— Что же ты намерен делать? — шепнул Рокамболь на ухо Цампе.
      — Будь покоен. На этот раз предоставь мне действовать.
      Цампа поднялся по лестнице прежде Рокамболя.
      — Как, — сказал капитан по-испански, — ты уже приехал?
      — Да, капитан.
      — Где же каторжник? — спросил Педро С, видя в лодке только одного графа.
      — Он умер.
      — Что?
      — Его убил граф.
      — Ты шутишь?
      — Нисколько. Маркизхотел убежать: он бросил руль, выпрыгнул в море и пустился вплавь. Но граф распорядился с ним по-польски.
      — Что?
      — Он выстрелил в него из револьвера так, что маркизнырнул и больше не показался на поверхности.
      — Ах, господин граф, — воскликнул капитан по-английски. — Вы сделали похвальное дело, убив каторжника, решившего убежать.
      — Я исполнил свой долг, капитан, — отвечал скромно Рокамболь.
      На другой день Цампа подал Рокамболю номер мадридской газеты, в которой граф Вячеслав Полацкий прочел историю, рассказанную накануне Цампой капитану дону Педро С.
      — Вот как пишут историю! — проговорил Рокамболь, расхохотавшись.
      Спустя пять дней в гостиницу «Три мага», в комнату графа Вячеслава Полацкого, вошел Цампа.
      — Ну, — сказал португалец, — нам пора в дорогу.
      — Наконец-то, — сказал Рокамболь.
      — Замок де Салландрера неблизко отсюда, — продолжал Цампа.
      — Знаю.
      Граф Полацкий простился с капитаном Педро С. под предлогом, что получил письмо, вызывающее его в Польшу по чрезвычайно важным делам.
      В десять часов утра он сел в свою дорожную карету, запряженную четырьмя сильными мулами.
      Польский вельможа выехал из Кадикса с большим шумом, в сопровождении своих четырех лакеев.
      Проехав две мили, он остановился на первой станции, в гостинице.
      Здесь вошел к нему человек, одетый в платье простого мещанина, — это был Цампа.
      Через несколько минут он сидел уже вместе с Рокамболем в карете, которая помчалась с быстротою молнии и через тридцать шесть часов доехала до Барселоны, от которой замок Салландрера находился в пятнадцати милях.
      — Послушай-ка, друг, — сказал Цампа, — нам необходимо здесь переночевать для того, чтобы переодеться.
      — Натурально, — сказал Рокамболь.
      Граф Полацкий остановился в гостинице «Лев» и велел подать ужин к себе в комнату.
      После ужина Цампа вышел и, возвратившись через час, сказал:
      — Все готово, дружище. Теперь тебе остается сделать только одно, а именно: преобразиться снова в маркиза де Шамери.
      Через четверть часа польский вельможа, которому можно было дать на вид лет пятьдесят, превратился в молодого человека со свежим румяным лицом, с белокурыми волосами, тридцати лет — в того, кто был известен в Париже под именем маркиза де Шамери.
      — Каким же образом мы выйдем отсюда? — спросил Рокамболь, оканчивая свой туалет.
      — Очень просто — через двор: тебя никто не узнает. Действительно, Рокамболь и Цампа прошли через двор, не обратив на себя ничьего внимания, и вышли на улицу.
      Они прошли пешком через всю Барселону и вышли к Помпелужским воротам.
      Здесь Цампа заблаговременно приготовил лошадей, у гостиницы «Инфант».
      — Вот что, дружище, — сказал португалец, — нам следует выпить на дорогу бутылочку астурийского; нам ведь придется ехать по холоду до самого рассвета.
      — Что ж, пожалуй. Но скажи мне одно: как ты объяснишь свой приезд со мной в замок Салландрера?
      — Это уж мое дело. Будь покоен.
      Цампа велел подать в отдельную комнату две бутылки астурийского вина и уселся на диване вместе с Рокамболем.
      Португалец выпил залпом два стакана, отчего лицо его немного покраснело.
      — Мне кажется, — сказал Рокамболь, — что ты уже опьянел.
      — Да, но когда я пьян, я бываю необыкновенно весел, так что люблю всех.
      Выпив еще два стакана, Цампа стал путаться в словах и совершенно, как говорится, раскис.
      — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — подумал Рокамболь. — Теперь время все у него разузнать.
      — Честное слово, — пробормотал Цампа, — ты нравишься мне, господин герцог.
      — Благодарю, — отвечал мнимый маркиз, улыбаясь.
      — И я уверяю тебя, что, когда ты обвенчаешься с Концепчьоной, моя радость будет невыразима.
      — Так что ты можешь считаться моим другом?
      — На жизнь и на смерть!
      — И ты докажешь мне это на деле?
      — Во всякое время.
      — Сомневаюсь в этом…
      — Понимаю… ты намекаешь о бумаге…
      — Ты не ошибся, — сказал Рокамболь.
      — Неужели эта бумага тебя беспокоит?
      — Гм… отчасти — да. Если бы она не существовала, я сделал бы для тебя все, что обещал.
      — И ты не врешь?
      — Честное слово Рокамболя.
      Цампа расхохотался.
      — Неужели ты думаешь, что я в состоянии употребить ее во зло?
      — О, нет… Но ведь мы только люди… ты можешь умереть скоропостижно. Нотариус, которому ты отдал ее…
      — Неужели ты поверил этому? — спросил Цампа, захохотав.
      — Чему? — спросил Рокамболь, удивляясь.
      — Тому, что я отдал эту бумагу нотариусу на сохранение.
      — Конечно, я поверил.
      — Ну, так очень глупо сделал, потому что она преспокойным образом лежит у меня в кармане.
      При этом Цампа вынул из кармана бумагу, развернул ее и положил перед Рокамболем, который сразу узнал ужасное объявление, которым он собственноручно признает себя Рокамболем, а не маркизом де Шамери.
      — Вот, — сказал Цампа, — смотри, как я дорожу этой бумагой.
      Он приблизил ее к свечке и зажег.
      — Друг мой! — воскликнул Рокамболь, обнимая португальца.
      — Однако, — пробормотал Цампа, — надо выйти на воздух… немного освежиться, я совсем ослаб.
      Они прошли немного по двору и затем пошли в конюшню. Лошади были уже оседланы.
      — Вот посмотри-ка, — сказал Цампа, указывая на кобуры у седла. — Я положил тебе пистолеты, так как дорога, по которой мы поедем, не совсем безопасна.
      — Благодарю, друг мой, — сказал Рокамболь, зловеще улыбнувшись.
      Спустя несколько минут они уже выезжали из города и повернули направо, на проселочную дорогу.
      — Вот, — сказал Цампа, — дорога в замок Салландрера.
      При этом он указал на горную цепь, видневшуюся вдали.
      Ударив хлыстом свою лошадь, он продолжал:
      — Нам придется ехать через глубокие ущелья, по краям бездонных пропастей, между которыми есть одна, называемая пропастью Вероломного рыцаря, в которой положительно не видно дна.
      — Где же эта пропасть?
      — Мы будем около нее через час.
      — Почему же ее называют пропастью Вероломного рыцаря?
      — Это легенда. Если хочешь, я тебе ее расскажу.
      — Пожалуй, — сказал Рокамболь, желая чем-нибудь убить время.
      Цампа рассказал Рокамболю длинную легенду о вероломном рыцаре.
      — Твоя легенда интересна, — проговорил Рокамболь, когда веселый португалец окончил свой рассказ, — но я не верю ей.
      — И я также. Я верю только в существование пропасти, в которой, если бросить туда камень, не слышно стука от его падения.
      — В самом деле?
      — Четыре года тому назад мы ездили на охоту из замка Салландрера — покойный герцог, дон Хозе и я. Волк, преследуемый собаками, вбежал в долину и пустился по дороге, ведущей к трещине. Герцог пустил в него пулю, и он покатился в пропасть. Это случилось среди белого дня. Напрасно мы нагибались и смотрели в пропасть: она была темна так, что мы не увидели ее дна.
      —А как велика ширина этой пропасти? — спросил Рокамболь.
      — Всадник с лошадью может смело туда провалиться. Рассказав легенду и сообщив все эти сведения, Цампа погрузился в молчание.
      Всадники ехали мелкой рысью около получаса и таким образом подъехали к долине, посреди которой находилась описанная Цампой пропасть.
      Луна скрылась за тучами; ночь сделалась темна, так что едва можно было разглядеть дорогу.
      — Вот, — сказал Цампа, указывая рукой налево, — вот пропасть Вероломного рыцаря.
      Рокамболь взглянул.
      — Темно, — сказал он, — я ничего не вижу.
      — Подожди, сейчас увидишь.
      Цампа слез с лошади, взял большой камень и бросил его вниз. Рокамболь услышал, как затрещали кусты.., но и только; он не услыхал стука от его падения.
      — Ого, — сказал он. — Пропасть глубока.
      Цампа взял обеими руками еще больший камень и приподнял его над головой.
      В это время Рокамболь выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил.
      Цампа страшно закричал, и камень выпал у него из рук.
      Рокамболь увидел, как он зашатался на краю пропасти, потом он услышал его отчаянный крик, и затем Цампа исчез из виду.
      На рассвете маркиз де Шамери, единственный человек, называющийся этим именем, приехал в деревеньку близ замка Салландрера.
      — Послушай, моя милая, — обратился он по-испански к старухе, попавшейся ему навстречу. — Как называется эта деревня?
      — Корта, сеньор.
      — Корта? Это почтовая станция?
      — Точно так.
      — А! — сказал Рокамболь. — Не здесь ли убили почтмейстера?
      — Да, сеньор.
      — Кто же его убил?
      — Наверное никто не знает, но полагают, что — путешественник, проехавший ночью в карете.
      Рокамболь подъехал к харчевне, вошел в нее и велел подать себе позавтракать. Затем он лег спать и проспал до пяти часов утра.
      Незадолго перед заходом солнца он снова отправился в путь с проводником. В девять часов вечера мнимый маркиз де Шамери въехал в узкую долину, в конце которой возвышался старый замок Салландрера.
      Согласно инструкциям Концепчьоны, он постучался в двери павильона лесовщика.
      Лесовщик отворил ему дверь и поклонился ему до самой земли.
      — Хотя я никогда не видал вашей милости, — проговорил старик, — но знаю, кто вы. Вы изволили приехать венчаться.
      — Может быть, — сказал Рокамболь, улыбаясь.
      — Потрудитесь пройти в отведенную для вас комнату. Рокамболь пошел за лесовщиком внутрь павильона, говоря про себя:
      — Будущая ночь в замке Салландрера будет для меня гораздо приятнее.
      Ему подали ужин, и он увидел на столе бутылки с вином, присланные, конечно, нарочно для него из замка Салландрера.
      — Бедный Цампа, — пробормотал он, садясь за стол, — он любил попить и в настоящее время, должно быть, завидует мне с того света.
      За ужином Рокамболь выпил довольно много вина, так что голова его отяжелела, и он встал из-за стола, шатаясь.
      Лесовщик провел его в первый этаж павильона, в отведенную для него хорошенькую спальню. Роскошная обстановка и удобство этой комнатки очень приятно подействовали на Рокамболя.
      — Обо всем этом заботилась Концепчьона, — подумал он. — Я узнаю в этой роскоши вкус моей возлюбленной.
      Мнимый маркиз де Шамери улегся в постель и вскоре заснул крепким, безмятежным сном.
      Во сне он видел себя испанским грандом, посланником, герцогом де Салландрера, миллионером, ослепляющим Бразилию своей приятной наружностью и счастьем.
      Выпитое им вино заставило бы его проспать чрезвычайно долго, если бы старик-лесовщик не разбудил его около восьми часов утра.
      — Прошу вашу милость извинить меня за дерзость, — сказал он, — но теперь уже восемь часов, и ваша милость может опоздать.
      — Что? — спросил будущий герцог, не придя еще в полное сознание.
      — Венчание назначено на девять часов. Рокамболь быстро выпрыгнул из постели и проговорил:
      — Ах, черт возьми! Если бы Концепчьона знала о том, что я спал так крепко в ожидании Этой торжественной минуты, я бы много потерял в ее мнении.
      — Позвольте, господин маркиз, сообщить вам некоторые подробности брачной церемонии.
      — Говорите.
      — По желанию архиепископа ваша милость будет венчаться при соблюдении средневековых обычаев.
      — Ну-ка, расскажи — как это?
      — При вашем венчании будут присутствовать монахи.
      — Монахи с длинными бородами?
      — Точно так.
      — В больших капюшонах?
      — Да.
      — Еще что?
      — Они заберут вашу милость.
      — Ну?
      — И вы будете принадлежать им.
      — До которых пор?
      — До конца церемонии.
      — И все тут?
      — Монахи пришли.
      — Сюда?
      — Да.
      — Они поведут вашу милость в церковь. Павильон, в котором он ночевал, находился под горою, наверху которой стоял замок Салландрера, старинное здание с остроконечными башнями, зубчатыми колокольнями и толстыми стенами, поросшими мхом. Дикий и величественный вид этого замка наполнял душу неопределенной тоской.
      — Честное слово, — подумал Рокамболь, — эта свадьба походит на похороны.
      Лесовщик продолжал.
      — Его преосвященство архиепископ гренадский немного помешан. Он желает, чтобы ваша свадьба с девицей Концепчьоной походила в точности на свадьбу Кунегунды де Салландрера, вышедшей замуж в 1471 году, в царствование Фердинанда Католического…
      — А каким образом совершилась эта свадьба? — спросил заинтересованный Рокамболь.
      — На этом месте, где мы теперь находимся, стояла часовня Богоматери.
      — Хорошо.
      — Маркиз де Вельгас, жених Кунегунды, приехал сюда так, как и ваша милость, т. е. накануне свадьбы, и провел ночь в посте и молитве.
      — А потом?
      — Потом пришли четыре монаха, покрытые капюшонами, и завязали ему глаза. Здесь надели на него подвенечную одежду.
      — Какая это одежда?
      — Шерстяная рубашка и сверх нее монашеская ряса.
      — Однако, — прервал Рокамболь, — архиепископ положительно сумасшедший человек.
      — Я того же мнения и думаю, что девица Концепчьона думает то же самое… Ах да, кстати, у меня есть к вашей милости письмо.
      — От Концепчьоны?
      — Да.
      — Давай его скорей.
      Старик вынул из кармана письмо, от которого распространился легкий аромат. Рокамболь схватил его и поспешно разорвал конверт.
      Письмо состояло из двух строчек. «Мой друг!
      Потерпите! Через несколько минут маркиз де Шамери сделается супругом девицы де Салландрера».
      — Итак, мне завяжут глаза?
      — Да.
      — И как же меня поведут в церковь?
      — Через подземный ход, соединяющий церковь с часовней Богоматери.
      — И венчать меня будут с завязанными глазами?
      — О, нет, повязку с вас снимут в часовне.
      В это время послышался легкий стук в дверь.
      — Это монахи, — сказал лесовщик и пошел отворять дверь.
      При виде четырех человек, одетых во все белое и с закрытыми лицами, Рокамболь невольно отступил назад.
      Лесовщик поклонился мнимому маркизу де Шамери и поспешно вышел.
      — Брат, готов ли ты? — проговорил один монах по-испански.
      — Черт возьми! — пробормотал Рокамболь. — Мне кажется, что меня хотят посвящать в франкмасоны.
      Он отвечал, улыбаясь:
      — Да, я готов.
      Один из монахов взял кусок белой шерстяной материи и завязал им глаза Рокамболю.
      Затем монахи запели по-латыни панихиду по усопшему.
      Рокамболь сильно вздрогнул. Один из монахов снял с него платье и надел шерстяную рубашку; другой сверху накинул платье — потяжелее первого. Рокамболь подумал, что это, должно быть, та монашеская ряса, о которой говорил ему лесовщик.
      Затем его взяли под руки и повели с хоровым погребальным пением.
      Сперва Рокамболь почувствовал, что его повели вниз по лестнице, потом — по ровному месту, наконец — опять вниз. Здесь на него пахнул сырой воздух, и он догадался, что находится в подземелье, о котором также говорил лесовщик.
      После этого его повели вверх по лестнице, и это восхождение продолжалось более часа. Вдруг холодный и сырой воздух сменился теплым, и Рокамболя повели опять по ровному месту. Вскоре он услышал стук отпирающейся и запирающейся двери и затем почувствовал под ногами каменный пол.
      — Снимите повязку, — сказал ему монах.
      Мнимый маркиз де Шамери, конечно, не заставил повторять это приказание.
      Похоронное пение и эта мрачная таинственность стали, наконец, пугать его. Вследствие этого он сорвал повязку с некоторой поспешностью и бросил вокруг себя свирепый и лихорадочный взгляд человека, который долгое время не видел света.
      Он увидел себя в какой-то нише, имевшей не более шести квадратных метров. Перед ним стоял аналой, налево между двумя колоннами висела большая картина, изображающая венчание девицы Кунегунды де Салландрера с могущественным и знатным доном Алонто д'Альвимаром, маркизом де Вельгасом в церкви замка Салландрера, — так было сказано в легенде, написанной внизу картины. Направо, точно так же между двумя колоннами, он увидел другую картину. Она изображала страшную сцену, по-видимому, взятую из мрачных летописей инквизиции. Тут была изображена казнь со всеми потрясающими ужасами пытки, изобретенными в средние века.
      Рокамболь, волнуемый страхом и каким-то мрачным предчувствием, отвернулся от этой второй картины и не хотел прочитать того, что было написано на ней внизу.
      Он повернулся назад. Три монаха уже исчезли. Позади него молча стоял лишь один.
      Вдруг послышался шум; картина, изображавшая страшную пытку, поднялась кверху на незаметных блоках, и изумленному Рокамболю представилось странное зрелище.
      За поднявшейся картиной находилась другая келья, похожая на ту, в которой стоял жених. Посреди этой кельи три монаха разжигали жаровню, на которой краснело железное кольцо. Около жаровни находилась наковальня, на которой трепетавший от страха Рокамболь увидел клещи и молот.
      Все это промелькнуло перед ним как сновидение.
      Картина снова опустилась; монахи и жаровня исчезли.
      Но в это время поднялась другая картина, изображавшая бракосочетание, и жених увидел позади ее часовню, освещенную множеством свечей. У алтаря стоял священник, ожидавший, по-видимому, обрученных. Рокамболь затрепетал от надежды.
      Вскоре в глубине часовни отворилась дверь.
      Сердце Рокамболя сильно забилось. Явилась женщина в белом платье; ее вела другая женщина, одетая в черном… Рокамболь узнал Концепчьону. Но в то время, как она подходила к алтарю, картина вдруг опустилась.
      Монах поднял свой капюшон. Рокамболь вскрикнул и отступил в ужасе назад.
      Монах, снявший капюшон, монах, на которого Рокамболь смотрел, как одуревший, был не настоящий монах.
      Это был Цампа! Цампа, который на глазах ложного маркиза де Шамери незадолго перед тем поднял кверху руки, закружился, как человек, пораженный насмерть, и исчез в пропасти, называемой ущельем Вероломного рыцаря; Цампа, которого за пять минут перед тем Рокамболь считал умершим с такой уверенностью, что для подтверждения своего убеждения готов был бы заложить огромное состояние своей невесты, девицы де Салландрера. В продолжение десяти минут воспитанник сэра Вильямса стоял, не трогаясь с места, с открытым ртом, волосы его встали дыбом, он устремил испуганный взгляд на человека, который, как казалось Рокамболю, вышел из могилы. Потом он сразу попятился назад, обернулся и стал искать выход, через который можно было бы убежать. Но все вокруг было заперто, а Цампа разразился насмешливым и страшным хохотом.
      — Итак, мой господин, — сказал Цампа, — что ты думаешь? Хорошо ли я сыграл роль, а?
      Рокамболь все еще продолжал смотреть на Цампу, и зубы его все еще щелкали от ужаса.
      — Бедняжка, — проговорил португалец, — ты полагал, что я был пьян в стельку, а? Ты думал, что я расписку нарочно сжег для того, чтобы тебе понравиться… Ха-ха-ха!
      Хриплый смех его принудил Рокамболя затрепетать от страха и сделаться неподвижным, как статуя.
      Португалец продолжал:
      — Как я замечаю, дружище, в тебе душа не настоящего разбойника, а обыкновенного жулика; ты не убийца, а вор; ты не бережешь тех, кто тебе помогает, а убиваешь их! В первый раз, когда мы были в Париже, ты хотел отделаться от меня и проткнул меня сзади, как трус! Ты думал, глупец, что такой человек, как я, человек, родившийся под знойным солнцем, человек с белыми зубами и оливковым цветом кожи, будет пренебрегать мрачным и страшным божеством, называемым мщением?
      Цампа остановился и начал хохотать, потом он продолжал:
      — Когда ты увидел, что находишься в моей власти, ты дал мне денег; а так как я их взял, ты подумал про себя: «Вот дурак, которого я два раза поймал на одну и ту же удочку!» Но ты жестоко ошибся. Если бы я владел обеими Индиями и испанской короной, я отдал бы все, если бы понадобилось, чтобы отомстить врагу. Понимаешь ли?
      Цампа судорожно хохотал, а у Рокамболя дрожали все члены.
      Цампа продолжал:
      — Ну как тебе понравилась сочиненная мною сказочка о бездонной пропасти, которая имеет в действительности только несколько футов глубины? Как ты полагаешь: хорошо я сыграл роль простреленного человека? Настоящие пули-то я ведь заранее вынул из твоих пистолетов. Я закружился, закричал и упал на кучу сена, которую нарочно положили туда, чтобы заглушить звук моего падения.
      Португалец продолжал хохотать, а Рокамболь побледнел как смерть. Однако ученик сэра Вильямса проявил сверхъестественное усилие, открыл рот, протянул руку и проговорил:
      — Потише, не так громко… Я дам все, что ты потребуешь от меня… Желаешь все мое состояние?
      — Что?
      — Тише, ради Бога, тише!
      — Ага, ты боишься, чтоб не услышали?
      — Молчи же, несчастный, она услышит тебя…
      — Кто она?
      — Концепчьона, моя невеста… та, которая так долго ждет меня…
      Цампа пожал плечами.
      — Перестань, — сказал он, — ты в самом деле думаешь, что она ждет тебя?
      — Да, — продолжал Рокамболь, на лице которого выступил холодный пот.
      — Серьезно?
      — Ведь она там, за этой картиной у алтаря?
      — Ах, да, это правда, — сказал Цампа с добродушием. — Я совершенно забыл, что ты сейчас женишься и что ты надел брачную одежду, знаешь… ту, в которую архиепископ гренадский велел тебя нарядить.
      Португалец стащил с него монашескую одежду. В эту минуту мнимый маркиз страшно вскрикнул: надетая на нем рубашка была красного цвета. Это была одежда каторжника!
      Цампа приблизился к картине, изображавшей свадьбу, и нажал пружину. Полотно вторично поднялось вверх. Но на этот раз церковь была наполнена народом. У алтаря, на коленях, стоял молодой человек, держа руку Концепчьоны, священник шел соединить их. Рокамболь узнал этого человека. Это был маркиз де Шамери — настоящий, тот, который, по мнению Рокамболя, сделался добычей рыб.
      Португалец опустил картину.
      — Не будем мешать церемонии, — проговорил он. Рокамболь чуть не упал.
      Цампа опять заговорил, смеясь:
      — Понимаешь, дружище, что в конце пьесы всегда все объясняется; я узнал это в мелодрамах, которые видел в Париже, в разных театрах. Мы уже кончаем пьесу, и я поведу тебя теперь за кулисы. Маркиз де Шамери — не ты, а другой, настоящий, который женился на Концепчьоне, — не был убит, как и я.
      Я вынул боевые заряды из твоего револьвера точно так же, как и вынул пули из своих пистолетов. Он упал в море так же, как и я в пропасть, вскрикнув. Это было у нас условлено. Я притворился мертвым, лежа на траве, а он выплыл на берег. Ты знаешь, что ночь была темна… Маркиз де Шамери преспокойно приплыл на берег, где жила Концепчьона. Гм, ты знаешь, что девица такого происхождения, как Концепчьона, узнав, что она чуть не вышла замуж за такого мошенника, убийцу, как ты, должна была сделаться женщиной, жаждущей мщения. Уверяю тебя, — прибавил португалец, смеясь, — что она с удовольствием написала письмецо, чтобы поймать тебя в ловушку.
      Последние слова ясно доказали Рокамболю, что он погиб…
      Он понял, что он не только должен потерять Концепчьону, наследство де Салландрера, свой титул и свое ложное имя, но и возможность спастись от врагов.
      Он стал чувствовать страх, какого никогда не чувствовал; ноги его подкосились, зубы защелкали, и он произнес: «Пощади», — как это случилось прежде в павильоне на берегу Марны в присутствии графа Артова и Баккара. Но Цампа, пожав плечами, надавил на другую пружину, находившуюся под картиной, изображавшей инквизицию. Монахи продолжали раздувать жаровню. Они были уже без ряс, и обезумевший Рокамболь узнал в них палача и двух его помощников.
      Позади них стояло четвертое лицо; при виде его он вспомнил стих Данте, написанный на дверях ада: «Оставь надежду навсегда».
      Это четвертое лицо была женщина — женщина, одетая в черное, как судья; это была та женщина, которая уже наказала сэра Вильямса на корабле «Фаулер». Это была Баккара!
      Убийцы иногда падают в обморок на скамьях гласного судьи, но они часто повинуются в час их казни чувству принужденной храбрости, заменяющей настоящую и дающей им силу хорошо умереть, как они говорят.
      Рокамболь предался припадку этой притворной энергии, поднял голову, отступил на шаг назад, измерил графиню Артову взглядом и сказал ей с насмешкой:
      — Ах! Я знал, что вы помогали этому человеку… у него не хватило бы духу скрутить меня.
      — Рокамболь, — отвечала Баккара медленно, — не смейтесь, не богохульствуйте… Час наказания настал для вас!
      — А-а! Если так, — сказал он, произнося ругательства и богохульства, — я не боюсь вас… я смеюсь над вами… мне все равно, можете убить меня, я все-таки был маркизом де Шамери! Дочь герцога любила меня! Виконтесса называла меня братом… и, — прибавил он со злобным смехом, — я заставил весь Париж признать вас падшей женщиной — вас, графиню Артову, ангела раскаяния, как называли вас… Через меня муж ваш с ума сошел… Теперь можете убить меня, я заранее отомстил за свою смерть…
      Он угрожал графине взглядом и движениями, казалось, что душа сэра Вильямса перешла в него. Но Баккара отвечала хладнокровно:
      — Вы ошибаетесь, вас не будут убивать… Рокамболь, пожав плечами, проговорил с насмешкой:
      — Чем же, например, вы хотите наказать меня?
      — Посмотрите на вашу одежду, — сказала медленно Баккара, — это одежда каторжника… Посмотрите на кольцо, которое краснеет в жаровне, в него закуют сейчас вашу ногу. Смерть для вас — не наказание. Жизнь в каторге, хороший кнут, позорная зеленая шапка — вот наказание для вас… для вас, хваставшего любовницами, лошадьми, для вас, носившего имя маркиза и блиставшего в парижском свете…
      Сказав эти последние слова, графиня Артова подала знак; перила, разделявшие обе кельи, упали, и все три палача схватили Рокамболя, который стал кричать и отбиваться. Но его схватили сильными руками за горло, между тем как другие руки держали его неподвижным, вытянув ноги над наковальней. Тогда один из палачей взял с огня кольцо и, положив его в воду, заковал в него, пока оно еще дымилось, ногу нового каторжника.
      — Рокамболь, — проговорила тогда Баккара, — из-за вас был в каторге настоящий маркиз де Шамери, — справедливость требует, чтобы вы заняли его место, между тем как он займет в свете то, которое вы украли у него…
      — О! — проговорил осужденный. — Я буду жаловаться правосудию, я прибегну к законному правосудию… Я буду кричать, сколько сил будет… Пусть приговорят меня к наказанию, но я потребую суда…
      — Вы ошибаетесь, — проговорила Баккара, — приговор над вами совершен законным порядком и был подписан в высшей инстанции. Разница вся в том, что он приведен в исполнение не публично. Это потому, что не хотели нанести бесчестие двум благородным семействам. Да и еще необходимо, чтобы на галерах находился человек, выдающий себя за маркиза де Шамери. Вы поняли меня теперь?
      — Нет, — закричал Рокамболь, — настоящий маркиз не похож на меня настолько, чтоб его каторжные товарищи могли меня принять за него.
      — Позвольте, я докончу…
      — О, я не слушаю, сам сатана…
      — Выслушайте, Рокамболь, — проговорила медленно Баккара, — случается, что каторжники, стараясь возвратиться на свободу и изгладить навсегда следы прошедшего, обезображивают себя…
      Тут Рокамболь, поняв все, страшно вскрикнул, но палач схватил его опять за горло и сильно сдавил его; потом в то время, как его держали неподвижно, палач вылил в чашку жидкость, помочил в ней тряпку и приложил к лицу Рокамболя… Он стал биться от страшной боли, стараясь высвободить себя, и кричал…
      Все это произошло скоро.
      Тряпку приложили так, что она закрывала только нижнюю часть лица, потом, когда ее сняли, услужливый Цампа поднес зеркало к его глазам, оставленным неповрежденными. Рокамболь испустил крик…
      Его обезобразили купоросным маслом, и его лицо сделалось ужасно.
      В это самое время раздался звук колоколов в часовне старого замка де Салландрера, и настоящий маркиз де Шамери сошел с лестницы старинной церкви, держа под руку свою молодую жену, девицу Концепчьону де Салландрера.
      Через пять дней после этого виконт Фабьен д'Асмолль находился в комнате своей молодой супруги, прекрасной Бланш де Шамери, которую Рокамболь так долго называл своей сестрой.
      Бланш лежала еще в постели. Муж ее сидел в большом кресле и, держа ее ручку, говорил:
      — Милая Бланш, ты, право, помешалась на твоих воображаемых опасениях.
      — Ах, — проговорила виконтесса, — вот уже скоро три недели, милый мой, как наш дорогой Фридерик уехал от нас…
      — Ну, что же?
      — И с тех пор о нем ничего не слышно.
      — Это все, моя милая, оттого, что он занят своей свадьбой.
      — До такой степени, что он нас забыл? Ах, Фабьен, Фабьен! — произнесла Бланш с упреком.
      — Милая Бланш, — сказал виконт, улыбаясь, — не забыла ли ты нашу свадьбу?
      — Неблагодарный, он еще спрашивает!..
      — Ну как же ты думаешь, было ли мне какое-нибудь дело до всех остальных, когда мы были близки к нашему счастью?
      — Ты не имел сестры.
      — А если бы и была, я, может быть, забыл о ней на время.
      Фабьен поцеловал маленькую ручку своей супруги и посмотрел на нее с любовью.
      Вошла служанка и подала письмо, штемпель которого обрадовал виконтессу.
      — Письмо от Альберта, — проговорила она. Взяв письмо, она распечатала его.
      — Боже мой! — сказала Бланш. — Это не его почерк.
      — Нет, но это почерк Концепчьоны, — сказал д'Асмолль.
      Он взял письмо из рук Бланш и начал читать вслух: