до этого дело?»

«Иначе говоря, — продолжал он, не удостаивая ответить на мой вопрос, — вы никогда не будете доктором».

«Что же дальше?»

«У вас тысяча пятьсот ливров годового дохода. Это маловато… для таких людей, как вы, любящих кофейни и развлечения».

«Уж не хотите ли вы подарить мне состояние?»

«Почем знать?»

Он произнес эти слова так двусмысленно, что мороз пробежал по мне.

«Вот как, — сказал я, стараясь освободиться от странного обаяния, которое он производил на меня. — В таком случае объясните, что вам угодно от меня и зачем вы привезли меня сюда с завязанными глазами?»

«Слушайте, — ответил он. — Над вами не будет употреблено насилие, и вы свободны согласиться или отказаться от моего предложения. Хотите заработать пятьдесят тысяч франков?»

«Ого! — воскликнул я. — Но только в том случае, если мне не предложат совершить преступление…»

«В глазах закона это будет, пожалуй, преступление: но в глазах Бога — это возмездие».

«Вернее, вы хотите заставить меня сыграть роль палача?»

«Вы угадали».

Я гордо выпрямился.

«Вы негодяй», — сказал я.

Я направился к нему, не желая слушать его далее; догадавшись, разумеется, что я намерен, несмотря на его седые волосы, напасть на него и ударить кинжалом за то, что он осмелился предложить мне такую гнусность, он сильно топнул ногою в пол и отскочил к стене.

В ту же минуту отворилась дверь и два лакея бросились на меня, повалили и начали топтать меня ногами и бить до тех пор, пока я не потерял сознания…

Что произошло потом? Я, вероятно, никогда этого не узнаю. Придя в себя, я увидал, что лежу около тротуара, на площади Эстрапад, причем ноги мои спущены в канаву, а сам я мертвецки пьян…

— Я вернулся к себе, держась за стены домов, кое-как добрался до своей комнаты, бросился в постель и проспал бы, вероятно, очень долго, если бы вы не разбудили меня, — докончил он, взглянув на Армана.

Фульмен, не прерывая, слушала Фредерика Дюлонга до конца. Когда он кончил, она жестом попросила Армана дать ей сказать.

— Все это действительно очень странно. Только вы, господин Дюлонг, поступили нерасчетливо.

— Почему?

— Прежде чем отказаться, нужно было сначала узнать, какого рода преступление хотели вас заставить совершить. Если бы вы узнали его тайну, то этот человек не осмелился бы приказать лакеям избить вас.

— Вы правы, — ответил студент. — Но ничего не поделаешь. Хотя я и бедняк, но человек честный и не мог сдержать своего негодования.

— Теперь, — продолжала Фульмен, — проследим факты. Это странное происшествие случилось именно в тот час, когда вы, по желанию Блиды, ушли из дома?

— О, я начинаю думать, что Блида знает более, чем мы все!

— Я думаю то же самое, — согласилась с Дюлонгом Фульмен.

— А я, — прибавил Арман, терявшийся в догадках, — убежден, что баронесса Сент-Люс…

— О, да, — сказала Фульмен, знавшая в совершенстве любовную интригу Армана с баронессой, однако не имевшая ни малейшего представления о романтических подробностях, оставшихся тайной рокового общества «Друзей шпаги». — Эта ночь, проведенная Дюлонгом, походит как две капли воды на ту, когда вы ехали на первое свидание с баронессой, даже комнаты замечательно похожи. Но г-н Дюлонг не видел женщины…

— Это правда.

— Притом, — прибавила Фульмен, — после романа с вами баронесса покинула свет и не возвращалась в Париж.

— Да, но ее отель все еще существует.

— Итак, — сказала Фульмен, — г-н Дюлонг останется у меня. Здесь он будет в безопасности. Вы пойдете побродить около отеля Сент-Люс и, быть может, разузнаете что-нибудь. Что касается Блиды, то я даю честное слово Фульмен, она скажет мне все. Тогда мы узнаем, существует ли связь между приключением г-н Дюлонга и вашим и одурачила ли нас эта женщина или же мы сделались жертвою случайности.

— Значит, вы не будете сопровождать меня сегодня вечером? — спросил Арман.

— Напротив.

— Странно! — задумчиво прошептал Арман и прибавил про себя: «Я не знаю, чего может хотеть от меня эта женщина, но я люблю ее!»

Все эти догадки и рассказ Дюлонга заняли собою все утро. Десять часов пробило на стенных часах спальни.

— Господа, — сказала Фульмен, — вы завтракаете у меня.

Молодая женщина и ее собеседники провели еще час, теряясь в догадках, строя и опровергая всякого рода предположения и отыскивая руководящую нить, которая могла бы указать им путь в этом лабиринте интриг; но они ни к чему не пришли. После завтрака Фульмен посадила студента в маленькую курильную наедине с ликерами и сигарами. Затем она переоделась и сказала Арману:

— Я довезу вас до площади Людовика XV. Вы перейдете мост Согласия и дойдете до бульвара Инвалидов, куда, как вам известно, выходит отель Сент-Люс. Будьте прежде всего осторожны…

Арман сел в карету рядом с Фульмен, которая сказала ему, высаживая его у подножия обелиска:

— Я еду к Блиде… а в шесть часов буду ждать вас у себя.

— Я приеду.

Арман дошел до бульвара Инвалидов и, по воспоминаниям, начал искать маленькую потайную дверь, на пороге которой однажды ночью двое соперников встретились и дрались насмерть за баронессу Сент-Люс.

Но дверь была заделана. Тогда Арман прошел на Вавилонскую улицу и увидал наклеенный на подъезде отеля билет с надписью: «Сей отель продается».

Он пошел прямо в помещение привратника. Привратник был новый и не знал Армана.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он.

— Этот отель продается?

— Да, сударь.

— Можно его осмотреть? Привратник взял связку ключей.

— Не угодно ли вам пойти за мною, сударь? — сказал он. И он провел Армана через прихожую в ту самую квартиру, которая была ему так хорошо знакома.

— Посмотрим сад, — сказал Арман.

Привратник, пройдя коридор, открыл дверь, которая вела в сад. Арман едва удержался от крика удивления. Огромные деревья сада были срублены, а павильон, тот самый павильон, где его когда-то принимала баронесса и где однажды вечером он встретил графа Степана, более не существовал… Он был снесен.

Значит, студента Фредерика Дюлонга возили не в отель Сент-Люс, и все предположения Армана рухнули разом. Под предлогом, что отель без сада не имеет для него ни малейшей прелести, он ушел, отказавшись даже взглянуть на самый отель. Однако Арман не мог удержаться от желания узнать, что сталось с предметом его любви?

— Ведь этот отель, — спросил он привратника, — принадлежал барону де Сент-Люс?

— Да, сударь, — последовал ответ. — Но господин барон уже давно умер, а госпожа баронесса вот уже пять лет, как ушла в монастырь, пожертвовав все свое состояние на богоугодные заведения, которые и продают этот отель.

Арман ушел задумчивый, вернулся домой, переменил платье и поехал к Фульмен к шести часам. Фульмен уже вернулась. Что касается студента, то он заснул на диване около ликеров и сигар.

— Ну, что? — спросила Фульмен. Арман рассказал ей все, что видел.

— Мне не посчастливилось так же, как и вам: Блида сегодня ночью уехала из Парижа в почтовой карете с графом Гоиловым, и никто не знает — куда; но если бы мне даже пришлось обратиться к префекту полиции, я узнаю это. Притом, — прибавила Фульмен, нахмурив брови, — сегодня вечером, быть может, мы узнаем очень многое.

Когда настал вечер, Фредерика Дюлонга разбудили.

— Как жаль, — пробормотал он. — Я так хорошо спал.

— Вы проспали двенадцать часов, — сказала Фульмен, — этого достаточно, мне кажется, а теперь вы нам нужны.

— Я готов. Куда мы поедем?

— На свидание Армана. И Фульмен сказала себе:

— Во что бы ни стало я должна увидеть эту женщину! Фульмен, Арман и студент сели в карету и приказали везти себя на площадь Эстрапад. Карета и прислуга танцовщицы получили приказание ожидать их на некотором расстоянии. Фульмен взяла под руку Армана и сказала Фредерику Дюлонгу:

— Позвоните и войдите первый; насколько возможно, проходя мимо окна привратницы, закройте нас собою.

Студент в точности повиновался. В коридоре было так же темно, как и накануне, и Арман, подавший руку Фульмен, шел на цыпочках.

— Кто там? — спросила привратница.

— Это я, — ответил студент. — Нет ли у вас писем?

— Нет, сударь.

В то время, когда Фредерик Дюлонг обменивался этими словами в окно привратницкой, Фульмен и Арман молча прошли нижний этаж. Студент нагнал их, и все трое начали подниматься по лестнице в комнатку студента.

— Теперь, — сказала танцовщица, входя, — ступайте на свое свидание, Арман; мы подождем вас здесь.

Молодой человек открыл окно, соскочил на крышу и добрался до другого окна, которое, согласно своему обещанию, Дама в черной перчатке должна была открыть ему. Но окно было заперто и света не было видно, хотя час свидания настал. Дама в черной перчатке заставляла ждать себя.

XXX

Прошло около часа, а ни малейший шорох не долетел до Армана, в окнах дома Дамы в черной перчатке не мелькнуло ни огонька. Ухватившись за крышу, с бьющимся сердцем, сгорая желанием видеть незнакомку, молодой человек вздрагивал при малейшем шуме… а она все не шла!

— Уж не уехала ли она? Что за непредвиденное обстоятельство помешало ей прийти на свидание, которое она назначила сама, или же…

Но при последнем предположении Арман почувствовал, как холодный пот выступил у него на висках. Или она назначила это свидание только для того, чтобы отделаться от Армана и одурачить его.

Эти три предположения, явившиеся одно вслед за другим в голове бедного влюбленного, обращали минуты в вечность. Устремив глаза на закрытое окно, он забыл о времени и о Фульмен, ожидавшей его в комнате студента. Наконец легкий свист, раздавшийся со стороны дома Дюлонга, вывел его из забытья и заставил вздрогнуть.

Его звала Фульмен.

Арман подумал, что молодая женщина сделала какое-нибудь открытие или заметила свет в другом этаже дома; он пошел обратно, снова подвергаясь опасности скатиться с крутой крыши, где малейшая оплошность могла сделаться для него гибельной.

Он добрался до окна студента. Фредерик Дюлонг и Фульмен ждали его там, облокотившись на подоконник.

— Мой бедный друг, — сказала последняя, — ясно, что нас обманули вконец. Дама в черной перчатке смеется над вами…

— О, — вздохнул Арман, — вы так думаете?

— Я убеждена в этом.

— Что же тогда делать?

— Вернуться домой.

— О, нет, я хочу подождать еще…

— Какое безумие!

— Или лучше… Арман колебался.

— Ну, что же? — спросила Фульмен.

— Я выбью рамы в окне, проберусь в дом… и отомщу ей…

— Мой бедный друг, — спокойно заметила на это Фульмен, — разве вы не знаете, что выбить раму и вторгнуться в дом против воли его обитателей составляет поступок, который закон считает преступлением и предаст вас за него уголовному суду?

— Э! Что за важность! — запальчиво вскричал Арман.

— Хорошо, — сказала Фульмен, — я предостерегла вас ради успокоения моей совести. А теперь, если вы решились на это…

— Разумеется.

— Так идемте…

— Как! Вы пойдете со мною?

— Разве я не взяла на себя опеку над вами? — произнесла танцовщица, улыбаясь. — Вы должны знать, что всюду, где есть что-нибудь похожее на роман или приключение, я являюсь самой счастливой женщиной на свете.

— Ну, так идемте!

— Подождите минутку, — остановила его Фульмен. — Я не могу так идти.

— Что вы хотите сказать?

— Я сильно не доверяю женщине, которую вы безумно любите, и не хочу попасть в ловушку.

— Ах, Боже мой! Почем вы знаете, что мы не встретим свирепого майора Арлева, который нападет на нас с двумя или тремя лакеями?

— При мне кинжал.

— Этого недостаточно.

Фульмен подошла к столу студента и взяла пистолеты, которые утром оставил на нем Арман.

— Вот, так будет лучше, — сказала она.

— А мне вы разрешите отправиться с вами? — спросил Фредерик Дюлонг.

— Если хотите.

Фульмен перескочила через подоконник и вспрыгнула на крышу.

— Осторожнее! — предостерег ее Арман.

— Ну, вот еще! — ответила Фульмен. — Я в ранней юности танцевала на канате.

И она побежала по краю крыши с уверенностью и легкостью, доказывавшими достоверность ее слов. Студент и Арман следовали за нею. Первый запасся спичками. Арман вынул пистолеты из ящика и нес их в руке. Что касается Фульмен, то она захватила кинжал Армана.

Когда молодая женщина добралась до окна, у которого в течение часа Арман прождал напрасно, то она обернулась и сказала:

— Не надо шуметь, раз этого можно избежать.

Она сняла с мизинца левой руки кольцо с чудным граненым алмазом и с ловкостью гранильщика начала резать оконное стекло около задвижки, осторожно, не шумя, вынула его и положила на крышу. Потом, обернувшись к Арману, сказала:

— Зарядите пистолеты.

Молодая женщина просунула руку в сделанное ею отверстие, нажала задвижку и открыла окно, после чего одним прыжком, с легкостью балерины, соскочила с крыши в будуар Дамы в черной перчатке, где царил мрак и полнейшая тишина.

Арман и студент последовали ее примеру.

Студент начал высекать огонь. Но едва вылетели несколько искр и осветили комнату, как Арман с удивлением вскрикнул.

Будуар был пуст, исчезло все до мраморного бюста, покрытого черным вуалем, включительно.

— Птичка упорхнула! — прошептала Фульмен, а Арман, разбитый от волнения, прислонился к стене, чтобы не упасть.

Студент зажег свечу, которой он запасся, уходя из комнаты, и при ее свете Фульмен и ее спутники осмотрели весь будуар, салон и все остальные комнаты и этажи огромного дома. Он оказался совершенно пуст.

— Ну, — прошептала Фульмен час спустя после бесплодных поисков, — мы имеем дело с сильной женщиной.

— О, — вздохнул студент, — если бы нам удалось захватить Блиду… я потребовал бы с нее реванш за эту ночь. Я совершенно разбит, так они меня исколотили…

— Что касается Блиды, — вскричала Фульмен, — то она должна во что бы то ни стало рассказать нам все!

Арман в каком-то оцепенении машинально шел за ними. Вдруг Фредерик Дюлонг ударил себя по лбу.

— О, я догадался!

— О чем? — поспешно спросила Фульмен, повернувшись к нему.

— Вы ездили к Блиде?

— Да.

— На улицу Матадор, № 17?

— Да.

— И вам сказали, что она уехала с русским?

— В почтовой карете, вчера ночью.

— Ну, так это невозможно.

— Почему?

— Потому что граф Гоилов уехал в Голландию три дня назад; по крайней мере, мне так объяснила Блида вечером в день его отъезда.

— В таком случае, где же она?

— Ясно, — сказал студент с проницательностью, которой трудно было ожидать при его грубости и вульгарности, — что если нас провели и Блида принадлежит к числу наших мистификаторов, то она сочла благоразумным уехать…

— Это справедливо.

— Вместо того, чтобы покинуть Париж, она сочла самым лучшим скрыться в его окрестностях и покинула свое жилище на несколько дней.

— Париж велик, — прошептала Фульмен, — но я найду Блиду.

— А я, — сказал студент, — кажется, догадываюсь, где она.

Арман вскрикнул от радости, глаза Фульмен заблистали.

— Блида, — продолжал медик, — дитя улицы и сохранила, несмотря на богатство, слабость к студенческим ресторанам и, в особенности, к студентам.

— Значит, наши поиски ограничатся одним только кварталом?

— Подождите!.. Три месяца назад она безумно влюбилась в одного молокососа, который живет на улице Медицинской Школы, и я отдам голову на отсечение, что она нашла приют у него.

— Знакомы вы с этим юношей?

— Разумеется.

— Теперь нужно найти способ, — сказала Фульмен, — захватить Блиду.

Говоря это, танцовщица и ее спутники вышли из опустевшего дома, снова прошли по крыше и вошли в комнату студента.

Там Фульмен с минуту сидела молча, погруженная в глубокое размышление.

Наконец, подняв голову, она сказала молодым людям:

— Если вы положитесь на меня, в случае, если Блида окажется действительно на улице Медицинской Школы, то я клянусь вам, что добуду ключ от этой загадки.

— Будто, — заметил Арман.

— Друг мой, — продолжала Фульмен, — вы вернетесь домой вместе с г-ном Фредериком Дюлонгом и будете там ждать от меня известий.

— Почему я не должен идти с вами?

— Потому что в вашем присутствии я ничего не добьюсь от Блиды.

— О, будьте спокойны! — вскричал студент, сжимая кулаки, — я сумею заставить ее говорить, я…

Фульмен пожала плечами.

— Позвольте же мне действовать, — сказала она, — и не откажите дать кое-какие сведения.

— Спрашивайте…

— На какой улице живет студент?

— Улица Медицинской Школы, N 59.

— Его имя?

— Эмиль Дюпор.

— Ну, так едемте, — сказала Фульмен. — Вы, Арман, завезете меня домой, а затем моя карета развезет вас обоих по домам.

И танцовщица мысленно добавила:

«Решительно, интрига запутывается, так что я буду забавляться месяца два. Я рождена, чтобы вести романтический образ жизни».

На другое утро в девять часов Арман, всю ночь не сомкнувший глаз, начал засыпать, когда стук кареты, катившейся по мостовой двора, внезапно разбудил его. Минуту спустя вошел старик Иов.

— Госпожа Фульмен, — доложил он, — желает видеть господина Армана.

Молодой человек накинул халат и приказал просить танцовщицу. Фульмен вошла и подала ему руку. Молодая женщина была бледна и серьезна. Она села рядом с постелью Армана.

— Видели вы Блиду? — поспешно спросил он ее.

— Нет, — ответила Фульмен и жестом попросила его помолчать.

— Ну, — сказала она минуту спустя, — поговорим…

— О чем? — спросил он с удивлением.

— Чтобы лучше вести наши розыски, я должна расспросить вас о прошлом.

— Спрашивайте, — просто сказал он.

— Мое дорогое дитя, — продолжала Фульмен, — уверены ли вы, что не имеете врагов?

— Врагов! — проговорил он, все более и более удивляясь.

— Да, врагов ожесточенных, неумолимых, которые тайно преследуют вас…

— Я не должен, я не могу их иметь.

— Это странно!..

— Но объяснитесь же, Фульмен!

— Погодите. Итак, у вас нет врагов?

— Я не думаю.

— А у вашего отца?

Арман вздрогнул. Но, так как он не был посвящен в тайны ужасного образа жизни полковника, который тот так долго вел, то он, не колеблясь, ответил:

— Мой отец — лучший из людей; кто же может иметь что-либо против него.

— Тогда, — сказала задумчиво Фульмен, — не будем говорить об этом.

— Однако…

— Не спрашивайте меня, это бесполезно… Доверьтесь мне.

— Значит, вы не застали Блиды?

— Нет, но я напала на след Дамы в черной перчатке. Арман вскрикнул от радости.

— Она уехала из Парижа.

— Ах!

— И поехала в Нормандию, — продолжала Фульмен. Арман, без сомнения, собирался объявить, что он поедет вслед за нею, как вдруг старик Иов, снова открыв дверь спальной, пропустил человека, визита которого молодой его господин, по-видимому, не ожидал. Вошедший был полковник Леон.

Полковник, войдя, многозначительно переглянулся с Фульмен. Чтобы объяснить этот взгляд, нам суждено сделать отступление и рассказать событие, изменившее планы Фульмен. Молодая женщина солгала Арману: она нашла Блиду.

XXXI

Вот что случилось.

Четыре часа спустя после бесплодных розысков Фульмен, Армана и Фредерика Дюлонга в покинутом доме на площади Эстрапад, иначе говоря в час ночи, по улице Медицинской Школы ехала карета и остановилась у подъезда дома, о котором говорил студент медицины.

Из кареты вышли два человека и приказали кучеру подождать.

Они были высокого роста, вооружены толстыми палками и одеты в голубые сюртуки и гусарские брюки; их длинные усы и густые бакенбарды делали их похожими на агентов полиции, не носящих формы, которым приказывают сторожить по ночам на улицах, а иногда даже производить аресты.

Они позвонили. Несмотря на поздний час, дверь немедленно отворилась. N 59 был большой меблированный отель, населенный студентами. Звонившие поднялись на антресоли, где находилась контора хозяйки отеля, толстой пожилой женщины с претензиями на молодость, носящей кольца на всех пальцах, пеньюары из светлых материй и волосы, завитые локонами, и называвшейся благозвучным именем: госпожа Бевуаль. Госпожа Бевуаль собиралась уже выйти из конторы, потому что все ее жильцы вернулись домой, когда раздался звонок, и она увидала две мрачные фигуры своих ночных посетителей. Увидав их, впечатлительная госпожа Бевуаль попятилась назад: они произвели на нее действие головы Медузы.

— Сударыня, — сказал один из них, приложив палец к губам, — будьте добры, не шумите и выслушайте нас.

Госпожа Бевуаль продолжала пятиться и, как автомат, жестом пригласила их сесть, так велико было ее волнение.

— Вы, конечно, догадываетесь, кто мы? — спросил все тот же агент.

Хозяйка отеля, дрожа, кивнула головой.

— Хорошая репутация вашего дома, — продолжал полицейский, — ставит нам в обязанность сохранить в тайне тяжелое поручение, возложенное на нас.

— Боже мой, господа, — пробормотала госпожа Бевуаль, к которой наконец вернулась способность говорить, — мой дом пользуется доброй славой… мои жильцы также, и я отвечаю за них, как за самое себя… и я не вижу причины…

— Извините, сударыня, — строго перебил ее один из агентов, — я должен вам заметить, что мы избегаем всякого шума, всякого скандала и советуем вам, в ваших же интересах, отвечать нам без утайки.

— Господи, Господи! — бормотала растерявшаяся хозяйка отеля.

— Все ли ваши жильцы вернулись?

— Но… я не знаю…

— Берегитесь солгать!

— Да, господа, они вернулись…

— Одного из них зовут Эмиль Дюпор?

— Ах, господа, — пробормотала г-жа Бевуаль, — это очень хороший молодой человек.

— У него в данное время находится особа по имени Блида…

— Ах, — вскричала госпожа Бевуаль, растерянное лицо которой вдруг успокоилось, — если вы ищите ее… то это мне безразлично!

— Да, ее! Возьмите свечу и проводите нас в комнату Эмиля Дюпора.

Госпожа Бевуаль повиновалась и, идя впереди, указывала дорогу.

Студент, которого звали Эмилем Дюпором, жил на пятом этаже в маленькой квартире, состоявшей из двух комнат: крохотной залы и еще меньших размеров спальной.

Луч света, выходивший из-под двери, дал понять госпоже Бевуаль и ее спутникам, шедшим на цыпочках, что студент дома. Эмиль Дюпор, которому вскоре предстояло держать экзамен, сидел у стола и зубрил вовсю, а у камина приютилась женщина и читала книгу; судя по желтой обложке, это был роман.

Эмиль Дюпор был еще совсем юноша, лет двадцати, словом, красивый малый.

Что же касается Блиды, то она заслуживает более подробного описания. Блида была маленькая белокурая женщина, розовая, нежная, с большими, с косым разрезом глазами, маленькими ногами и руками, с милым и немного мечтательным личиком; вечером при свете лампы, несмотря на то, что ей было уже за тридцать пять лет, ей можно было дать всего только лет двадцать пять.

Госпожа Бевуаль тихонько постучала в дверь.

— Кто там? — спросил студент, подумавший, что к нему пришел кто-нибудь из соседей, потому что благодаря табльдоту, заведенному чувствительной госпожой Бевуаль, все жильцы ее уже давно между собою перезнакомились.

— Эмиль, не отворяй, — сказала Блида под влиянием какого-то предчувствия.

— Это я, мадам Бевуаль, — нежно пролепетала хозяйка отеля.

— Откройте, — сказала успокоенная Блида.

Студент встал, пошел отворить и сделал шаг назад, увидев позади хозяйки мрачные фигуры двух неизвестных лиц, которых он также принял за полицейских агентов. Но не успел он вскрикнуть, предупредить Блицу или обнаружить как-нибудь иначе свое удивление, как один из них грубо отстранил госпожу Бевуаль, вошел и сказал студенту:

— Сударь, не поднимайте шума… это бесполезно… притом у нас дело не к вам.

Даже самый честный человек, совесть у которого совершенно чиста, не может без волнения видеть людей, являющихся к нему в полночь, во имя закона. Волнение Эмиля Дюпора было так велико, что он не находил слов, чтобы ответить им, не мог сделать движения и стоял пораженный и, по-видимому, спрашивая себя, бредит он или видит все наяву. Что касается Блиды, то она стояла бледная и дрожащая и растерянно смотрела на полицейских агентов. Один из них, взявший на себя обязанность дать объяснение, взглянул на нее и сказал:

— Сударыня, вас зовут Луизой Гато, по прозванию Блида?

— Да, сударь, — пробормотала Блида, совершенно не обладавшая смелостью женщин ее сорта.

— Внизу нас ждет карета, не угодно ли вам последовать за нами?

— Последовать за вами?

— Да, сударыня.

— Но я ни в чем не виновата… я не совершила ничего преступного… я…

— Тс! — остановил ее человек с длинными усами: — Вы объяснитесь где и когда следует.

— Однако! — в свою очередь вскричал Эмиль Дюпор, к которому вернулось присутствие духа, — это ошибка, господа, эта дама у меня… я отвечаю за нее…

— Отлично, милейший господин Эмиль, но не мешайте в деле, вы этим только повредите. Если эта дама невиновна — там увидят.

— Но, наконец, в чем же меня обвиняют? — пробормотала Блида, вырываясь от второго мнимого агента.

— Вам все объяснят, идемте…

Блида хотела защищаться и кричать, но один из полицейских сказал ей:

— Если вы будете сопротивляться, то я кликну в окно моих людей, которые ждут внизу, и вас свяжут по рукам и по ногам… Если вы будете кричать, вам засунут в рот платок и заставят замолчать.

— Ну, хорошо! — сказала Блида, немного успокоившись. — Не надо употреблять насилие, я последую за вами.

Она протянула руку студенту, пораженному ужасом, и позволила увести себя агентам. Спускаясь по лестнице, они держали за руку молодую женщину, потом открыли дверцу кареты, помогли ей сесть и сами поместились рядом с нею. Карета помчалась.

Один из полицейских преспокойно вынул из кармана кинжал, лезвие которого мелькнуло перед глазами Блиды при свете каретного фонаря.

— Слушайте же меня внимательно, — сказал он, — мы не полицейские агенты, хотя получили приказание привезти вас туда, где от вас желают получить некоторые объяснения; остерегайтесь кричать или звать на помощь во время пути, потому что вы умрете раньше, чем кто-нибудь успеет помочь вам.

Блида вздрогнула и промолчала. Куда же ее везут?

Это ей было трудно угадать, хотя два предположения одно за другим мелькнули в ее голове в то время, как карета выехала из улицы Мазарини и покатила к набережной.

Первое, что граф Гоилов, ее повелитель, внезапно вернулся в Париж, узнал о ее бегстве к студенту и, по привычке русского важного барина, третирующего свою содержанку, как рабу, решился подвергнуть ее какому-нибудь ужасному наказанию.

Но это предположение испугало Блиду менее второго.

Блида вспомнила о Фульмен, перед которой она была, конечно, неправа и встречи с которой она старалась избегать, уезжая из своей хорошенькой квартирки на улице Матадор и решившись поселиться у Эмиля Дюпора на пятом этаже на улице Медицинской Школы. Она знала Фульмен за женщину энергичную и решительную и боялась увидеть ее участие в дерзком похищении, жертвой которого была она; ее подозрения перешли в уверенность, когда она увидела направление, по которому ехала карета. Карета действительно, проехав вдоль набережной, свернула на площадь Согласия, поднялась по Елисейским полям и въехала на улицу Марбеф. Блида не думала ни защищаться, ни кричать, потому что она приняла всерьез слова одного из полицейских, пригрозившего убить ее. К тому же в этот час в Елисейских полях не было ни души. Карета остановилась перед отелем Фульмен.

— Выходите, сударыня, — пригласил ее один из мнимых агентов.

Блида повиновалась. Агент взял ее за руку и провел на нижний этаж, в прекрасную оранжерею, где в начале этого рассказа мы видели танцовщицу, ужинавшую со своими друзьями.

Фульмен ждала Блиду. Молодая женщина небрежно развалилась в кресле; она улыбалась и, увидев свою старинную подругу, сказала:

— Согласись, моя дорогая, что у меня смышленые лакеи… они разыграли свою роль в совершенстве.

Фульмен расхохоталась, в то время как Блида остановилась, нахмурив брови, на пороге оранжереи.

— Если ты захотела сыграть надо мною шутку, — сказала она, — то я должна объявить тебе, что она плохого сорта.

— Неужели?

Фульмен жестом отпустила слуг, потом взглянула на Блиду, и ее взгляд был так пронзителен, что та была потрясена до глубины души.

— Дорогая моя, — сказала Фульмен, причем улыбка исчезла с ее губ, — я никогда не шучу в серьезных вещах.

— Гм! — заметила Блида. — Ты хочешь, значит, говорить со мною о серьезных вещах.

— Да, — утвердительно кивнула головою Фульмен.

— В таком случае, — пробормотала Блида, — ты могла бы написать мне или послать…

— Моя крошка, — резко перебила ее Фульмен, — у нас нет времени, ни у тебя, ни у меня, дольше обманывать друг друга и обмениваться длинными фразами: тебе грозит смертельная опасность.

При этих словах Блида отскочила к двери. Но Фульмен выпрямилась, подошла к Блиде, выше которой она была целой головой, и сказала:

— Выслушай внимательно и прими к сведению мои слова. У меня в отеле шестеро слуг. Все они мне преданы и умрут за меня. Двери заперты, и ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я этого не захочу.

— Но чего ты хочешь от меня? — вскричала бледная и дрожащая Блида. — Что я тебе сделала?

Фульмен взяла кинжал с камина и снова подошла к Блиде. Та, испугавшись, хотела было отскочить, но очутилась припертою к стене. Фульмен положила на плечо подруги свою красивую руку, под нежной кожей которой скрывались стальные мускулы.

— Слушай: если ты будешь неблагоразумна, то я всажу тебе на три дюйма в горло эту игрушку, затем прикажу положить тебя в карету, отвезти на площадь Согласия и бросить твое тело к подножию обелиска. Потом велю заложить себе дорожную карету и отправлюсь в Калэ, а оттуда в Лондон, прежде чем узнают, кто ты.

— Но… чего же ты хочешь от меня? — опять проговорила дрожащая Блида.

— Ты это сейчас узнаешь. Вчера ты обманула меня, дав мне ложные сведения о таинственной Даме в черной перчатке; ты захотела потешиться надо мною… Я хочу знать все.

И Фульмен занесла кинжал над Блидой.

Но, странная вещь! Вместо того, чтобы испугаться еще сильнее, вместо того, чтобы молить о пощаде, Блида выпрямилась и сказала:

— Если ты хочешь убить меня, то убивай, но я ничего не скажу, потому что здесь дело идет о жизни моего ребенка.

Поднятая рука Фульмен опустилась.

— Твоего ребенка? — спросила она с удивлением.

— Да, — подтвердила Блида, — ведь ты знаешь, что у меня есть десятилетний сын.

— Ну, так что же?

— А то, что у меня отняли, похитили моего сына; меня заставили служить людям, которых я совершенно не знаю, и я должна хранить их тайну; если хоть одно слово сорвется у меня о том, что мне известно, то они убьют моего ребенка…

Блида говорила с такою искренностью, что Фульмен поверила ей и увидала, что материнский инстинкт победил в ней в эту минуту страх женщины. Однако она толкнула Блиду в кресло и снова занесла над нею кинжал.

— Ты смеешься надо мною, — сказала она. — И за это я тебя убью.

Она приставила острие смертоносного оружия к ее горлу.

— Они не убьют моего сына! — прошептала Блида, и лицо ее осветилось улыбкой, в которой вылилась вся ее любовь к ребенку.

— Ну, так говори, — сказала Фульмен, — объяснись… неужели ты ровно-таки ничего не можешь сказать?

— Могу сказать только одно.

— Что?

— Арман любит Даму в черной перчатке, не правда ли?

— До сумасшествия.

— А ты любишь Армана?

— Страстно.

— Значит, ты не хочешь, чтобы с ним случилось несчастье?

— Как ты глупа, — пробормотала Фульмен.

— Ну, так слушай, — быстро заговорила Блида, — я дам тебе совет; если ты его любишь и имеешь на него хотя бы малейшее влияние, то посади его в карету, увези подальше от Парижа, на край света, если понадобится, а в случае крайности, заставь его переменить имя.

— Но к чему все это?

— Чтобы никогда, — продолжила Блида, — он не искал случая увидеться с Дамой в черной перчатке, потому что ты не знаешь, до чего его доведет эта любовь.

— До чего же она доведет его? — спросила Фульмен, поверив искренности голоса и жестов Блиды.

— До смерти!

Фульмен вздрогнула.

XXXII

Наступило молчание между обеими женщинами, из которых одна держала жизнь другой в своих руках. Слова или, вернее, последнее слово Блиды произвело на Фульмен сильное впечатление; она поняла, что отныне ей не грозит более опасность.

— Да, — продолжала Блида, считавшая необходимым пояснить свои последние слова, — если Арману надоела жизнь, если он хочет покончить с нею одним из тех трагических и таинственных способов, причины которых скрываются во мраке и которые человеческое правосудие, разочаровавшись в своих бесплодных поисках, приписывает, наконец, случаю, то ему остается только преследовать Даму в черной перчатке и постараться приподнять угол той непроницаемой завесы, которой эта женщина, представляющаяся для меня самой загадкой, так тщательно старается скрыть свою жизнь. Почем знать, — хотя я говорю это, положим, не имея веских доказательств, — что она не ищет его, что она не обрекла его на погибель?

Пока Блида говорила, Фульмен размышляла и пришла к решению:

«Ясно, что Блида более ничего не скажет мне; вероятно, она уже сказала все, что знает. Она не может объяснить мне подробностей из собственных интересов; что касается тайны, окружающей тех, агентом которых она является, то она ее не знает. Нужно искать ее в другом месте».

Фульмен отбросила кинжал и сказала Блиде:

— Извини меня за насилие, моя бедная, даю тебе слово, что Арман уедет; но чтобы не компрометировать тебя, обещаю тебе, что он уедет, не зная причины отъезда. Будем говорить всем, что мы не видались и я не могла отыскать тебя; ты скажешь то же самое. Мои люди отвезут тебя обратно на улицу Медицинской Школы, и твой студент подумает, что ты сделалась жертвой доноса и ошибки.

— Хорошо, — согласилась Блида; — но как же ты, однако, догадалась, что я на улице Медицинской Школы?

— Мне проговорилась твоя камеристка, — созналась Фульмен.

Танцовщица была осторожна; она находила, что ни к чему замешивать имя студента Фредерика Дюлонга; и так как могло случиться, что Блида, которой стало известно очень многое, не знала о приключении прошлой ночи с ее старинным другом и о насилии, которому он подвергся, то было бы неблагоразумно, пожалуй, даже опасно, показаться слишком много знающей в ее глазах.

— Теперь, — прибавила Фульмен, — надень свою накидку, опусти вуаль и уходи.

Блида не замедлила воспользоваться этим разрешением, Фульмен могла еще раздумать, и Блида, видевшая все время над собою кинжал, от острия которого она избавилась каким-то чудом, пожала руку танцовщице, которую та ей протянула, и быстрыми шагами вышла из оранжереи.

«Как она улепетывает», — подумала Фульмен, невольно улыбнувшись в то время как она звонила и приказывала заложить в карету лучшего рысака, чтобы отвезти Блиду.

Оставшись одна, молодая женщина снова задумалась.

— Честное слово, — прошептала она, свертываясь в клубок на кресле, стоявшем перед камином, и поставив маленькую и красивую ножку на каминную решетку, — как подумаешь, что неделю назад я скучала до того, что решила вступить в брак с лордом Г., а теперь запуталась в такой роман, которых более не умеют писать, то скажешь, что только в Париже и возможны подобные вещи.

И романтическая девушка, вопреки всем таинственным опасностям, которые, по-видимому, угрожали любимому ею человеку, вздрогнула от радостного чувства.

«А теперь, — сказала она себе, — попробуем прийти к какому-нибудь выводу. Раз я являюсь действующим лицом в мелодраме, то постараемся сыграть главную роль…»

Фульмен положила щипцы на место, оперлась локтем о колено, положила подбородок на руку и, подобно автору, рассказывающему сюжет своей пьесы артистам, продолжала размышлять:

«Действие происходит в наши дни, в Париже. Главные действующие лица — первый любовник, Арман; главная женская роль принадлежит Фульмен; комик — это простак студент медицины, которого бьют и которому завязывают глаза; таинственную женщину, быть может, изменницу, зовут Дамой в черной перчатке; есть и некоторые второстепенные роли — Блида, Мориц Стефан. При поднятии занавеса Фульмен скучает, ищет романтического любовника, хочет любить человека, который не любит ее и оскорблен женщиной. Ей указывают на такого человека — это Арман. Арман влюблен в Даму в черной перчатке, женщину неуловимую».

Затем Фульмен решила:

«Вместо того, чтобы сражаться с соперницей, я хочу устранить на пути Армана все препятствия и прежде всего сделать его счастливым. Когда я достигну этого, Арман будет принадлежать мне. Счастливый человек утомится своим счастьем и, когда этот момент наступит, даст поймать себя на удочку! Второе действие: Фульмен находит Даму в черной перчатке, она доставляет Арману возможность пробраться к ней и т. д., и т. д. Действие третье: пьеса принимает новый оборот, интрига запутывается. Ожидаемая развязка отдаляется. Блида сознается под острием кинжала, что сын ее в руках неизвестных ей лиц, которые убьют его, если она что-нибудь расскажет; она дает понять, что Дама в черной перчатке обладает какой-то тайной, и, желая узнать эту тайну, Арман подвергается смертельной опасности; может быть, даже, что вместо того, чтобы стараться избежать этой встречи, Дама в черной перчатке ищет ее, и интрига, запутываясь все более и более, становится полна животрепещущего интереса. Таков конец третьего действия. Четвертый акт: Фульмен одна и произносит следующий монолог. Очевидно, Блида является второстепенным лицом и не знает тайны; также вероятно, что Дама в черной перчатке мыкается по свету, имея в виду особую цель, у нее есть какие-то основания переезжать в двадцать четыре часа в новое помещение, развешивать свои портреты, которые исчезают, и заставлять бедного влюбленного мальчика, глупого, как все влюбленные, преследовать ее без всякой серьезной причины, кроме собственного развлечения. Эта женщина — враг Армана. Почему? Ей одной это известно; но есть женщина, которая поклялась узнать это, и эта женщина исполнит это. В тот день, когда Дама в черной перчатке объявила себя врагом Армана, Фульмен, которая любит его, объявила войну Даме в черной перчатке. Борьба сосредоточится между этими двумя женщинами».

«Милостивые государи и милостивые государыни, — прервала себя Фульмен, обращаясь к воображаемым зрителям, — в пьесе будет множество других картин, но пока они еще не готовы…».

И Фульмен погрузилась в размышления и продумала до рассвета.

Она вскочила удивленная, увидав первые лучи солнца, проникнувшие через окна оранжереи. Фульмен позвонила и приказала приготовить себе ванну. После ванны она начала одеваться с помощью камеристки и приказала подать себе карету.

«Решительно, — подумала камеристка, передавая приказание кучеру, — происходят какие-то непонятные вещи, и барыня или сошла с ума, или просто по уши влюбилась в молокососа Армана, что вздумала среди зимы выехать в семь часов утра».

Через десять минут Фульмен села в карету и приказала везти себя в Пасси, на улицу де Помп. Карета остановилась перед маленьким бедным одноэтажным домиком с палисадником и зелеными ставнями. Фульмен вышла из кареты и позвонила. Толстая, уже довольно пожилая служанка в огромном остроконечном чепчике, какие носят нормандки, вышла отворить дверь и, казалось, была сильно удивлена, увидав молодую и красивую даму, закутанную в большую английскую шаль и прятавшую руки в соболью муфту.

— Здесь живет полковник Леон? — спросила Фульмен.

— Здесь, — ответила служанка.

— Встал он?

— Да, сударыня.

Фульмен прошла во двор, не обратив внимания на впечатление, которое она произвела на нормандку.

— Сударыня, как прикажете о вас доложить?

— Ничего не надо.

— Однако…

— Скажите просто полковнику, что друг его сына хочет его видеть.

Эти слова удовлетворили служанку вполне. Она провела Фульмен в маленький зал и просила ее подождать. Две минуты спустя дверь отворилась, и Фульмен увидала входящего полковника Леона.

Те, кто видел полковника лет пять назад, бодрого, с черными волосами и огненным взором, каждая черта лица которого свидетельствовала о железной воле этого человека, с большим трудом узнали бы его теперь.

Полковник сделался стариком, с седыми и редкими волосами, со сгорбленным станом и тусклыми глазами. Годы или угрызения совести довели его до такого быстрого разрушения? Один Бог мог ответить на это.

Он поклонился Фульмен, не будучи в состоянии скрыть своего удивления, и предложил ей кресло у камина, где пылало яркое пламя.

— С кем я имею честь говорить? — спросил он любезно.

— Меня зовут Фульмен, — ответила молодая женщина, скромно опустив глаза. — Я танцую в Опере.

— Вы приехали ко мне по поручению моего сына? — спросил ее старик, и лицо его приняло при этом выражение радости и гордости, а потухший взор заблистал.

Этот человек, всех ненавидевший, презиравший и преследовавший, игравший честью и жизнью людей, вздрогнул с головы до ног при одном имени своего сына, единственной привязанности, которая жила в его каменном сердце.

— То есть, я приехала поговорить о нем, — сказала Фульмен.

— Боже мой! — пробормотал полковник, бледнея. — Неужели он заболел… или дрался на дуэли… Он ранен…

— О, успокойтесь, — сказала Фульмен, — он чувствует себя превосходно.

— Ах, как вы меня напугали!.. И полковник прибавил взволнованным голосом:

— Дорогое дитя! Вот уже три дня, как он не был у меня… О! Я не сержусь на него за это… он молод… я стар… ему скучно со мною… и притом Иов сказал мне…

Полковник остановился и взглянул на Фульмен с любезной улыбкой.

— Что он вам сказал? — спросила танцовщица.

— Что он влюблен… вероятно, в вас… вы так прекрасны и притом лицо у вас такое доброе… и он будет с вами так счастлив, не правда ли?

Фульмен с улыбкой покачала головой.

— Нет, он не в меня влюблен… однако… Ах, полковник! — воскликнула она с благородной искренностью, тронувшей до глубины души старика: — Я могу признаться вам, потому что вы его отец: я люблю его…

— А он вас не любит?

— Нет.

— Значит, он слеп! — пробормотал старик, взглянув на танцовщицу взглядом знатока, умеющего ценить красоту женщин.

— О, будьте покойны, — сказала Фульмен, — он полюбит меня когда-нибудь. Я это чувствую… а если я хочу чего-нибудь…

Фульмен упрямо надула губки, что вызвало улыбку у полковника, и продолжала:

— Я пришла к вам поговорить о нем потому, что мы оба любим его больше всего на свете.

— Благодарю вас, — сказал старик, пожав руку Фульмен.

— А еще потому, — продолжала она, — что ему грозит большая опасность.

— Опасность! — вскричал, весь задрожав, полковник, причем вся кровь прилила у него к сердцу.

— Успокойтесь, — сказала Фульмен, — мы можем ее предупредить.

— О, так говорите, говорите скорее!

— Полковник, — серьезно продолжала молодая женщина, — знаете ли вы врагов Армана?

— Врагов? Ах, возможно ли это? Он так добр, так благороден, дорогое мое дитя.

— В таком случае, они есть у вас?

При этом вопросе полковник вздрогнул, и перед его глазами, как в панораме, промелькнуло все его прошлое… У него потемнело в глазах.

— Быть может.

— Ну, так слушайте.

И Фульмен рассказала дрожавшему полковнику о любви его сына к таинственной Даме в черной перчатке и происшествиях, совершившихся в течение последних двух дней. Полковник слушал танцовщицу, но едва она кончила свой рассказ, как сгорбленный старик выпрямился, и потухший взор его заблистал гневом и энергией.

— Ах! — воскликнул он. — Если кто-нибудь осмелится, коснуться моего ребенка… то я, кажется, потрясу небесный свод и обрушу его на голову дерзнувшего.

— Слушайте, — сказала Фульмен, — вот зачем я пришла к вам. Под предлогом поездки по делам, требующим присутствия Армана, увезите его отсюда. Уезжайте с ним сегодня же вечером. Увезите его подальше от Парижа, в Нормандию, в Бретань, куда хотите, а я в течение этого времени постараюсь узнать тайну Дамы в черной перчатке…

Фульмен встала.

— Я еду к Арману, — сказала она, — через несколько минут вы должны также отправиться к нему; сделайте вид, что вы никогда не видали меня и что только случай свел нас у него. Вы приедете просить Армана сопровождать вас… в Нормандию, не правда ли?

— Да, — сказал полковник, — у меня действительно есть небольшое имение в нескольких лье от Гавра.

— Отлично, — сказала Фульмен, — так я поеду уговаривать Армана отправиться с вами.

Теперь понятно, почему Фульмен сказала Арману, что она не нашла Блиды, причем быстро обменялась многозначительным взглядом с полковником, когда тот появился на пороге спальной.

— Дорогое дитя, — сказал полковник, — можешь ли ты пожертвовать неделю своему старому отцу, который, как ты знаешь, никогда не просил посвящать ему твое свободное время? Ты непременно должен поехать со мною в Нормандию. Дело идет о твоем состоянии.

Арман колебался и взглянул на Фульмен. Она же наклонилась к нему и шепнула ему:

— Поезжайте! К вашему возвращению я отыщу Даму в черной перчатке и узнаю ее тайну.

В тот же вечер полковник и его сын сели в карету, и Фульмен сказала себе:

— Теперь, когда мне уже нечего дрожать за Армана, я могу вспомнить, что меня зовут Фульмен, и доказать Даме в черной перчатке, что это имя обозначает «молния».

XXXIII

В таком рассказе, как наш, где встречается множество лиц и события быстро сменяют одно другое, автор должен переносить внимание читателей то туда, то сюда, часто оставляя совершенно в стороне некоторых действующих лиц. Мы оставили Даму в черной перчатке в замке де Рювиньи с майором Арлевым и капитаном Гектором Лембленом, чтобы вернуться к нашему несчастному герою Арману, заснувшему на кушетке у Фульмен, а теперь мы снова вернемся в Рювиньи и к той минуте, когда майор Арлев настаивал, выходя из-за стола, чтобы Гектор Лемблен проводил их в комнату, где должна была храниться шкатулка генерала. Читатель, вероятно, помнит, что Гектор Лемблен, несмотря на сильное волнение, согласился на это. Дама в черной перчатке и майор Арлев, заметив волнение, охватившее капитана, переглянулись. Но Гектор, не поднимавший глаз, не заметил этого движения.

— Я понимаю, — сказал майор, подойдя к Гектору Лемблену и взяв его под руку, — что это тяжело для вас…

— Идемте, — резко перебил его капитан, которому страх выдать себя придал неожиданную смелость.

Он встал и взял свечу.

— Жермен, — сказал он, обращаясь к камердинеру, — ты пойдешь с нами.

Жермен поднял связку ключей, которую капитан уронил вместе со свечою у дверей комнаты, порога которой он не решился переступить, и пошел впереди. Сзади, опустив голову, страшно подавленный, молча выступал капитан. Неестественная энергия, проявленная им на минуту, исчезла с быстротой молнии. Дама в черной перчатке следовала за ним, опираясь на руку своего спутника. Все четверо вышли из столовой и дошли до коридора, разделявшего замок Рювиньи на две половины.

Трехминутный переход показался Гектору Лемблену целою вечностью. Ноги у него подкашивались, холодный пот выступил на лбу, и он задыхался на каждой ступеньке. Жермен обернулся и вполголоса сказал майору, но так, однако, чтобы капитан мог слышать:

— Бедный барин… воспоминания о барыне, о которой все ему здесь напоминает, довели его до такого состояния.

Эти слова придали мужество капитану. Он надеялся, что они введут в заблуждение гостей, и он продолжал идти вперед.

Но волнение капитана усилилось, когда они достигли коридора. Он неоднократно прислонялся к стене, чтобы не упасть. Заметив это, Жермен поддерживал его. Майор и Дама в черной перчатке следовали за ним, продолжая многозначительно переглядываться, что, без сомнения, сильно встревожило бы капитана, если бы он мог поймать их взгляды. Но капитан шел, опустив голову, и, казалось, забыл о своих спутниках, так сильно он углубился в свои думы. Наконец Жермен дошел до двери коридора.

— Вот здесь, — сказал он с ударением, которое, по-видимому, произвело на капитана действие электрической искры.

— Вот здесь…

Эти слова, казалось, объяснили ужасную драму и пробежали гальваническим током по телу Гектора Лемблена. Человек обладает странной особенностью: иногда упадок сил внезапно сменяется в нем необычайным подъемом духа. Эти слова, напомнившие капитану ужасную драму, вернули ему на время спокойствие, силы и присутствие духа.

— Да, вот здесь, — повторил он с не менее странным ударением, хотя с совершенно другим значением, чем его камердинер.

В словах, произнесенных Жерменом, звучала затаенная ирония, которая слышится в голосе уличенного преступника, не ощущающего угрызений совести, когда он говорит своему сообщнику:

— Вот здесь мы убили вместе с тобою.

В голосе же капитана, произнесшего слова «вот здесь», слышался стон и вопль мучительного угрызения совести.

Жермен отыскал в связке ключ и, не колеблясь, сунул его в замочную скважину и повернул два раза, потому что замок отпирался на два поворота. Но раньше чем толкнуть дверь, он обернулся и взглянул еще раз на своего господина.

Гектор Лемблен стоял выпрямившись и спокойный, как человек, не испытывающий ни малейшего волнения. Но синеватая бледность лица, искривленные губы, холодный пот, выступивший у него на лбу, и конвульсивная дрожь, пробегавшая по всему его телу, выдавали его.

Жермен взглянул через плечо и увидел майора Арлева и его спутницу, мрачных, грустных, молчаливых, похожих на судей, которым после произнесения приговора приходится еще присутствовать при исполнении произнесенного ими приговора.

— Ну, Жермен, — пробормотал капитан прерывистым и надломленным голосом, — отворяй же.

Жермен толкнул дверь и первый переступил порог комнаты, где Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох. У капитана хватило сил последовать за ним, но, пройдя несколько шагов, он почувствовал себя дурно и схватился за спинку кресла. Что касается Дамы в черной перчатке и майора Арлева, то они, войдя, окинули взглядом комнату, которую мы опишем в нескольких словах.

Комната покойной баронессы Марты де Рювиньи, состоявшей во втором браке за Гектором Лембленом, была довольно обширна; мрачный и строгий вид ее, по-видимому, свидетельствовал о страшной драме, разыгравшейся в ее стенах. Большая дубовая кровать, с витыми колонками и пологом из зеленой саржи, стояла в самом темном углу комнаты, обои которой были одного цвета с пологом кровати и ослабляли свет, бросаемый свечою Жермена. Зеркала были закрыты кисеей, кровать, ничем не покрытая, казалось, сохранила отпечаток тела Марты, а беспорядок драпировок указывал на ожесточенную борьбу. При дневном свете можно было бы, вероятно, заметить, что местами на занавесках есть дыры — следы зубов.

Наконец, та часть кровати, которая была прислонена к стене, была отодвинута, и угол полуоткрытой драпировки давал возможность разглядеть небольшую часть белой стены. Капитан долго стоял, прислонившись к креслу. Силы изменили ему, и все тело его дрожало.

— Капитан, — обратился к нему майор, причем в голосе его слышалось сочувствие к его волнению, которое можно было приписать столько же скорби, как и угрызениям совести, — мы сочли ваше присутствие здесь необходимым при розыске шкатулки, иначе мы не сочли бы себя вправе так жестоко растравлять ваши горестные воспоминания.

Капитан ничего не ответил. Он, казалось, погрузился в прошлое, которое живо представлялось его расстроенному мозгу. Майор продолжал:

— К счастью, письмо генерала упрощает наши розыски, и понадобится всего несколько минут, чтобы отыскать шкатулку.

— Господин граф, — заметил Жермен, в то время как капитан молча и сурово смотрел на кровать, к которой, казалось, его приковывала невидимая тень, — господин граф не подумал, что если он желает произвести розыски в стене или в паркете, то нам понадобятся инструменты.

— Это правда, — согласился майор.

— Я пойду позову слугу и прикажу ему сыскать лом и молот…

Слова эти вывели капитана из оцепенения. Он соскочил с кресла, в которое опустился, и крикнул:

— Нет! Нет! Я не хочу… я не хочу, чтобы сюда входили… Жермен, иди сам… иди!

Когда Жермен вышел, чтобы исполнить приказание барина, капитан взглянул на своих гостей глазами, полными слез, и сказал:

— Простите… но я так любил ее…

Майор и Дама в черной перчатке молча поклонились, как бы говоря: «О, мы понимаем, как вы страдаете, капитан…». Жермен вернулся с инструментами.

— Закрой дверь, чтобы никто не вошел, — пробормотал Гектор Лемблен упавшим голосом.

Жермен закрыл дверь и взглянул на майора.

— Что вы прикажете мне делать? — спросил он. Майор обернулся к Гектору.

— По указаниям письма генерала, — сказал он, — шкатулка находится под кроватью, в четырех футах от стены.

— Возможно, — пробормотал капитан, снова впавший в оцепенение и продолжавший растерянно смотреть на разорванные обои.

— Значит, придется отодвинуть кровать.

Майор сделал знак Жермену. Тот положил принесенные инструменты на стул и начал отодвигать кровать. Но одно полотнище обивки, покрывавшей стену, оторвалось, зацепив за ножку кровати, которую Жермен сильно дернул; на оголившемся месте обнажилась стена.

Вдруг капитан пронзительно вскрикнул, как осужденный на смерть, который видит возвышающейся перед ним эшафот, — это был крик убийцы, которому предъявили вещественные доказательства его преступления.

Трое присутствовавших в комнате увидели, как он вдруг пошатнулся, как бы пораженный насмерть, и упал навзничь на паркет.

Жермен подбежал, чтобы поднять его. Дама в черной перчатке также наклонилась над ним.

— Он умер? — спросил майор.

— Нет, — сказала она, поднимая голову, — он в обмороке.

— Еще одно волнение в таком роде, — прошептал граф Арлев, — и он умрет.

— Ах! — вздохнула Дама в черной перчатке, на губах у которой мелькнула одна из тех улыбок, от которой даже храбрый человек приходит в содрогание. — Это было бы еще слишком рано!

И в то время, как Жермен поднимал своего господина, чтобы унести его, молодая женщина устремила глаза на стену, обнаженную от обивки.

— Смотри! — сказала она.

Она протянула руку и показала графу Арлеву кровавое, наполовину стершееся пятно… след руки… это, конечно, была рука Марты…

— А! Понимаю… — сказал майор.

— Пусть теперь говорят, — прошептала Дама в черной перчатке медленно и серьезно, — что Бога нет.

Жермен отнес своего бесчувственного господина в его комнату, положил на кровать и, многозначительно взглянув на майора, следовавшего за ним, казалось, спросил, что тот прикажет ему делать.

— Доктора звать бесполезно, — ответил майор, — твой барин сам придет в себя.

— Жермен, — сказала Дама в черной перчатке, — войдите в комнату, где совершилось преступление, возьмите губку и смойте пятно.

— Слушаю, сударыня, — почтительно ответил лакей, что доказывало власть, приобретенную над ним женщиной, которую он видел в первый раз в своей жизни.

— Капитан не должен подозревать, — продолжала она, — что и мы видели это пятно; напротив, он должен думать, что ему сделалось дурно и что угрызение совести представило ему след преступления, который существует только в его воображении.

Жермен вышел. Молодая женщина села около бесчувственного капитана.

— Теперь, — сказала она, — нужно позаботиться об этом человеке; он должен жить, он должен полюбить меня…

— Ах, он уже достаточно страдает, — прошептал майор.

— Вы находите? — спросила Дама в черной перчатке. — А разве генерал де Рювиньи не страдал, умирая и мучаясь изменой своей жены? Разве, вы думаете, Марта умерла без ужасных мучений?

Майор опустил голову и промолчал.

— О! — продолжала она. — Мало одних угрызений совести, чтобы убить этого человека, но он должен умереть от роковой и безумной любви, которую Бог дал мне власть внушать людям, той любви, чувствуя приближение которой человек должен начертать себе, как было написано на дверях дантовского ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

— Вы неумолимы… — прошептал граф Арлев, — неумолимы, как судьба.

— Ах, — ответила молодая женщина голосом, в котором слышались глухие рыдания, — вот уже пять лет, как день и ночь меня преследует, не давая ни минуты покоя, кровавая тень, взывающая ко мне о мести; вот уже пять лет, как в моем сердце живет образ умершего, который был моею единственной любовью.

XXXIV

Когда Гектор Лемблен очнулся после долгого обморока, он увидал себя на кровати, в комнате, которую занимал в прошлом году в замке Рювиньи в последние часы жизни своей жены. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только одним фарфоровым ночником и последними лучами догоравшего камина.

Было три часа утра.

Капитан сначала не узнал этой комнаты, неясные контуры мебели которой представлялись его блуждавшему взору чем-то фантастическим.

— Где я? — был первый вопрос, с которым он мысленно обратился к себе.

Потом, понемногу привыкнув к полумраку, он понял, что находится в Рювиньи, в комнате, которая с незапамятных времен носила название «зеленой».

Но каким образом он очутился здесь? Ужасные волнения, пережитые Гектором Лембленом в продолжение нескольких часов, и обморок, последовавший за ними, перепутали все его мысли и лишили памяти. Он забыл причину, заставившую его уехать из Парижа, и вообразил, что никогда не покидал Рювиньи. В памяти его образовался пробел, пробел в целый год, и мысли его перенеслись к тому времени, когда он жил в старом нормандском замке вместе со своей женой Мартой де Шатенэ.

Марта, казалось ему, вовсе не умирала, так как он забыл все события, совершившиеся в течение истекшего года. Ему казалось, что он заснул накануне вечером после одной из длинных прогулок, которую он обыкновенно совершал вместе с нею по берегу моря. Но эта иллюзия длилась всего одно мгновенье, и воспоминания сначала медленно, затем с быстротой молнии начали следовать одно за другим. Он вспомнил, что Марта умерла… и мало-помалу все подробности загадочной драмы, которая была известна только Богу, Жермену и ему, встали в его мозгу вместе со страхом и угрызениями совести.

Однако он не мог объяснить себе, каким образом и зачем он очутился в зеленой комнате замка Рювиньи, откуда он выехал год назад вслед за бренными останками жены.

Но в то время, как он искал объяснения своему присутствию в замке, где воскресали его угрызения совестя, неумолимые и мучительные, как адское пламя, он увидал в углу, у камина, чью-то тень, смутно обрисовавшуюся при последней вспышке пламени; эта тень была силуэтом женщины… Тогда у него мелькнула мысль, что немые тени явились преследовать его… И этот раньше сильный ум почувствовал себя объятым ужасом… Ему казалось, что он видит свою жену, Марту де Шатенэ, вышедшую из могилы… И так как тень продолжала двигаться и медленно приближалась к его постели, то капитан Гектор Лемблен, когда-то бывший храбрецом на поле битвы, скептик и безжалостный в своей частной жизни, ужаснулся… Он приподнялся на кровати, испуганный, с холодным потом на лбу, со вставшими дыбом волосами и блуждающими глазами… Вытянув руки вперед, он хотел как бы оттолкнуть привидение и закричать… Но глухие звуки с трудом вылетали из его судорожно сжатого горла, и он мог только прошептать сдавленным голосом:

— Марта… Марта… не подходите… Марта… простите меня… я сильно страдал… я раскаялся…

Но тень сделала еще шаг, и чья-то рука коснулась руки капитана.

— Как вы себя чувствуете? — произнес приятный, мелодичный голос, который сразу рассеял лихорадочный страх и бред, овладевшие Гектором Лембленом, и пробудил в то же время его воспоминания…

Капитан перестал кричать; он опустил поднятые руки и лежал неподвижно, приковав глаза к тени, очертания которой сделались теперь более ясны и потеряли свою фантастичность. В камине пламя вспыхнуло ярко и осветило комнату, так что капитан узнал Даму в черной перчатке.

Тогда ум его окончательно прояснился; он вспомнил все, и события одно за другим, начиная с самого его отъезда из Парижа под предлогом розыска шкатулки генерала до прибытия в Рювиньи, приезда майора Арлева и его спутницы, и потрясшего его кровавого отпечатка на стене, пронеслись перед ним… Но дальше капитан не помнил ничего.

Что же произошло потом?

О! Его гости, без сомнения, видели роковое доказательство его преступления… Они, конечно, все угадали, все узнали. Капитан не решался еще допустить третье предположение, что они могли дать знать о его преступлении правосудию. Однако человек, который только что дрожал от суеверного страха пред тенью, которую он принимал за призрак, вышедший из могилы; человек, видевший пред собою олицетворенное человеческое правосудие и желавший защитить себя от него, и которому казалось, что последние искры догоравшего огня в камине освещали орудие казни, — этот самый человек, за минуту бессильный и объятый страхом перед призраком, вдруг овладел собой, почувствовал прилив энергии и приготовился к ожесточенной борьбе, ставкой которой являлась его жизнь…

Вместо того, чтобы закричать и искать спасения в бегстве, капитан, наконец, убедившийся, что его гости, по меньшей мере, подозревают, если не уверены в его гнусном проступке, сразу вернул себе ясность мысли и хладнокровие, и у него явилась даже мысль разыграть роль безумного человека, истерзанного нравственными муками, который все забыл во время своего обморока; он обвел вокруг себя бессмысленным взором, только что пришедшего в себя больного.

— Кто говорит со мной? Кто вы? — спросил он наконец. Дама в черной перчатке снова подошла к камину, взяла свечу, зажгла ее о ночник и вернулась к кровати. Капитан увидел на ее губах грустную улыбку; глаза ее были печальны и нежны, а голос свеж, мелодичен и искренен.

— Как вы себя чувствуете? Лучше ли вам? — спросила она.

В этих простых словах звучало столько доброты и участия, что капитан вздрогнул и спросил себя, неужели женщина может смотреть так, как она смотрела на него, и говорить так, как она говорила с ним, с человеком, которого считает преступником.

И вдруг у него блеснула надежда, что, может быть, они не заметили кровавых следов и, приводя его в чувство, забыли о постели, шкатулке и не взглянули на стену.

Дама в черной перчатке поставила свечу на столик, взяла чашку, налила в нее питье из маленькой склянки, помешала ложкой и подала капитану.

— Выпейте, — сказала она с улыбкой.

В эту минуту Гектор Лемблен, который чувствовал то прилив сил, то слабость, сохранял полное присутствие духа и самообладание, так что с успехом мог продолжать разыгрывать роль человека, которому изменила память.

— Господи, Господи! — проговорил он. — Что случилось? Где я? Кто вы, сударыня?

— Выпейте сначала, — нежно и настойчиво повторила Дама в черной перчатке с улыбкой, которой никто не мог бы противостоять.

Он взял чашку, выпил и продолжал растерянно смотреть на нее.

— Вы спрашиваете меня, где вы? — сказала Дама в черной перчатке, садясь в кресло у изголовья кровати, — Вы у себя, в замке де Рювиньи.

— Ах! — произнес капитан голосом человека, напрасно старающегося разобраться в своих воспоминаниях.

— Я дочь покойного генерала, — продолжала молодая женщина, опуская голову, — приехала к вам с майором Арлевым,

И она прибавила взволнованным голосом, в котором звучало сочувствие:

— О, извините нас, мы страшно виноваты перед вами, майор и я, и хотя невольно, но мы поступили жестоко, потому что из-за несчастной шкатулки причинили вам страшное горе… Вы не могли справиться с собой… Не успели вы войти в комнату… как лишились чувств… и тогда мы все забыли, все бросили, чтоб помочь вам.

«Они ничего не знают», — подумал Гектор.

Тогда он схватился за голову и вскрикнул, чтобы заставить подумать, что память наконец вернулась к нему. Он прошептал глухим голосом:

— О Марта, Марта, я вас так любил!

Дама в черной перчатке взяла его руку и нежно пожала ее.

— Сударь… сударь… — сказала она таким нежным голосом, что он мог бы утешить человека, утратившего блаженство неба.

— О, простите меня, сударыня, вы добры… вы хотите утешить несчастного, лишившегося счастья и надежды, извините меня, что, пригласив вас в Рювиньи, я сделал вас свидетельницей тяжелого горя человека, ослабевшего, как ребенок; еще раз простите меня.

— Простить вас? — спросила она. — Нет, это мы должны просить у вас прощения… но ваше горе так тронуло нас, что мы постараемся заставить вас… хоть отчасти забыть его…

Легкий шум, раздавшийся за дверью, прервал слова Дамы в черной перчатке. Кто-то тихо постучал.

— Войдите! — проговорила она.

На пороге показался майор Арлев. Капитан подозрительно посмотрел на него, и в его взгляде можно было прочитать сильное волнение: видел ли майор или нет кровавый след?

Но русский дворянин приятно улыбался, и его красивое старческое лицо сияло довольством.

— А! Вот видите, мое дорогое дитя, — сказал он, войдя и обратившись сначала к Даме в черной перчатке, — что я был прав; я немножко сведущ в медицине; когда я служил на Кавказе, то вел знакомство с черкесскими знахарями и научился у них кое-чему. Ведь я вам говорил, что обморок капитана не будет иметь роковых последствий, а лекарство, которое я приготовил…

— Извините меня, майор, — перебил капитан, протягивая руку, — извините, что я сделал вас свидетелем моей слабости!

— О, пустяки, дорогой хозяин, — сказал майор.

— Завтра я буду лучше владеть собою, — прибавил капитан, силясь улыбнуться, — я обещаю вам это… я справлюсь с своим горем… и мы отыщем шкатулку.

— Хорошо, но в таком случае надо быть благоразумным, дорогой капитан, и так как я взялся быть вашим доктором, то вы должны немножко слушаться меня. Я дам вам еще ложку лекарства и затем предписываю покой, вы проспите часов пять или шесть; сон необходим.

— Постараюсь, — сказал капитан с покорностью ребенка.

— Мы оставим вас, — продолжал майор. — Ваш камердинер приготовил наши комнаты, и мы отправимся к себе. До свиданья…

— Прощайте! — сказала Дама в черной перчатке, взяв свечу и направляясь к двери вслед за майором, который прошел первый. На пороге она обернулась и, взглянув на капитана, улыбнулась и исчезла.

Комната снова погрузилась во мрак, но капитану казалось, что взгляд и улыбка Дамы в черной перчатке все еще освещают ее: он чувствовал странное волнение и с необъяснимой тоской проговорил: «Мне кажется, что я полюблю ее!».

Угрызения совести и волнения — все исчезло в одну минуту от улыбки женщины, как утренний туман исчезает при первых лучах солнца.

Что произошло тогда в сердце и в уме капитана Гектора Лемблена, никто не мог бы этого определить.

Но долго еще после ухода этой женщины, взгляд, голос, улыбка и малейшее движение которой производили какое-то странное очарование, он лежал неподвижно на кровати, обхватив голову руками, в состоянии какого-то экстаза. Угрызения совести перестали терзать его; слабость его прошла; разочарование жизнью, которое он испытывал еще накануне, уступило место смутной надежде… Этот человек, который еще недавно смотрел на себя, как на живого мертвеца, а на свое прошлое бросал такой взгляд, каким побежденный, убегая, окидывает поле сражения, где он оставляет только трупы и тлеющие обломки, осмелился строить планы о будущем… он начал мечтать… Но среди мечтаний его внезапно осенила мысль, одна из тех, которые проясняют умы, потонувшие потемках, овладела всем его существом и заставила вскочить.

«О! — сказал он себе: — Я хочу быть любимым ею и не хочу, чтобы она узнала… нет! Нет! Никогда!»

И капитан быстро подбежал к камину, разрыл еще теплую золу, схватил уголь и, даже не замечая, что жжет себе пальцы, поднес его к губам, раздул и зажег свечу.

XXXV

Капитан наскоро накинул халат и, со свечкою в руке, осторожно отворив дверь, прошел комнату, смежную со спальной, и на цыпочках дошел до коридора, в конце которого находилась комната, где умерла Марта.

Глубокая тишина царила в замке. Все уже спали. Капитан шел твердой походкой, не шатаясь и не волнуясь, как накануне. Теперь он хотел жить и быть любимым, жаждать счастья и забвения. Зачем же он шел в комнату, порог которой он с трудом прежде решался переступить? Он шел туда, чтобы уничтожить след своего преступления.

Дойдя до двери, он увидел, что она заперта. У кого же находится ключ? У Жермена, разумеется. Капитан должен был вернуться к себе. Его камердинер спал, когда в Рювиньи еще все жили, в маленькой каморке в нижнем этаже, находившейся под зеленой комнатой. Капитан подумал, что, возвратясь в замок, он поселился в своей прежней комнате, чтобы быть ближе к барину, потому что комната камердинера и зеленая комната сообщались между собою винтовой лестницей и были соединены звонком, кнопка которого помещалась у изголовья кровати Гектора Лемблена. Комнаты, приготовленные для майора Арлева и Дамы в черной перчатке, находились так далеко, что Гектор не боялся разбудить их звонком. Капитан позвонил, и через несколько минут вошел Жермен.

Он выразил удивление, увидав, что барин его не спит среди ночи и имеет вид человека, возвратившегося с какой-то таинственной прогулки. Но капитан не дал ему времени открыть рот.

— Жермен, — спросил он, — у тебя должен быть ключ от комнаты барыни?

— Да, — ответил лакей.

— Ты тотчас ее запер, не так ли?

— Разумеется, сударь.

— Где ключ?

— Вот он.

Жермен вытащил ключ из кармана и подал его капитану.

— Так идем вместе, — сказал капитан.

— К барыне?.. — нерешительно спросил лакей.

— Да, — ответил капитан спокойно, что крайне удивило Жермена.

— Как странно, — пробормотал он. — Барин говорит о том, что хочет войти в комнату барыни, точно дело идет о поездке верхом.

Но так как капитан говорил сухим тоном, то Жермен, не всегда решавшийся обращаться фамильярно, не возразил ничего. Он последовал за Гектором Лембленом, который, дойдя до порога комнаты Марты, жестом приказал ему открыть дверь. Жермен повиновался. Капитан вошел спокойный, со свечою в руке, и бросил быстрый, испытующий взгляд вокруг, желая убедиться, нет ли чего подозрительного в комнате.

Потом Гектор Лемблен направился прямо к стене, обнаженной от обивки, на которой несколько часов назад он заметил роковой след, увидав который он упал в обморок. Но, к его удивлению, след исчез.

— Жермен, — вскричал капитан, указывая рукой на стену, — Жермен, смотри!

Спокойствие капитана сменилось сильнейшим волнением. Жермен оставался невозмутимым.

— Что такое? — спросил он, простодушно взглянув на своего барина.

— Ты не видишь?

— Чего?

— На стене ничего нет?

— А чему же там быть? — спросил слуга с удивлением.

— А пятно?

— Какое пятно?

— След руки.

— Я не знаю, что барин хочет сказать.

— Как, — вскричал капитан. — А сегодня ночью, когда ты отодвинул кровать и обивка свалилась, ты разве не видал?

— Я ничего не видал, ровно ничего, — отнекивался Жермен.

— Но ведь я же не грезил! — вскричал капитан. — Ведь когда я увидал эту руку… я и упал без чувств.

— Я думаю, что память изменила вам, сударь, — возразил слуга, — или, вернее, вы еще не совсем пришли в себя. Действительно, сегодня ночью вы захворали… очень сильно… у вас была лихорадка, с бредом… и вам легко все это могло привидеться.

— Как странно, — прошептал капитан. — Если это и вправду так, то я, конечно, сходил с ума.

После минутного раздумья он вдруг спросил:

— Что же произошло после моего обморока?

— Майор и эта дама совершенно забыли о шкатулке и бросились ухаживать за вами… Вас подняли; я отнес вас в вашу комнату и уложил на кровать, — рассказывал Жермен.

— А они не удивились, когда увидали, что я упал в обморок?

— Нет, благодаря моему рассказу.

— Какому рассказу?

— Я им рассказал, что после смерти барыни вас преследуют привидения, что вам всюду чудится покойница и что нет ничего удивительного, если в ее комнате…

— Довольно! — перебил его капитан. — Понимаю…

И Гектор Лемблен твердо и спокойно начал ходить по комнате и осматривать все углы и закоулки, от кровати и занавесей до бархатных стульев. Он заглянул даже в шкафы, желая убедиться, что Дама в черной перчатке и майор Арлев не могли найти следов таинственного преступления, свидетелями которого были только Бог, Жермен и он сам.

— Нет ничего, — сказал он наконец. — Ровно ничего.

— О, — заметил Жермен с циничной улыбкой, — барин прекрасно знает, что мы приняли предосторожности в прошлом году, прежде чем уехать.

— Молчи!

Это слово, произнесенное Гектором Лембленом глухим голосом, вырвалось у него как последний крик угрызения совести. После минутного молчания он вдруг обратился к Жермену:

— Ты помнишь, за какую цену я купил твое молчание?

— О, разумеется, я не могу жаловаться на барина, — нагло ответил слуга. — Барин щедро обеспечил меня, и если бы я не считал своею обязанностью оставаться всегда при нем, я мог бы преспокойно жить в своем имении.

— Ну, так я обещаю тебе подарить еще тридцать тысяч франков, если…

— Если?.. — спросил Жермен с удивлением и стараясь выказать алчность.

— Если я женюсь на молодой даме, приехавшей с майором Арлевым.

— Барин женится на ней, — спокойно сказал Жермен. Лемблен побледнел, затрепетал от радости, и его сердце, истерзанное горем и угрызениями совести, забилось, как у двадцатилетнего юноши.

— Пойдем, — сказал он.

Капитан снова переступил порог комнаты покойницы и вышел в коридор. Жермен тщательно запер дверь и последовал за своим господином. В это время начало светать, и капитан боялся встретить кого-нибудь из своих слуг. Но в замке, по-видимому, все еще спали. Между тем, пройдя две трети коридора, капитан вдруг остановился. Послышался шум шагов; он доносился с главной лестницы, и страх Гектора Лемблена очутиться лицом к лицу с кем-нибудь из старых слуг замка де Рювиньи, которые, как ему казалось, подозревали ужасную драму, разыгравшуюся в комнате Марты и помутившую рассудок капитана. Шаги приближались…

С минуту капитан, волнуемый предчувствием, хотел свернуть в сторону, потому что коридор, в котором он находился, примыкал к главной лестнице; но врожденное чувство достоинства остановило его. Он не хотел бежать от своих слуг; он хотел сохранить за собою право ходить днем и ночью по замку, который был его законной собственностью.

Капитан продолжал идти вперед и достиг конца коридора. Жермен следовал за ним, но в эту минуту какой-то человек поднялся на последнюю ступеньку и очутился лицом к лицу с Гектором.

Это был майор Арлев. Капитан сделал шаг назад и немного смутился.

— Как, — спросил он, — вы уже встали, граф? Майор холодно посмотрел на Гектора Лемблена.

— Я искал вас, — ответил он.

— Вы… меня… искали?

— Да, — продолжал майор, — состояние, в котором я оставил вас сегодня ночью, внушало мне некоторые опасения; проснувшись около четырех часов, я, не долго думая, накинул халат и пошел узнать, как вы себя чувствуете и спите ли?

— В самом деле… — пробормотал капитан. — Вы были у меня?

— Придя к вам, я нашел кровать пустою и заключил, что мигрень и сильное нервное возбуждение явились неизбежными следствиями состояния, в котором вы находились несколько часов назад, и что вы вышли на воздух освежиться.

— Правда, — ответил капитан, ухватившись за предлог, который подсказал ему его собеседник, чтобы объяснить свою ночную прогулку.

— Однако, — продолжал граф Арлев, — странно, что вы пошли освежиться в коридор; быть может, у вас явилась фантазия посетить комнату, в которой вам сделалось дурно сегодня ночью?

Гектор Лемблен почувствовал, что краснеет.

— О, разумеется, нет, — сказал он, — хотя у меня было сначала это намерение… Но я захотел быть мужчиной и победил свое горе… Однако, — поспешил прибавить капитан, желавший скрыть свое смущение и уклониться от разговора на эту тему, — теперь я чувствую себя прекрасно и пойду спать. Добрый вечер, майор, или вернее, доброго утра.

Капитан поклонился майору Арлеву и прошел мимо, в то время как последний обменялся быстрым взглядом с Жерменом и вернулся в свою комнату.

Три часа спустя после неожиданной встречи с графом Арлевым Гектор Лемблен, выйдя из своей комнаты, направился к помещению, которое занимал его гость.

Майор и Дама в черной перчатке давно уже встали и приветствовали Гектора Лемблена улыбкой. Капитан помолодел лет на десять. Человек, еще накануне казавшийся стариком, превратился теперь в молодого человека. Капитан хотел нравиться, хотел быть любимым. В этом состоял весь секрет произошедшей в нем перемены.

Он галантно поцеловал руку Даме в черной перчатке, пожал руку майору и сказал с грустной улыбкой:

— Я пришел загладить свою вину и поблагодарить моего доктора и мою прекрасную сестру милосердия и предложить себя в их распоряжение для отыскивания шкатулки.

— О, нет, позже, — сказала Дама в черной перчатке, бросив на капитана обаятельный взгляд, приведший его в окончательное смущение. — Вы еще недостаточно окрепли…

Гектор Лемблен ответил грустным тоном:

— Я почерпнул силу в слабости и клянусь вам, сударыня, что я войду, не колебаясь, даже не волнуясь, в комнату, где умерла моя возлюбленная жена…

— Капитан говорит правду, — заметил граф, — прилив силы всегда наступал вслед за слабостью, и нужно воспользоваться моментом спокойствия, чтобы покончить дело со шкатулкой.

— Так идемте, — сказала Дама в черной перчатке. Она встала и оперлась своею беленькой ручкой на руку капитана, вздрогнувшего от этого прикосновения. Только теперь он заметил, что одна рука молодой женщины была, как и накануне и в тот вечер, когда он встретил ее в первый раз, в черной перчатке.

— Сударыня, — сказал он ей вполголоса, когда они выходили из комнаты, чтобы отправиться в комнату, где находилась шкатулка, — позвольте мне задать вам, быть может, несколько нескромный вопрос?

— Спрашивайте, — сказала она, улыбнувшись.

— Разве у русских в обычае носить перчатки на одной руке?

Дама в черной перчатке содрогнулась, и капитан почувствовал, как дрожит ее рука, майор обернулся и резко заметил капитану:

— У каждого, сударь, есть своя тайна. Эта черная перчатка — тайна этой дамы, тайна, которой она не может открыть вам.

Капитан закусил губу, украдкой взглянул на молодую женщину и заметил, что она бледна, как смерть.

— Идемте скорее! — сказала она, ускорив шаги. Гектор Лемблен, задумавшись, вел своих гостей той же самой дорогой, как и накануне, открыл, не колеблясь, дверь и пропустил майора и Даму в черной перчатке вперед.

Накануне, как уже помнит читатель, Жермен сдвинул кровать с того места, где, по описанию генерала де Рювиньи, должна была находиться шкатулка. Капитан взял лом и молот, оставленные Жерменом прошлой ночью, и без малейшего труда вынул квадрат паркета.

Генерал сказал правду. Под квадратом было углубление, в котором должна была находиться железная шкатулка, которую капитан схватил дрожащей рукой в то время, как майор и Дама в черной перчатке внимательно следили за ним.

— Вот ваше состояние, — сказал русский дворянин своей спутнице, взяв шкатулку из рук капитана.

В шкатулке был маленький замок, а в нем торчал ключ. Майор повернул его и открыл шкатулку. Капитан с любопытством нагнулся над нею и, заглянув, вскрикнул.