Спустя два месяца после рассказанных нами событий в пять часов утра ехал из Орлеана по Императорской дороге почтовый экипаж.
      Императорская дорога вела из Тура в маленький городок Г.
      В трех милях от этого городка, лежащего вдали от железной дороги, находилось обширное и богатое поместье Оранжери, в котором восемнадцать лет назад скончалась маркиза де Шамери, мать покойного Гектора де Шамери и девицы Андрэ Брюно.
      В почтовом экипаже сидели два человека. Это были наши знакомые: виконт Фабьен д'Асмолль и мнимый маркиз Альберт де Шамери, т. е. Рокамболь.
      Он был страшно бледен. Погруженный в мрачную думу, он смотрел вокруг себя взором, выражающим смертельную тоску и полную апатию ко всему.
      Виконт, видимо, тоже был расстроен.
      — Бедный Альберт, — проговорил он после долгого молчания, — знаешь ли, что я опасаюсь за тебя?
      — За меня? — спросил Рокамболь, невольно вздрогнув и затем горестно улыбнувшись. — По какой же это причине ты опасаешься за меня?
      — Вот уже около двух месяцев, как я стараюсь разгадать твою печаль, но до сих пор блуждаю в догадках.
      — А между тем разгадать ее вовсе не так трудно, — проговорил Рокамболь, улыбаясь. — Тебе известно, что я люблю Концепчьону.
      — Ну и что же? Ведь не далее как через шесть недель ты будешь ее мужем.
      — Нет, меня терзают какие-то мрачные предчувствия, — прошептал Рокамболь.
      — Бедный Альберт, — сказал виконт, — это не что иное, как нервная слабость, по причине которой ты не в состоянии твердо стоять пред случайностями рока.
      — Рока? — прошептал в ужасе Рокамболь. — О, не произноси этого слова! Оно заставляет меня трепетать.
      — Альберт, — проговорил виконт с душевным волнением, — я никак не предполагал, чтобы в тебе было так мало мужества. Ведь счастье твое не потеряно: оно только отсрочено на шесть недель. Правда, случай был потрясающий: маркиз де Салландрера был поражен апоплексией в тот день, когда должно было состояться бракосочетание, и невесте вместо подвенечного платья пришлось надеть траур. День этот был еще тем ужаснее, что тогда погиб и твой бедный матрос, сделавшись жертвой бури. Но все-таки, друг мой, это не оправдывает полнейшую потерю в тебе мужества.
      Рокамболь глубоко вздохнул и не отвечал ни слова.
      — Не мог же ты требовать, — продолжал Фабьен, — чтобы Концепчьона поехала с тобой под венец на другой день после похорон отца. Я уверен, и ты, надеюсь, тоже, что Концепчьона любит тебя с каждым днем все более и более. Прошел ли хоть один день без того, чтобы ты не получил от нее письма с уверениями в любви?
      — Нет, — отвечал мнимый маркиз, улыбнувшись.
      — И, несмотря на все это, ты кажешься совершенно уничтоженным, ходишь постоянно угрюмый, вздрагиваешь при малейшем шуме, во время беспокойного сна произносишь какие-то странные слова, — так что, признаюсь, бывают минуты, когда и я и Бланш боимся, чтобы ты не помешался.
      Рокамболь приподнял голову и, улыбнувшись, спросил у Фабьена:
      — Ты не суеверен?
      — Я? Нет. Но к чему этот вопрос?
      — Завидую тебе, — сказал Рокамболь. — Я же не безнаказанно провел жизнь под тропиками среди суеверных народов, под конец и я сам начал верить хорошим и дурным предзнаменованиям. В ночь, предшествовавшую смерти герцога де Салландрера и несчастного Вальтера Брайта, я видел чрезвычайно странный сон.
      — А именно?
      — Только лишь я успел заснуть, как вдруг меня разбудил какой-то шум. Я открыл глаза и увидел пред собой человека в белом саване. Я узнал в нем Вальтера Брайта в том виде, какой он был в молодости. Привидение село подле меня и гробовым голосом проговорило: «Я пришел, чтобы открыть тебе твое будущее». Он указал мне рукою на небо, сквозь открытое окно я увидел звездочку, мерцавшую ярким светом. Когда я взглянул, она покатилась по небесному своду и вдруг погасла.
      — Что же из этого следует? — спросил Фабьен, улыбаясь.
      — У меня предчувствие, что Концепчьона никогда не будет моей женой.
      — Если бы ты не был влюблен, — сказал виконт, — то можно было бы принять тебя за сумасшедшего. Позволь, однако, еще раз тебе повторить, что я уверен в том, что Концепчьона будет маркизой де Шамери месяца через два.
      — Дай Бог, чтобы слова твои исполнились, — сказал Рокамболь, озаренный лучом надежды.
      После короткого молчания Рокамболь проговорил:
      — Как ты думаешь, долго нам придется пробыть в Оранжери?
      — Кажется, нам нечего здесь долго делать, — отвечал Фабьен, — потому что, надеюсь, мы не будем делать друг другу никаких затруднений при разделе этой земли, хотя, по правде сказать, тебе бы следовало остаться здесь для поправления здоровья. Доктор Самуил Альбо отвел меня на днях в сторону и посоветовал мне удалить тебя на несколько дней из Парижа, говоря, что перемена воздуха принесет тебе большую пользу. Поэтому-то я и предложил тебе поездку в Оранжери, уверяя, что она необходима для наших общих интересов.
      — Благодарю от души, — сказал Рокамболь, взяв руку виконта.
      — Однако, где мы теперь? — спросил Фабьен и высунул голову из окна кареты.
      Почтовый экипаж ехал по зеленеющей долине, в конце которой виднелись домики города Г., освещенные восходящим солнцем.
      Спустя десять минут карета ехала уже по прекрасному бульвару, ведущему на ярмарочную площадь, на которой толпилось необыкновенное множество народа.
      Почтарь пустил лошадей шагом, но вскоре совсем их остановил.
      Лакей виконта слез с козел и подошел к дверцам.
      — Сударь, — сказал он, — нам нужно обождать. Все улицы перегорожены, по-видимому, готовятся казнить какого-то преступника.
      При этих словах Рокамболь невольно вздрогнул.
      Маркиз и виконт взглянули в окна кареты и увидели невдалеке два красных столба гильотины, вокруг которой стояли цепью конные жандармы, а вокруг них теснились толпы народа, сбежавшегося с окрестностей поглядеть, как свалится с плеч человеческая голова.
      Рокамболь побледнел и отвернулся, чтобы не видеть этой ужасной картины.
      — За что его казнят? — услышал он чей-то вопрос.
       —Он убил женщину, которая его усыновила.
      Волосы Рокамболя поднялись дыбом, и сердце его при этом странном совпадении сильно забилось.
      — Вот он, вот он, ведут! — раздались крики в толпе.
      В то время как Фабьен, закрыв глаза, мысленно молился за несчастного, осужденного на смерть, Рокамболь, тщетно старавшийся сделать то же самое, почувствовал, что им овладела непреодолимая сила, привлекшая его взоры к эшафоту, на котором стояли два человека — помощники палача.
      Вскоре на эшафоте появилось третье лицо, с белокурой головой и бледным лицом.
      Это был приговоренный. Он тихо поднимался на ступени эшафота, поддерживаемый палачом и тюремным священником.
      Рокамболь видел, как священник подносил к его устам крест и читал ему напутственную молитву.
      Вскоре за тем преступника толкнули вперед, придвинули к доске, которая быстро повернулась и приблизила его голову к ножу.
      Перед глазами Рокамболя сверкнула молния. Эта молния была блеск полированного ножа гильотины.
      У мнимого маркиза потемнело в глазах, и он в бесчувствии опустился на дно кареты.
      Оставим на время Рокамболя и Фабьена в их дорожном экипаже и возвратимся в Париж.
      …Однажды Баккара вечером сидела у камина в доме на улице Пепиньер и разговаривала с доктором Самуилом Альбо.
      — Вы знаете, доктор, — проговорила она, — сегодня будет уже два месяца, как я поехала с Ролланом де Клэ во Франш-Конте.
      — Знаю, — отвечал доктор.
      — С тех пор, согласно моей просьбе, вы не делали мне никаких расспросов.
      — Потому что ваше желание было для меня приказанием.
      — Сегодня, — продолжала графиня, — настало время рассказать вам обо всем, что я сделала и что намерена сделать для достижения своей цели.
      — Я вас слушаю, графиня.
      — Вы знаете, доктор, что мы уехали с Ролланом де Клэ в почтовой карете. Я была в мужской одежде и в продолжение всей дороги называлась секретарем Роллана. Замок покойного шевалье де Клэ, перешедший во владение племянника его, Роллана, находится в полутора милях от замка Го-Па, к нему ведет проселочная дорога через лес. Вечером, по приезде нашем, я просила Роллана, чтобы он поехал к Асмоллю под предлогом каких-нибудь денежных дел и привез его вместе с маркизом, в котором я предполагала узнать Рокамболя.
      «Но он узнает вас», — сказал мне Роллан.
      «Не беспокойтесь, — отвечала я, — я увижу его, не показываясь ему на глаза».
      На другой день, рано поутру, Роллан взял ружье и отправился в Го-Па пешком через большой сосновый лес. Здесь он встретил браконьера, с которым часто ходил на охоту. Браконьер рассказал ему, что д'Асмолль, маркиз де Шамери и герцог охотились недавно на медведя в Черной долине и что медведя убил маркиз, при этом он рассказал о геройской борьбе маркиза с медведем. Затем прибавил:
      — Свадьба — дело уже решенное.
      — Какая свадьба, —спросил Роллан.
      — Свадьба маркиза с дочерью герцога, — отвечал браконьер, — кажется, она назначена уже на сегодня.
      Роллан признался мне, что известие это до того его потрясло, что ружье чуть не выпало из его рук.
      «Негодяй, называющий себя маркизом де Шамери, — подумал Роллан, — не должен жениться на девице де Салландрера».
      Он скорым шагом продолжал свой путь к замку Го-Па, но еще не решил, какие меры принять к тому, чтобы помешать браку молодой испанки с низким самозванцем.
      Но в то время, как Роллан подходил к холму, на котором стоял замок, он заметил всадника, в котором узнал старого доктора местечка Ольнеа.
      — Это вы, доктор? — воскликнул Роллан.
      — Здравствуйте, господин де Клэ, — отвечал доктор, казавшийся весьма озабоченным.
      — Откуда это вы так рано, доктор?
      — Из замка Го-Па.
      — Разве там кто-нибудь заболел?
      — Я приехал слишком поздно, — отвечал доктор со вздохом. — Герцог умер.
      — Кто? — вскричал Роллан. — Герцог де Салландрера?
      — Да.
      — Чем же он заболел?
      — Апоплексический удар. Несмотря на то, что я приехал довольно скоро, в нем не было уже признаков жизни.
      И доктор подробно рассказал Роллану обо всем, что случилось в эту ночь в замке.
      — Вообразите, — сказал он, — герцог испытал третьего дня сильные душевные потрясения, вызванные различными сценами охоты на медведя. Эти потрясения произвели сильное волнение крови, которое и было главной причиной апоплексии.
      — Но когда же это случилось?
      — Сегодня ночью, около двенадцати часов.
      — Почему же так долго не подавали ему помощи?
      — К несчастью, он пролежал в бесчувственном состоянии почти всю ночь. Его заметили только сегодня утром, когда вошли в его комнату.
      — Кто же его заметил первый?
      — Маркиз де Шамери, будущий зять покойного герцога. Войдя в комнату, он вскрикнул и стал звать на помощь. Маркиз когда-то служил во флоте, где приобрел кое-какие хирургические познания, он поспешил пустить ему кровь, а между тем послали верхового за мной. Я приехал и нашел, что кровопускание сделано было слишком поздно. Герцог умер на моих руках.
      — Ужасное происшествие! — проговорил Роллан.
      — Да, но оно еще тем ужаснее, что в замке в эту же ночь произошел и другой смертельный случай.
      — Что вы говорите! — вскрикнул Роллан в испуге.
      — Слепой англичанин по имени Вальтер Брайт…
      — Вальтер Брайт? — перебил рассказ Баккара Самуил Альбо. — Это обезображенный матрос, которого я лечил?
      — Тот самый, — отвечала Баккара. — И вот что Роллан узнал о нем.
      В то время, как умирал герцог, под стенами замка Го-Па, в овраге, называемом Долиной мертвых, крестьяне нашли окровавленную и обезображенную массу, имеющую лишь незначительное подобие человеческого тела. Его подняли и принесли в замок. Маркиз при виде трупа упал в обморок, так что его едва могли привести в чувство.
      — Каким же образом, — спросил Роллан, — случилось это несчастье.
      — Злополучный англичанин был слеп.
      — Знаю.
      — Из его комнаты был выход на террасу замка. Ночью его, вероятно, беспокоила гроза, он вышел и, пробираясь ощупью, вероятно, зашел на парапет и потерял равновесие.
      Оставшись посреди дороги один, Роллан долго не решался, идти ли ему в замок или возвратиться домой. В такой нерешимости он добрел до Го-Па, но, подумав, что делать приглашения теперь вовсе не время, так как д'Асмолль и де Шамери убиты двойным горем, он возвратился назад по дороге к замку Клэ, куда пришел через час и подробно рассказал мне обо всем случившемся.
      «Герцог де Салландрера умер, — подумала я, — следовательно, свадьба должна быть отложена, по крайней мере, месяца на три».
      — Итак, что же вы хотите теперь делать? — спросил меня Роллан.
      — Ничего, — отвечала я.
      Роллан посмотрел на меня с недоумением.
      — Друг мой, — сказала я, — мы едем завтра в Париж. — Как! Не увидев маркиза?
      — Слушайте, — продолжала я, — не могло ли случиться, что человек, с которым Цампа имел дело, и есть маркиз де Шамери?
      — Гм…— сказал Роллан.
      — Что нет ничего общего между шурином виконта д'Асмолля и негодяем Рокамболем, историю которого я вам уже рассказала?
      — Справедливо.
      — Теперь позвольте мне высказать еще одно предположение, что маркиз де Шамери существует, а тот, которого вы знаете, — не более как самозванец и обманщик.
      — О! Я в этом уверен.
      — Следовательно, чтобы обличить мнимого маркиза, надо отыскать настоящего.
      — Без сомнения.
      — А для этого нам нужно порядочно времени, но мы смело можем им располагать, так как свадьба должна быть отложена по крайней мере на три месяца. Во всяком случае, прежде чем приступить к розыскам, я должна увидеть мнимого де Шамери, чтобы увериться, действительно ли это Рокамболь.
      В замке Клэ жил один калека по имени Жан, оставшийся на попечении Роллана после смерти его отца. Жан ходил в праздничные дни по деревням играть на скрипке, а в будни занимался ловлей лягушек и собиранием грибов, которые отправлялся продавать по соседним селениям и замкам. Жан был смышлен и к тому же весьма предан Роллану.
      Вечером мы позвали его в комнату, где и заперлись втроем.
      — Жан, — обратился к нему Роллан, — когда ты был в последний раз в замке Го-Па?
      — Третьего дня, сударь.
      — Следовательно, ты не знаешь еще о смерти герцога?
      — Нет, я узнал об этом сегодня утром от лесного сторожа господина д'Асмолля.
      — Послушай, Жан, ты завтра пойдешь в Го-Па с грибами.
      — Зачем прикажете?
      — Ты проведешь туда этого господина, — отвечал Роллан, указав на меня.
      — Хорошо, — сказал Жан.
      — Постарайся устроить так, чтобы прислуга в замке пригласила тебя позавтракать, и пробудешь так долго, пока этот господин не встретит тех, кто ему нужен.
      — Понимаю.
      — Этот господин переоденется крестьянином, испачкает себе руки и лицо, и ты выдашь его за пастуха. Теперь можешь идти. Завтра в три часа утра будь здесь.
      Когда на другой день Роллан вошел ко мне в комнату, я была уже одета в изношенное пастушеское рубище.
      Было половина четвертого, когда я с Жаном вышла из замка Клэ. Спустя два часа мы приближались уже по тропинке к замку д'Асмолля.
      Первый человек, попавшийся нам навстречу, был старый служитель замка, исправлявший в нем должность управителя, которого все окрестные жители называли отцом Антонием.
      — Ах, мой бедный малый, — сказал он, завидев Жана, — на этот раз приход твой неудачен: в замке теперь и не думают о еде.
      — Почему это?
      — У нас сегодня похороны.
      — Кто же умер? — спросил Жан.
      — Умерло двое, но хоронить будут только одного. Тут отец Антоний рассказал Жану о несчастье, случившемся в замке.
      — Кого же из них будут хоронить сегодня?
      — Слепого.
      — А герцога?
      — Герцога, — сказал отец Антоний, — перевезут в Испанию. Его бальзамировали, и завтра герцогиня с дочерью повезут его на почтовых. Господин виконт поедет с ними.
      — Так вы не купите грибов? — спросил Жан.
      — Куплю, мой Жанчик. Иди на кухню и отдай их Марионе.
      Жан, хорошо знавший всех в замке, провел меня через двор в кухню, где, несмотря на раннее утро, собралось уже множество народу. Спутник мой представил меня служителям и пастухам как своего земляка, и меня пригласили к общей трапезе, состоявшей из ужасной похлебки, которую я для вида ела с большим аппетитом.
      Из общего разговора, к которому я со вниманием прислушивалась, я узнала следующее.
      Герцогиня де Салландрера и ее дочь целый день рыдали, запершись в своей комнате, виконтесса д'Асмолль была с ними, маркиз находился в ужасном состоянии, он целый день бродил по замку, как сумасшедший, с помутившимися глазами, бледный, молчаливый и угрюмый. Наконец, последнее, самое драгоценное для меня сведение было то, что слепого назначено хоронить в восемь часов утра и по обычаю, существующему во Франш-Конте, его должны были нести на сельское кладбище в открытом гробе и с непокрытым лицом. Кроме того, что гроб стоит в отдельной комнате, куда каждому дозволяется войти.
      — Можно посмотреть покойника? — спросил Жан.
      — Можно, — отвечала кухарка Мариона. — Да только на него неприятно смотреть, потому что он весь разбит на куски, лишь одно лицо не повреждено.
      — Он упал на спину, — прибавил служитель.
      — Но он и при жизни был страшен, — заметил кто-то. — Лицо его было как будто опалено.
      Последние слова заставили меня вздрогнуть.
      Мы вышли из кухни, и Жан повел меня в комнату, которую занимал слепой при жизни.
      Я остановилась на пороге в сильном волнении.
      Раздробленный и обезображенный труп был сперва завернут в свивальники, как мумия, а потом одет и положен в постель со скрещенными на груди руками. Подле него, на столе, горели две свечи. В ногах стоял на коленях семинарист в белом стихаре и читал заупокойные молитвы.
      Мои глаза устремились на покойника, его страшное, изуродованное лицо все мне объяснило. Я узнала сэраВильямса.
      Я взяла Жана за руку и потащила его из комнаты.
      В коридоре я наскоро перебросилась с ним несколькими словами.
      Ровно в восемь часов явился священник в облачении, за ним следовали причетник и певчие. Покойника положили в гроб, и четыре служителя понесли его на кладбище.
      Около ворот к шествию присоединились еще два человека, это были виконт д'Асмолль и маркиз де Шамери.
      Я спряталась в толпе крестьян, хоть была так удачно переодета и загримирована, что мне нечего было опасаться, будто меня могут узнать.
      Как в покойнике я узнала сэра Вильямса, так и в бледном молодом человеке, встревоженное лицо которогомне все объяснило, я узнала неразлучного с сэром Вильямсом Рокамболя, и в то же время я догадалась, как умер покойник: злополучный наставник был убит своим учеником, который в последнюю минуту своего торжества пожелал из осторожности освободиться от него.
      Погребальное шествие приближалось к сельской церкви. Тогда я сделала знак Жану, и мы отошли за скалу, находившуюся на краю дороги, и потом пробрались в лес.
      Узнав все, что я хотела узнать, я возвратилась в замок де Клэ.
      — Ну, что? — спросил Роллан, подбежав ко мне.
      — Я не ошиблась, — отвечала я. — Это он.
      — Рокамболь? Вы уверены?
      — Как нельзя лучше.
      — Что же мы теперь будем делать? — спросил он.
      — Вы — пока ничего.
      — Что вы хотите этим сказать? — спросил он обидчивым тоном.
      — Друг мой, — сказала я. — Вы должны дать мне слово, что останетесь здесь и не возвратитесь в Париж до тех пор, пока не получите от меня на то разрешение.
      — Но…— хотел было возразить Роллан.
      — Предоставьте это дело мне. Я хочу и должна узнать, что сделалось с настоящим маркизом де Шамери.
      — Итак, вы, графиня… Вы уедете?
      — Да, сегодня вечером, — отвечала я.
      И действительно, в тот же вечер я села в почтовый экипаж и отправилась обратно в Париж.
      Рассказ Баккара так сильно заинтересовал доктора Самуила Альбо, что он не мог удержаться от восклицания:
      — Графиня, я уверен, что благодаря вашей прозорливости мы сумеем обличить этого дерзкого мошенника.
      — Терпение, доктор! Выслушайте до конца мой рассказ. Если я одна узнала в маркизе де Шамери злодея Рокамболя, то этого еще недостаточно, чтобы сорвать с него маску. Для того чтобы так смело явиться в свет маркизом де Шамери, Рокамболь должен был достать свидетельство, паспорт — одним словом, все документы, удостоверяющие его личность как маркиза де Шамери. А для этого он, по всей вероятности, обокрал или даже убил того, чьим именем так дерзко завладел.
      Приехав в Париж, я отправилась к графу де Кергацу.
      Граф, узнав от меня обо всем случившемся, остолбенел, когда я рассказала ему об ужасной кончине сэра Вильямса, ибо считал его уже давно умершим в Австралии.
      — Дорогая графиня, — сказал он мне, — сорвать маску с Рокамболя, предположив, что мы соберем все для этого средства, значило бы погрузить честное семейство в отчаяние, произвести страшный переполох в большом свете, открыть честной и непорочной девушке, что она любила убийцу, а добродетельной и примерной во всех отношениях женщине, виконтессе д'Асмолль, что она называла своим братом и обнимала человека, заслуживающего ссылку в каторгу.
      — Однако, граф! — воскликнула я. — Ведь мы не можем же оставить безнаказанным негодяя и убийцу и дать ему пользоваться именем и правами маркиза де Шамери.
      — Я с этим вполне согласен, — отвечал граф. — Но прежде нам необходимо узнать о судьбе действительного Альберта де Шамери.
      Граф де Кергац был прав, и мы тотчас же приступили к тайному совещанию относительно розысков.
      Спустя два дня после этого мы узнали, что мнимый маркиз де Шамери приехал в день смерти своей матери, что на другой день он дрался с бароном Шамеруа и объявил себя единственным оставшимся в живых пассажиром погибшего брига «Чайка».
      — Весьма может быть, — сказал мне тогда граф де Кергац, — что Рокамболь и маркиз де Шамери находились оба на бриге «Чайка». Впрочем, — прибавил он, — в этом легко увериться, так как маркиз, возвращаясь из Индии, останавливался в Лондоне, и его бумаги, захваченные Рокамболем в Париже, были прописаны в английском адмиралтействе. Притом же в Лондоне должны быть офицеры Индийской компании, которые знали маркиза де Шамери.
      — Совершенно верно, — согласилась я, — а поэтому я немедленно отправляюсь в Лондон.
      — Я еду с вами, графиня.
      — Вы?
      — И не далее, как завтра.
      На другой день мы действительно выехали с графом по Северной железной дороге и через сутки приехали в Лондон. Прежде всего мы отправились в адмиралтейство.
      Чиновник очень хорошо помнил, что полтора года тому назад он прописывал паспорт отставного офицера Индийской компании маркиза де Шамери. Справившись в книге, он прибавил:
      — Вместе с ним записывал свой паспорт и лейтенант Жаксон, близкий приятель маркиза.
      — Вы не знаете, где теперь живет этот лейтенант?
      — Недавно он приехал с Новой Земли и остановился в Бельграв-сквере, в гостинице «Женева».
      Мы тотчас же отправились по указанному адресу. Лейтенант Жаксон был дома.
      — Шамери служил со мной, — объяснил он нам. — Он был мой лучший друг. Я сам проводил его на корабль, на котором он уехал во Францию.
      — На каком корабле он уехал?
      — На бриге «Чайка».
      Когда мы вышли от лейтенанта Жаксона, граф де Кергац сказал мне:
      — Теперь мы можем смело заключить, что документы маркиза де Шамери похищены или на бриге «Чайка», или после крушения этого корабля. В первом случае Рокамболь должен был находиться на корабле вместе с маркизом, во втором же случае он находился на берегу Франции и нашел там выброшенный на берег труп погибшего де Шамери.
      Затем мы отправились в полицейское управление, где узнали, что накануне отплытия корабля «Чайка» в управление явился молодой человек под именем сэра Артура и просил о выдаче ему паспорта.
      Мы возвратились в Гавр, где узнали мельчайшие подробности крушения «Чайки».
      — Жители Этретата уверяют, — прибавил один береговой лоцман, — что на другой день после крушения к берегу приплыл молодой человек, походивший на матроса.
      Из Гавра мы поехали в Этретат. Между прочими рыбаками в Этретате находилось семейство, известное своей храбростью. Отец этого семейства по имени Ватинель сказал нам следующее:
      — О! Мы поймали в сети более двадцати утонувших пассажиров «Чайки».
      — Неужели никто не спасся?
      — Кроме одного молодого человека, который потом отправился в Гавр. Кажется, он провел ночь на скалистом островке, лежащем отсюда в трех милях. Ах, да! Спасся еще один молодой человек.
      — Кто же такой? — спросила я, невольно вздрогнув.
      — А вот видите ли: спустя три дня после крушения «Чайки» я и сын мой Тони возвращались из Гавра в нашей лодке. В открытом море мы встретили трехмачтовый корабль под шведским флагом. Тони взобрался на палубу корабля, чтобы предложить купить у нас рыбу, которой мы наловили в этот день весьма много. Капитан корабля, который очень хорошо говорил по-французски, разговорился с Тони о крушении «Чайки». Потом он повел его в каюту и показал ему молодого человека лет двадцати восьми, который лежал с закрытыми глазами, но, казалось, не спал. Подле молодого человека стоял корабельный хирург.
      — Как его здоровье? — спросил капитан.
      — Надеюсь спасти его, — отвечал доктор, — но опасаюсь, чтоб он не сделался идиотом.
      После этого капитан рассказал нам, что этот молодой человек был найден в бесчувственном состоянии в яме на скалистом островке, куда трое матросов отправились в лодке за раковинами.
      — А шведское судно, — прервал граф де Кергац рассказ Ватинеля, — шведское судно поехало дальше?
      — Да, сударь.
      — И этот молодой человек уехал на нем?
      — Я думаю, что так.
      — Вы не заметили название корабля?
      — «Непобедимый».
      Граф вдруг хлопнул себя по лбу.
      Графиня, — сказал он, — я читал как-то в испанском журнале следующее: «Трехмачтовое судно, плывшее под шведским флагом, было задержано близ берегов Гвинеи испанским фрегатом. Это судно занималось торгом негров, а потому весь экипаж его был предан военному суду. Капитан и одиннадцать человек из экипажа приговорены к галерам».
      После этого граф дал Ватинелю два луи, и мы удалились.
      — Теперь, — прибавил он, — мы, кажется, напали на след настоящего маркиза де Шамери.
      На другой день после того, как Баккара передала доктору Альбо все выше рассказанное, они выехали из Парижа и предприняли тайное путешествие, цель которого мы вскоре узнаем.
      Теперь же перенесемся в Испанию, где найдем некоторых действующих, нам уже хорошо знакомых лиц.
      День начинался. Гладкая, как зеркало, поверхность моря отражала лазурь неба, на котором только что погасли последние звезды.
      Жители Кадикса еще почивали крепким сном. Только несколько человек из простонародья видны были в этот ранний час на узких улицах города, да изредка кое-где приподнималась в окнах занавеска, из-за которой выглядывало смуглое шаловливое личико молодой испанки.
      Из гостиницы «Андалусия» вышли молодая красивая женщина и высокий мужчина лет тридцати двух, одетые в щегольское дорожное платье. Это были Фернан Роше и Эрмина.
      Молодая чета отправилась, разговаривая, к порту.
      Фернан Роше, возвратившийся навсегда к своей жене, предпринял с ней путешествие в Испанию и приехал из Гренады в Кадикс накануне вечером.
      — Ты знаешь, милая Эрмина, — проговорил он, — что комендант здешнего города капитан Педро С. — двоюродный брат генерала С, у которого ты так часто бываешь в Париже на балах. Я вчера отослал ему рекомендательное письмо от генерала. И теперь, друг мой, мы покатаемся с тобою по морю в комендантской лодке.
      — Ах! — воскликнула Эрмина. — Капитан Педро С, должно быть, весьма любезный и предупредительный человек.
      — На лодке, — продолжал Фернан, — на которой гребут каторжники, а командует сам капитан.
      Слово «каторжник» заставило вздрогнуть Эрмину.
      — Посмотри, — сказала она, — не это ли та самая лодка, о которой ты говоришь?
      Действительно, у берега покачивалась большая двухмачтовая лодка с развевающимся испанским флагом. Двенадцать каторжников и четыре матроса составляли ее экипаж. В лодке стоял старый капитан Педро С, который, завидев молодую чету, вежливо ей поклонился.
      Спустя несколько минут «Испания» — так называлась лодка — снялась с якоря и вышла из гавани. Тогда капитан обратился к одному из каторжников со словами:
      — Командуй, маркиз!
      Каторжник этот был красивый молодой человек высокого роста, с голубыми глазами и белокурыми волосами, с бледным лицом, на котором отражались грусть и покорность судьбе.
      Его благородная наружность составляла странную противоположность беспокойным, зверским лицам прочих его товарищей.
      Прозвище «маркиз», данное каторжнику, сильно заинтересовало Фернана и Эрмину.
      — Скажите, пожалуйста, капитан, — обратилась Эрмина, — за что этот человек, такой кроткий, печальный и благородного вида, попал на каторгу?
      — Он был взят на корабле, производившем торговлю неграми. Весь экипаж был предан суду и осужден военным советом. Он был помощником капитана и приговорен к каторге на пять лет. Несмотря на поразивший вас кроткий вид, печальное лицо и изящные манеры, этот детина первостепенный плут.
      — Почему же вы его называете маркизом?
      — О, это презабавная история. Если хотите, я расскажу ее вам.
      — Будьте столь добры.
      — На другой день его поступления на каторгу, —начал рассказ капитан, — он попросил у меня аудиенции. Я согласился на нее и был удивлен, как и вы, увидя его красивое лицо и изящные манеры.
      — Капитан, — сказал он мне, — меня зовут маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери, и я служил гардемарином в англо-индийском флоте. Я родился в Париже и, расставшись в десятилетнем возрасте с семейством, с тех пор его не видел. Год тому назад я приехал в Лондон. Я подал в отставку и поехал во Францию, куда был вызван письмом моей матери. На море нас застигла буря, бриг «Чайка» разбился о скалы, и я спасся вплавь. Боровшись некоторое время со смертью вместе с одним молодым англичанином, я выбрался, наконец, на маленький безлюдный островок и вытащил товарища, который, лишившись чувств, начал уже тонуть. Ночь была темная. Мне страшно захотелось пить, и я пошел бродить по острову в поисках какого-нибудь источника. Вдруг я провалился в яму, откуда не мог никоим образом выбраться. Утром я начал окликать своего товарища. Придя в чувство, он действительно подошел к яме. Я рассказал ему о своей беде и описал то место, где оставил пистолеты, пояс и жестяную сумку, в которой хранились мои документы. Он пошел за поясом, с помощью которого должен был вытащить меня из этой ямы, но не возвратился. Настала ночь. Голод и жажда страшно меня мучили. Наконец, я лишился чувств. Я не знаю, что со мной произошло, но когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на койке в каюте и окружен незнакомыми людьми.
      Мне рассказали, что я был поднят матросами и что в продолжение нескольких дней у меня была страшная горячка и бред, что теперь я нахожусь на корабле и плыву в Сенегал и что меня зачислят в матросы, так как на корабле мало людей. Корабль этот вел торговлю невольниками. Под страхом смерти меня принудили остаться в его экипаже, а так как я хорошо знал службу, то капитан назначил меня своим помощником. Вот каким образом маркиз Альберт де Шамери сделался каторжником.
      — Рассказ этот, — продолжал капитан Педро, — так был похож на истину, что сначала я поверил «маркизу» и начал было хлопотать о его освобождении и написал в Париж. Но вскоре я убедился, что все это была чистейшая ложь, так как маркиз де Шамери существует, он живет и до настоящего времени в Париже. Этот молодец хотел, вероятно, прикрыть себя его именем.
      В то время как капитан говорил, Эрмина внимательно смотрела на молодого арестанта.
      — Фернан, — шепнула она на ухо своему мужу, — попроси у капитана позволения поговорить с этим человеком, когда мы высадимся на берег.
      — Ты с ума сходишь, моя милая.
      — Почем знать! Но мне кажется, что такая наружность не может скрывать в себе преступника.
      — Хорошо, — отвечал Фернан, пожав плечами, — я исполню твое желание.
      Однажды утром граф Арман де Кергац получил письмо от Фернана Роше следующего содержания:

      «Любезный граф!
      Я решаюсь сообщить вам нижеследующее, так как мы вместе с вами участвовали во многих драматических происшествиях.
      По всей вероятности, вы знаете в Париже молодого человека, известного под именем Альберта-Фридерика-Оноре де Шамери.
      Представьте же себе, любезный граф, что я нашел в Кадиксе человека, называющегося или воображающего, что он называется также маркизом Альбертом-Фридериком-Оноре де Шамери, к тому же уверяет, что он служил в Индийской компании и что он сын покойного полковника де Шамери и брат девицы Бланш.
      Известие это тем более вас поразит, если я скажу, что второго маркиза де Шамери я увидел в кандалах, в красной куртке и зеленой шапке, т. е. арестантом-каторжником!»

      Здесь Фернан Роше входил в мельчайшие подробности, описывал рассказанную уже нами сцену и оканчивал рассказом испанского капитана Педро С.

      «Сильно заинтересованный, я выпросил у капитана позволения расспросить арестанта, он удовлетворил мою просьбу, приказав привести его в залу.
      — Вы не хотели поверить мне, комендант, — проговорил арестант, печально улыбнувшись, — но эта дама и господин, как французы, поверят моим словам.
      Затем он рассказал нам то, что я описал вам, любезный граф.
      Но когда я сказал ему, что в Париже существует маркиз де Шамери и что весь город его видел и знает, он отвечал:
      — Если это так, то я догадываюсь, кто этот самозванец: это человек, которому я спас жизнь. О! — воскликнул арестант. — Он украл мои бумаги, он украл мое имя!..
      Когда я рассказал ему о смерти маркизы, он зашатался и, упав на колени, закрыл лицо руками и горько заплакал.
      Увидев его в это время, я и Эрмина перестали уже сомневаться. Кроме того, маркиз-арестант помнит, что в зале замка был портрет, снятый с него в детстве, когда ему было лет девять. На этом портрете он изображен в шотландском костюме — в маленькой конической шапке с соколиным пером, шлем с голубыми и белыми полосами, ноги обнажены до самых колен. Затем он обнажил свою правую ногу, на которой мы увидели большое родимое пятно. Он говорит, что это пятно изображено на его портрете.
      Я пишу вам, любезный граф, чтобы предоставить вам трудное дело — убедиться в существовании и верности этого портрета.
Фернан Роше».

      В ту самую минуту, когда граф де Кергац дочитывал письмо, лакей доложил о приходе графини Артовой.
      Граф бросился навстречу Баккара с письмом в руках.
      Она прочитала его с величайшим вниманием и, наконец, проговорила:
      — Девица де Салландрера находится уже в Испании, настоящий маркиз де Шамери также в Испании, следовательно, и я должна ехать в Испанию.
      — А портрет, о котором он пишет?
      — Я достану его.
      — С кем же вы поедете?
      — С доктором Самуилом Альбо. Я попрошу у вас только одно.
      — А именно?
      — Письмо к французскому консулу в Кадиксе.
      — Хорошо. Оно будет у вас сегодня вечером.
      — Итак, прощайте, граф. Я напишу вам из Кадикса. Графиня Артова, взяв с собою письмо де Кергаца, написала записку к Самуилу Альбо, прося его прийти к ней.
      Мы уже знаем начало их разговора.
      — Итак, доктор, мы завтра едем в Испанию. Уверены ли вы, что Цампа совершенно поправился и может ехать с нами?
      — Конечно.
      — Пришлите его ко мне сегодня вечером.
      — Но что же мы будем делать в Испании, графиня?
      — Мы едем разыскивать маркиза де Шамери.
      — Разве он там?
      — На каторге в Кадиксе. Доктор невольно вздрогнул.
      — Но как же мы оставим графа Артова?
      — Вы говорили мне о вашем товарище, докторе X., который лечит, следуя вашим советам и указаниям. Мы оставим графа на его попечении.
      Самуил Альбо ушел от графини, а спустя полчаса пришел Цампа, совершенно уже поправившийся.
      — Цампа, — проговорила Баккара, — вы были приговорены в Испании к смерти. Вы находитесь теперь под арестом, на поруках у доктора Альбо, если он объявит, что вы выздоровели, вас снова предадут в руки правосудия, которое, конечно, откроет, кто вы такой. Если вы этого не желаете, то должны во всем мне повиноваться.
      — Все, что прикажете, — отвечал Цампа.
      — Во-первых, вы должны сопровождать меня в Испанию.
      — В Испанию?! — воскликнул в ужасе Цампа.
      — Да. Но не беспокойтесь, вас там никто не узнает. Я беру вас с собой для того, чтобы вы рассказали девице де Салландрера, каким образом умер дон Хозе и как был отравлен герцог де Шато-Мальи.
      — И тогда меня простят?
      — Вас простят в тот день, когда человек, который хотел убить вас, будет сослан в каторжные работы или взойдет на эшафот.
      Спустя два дня по Турени через маленький городок Г. проезжала почтовая карета. В ней сидели Баккара, в мужском костюме, с коротко остриженными волосами, и доктор Самуил Альбо. На запятках сидел Цампа, одетый в ливрею.
      — Любезный доктор, — проговорила Баккара, — мы остановимся в двух милях отсюда, в замке Оранжери, куда завтра приедет мнимый маркиз де Шамери.
      — Разве мы будем ожидать его здесь?
      — Нет, но мы будем ночевать там сегодня.
      — Зачем?
      — Этого я теперь не скажу вам, — отвечала Баккара. — Помните только о том, что почтарь должен опрокинуть нас в ров близ замка Оранжери.
      Действительно, спустя час почтарь сильно хлопнул бичом. Графиня, поняв этот знак, сказала доктору:
      — Держитесь крепче за тесьму — тогда толчок будет не так силен.
      Через несколько секунд карета довольно тихо опрокинулась в ров, так что пассажиры не почувствовали никакого ушиба.
      Цампа и почтарь начали во все горло звать на помощь.
      Сбежались люди, которые поспешили высвободить доктора и юношу (Баккара) из кареты, между тем как Цампа вылезал из рва, весь испачканный в грязи.
      Сюда же явился и Антон, старый управитель замка Оранжери.
      — Не ушиблись ли вы, господа? — спросил заботливый старик.
      — Нет, благодаря Богу.
      — Но ваша карета поломалась.
      — Где же мы? — спросила графиня.
      — В замке Оранжери, принадлежащем маркизу де Шамери.
      — A! Это зять виконта д'Асмолля, не правда ли? Я хорошо его знаю.
      — В таком случае, — сказал Антон, кланяясь почти до земли, — не угодно ли вам будет отдохнуть в замке, пока починят вашу карету.
      — Хорошо, — сказала Баккара и, взяв за руку доктора, пошла за управителем.
      Спустя несколько минут графиня и Самуил Альбо вошли в большую залу.
      — Теперь восемь часов, — сказал Антон, — вашу карету не скоро исправят, так что я полагаю, что вам бы лучше переночевать здесь!
      — Ах, какая досада! — проговорил доктор. — Ну да делать нечего.
      Путешественникам подали ужин, и, пока они сидели за столом, Баккара заговорила с Антоном.
      — Я привез вам хорошую весть, — сказала графиня, улыбаясь.
      — Какую-с?
      — Ваш барин приедет сюда завтра.
      — Неужели? — воскликнул старик в сильном волнении. — О, слава Богу, наконец-то я увижу моего дорогого маленького Альберта!.. Извините, сударь… я хотел сказать господина маркиза. Но, видите ли, я знал его малюткой, еще вот каким.
      Старик указал на висевший на стене портрет.
      Графиня взяла свечку и со вниманием его рассмотрела.
      Этот портрет был тот самый, о котором писал Фернан, и Баккара тотчас же заметила родимое пятно, на которое ссылался кадикский каторжник.
      Она снова села за стол, а Антон вышел, мысленно радуясь, что вскоре увидит своего молодого господина.
      Вскоре вошел Цампа.
      — Послушайте, Цампа, — сказала Баккара, — вы были искусным вором.
      Португалец поклонился с самодовольною улыбкой.
      — И теперь вам предстоит случай поддержать свою репутацию. Вы видите этот портрет?
      — Вижу, сударыня.
      — Надеюсь, вы меня понимаете. К четырем часам утра карета будет готова, и мы уедем. Похлопочите, чтобы портрет к тому времени был в чемодане.
      — Это будет исполнено, — отвечал Цампа с уверенностью человека, полагающегося на свое искусство.
      Цампа удалился. Спустя несколько времени возвратился управитель.
      — Я полагаюсь на вас, господин управитель, — проговорила Баккара, — и рассчитываю на то, что моя карета будет готова к четырем часам утра.
      — Можете, сударь, вполне рассчитывать на это. Здесь Баккара рассказала управителю, что она — бразильский дворянин и путешествует по Европе вместе с этим господином, своим воспитателем. Затем подала ему визитную карточку с маркизской короной.
      — Однако, — заметила она, — нам пора отдохнуть. Управитель поспешил отдать приказание отвести господ в приготовленные для них комнаты,
      В четыре часа утра Цампа постучался к ним в дверь.
      — Карета запряжена, — сказал он.
      — А портрет?
      — Он уже в карете.
      Графиня и Самуил Альбо поспешили выйти на двор, где стоял уже старый управитель.
      — Поклонитесь от меня маркизу, — сказала ему Баккара, вскочив в карету.
      — Слушаю-с, господин маркиз, — отвечал управитель, кланяясь.
      Графиня сунула ему в руку десять луидоров.
      Цампа уселся на запятках и крикнул почтарю: «Пошел!»
      Карета быстро помчалась.
      Управитель тотчас же вошел в замок, чтобы велеть убрать комнаты, затворить двери и окна.
      Войдя в залу, он вдруг вскрикнул от испуга, увидя, что в рамке нет портрета.
      В это время вошел лакей.
      — Знаете ли что, господин Антон, — сказал он, улыбаясь, — мне кажется, что этот молодой господин — барышня.
      — Ах, отстань, пожалуйста, с своими пустяками. Я знаю только то, что у меня украли портрет.
      Старый управитель бросился из залы в погоню за почтовым экипажем.
      Но карета уже исчезла из виду.
      — Боже мой! — простонал старик. — Что я теперь, несчастный, буду делать?
      — Это, наверное, была женщина, — повторил лакей. — Она, должно быть, влюблена в маркиза я поэтому украла его портрет.
      Возвратимся теперь к ложному маркизу де Шамери, то есть к Рокамболю, которого мы оставили лишившимся чувств в почтовой карете, в то время как голова приговоренного к смертной казни свалилась с плеч. Д'Асмолль, как помнит читатель, не любивший кровавых зрелищ, отвернулся и закрыл глаза. Глухой звук секиры и говор народа возвестили ему, что все кончено. Он открыл глаза, посмотрел на Рокамболя и заметил, что тот лишился чувств.
      Маркиз был бледен как смерть, его зубы были сжаты, руки — неподвижны и безжизненны, так что заметны были все признаки летаргии.
      — В гостиницу, скорей в гостиницу, — закричал виконт своему лакею, — маркиз в обмороке…
      У д'Асмолля был с собой флакон со спиртом, он дал понюхать Рокамболю, но бесполезно, ложный маркиз не приходил в себя.
      Толпа начала редеть и молча расходиться во все стороны; это дало возможность почтарю продолжать свою дорогу, сперва медленно, а потом рысью, и наконец карета двух путешественников выехала на большую улицу и на площадь С, на которой стоит лучшая гостиница в городе, гостиница Людовика XI.
      Д'Асмолль выскочил из кареты, потребовал тотчас медика, и Рокамболя, все еще лежавшего без чувств, перенесли в комнату гостиницы и положили на кровать. Медик явился, осмотрел ложного маркиза, расспросил, что с ним случилось, и объявил, что его обморок не опасен.
      — Это случилось, — сказал он, — от сильного испуга, при сильной нервной раздражительности. Обморок пройдет сам собой, только, может быть, за ним последует непродолжительный бред.
      Медик прописал успокоительное лекарство и ушел, посоветовав оставить маркиза одного.
      Предсказания доктора вскоре исполнились. Через час Рокамболь открыл глаза и бросил вокруг себя блуждающий взгляд. Он находился в неизвестной комнате и не заметил Фабьена, поместившегося в темном углу, у кровати. Вскоре сбылось то, что предсказал доктор, у больного сделался припадок горячки.
      — Где я? — спросил он себя. — Где же я?
      Его взгляд был тускл, голос хрипл. Он попробовал встать, но не мог.
      Фабьен, сидя неподвижно близ кровати, не смел приблизиться.
      Вдруг Рокамболь хлопнул себя по лбу.
      — О, — сказал он, — я помню… я видел палача!.. Я видел его… у него были голые руки… он хохотал, глядя на меня, он показывал мне нож… ха-ха-ха!..
      Рокамболь принялся бессмысленно хохотать под влиянием сильного страха.
      Д'Асмолль подошел и хотел взять его руку.
      — Прочь! — закричал Рокамболь, отталкивая его. — Прочь… ты пришел взять меня, —меня также, потому что я убил мою приемную мать, потому что я удавил ее… но я уйду от тебя… убегу… о, я перепилил решетку, вот как я спасся со дна Марны… меня зовут… меня зовут…
      Бандит остановился, в его голове блеснул во время бреда луч разума, сделавшего его осторожным, и он прибавил: «Ты хотел бы узнать, как меня зовут? Но ты не узнаешь этого».
      Он продолжал хохотать, плакать и по временам изъявлял то насмешку, выражавшуюся недоконченными словами и фразами, то высшую степень ужаса, когда он пятился к стенке кровати и кричал глухим голосом:
      — Прочь, палач! Прочь!..
      Этот припадок продолжался почти два часа, после чего больной уснул и проспал до вечера.
      Когда он пробудился, бреда уже не было, спокойствие возвратилось, и ложный маркиз де Шамери изъявил только небольшое удивление, что он находится в другом месте.
      Фабьен, сидя у изголовья, держал его руку.
      — Бедный Альберт, — сказал он, — как ты чувствуешь себя?
      — Ах, это ты, Фабьен! — сказал Рокамболь, взглянув на него с удивлением.
      — Это я, мой друг.
      — Где же мы?
      — В Г., в трех милях от Оранжери.
      — Вот как! — сказал ложный маркиз. — Зачем мы остановились в Г.?
      — Потому что ты захворал.
      — Захворал?
      — Да, у тебя была горячка, ты был в обмороке.
      — Но почему?
      Фабьен не решался говорить. Но смутное воспоминание пробежало в голове Рокамболя.
      — Ах! — сказал он, — помню… гильотина… казнь…
      — Точно так.
      Рокамболь вздрогнул еще раз, но рассудок возвратился к нему, а вместе с ним и осторожность.
      — Итак, я был в обмороке? — спросил он.
      — Да, ты не мог перенести этого ужасного зрелища.
      — Какая же я баба!
      — Мы перенесли тебя сюда в бесчувствии.
      — И у меня была горячка?
      — Бред, мой друг.
      Рокамболь почувствовал, что холодный пот выступил на его лбу.
      — В таком случае, — продолжал он, стараясь улыбнуться, — я, верно, говорил странные вещи…
      — Странные вещи…
      — В самом деле, — проговорил он.
      — Вообрази, — продолжал д'Асмолль, — что история преступника, рассказанная толпою народа у дверей нашей кареты за несколько минут до казни, вероятно, произвела на тебя такое сильное впечатление, что ты воображал несколько минут, будто бы ты и есть сам осужденный.
      — Какое безумие!
      — Ты целый час воображал, что за тобой пришел палач, что ты задушил свою приемную мать.
      От этих последних слов у Рокамболя закружилось в голове, и он вообразил, что изменил себе в бреду. Он посмотрел на виконта д'Асмолля странным образом и, казалось, спросил сам у себя, не имеет ли виконт с этой минуты ключа к его страшным тайнам.
      Но д'Асмолль продолжал, улыбаясь:
      — Наконец, ты так вжился в образ осужденного, что говорил, как мог бы говорить несчастный за час перед казнью… ты — мой друг и мой брат… ты — Шамери.
      Эти последние слова совершенно успокоили Рокамболя. Он стал улыбаться и говорить легким тоном.
      — Вот, — сказал он, — странная галлюцинация.
      — О! — отвечал виконт. — Это не так странно, как ты думаешь, и мы видим частые примеры…
      — Но, — прибавил Рокамболь, сделав усилие и соскочив с постели, — это похоже на историю несчастного графа Артова, который, прибыв на место дуэли и приготовясь драться с Ролланом де Клэ, принял себя за противника.
      — К счастью, — сказал виконт, — развязка не та, и ты не помешан.
      Потом виконт прибавил:
      — Посмотрим теперь, как ты себя чувствуешь.
      — Не дурно…
      — В голове нет тяжести?
      — Нет.
      — Нервы не расстроены?
      — Нисколько.
      — Чувствуешь ли ты, что в состоянии будешь ехать сегодня ночевать в Оранжери?
      — Ну, конечно.
      — В таком случае поедем после обеда. Оденься, перемени белье, я пойду приказать, чтоб заложили лошадей ровно к семи часам.
      Сказав это, виконт вышел.
      Когда Рокамболь остался один, им овладел страх, который можно назвать «озирающимся страхом».
      — Какой я дурак! — шептал он, прохаживаясь крупными шагами по комнате. — Лишился чувств, потому что глупцу отрезали голову, у меня сделалась горячка, бред, и я говорил о матушке Фипар! Еще раз приключение в этом роде — и я буду потерянным человеком!
      Рокамболь бегал взад и вперед по своей комнате и дрожал, стараясь понять, что с ним случилось. Он шептал:
      — Ах, если бы Фабьен не был честным дворянином, а был бы любопытным,то есть судебным следователем, как славно маска, снятая с ложного маркиза де Шамери, обнаружила бы воспитанника сэра Вильямса.
      При имени, вырвавшемся из его уст — имени сэра Вильямса, бандит стал страшно дрожать.
      — Ах, — сказал он шепотом, — я напрасно убил сэра Вильямса… он был моим вдохновителем, моей звездой путеводной… а теперь, когда его нет в живых, я боюсь… мне кажется, что меня ждет эшафот… мне кажется, что я слышу молот работников, которые ставят его… О, эта молния, которая обожгла мне глаза сегодня утром… это было предзнаменование!
      Шаги Фабьена, раздавшиеся в прихожей, избавили Рокамболя от страха.
      — Я сошел с ума, — подумал он, — я помешан и трус-сэр Вильямс умер, это правда, но на что мне он… разве я не маркиз де Шамери? Не женюсь ли я на Концепчьоне?.. Ну, ну, запасись храбростью и смелостью, с этим, как говорил сэр Вильямс, дойдем до всего!..
      Рокамболь после этого выпрямил голову и придал своему лицу выражение ложного спокойствия. Фабьен вошел.
      — За стол, — сказал виконт, — теперь уже шесть часов, и ты, должно быть, голоден.
      — Действительно, — отвечал Рокамболь, — мне кажется, что я пообедаю с большим аппетитом.
      Он оделся наскоро и последовал за Фабьеном, который повел его в нижний этаж гостиницы.
      Виконт, хотевший непременно развлечь своего мнимого шурина, не потребовал, чтобы подали обед в особую комнату, а велел поставить два прибора за общим столом.
      Это развлечение было полезно для Рокамболя. Общий разговор позволил ему совершенно оправиться от волнения и помешал Фабьену заметить его бледность и замешательство. За столом собрались все обычные посетители гостиницы в праздничный день: богатые фермеры, несколько мелких дворян, получающих около тысячи экю доходу, заводчики и торговцы, путешествующий купеческий приказчик — остряк, который рассказывал, что обедал на прошедшей неделе у министра в обществе трех посланников. Все эти люди разговаривали о казни, совершенной поутру, и мучение Рокамболя возобновилось.
      Вдруг кто-то из посетителей — к счастью, в то время уже подали десерт — сказал:
      — Господа! Я видел, как арестовали знаменитого Коньяра.
      — Коньяра?.. Что это за человек? — спросили несколько голосов.
      — Это был убежавший арестант, выдававший себя в начале Реставрации за графа Сент-Элена, которого он убил.
      Рокамболь помертвел и, опасаясь выдать себя в случае вторичного обморока, поспешно встал.
      — Поедем! — сказал он Фабьену и прибавил тихим и дрожащим голосом: — Эти люди наводят скуку, как осенний дождь.
      Виконт д'Асмолль, который действительно не мог предположить, чтобы было что-нибудь общее между каторжником Коньяром и тем, кого считал своим зятем, не обратил никакого внимания на разговор, происходивший за столом, он не заметил равным образом и нового волнения мнимого маркиза де Шамери, он взял его за руку и повел во двор гостиницы.
      Карета была готова.
      — В дорогу! — сказал виконт д'Асмолль. Почтовая карета поехала быстро и очутилась вне города перед заходом солнца.
      Через два часа после этого путешественники приехали в Оранжери. Замок Оранжери, в котором настоящий маркиз де Шамери провел свое детство, не был знаком Рокамболю. За несколько дней до того, как маркиза де Шамери умерла, в ту минуту, как ее мнимый сын вошел к ней и прогнал Росиньоля, в окрестностях замка появился нищий. Он обошел парк и при приближении ночи стал просить позволения переночевать у работника фермы, который и разделил с ним постель. Этот нищий был Рокамболь.
      Луна освещала деревья, и когда карета поехала вдоль парка, ложный маркиз указал рукой на них.
      — А! — сказал он. — Теперь я узнаю места, и мои детские воспоминания приходят ко мне толпой. Вот Оранжери!.. Только бы не было срублено мое старое каштановое дерево, под которое я ходил читать Беркена и Флориана.
      Рокамболь был великолепен, говоря о Беркене и Флориане.
      В ту минуту, как карета въезжала в аллею, ложный маркиз прибавил:
      — А мой старый Антон?.. Ох, с каким удовольствием я обниму его!
      — Дорогой Альберт! — проговорил Фабьен.
      При появлении фонарей почтовой кареты весь замок пришел в движение.
      — Это барин, — говорили слуги, спеша навстречу. Когда карета подъехала к крыльцу, ее окружили старые слуги замка Оранжери, которым казалось, что им мало двух глаз для того, чтобы увидать, как будет выходить из кареты тот, кого они принимали за своего молодого барина.
      — Здравствуй, Марион!.. Здравствуй, Жозеф. Ах, вот и ты моя бедняжка Катерина, — говорил Рокамболь, позволяя целовать свои руки.
      — Царь небесный!.. Он узнал нас… как он высок ростом, наш барин! — воскликнула простодушно Катерина, восьмидесятилетняя кухарка.
      — Конечно, я узнал вас, мои друзья. Но где же Антон, мой старый Антон?
      — Антон в городе.
      — В городе Г.? Но мы сами приехали из Г. и не встретили его.
      — Он отправился сегодня утром.
      — Зачем он отправился в Г.? — спросил виконт д'Асмолль.
      — С жалобой к полицейскому комиссару.
      — С жалобой?
      — У нас случилась кража сегодня ночью.
      — Кража?.. А кто украл?
      Слуга, называвшийся Жозефом, тот самый, который поутру думал, что молодой человек, ночевавший в замке, — женщина, взялся отвечать.
      — Это довольно забавная история, — сказал он. — Вчера вечером опрокинулась в ров, у парка, почтовая карета и в ней переломилась ось. В карете были три путешественника: молодой человек да еще один очень смуглый господин, походивший на негра, и слуга. Молодой человек сказал, что коротко знаком с вами.
      — Как его зовут?
      — Гм, про это знает Антон.
      — И этот молодой человек украл?
      — Да, сударь.
      — А что он украл?
      — Ваш портрет, маркиз, — тот портрет, который висел в зале и который изображал вас в детстве.
      Фабьен и Рокамболь не могли удержаться от крика удивления.
      Жозеф продолжал:
      — Доказательством того, что этот господин знал вас, маркиз, служит то, что он возвестил нам ваш приезд…
      — Мой приезд?
      — Да, маркиз. Он сказал Антону, что вы приедете через сутки.
      — Ну так не можешь ли ты, мой милый, — сказал Фабьен, — припомнить, кому ты говорил о твоем отъезде?
      — Не знаю… не помню.
      — Этот господин, продолжал Жозеф— говорил, что видел вас, маркиз, накануне в обществе.
      Фабьен засмеялся.
      — У тебя славное знакомство, — сказал он Рокамболю. — Друзья, которые приезжают воровать у тебя, и как еще воровать!..
      — Конечно, эта кража очень странна, — прошептал Рокамболь, задумавшись.
      Они вошли в залу, и Жозеф показал им пустую рамку. Рокамболь подошел к ней, внимательно осмотрел ее и почувствовал нервную дрожь.
      — Холст не вынули, — сказал он сам себе, — а вырезали, да притом… и инструмент, которым резали, был, надо полагать, дивно остр. Тот, кто сделал кражу, искусен.
      Он быстро повернулся к слуге.
      — Но, — наконец сказал он, — каков собой этот молодой человек?
      — Среднего роста, белокурый, тоненький.
      — Антон знает его имя?
      — Да, сударь, молодой человек дал ему карточку. Виконт д'Асмолль и ложный маркиз смотрели друг на друга с возрастающим недоумением. Жозеф продолжал:
      — Отец Антон очень хороший человек, но он делает все так, как ему на ум попадет.
      — Что же такое?
      — Он пошел жаловаться, вместо того, чтоб ждать приезда господина маркиза… Воры, приехавшие в почтовой карете для похищения портрета, — не простые воры.
      — Неоспоримо, — сказал Фабьен, — что хороший человек Антон — дуралей.
      Жозеф принял таинственный вид и сказал шепотом Рокамболю:
      — Если бы господин маркиз позволил мне сказать ему по секрету…
      — Говори, — сказал Рокамболь, все более и более приходя в удивление.
      — Я думаю, что вор очень дорожил портретом.
      — А! Ты думаешь?
      — И что он был способен на все, чтобы только похитить его.
      — Черт возьми!
      — Господин маркиз, — продолжал Жозеф, отойдя немного от Фабьена и говоря так тихо, что последний не мог его услышать, — господин маркиз возбудил в ком-нибудь несчастную страсть.
      Рокамболь вздрогнул. С минуту он думал о Концепчьоне и вообразил, что она участвовала в похищении портрета.
      — Этот белокурый тоненький молодой человек, — продолжал Жозеф, — это, может быть, была женщина.
      Фабьен, подошедший к нему и расслышавший эти слова, захохотал.
      — Ого, прошу покорно! — сказал он. — Я не ждал такого заключения.
      Но при слове «женщина», при описании Жозефом наружности белокурого, тоненького, безбородого молодого человека Рокамболь, вместо того чтоб смеяться, почувствовал смертельный страх.
      — Баккара! — подумал он.
      — Как? — сказал Фабьен, взяв его руку. — Ты любим до такой степени!.. — И, наклонясь к его уху, он прибавил: — Но, несчастный, ведь ты женишься на Концепчьоне… и…
      Фабьен не докончил. По аллее, идущей к замку, послышался конский топот, и Жозеф тотчас сказал: «Вот и господин Антон возвратился».
      Действительно, старый управитель возвращался из ближнего города верхом на толстой кобыле.
      — Загадка сейчас объяснится, — сказал Фабьен, потом он прибавил: — Добряк-старичок способен с ума сойти, увидев тебя. Жозеф, отведите маркиза в его комнату. Я пойду навстречу к Антону и вскоре все узнаю.
      Рокамболь, мучимый мрачными предчувствиями, пошел за Жозефом, который отвел его в большую комнату, обитую голубыми обоями, в ту самую, о которой настоящий маркиз де Шамери так много говорил в своих записках, Рокамболь, знавший их наизусть, не забыл сказать, входя:
      — Да, это та комната, в которой спала моя матушка.
      — Да, сударь, — сказал Жозеф, — а вы — вы спали в этом кабинете.
      — Помню.
      Рокамболь подошел к окну и посмотрел при лунном свете на управителя, который слезал с лошади и, кланяясь Фабьену, спрашивал:
      — Он здесь, не правда ли? Он здесь, мой молодой барин? О! Я знаю это, господин Фабьен, знаю. Вот посмотрите: в городе мне отдали письмо к нему, письмо, посланное из Парижа после вашего отъезда и адресованное в Оранжери.
      — А откуда это письмо? — спросил Фабьен.
      — Из Испании.
      Рокамболь услышал это; он вскрикнул от радости и сказал Жозефу: «Беги, принеси мне скорей это письмо».
      Письмо из Испании от Концепчьоны…
      Концепчьона не перестала любить его…
      Рокамболь забыл на минуту свой страх, свои угрызения, похищение портрета и Баккара, он все забыл, срывая печать с конверта письма, принесенного ему Жозефом, в то время как виконт д'Асмолль расспрашивал управителя замка Оранжери о похищении портрета.
      Вот письмо Концепчьоны:

      «Мой друг!
      Уже прошла целая неделя с тех пор, как я писала вам.
      Конечно, вы будете укорять вашу Концепчьону в том, что она забыла вас, и, однако, я должна сказать вам, что в продолжение этих дней, как и прежде, как и всегда, не проходило ни одной минуты в моей жизни, которая не принадлежала бы вам.
      Мое последнее письмо из замка Салландрера. Мы прожили в нем шесть недель — я и моя мать, — оплакивая доброго отца, которого вы хорошо знали, молясь за него в надежде, что наши молитвы не нужны…
      Бог принял его в недра свои, без сомнения, в тот самый час, как он умер.
      Теперь, мой друг, я пишу вам из замка Гренадьер, из другого владения нашего семейства, где я провела свое детство, это владение находится между Кадиксом и Гренадой , в том раю мавров, который называется Андалусией. Здесь соединены все счастливые и несчастные воспоминания моего детства. Здесь, близ Гренадьер, был отравлен дон Педро братьями гитаны, любившей бесчестного дона Хозе и убившей его самого шестью годами позже.
      Но успокойтесь, мой друг, я приехала в Гренадьер не с тем, чтоб искать воспоминаний о доне Педро. Мое сердце принадлежит только вам одному, и навсегда.
      Я приехала сюда с матерью… отгадайте, мой друг, для чего… я приехала сюда с единственною целью поторопить нашу свадьбу.
      Вы знаете, что испанские обычаи насчет траура очень строги.
      В тот день, когда смерть постигла наш дом и сделала меня сиротой, я должна была сделаться вашей женой перед алтарем и перед людьми.
      Ах! Если бы мой отец был властен над своей судьбой, если бы он мог продлить свою жизнь на несколько часов, он бы сделал это с единственной целью — оставить мне покровителя.
      Увы! Богу не угодно было этого.
      Когда я приехала с матерью в замок Салландрера, провожая смертные останки моего отца, мы были приняты моим двоюродным дядей, то есть племянником моей бабушки с отцовской стороны. Мой дядя, как вам известно, — гренадский архиепископ, то есть один из высочайших сановников испанской церкви.
      Он читал службу во время печальной церемонии, предшествовавшей опущению трупа в склеп замка Салландрера. Он прожил с нами неделю, оплакивая вместе с нами умершего. Потом, накануне своего отъезда, он имел с матерью разговор, цель и результат которого я узнала только на этих днях.
      — Милая кузина, — сказал он моей матери, — скоропостижная смерть герцога поставила вас в тягостное и исключительное положение перед вашей дочерью. Концепчьона должна была в этот самый день выйти замуж за маркиза де Шамери, как вдруг смерть похитила вашего супруга. Она любила своего жениха? Не правда ли?
      На это мать моя отвечала:
      — Она любила его до безумия, до такой степени, что я боюсь за ее здоровье и за ее разум, с тех пор как этот брак был отложен на несколько месяцев.
      — Кузина, — отвечал архиепископ, — церковный закон в Испании назначает в этом случае, по меньшей мере, два с половиной месяца сроку.
      — Знаю, — сказала мать моя.
      — Но кроме церковного закона, — продолжал архиепископ, — существует другой закон, еще строже церковного, это — обычай или, лучше сказать, то, что называют приличием.
      — Знаю и это, — отвечала мать.
      — Если Концепчьона, — сказал гренадский архиепископ, — возвратится в Париж, если она до окончания траура выйдет замуж за маркиза де Шамери, она проигнорирует все условности, и испанское дворянство возмутится этим.
      При данных словах архиепископа мать моя глубоко вздохнула.
      Архиепископ продолжал:
      Как и вы, я заметил, что здоровье нашей милой Концепчьоны изменяется. Горе от потери отца усиливается неопределенной отсрочкой ее свадьбы, и я боюсь за нее столько же, как и вы. Но, — прибавил мой дядя с неисчерпаемою добротою, свойственною некоторым старичкам, — подите скажите свету, что она любит своего жениха и что, если ее не повенчают тотчас с ним, она может умереть.
      Моя мать смотрела на архиепископа и не знала, к чему он ведет разговор.
      Он продолжал:
      — Итак, кузина, может быть, я нашел средство все согласить.
      — В самом деле?! — воскликнула моя мать.
      — Предрассудки света, церковный закон и счастье нашей Концепчьоны.
      — Как, что вы намереваетесь сделать? — спросила с живостью моя мать.
      — Слушайте меня хорошенько… вы увидите. Но наперед объясните мне некоторые подробности, которых я еще не довольно хорошо знаю.
      — Говорите.
      — Покойный герцог сделал свою дочь единственною наследницей всего имения?
      — Конечно.
      — Он передал по брачному контракту своему будущему зятю грандство, титул герцога и право прибавить к его имени имя Салландрера, не правда ли?
      — Да, и накануне смерти, — отвечала мать, — он написал письмо ее Величеству, нашей королеве, прося ее утвердить эту передачу патентом.
      Вот это-то именно, — сказал архиепископ, — я и хотел узнать.
      — А это?
      — И это-то, вероятно, и позволит мне все согласить.
      — Объяснитесь.
      — Ее Величество, — продолжал архиепископ, — удостоила несколько раз принять во внимание мои преклонные лета и ревность, с которою я всегда исполнял мои евангелические обязанности.
      — О, я знаю это, — сказала мать.
      — Ее Величество, — продолжал архиепископ, —удостоила принять во внимание мои преклонные лета и ревность к исполнению моих священных обязанностей.
      Я поеду в Мадрид и надеюсь, что королева дозволит утвердить патент. Затем, по моей просьбе, назначит маркизу де Шамери вакантную теперь должность посланника в Бразилии. Если мне удастся склонить королеву разрешить маркизу присвоить имя де Салландрера и наследовать его титулы, достоинство гранда и предложенную ему при жизни должность, тогда свадьба не будет противна законам приличия, так как всякий поймет, что Концепчьона спешит выйти замуж только потому, что ее жених иначе не может быть назначен посланником, как сделавшись ее супругом.
      Архиепископ уехал на другой же день.
      Через месяц мы поехали в Гренадьер. Я хотела тогда же вам написать, но мать сказала мне, чтоб я подождала, так как вскоре мне, быть может, придется сообщить моему жениху хорошую весть.
      Эта неделя молчания дорого мне стоила, мой друг.
      Накануне нашего отъезда из замка Салландрера моя мать получила от архиепископа следующее письмо:
      «Любезная кузина!
      Все идет успешно. Уезжайте из замка Салландрера в Гренадьер и пока ничего еще не говорите нашей Концепчьоне».
      Когда мы прибыли сюда, мать нашла здесь второе письмо архиепископа и тут все мне рассказала».
      Концепчьона продолжала: «Вот второе письмо моего дяди и архиепископа.
 
       «Любезная кузина!
       Королева ждет в Кадиксе. Ее Величество была настолько милостива, что обещала мне остановиться, как будто нечаянно, у вас. Она словесно изъявит вам свое сожаление, и, чтобы доказать вам свое уважение к покойному герцогу де Салландрера, она сделает Концепчьону своей статс-дамой. А для того, чтобы быть статс-дамой, необходимо быть замужем, что и будет слишком достаточной причиной для того, чтобы прекратить разом злословие. Вы найдете мое письмо в замке Гренадьер.
       Как только приедете туда, пришлите ко мне дать знать, и я поспешу приехать к вам.
       Весь ваш…»
 
      После этого, мой друг, моя мать все рассказала мне.
      Теперь вот что случилось. Мы приехали накануне, и я написала вам сейчас же это письмо. В восемь часов в мою комнату вбежала моя горничная Пепа и сказала мне:
      — Сударыня, весь наш замок поднялся на ноги.
      — Почему? — спросила я.
      — Потому что к нашему замку приближается целый поезд.
      Вы, вероятно, помните, что замок Гренадьер стоит на возвышенном месте.
      — Взгляните лучше сами, сударыня, — добавила Пепа, отворив окно.
      Я выбежала на балкон и вот что увидела: по дороге к замку поднималась карета, запряженная восемью мулами в золотой сбруес белыми перьями. По обеим сторонамэтой кареты ехали два человека верхом. Впереди кареты шел берейтор в мундире с золотыми галунами.
      — Да ведь это королева! — воскликнула я. Моя мать поспешно вбежала в мою комнату.
      — Королева! — вскричала она в свою очередь. — Королева!
      Я оделась в один миг, и моя мать, взяв меня за руку, побежала со мною навстречу к ее Величеству, которую мы встретили в ту минуту, когда карета подъезжала к воротам замка. Королева дала моей матери поцеловать руку и сказала ей:
      — Герцогиня! Я не могла, проезжая так близко около вашего жилища, не остановиться, чтобы засвидетельствовать вам свое сожаление, которое я чувствовала, узнав о потере такого верного и честного подданного, каким был покойный герцог.
      Моя мать поцеловала руку королевы и зарыдала.
      Ее Величество удостоила нас, пробыв в замке Гренадьер целых два часа, все это время разговаривая с моею матерью и со мною о моем покойном отце и о вас.
      При отъезде от нас она обернулась ко мне и сказала:
      — Госпожа де Шамери-Салландрера, я делаю вас своею статс-дамой.
      Ах, мой друг, это название, это имя, которое она мне дала, совершенно вскружили мне голову, и мне показалось, что я умираю от радости.
      Затем королева уехала, добавив:
      — Я пробуду целый месяц в Кадиксе. Жду вас там, герцогиня.
      Моя мать низко поклонилась.
      Через несколько дней после отъезда ее Величества приехал к нам мой дядя архиепископ. Его преосвященство имеет в Кадиксе дом, в котором мы и будем жить во время пребывания там королевы. Через три дня я уже буду писать вам оттуда.
      Приготовьтесь, мой милый друг, ехать в самом непродолжительном времени в Испанию. Час нашего счастья уже недалек.
       Всегда ваша Концепчьона.
      P.S. Мама жмет вашу руку, и я целую мою сестрицу Бланш».

      Рокамболь прочел это письмо с глубоким волнением. Оно явилось могучим противоядием его мучениям и непреодолимому страху. Концепчьона любит его, испанская королева интересовалась им, и все его враги умерли. Чего ж ему было больше бояться?
      — Я трус и глупец, — подумал он про себя, — из того, что я убил Вильямса, полагавшего, будто бы он был моею счастливою звездой, я уже заключил, что все потеряно для меня… Смелей, я умру в посланнической шкуре!
      И Рокамболь расхохотался. Затем он подумал, что ему должно сходить к Фабьену и старику Антону.
      Старик Антон только что кончил рассказывать виконту мельчайшие обстоятельства, случившиеся прежде и после приезда незнакомых путешественников и кражи портрета.
      — Но, наконец, — сказал ему Фабьен, — как же зовут того молодого человека, которого Жозеф принимает за женщину?
      — У меня в кармане его карточка, посмотрите ее! — ответил Антон.
      Фабьен взял карточку и поднялся с крыльца, на ступенях которого они разговаривали до сих пор, в дом; он прошел в столовую, где уже был подан ужин и где на камине горели два канделябра. Фабьен подошел к ним и взглянул на карточку. Антон вошел сейчас же вслед за Фабьеном и встал спиною к двери.
      В это время на пороге показался Рокамболь.
      «Маркиз дон Иниго де Лос-Монтес». — прочитал Фабьен.
      При этом имени Рокамболь отступил назад, и его лицо покрылось смертной бледностью. Это было его собственное имя или, лучше сказать, то имя, под которым он пробовал соблазнить Жанну де Кергац.
      К счастью его, Фабьен и старик Антон стояли к нему спиной.
      — Это имя, — заметил Фабьен, — я слышу в первый раз.
      При этом он обернулся и, увидев Рокамболя, сказал ему:
      — Ты знаком с маркизом доном Иниго де Лос-Монтесом?
      К Рокамболю возвратилось при этом обстоятельстве все его хладнокровие, которое так часто выручало его и в прежние времена.
      — Нет, — ответил он.
      Старик-управитель, все еще не перестававший думать, что имеет дело с настоящим маркизом де Шамери, бросился к Рокамболю.
      — Милый мой барин, — прошептал он.
      — А, вот и ты, мой старикашка, — сказал мнимый маркиз, — не церемонься, ты можешь поцеловать меня…
      Рокамболь позволил обнять себя старику, который потащил его к канделябрам, горевшим у камина.
      — О, пойдемте, — сказал он, — пойдемте… посмотрим, мой господин Альберт, похожи ли вы на себя.
      В продолжение нескольких минут он жадно всматривался в него, как бы желая отыскать сходство между его прежним детским лицом и теперешним.
      — Это странно, — проговорил он, наконец, — я никогда не узнал бы вас, господин Альберт… вы больше не похожи на себя.
      — О, вот как, а я, мой старый друг, — ответил Рокамболь, — я сразу узнал тебя. Знаешь ли ты, что ты почти совсем не постарел?
      Антон недоверчиво покачал головой.
      — Однако, — проговорил он, — мне уже шестьдесят лет, а в вас все-таки, — добавил он, — нет ничего похожего на прежнего Альберта.
      Рокамболь почувствовал, как сильно билось его сердце.
      — Старый дурачина! — подумал он. — Неужели у тебя хватит смелости не признать меня?
      В эту минуту Фабьен обратился снова к Рокамболю и таким образом прервал управителя.
      — Итак, — заметил он, — ты положительно не знаешь этого маркиза дона Иниго де Лос-Монтеса?
      — Право же, нет.
      — И не подозреваешь никого, кто бы мог назваться этим именем?
      — Положительно никого.
      — Наш Жозеф полагает, — заметил управитель, — что это была просто женщина.
      — Во всяком случае, — проговорил Рокамболь, — ты поступил совершенно, как какой-нибудь клерк, мой старый друг, принеся жалобу в полицию.
      — Я тоже того же мнения, — заметил Фабьен и подал Рокамболю карточку, полученную им от старого управителя.
      Рокамболь сейчас же узнал ее — она принадлежала некогда ему самому. Бумага только слегка пожелтела и доказывала, что карточка существует уже давно.
      Через два часа после этой сцены мнимый маркиз был уже в своей комнате и ходил по ней из угла в угол.
      Он находился в сильном волнении.
      — Теперь, — бормотал он про себя, — я не сомневаюсь больше, этот молодой человек, укравший мой портрет и назвавшийся моим прежним именем, — не кто иной, как Баккара…
      При этом имени мнимый маркиз задрожал всем телом.
      — Но для чего же она украла этот портрет? — спросил он себя через несколько минут после этого.
      И вдруг он вспомнил о настоящем маркизе, о Альберте-Фридерике-Оноре де Шамери, которого он оставил за два года перед этим на пустынном островке.
      — Боже! Боже мой! — прошептал он в глубоком страхе. — Что, если он не умер и возвратится сюда!.. Ох этот портрет!.. К чему она украла его?
      В это самое время в дверь его комнаты постучали.
      — Войдите! — крикнул резко Рокамболь, начиная сознавать, что ему необходимо какое-нибудь развлечение.
      Вошел управитель Антон. В это время часы пробили одиннадцать вечера.
      — Извините меня, господин Альберт, — сказал он, — но если я и пришел так поздно, то потому только, что услышал ваши шаги и вообразил, что вам что-нибудь нужно.
      — Мне положительно ничего не нужно, мой друг, — ответил мнимый маркиз, стараясь изо всех сил принять спокойный и веселый вид.
      Старый Антон попятился и сделал вид, что хочет выйти.
      — Куда же ты, мой старый друг, заметил Рокамболь, сядь, мой старик, поговорим.
      Антон сел и опять стал пристально и внимательно смотреть на него.
      — Однако, право, странно, господин Альберт, —сказал он, как вы переменились.
      — Ты находишь?
      — Дело в том, что в чертах лица каждого взрослого непременно остается какое-нибудь сходство с его детскими чертами…
      — А в моих чертах не осталось разве ни малейшего сходства? — спросил Рокамболь, который в свою очередь стал пристально всматриваться в старого Антона.
      — Положительно никакого, у вас все не то… У вас и улыбка, и взгляд и, наконец, все не то… У вас были голубые глаза, а теперь они стали серые.
      Мнимый маркиз почувствовал, что начинает бледнеть под взглядом управителя.
      — Можно даже подумать, что вас подменили в Индии, — продолжал Антон.
      — Старый безумец, заметил Рокамболь, мрачно и глухо засмеявшись, послушай-ка, окажи мне услугу, будь моим слугой и сними с меня сапоги, они что-то ужасно жмут мне ногу, и потом позволь мне лечь спать.
      Сказав это, Рокамболь сел в большое кресло и протянул сперва свою правую ногу. Эта нога была та самая, на которой, по воспоминаниям старого управителя, должно было находиться родимое пятно, которое не могло исчезнуть само собой.
      Мнимый маркиз имел обыкновение носить очень широкие штаны… Антон встал на колени перед креслом и начал снимать сапог. Мнимый маркиз находился у камина, на котором горели две свечи, так что свет от них хорошо освещал голую ногу маркиза.
      Но вдруг старик громко вскрикнул.
      — Что с тобой? —спросил тревожно Рокамболь.
      — Что со мной! Что со мной! — бормотал несвязно старый слуга-управитель. — Это ведь ваша правая нога? Не так ли?
      — Ну, конечно.
      — Так на этой-то правой ноге у вас было, повыше колена…
      Рокамболь нервно вздрогнул.
      И в это-то время старый Антон бросил в первый раз подозрительный взгляд на своего молодого господина.
      — Что ты тут еще болтаешь? — проговорил резко Рокамболь.
      — Правду.
      — Что же у меня было на правой ноге?
      — Такой знак, который положительно нельзя вывести.
      — Ты сумасшедший!
      — О, нет! — заметил старик, не спуская с него своих глаз, — я не сходил с ума, этот знак… этот знак…
      — Ну и что, этот-то знак и уничтожился от времени. Разве ты не знаешь, что у человека не изменяется только форма, а материя беспрестанно меняется… и рубцы…
      Это последнее слово было путеводным лучом для старого Антона.
      — Вы лжете! — вскричал он. — Дело идет не о ранах, а о родимом пятне… которое нельзя ничем вывести.
      — Мерзавец! — закричал гневно мнимый маркиз. — Ты, кажется, позволил себе изобличить меня во лжи?..
      — Вы не маркиз де Шамери, вы не мой господин, — повторил твердо и громко старый Антон.
      Эти слова поразили Рокамболя, как громом; он понял, что проиграл, и, однако, попробовал не изменить себе.
      — Старый пустомеля! — пробормотал он. — Я выбросил бы тебя за окно, если бы не любил тебя и если бы ты не нянчил меня.
      Но Антон продолжал враждебно смотреть на него.
      — Ну, хорошо, — сказал он, — если вы действительно маркиз де Шамери, то покажите мне вашу грудь.
      — Это еще зачем?
      — Покажите мне ее.
      — Но… ты, кажется, начинаешь давать мне приказания?
      — Может быть…
      — Негодяй!
      — Сударь, — сказал тогда твердо старик, — вы можете приказать наказать меня, если я лгу, но теперь покажите мне вашу голую грудь, или я позову на помощь и буду перед всеми отстаивать то, что я только что сказал вам.
      Эта угроза произвела могущественное действие на Рокамболя. Он несколько времени чувствовал, что находится во власти старика.
      Тогда он расстегнул совершенно машинально жилет и рубашку, а Антон взял свечку и, рассматривая грудь мнимого маркиза, медленно сказал:
      — Если вы только действительно маркиз де Шамери, то у вас должен быть на левой стороне груди четвероугольный шрам, происшедший от сломавшейся рапиры, когда вам было всего восемь лет. Вы не маркиз де Шамери, и вы, без сомнения, убили его! — добавил старик с необыкновенной энергией.
      — Молчи! — воскликнул Рокамболь, бросаясь на старика и схватывая его за горло. — Молчи!
      Мнимый маркиз де Шамери позеленел. Его глаза налились вдруг кровью, он испустил глухое рычание, а на его губах выступила белая пена. Блистательный маркиз де Шамери, спортсмен, светский человек, исчез, и вместо него явился простой бандит, ученик сэра Вильямса — Рокамболь-убийца.
      Старый Антон был еще довольно силен и попробовал защищаться.
      Но Рокамболь схватил его за горло железными руками и помешал ему кричать.
      — Молчи! — повторил он. Молчи или я тотчас же убью тебя.
      В эту самую минуту на больших часах замка пробило полночь.
      — Теперь все уже спят, продолжал Рокамболь, я убью тебя и никто тебя не услышит. —. Затем он схватил старика и повалил его на кровать.
      Рокамболь все еще предполагал, что он имеет дело с трусом.
      — Если ты не поклянешься мне тотчас же, что будешь нем как рыба, сказал он тогда ему, — то я задавлю тебя в одну секунду.
      Но Антон бросил на него презрительный взгляд и сделал несколько усилий, желая освободиться.
      — Молчи! продолжал между тем Рокамболь. — Я обогащу тебя. Ты получишь от меня сто тысяч франков и дом, находящийся в парке… Твой господин умер… Настоящий маркиз в глазах всего света — я… и тебе никто не поверит, если ты расскажешь. Ну, решайся и говори: сохранишь ли ты это в тайне?. — Рокамболь ослабил несколько горло старика.
      — Убийца! — прошептал твердо старик. — Прочь, убийца!
      — Клянусь, что бы ни случилось, — сказал бандит, — я убью тебя.
      И при этом он сильно сжал горло старика, который судорожно бился и не мог освободиться из крепких тисков Рокамболя, когда тот лег на него и придавил ему грудь коленом.
      Однако Рокамболь не удавил его.
      Была глухая ночь, а Антон находился во власти разбойника; в замке все уже покоилось глубоким сном, а так как Антон был не в состоянии освободиться, то бандит имел вполне достаточно времени, чтобы поразмыслить, что ему следует делать.
      Гнев его уступил место жестокому хладнокровию, а выгода положения все еще была на стороне бандита.
      — Экой глупец и дурачина, — проговорил мнимый маркиз, — мне всего двадцать восемь лет, я силен, как какой-нибудь дикий турок, и ты не вырвешься от меня. Кричать ты тоже не можешь… Ты угадал мою тайну, а так как она должна принадлежать только одному мне, то я и решил, что ты должен умереть, и теперь я только придумываю, какой бы тебе умереть смертью.
      Действительно, Рокамболь, к которому возвратилась вся его обыкновенная ясность ума, не мог скрыть от себя, что нет ничего труднее, как убить бедного слугу так, чтобы все предположили, что он умер от самоубийства.
      Он пил очень немного, так что его самоубийство нельзя бы было приписать припадку опьянения.
      — Если задушить его, —думал между тем Рокамболь, — тогда на нем останутся следы моих пальцев.
      Но вдруг адское вдохновение осенило воображение низкого бандита.
      — Ты умрешь от апоплексического удара, — решил он и, перевернув старика лицом к подушке, сдавил ему горло, а правой рукой воткнул ему в затылок большую золотую булавку.
      Старик сильно дернулся, но затем мгновенно упал и умер.
      Рокамболь нагнулся и, уверившись, что старик Антон уже более не шевелится, вытащил булавку.
      Булавка сделала почти незаметную дырочку, из которой вышла маленькая капля крови.
      Бандит вытер кровь и улыбнулся.
      — Только один искусный медик. — пробормотал он, — может узнать истинную причину смерти старика… Наш же деревенский хирург, за которым пошлют, засвидетельствует, что он умер от апоплексического удара.
      Воткнув затем булавку в подушку, он осмотрел шею и руки покойника и убедился, что на них не было никаких следов и пятен.
      — Да, — пробормотал он тогда, — этот дурачина вполне и самым торжественным образом опровергает идею, что память есть особенный дар божий… Рассмотрим это наглядно… если бы у него не было такой хорошей памяти и если бы он забыл о родимом пятне, я позволил бы ему умереть спокойно своей смертью и даже в его управительской шкуре — он мог бы даже обожать меня… а теперь вот результат его памяти…
      Окончив эту надгробную речь, Рокамболь отворил свой кабинет, взвалил на себя труп и перенес его туда. Там он бросил его в угол и накрыл всего одеялами.
      — Попробуем теперь, — подумал он, — найти средство оправдать себя и объяснить причину его смерти каким-нибудь обыкновенным способом. Надо, во-первых, снести эту особу в его комнату, раздеть там и вообще обставить все дело так, чтобы его нашли в постели… Но вопрос в том, где его комната?
      Рокамболь запер свой кабинет и для большей предосторожности взял ключ с собой. Затем он взял свечу и, выйдя на цыпочках из голубой комнаты, пошел в коридор.
      За два года перед настоящими событиями он приходил под видом нищего в замок Оранжери, и тогда ему удалось рассмотреть и поразведать очень многое, но он никогда не предвидел того, что ему придется убить старика Антона, а потому-то не позаботился даже узнать, в какой тот спит комнате.
      Замок Оранжери был обширен, но, к счастью, он не был населен. Весь штат прислуги замка состоял всего из четырех лакеев и старой служанки Марионы. Работники, пастухи и все прочие обитатели замка жили в совершенно отдельном здании. Маркиз приехал в замок только с одним лакеем и своим зятем д'Асмоллем.
      — Посмотрим и поразмыслим отчасти, — подумал Рокамболь. — Этот осел Антон, постучавшись ко мне, сказал, что он слышал мои шаги, следовательно, по всей вероятности, его комната находится где-нибудь здесь же, подле. Он, конечно, шел мимо моей комнаты, отправляясь спать… Пройдем по этому коридору.
      А коридор, по которому он шел, обходил вокруг всего замка, ответвляясь направо и налево от главной лестницы.
      Комната виконта д'Асмолля находилась на правой стороне, а комната Рокамболя — на левой.
      В силу этого мнимый маркиз стал делать свои разыскания по левой стороне.
      Он прошел около двадцати шагов на цыпочках и вдруг увидел свет, выходивший из полуотворенной двери. Тогда он сейчас же затушил свою свечку и пошел вперед с величайшею осторожностью.
      Дойдя до двери, он нагнулся и заглянул в щель. Первое, что бросилось ему в глаза, была лампа, стоявшая на столе, а подле нее — большая серебряная табакерка. Тогда он вспомнил, что видел эту табакерку вечером в руках своего управителя.
      В комнате стояли большая кровать под пологом и старые кресла. Все стены ее были убраны охотничьей одеждой и оружием… Рокамболь прислушался… Он хотел увериться, что в ней никого нет, и так как не было слышно ни одного подозрительного звука, а ключ находился в двери этой комнаты, то он немного подумал и, наконец, вошел в нее.
      Войдя в комнату, он уже больше не сомневался, что это было помещение Антона. В ней все было в порядке, было видно, что старик уже собирался лечь спать и перед сном пошел пожелать своему барину спокойной ночи.
      Подле лампы и табакерки лежал номер журнала «Индра и Луара», он был еще в конверте, на котором было написано:

      «Господину Антону, управляющему замком Оранжери».

      Это указание не оставляло уже никаких сомнений у Рокамболя.
      Тогда он возвратился в свою комнату.
      Во всем замке царили глубочайшая тишина и спокойствие.
      Мнимый маркиз де Шамери вошел в свой кабинет, хладнокровно взвалил на себя труп старика и, не сгибаясь под этой ношей, перенес его в комнату управляющего, где и заперся. Вслед за этим он раздел его, надел ему на голову колпак с кисточкой, уложил в постель, закрыл одеялом до самого подбородка и, когда устроил все это, погасил лампу.
      Теперь одно только обстоятельство заставило его несколько задуматься.
      — Очевидно, — подумал он, — что старик, ложась спать, запирал дверь на ключ. Как мне выйти теперь отсюда так, чтобы дверь оставалась запертой?
      Рокамболь осмотрелся вокруг себя. Комната, занимаемая Антоном, была довольно большая, и в ней было три двери. Через одну из них он вошел, вторая дверь выходила в смежную комнату и запиралась на задвижку. Третья же дверь вела в залу. Засунув свой палец в замочную скважину, он убедился, что дверь заперта на задвижку. Маркиз был не такой человек, который мог забыть свои старые привычки, и вообще всегда носил при себе кинжал. Он, не задумываясь, ввел его в замочную скважину, повернул им и после двух или трех небольших усилий отодвинул задвижку. Дверь была отперта. Тогда мнимый маркиз прошел через нее в большую залу, выцветшие обои которой и мебель, покрытая густым слоем пыли, свидетельствовали, что уже давно никто не входил в нее.
      Рокамболь подошел к двери в зале, ключ от нее был в замке, и эта дверь, как и все остальные, выходила также в коридор.
      — Я спасен! — вскрикнул тогда Рокамболь.
      Он возвратился в комнату управителя, запер дверь изнутри на два поворота ключа, потом вышел со свечою в руке в залу через другую дверь и захлопнул за собой эту дверь, которая таким образом заперлась на задвижку.
      — Теперь, — прошептал Рокамболь, — вряд ли кто усомнится в том, что Антон умер не от апоплексического удара.
      На другой день после этого мнимый маркиз ровно в семь часов утра вошел в комнату виконта д'Асмолля. Он был вполне спокоен и улыбался, как человек, проведший очень хорошо ночь,
      — Что ты думаешь об этом? — спросил де Шамери, подавая виконту д'Асмоллю письмо Концепчьоны де Салландрера.
      Виконт внимательно прочел его, потом улыбнулся и ответил:
      — Мне кажется, что тебе необходимо как можно скорее превратиться в испанца.
      Виконт д'Асмолль хотел еще что-то добавить, но внезапный шум в замке и голоса нескольких человек заставили его замолчать.
      В эту минуту в комнату к виконту вбежал его лакей.
      — Сударь! — вскричал он. — У нас несчастье!..
      — Что такое, Жозеф?
      — Антон умер…
      — Умер?
      — Да, его нашли мертвым в постели.
      — Это немыслимо! — вскрикнул Рокамболь с выражением самой эффектной горести.
      А теперь мы возвратимся в Испанию и посмотрим, что произошло через пятнадцать дней после того, как Фернан Роше и его молодая жена Эрмина обедали у капитана Педро С., коменданта кадикского порта.
      Королевский отель был иллюминован. Толпа народа теснилась у всех входов и выходов этого отеля.
      Королева, проживавшая уже две недели в Кадиксе, обещала городскому начальству посетить бал, который город давал в ее честь.
      Согласно придворному этикету бал должен был начаться в девять часов вечера, от которого часу и до двенадцати все приглашенные могли оставаться в масках и костюмах. В полночь был назначен выход ее величества, и тогда все должны были снять с себя маски.
      Ровно в девять часов к главному подъезду подъехала маленькая и хорошенькая колясочка французской работы. Из нее вышли двое мужчин и дама. Один из них был одет вельможей двора Людовика XV и вел под руку хорошенькую маркизу.
      Они оба были без масок.
      Это были господин и госпожа Роше.
      Лицо, сопровождавшее их, было в юнкерском мундире. Это был еще очень молодой человек—он был тоже без маски.
      Роше и юнкер как будто искали кого-то и вскоре действительно нашли его — это был капитан дон Педро С, комендант порта.
      Молодой юнкер и капитан поклонились друг другу, взяли друг друга под руки и отправились в сад отеля. Там они прошли на самую уединенную аллею.
      — Ну что, — сказал юнкер, — имели вы успех?
      — Да, сударыня.
      — Тише, называйте меня Топзием и говорите, пожалуйста, по-французски.
      — Хорошо.
      — Что вы сделали?
      — Я был сегодня утром в королевской резиденции. Я просил ее Величество не спрашивать меня ни о чем и получил позволение. Мне было довольно того, чтобы сказать, что от этого зависит честь одной из лучших фамилий Испании.
      Юнкер сел на скамейку, а комендант стал подле него.
      — Программа, по которой мне велено действовать, — продолжал капитан, — заключается в следующем…
      — Я вас слушаю.
      — Он придет сейчас, он смотрит теперь на бал, замешавшись в толпу и не осмеливаясь снять маску.
      — Отлично.
      — В полночь он выйдет.
      — Ну, а потом?
      — Как только ее Величество уедет, то он снова появится на балу.
      — И… конечно, снимет маску?
      — Нет, он не снимет ее.
      — Так зачем же ему в таком случае уходить с бала перед приездом ее Величества и возвращаться после ее отъезда?
      — Любезнейшая гос… извините, — проговорил, смеясь, комендант, — любезный граф, потрудитесь рассудить, что как бы ни был невинен тот человек, которому вы покровительствуете, но пока ему еще не возвращены его права; и его присутствие в таком месте, где находится наша королева, — немыслимо.
      — Вы правы…
      — Итак, он возвратится, когда уедет с бала ее Величество.
      — А… она?
      — Она останется еще на бале.
      — Несмотря на свой траур?
      — Конечно, она присутствует на этом балу, потому что ее Величество пожаловало ее статс-дамой. Она останется на балу после отъезда королевы, потому что ее Величество пожелает этого, не изъясняя причины.
      — А королева не расспрашивала вас?
      — Нет, потому что я стал перед нею на колени и сказал: «Милость, просимая мною, спасет, может быть, от страшного стыда последнюю отрасль семейства идальго, благородное родословное древо которых теряется во мраке времени».
      — Следовательно, все идет хорошо, — заметил юнкер и, сказав это, вынул из кармана черную маску и надел ее на свое прелестное лицо.
      — А теперь, милый комендант, — добавил он, — позвольте мне оставить вас… я иду постеречь нашего общего протеже.
      — Итак, до свиданья, граф!
      — Впрочем, извините меня… еще одно слово.
      — Приказывайте.
      — Вы уверены, в том, что на ней будет черное домино с серым бантом?
      — Наверное.
      — А он?
      — В своем обыкновенном костюме, все, конечно, найдут, что этот костюм очень оригинален, и никто не будет подозревать печальной истины.
      Вскоре после этого комендант и молодой юнкер вышли из сада и разошлись в разные стороны. Комендант отыскал Роше и его жену, а юнкер сел в первой зале и, не обращая внимания на то, что делалось вокруг него, внимательно наблюдал за входившими.
      Вдруг в зале появилось новое лицо, костюм которого возбудил всеобщее любопытство и даже ропот.
      Это был человек среднего роста и очень стройный, широкаямаска совершенно скрывала его лицо. Он шел с развязностью совершенного аристократа, а его манера кланяться, явно обличавшая знатного господина, странно противоречила его костюму. На этом человеке были надеты панталоны из серого холста, красная шерстяная куртка и остроконечная шапка, какую обыкновенно носят галерные каторжники.
      — Ах! — шептали со всех сторон. — Это какой-то чудак!
      — Я готова побиться об заклад, что это англичанин, — заметила одна хорошенькая двадцатилетняя сеньора.
      — О! Вы предполагаете?
      — Только одни англичане способны на подобные эксцентричности.
      В это время мимо говорившей проходил комендант порта.
      — Послушайте, комендант, — остановила она его, — разве вы пригласили на этот бал и ваших арестантов?
      — Только самых благоразумных, сеньора, — ответил комендант, — вы можете не бояться нисколько этого… он очень смирный молодой человек.
      Проговорив это, комендант прошел дальше, а вслед за каторжником пошел молодой юнкер.
      Только в третьей зале юнкер подошел к нему и, дотронувшись до его плеча, сказал:
      — Вы играете в баккара?
      — Да, — ответил каторжник, вздрогнув всем телом,
      — Хорошо… идите за мной. — Затем юнкер взял его под руку и повел в маленькую залу, где не танцевали.
      Там несколько человек разговаривали вполголоса. Юнкер положил руку на плечо арестанта и указал ему на черное домино, сидевшее молча в углу.
      У этого домино был на плече большой серый бант.
      — Пойдемте, — сказал юнкер арестанту.
      Они оба подошли к этому домино, которое, казалось, глубоко задумалось и мысли которого, казалось, были за тысячу лье от этого места.
      Это домино вздрогнуло, увидя перед собой костюм галерного арестанта. Но юнкер поторопился успокоить ее.
      — Не бойтесь, сеньорита, — сказал он, — каторжники, которых встречают на балах, не очень опасны.
      Домино, конечно, вспомнило, что оно находится на балу, и через его маску было видно, как из улыбнувшегося ротика выглянули белые как снег зубки.
      — Прекрасная сеньорита, — сказал тогда юнкер по-испански, — вы ведь приехали из Франции?
      Домино сделало движение, выразившее большое удивление.
      — Вы меня знаете? — спросило оно.
      — Да.
      — А?..
      — Вас зовут Концепчьона. Я потому-то и подошел к вам, — добавил он, — что вы приехали из Франции.
      — Вы француз? — спросила молодая девушка, пристально смотря на юнкера и припоминая, где она видела его прежде — голос его был знаком ей.
      — Я иностранец, — отвечал юнкер, — и ношу свой мундир вместо костюма, но мой друг…
      Он взял за руку арестанта и представил его девице де Салландрера — ибо это была она.
      Арестант поклонился молодой девушке так почтительно и так грациозно, что ее страх совершенно исчез.
      — Мой друг, сеньорита, — проговорил юнкер, — арестант светский и очень хорошего происхождения.
      — Вполне верно, — ответила Концепчьона, приглашая каторжника сесть подле себя.
      Тогда юнкер отошел, не забыв шепнуть арестанту:
      — Остерегайтесь, пожалуйста, произносить ваше имя. Когда юнкер ушел и когда Концепчьона осталась одна с каторжником, то она спросила его нежным меланхолическим голосом: — Вы француз?
      — Да, сеньорита.
      — Вы, вероятно, уроженец Парижа? Он печально покачал головой.
      — Увы! Нет, сеньорита, — ответил он. — Я не видал своей родины целых двадцать лет.
      — Двадцать лет!
      — Да, сеньорита.
      — Который же вам год?
      — Скоро тридцать лет.
      — Итак, вы уехали из Франции, когда вам было всего десять лет.
      — Да.
      — И вы живете все это время в Испании? Каторжник вздрогнул — этот вопрос как будто поставил его в затруднение.
      — Я живу в Кадиксе одиннадцать месяцев, — наконец сказал он. — Но прежде…
      Он приостановился.
      — Я вас слушаю, — проговорила спокойно Концепчьона.
      У арестанта был такой меланхолический и симпатичный голос, что он невольно проникал в душу.
      — Случается, — продолжал он, — что встречаются на балу женщины, которые носят траур, как вы, и мужчины, которые не имеют права носить его.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — То, что мой траур, траур глубокий и никому не известный, находится у меня в сердце.
      — Вы страдали?
      — Да, я страдаю и теперь.
      Он произнес эти последние слова таким грустным голосом, что молодая девушка была тронута. Но он поспешил прибавить легким тоном:
      — Я просил, чтобы мне сделали одолжение представить меня вам. Вы ведь приехали из Парижа, — из
      Парижа, в котором находится теперь моя единственная привязанность в этом мире, и разговор о Париже и о тех, кого я оставил там, доставляет такое огромное счастье мне — изгнаннику!.. Я слышал, что вы так же добры, как и прекрасны, и я не побоялся обратиться к вам.
      За этими словами последовало короткое молчание. Концепчьона, казалось, была в замешательстве, оставаясь наедине с незнакомцем, который, еще не зная ее, избрал ее своей поверенной. Но вскоре любопытство пересилило это нервное движение души и робость, и она ответила простым дружеским тоном:
      — Могу ли я быть полезной вам?
      — Расскажите мне о Париже! — воскликнул каторжник с нежностью в голосе. — Слово Париж — одно уже доставляет мне глубокое удовольствие и счастье!..
      В продолжение почти двух часов арестант и молодая девушка не оставляли небольшой залы, в которой они сидели и в которой почти не танцевали. Они долго разговаривали о Париже, о Франции и о нынешних парижских нравах. Для француза, так давно изгнанного из родины, каждое , слово Концепчьоны подавало повод к вопросу, к простодушному удивлению. Молодой человек, сидевший перед Концепчьоной, был парижанин, не знавший совершенно Парижа. Но у него был такой приятный, такой симпатичный голос, что Концепчьона невольно чувствовала к нему какое-то особенное влечение.
      Но вдруг пробило полночь, арестант вздрогнул и поспешно встал.
      Концепчьона посмотрела с удивлением на своего собеседника.
      — Простите, сеньорита, — сказал он, — но я должен оставить вас.
      — Куда же вы идете?
      Тогда он приложил свой палец к губам и тихо сказал:
      — Это тайна…
      Затем он осмелился взять маленькую ручку молодой девушки.
      — Вы не уйдете с бала раньше трех часов, не правда ли?
      — Для чего вам это нужно?
      — Для того, что в три часа я возвращусь, — ответил он.
      Он низко поклонился ей и ушел.
      Концепчьона была очень заинтересована им и видела, как молодой человек прошел по зале и, смешавшись с толпой, исчез из виду. Молодая девушка хотела уже встать со своего места, как вдруг к ней подошел юнкер.
      — О, вы одна? — сказал он по-французски.
      — Да.
      — Куда же ушел мой приятель? Концепчьона вздрогнула.
      — Он ушел от меня, — сказала она, — и ушел так странно в ту самую минуту, как пробило полночь.
      — Я знаю, почему.
      — Вы знаете?
      — Да, но эта тайна положительно не принадлежит мне, — добавил юнкер.
      Концепчьона невольно вздохнула.
      — О, если вы только хотите знать мои тайны, сказал юнкер, — то я готов открыть вам их.
      — Вы?
      — Да, я.
      — У вас тоже есть тайны?
      — И даже очень странные.
      — Может быть, вы и правы, — заметила молодая девушка, — но ведь, вероятно, они совершенно не касаются меня.
      — Напрасно вы так думаете.
      — Что же может быть общего между мной и вашими тайнами? — спросила Концепчьона. — Я положительно не знаю вас.
      — Почти правда, хотя мы и встречались с вами в Париже.
      — Да? — с сомнением в голосе высказалась Концепчьона.
      — Я знал многих из ваших знакомых, — продолжал между тем юнкер, — даже очень коротких знакомых.
      Концепчьона опять вздрогнула.
      — В самом деле? — сказала она.
      — Я даже могу рассказать вам часть вашей истории.
      — Но кто же вы? — спросила с беспокойством молодая девушка.
      — Прекрасная сеньорита! — ответил юнкер. — Помните, что мы находимся на костюмированном бале и что я пользуюсь правом, которое дает мне моя маска, интриговать вас.
      — Итак, вы не скажете мне, кто вы?
      — Нет, но взамен этого я скажу вам много вещей, которых вы еще не знаете, и могу даже напомнить и про то, что вы уже знаете. Например, я знаю, каким образом умер дон Хозе — ваш второй жених.
      Концепчьона чуть не вскрикнула и побледнела.
      — Я знаю, — продолжал юнкер, — каким образом умер и де Шато-Мальи.
      — Шато-Мальи? — воскликнула Концепчьона, от которой Рокамболь скрыл смерть герцога.
      — Да — де Шато-Мальи.
      — Да разве он умер?
      — В тот самый день, когда вы уезжали из Парижа во Франш-Конте, в замок Го-Па.
      — Но кто же вы? — прошептала почти с ужасом Концепчьона.
      — Вы это можете видеть по моему мундиру, сеньорита, — я гвардейский юнкер.
      — Но ведь это не ваше имя.
      — Моя фамилия — Артов.
      — Артов! — воскликнула Концепчьона.
      — Это имя тоже известно вам, я близкий родственник того несчастного Артова, который, как рассказывают все, был обманут своей женой… вы, вероятно, знаете это…
      — Да… действительно.
      — Он сошел с ума на месте дуэли в ту самую минуту, когда он хотел нанести удар ее соблазнителю Роллану де Клэ.
      — Да, действительно, я знала все это, — ответила Концепчьона и потом добавила с легкой усмешкой: — Без сомнения, вы знаете все эти подробности от самой графини?
      — Некоторые, но не все.
      Юнкер заметил, что имя графини произвело неприятное впечатление на Концепчьону.
      — Сеньорита, — сказал он тогда, — позвольте мне теперь удивить вас тем, что вы еще не знаете.
      — Как вам будет угодно, — ответила равнодушно Концепчьона.
      — Вы не откажетесь взять меня под руку и пройти со мной?
      — Извольте… Куда вы хотите вести меня?
      — В сад.
      — Для чего?
      — Для того, чтобы показать одну знакомую вам особу, которую вы не ожидаете увидеть в Кадиксе.
      — В самом деле? — заметила молодая девушка с некоторым нетерпением. — Вы так таинственны!..
      — Не сказал ли я вам, сеньорита, что знаю часть ваших собственных секретов?
      — О! — сказала она с видом сомнения.
      — Вот, например, вы писали вчера вашему жениху, маркизу де Шамери.
      Молодая девушка чуть не вскрикнула. Ее сердце начало сильно биться, и ее рука задрожала на руке гвардейского офицера. В эту минуту молодой девушке пришла странная мысль; она даже почувствовала безумную надежду… Ей показалось, что знакомая особа, которую хотят показать ей, — он — маркиз де Шамери, тот, который вскоре сделается ее мужем.
      Юнкер повел ее по мраморной лестнице, выходившей в сад.
      — Не думайте, сеньорита, — продолжал он, — что моими поступками управляет одно пустое желание поинтриговать вас — меня побуждают к тому более важные причины.
      — Но объяснитесь же, — сказала молодая девушка с возрастающим нетерпением.
      — После… Теперь пойдемте…
      Юнкер повел Концепчьону по большой густой аллее, на которой было мало гуляющих.
      В конце этой аллеи находился павильон, окруженный густыми деревьями. Этот павильон, состоявший из одного этажа и из одной комнаты, был слабо освещен лампой. Вся меблировка его была совершенно в испанском вкусе.
      Юнкер ввел в него Концепчьону. Тогда Концепчьона увидела здесь на диване женщину, одетую цыганкой, и тоже в маске. Без сомнения, эта женщина была предупреждена о приходе молодой девушки. При появлении ее она встала и поклонилась.
      Концепчьона посмотрела на нее с большим любопытством.
      Тогда юнкер запер дверь павильона на замок.
      — Вот теперь мы и одни, — заметил он при этом. Затем он сделал знак сидевшей на диване. Та поспешила снять с себя маску. Концепчьона взглянула на нее и вскрикнула:
      — Графиня Артова!..
      Юнкер улыбнулся, снял свою маску и сказал:
      — Взгляните же теперь на меня, сеньорита. Концепчьона повернулась к нему и снова вскрикнула. Перед ней находились две графини Артовы, две
      Баккара — вся разница между которыми заключалась только в том, что одна из них была одета цыганкой, а другая гвардейским юнкером.
      — Я готова держать пари, сеньорита, — сказала тогда Баккара, — что вы до сих пор не знаете, которая из нас двух настоящая графиня Артова.
      — Я вижу все это во сне, — проговорила Концепчьона.
      — Вы не спите, сеньорита.
      — Ну, в таком случае я просто помешалась…
      — Совсем нет.
      — Но что же все это означает?
      — Очень простую вещь, сеньорита, —сказал юнкер и, указывая на цыганку, добавил: — Эта особа, которую вы видите теперь перед собой, — моя сестра… ее зовут Ребеккой; она дочь моего отца и одной еврейки.
      — Так это вы графиня Артова, — вы?
      — Я.
      Тогда на губах гордой испанки показалась презрительная улыбка.
      Баккара поняла эту улыбку; она гордо подняла голову и твердо проговорила:
      — Потрудитесь спросить у моей сестры, сеньорита, и тогда вы узнаете, что не я, а она любила Роллана де
      Клэ.
      — Это правда, — подтвердила цыганка. Концепчьона снова вскрикнула, но на этот раз уже не от удивления. Перед нею разорвалась завеса, и луч света пробился в ее ум. Она еще не все поняла, но догадалась. А так как Концепчьона де Салландрера имела благородную и великодушную натуру, то она тотчас же протянула руку графине.
      — Простите меня, — сказала она, — что я осмелилась осудить вас.
      — Не вы, сеньорита, осудили меня, — ответила печально графиня, — целый свет слишком строго осудил меня.
      — О, но ведь он увидит свою ошибку он увидит ее…
      — Не теперь…
      — Почему же?
      — Потому, — ответила серьезно графиня, — что я должна раньше выполнить одну высокую задачу, сеньорита.
      Концепчьона, казалось, была очень удивлена ее словами.
      — Вы ведь живете, — продолжала Баккара, — в доме гренадского архиепископа?..
      — Да.
      — Этот дом находится за городом — совершенно на берегу моря?
      — Да.
      — Итак, — продолжала графиня, — завтра в этот же час, то есть после полуночи, приходите на террасу.
      — Зачем?
      — Пока я могу вам сказать только одно, сеньорита, — заметила Баккара, — что вы замешаны, без ведома вашего, в одну ужасную историю.
      — Боже, вы пугаете меня.
      — Что делать… прощайте!
      Графиня надела маску и вышла из павильона.
      — Вы уже оставляете меня?
      — Да.
      — Но увижу ли я вас сегодня ночью?
      — Может быть… но сейчас, — сказала графиня, — не забудьте, что уже около трех часов.
      — Что же?
      — Человек в маске, одетый арестантом и которого вы видели, обещал возвратиться на бал.
      — Но, — произнесла Концепчьона, слегка вздрогнув, — что же есть общего между мною и им?
      — Ничего и очень много. Только вы можете сказать ему следующие слова: «Я видела графиню, она позволяет вам рассказать часть вашей истории».
      Баккара встала и вышла из павильона. Ребекка последовала за ней. Концепчьона осталась одна. Она находилась как бы в недоумении и села на диване, на котором сидела цыганка.
      — Боже! — прошептала она, — что значат все эти тайны? — Прошло несколько минут. Она старалась думать о том, кого любила, но на самом деле не могла сделать этого, — таинственный и симпатичный голос человека, одетого арестантом, так и звучал в ее ушах. Какое-то тайное очарование и вместе с тем любопытство насильно влекли к нему мысли Концепчьоны.
      Вдруг молодая девушка услышала легкие шаги и увидела на пороге павильона человека… Это был он.
      Теперь на нем уже не было маски, и лицо его произвело на сеньориту глубокое впечатление.
      Это был человек лет тридцати с белокурой шелковистой бородой, его голубые глаза были грустны и невольно привлекали и располагали к себе.
      — Сеньорита, — сказал он, подходя к молодой девушке и почтительно целуя ее руку, — графиня Артова, которую я только что встретил, сказала мне, что вы здесь и что…— Он не договорил и приостановился.
      Концепчьона пригласила его сесть около себя и прибавила:
      — Графиня позволяет вам рассказать мне часть вашей истории.
      У молодого человека потемнело в глазах — он уже хотел отвечать, как вдруг в саду послышался какой-то шум. В дверь павильона грубо постучали, и она тотчас же отворилась.
      На пороге ее показался человек в костюме сторожа галерных каторжников. В руках у него была дубина.
      — Эй, номер тридцатый! — крикнул он, обращаясь к молодому человеку, — ты знаешь, что ты должен возвратиться в четыре часа, — теперь уже половина четвертого. Поспеши, молодец, тебе остается еще только полчаса быть маркизом.
      Крикнув это, галерный сторож удалился, оставив Концепчьону в сильном страхе.
      — Кто этот человек? Что ему надо? Зачем он, наконец, приходил сюда? — вскрикнула она, смотря на своего собеседника.
      — Этот человек приходил за мною! — ответил молодой человек кротко и тихо.
      — За вами?!
      Каторжник не сразу ответил на этот вопрос, он приподнял край своих толстых холстинных панталон и показал изумленной и обезумевшей от испуга Концепчьоне железное кольцо, бывшее у него на ноге. Вслед за этим он проговорил совершенно спокойно: — Сеньорита! Этот человек — мой сторож; я теперь не переодет, и этот костюм — моя настоящая одежда; я — каторжник и потерял мое имя, переменив его на номер, — меня теперь зовут: «номер тридцатый!»
      Можно было предположить, что после этого происшествия Концепчьона упадет в обморок, но на самом деле этого не случилось.
      Концепчьона не могла даже и допустить того, что он мог быть виновен. Ее мимолетный испуг сменился горячей симпатией.
      — Но что же было причиной, что вы сделались жертвой? — вскричала она, протягивая ему руку.
      Тогда молодой человек рассказал ей все, что мы уже знаем относительно его жизни, крушения корабля и т. д.
      Только он был осторожен и не сказал своего имени. Концепчьона со всей горячностью своей души сжалилась над его положением и предложила ему просить за него королеву, но молодой человек отказался и от этого, сказав ей, что о нем уже хлопочут и что торопливость может только повредить его делу. Ровно в четыре часа дверь павильона снова отворилась.
      — Пойдем, номер тридцатый, пойдем! — крикнул грубый голос сторожа. — Скоро уже четыре часа.
      Молодой человек встал.
      — Прощайте, сеньорита, — сказал он, — благодарю вас за участие.
      — Но вы не должны уходить, — начала было молодая девушка.
      Но молодой человек перебил ее:
      — Так надо, — сказал он. — Только по одной неожиданной милости вы меня видели здесь… Вскоре зазвонит колокол, которым будят каторжников… Прощайте, сеньорита.
      Оставшись одна, Концепчьона встала и вышла из сада.
      — Все это необъяснимо, — шептала она, проходя по опустелым залам.
      Тогда только Концепчьона вспомнила, что она приехала на бал по особенному приказанию королевы и что приехала с дальней своей родственницей донной Жозефой, которую и оставила в начале вечера за картами. Она стала искать ее и пошла сперва в одну залу, потом в другую — но за карточными столами уже давно никого не было.
      Продолжая отыскивать донну Жозефу, она вдруг наткнулась на лакея в ливрее кадикского городского управления.
      — Цампа! — вскрикнула она с удивлением.
      — Донна Концепчьона! — проговорил португалец.
      — Как же ты попал сюда?
      — Я теперь служу у господина Алькада, — ответил Цампа.
      — Но… давно ли?
      — Со смерти герцога де Шато-Мальи.
      При этом имени Концепчьона снова вздрогнула. В этот вечер она слышала это имя уже два раза, и во второй раз ей говорили одно и то же. Концепчьона вздохнула.
      — Так это правда? — сказала она.
      — Умер, сеньорита, — и уже два месяца.
      Концепчьона посмотрела вокруг себя.
      Зала, где они находились, была абсолютно пуста. Молодая девушка опустилась на диван и пристально посмотрела на португальца.
      — Итак, герцог де Шато-Мальи умер? — спросила она опять.
      — Два месяца тому назад.
      — А от чего он умер? Цампа загадочно улыбнулся.
      — В журналах и газетах, — проговорил он уклончиво, — писали, что он умер от карбункула…
      — Что это за болезнь?
      — Лошадиная болезнь.
      — Но каким образом герцог мог захворать подобной болезнью?
      — В журналах было написано…
      — Мы говорим не о журналах, — перебила его Концепчьона. — Ты ведь был его лакей?
      — Да, сеньорита.
      — В таком случае ты должен знать, как он умер, лучше всяких журналов и газет.
      — Все это правда, но он заразился не от лошади.
      — Объяснись же, Цампа!
      — Герцог умер от карбункула, точно так же, как и лошадь, — ответил португалец, — но герцог и лошадь заразились каждый особо, хотя и схожим образом.
      — То есть — как же?
      — Да очень просто — лошадь была уколота булавкой, напитанной в гниющем трупе другой лошади. Ну, а герцог?
      — А герцог сам укололся об отравленную булавку, которая была воткнута в ручку кресла, на котором он обыкновенно сидел.
      — Но кто же воткнул эту булавку в кресло? — спросила в испуге молодая девушка.
      — Я.
      — Нечаянно?
      — Совсем нет, я ненавидел герцога, потому что знал, что вы его не любите.
      Концепчьона заглушила в себе крик негодования и ужаса — она воображала, что лакей покойного дона Хозе, из привязанности к своему покойному господину, ненавидевшему, по его словам, герцога, счел своим долгом продолжать ненавидеть своего нового господина и даже убить его.
      — Несчастный, прошептала она, —не думал ли ты угодить мне, сделав подобное преступление, и не воображаешь ли ты, что оно пройдет теперь для тебя безнаказанно?
      Цампа пожал плечами.
      — Я не для того воткнул булавку, — пробормотал он, —чтобы понравиться вам, сеньорита.
      — Для чего же? Подлый человек! Или ты был недоволен герцогом?
      — Я? О, нет… герцог наш был настоящий аристократ, а не какой-нибудь выскочка… он знал, что все мы люди, и обращался со мною очень хорошо.
      — Но кто же заставил сделать тебя такое преступление?
      — Один только страх.
      — Какой страх?
      — Боязнь за свою голову; был человек, который знал то, что ведал только один Бог, дон Хозе и я, то, что я был некогда приговорен к смертной казни в Испании.
      Молодая девушка невольно вздрогнула при этих словах.
      — Этот-то человек, продолжал Цампа, мог всегда донести на меня и отдать мою голову на отсечение.
      — О, как все это ужасно, прошептала Концепчьона.
      — Этот человек, добавил медленно Цампа, приказал мне убить герцога, и я повиновался ему
      — Но кто же этот человек?
      — Я не знаю его имени, — ответил Цампа, — или, лучше сказать, хоть и знаю его, но мне не позволено сказать его вам.
      — Говори, несчастный!
      — Если, сеньорита, вам угодно узнать подробнее о смерти герцога де Шато-Мальи, то потрудитесь обратиться за этим к графине Артовой.
      Затем Цампа низко и почтительно поклонился Концепчьоне и ушел.
      Концепчьона хотела удержать его, но едва привстала с дивана, как снова опустилась на него в изнеможении. Она не могла произнести ни одного слова. В ее голове все смешалось, и она чувствовала себя как бы во сне.
      К счастию для нее, в это время к ней подошла донна Жозефа, искавшая ее по всем залам и аллеям сада.
      — Ах! — вскрикнула она, подходя к бледной и трепещущей Концепчьоне. — Где вы были, мое дитя?
      — Я искала вас, тетя…
      — Но… и я также.
      — В таком случае мы разошлись.
      — Знаете ли вы, что теперь уже почти пять часов.
      — Ну что же! Поедемте…
      Когда Концепчьона приехала домой, то было уже совсем светло.
      Она прямо прошла в свою комнату, где ее ожидала горничная, чтобы раздеть. При входе ее горничная взяла с камина толстый сверток бумаг.
      — Что это такое? — спросила с удивлением молодая девушка.
      — Право, не знаю, это было прислано на ваше имя.
      — Кто принес?
      — Какой-то незнакомый человек.
      — Когда?
      — Вчера вечером, когда вы изволили уехать на бал.
      — При этом свертке не было никакого письма?
      — Никакого.
      — Хорошо. Раздень меня.
      Концепчьона легла в постель, велела придвинуть к себе столик со свечой, отослала горничную и распечатала сверток.
      В этом свертке заключалась довольно толстая тетрадь, написанная по-французски. В заглавии ее было написано следующее:
      «История графа Кергаца, его брата сэра Вильямса и ученика последнего из них — Рокамболя».
      — Что это такое? — прошептала Концепчьона и развернула тетрадь.
      На ее первой странице был приклеен облаткою маленький листочек бумаги, на котором было написано карандашом:

      «Когда девица Концепчьона получит эту рукопись, то она уже не будет находиться на бале, на котором она узнала так много. Ее просят убедительно — во имя самых священных интересов — прочитать эту тетрадь».

      — Посмотрим, — прошептала молодая девушка, предполагая, что ей придется читать историю таинственного арестанта.
      Эта тетрадь, написанная рукой графини Артовой, содержала в себе краткое, но ясное извлечение из долгой, описываемой нами истории и начиналась со смерти полковника де Кергаца, отца Армана, и оканчивалась наказанием, совершенным Баккара на корабле «Фаулер».
      Графиня Артова умалчивала о новом появлении Рокамболя, и следы бандита исчезали со дня его отъезда в Англию.
      Пробило десять часов, а Концепчьона еще не засыпала. Заинтересовавшись рассказом возмутительной истории, которая нам уже известна, она решила дочитать ее до конца, и в то время, как на часах било десять, она оканчивала читать последние строчки этой рукописи.
      Окончив чтение, Концепчьона задумалась и наконец тихо сказала:
      Что же тут общего между мной и всем этим?
      Девица Концепчьона де Салландрера не могла даже и представить себе, что блестящий маркиз де Шамери, человек, которого она так страстно любила и который должен был сделаться ее мужем, был тот отвратительный бездельник, начавший свое поприще тому шестнадцать лет в Буживале в кабаке госпожи Фипар. Но если она не могла найти никаких соотношений между Рокамболем и маркизом де Шамери, то она точно так же не могла отыскать какой-нибудь связи между арестантом и прочими лицами прочитанной ею только что истории.
      Все эти вещи могут окончательно свести меня с ума, прошептала она, кладя тетрадь на столик.
      Концепчьона почувствовала тогда, что ее ум, сердце и воспоминания — все это обратилось к прошедшему времени. Она задумалась о том, кого любила, и стала считать по пальцам число дней, прошедших с тех пор, как она отправила свое последнее письмо.
      — Альберт, — мечтала она, — должен был получить его во вторник, а теперь у нас пятница. Если он мне ответил сейчас же, то я должна получить его дорогое письмо сегодня.
      Рассуждая таким образом, Концепчьона обратилась к морю и заметила большую лодку, направлявшуюся прямо к берегу. Молодая девушка до того заинтересовалась этой лодкой, что навела на нее зрительную трубу.
      Но едва она взглянула в нее, как почувствовала сильное волнение. Это была лодка коменданта. Концепчьона узнала ее, рассмотрев красные куртки каторжников — ее гребцов. Лодка приближалась к берегу, лавируя, так как около стен виллы море имело значительную глубину и быстрое течение.
      Лодка все приближалась и приближалась.
      Тогда Концепчьона заметила капитана Педро С, подле которого стоял арестант, командовавший лодкой.
      Концепчьона сразу узнала его. Это был он.
      Она хотела уйти от окна, но ее удерживала какая-то притягивающая сила, странное очарование, которому она не могла противостоять.
      А лодка между тем подъехала к террасе и остановилась. Тогда Концепчьона увидела, как из нее выскочил капитан Педро С. и как арестант, стоявший с ним рядом, печально сел у руля. Он поднял кверху глаза и взглянул на Концепчьону, и этот-то робкий и кроткий взгляд окончательно смутил молодую девушку.
      — Сеньорита, — проговорил в это время Педро С, подходя к ней, — я увидал вас, возвращаясь из моей ежедневной поездки, и не мог отказать себе в удовольствии засвидетельствовать вам свое почтение.
      Концепчьона поклонилась, дала поцеловать ему свою ручку и не могла оторвать своих глаз от бедного арестанта, не осмелившегося даже поклониться ей.
      Комендант пробыл у них очень недолго и, поговорив с Концепчьоной и ее матерью о вчерашнем бале, поспешил уехать, не упомянув даже об арестанте.
      Концепчьона проводила его, то есть дошла с ним до края террасы, и, пока он сходил с лестницы, облокотилась на парапет. Молодая девушка смотрела на бедного арестанта, принявшего снова команду над лодкой.
      И она следила за ней до тех пор, пока та не исчезла совсем за поворотом берега у самого порта.
      — Я просто сумасшедшая, — прошептала она, когда лодка скрылась из виду, — сострадание к этому молодому человеку завлекает меня чересчур далеко.
      В эту самую минуту ее горничная подала ей письмо и сказала:
      — Из Франции…
      Концепчьона вскрикнула и, распечатав его, совершенно забыла про арестанта.
      Это было письмо от Рокамболя. прерваны двумя
      Я очень
      Возвратимся теперь обратно в Париж.
      Через неделю после похорон управителя замка Оранжери, старика Антона, которого, как мы знаем, нашли мертвым в постели и смерть которого была приписана апоплексическому удару, маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери возвратился в Париж в свой отель в улице Вернэль.
      На другой день он проснулся очень рано и сидел у окна.
      Кража портрета из замка Оранжери сильно беспокоила его.
      Думы и размышления его были ударами в дверь его комнаты.
      — Войдите, — крикнул он. Это был виконт д'Асмолль.
      — Любезный Альберт! — сказал он, входя, рад, что ты уже встал.
      — Это почему?
      — Потому что нам необходимо сейчас же ехать в испанское посольство, где тебе придется подписать все бумаги, которые от тебя требовали, и тогда ты тотчас же будешь утвержден испанским подданным.
      — Ты делаешь все очень скоро, любезный Фабьен, — ответил Рокамболь, ободряясь этим известием.
      — Надо же похлопотать о твоем счастье. Мнимый маркиз пожал руку Фабьену и поспешно оделся.
      — Ты знаешь, что мы уезжаем завтра вечером? — продолжал виконт.
      — Да, — ответил Рокамболь, — но я уезжаю с небольшим беспокойством, несмотря на всю мою радость.
      — Это почему?
      — Да, кража моего портрета из замка Оранжери заставляет меня делать самые странные предположения.
      — Действительно, — заметил Фабьен, — все собранные тобой сведения кажутся мне очень странными.
      — Я боюсь только одного, чтобы какая-нибудь прежняя моя любовница не стала с помощью этого портрета расстраивать мой брак с Концепчьоной.
      — Кто знает? Подобные твари способны ведь на всякую мерзость, — добавил Рокамболь.
      — Ого, — проговорил Фабьен, — я тебе ручаюсь, мой друг, что сердце Концепчьоны запечатано и на нем написан твой адрес.
      — Знаю хорошо это.
      — И если бы ей доказали, что ты достоин каторги, то и тогда бы она любила тебя.
      — Верно, — прошептал Рокамболь, едва удерживаясь от нервной дрожи.
      Это все было ровно в девять часов.
      Мнимый маркиз де Шамери и Фабьен д'Асмолль поехали в карете в испанское посольство.
      Там их принял один из чиновников посольства и подал Рокамболю целую пачку бумаг, предложив ему подписать их.
      В канцелярии в это время находился генерал С, которому маркиз поклонился.
      Когда генерал С. узнал, что они едут на другой день в Кадикс, то он предложил Фабьену и мнимому маркизу де Шамери рекомендательное письмо к своему двоюродному брату, бывшему комендантом в Кадиксе.
      — Я с радостью воспользуюсь вашим предложением, — заметил Рокамболь.
      — А, кстати, — проговорил генерал С, — имя моего двоюродного брата Педро С. напоминает мне одно странное приключение, о котором я никогда бы не сказал вам ни слова, если бы вы не ехали в Кадикс.
      — В чем дело?
      — О, это целая история.
      — В чем же она заключается?
      — Вы долго служили в Индии?
      — Да, даже очень долго.
      — Не служил ли у вас там один французский матрос?
      — Очень может быть, но я этого, право, не помню, — ответил Рокамболь, — у меня было так много под командою матросов… Для чего вы это, однако, спрашиваете?
      — Я вам сейчас скажу… этот-то матрос отлично изучил все ваши привычки, ваш вкус и вообще все семейные дела.
      — Что вы такое говорите? — заметил мнимый маркиз, вздрогнув всем телом.
      — Его взяли на судне, торговавшем неграми, — сказал генерал.
      — А, вот как!
      — И приговорили к галерам.
      — Потом?
      — Потом… отгадайте-ка, что он осмеливается говорить в свое оправдание?
      — Ну, право, не знаю, генерал.
      — Он выдает себя за маркиза де Шамери, — докончил, смеясь, генерал.
      Это ужасное и поражающее сообщение не произвело на Рокамболя того действия, какое можно было ожидать. Вместо того, чтобы побледнеть и обнаружить жестокий испуг, ученик сэра Вильямса сохранил гордое хладнокровие и ту ясность ума, которая уже не раз спасала весь клуб червонных валетов. Он понял, что настоящий маркиз жив, и у него достало силы улыбнуться и сказать:
      — Ах вот что — это довольно сильно сказано.
      — Я,согласен с вами, маркиз, но выслушайте же до конца всю историю.
      — Рассказывайте, пожалуйста, тем более что она меня очень интересует.
      — Этот плут дошел до того, что уверил совершенно моего кузена Педро С, что он действительно маркиз де Шамери.
      — В самом деле?
      — Педро писал тогда мне, поручая разыскать семейство де Шамери.
      — Ну, и что же вы сделали, генерал?
      — Я отвечал моему брату, что его маркиз де Шамери — наглый обманщик, так как настоящий маркиз еще недавно танцевал у меня на бале в Париже.
      — Гм, это походит на волшебную сказку, — заметил Рокамболь.
      — Так как вы едете в Кадикс, любезный маркиз, — продолжал генерал С, — то вы увидите там своего двойника.
      — Мне, кстати, пришла странная мысль, — проговорил Рокамболь.
      — Какая же?
      — Дайте мне письмо к вашему родственнику коменданту, капитану Педро.
      — Но ведь я уже предлагал вам это.
      — Да, но рекомендуйте меня ему под другой фамилией.
      — Для чего вам это нужно?
      — Я проживу в Кадиксе несколько дней. Насмотрюсь вдоволь на человека, выдающего себя за меня, и заставлю его рассказать мне свою биографию.
      — Отлично, — заметил генерал, — я пришлю к вам сегодня вечером письмо на имя капитана Педро С, в котором я буду отлично рекомендовать… кого прикажете?
      — Графа Вячеслава Полацкого, польского дворянина, — ответил ему, улыбаясь, Рокамболь.
      Генерал расхохотался и пожал ему руку.
      Виконт д'Асмолль занимался все это время в другом углу и не слыхал разговора генерала С. со своим мнимым шурином. Окончив дела, он встал и, обратившись к Рокамболю, сказал:
      — Пойдем теперь в полицию за паспортами.
      Спустя несколько времени после этого, когда Рокамболь и Фабьен ехали по набережной Арфевр, их карета встретилась с другой каретой, из окошка которой выглянул мужчина и поклонился им.
      Виконт поспешил остановить свою карету.
      — Здравствуй, Фабьен! — проговорил выглядывавший из кареты.
      — Друг Сервиль! Здравствуй, душа моя, — ответил виконт.
      Господин де Сервиль был молодой чиновник, недавно определенный на должность судебного следователя и учившийся правоведению вместе с д'Асмоллем.
      — Откуда ты? — спросил его д'Асмолль.
      — От себя, из улицы св. Людовика в Маре.
      — Куда ты едешь?
      — В суд.
      — Ну, брат, тебя вовсе не видно в свете с тех пор, как ты при новой должности.
      — Ах, мой друг! — ответил судебный следователь, — ты, говоря по правде, усиливаешь мои страдания, говоря о моей должности.
      — А, а… а почему это?
      — Да потому, что первое дело, возложенное на меня, — настоящие потемки, в которых ничего не видно.
      — Что же это за дело?
      — Дело Сити-Шафаньер, в Клиньянкуре. Рокамболь сидел в глубине кареты так, что молодой чиновник не мог видеть его из-за спины Фабьена, высунувшегося из окна дверец, но когда он услышал эти слова, то вздрогнул.
      — Какое же это темное дело? — спросил Фабьен.
      — Темное, даже больше чем темное.
      — Но какое же?
      — Два месяца тому назад в Клиньянкуре нашли Погреб, наполненный водой. На поверхности воды плавали два трупа: один — старухи, а другой человека, признанного за бежавшего каторжника, — он был убит ножом, а старуха задушена.
      — Боже, какой ужас!
      — Кроме того, на краю погреба сидел живой человек… При этих словах Рокамболь привскочил на своем месте.
      — Вероятно, — заметил Фабьен, — это и был убийца обоих утопленников.
      — Нет, — ответил чиновник, — он был ранен в спину и весь в крови. Его мокрая одежда свидетельствовала, что он был брошен в воду, как и другие.
      — Но, наконец, ведь ты, верно же, допрашивал его?
      — Да, но он был помешан и остался таким до сих пор. Рокамболь вздохнул свободнее.
      — Этот человек, — продолжал де Сервиль, — был отдан в руки искусного доктора.
      — Кого это?
      — Он мулат — Альбо, который и обещал вылечить его.
      — Но, — сказал Фабьен, обратясь к Рокамболю, — это ведь, кажется, твой доктор — господин Альбо.
      — Да, — ответил мнимый маркиз де Шамери, —. он действительно очень искусный доктор.
      — Таким образом, ты до сих пор еще не пришел к открытию этой тайны? — продолжал виконт.
      — До сих пор, — ответил судебный следователь, — самые искусные розыски оставались бесплодными, и, как ты видишь, у меня нет счастья для дебюта. Но, — прибавил он, протянув руку виконту, —мне надо ехать, меня ждут в суде. Прощай!
      — До свидания, — проговорил Фабьен.
      Судебный следователь поехал своей дорогой, а наши молодые люди вскоре после того вышли из кареты и отправились в полицию.
      Час спустя маркиз возвратился домой, в улицу Вернэль, уже с паспортом в руках и говорил сам себе:
      — Цампа не умер… портрет похитили… я погиб!..
      Но у Рокамболя минуты отчаяния и надежды беспрестанно сменяли друг друга.
      В эту минуту к бандиту возвратилась вся его смелость; он выпрямился, его глаза заблистали.
      Теперь, когда он очутился опять лицом к лицу с опасностью, эта опасность придала ему энергии и силы.
      — Ну, — сказал он себе. — Это моя последняя игра, и я поставлю теперь все на одну карту.
      На следующий день после этого он встал довольно рано, и пока его лакей укладывал чемоданы, мнимый маркиз де Шамери вздумал отправиться в Сюренскую улицу, где его не видали уже около двух месяцев.
      Придя на свою квартиру, Рокамболь уложил в дорожный чемодан несколько пар различных костюмов, париков и различных красок, необходимых ему для гримирования. Затем он нанял комиссионера и отправил с ним этот чемодан в улицу Вернэль, а сам между тем пошел в предместье Сент-Оноре на квартиру к доктору Самуилу Альбо.
      Мнимый маркиз не счел даже нужным переодеваться, потому что он и не подозревал того, чтобы доктор Альбо мог быть сообщником графини Артовой.
      Рокамболь, отправляясь к доктору, дал себе слово не уходить от него, прежде чем ему удастся узнать, в каком положении находится Цампа.
      Но ложный маркиз немало удивился, когда швейцар отеля сказал:
      — Доктор уехал из Парижа!
      — Уехал из Парижа? Он, доктор? Да ведь это невозможно, — сказал Рокамболь.
      — Это верно.
      — А давно ли он уехал?
      — Только на прошлой неделе.
      — Но куда же он уехал?
      — Право, не знаю, — ответил швейцар, — но вы, мне кажется, можете узнать это в улице Пепиньер.
      — Что, — повторил Рокамболь, удивленный этими словами, — стало быть, он живет в улице Пепиньер?
      — Нет, сударь, но он лечит там знатного русского барина… который помешался…
      Рокамболь прислонился к двери, у него закружилась голова. Но наконец он превозмог себя.
      — Так, — сказал он, — я догадываюсь… это… это, верно, у графа Артова.
      — Точно так.
      Рокамболь вышел довольно твердыми шагами, но на улице он зашатался и принужден был сесть в первую попавшуюся ему карету.
      — Куда прикажете ехать? — спросил его кучер.
      — В Сюренскую улицу, — ответил мнимый маркиз. Кучер повернул лошадей и погнал их крупною рысью.
      Только тогда к Рокамболю возвратилось все его обычное хладнокровие и присутствие духа.
      — Да, — прошептал он, — действительно, сэр Вильямс был прав, говоря, что как скоро его не будет со мною, то счастье изменит мне. Теперь графа Артова лечит тот же самый доктор, у которого я добыл лекарство для того, чтобы сделать его сумасшедшим. Следовательно, ясно, что он узнал причину его помешательства. И как знать!..
      По всем членам мнимого маркиза пробежала дрожь.
      — Кто знает, — продолжал размышлять он, — что Баккара и он не сговорились погубить меня… Эй, кучер, кучер!..
      — Что вам угодно?
      — Вези меня в улицу Пепиньер, отель Артова. Ученик сэра Вильямса озарился новою мыслью и почувствовал в себе отчаянную решимость.
      — Я увижу Баккара, — пробормотал он, — и узнаю, что мне нужно предпринять в отношении ее. У меня есть теперь очень приличный предлог для того, чтобы быть у нее. Граф Артов был очень дружен с Фабьеном, от его-то имени я и явлюсь узнать о его здоровье.
      Карета въехала во двор отеля. Рокамболю показалось с первого же взгляда, что хозяина нет дома. Окна первого и второго этажа были закрыты.
      — Что вам угодно? — спросил его швейцар, увидев, что он выходит из кареты.
      Рокамболь не обратил внимания на эти слова.
      — Разве ваши господа уехали куда-нибудь? — спросил он.
      — Да, сударь.
      — Давно ли?
      Швейцар замялся и, казалось, не решался отвечать, но ложный маркиз принял самый дворянский вид.
      — Я двоюродный брат графа Артова, — сказал он, — и только что приехал из Петербурга.
      — В таком случае, ответил швейцар, вам, вероятно, уже известно ужасное несчастье…
      — Да, но ведь графа надеются вылечить; графиня писала мне, что она вверила его попечениям искусного врача Самуила Альбо.
      — Точно так, господин барон.
      — И они уехали.
      — Точно так, граф находится теперь в своем имении в Фонтеней.
      — А доктор Самуил Альбо с ним?
      — Нет, они поехали десять дней тому назад вместе с графиней.
      — Куда они уехали?
      — Не знаю, да этого и никто не знает.
      — Я узнаю это в Фонтеней, — сказал тогда мнимый барон, садясь в карету и приказав кучеру ехать.
      Но, как вероятно, догадывается читатель, Рокамболь не поехал в Фонтеней, хотя и сказал это швейцару.
      Слова швейцара: «Доктор уехал, вот уже десять дней, с графиней» вызвали его на размышления, которые скоро привели его к тому убеждению, что лица, приезжавшие в замок Оранжери и укравшие там портрет, были Баккара и Самуил Альбо.
      Мнимый маркиз пришел уже пешком в улицу Вернэль.
      Войдя в свой кабинет, он написал Концепчьоне следующее письмо:
      «Моя милая! Я увидал, я прочел в вашем письме, что час нашего счастья уже наступает…»
      Все это письмо было переполнено множеством любезностей, между которыми он успел поместить, что у него украли портрет и что похитительницей его оказалась одна из его прежних любовниц.
      Это письмо должно было иметь двойную цель: во-первых, он хотел предупредить графиню Артову, если бы она стала действовать посредством этого портрета на Концепчьону, а во-вторых, ему нужно было чем-нибудь оправдать то, что он так долго не ехал в Кадикс.
      Запечатав и отправив это письмо, Рокамболь задумался:
      — Я уничтожил Шато-Мальи, дона Хозе, сэра Вильямса и всех, кто мешал мне, — рассуждал он, — но если я не избавлюсь теперь от кадикского каторжника, то дело мое все-таки еще не кончено, и я могу погибнуть…
      Весь остаток этого дня мнимый маркиз занимался своими делами и не расставался с виконтом д'Асмоллем и его женой.
      Бланш — этот олицетворенный ангел чистоты и благороднейший дворянин Фабьен посадили в карету убийцу Рокамболя, и женщина, предполагавшая, что целует своего брата, залилась слезами.
      — Право, — подумал негодяй, освобождаясь от их объятий, — я решительно был рожден для семейной жизни… Это трогает меня… Неужели она действительно моя сестра?..
      Почтовая карета быстро покатила по мостовой. Ученик сэра Вильямса улыбнулся.
      — Теперь, — сказал он про себя, — надо победить или умереть, жить в шкурке испанского графа или окончить все галерами…
      На другой день после бала, данного начальством города Кадикса ее католическому Величеству, часов в восемь вечера во двор гостиницы «Три мага» въехала дорожная карета. В ней приехал знатный польский вельможа граф Вячеслав Полацкий, имевший, по словам его четырех лакеев, громадные имения в Померании, он был вдовец и беспрестанно путешествовал, стараясь и надеясь забыть свою покойную жену.
      Гостиница «Три мага», как мы уже знаем, находилась на площади близ самого порта, и из окон комнат, которые занял Полацкий, был великолепный вид на море.
      Разобрав свои вещи, он не замедлил вынуть из своего портфеля рекомендательное письмо к капитану дону Педро С, данное ему в Париже генералом С, и немедленно послал его по адресу.
      Затем он отправился погулять и, вернувшись вскоре после этого в гостиницу, встретился при входе в нее с мужчиной и женщиной, вид которых окончательно смутил его и даже заставил задуматься.
      Он узнал их — это были Фернан и Эрмина Роше.
      Вечером, оставшись один, Рокамболь вздохнул и пробормотал:
      — Да, я буду очень простоват, если не извлеку никакой пользы из всех моих сегодняшних открытий и если встреча с Роше не наведет меня на истинную дорогу. Мне кажется, что Баккара узнала через Роше
      О настоящем Шамери, и если только ее теперь нет в Кадиксе, то она все-таки имеет здесь хороших представителей.
      Но в это время в дверь его комнаты постучались.
      — Войдите! — сказал он по-французски. Дверь отворилась.
      Вошел посланный капитана дона Педро С.
      Полацкий сразу узнал его, он мгновенно выскочил в другую комнату и через три минуты вышел оттуда.
      Цампа вдруг отступил назад — он узнал в поляке человека, у которого он был рабом в Париже.
      У поляка был теперь в руке револьвер.
      — Мой милый друг, — сказал тогда поляк на чистом французском наречии, — мне кажется, что мы с тобой старые знакомые.
      — Действительно, — пробормотал португалец.
      — И я хочу поговорить с тобой, потому что мы долго не видались.
      — Может быть, ответил португалец, дрожа всеми своими членами.
      — Ну, садись же, — продолжал Рокамболь, — и оправься немного от своего волнения, ты впечатлителен, как какая-нибудь молодая девушка.
      Затем Рокамболь улыбнулся и, заперев дверь на ключ, возвратился к Цампе, сел и стал играть пистолетом.
      Возвратимся теперь к Концепчьоне де Салландрера, которую мы оставили, если читатель помнит, при получении письма от ее жениха мнимого маркиза де Шамери.
      Это письмо дошло к ней именно в тот день, когда он въехал в Кадикс под именем поляка Вячеслава Полацкого.
      Прочитав письмо, Концепчьона побежала с ним к своей матери и подала его ей.
      — Напрасно де Шамери до сих пор не едет сюда, заметила старая герцогиня, ведь он должен быть официально представлен королеве, а она хотя и здесь покуда, но может скоро уехать из Кадикса.
      Молодая девушка молчала. Прошел целый день… Концепчьона помнила хорошо, что графиня Артова назначила ей свидание, и по мере того, как час этого свидания наступал, ее нетерпение увеличивалось все больше и больше. К непонятному страху присоединилось непобедимое любопытство. Это происходило от того, что в рукописи графини говорилось, что Концепчьона без ведома своего, замешана в длинную историю, которую она только что прочла ночью, хотя там не было помещено ее имени, да и никто из лиц, о которых там упоминалось, не был лично знаком с нею.
      Она провела большую часть вечера с матерью и только тогда вышла на террасу, к берегу моря, когда герцогиня удалилась уже в свою спальню.
      Почти в полночь подплыла к вилле лодка… из нее сперва выскочил мужчина и, привязав лодку к железному кольцу, помог выйти из лодки женщине.
      Ее удивление усилилось еще больше, когда она увидела, что эта женщина одна вошла на террасу, а мужчина остался внизу, у лодки.
      В руках у женщины был какой-то круглый сверток.
      Концепчьона пошла навстречу к ней.
      Они встретились и поклонились друг другу.
      — Вы одна? — спросила тогда Баккара.
      — Совершенно одна… моя мать уже спит… а этот человек… кто это?
      — Это простой матрос из порта, — ответила графиня Артова.
      — А! — произнесла Концепчьона печальным голосом.
      — Я хотела взять с собой Цампу, — сказала Баккара, — и если не сделала этого, то только потому, что не могла дождаться его… это очень жалко, так как он мог бы рассказать вам гораздо лучше некоторые подробности, чем я.
      Концепчьона вздохнула.
      — Не хотите ли вы опять говорить о Шато-Мальи? — сказала она.
      — Может быть для того только, чтобы открыть вам истину.
      — В ваших словах так много искренности, что я не имею права не доверять вам, но вы, вероятно, были обмануты им так же, как и я.
      — Вы ошибаетесь до сих пор, — заметила Баккара. Тогда она рассказала молодой девушке все, что мы уже знаем относительно сватовства герцога де Шато-Мальи.
      — Но я никогда ему не писала, — проговорила Концепчьона.
      — Однако у меня есть ваши письма.
      — Я положительно опровергаю это.
      — Я вам их покажу сейчас, — сказала Баккара, «пойдемте в вашу комнату.
      — Знаете ли, графиня, — заметила Концепчьона, — я начинаю думать, что или вы или я сошли с ума. Идемте скорее!..
      Концепчьона провела графиню через длинный коридор в свою комнату, заперла за собою дверь и зажгла свечу.
      Тогда графиня вынула несколько писем, связанных голубой ленточкой, и подала их Концепчьоне.
      — Вот ваша переписка с герцогом, — сказала она.
      — Моя переписка!.. О, я никогда, кроме одного раза, не писала герцогу.
      Но взглянув на почерк первого же письма, девушка вздрогнула.
      — Да, это мой почерк, — прошептала она… —Мне кажется, что я начинаю сходить с ума или это сон!..
      — Нет, это не сон, сеньорита, — проговорила Баккара.
      — Но ведь это я писала! — воскликнула Концепчьона.
      — Нет—это просто подделались под ваш почерк. — И герцог получал эти письма?
      — Да.
      — И думал, что от меня?
      — Он умер с этой уверенностью.
      — Но ведь это ужасно!
      — Вы правы… но читайте все!..
      Тогда Концепчьона прочла все письма, переданные герцогу от ее имени Цампой.
      — Боже! — прошептала она, — теперь я все понимаю, герцог думал, что я люблю его…
      — Конечно.
      — И что мнимый враг противился нашему браку…
      — Герцог умер с уверенностью, что герцогиня де Салландрера была единственным препятствием для его счастья.
      — Кто же носил ему эти письма?
      — Цампа.
      — Говорите имя того, кто вынудил его сделать это!
      — Это соперник герцога де Шато-Мальи.
      И тогда Баккара рассказала Концепчьоне историю Рокамболя, но не назвала его именем де Шамери.
      — Объяснитесь же… говорите… говорите!.. — требовала молодая девушка, находясь в каком-то неопределенном волнении и испуге.
      Несколько минут графиня была в нерешимости, но наконец она медленно сказала:
      — Молодой человек, который ходит в рубашке каторжников, — этот молодой человек, у которого похитили имя, состояние, семейство, —настоящий маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери. Вы любите — Рокамболя!..
      Девица де Салландрера, как подкошенная, грохнулась на пол.
      При этом шуме отворилась дверь, и на пороге ее показалась старая герцогиня.
      Она посмотрела на графиню и вскрикнула:
      — Я все слышала… вы убили мое дитя!
      Прошло несколько минут, прежде чем Концепчьона пришла в себя. Наконец молодая девушка встала.
      — Милостивая государыня! — проговорила Концепчьона. — Я последняя в своем роду и чувствую, что во мне соединилась вся энергия моих предков. Вы сказали мне, что человек, которого я люблю, не маркиз де Шамери.
      — Да.
      — Ну так слушайте же мою клятву, если вы докажете ваши слова, то он, этот негодяй, дорого заплатит за то, что осмелился держать меня за руку. Но если вы солгали и обманули меня, то вы будете убиты мной же…
      Тогда Баккара показала ей портрет. Одного взгляда на него было достаточно для Концепчьоны. Она все поняла.
      Через час после этого графиня Артова вернулась в город, где ее встретил Роше.
      — Ну, что? спросил он.
      — Все кончено — она спасена.
      Возвратимся теперь к графу Вячеславу Полацкому.
      Итак, Цампа пришел в гостиницу совершенно случайно, как лакей, исполняющий приказание своих господ.
      Можно себе представить его ужас, когда в лице польского вельможи он узнал убийцу, у которого так недавно был рабом и который спустил его в подвал тетки Фипар, наполненный водой.
      Увидя, что лакей узнал его, Рокамболь спокойно проговорил:
      — Цампа, черт спас тебя от смерти только потому, что ты мне еще нужен.
      — И на этот раз черт поступил очень не глупо, — отвечал португалец, улыбнувшись.
      — Я немного поторопился тогда, но иначе нельзя было сделать, потому что я услышал шум приближающихся шагов, и тогда, не добив тебя как следует, спустил в люк.
      — Да, меня погубило то, что я узнал ваше настоящее имя.
      — Как! — воскликнул Рокамболь, вздрогнув. — Ты знаешь мое настоящее имя?
      — Конечно, тетка Фипар назвала вас Рокамболем. Кроме того, я знаю, еще одно ваше имя.
      — Какое?
      — Которым ваше сиятельство называетесь в свете. Рокамболь слегка побледнел.
      — А, ты знаешь мое имя? — спросил мнимый маркиз с беспокойством, которое напрасно старался скрыть.
      — Я даже знаю, что вы должны жениться на девице де Салландрера.
      — Еще что? — вскрикнул Рокамболь и, схватив револьвер, прицелился в Цампу.
      — Господин маркиз, — проговорил спокойно португалец, — вы можете убить меня, но если бы вы хоть на одну минуту подозревали то, что я знаю и что могу сделать для вас…
      — Хорошо, ты не умрешь, — сказал Рокамболь, положив револьвер на стол.
      На лице Цампы появилась насмешливая улыбка.
      — Ваше сиятельство очень счастливы, что приехали сегодня вечером.
      — Почему?
      — Потому что, если бы вы приехали завтра, то девица Концепчьона знала бы, что вы Рокамболь и что настоящий маркиз де Шамери находится в галерах в Кадиксе.
      — Ты знаешь и это? — воскликнул мнимый маркиз.
      — Как видите, — спокойно отвечал Цампа. — А теперь сядем и поговорим, я уверен, что мы сойдемся, потому что такие люди, как мы, т. е. такие мошенники, как мы, скоро делаются неразрывными друзьями. Брось, пожалуйста, на время свое маркизство, потому что титулование тебя удлиняет наш разговор. Поговорим лучше по душам.
      — Пожалуйста, говори, как хочешь, — сказал Рокамболь, прикусив от злости губу.
      — Слушай же! Я знаю женщину, которая напала на твой след и которая хочет уличить тебя в самозванстве и во всех преступлениях, орудием для исполнения этого должен служить я.
      — Имя этой женщины? — Графиня Артова.
      — О, я знаю это, — прошептал Рокамболь.
      — В твоем замке Оранжери украли портрет?
      — Да.
      — Это я.
      — Что ты сделал с этим портретом?
      — Я отдал его графине Артовой.
      — Мерзавец!
      — Гм…— сказал простодушно Цампа— она хорошо платила, притом знала кое-какие мои грешки. А ты — убил меня…
      — Это правда.
      — Графиня Артова в Кадиксе.
      — Черт возьми! — воскликнул Рокамболь.
      — Вместе с портретом она представит Концепчьоне и настоящего маркиза де Шамери.
      — Я погиб, — прошептал мнимый маркиз де Шамери.
      — Нет еще, если только я вмешаюсь в дело.
      — Что же ты можешь сделать?
      Мы свернем шею Баккара, утопим настоящего маркиза, и ты сделаешься мужем Концепчьоны.
      От этих слов, высказанных с такой уверенностью, высокомерный Рокамболь вдруг смирился перед Цампой.
      — Итак, — проговорил Рокамболь после короткого молчания. — На каких условиях ты хочешь предложить мне сделку?
      — Они довольно значительны, — отвечал Цампа и при этом схватил револьвер, положенный Рокамболем на стол.
      Рокамболь вздрогнул от испуга и хотел броситься на португальца, чтобы отнять оружие. Но Цампа направил на него дуло.
      — Стойте же смирно или лучше сядьте, ибо в противном случае револьвер может выстрелить.
      Рокамболь, пожав плечами, уселся в кресло.
      — Итак, — проговорил Цампа, — мы заключим небольшое условие.
      — Я слушаю.
      — Во-первых, я хочу быть управителем в имениях Салландрера.
      — Согласен.
      — Благодарю. Теперь я должен вам сказать, что графине Артовой известно все, что известно мне.
      — Мерзавец!
      — То есть — от смерти дона Хозе до смерти де Шато-Мальи. Кроме того, я обещал все это рассказать девице Концепчьоне и передать ей письма, которые ты подписывал буквою К. и которые я передавал герцогу от ее имени.
      — Как, они у тебя?
      — Да, я взял их со стола покойного герцога. Рокамболь вздрогнул.
      — Чтобы устранить все эти неприятности, — сказал Цампа, продолжая играть револьвером, — мы заключим с тобой письменное условие. Возьми чернила и перо и пиши, что я тебе продиктую.
      Рокамболь повиновался. Цампа начал диктовать:

      «Сего (поставьте число), находясь в Кадиксе, в гостинице „Три мага“, я объявил служителю сеньора Педро С. Цампе следующее:
      «Я не маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери. Я похитил бумаги настоящего маркиза. Настоящее мое имя Рокамболь».

      Мнимый маркиз де Шамери вскочил со стула, раздавив перо на бумаге.
      — Ты с ума сошел, — вскричал он, — если думаешь, что я напишу это.
      — А если не напишете, — хладнокровно сказал португалец, — вы никогда не женитесь на Концепчьоне и пойдете на галеры.
      Рокамболь побледнел, и у него сделалась нервная дрожь.
      Затем он топнул ногой и, разгорячась, вскричал:
      — Стало быть, тебе нужна моя голова, мерзавец!
      — Фу, к чему она мне?
      — Так зачем тебе этот смертный приговор?
      — А вот, видите ли, в продолжение шести месяцев я верно служил вам, отчасти потому, что боялся вас, а отчасти и потому, что вы сулили мне большое вознаграждение, но вместо него вы отправили меня купаться в погреб.
      — Это правда, — пробормотал Рокамболь.
      — Итак, я требую этот лоскуток бумаги для того, чтобы это не повторилось.
      — А что ты сделаешь с этой распиской?
      — Я отнесу ее нотариусу и скажу ему, что это мое завещанье, что буду являться к нему каждый месяц. В случае, если я не явлюсь, он должен считать меня умершим и вскрыть конверт с завещанием. Вы понимаете?
      — Да.
      Несмотря на это объяснение, Рокамболь все еще не решался писать. Наконец он пристально посмотрел на Цампу.
      — Если у тебя действительно только эта цель, то ты, в свою очередь, не откажешься дать мне тоже маленькую записочку следующего содержания:

      «Меня зовут не Цампой, а Жуаном Альканта. Я португалец родом и приговорен к смертной казни за убийство».

      — Ах, боже мой! — отвечал Цампа. — Если для вашего спокойствия нужно только это, — дайте перо, маркиз.
      Цампа написал вышеприведенную записку и подписал ее: Жуан Альканта. Рокамболь, в свою очередь, сделал то же самое, и они обменялись смертными друг на друга приговорами.
      — Ах, да! — проговорил вдруг Цампа. — Прочти же письмо дона Педро С.
      Рокамболь развернул письмо и прочитал:
      «Господин граф! Друзья генерала С. всегда доставят мне честь позволить быть им полезным. Теперь уже поздно, и я сам не могу явиться к вам, исполню это завтра, чтобы предложить вам мои услуги.
      Ваш покорнейший слуга Педро С».
      — Сеньор Педро С, — сказал Цампа, — прекрасный человек, он пригласит тебя обедать, и ты увидишь у него маркиза де Шамери.
      — Молчи, кроме меня, не существует маркиза де Шамери.
      — Это пока еще не правда, но завтра может сделаться правдой. Прощай!
      Выйдя на улицу, Цампа вдруг погрузился в глубокое раздумье. Отойдя далеко от гостиницы, он сел на тумбу и начал рассуждать:
      — Без сомнения, было бы очень приятно отомстить Рокамболю, но, однако, если бы нашлось средство вывести его из затруднения и сделать герцогом Салландрера, мое положение было бы недурно, благодаря записочке, которая лежит у меня в кармане. Но как спасти моего убийцу?.. Если графиня все еще ждет меня, если мы будем одни в лодке и поедем на виллу… черт возьми… можно все-таки утопить ее,
      Цампа подошел к порту уже далеко за полночь и увидел удаляющуюся от берега лодку.
      — Кто это уехал от берега? — спросил он у стоявшего здесь лодочника.
      — Какая-то дама поехала кататься. Ее повез в своей лодке мой товарищ.
      — Ах, черт возьми! — подумал Цампа. — Все мои планы рушатся. Эта дама — графиня; она поехала на виллу и взяла с собой портрет. Через час Концепчьона все узнает. Нет, я не хочу изменять графине Артовой.
      В три часа утра Цампа спокойно сидел на пороге дома, где жила графиня Артова.
      Вскоре Баккара подошла к португальцу и провела его в небольшую комнату, в нижний этаж.
      — Ты заставил меня напрасно ждать, — проговорила она, — и я нахожу, что это весьма странно. Однако, что ты мне можешь сказать?
      — Несколько слов о Рокамболе, которого я вчера вечером видел.
      — Что ты говоришь! — воскликнула графиня. — Разве он в Кадиксе?
      — Да, под именем и оболочкой графа Вячеслава Полацкого.
      Цампа рассказал про свое свидание с графом Полацким и про результат этого свидания. После этого он показал графине записку Рокамболя, подписанную его рукой.
      — Я думаю, — сказал он, — что с этой запиской мы заведем его далеко.
      — Не дальше как до эшафота, — отвечала торжественно Баккара.
      Португалец пробыл наедине с графиней Артовой более часа.
      Выйдя от нее, Цампа снова отправился к графу Вячеславу Полацкому.
      — Возьми, — сказал Цампа, — вот портрет твоего двойника.
      При этом он развернул толстый сверток, и Рокамболь увидел портрет юного маркиза де Шамери.
      Указав на родимое пятно, виднеющееся на правой ноге портрета, Цампа прибавил:
      — Вот что могло погубить тебя! Рокамболь завладел портретом.
      — Что мне с ним сделать? — спросил он.
      — Я думаю, что лучше всего сжечь его, — отвечал Цампа, — и тогда…
      — Что же будет тогда?
      — Что? Ты приблизишься к грандству и к руке девицы Концепчьоны.
      Прошли сутки. На рассвете из восточных ворот Кадикса выехал экипаж и, объехав сначала вокруг города, вероятно для того, чтобы обмануть, направился к вилле архиепископа гренадского. В экипаже этом сидели два человека: мужчина и женщина.
      Мужчина был Фернан Роше. Женщина была Баккара. Она была одета в мужское платье, которое постоянно носила после отъезда из Парижа.
      — Любезная графиня, — проговорил Фернан, в то время как экипаж, запряженный четырьмя мулами, ехал во всю рысь, — как вы полагаете, не пора ли объяснить ваши действия?
      — Я вас понимаю, — сказала Баккара, —и сейчас дам вам ответ.
      Господин Роше прислонился к стенке экипажа, а графиня продолжала, улыбаясь:
      — Вас, вероятно, удивляли мои поступки?
      — Да, немало.
      — Вы, вероятно, не совсем поняли, для чего я желала, чтобы девица де Салландрера полюбила настоящего маркиза де Шамери.
      — Вы мне сказали, что не хотите передать суду Рокамболя, которого Бланш так долго любила и называла своим братом.
      — Да, это так.
      — Но вот чего я не понимаю: положим, что ваши планы все сбудутся, что настоящего маркиза Концепчьона полюбит и что он женится на ней вместо Рокамболя, но все-таки со временем это откроется.
      — Не думаю.
      — Не узнает ли Бланш теперь или после…
      — Никогда.
      — В таком случае, графиня, я вас положительно не понимаю.
      — Выслушайте меня, мой друг, я вам все расскажу.
      — Слушаю.
      — Настоящий маркиз де Шамери, этот благородный человек, произвел глубокое впечатление на Концепчьону; она сначала не признавалась себе, что любит его, да и не понимала этого, потому что была влюблена в негодяя Рокамболя, который украл у маркиза имя и титул. Теперь же я полагаю, что она поймет это.
      — Хорошо, — проговорил Роше, — дальше.
      — Если мне удастся зажечь эти два сердца, и я надеюсь, что я этого добьюсь, потому что Концепчьона произвела на маркиза сильное впечатление, — ничего нет легче, как заменить ложного маркиза настоящим.
      — Вы так думаете?
      — По всей вероятности. К свадьбе все уже готово, они должны обвенчаться без шума в часовне замка де Салландрера. После церемонии молодая чета должна отправиться в Мадрид. Там маркиз получит аккредитивы к бразильскому императору и они уедут через несколько дней.
      — В Бразилию?
      — Без сомнения.
      — Все-таки я не понимаю…
      — Не торопитесь… положим, что подлог возможен, настоящий маркиз, на имя которого Рокамболь уже получил документы о перемене подданства, займет место Рокамболя, он увезет Концепчьону в Бразилию и проживет там лет десять.
      — Да, теперь я понял.
      — Роста он одного с Рокамболем. Маленькое сходство у них есть, без которого бандит не имел бы таких успехов.
      — Когда виконтесса Бланш д'Асмолль увидит своего настоящего брата, она будет уверена, что он тот самый, которого видела прежде в Париже.
      — Теперь я вас совершенно понял, — проговорил Роше, — но это не так легко!
      — Да, но… Бог не без милости.
      — К тому же… Рокамболь… что же вы с ним хотите сделать?
      Из глаз графини посыпались искры.
      —О! — проговорила она. — Он будет жестоко наказан, вы это увидите.
      Голос Баккара был страшен и вместе с тем торжествен, как голос судьи.
      — Но, — проговорил Фернан, — объясните мне, графиня, почему вы не хотите передать Рокамболя в руки правосудия, так как он находится здесь переодетым и под чужим именем?
      — Это я вам теперь не скажу, мой друг, — ответила Баккара, отодвигая своей нежной рукой кожаные занавески кареты, которая остановилась.
      Они подъехали к вилле. При звуке бубенчика на крыльцо вышла женщина. Это была герцогиня де Салландрера. Бедная мать поспешила протянуть руку графине.
      — Ну, что с ней? — спросила Баккара.
      — Сперва много плакала, но теперь успокоилась и желает видеть вас.
      — Где она?
      — В своей комнате, она пристально смотрит на море. Это упорство пугает меня.
      — А мне так кажется, что это к лучшему.
      — Дай Бог, чтобы ваши слова оправдались, графиня!..
      — Позвольте мне одной войти к ней.
      — Сделайте одолжение.
      Герцогиня взяла под руку Фернана Роше и повела его в приемную виллы; графиня же поднялась на лестницу, в первый этаж, прошла через широкие сени и, подойдя к комнате Концепчьоны, тихо стукнула в дверь. Ответа не последовало. Дверь была не заперта, Баккара вошла. Она увидела Концепчьону, сидевшую при открытом окне и устремившую взгляд свой на бушующее море. Она была погружена в глубокую задумчивость.
      Графиня, заперев двери, подошла к девице де Салландрера так тихо, что последняя ничего не слышала. Подойдя к ней, графиня положила свою руку на плечо Концепчьоны.
      — Ах, это вы, графиня, я вас ждала, — проговорила она. Они обнялись и поцеловались.
      — Бедная, — сказала графиня, — как вы страдаете. От последних слов графини пробудилась гордость молодой девушки. Она выпрямилась и со спокойным, холодным, почти угрожающим взглядом проговорила:
      — Напротив, графиня, я думаю, как отомстить этому негодяю.
      — За вас отомстят.
      — Теперь, — прибавила Концепчьона, — я чувствую такое презрение к этому подлецу, что мщение кажется недостойным меня.
      — Верю, — проговорила графиня, — мщение недостойно вас, но вы имеете право наказать его, и вы, вероятно, накажете его?
      Девица де Салландрера вздрогнула и посмотрела на Баккара.
      Графиня продолжала:
      — Этого подлеца нужно наказать жестоко, его нужно удалить навсегда от общества; он похитил чужое имя, чужое состояние, он коварно умерщвлял всех тех, кто ему мешал, он подлежит человеческому правосудию.
      — Отчего же вы не передаете его в суд? — сказала Концепчьона хладнокровно.
      — Нет, — отвечала графиня, — это со временем, а не теперь.
      — Что же вы будете теперь делать?
      — Сначала надо подумать, а потом уже взяться за такое дело, как наказание этого убийцы и мошенника.
      — Ах, графиня, — прошептала девица де Салландрера, — я угадала. Меня целый день сегодня не оставляла эта мысль, что надо возвратить обокраденному человеку его имя, титул и состояние, нужно, чтобы маркиз… де Шамери… освободился… с каторги…
      — Да, это необходимо.
      — О, я пойду к королеве, если нужно, я-даже.. Графиня остановила Концепчьону и потом проговорила:
      — Прежде, нежели примете от меня совет, сделайте мне одно одолжение.
      — О, говорите скорей.
      — Позвольте попросить сюда маркиза для того, чтобы он увиделся с вами.
      Концепчьона побледнела, кровь прилила к ее сердцу… она пошатнулась. Графиня, увидав это, обняла ее обеими руками.
      — Уйдемте, — прошептала девушка, увлекая графиню на террасу.
      Ночь была ясна.
      Графиня указала пальцем по направлению к Кадиксу.
      — Глядите и слушайте, — проговорила графиня. — Вы видите там вдали движущуюся черную точку… лодку… слышите ли вы удары весел… это он…
      Концепчьона в изнеможении оперлась на руку Баккара.
      — Она уже его любит, — подумала графиня, — дело идет на лад.
      Обе женщины, облокотясь на парапет, устремили взоры на море и молча стали следить за движением лодки… лодка приближалась. Когда уже лодка была близко, обе женщины увидели в ней двух людей, один из них греб, а другой стоял на корме лодки.
      Сердце Концепчьоны стало сильно биться.
      Наконец лодка подъехала к лестнице, на которой стояли Концепчьона и графиня. Тогда молодая девушка, с трудом стоявшая на ногах, увидела, что молодой человек, который был на корме, с легкостью выскочил из лодки на лестницу и поднялся наверх; это был он… точно он.
      Но маркиз де Шамери не был уже в рубашке каторжника. Он был в костюме морского офицера, и понятно, видя его в этом костюме, нельзя было сомневаться, что это настоящий маркиз де Шамери. Как ни волновалась Концепчьона, но она спросила себя: «Как я могла предпочесть этому благородному и бледному молодому человеку отвратительного негодяя Рокамболя?»
      Маркиз был также взволнован; он поклонился Концепчьоне и поцеловал ей руку.
      Баккара отступила.
      В эту минуту, без сомнения, вдохновенная мысль пробежала в уме и сердце Концепчьоны. И, взяв руку графини, она сказала ей нерешительным голосом: «Пожалуйста, пойдите к моей матери и оставьте меня наедине с маркизом де Шамери».
      Вероятно, Баккара поняла, что происходило с Концепчьоной, потому что она, не возражая, пожала ей руку и ушла.
      Концепчьона и маркиз остались одни, с глазу на глаз посреди безмолвной тишины. В продолжение нескольких секунд они сидели молча.
      Но наконец Концепчьона, пересилив себя, посмотрела на маркиза своим печальным, кротким взором и проговорила:
      — О, маркиз! Я теперь все знаю: ваше происхождение, ваше имя, и вы, конечно, знаете, что тот, который осмелился называться вашим именем…
      — Я уверен, — проговорил с живостью маркиз, — что вы самая честная и благородная из женщин, но вместе с тем самая несчастная.
      — О, маркиз, — отвечала гордо Концепчьона. — Тут дело идет не обо мне. Убийца, подлец, укравший ваше честное имя, встал мне на дороге, и я, легковерная, слепая, думала, что люблю его. За мою легковерность я готова выслушать, как кругом будут говорить: «Девица де Салландрера чуть не сделалась женой убийцы».
      Она произнесла последние слова с неизъяснимой тоской.
      — Ах! — проговорил маркиз, с трудом удерживая свое волнение. — Я понимаю вас, если я выдам себя, то это происшествие убьет вашу мать… мою сестру… Знаете что, отсрочьте вашу свадьбу с этим подлецом. Я еще некоторое время не объявлю про свое имя и состояние, и мы отделаемся от этого человека… Вы будто бы будете оплакивать его, — моя сестра, моя милая сестра будет тоже оплакивать своего мнимого брата. И тогда наша честь будет спасена, и никто не посмеет сказать, что убийца назывался моим именем и что он осмеливался просить руки дочери де Салландрера… Не оставляйте меня в каторге… помогите мне выйти… чтобы я мог увидеть хоть на один час… на одну минуту, хоть где-нибудь в толпе мою дорогую Бланш, и я буду доволен, я буду благословлять вас…
      Маркиз говорил это сквозь слезы, и одна слезинка скатилась с его щеки на руку Концепчьоны, эта слеза обожгла ее.
      — Господин маркиз де Шамери, — проговорила она, — я была незнающей, легковерной девушкой, но во мне течет благородная кровь, и я проведу у ног человека, протягивающего мне руку в моем несчастье, всю свою жизнь.
      — Боже мой! — воскликнул маркиз, боясь понять смысл слов, сказанных Концепчьоной.
      — Маркиз, вы хотите пойти еще на одну жертву, — продолжала Концепчьона, — для того чтобы спасти меня от позора, мать мою от отчаяния, может быть, жизнь вашей обожаемой сестры?
      — О, с удовольствием… говорите. Концепчьона продолжала твердым голосом:
      — Маркиз, хотите сделать меня вашей женой? Маркиз, вскрикнув от радости, упал на колени перед
      Концепчьоной.
      — О, да, — проговорила она, — потому что я чувствую, что вас люблю!
      — А я, — прошептал маркиз, — я чувствую то же самое.
      Почти в то же время, когда графиня Артова с Фернаном приехали в виллу, где жила Концепчьона с матерью, господин граф Вячеслав Полацкий сел в свою коляску и отправился в комендантский дворец. В этот же самый день, утром, мнимого графа посетил комендант крепости, капитан Педро С, капитан обошелся с мнимым графом с величайшим почтением и высказал ему то, что было написано им накануне в письме, то есть,что достаточно быть отрекомендованным генералом С, чтобы пользоваться всевозможными услугами капитана Педро С.
      — Господин граф! — проговорил комендант, — вы бы мне сделали большое одолжение, если бы не отказались пообедать со мной сегодня.
      Граф принял предложение и отправился обедать к коменданту в крепость.
      Капитан вышел сам навстречу к мнимому графу. Потом он повел его в огромную залу, убранную в испанском вкусе. Это была приемная комната для гостей почетных, тут он извинился, что должен оставить графа на несколько минут, и, предложив ему английскую газету, вышел отдать приказания. Разговаривали они между собой по-английски, потому что граф будто бы не умел по-испански.
      Едва капитан вышел из залы, как мнимый граф увидел вошедшего Цампу в ливрее. А так как он немало удивился, Цампа сделал ему знак, чтобы замолчал.
      — Тише! — проговорил Цампа. — Мне нужно передать тебе пару слов.
      И, подойдя к Рокамболю, Цампа шепнул: «Ты получил мою записку?»
      — Да, ты мне велел сидеть целый день дома.
      — И ты это исполнил?
      — Понятно.
      — В таком случае надейся.
      — Что ты этим хочешь сказать!
      — Мне нужно передать тебе много, но теперь некогда. Довольно, если я скажу тебе, что сегодня вечером…
      — Что?
      — Останется только один маркиз, и это будешь ты.
      — Ты не врешь? — спросил мнимый граф дрожащим от волнения голосом.
      — Не думаю. Теперь вот что. Ты скажи, что ты желаешь прокатиться ночью по морю, под предлогом… ну, да ведь найдешь какой-нибудь предлог.
      — Ну, дальше.
      — Капитан даст тебе лодку, своего слугу и одного из каторжников.
      — Ты полагаешь?
      — Я уверен. Этот каторжник будет он. — А слуга?
      — Я. Тсс! Вскоре узнаешь еще кое-что, а теперь я уйду.
      Цампа скрылся, и через несколько минут вошел капитан. Он извинился перед графом, что оставил его одного так надолго, и представил его своей жене.
      Через несколько секунд после этого Цампа вошел в двери и торжественно пригласил господ обедать.
      Мнимый граф вежливо подал руку жене коменданта и повел ее в столовую.
      Никого из посторонних не было. Рокамболь обедал в обществе капитана Педро С. и его жены. Разговор шел на английском.
      После обеда, когда уже стало смеркаться, капитан пригласил гостя на террасу пить кофе.
      — О, что за прелестная ночь! — проговорил граф. — Ветер еще немного свеж, но через несколько недель ночные прогулки по морю будут прелестны.
      — Знаете, — проговорил граф, — если б у меня была лодка, я бы с большим удовольствием поехал по морю, покурил сигару. Я мечтателен, как северный уроженец.
      — Ах, я вам с удовольствием могу предложить лодку.
      — Серьезно? — воскликнул Рокамболь с мнимой радостью.
      — И дам вам каторжника-гребца.
      — Каторжника? — спросил с беспокойством мнимый граф. — Может быть, мне нужно оставить у вас часы и бумажник?
      — Не беспокойтесь, — отвечал капитан, улыбаясь, — я отпущу с вами своего лакея.
      — Великолепно, — сказал граф.
      Капитан позвал Цампу, сказал ему несколько слов по-испански, и через несколько минут после этого граф простился с капитаном и сошел вместе со слугой с маленькой лестницы, спускавшейся в море.
      — Теперь мы можем говорить спокойно, — сказал Цампа.
      — Говори, я слушаю.
      — Ночь темна… мы выйдем далеко в море, и нас не будет видно.
      — Не глуп ли ты? — проговорил Рокамболь. — Ведь темно!
      — Но огонь оружия виден и ночью.
      — Да, но мне кажется, что лучше было бы взять с собой хороший нож.
      — Нет, — сказал Цампа, — нож не всегда хорошо действует. Я служу примером же!..
      — Да, правда, — проговорил граф.
      — С пулей всегда можно быть уверенным. Возьми мой револьвер.
      Сказав это, Цампа подал Рокамболю револьвер.
      Рокамболь положил его в карман.
      Внизу у лестницы стояла лодка, в ней сидел человек, по-видимому, дремавший.
      Цампа, вступив на первую ступеньку, сказал Рокамболю шепотом:
      — Когда я тебе подам сигнал, ты пошлешь маркиза к предкам.
      — Какого рода сигнал?
      — Когда мы отъедем на порядочное расстояние, я скажу ему: ну, маркиз, расскажи-ка нам свою историю. Ведь ты настоящий маркиз.
      — Хорошо, — сказал Рокамболь.
      Цампа, прыгнув первым в лодку, начал будить довольно невежливо заснувшего.
      Лежавший человек поднялся и спросил по-испански:
      — Что надо?
      — Это я, лакей капитана.
      — Капитан зовет меня?
      — Зажги фонарь и возьми весла, со мной поедет знатный польский вельможа. Он любит кататься по ночам.
      Рокамболь, стоявший на лестнице, слышал весь разговор.
      Он не вдруг вошел в лодку и ждал, пока человек, говоривший с Цампой, зажег фонарь, тогда Рокамболь ясно увидел лицо каторжника, которого он сейчас же узнал — это был морской офицер с брига «Чайка», его жертва с островка.
      Вор никогда не встречается с обокраденным человеком без смущения. Рокамболь почувствовал, что сердце его забилось сильней и что он побледнел под слоем кирпичной краски, покрывавшей его лицо, он забыл, что он в польской одежде и в парике. Оправившись, он вошел в лодку и, сев на почетном месте, подал знак Цампе, который сел напротив него спиной к каторжнику.
      Затем, обратившись к Рокамболю, он сказал тихо:
      — Ты знаешь, что маркиз говорит по-английски.
      — Знаю.
      — Следовательно, ты можешь говорить с ним.
      — Не хочу.
      — Почему?
      — Потому что он может узнать меня по голосу.
      — Понимаю…
      Цампа, взяв весла, начал помогать каторжнику грести. Поднялся ветер.
      — Господин Цампа, — спросил каторжник, — можно распустить парус?
      — Как знаешь.
      Каторжник распустил парус, и лодка помчалась быстрее молнии.
      — Куда же направить лодку? — спросил каторжник.
      — Прямо в море.
      — А там?
      — Потом поедешь к скале, которую видно на море.
      — Хорошо.
      — И ты обогнешь ее.
      Каторжник исполнил приказание лакея. Цампа сказал Рокамболю:
      — Это довольно смешно, настоящему маркизу я говорю ты, а к тебе — с таким почетом.
      Рокамболь, взяв руку Цампы, крепко сжал ее.
      — Тише! — проговорил он шепотом.
      Настоящий маркиз, которому несколько часов назад Концепчьона предложила свою руку и который снова нарядился в рубашку каторжника, управлял лодкой, и, казалось, только этим и был занят.
      Лодка, подгоняемая ветром, вошла в быстрое течение и проезжала около виллы, в которой жила Концепчьона с матерью; в эту самую минуту Цампа спросил громко:
      — Маркиз, ты знаешь — чей это дом?
      — Это его преосвященства, — отвечал тот.
      — В нем живет невеста твоего двойника—маркиза. Цампа, обернувшись к Рокамболю, сказал ему: «Не зевай».
      Лодка поехала дальше. Белые стены виллы исчезли, и лодка заехала за скалу, так что ее не стало видно из порта.
      Стоявший на лодке маркиз де Шамери был весь освещен светом фонаря, а мнимый маркиз и Цампа сидели в темноте.
      — Как же, разве у тебя нет двойника? — проговорил Цампа.
      — Никогда и не было.
      — Стало быть, маркиз де Шамери…
      — Я.
      — Ну, а тот, который в Париже.
      — Тот плут, обманщик.
      Рокамболь, заслонив себя Цампой, вынул из кармана револьвер, который дал ему португалец, и затем, прицелившись, выстрелил. При звуке выстрела Рокамболь увидал, как человек, в которого он выстрелил, вскочил, выпрямился во весь рост, вытянул руки, затем, схватившись обеими руками за грудь, простонал от страшной боли и закричал: «Убийца! Убийца!..»
      Рокамболь продолжал стрелять из своего оружия, послышалось еще три выстрела… и маркиз де Шамери, испустив последний крик, хотел броситься на Рокамболя, но силы его оставили, и он опрокинулся навзничь и свалился в море. Над его головой пронеслась волна и поглотила его.
      — Вот теперь ты настоящий маркиз де Шамери и тебе никто не мешает, — сказал португалец, подбежав к рулю для того, чтобы повернуть его, а затем опять сел на место.
      Рокамболь, волнуемый чувством радости, наклонился через борт лодки, чтобы посмотреть на море.
      При свете фонаря ученик сэра Вильямса удостоверился, что маркиз не появился больше на поверхности воды.
      — Ну, теперь возьми руль и правь к берегу, — сказал Цампа, отдавая руль Рокамболю.
      — К Кадиксу?
      — Конечно.
      — А как мы объясним исчезновение каторжника?
      — Очень просто: я скажу капитану, что ты убил его.
      — Ты с ума сошел!
      — Ничуть. Капитан будет тебе за это очень благодарен. Рокамболь пожал лишь плечами.
      — Теперь господин герцог де Шамери-Салландрера, — с важностью проговорил Цампа, — я должен тебе кое-что сообщить.
      — Слушаю, — сказал Рокамболь.
      — Во-первых, графиня Артова уехала сегодня вечером в Париж к умирающему мужу, следовательно, тебе нечего ее бояться.
      — А Концепчьона?
      — Концепчьона не видела портрета, а графиня уезжает в полной уверенности, что девушке уже все известно относительно тебя.
      — Как же это ты устроил?
      — Графиня Артова боялась вдруг разочаровать твою невесту. Она представила ей маркиза…
      — Что ты говоришь? — вскричал Рокамболь в испуге.
      — Успокойся, — отвечал Цампа, улыбнувшись, — маркиз рассказал ей свою историю, но не сказал своего имени. Мне было поручено отнести портрет Концепчьоне и указать ей выписанное внизу имя живописца, год, число и название замка, где он был писан. Все это должно было ясно доказать, что ты отчаянный мошенник. Но вместо того, чтобы отнести этот портрет на виллу, я отдал его тебе сегодня поутру.
      — И Концепчьона не догадывается, кто этот человек?
      — Она ничего не знает. Я пошел в город под предлогом — засвидетельствовать почтение своим прежним господам и просить барышню принять меня в услужение. Она сказала мне, чтоб через несколько дней я обратился к тебе, так как все уже готово к свадьбе.
      — Она сказала тебе это? — спросил Рокамболь, встрепенувшись от радости.
      — Да, граф Вячеслав Полацкий, — отвечал Цампа, улыбнувшись. — Кроме того, она поручила мне отнести на почту письмо.
      — Ко мне?
      — Конечно.
      Цампа вынул из кармана письмо и передал его Рокамболю.
      — Как ты смел его распечатать? — вскричал яростно Рокамболь и выхватил револьвер.
      — Не торопись, — спокойно проговорил Цампа, — потому что без меня ты должен будешь отказаться от грандства, от девицы Концепчьоны, от маркизства и еще много от чего. Не забудь, что у меня есть талисман в виде лоскутка бумаги, который я вчера вечером отдал на сохранение нотариусу.
      — Возьми руль, — проговорил Рокамболь, пряча пистолет, —и дай мне прочесть письмо моей возлюбленной.
      Письмо Концепчьоны было следующего содержания:

      «Мой друг!
      Завтра утром я и моя мать выезжаем из Кадикса.
      Королева, уезжая отсюда, сказала мне: «Прощайте, маркиза, надеюсь увидеть вас через две недели в Мадриде вместе с вашим супругом. Уезжайте из Кадикса, мое дитя. Вы должны венчаться в замке Салландрера — этого требует ваш траур».
      Вот почему мы уезжаем, мой друг, и ждем вас в замке Салландрера. Нас будет венчать архиепископ — мой дядя.
      Я должна была рассказать ему историю нашей любви. Он бранил меня за слишком вольное обращение с вами и сказал:
      «Вы зашли уже так далеко, дитя мое, что не должны более видеться с вашим женихом до самой свадьбы».
      К тому же он не хочет допустить другого обряда венчания, кроме древнеиспанского: т. е. невеста входит в церковь через одну дверь, а жених — через другую, и они встречаются у самого алтаря.
      Следовательно, друг мой, спешите с приездом в замок Салландрера. Я жду вас через неделю. Наша свадьба должна совершиться четырнадцатого числа, так как, по разным преданиям, это число считается самым счастливым в нашем семействе.
      Если вы приедете тринадцатого, то не входите в замок. Остановитесь под горой, в доме лесовщика, которому уже отдано приказание о приеме вас.
      Прощайте, друг мой. Перенесите терпеливо этот своеобразный испанский обычай, утешаясь мыслью, что вскоре между нами будет только Бог и любовь.
Ваша Концепчьона».

      Спустя несколько минут после того, как Рокамболь прочел письмо, лодка подплыла к порту. Цампа причалил к лестнице, которая вела на террасу дворца, занимаемого комендантом, который в это время прогуливался по этой террасе.
      — Что же ты намерен делать? — шепнул Рокамболь на ухо Цампе.
      — Будь покоен. На этот раз предоставь мне действовать.
      Цампа поднялся по лестнице прежде Рокамболя.
      — Как, — сказал капитан по-испански, — ты уже приехал?
      — Да, капитан.
      — Где же каторжник? — спросил Педро С, видя в лодке только одного графа.
      — Он умер.
      — Что?
      — Его убил граф.
      — Ты шутишь?
      — Нисколько. Маркизхотел убежать: он бросил руль, выпрыгнул в море и пустился вплавь. Но граф распорядился с ним по-польски.
      — Что?
      — Он выстрелил в него из револьвера так, что маркизнырнул и больше не показался на поверхности.
      — Ах, господин граф, — воскликнул капитан по-английски. — Вы сделали похвальное дело, убив каторжника, решившего убежать.
      — Я исполнил свой долг, капитан, — отвечал скромно Рокамболь.
      На другой день Цампа подал Рокамболю номер мадридской газеты, в которой граф Вячеслав Полацкий прочел историю, рассказанную накануне Цампой капитану дону Педро С.
      — Вот как пишут историю! — проговорил Рокамболь, расхохотавшись.
      Спустя пять дней в гостиницу «Три мага», в комнату графа Вячеслава Полацкого, вошел Цампа.
      — Ну, — сказал португалец, — нам пора в дорогу.
      — Наконец-то, — сказал Рокамболь.
      — Замок де Салландрера неблизко отсюда, — продолжал Цампа.
      — Знаю.
      Граф Полацкий простился с капитаном Педро С. под предлогом, что получил письмо, вызывающее его в Польшу по чрезвычайно важным делам.
      В десять часов утра он сел в свою дорожную карету, запряженную четырьмя сильными мулами.
      Польский вельможа выехал из Кадикса с большим шумом, в сопровождении своих четырех лакеев.
      Проехав две мили, он остановился на первой станции, в гостинице.
      Здесь вошел к нему человек, одетый в платье простого мещанина, — это был Цампа.
      Через несколько минут он сидел уже вместе с Рокамболем в карете, которая помчалась с быстротою молнии и через тридцать шесть часов доехала до Барселоны, от которой замок Салландрера находился в пятнадцати милях.
      — Послушай-ка, друг, — сказал Цампа, — нам необходимо здесь переночевать для того, чтобы переодеться.
      — Натурально, — сказал Рокамболь.
      Граф Полацкий остановился в гостинице «Лев» и велел подать ужин к себе в комнату.
      После ужина Цампа вышел и, возвратившись через час, сказал:
      — Все готово, дружище. Теперь тебе остается сделать только одно, а именно: преобразиться снова в маркиза де Шамери.
      Через четверть часа польский вельможа, которому можно было дать на вид лет пятьдесят, превратился в молодого человека со свежим румяным лицом, с белокурыми волосами, тридцати лет — в того, кто был известен в Париже под именем маркиза де Шамери.
      — Каким же образом мы выйдем отсюда? — спросил Рокамболь, оканчивая свой туалет.
      — Очень просто — через двор: тебя никто не узнает. Действительно, Рокамболь и Цампа прошли через двор, не обратив на себя ничьего внимания, и вышли на улицу.
      Они прошли пешком через всю Барселону и вышли к Помпелужским воротам.
      Здесь Цампа заблаговременно приготовил лошадей, у гостиницы «Инфант».
      — Вот что, дружище, — сказал португалец, — нам следует выпить на дорогу бутылочку астурийского; нам ведь придется ехать по холоду до самого рассвета.
      — Что ж, пожалуй. Но скажи мне одно: как ты объяснишь свой приезд со мной в замок Салландрера?
      — Это уж мое дело. Будь покоен.
      Цампа велел подать в отдельную комнату две бутылки астурийского вина и уселся на диване вместе с Рокамболем.
      Португалец выпил залпом два стакана, отчего лицо его немного покраснело.
      — Мне кажется, — сказал Рокамболь, — что ты уже опьянел.
      — Да, но когда я пьян, я бываю необыкновенно весел, так что люблю всех.
      Выпив еще два стакана, Цампа стал путаться в словах и совершенно, как говорится, раскис.
      — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — подумал Рокамболь. — Теперь время все у него разузнать.
      — Честное слово, — пробормотал Цампа, — ты нравишься мне, господин герцог.
      — Благодарю, — отвечал мнимый маркиз, улыбаясь.
      — И я уверяю тебя, что, когда ты обвенчаешься с Концепчьоной, моя радость будет невыразима.
      — Так что ты можешь считаться моим другом?
      — На жизнь и на смерть!
      — И ты докажешь мне это на деле?
      — Во всякое время.
      — Сомневаюсь в этом…
      — Понимаю… ты намекаешь о бумаге…
      — Ты не ошибся, — сказал Рокамболь.
      — Неужели эта бумага тебя беспокоит?
      — Гм… отчасти — да. Если бы она не существовала, я сделал бы для тебя все, что обещал.
      — И ты не врешь?
      — Честное слово Рокамболя.
      Цампа расхохотался.
      — Неужели ты думаешь, что я в состоянии употребить ее во зло?
      — О, нет… Но ведь мы только люди… ты можешь умереть скоропостижно. Нотариус, которому ты отдал ее…
      — Неужели ты поверил этому? — спросил Цампа, захохотав.
      — Чему? — спросил Рокамболь, удивляясь.
      — Тому, что я отдал эту бумагу нотариусу на сохранение.
      — Конечно, я поверил.
      — Ну, так очень глупо сделал, потому что она преспокойным образом лежит у меня в кармане.
      При этом Цампа вынул из кармана бумагу, развернул ее и положил перед Рокамболем, который сразу узнал ужасное объявление, которым он собственноручно признает себя Рокамболем, а не маркизом де Шамери.
      — Вот, — сказал Цампа, — смотри, как я дорожу этой бумагой.
      Он приблизил ее к свечке и зажег.
      — Друг мой! — воскликнул Рокамболь, обнимая португальца.
      — Однако, — пробормотал Цампа, — надо выйти на воздух… немного освежиться, я совсем ослаб.
      Они прошли немного по двору и затем пошли в конюшню. Лошади были уже оседланы.
      — Вот посмотри-ка, — сказал Цампа, указывая на кобуры у седла. — Я положил тебе пистолеты, так как дорога, по которой мы поедем, не совсем безопасна.
      — Благодарю, друг мой, — сказал Рокамболь, зловеще улыбнувшись.
      Спустя несколько минут они уже выезжали из города и повернули направо, на проселочную дорогу.
      — Вот, — сказал Цампа, — дорога в замок Салландрера.
      При этом он указал на горную цепь, видневшуюся вдали.
      Ударив хлыстом свою лошадь, он продолжал:
      — Нам придется ехать через глубокие ущелья, по краям бездонных пропастей, между которыми есть одна, называемая пропастью Вероломного рыцаря, в которой положительно не видно дна.
      — Где же эта пропасть?
      — Мы будем около нее через час.
      — Почему же ее называют пропастью Вероломного рыцаря?
      — Это легенда. Если хочешь, я тебе ее расскажу.
      — Пожалуй, — сказал Рокамболь, желая чем-нибудь убить время.
      Цампа рассказал Рокамболю длинную легенду о вероломном рыцаре.
      — Твоя легенда интересна, — проговорил Рокамболь, когда веселый португалец окончил свой рассказ, — но я не верю ей.
      — И я также. Я верю только в существование пропасти, в которой, если бросить туда камень, не слышно стука от его падения.
      — В самом деле?
      — Четыре года тому назад мы ездили на охоту из замка Салландрера — покойный герцог, дон Хозе и я. Волк, преследуемый собаками, вбежал в долину и пустился по дороге, ведущей к трещине. Герцог пустил в него пулю, и он покатился в пропасть. Это случилось среди белого дня. Напрасно мы нагибались и смотрели в пропасть: она была темна так, что мы не увидели ее дна.
      —А как велика ширина этой пропасти? — спросил Рокамболь.
      — Всадник с лошадью может смело туда провалиться. Рассказав легенду и сообщив все эти сведения, Цампа погрузился в молчание.
      Всадники ехали мелкой рысью около получаса и таким образом подъехали к долине, посреди которой находилась описанная Цампой пропасть.
      Луна скрылась за тучами; ночь сделалась темна, так что едва можно было разглядеть дорогу.
      — Вот, — сказал Цампа, указывая рукой налево, — вот пропасть Вероломного рыцаря.
      Рокамболь взглянул.
      — Темно, — сказал он, — я ничего не вижу.
      — Подожди, сейчас увидишь.
      Цампа слез с лошади, взял большой камень и бросил его вниз. Рокамболь услышал, как затрещали кусты.., но и только; он не услыхал стука от его падения.
      — Ого, — сказал он. — Пропасть глубока.
      Цампа взял обеими руками еще больший камень и приподнял его над головой.
      В это время Рокамболь выхватил из кобуры пистолет, прицелился и выстрелил.
      Цампа страшно закричал, и камень выпал у него из рук.
      Рокамболь увидел, как он зашатался на краю пропасти, потом он услышал его отчаянный крик, и затем Цампа исчез из виду.
      На рассвете маркиз де Шамери, единственный человек, называющийся этим именем, приехал в деревеньку близ замка Салландрера.
      — Послушай, моя милая, — обратился он по-испански к старухе, попавшейся ему навстречу. — Как называется эта деревня?
      — Корта, сеньор.
      — Корта? Это почтовая станция?
      — Точно так.
      — А! — сказал Рокамболь. — Не здесь ли убили почтмейстера?
      — Да, сеньор.
      — Кто же его убил?
      — Наверное никто не знает, но полагают, что — путешественник, проехавший ночью в карете.
      Рокамболь подъехал к харчевне, вошел в нее и велел подать себе позавтракать. Затем он лег спать и проспал до пяти часов утра.
      Незадолго перед заходом солнца он снова отправился в путь с проводником. В девять часов вечера мнимый маркиз де Шамери въехал в узкую долину, в конце которой возвышался старый замок Салландрера.
      Согласно инструкциям Концепчьоны, он постучался в двери павильона лесовщика.
      Лесовщик отворил ему дверь и поклонился ему до самой земли.
      — Хотя я никогда не видал вашей милости, — проговорил старик, — но знаю, кто вы. Вы изволили приехать венчаться.
      — Может быть, — сказал Рокамболь, улыбаясь.
      — Потрудитесь пройти в отведенную для вас комнату. Рокамболь пошел за лесовщиком внутрь павильона, говоря про себя:
      — Будущая ночь в замке Салландрера будет для меня гораздо приятнее.
      Ему подали ужин, и он увидел на столе бутылки с вином, присланные, конечно, нарочно для него из замка Салландрера.
      — Бедный Цампа, — пробормотал он, садясь за стол, — он любил попить и в настоящее время, должно быть, завидует мне с того света.
      За ужином Рокамболь выпил довольно много вина, так что голова его отяжелела, и он встал из-за стола, шатаясь.
      Лесовщик провел его в первый этаж павильона, в отведенную для него хорошенькую спальню. Роскошная обстановка и удобство этой комнатки очень приятно подействовали на Рокамболя.
      — Обо всем этом заботилась Концепчьона, — подумал он. — Я узнаю в этой роскоши вкус моей возлюбленной.
      Мнимый маркиз де Шамери улегся в постель и вскоре заснул крепким, безмятежным сном.
      Во сне он видел себя испанским грандом, посланником, герцогом де Салландрера, миллионером, ослепляющим Бразилию своей приятной наружностью и счастьем.
      Выпитое им вино заставило бы его проспать чрезвычайно долго, если бы старик-лесовщик не разбудил его около восьми часов утра.
      — Прошу вашу милость извинить меня за дерзость, — сказал он, — но теперь уже восемь часов, и ваша милость может опоздать.
      — Что? — спросил будущий герцог, не придя еще в полное сознание.
      — Венчание назначено на девять часов. Рокамболь быстро выпрыгнул из постели и проговорил:
      — Ах, черт возьми! Если бы Концепчьона знала о том, что я спал так крепко в ожидании Этой торжественной минуты, я бы много потерял в ее мнении.
      — Позвольте, господин маркиз, сообщить вам некоторые подробности брачной церемонии.
      — Говорите.
      — По желанию архиепископа ваша милость будет венчаться при соблюдении средневековых обычаев.
      — Ну-ка, расскажи — как это?
      — При вашем венчании будут присутствовать монахи.
      — Монахи с длинными бородами?
      — Точно так.
      — В больших капюшонах?
      — Да.
      — Еще что?
      — Они заберут вашу милость.
      — Ну?
      — И вы будете принадлежать им.
      — До которых пор?
      — До конца церемонии.
      — И все тут?
      — Монахи пришли.
      — Сюда?
      — Да.
      — Они поведут вашу милость в церковь. Павильон, в котором он ночевал, находился под горою, наверху которой стоял замок Салландрера, старинное здание с остроконечными башнями, зубчатыми колокольнями и толстыми стенами, поросшими мхом. Дикий и величественный вид этого замка наполнял душу неопределенной тоской.
      — Честное слово, — подумал Рокамболь, — эта свадьба походит на похороны.
      Лесовщик продолжал.
      — Его преосвященство архиепископ гренадский немного помешан. Он желает, чтобы ваша свадьба с девицей Концепчьоной походила в точности на свадьбу Кунегунды де Салландрера, вышедшей замуж в 1471 году, в царствование Фердинанда Католического…
      — А каким образом совершилась эта свадьба? — спросил заинтересованный Рокамболь.
      — На этом месте, где мы теперь находимся, стояла часовня Богоматери.
      — Хорошо.
      — Маркиз де Вельгас, жених Кунегунды, приехал сюда так, как и ваша милость, т. е. накануне свадьбы, и провел ночь в посте и молитве.
      — А потом?
      — Потом пришли четыре монаха, покрытые капюшонами, и завязали ему глаза. Здесь надели на него подвенечную одежду.
      — Какая это одежда?
      — Шерстяная рубашка и сверх нее монашеская ряса.
      — Однако, — прервал Рокамболь, — архиепископ положительно сумасшедший человек.
      — Я того же мнения и думаю, что девица Концепчьона думает то же самое… Ах да, кстати, у меня есть к вашей милости письмо.
      — От Концепчьоны?
      — Да.
      — Давай его скорей.
      Старик вынул из кармана письмо, от которого распространился легкий аромат. Рокамболь схватил его и поспешно разорвал конверт.
      Письмо состояло из двух строчек. «Мой друг!
      Потерпите! Через несколько минут маркиз де Шамери сделается супругом девицы де Салландрера».
      — Итак, мне завяжут глаза?
      — Да.
      — И как же меня поведут в церковь?
      — Через подземный ход, соединяющий церковь с часовней Богоматери.
      — И венчать меня будут с завязанными глазами?
      — О, нет, повязку с вас снимут в часовне.
      В это время послышался легкий стук в дверь.
      — Это монахи, — сказал лесовщик и пошел отворять дверь.
      При виде четырех человек, одетых во все белое и с закрытыми лицами, Рокамболь невольно отступил назад.
      Лесовщик поклонился мнимому маркизу де Шамери и поспешно вышел.
      — Брат, готов ли ты? — проговорил один монах по-испански.
      — Черт возьми! — пробормотал Рокамболь. — Мне кажется, что меня хотят посвящать в франкмасоны.
      Он отвечал, улыбаясь:
      — Да, я готов.
      Один из монахов взял кусок белой шерстяной материи и завязал им глаза Рокамболю.
      Затем монахи запели по-латыни панихиду по усопшему.
      Рокамболь сильно вздрогнул. Один из монахов снял с него платье и надел шерстяную рубашку; другой сверху накинул платье — потяжелее первого. Рокамболь подумал, что это, должно быть, та монашеская ряса, о которой говорил ему лесовщик.
      Затем его взяли под руки и повели с хоровым погребальным пением.
      Сперва Рокамболь почувствовал, что его повели вниз по лестнице, потом — по ровному месту, наконец — опять вниз. Здесь на него пахнул сырой воздух, и он догадался, что находится в подземелье, о котором также говорил лесовщик.
      После этого его повели вверх по лестнице, и это восхождение продолжалось более часа. Вдруг холодный и сырой воздух сменился теплым, и Рокамболя повели опять по ровному месту. Вскоре он услышал стук отпирающейся и запирающейся двери и затем почувствовал под ногами каменный пол.
      — Снимите повязку, — сказал ему монах.
      Мнимый маркиз де Шамери, конечно, не заставил повторять это приказание.
      Похоронное пение и эта мрачная таинственность стали, наконец, пугать его. Вследствие этого он сорвал повязку с некоторой поспешностью и бросил вокруг себя свирепый и лихорадочный взгляд человека, который долгое время не видел света.
      Он увидел себя в какой-то нише, имевшей не более шести квадратных метров. Перед ним стоял аналой, налево между двумя колоннами висела большая картина, изображающая венчание девицы Кунегунды де Салландрера с могущественным и знатным доном Алонто д'Альвимаром, маркизом де Вельгасом в церкви замка Салландрера, — так было сказано в легенде, написанной внизу картины. Направо, точно так же между двумя колоннами, он увидел другую картину. Она изображала страшную сцену, по-видимому, взятую из мрачных летописей инквизиции. Тут была изображена казнь со всеми потрясающими ужасами пытки, изобретенными в средние века.
      Рокамболь, волнуемый страхом и каким-то мрачным предчувствием, отвернулся от этой второй картины и не хотел прочитать того, что было написано на ней внизу.
      Он повернулся назад. Три монаха уже исчезли. Позади него молча стоял лишь один.
      Вдруг послышался шум; картина, изображавшая страшную пытку, поднялась кверху на незаметных блоках, и изумленному Рокамболю представилось странное зрелище.
      За поднявшейся картиной находилась другая келья, похожая на ту, в которой стоял жених. Посреди этой кельи три монаха разжигали жаровню, на которой краснело железное кольцо. Около жаровни находилась наковальня, на которой трепетавший от страха Рокамболь увидел клещи и молот.
      Все это промелькнуло перед ним как сновидение.
      Картина снова опустилась; монахи и жаровня исчезли.
      Но в это время поднялась другая картина, изображавшая бракосочетание, и жених увидел позади ее часовню, освещенную множеством свечей. У алтаря стоял священник, ожидавший, по-видимому, обрученных. Рокамболь затрепетал от надежды.
      Вскоре в глубине часовни отворилась дверь.
      Сердце Рокамболя сильно забилось. Явилась женщина в белом платье; ее вела другая женщина, одетая в черном… Рокамболь узнал Концепчьону. Но в то время, как она подходила к алтарю, картина вдруг опустилась.
      Монах поднял свой капюшон. Рокамболь вскрикнул и отступил в ужасе назад.
      Монах, снявший капюшон, монах, на которого Рокамболь смотрел, как одуревший, был не настоящий монах.
      Это был Цампа! Цампа, который на глазах ложного маркиза де Шамери незадолго перед тем поднял кверху руки, закружился, как человек, пораженный насмерть, и исчез в пропасти, называемой ущельем Вероломного рыцаря; Цампа, которого за пять минут перед тем Рокамболь считал умершим с такой уверенностью, что для подтверждения своего убеждения готов был бы заложить огромное состояние своей невесты, девицы де Салландрера. В продолжение десяти минут воспитанник сэра Вильямса стоял, не трогаясь с места, с открытым ртом, волосы его встали дыбом, он устремил испуганный взгляд на человека, который, как казалось Рокамболю, вышел из могилы. Потом он сразу попятился назад, обернулся и стал искать выход, через который можно было бы убежать. Но все вокруг было заперто, а Цампа разразился насмешливым и страшным хохотом.
      — Итак, мой господин, — сказал Цампа, — что ты думаешь? Хорошо ли я сыграл роль, а?
      Рокамболь все еще продолжал смотреть на Цампу, и зубы его все еще щелкали от ужаса.
      — Бедняжка, — проговорил португалец, — ты полагал, что я был пьян в стельку, а? Ты думал, что я расписку нарочно сжег для того, чтобы тебе понравиться… Ха-ха-ха!
      Хриплый смех его принудил Рокамболя затрепетать от страха и сделаться неподвижным, как статуя.
      Португалец продолжал:
      — Как я замечаю, дружище, в тебе душа не настоящего разбойника, а обыкновенного жулика; ты не убийца, а вор; ты не бережешь тех, кто тебе помогает, а убиваешь их! В первый раз, когда мы были в Париже, ты хотел отделаться от меня и проткнул меня сзади, как трус! Ты думал, глупец, что такой человек, как я, человек, родившийся под знойным солнцем, человек с белыми зубами и оливковым цветом кожи, будет пренебрегать мрачным и страшным божеством, называемым мщением?
      Цампа остановился и начал хохотать, потом он продолжал:
      — Когда ты увидел, что находишься в моей власти, ты дал мне денег; а так как я их взял, ты подумал про себя: «Вот дурак, которого я два раза поймал на одну и ту же удочку!» Но ты жестоко ошибся. Если бы я владел обеими Индиями и испанской короной, я отдал бы все, если бы понадобилось, чтобы отомстить врагу. Понимаешь ли?
      Цампа судорожно хохотал, а у Рокамболя дрожали все члены.
      Цампа продолжал:
      — Ну как тебе понравилась сочиненная мною сказочка о бездонной пропасти, которая имеет в действительности только несколько футов глубины? Как ты полагаешь: хорошо я сыграл роль простреленного человека? Настоящие пули-то я ведь заранее вынул из твоих пистолетов. Я закружился, закричал и упал на кучу сена, которую нарочно положили туда, чтобы заглушить звук моего падения.
      Португалец продолжал хохотать, а Рокамболь побледнел как смерть. Однако ученик сэра Вильямса проявил сверхъестественное усилие, открыл рот, протянул руку и проговорил:
      — Потише, не так громко… Я дам все, что ты потребуешь от меня… Желаешь все мое состояние?
      — Что?
      — Тише, ради Бога, тише!
      — Ага, ты боишься, чтоб не услышали?
      — Молчи же, несчастный, она услышит тебя…
      — Кто она?
      — Концепчьона, моя невеста… та, которая так долго ждет меня…
      Цампа пожал плечами.
      — Перестань, — сказал он, — ты в самом деле думаешь, что она ждет тебя?
      — Да, — продолжал Рокамболь, на лице которого выступил холодный пот.
      — Серьезно?
      — Ведь она там, за этой картиной у алтаря?
      — Ах, да, это правда, — сказал Цампа с добродушием. — Я совершенно забыл, что ты сейчас женишься и что ты надел брачную одежду, знаешь… ту, в которую архиепископ гренадский велел тебя нарядить.
      Португалец стащил с него монашескую одежду. В эту минуту мнимый маркиз страшно вскрикнул: надетая на нем рубашка была красного цвета. Это была одежда каторжника!
      Цампа приблизился к картине, изображавшей свадьбу, и нажал пружину. Полотно вторично поднялось вверх. Но на этот раз церковь была наполнена народом. У алтаря, на коленях, стоял молодой человек, держа руку Концепчьоны, священник шел соединить их. Рокамболь узнал этого человека. Это был маркиз де Шамери — настоящий, тот, который, по мнению Рокамболя, сделался добычей рыб.
      Португалец опустил картину.
      — Не будем мешать церемонии, — проговорил он. Рокамболь чуть не упал.
      Цампа опять заговорил, смеясь:
      — Понимаешь, дружище, что в конце пьесы всегда все объясняется; я узнал это в мелодрамах, которые видел в Париже, в разных театрах. Мы уже кончаем пьесу, и я поведу тебя теперь за кулисы. Маркиз де Шамери — не ты, а другой, настоящий, который женился на Концепчьоне, — не был убит, как и я.
      Я вынул боевые заряды из твоего револьвера точно так же, как и вынул пули из своих пистолетов. Он упал в море так же, как и я в пропасть, вскрикнув. Это было у нас условлено. Я притворился мертвым, лежа на траве, а он выплыл на берег. Ты знаешь, что ночь была темна… Маркиз де Шамери преспокойно приплыл на берег, где жила Концепчьона. Гм, ты знаешь, что девица такого происхождения, как Концепчьона, узнав, что она чуть не вышла замуж за такого мошенника, убийцу, как ты, должна была сделаться женщиной, жаждущей мщения. Уверяю тебя, — прибавил португалец, смеясь, — что она с удовольствием написала письмецо, чтобы поймать тебя в ловушку.
      Последние слова ясно доказали Рокамболю, что он погиб…
      Он понял, что он не только должен потерять Концепчьону, наследство де Салландрера, свой титул и свое ложное имя, но и возможность спастись от врагов.
      Он стал чувствовать страх, какого никогда не чувствовал; ноги его подкосились, зубы защелкали, и он произнес: «Пощади», — как это случилось прежде в павильоне на берегу Марны в присутствии графа Артова и Баккара. Но Цампа, пожав плечами, надавил на другую пружину, находившуюся под картиной, изображавшей инквизицию. Монахи продолжали раздувать жаровню. Они были уже без ряс, и обезумевший Рокамболь узнал в них палача и двух его помощников.
      Позади них стояло четвертое лицо; при виде его он вспомнил стих Данте, написанный на дверях ада: «Оставь надежду навсегда».
      Это четвертое лицо была женщина — женщина, одетая в черное, как судья; это была та женщина, которая уже наказала сэра Вильямса на корабле «Фаулер». Это была Баккара!
      Убийцы иногда падают в обморок на скамьях гласного судьи, но они часто повинуются в час их казни чувству принужденной храбрости, заменяющей настоящую и дающей им силу хорошо умереть, как они говорят.
      Рокамболь предался припадку этой притворной энергии, поднял голову, отступил на шаг назад, измерил графиню Артову взглядом и сказал ей с насмешкой:
      — Ах! Я знал, что вы помогали этому человеку… у него не хватило бы духу скрутить меня.
      — Рокамболь, — отвечала Баккара медленно, — не смейтесь, не богохульствуйте… Час наказания настал для вас!
      — А-а! Если так, — сказал он, произнося ругательства и богохульства, — я не боюсь вас… я смеюсь над вами… мне все равно, можете убить меня, я все-таки был маркизом де Шамери! Дочь герцога любила меня! Виконтесса называла меня братом… и, — прибавил он со злобным смехом, — я заставил весь Париж признать вас падшей женщиной — вас, графиню Артову, ангела раскаяния, как называли вас… Через меня муж ваш с ума сошел… Теперь можете убить меня, я заранее отомстил за свою смерть…
      Он угрожал графине взглядом и движениями, казалось, что душа сэра Вильямса перешла в него. Но Баккара отвечала хладнокровно:
      — Вы ошибаетесь, вас не будут убивать… Рокамболь, пожав плечами, проговорил с насмешкой:
      — Чем же, например, вы хотите наказать меня?
      — Посмотрите на вашу одежду, — сказала медленно Баккара, — это одежда каторжника… Посмотрите на кольцо, которое краснеет в жаровне, в него закуют сейчас вашу ногу. Смерть для вас — не наказание. Жизнь в каторге, хороший кнут, позорная зеленая шапка — вот наказание для вас… для вас, хваставшего любовницами, лошадьми, для вас, носившего имя маркиза и блиставшего в парижском свете…
      Сказав эти последние слова, графиня Артова подала знак; перила, разделявшие обе кельи, упали, и все три палача схватили Рокамболя, который стал кричать и отбиваться. Но его схватили сильными руками за горло, между тем как другие руки держали его неподвижным, вытянув ноги над наковальней. Тогда один из палачей взял с огня кольцо и, положив его в воду, заковал в него, пока оно еще дымилось, ногу нового каторжника.
      — Рокамболь, — проговорила тогда Баккара, — из-за вас был в каторге настоящий маркиз де Шамери, — справедливость требует, чтобы вы заняли его место, между тем как он займет в свете то, которое вы украли у него…
      — О! — проговорил осужденный. — Я буду жаловаться правосудию, я прибегну к законному правосудию… Я буду кричать, сколько сил будет… Пусть приговорят меня к наказанию, но я потребую суда…
      — Вы ошибаетесь, — проговорила Баккара, — приговор над вами совершен законным порядком и был подписан в высшей инстанции. Разница вся в том, что он приведен в исполнение не публично. Это потому, что не хотели нанести бесчестие двум благородным семействам. Да и еще необходимо, чтобы на галерах находился человек, выдающий себя за маркиза де Шамери. Вы поняли меня теперь?
      — Нет, — закричал Рокамболь, — настоящий маркиз не похож на меня настолько, чтоб его каторжные товарищи могли меня принять за него.
      — Позвольте, я докончу…
      — О, я не слушаю, сам сатана…
      — Выслушайте, Рокамболь, — проговорила медленно Баккара, — случается, что каторжники, стараясь возвратиться на свободу и изгладить навсегда следы прошедшего, обезображивают себя…
      Тут Рокамболь, поняв все, страшно вскрикнул, но палач схватил его опять за горло и сильно сдавил его; потом в то время, как его держали неподвижно, палач вылил в чашку жидкость, помочил в ней тряпку и приложил к лицу Рокамболя… Он стал биться от страшной боли, стараясь высвободить себя, и кричал…
      Все это произошло скоро.
      Тряпку приложили так, что она закрывала только нижнюю часть лица, потом, когда ее сняли, услужливый Цампа поднес зеркало к его глазам, оставленным неповрежденными. Рокамболь испустил крик…
      Его обезобразили купоросным маслом, и его лицо сделалось ужасно.
      В это самое время раздался звук колоколов в часовне старого замка де Салландрера, и настоящий маркиз де Шамери сошел с лестницы старинной церкви, держа под руку свою молодую жену, девицу Концепчьону де Салландрера.
      Через пять дней после этого виконт Фабьен д'Асмолль находился в комнате своей молодой супруги, прекрасной Бланш де Шамери, которую Рокамболь так долго называл своей сестрой.
      Бланш лежала еще в постели. Муж ее сидел в большом кресле и, держа ее ручку, говорил:
      — Милая Бланш, ты, право, помешалась на твоих воображаемых опасениях.
      — Ах, — проговорила виконтесса, — вот уже скоро три недели, милый мой, как наш дорогой Фридерик уехал от нас…
      — Ну, что же?
      — И с тех пор о нем ничего не слышно.
      — Это все, моя милая, оттого, что он занят своей свадьбой.
      — До такой степени, что он нас забыл? Ах, Фабьен, Фабьен! — произнесла Бланш с упреком.
      — Милая Бланш, — сказал виконт, улыбаясь, — не забыла ли ты нашу свадьбу?
      — Неблагодарный, он еще спрашивает!..
      — Ну как же ты думаешь, было ли мне какое-нибудь дело до всех остальных, когда мы были близки к нашему счастью?
      — Ты не имел сестры.
      — А если бы и была, я, может быть, забыл о ней на время.
      Фабьен поцеловал маленькую ручку своей супруги и посмотрел на нее с любовью.
      Вошла служанка и подала письмо, штемпель которого обрадовал виконтессу.
      — Письмо от Альберта, — проговорила она. Взяв письмо, она распечатала его.
      — Боже мой! — сказала Бланш. — Это не его почерк.
      — Нет, но это почерк Концепчьоны, — сказал д'Асмолль.
      Он взял письмо из рук Бланш и начал читать вслух:

      «Дорогая моя сестра Бланш!
      В то время, как я пишу вам, он тут, возле меня».

      Виконт остановился и посмотрел на свою жену.
      — Ах! — прошептала она. — Ты был прав, я была помешана.
      Виконт опять начал читать.

      «Он тут, подле меня, и мы в Мадриде.
      Милая моя Бланш! Сколько новостей мне нужно сообщить тебе! Право, не знаю, с чего начать. Но прежде всего скажу: он — мой муж, и я люблю его. Уже два дня, как мы обвенчаны. Нас венчал мой дядя, архиепископ гренадский, в часовне замка де Салландрера в присутствии матери моей и слуг наших.
      У дверей часовни ждала нас дорожная карета. В этой карете сидел адъютант ее Величества. Я уехала с ним и с мамашею в Мадрид, куда мы приехали вчера вечером.
      Я сама представила Альберта королеве.
      Королева встретила его следующими словами:
      «Господин герцог де Шамери-Салландрера! Я подписала ваш патент сегодня утром на титулы и грандство покойного герцога де Салландрера, моего любимого подданного, о смерти которого я ужасно сожалею».
      Альберт поклонился. Королева продолжала: «Господин герцог! Я хотела вам дать дипломатическую должность в Бразилии, но мне сказали, что климат Бразилии ужасно вреден, а я не хочу подвергать вашу молодую супругу его жестокостям и потому назначаю вас в Китай. Проститесь с Европою по крайней мере на три или четыре года. Я, может быть, требую от вас большой жертвы, но любовь вашей супруги наградит вас за все. Я в этом уверена».
      Сказав это, королева дала поцеловать Альберту ее руку.
      О, милая Бланш! Сколько мне удовольствия доставляет писать ваше имя.
      Потом ее Величество удостоила нас приглашением к ужину.
      Ах, дорогая Бланш! Мое счастье было бы безгранично, если бы его не потревожила горькая мысль, что три тяжелых года пройдут прежде, нежели мы увидимся. Но что ж делать!
      Наш дорогой Альберт теперь — герцог, он начинает свое поприще с того, чем другие оканчивают, он назначен посланником. Вы понимаете, что нельзя было отказаться.
      Мы уезжаем через два дня.
      Мать моя останется в Испании, она возвратится в Париж зимой, и вы будете разговаривать с нею о нас так же, как и мы с Альбертом будем говорить о вас каждый день, каждый час, несмотря на то, что мы будем разделены морями.
      Вы знаете, дорогая Бланш, что сердце сокращает расстояние!
      Несмотря на запрещение доктора, Альберт хочет писать к вам. Не пугайтесь от слова «доктор», я объясню вам сейчас, что это значит. Вчера мой ветреник муж — это название восхищает меня, — итак, Альберт прислонил руку к окну кареты, в это время карета накренилась и он разбил рукой стекло. При этом он обрезал два пальца на правой руке. Доктор сказал, что рана заживет через восемь-десять дней, но теперь ему запрещено шевелить рукой.
      Однако он непременно хочет писать вам.
      Я позволила ему писать левой рукой.
      Прощайте, дорогая Бланш, прощайте, моя милая сестра, или, вернее сказать, до свидания, потому что я надеюсь возвратиться в наш милый Париж не позже как через три года.
      Поцелуйте за меня Фабьена и любите меня.
Ваша Концепчьона».

      Муж Концепчьоны написал в этом письме левой рукой три строки.
      Настоящий маркиз де Шамери не имел каллиграфического таланта мнимого де Шамери, а так как ему нужно было написать почерком Рокамболя для того, чтоб казаться Бланш тем лицом, чье продолжительное отсутствие она будет оплакивать, Концепчьона и придумала невинную сказку о стекле и руке.
      Бланш читала и перечитывала эти строки, которых нельзя было разобрать, наконец, она заплакала.
      — Три года! — произнесла она.
      — Дитя мое, — сказал Фабьен, целуя ее в лоб, — на свете нет ничего вечного. Почем знать? Может быть, через месяцев шесть брат твой будет сидеть здесь, где сижу теперь я.
      Несколько часов спустя Фабьен отправился из отеля улицы Вернэль в клуб.
      Было пять часов, и игорная зала была заполнена многочисленным обществом.
      Во время игры — это произошло за несколько минут до прихода виконта д'Асмолля, — двое молодых людей сидели за столом невдалеке от игроков и читали газеты.
      Один из них был Октав, который несколько месяцев тому назад играл такую жалкую роль.
      Вдруг молодой Октав вздрогнул и воскликнул:
      — О-го! Господа, вот интересная новость.
      — Что такое? — спросил другой молодой человек, занимавшийся чтением газеты.
      — В чем дело? — спросили игроки.
      — О маркизе де Шамери.
      — Уж не умер ли он?
      — Не совсем, но почти.
      — Как так?
      — Он женится.
      — Школьник, — сказал один из играющих, измерив взглядом Октава, — как ты смешон!
      — Да, господа, — продолжал Октав, — Альберт де Шамери женится… Что я! Он уже женился, и знаете где?
      — В провинции?
      — Нет. В Испании.
      — Не нашел ли он там воздушный испанский замок? — спросил кто-то из игроков.
      — Нет, лучше того: он нашел пять или шесть настоящих замков и до двадцати миллионов денег.
      — Вот как!
      — Слушайте, я буду читать или лучше переведу вам, ибо это написано в мадридском журнале.
      Октав начал переводить.
      «Последняя в роде наследница одной из знатнейших фамилий Испании вышла замуж за французского дворянина, маркиза де Шамери, передав ему титул и достоинство своего отца, покойного герцога де Салландрера».
      Октав остановился и посмотрел на играющих.
      — Ну, господа, — спросил он, — что вы думаете об этом?
      — Я полагаю, — ответил кто-то из игроков, — что все это хорошо, но нет ничего удивительного.
      — Как?
      — Видно, друзья мои, что вы ничего не слышали. Это супружество было уже три месяца тому назад решено.
      — В самом деле?
      В это время в залу вошел новый посетитель. Это был виконт Фабьен д'Асмолль.
      — Вот вы узнаете об этом у господина д'Асмолля, — сказал игрок Октаву.
      Д'Асмолль узнал молодого человека, который так часто и некстати вмешивался в дела его бывшего приятеля Роллана де Клэ. Подойдя к нему, он спросил довольно сухо:
      — В чем дело?
      — Мы говорим о маркизе де Шамери, — отвечал Октав.
      — В самом деле?
      — А вот этот господин уверяет, что совершившийся брак был решен уже три месяца назад.
      — Он сказал вам правду и даже мог бы прибавить, что свадебный контракт подписан уже три месяца и что этот брак совершился бы тогда же, если бы с герцогом де Салландрера не случился удар.
      Это объяснение д'Асмолля было сказано так, как будто бы он хотел отделаться от Октава, вид которого очень неприятно действовал на его нервы.
      Но господин Октав не считал себя обиженным.
      — Скоро ли возвратится маркиз? — спросил он у Фабьена.
      — Мой шурин назначен посланником в Китай.
      — Ах, черт возьми!
      — Я полагаю, — продолжал Фабьен, усевшийся за вист, — у вас вырастут усы к его возвращению.
      Октав прикусил губы и продолжал читать журнал.
      Но вдруг он вскочил и живо обернулся. Он увидел в зеркале господина, о котором уже три месяца ничего не было слышно. Это был Роллан де Клэ.
      — Браво! Вот явился покойник, — воскликнули некоторые из посетителей.
      — И притом совершенно здоров, — прибавил Октав.
      — Здравствуйте, господа!
      Он поклонился всем, пожал довольно холодно руку Октаву и подошел к виконту д'Асмоллю, встретившему его очень холодно.
      — Но откуда вы, Роллан?
      — Из Франш-Конте.
      — Вы там были три месяца?
      — Да. Я получил наследство.
      — Ах да, — проговорил Октав, — Роллан получил наследство.
      Роллан был печален и серьезен, как человек, подвергнувшийся горьким испытаниям, и виконт д'Асмолль был этим поражен.
      Господин де Клэ, нагнувшись к нему, произнес:
      — Виконт, я полагаю, вы не откажетесь поговорить со мной.
      Д'Асмолль встал из-за стола и пошел за Ролланом в углубление окна.
      — Я был у вас, — сказал Роллан.
      — У меня?
      — Да, первый визит мой был к вам. Я приехал в Париж сегодня утром.
      — Милостивый государь! — проговорил Фабьен. — Я полагал, что все сношения между нами прерваны.
      Господина де Клэ не удивил этот ответ.
      — Вы имеете право говорить со мною так, однако, я надеюсь, вы не откажете мне.
      — Что вам нужно от меня?
      — Очень немного. Я вас прошу ради самых важных интересов прийти ко мне сегодня вечером.
      — С какой целью? — спросил удивленный виконт.
      — Я теперь вам этого не скажу, — проговорил Роллан, — но во имя дружбы, существовавшей так давно между двумя благородными семействами, не откажите мне.
      — Хорошо, я приду, — проговорил виконт д'Асмолль.
      — Очень вам благодарен.
      — В котором часу?
      — В девять.
      — Буду.
      Господин де Клэ поклонился Фабьену, который возвратился к играющим.
      Затем Роллан обменялся несколькими словами с некоторыми посетителями клуба, выкурил сигару и скрылся.
      Раньше, чем последуем за виконтом, вернемся назад, к Арману де Кергацу.
      Граф прогуливался в саду в обществе одного нашего старого знакомого, честного подрядчика Леона Роллана.
      — Милый Роллан, — проговорил граф, читая газету, — хоть я и вполне уверен и доверяюсь энергическому уму графини Артовой, однако, судя по тому, что я сейчас прочитал в этой газете, тут ничего понять нельзя.
      Арман де Кергац начал переводить с испанского на французский следующие строки:

      «Недавно у нас во второй раз отправили на галеры одного преступника, жизнь которого с самого начала покажется читателю романтической.
      Читатели, вероятно, не забыли, что несколько дней тому назад один знатный граф Вячеслав Полацкий, который уже выбыл из нашего города, пожелал прокатиться по морю в лодке. Комендант Педро С. отрядил одного из каторжников для управления лодкой. Вместе с графом поехал и лакей коменданта. Каторжник своим притворным раскаянием и примерным поведением заслужил доверенность коменданта. Выехав в море, он оставил весла и проворно бросился в море, надеясь доплыть до берега и этим путем избавиться от всех поисков. Но Полацкий, который имел при себе револьвер, выстрелил в него, и каторжник скрылся под водой. Граф и лакей коменданта возвратились г; Кадикс, уверенные, что каторжник умер, и мнением своим они увлекли всю публику.
      Но все обманулись. Пуля графа не попала в каторжника, и он ухитрился упасть как убитый, оставаясь под водой до тех пор, пока лодка не отошла на порядочное расстояние, потом, выплыв на поверхность воды, спокойно достиг берега.
      Испанские жандармы успели поймать в одном местечке Гренады человека, скрывавшегося у цыган. Человек этот обезобразил себе лицо купоросом до того, что его трудно было узнать. Только железное кольцо, которое он не мог снять с ноги, послужило к его открытию. Преступник этот, который вторично отправлен на галеры, сознался во всем, и мы думаем, что нелишне будет рассказать его интересную романтическую жизнь, полную приключений.
      Все сотоварищи этого каторжника называли его не иначе как маркизом, он уверял, что принадлежит к одной из известных французских фамилий. Он был арестован на корабле, производившем торговлю неграми, и поэтому был присужден к пяти годам ссылки. Благородство его манер, знание морской службы и английского и французского языков достаточно было для того, чтоб ему поверили. По его словам, он был маркизом де Ш., которого десяти лет выслали из Франции в Индию, где он и получил звание офицера английского флота. Но после кораблекрушения он был найден умирающим от голода и усталости на одном из пустынных островов Ла-Манша одним юнгой корабля, производившего торг неграми, и силой забран в матросы.
      Мнимый маркиз до того простер свою наглость, что упросил коменданта крепости господина Педро С. написать в Париж. Он уверял коменданта, что все его бумаги потеряны во время кораблекрушения. Мнимый маркиз так нагло врал, что комендант ему поверил и написал письмо во Францию. Вы не поверите, читатели, как был удивлен мнимый маркиз, когда комендант показал ему письмо из Парижа, в котором было написано, что маркиз де Ш. уже два года живет в Париже открыто в своей семье и скоро женится. Мнимый маркиз, несмотря на это, все-таки утверждал, что он маркиз, и с этой, вероятно, минуты невольник задумал бежать.
      Признание, которое он сделал, прибыв на галеры, бросило новый свет на его таинственную жизнь. Настоящее имя каторжника, прозванного маркизом, Шарль С. Он был лакеем у настоящего маркиза в Индии. Маркиз де Ш. прогнал его за воровство, лакей был ужасно похож на своего господина, затем неверный лакей отправился в Англию, где он и узнал, что корабль, на котором находился его прежний барин, погиб со всеми пассажирами и грузом. Сначала лакей маркиза думал ехать в Париж и выдать там себя за настоящего маркиза, но, не имея на это средств, он принужден был отложить этот отважный проект и временно нанялся матросом на корабль, где производилась торговля неграми, откуда и был захвачен, прослужив только несколько месяцев.
      Ясно, что история этого мнимого маркиза необыкновенна, и спрашиваешь себя с некоторым любопытством: что было бы, если б настоящий маркиз не спасся во время кораблекрушения и не явился бы к своим родным?»

      Этими словами окончилась статья испанской газеты.
      — Все это довольно странно, — проговорил Леон Роллан, — и признаюсь, что я тут ничего не понимаю.
      — Да, действительно, — проговорил граф Арман де Кергац.
      В то самое время послышался звонок, означавший чей-то приезд. Несколько секунд спустя в саду появился человек, который подбежал к Арману де Кергацу. Это был Фернан Роше.
      — Ах, здравствуйте, — проговорил с живостью граф, — вы приехали вовремя, объясните, пожалуйста, мне загадку.
      — Какую?
      — Вы из Испании?
      — Да, сейчас только что приехал.
      — Что же нового вы можете мне сообщить?
      — Все кончено.
      — То есть как все кончено?
      — Маркиз женился на девице де Салландрера.
      — Какой маркиз?
      — Настоящий, милый граф, тот, который был каторжником.
      — Но, — воскликнул удивленный Арман де Кергац, — что же это значит?
      И он указал Фернану на статью в газете. Роше улыбнулся.
      — Да, — проговорил он, — графиня Артова действительно гениальная женщина. Она выпустила с галер настоящего маркиза и отправила на его место Рокамболя.
      — Как? Пойманный каторжник…
      — Это — Рокамболь, которого мы обезобразили купоросом.
      Фернан рассказал графу де Кергацу и Роллану все те происшествия, которые мы уже знаем и которые совершились в такое короткое время в Кадиксе и в замке Салландрера.
      — Все это замечательно, — проговорил Арман.
      — Но где она? Где графиня? — спросил Леон.
      — Она уже здесь около часу или даже больше. Она обогнала меня одной станцией и торопилась домой, чтобы скорей увидеть своего мужа.
      — Бедный граф! — проговорил Арман де Кергац. — Я боюсь, чтобы он не остался навсегда помешанным.
      — Не думаю, — ответил Фернан с живостью, — доктор Самуил Альбо уверяет, что он выздоровеет.
      В это время лакей подал записку от графини Артовой.

      «Пишу второпях, любезный граф. Я поручила Фернану Роше все рассказать вам.
      Теперь, когда Рокамболь, наш общий враг, обессилен, позвольте мне поговорить об одной женщине, которая ждет с нетерпением оправдания.
      Жду вас сегодня вечером, только не у себя, а у господина Роллана де Клэ.
Ваша графиня Артова».

      Баккара действительно была уже около двух часов в Париже.
      В эту минуту, когда почтовая карета графини Артовой въезжала во двор, из него выезжала коляска господина Леона Роллана.
      Когда графиня уезжала, она не могла сказать своей сестре, зачем и куда она едет и когда приедет.
      Две недели графиня Артова не присылала сестре никаких известий о себе, а та, думая что-нибудь узнать о ней, ездила всякий день в улицу Пепиньер.
      Сестра графини Артовой вскрикнула от радости и велела остановить коляску. В это самое время Баккара выпрыгнула из кареты, и сестры бросились в объятия друг другу.
      — Сестра моя! — проговорила Баккара после первой минуты радости. — Я только что приехала, чтобы взять тебя и опять уехать. Мы поедем к моему бедному Станиславу в Фонтеней-о-Роз.
      — Два дня тому назад я с Леоном ездила к нему. Ему гораздо лучше.
      — Серьезно? Ты меня не обманываешь, милая Серизочка? — воскликнула графиня Артова с волнением и беспокойством, которые ясно доказывали, что она сильно любит своего мужа.
      — Клянусь тебе. Он узнал и Леона, и меня.
      — В самом деле?
      — Уж он знает, что он граф Артов, и не воображает себя Ролланом де Клэ.
      — Спрашивал он обо мне? — спросила дрожащим от волнения голосом графиня Артова.
      — Нет, — отвечала Сериза, опустив глаза.
      — О боже мой, — прошептала сквозь слезы графиня, — разум возвращается к нему и… он начинает припоминать.
      В глубине кареты сидела женщина, лицо которой было закрыто вуалью.
      Увидев ее, Сериза удивилась.
      — Тебя удивляет? Это Ребекка.
      Графиня сделала знак еврейке, и все три женщины последовали в дом.
      Графиня вошла, увидела письмо и прочитала следующее:

      «Милостивая государыня!
      Письмо ваше, посланное из Мадрида, я получил в Клэ, третьего дня утром. Из Клэ я не выезжал со дня вашего отъезда, верный слову, которое вы взяли с меня.
      Я поспешно приготовился к дороге и уехал в тот же вечер.
      Я в Париже и не буду выходить из дому, не получив от вас позволения. По приезде вы найдете письмо.
      Почтительно целую вашу руку.
Роллан де Клэ».

      Графиня села, взяла перо и ответила:

      «Любезный мой Роллан!
      Я посылаю к вам Ребекку, она объяснит вам, что я от вас требую.
      Сию же минуту отправьтесь к виконту д'Асмоллю и попросите его непременно приехать к вам сегодня вечером в девять часов. Я приеду позже.
Ваша графиня Артова».

      Баккара написала уже известную нам записку к Арману де Кергацу и, отдав ее лакею, приказала тотчас же отнести.
      Еврейка снова опустила вуаль на лицо, чтоб хоть немного скрыть свое удивительное сходство с графиней Артовой. Баккара, оставшись с сестрой, переменила свой мужской костюм, который она в свое продолжительное путешествие не снимала с плеч, и, одевшись, велела подавать карету.
      — Доктор Самуил Альбо, — сказала графиня сестре, — тоже приехал из Мадрида, но, не доехав до Парижа, сел в дилижанс и помчался в Фонтеней-о-Роз. Он хотел поскорей увидеть моего бедного Станислава и узнать, могу ли я к нему прийти. Поедем. О, как длится время!
      Баккара с сестрой поехали в Фонтеней-о-Роз, где граф Станислав Артов снова лечился под надзором доктора Самуила Альбо.
      В этот же самый день вечером, ровно в девять часов виконт Фабьен д'Асмолль, верный своему слову, данному господину Роллану де Клэ, своему прежнему другу, пришел к нему в улицу Прованс.
      Роллан ждал его, он встретил виконта учтиво, но вместе с тем церемонно, дав заметить в своем приеме чувство удерживаемой приязни, которой виконт д'Асмолль был невольно тронут.
      — Вы видите, милостивый государь, я аккуратен, — сказал виконт.
      Роллан поблагодарил и, отворив двери кабинета, попросил его войти туда.
      Виконт Фабьен д'Асмолль сел.
      — Вам, вероятно, известно, господин виконт, — проговорил Роллан, — что я прибыл сюда из Франш-Конте, куда я ездил за получением наследства от покойного кавалера де Клэ, моего дяди.
      — Да, это я слышал.
      — Вы также были во Франш-Конте, в замке Го-Па, в то время, когда с герцогом де Салландрера сделался апоплексический удар.
      — Виноват, милостивый государь, разве я к вам пришел для того же, для чего и вы ко мне приходили?
      — Нет, тогда я хотел свести с вами некоторые денежные счеты, а сегодня…
      Роллан, видимо, хотел замолчать.
      — Ну, что же? — спросил д'Асмолль.
      — Сегодня, — продолжал Роллан, — я желаю услышать от вас мнение обо мне.
      — Милостивый государь, — проговорил Фабьен, которого этот вопрос смутил, — я был вашим другом и любил вас, до сих пор я считал вас только ветреным и легкомысленным, любовь эта, часто получавшая толки, все-таки оставалась неприкосновенной. Но однажды…
      Виконт, в свою очередь, не решался договорить.
      — Я знаю, что вы хотите сказать, — проговорил де Клэ. — Однажды, когда я показался вам вероломным и бессердечным, когда я скомпрометировал и обесчестил женщину, вы перестали уважать меня. Ведь вы так хотели сказать?
      Виконт молчал. Но господин де Клэ не обиделся и продолжал грустным, но твердым голосом:
      — Господин виконт, я вас пригласил не для того, чтобы уговорить вас завязать снова дружбу между нами и восстановить прежнее ваше мнение обо мне. У меня бы хватило силы перенести общее презрение, если бы дело касалось одного меня, верьте мне.
      — Кого же может еще касаться? — спросил удивленный виконт.
      — Особы, которую я обесчестил, особы, оклеветанной в общественном мнении… Графини Артовой. Да, виконт.
      На губах д'Асмолля появилась презрительная улыбка.
      — Вы хотите поднять ее в общественном мнении?
      — Да.
      — В чьих же глазах?
      — В ваших и во всех.
      — Затем вы меня сюда позвали?
      — Да.
      — Господин де Клэ, вы забываете, что мы не находимся в таких коротких отношениях, чтобы вы могли себе позволить такого рода шутки.
      — Я шутить не люблю, — ответил Роллан.
      — Вы хотите доказать, что графиня Артова невинна?
      — Да, — проговорил Роллан с твердостью.
      — Что вы… никогда.
      — Никогда.
      — Вы тогда будете последний из мерзавцев или сумасшедший.
      Роллан был спокоен.
      — Дополните вашу мысль, — сказал он сдержанно.
      — Вы будете последний из подлецов, если графиня в действительности окажется невинной, потому что вы сами разглашали по всему Парижу ее позор. В глазах моих вы сумасшедший. Вы, вероятно, забыли, что я сам был здесь, слышал через замочную скважину ваш разговор.
      — Вы имеете полнейшее право, господин виконт, говорить мне это, потому что я не могу вам отвечать, но через несколько минут у меня будут блестящие доказательства.
      Виконт пристально посмотрел на Роллана и, вероятно, спросил себя, в самом деле, не помешан ли он.
      — Через несколько минут? — спросил виконт. — Так вы ждете кого-нибудь?
      В это время в прихожей раздался звонок.
      — Тс! — сказал Роллан.
      Он вышел из кабинета и пошел сам отворять двери, потому что он был в квартире один, даже без лакея.
      Через несколько секунд он вошел к Фабьену в сопровождении графа де Кергаца.
      Знакомство Роллана с де Кергацем не было известно Фабьену, и потому удивление его еще больше увеличилось.
      Роллан представил их друг другу.
      — Вы графа ожидали? — спросил виконт.
      — Да, но я жду еще одну особу.
      — Кого же? — спросил граф.
      — Графиню Артову.
      При этих словах удивление виконта не имело границ.
      — Сюда приедет графиня? — проговорил изумленный Фабьен.
      — Сюда. Раздался звонок.
      — Вот и графиня, — проговорил де Клэ, оставив этих господ одних.
      — Вы хорошо знаете графиню? — спросил Арман де Кергац д'Асмолля.
      — Я был в хороших отношениях с ее несчастным мужем.
      — Вы думаете, что она виновна?
      — К несчастью, у меня есть доказательства.
      — Я же, напротив, считаю ее невинной, — сказал де Кергац.
      Виконт грустно улыбнулся.
      — Мне кажется, господин граф, что мы приглашены сюда для одной цели.
      — Пожалуй.
      — Господин де Клэ, с которым я сперва был дружен и с которым принужден был прервать знакомство после его скандального поведения с графиней, пригласил меня сюда.
      — О, я ей слепо верю, — проговорил де Кергац.
      — Увы! Я был спрятан однажды вечером здесь в соседней комнате и видел ее, — проговорил д'Асмолль.
      — Графиню Артову?
      — Да. Я видел ее, как она подняла вуаль, и видел господина де Клэ, стоявшего перед ней на коленях.
      — Вы вполне уверены, господин виконт, что видели и слышали это?
      — К несчастью, вполне.
      В это время дверь отворилась, и в нее вошла женщина.
      Эта отворившаяся дверь выходила из кабинета Роллана и была не та, в которую он вышел.
      При виде этой женщины граф и виконт встали и низко поклонились.
      — Здравствуйте, господа! — проговорила она и, сделав рукой знак, попросила их сесть.
      Эта женщина была графиня Артова.
      В ту самую минуту отворилась другая дверь, и в нее вошел Роллан, держа под руку другую женщину.
      При виде этой другой женщины оба молодых человека вскрикнули и, пораженные, отступили назад, так как эта женщина была также графиня Артова…
      Между этими лицами водворилось секундное молчание, которое было красноречивее разговора. Фабьен поочередно осматривал обеих женщин и, казалось, не мог решить, которая из них графиня Артова.
      Но Арман де Кергац, почти не колеблясь, подошел к той, которая вошла последней, и, взяв ее руку, проговорил:
      — Это вы, конечно, это вы! Действительно, это была Баккара.
      — Я, кажется, во сне, — проговорил Фабьен д'Асмолль.
      — Я все угадываю, — сказал Арман.
      — Виконт! Которую вы видели здесь?
      — Это была я, — сказала Ребекка.
      Грустная улыбка скользнула по губам графини.
      — Извините меня, господа, что я придумала эту встречу, но если я перенесла общее презрение, то теперь хочу оправдаться в ваших глазах.
      — Но кто же эта женщина? — спросил Фабьен, указав пальцем на Ребекку, опустившую в это время глаза.
      — Сестра моя, — проговорила графиня, — она ненавидела меня и была слепым орудием в руках злейшего моего врага.
      При последних словах графини виконт презрительно посмотрел на Роллана, полагая, что враг — это он. Но графиня, угадав взгляд, сказала:
      — Вы ошибаетесь: господин де Клэ был тоже слепым орудием.
      — Он? — воскликнул виконт. Баккара подала руку Роллану.
      — Друг мой! Вы были ветрены, но вы невольно сделались виновны. Я хочу доказать виконту, что вы достойны быть его другом.
      Тут графиня рассказала виконту всю интригу.
      — Но кто же виновник?
      — Виконт! Имя этого человека останется тайной. Он наказан.
      — Наказан?
      — Он на галерах, — сказала графиня.
      Спустя два часа виконт с Ролланом прибыли в то общество, где была оскорблена честь графа и графини. Общество было в полном сборе.
      — Господа! — сказал Фабьен. — Оставьте на минуту игру и разговоры. Дело очень важное.
      Все посмотрели с удивлением.
      — Я всех прошу, — продолжал виконт, — в будущую пятницу в оперу.
      — Что же, новую оперу слушать?
      — Нет, чтобы видеть графиню Артову и другую женщину, удивительно сходную с ней, женщину, которая дурачила нашего друга Роллана и которая уверяла, что она графиня Артова.
      Роллан еще прибавил к этому:
      — Заверяю, господа, что графиня честная женщина, а что я был фат и глупец.
      Честь Баккара была восстановлена в общественном мнении.
      Расскажем теперь, что происходило в продолжение этого дня.
      Графиня Артова и сестра ее Сериза отправились в Фонтеней-о-Роз, где их ожидал доктор Самуил Альбо.
      Дача, занимаемая больным, была построена в зеленой и цветущей долине, ее окружали большие деревья, глубокая тишина царствовала в этом жилище.
      Когда приехала графиня, доктор сам вышел отворить решетку.
      Баккара выскочила из кареты и, с беспокойством посмотрев на лицо этого ученого человека, решилась произнести только одно слово: «Что же?»
      Доктор взял ее за руку и сказал:
      — Надейтесь!
      — Боже мой, вы говорите правду?
      — Ему лучше. Я надеюсь его вылечить.
      Доктор, поклонившись Серизе, взял графиню под руку и провел в дом.
      — Где он, где он? — говорила с невыразимым беспокойством Баккара.
      — Тс, —сказал доктор.
      Он попросил ее войти в маленькую гостиную, находившуюся налево от прихожей, и предложил ей стул.
      — Но где же он, доктор? — сказала Баккара с лихорадочным нетерпением. — Я хочу видеть его.
      — Еще нельзя.
      — Отчего? Боже мой!
      Улыбка, ясно показывающая, как хорошо понимает мулат это беспокойство, скользнула по его губам.
      — Милостивая государыня! — сказал он графине. — Успокойтесь, графу лучше, гораздо лучше.
      — Но разве я не могу видеть его?
      — Нет. По крайней мере, в настоящую минуту.
      — Ах! — вскрикнула графиня вне себя. — Вы что-то от меня скрываете?
      — Решительно ничего. Позвольте сделать вам вопрос. Только один.
      — Говорите, говорите скорее.
      — Если бы вам предложили тотчас видеть вашего мужа и тем замедлить его выздоровление или не видеть его еще несколько часов…
      — Объяснитесь же, доктор, объяснитесь скорее, это необходимо, вы меня страшно мучите.
      — Итак, графиня, — сказал важно доктор, — потрудитесь меня выслушать.
      От боязни у Баккара выступил на лице холодный пот. Доктор продолжал:
      — Тот способ лечения, который я предписал графу, уже подействовал с большим успехом. Он еще сумасшедший, но его сумасшествие уже не то, что было. Он делается самим собой и знает, что он граф Артов.
      Графиня вскрикнула от радости.
      — От этого, — сказал Самуил Альбо, — я боюсь, чтобы ваше присутствие не сделало ему вреда.
      — Но отчего же?
      — Увы! При виде вас он начнет вспоминать… Баккара склонила голову, но у нее явился порыв высокого самоотвержения.
      — Хорошо, — сказала она, — вылечите его, и, если нужно, я согласна никогда не видеть его.
      — Нет, нет, милостивая государыня, — ответил доктор, — вы слишком преувеличиваете то, что я от вас требую. Подождите только несколько часов, даже…
      Он, казалось, размышлял, и Баккара не сводила глаз с его губ, ожидая, как приговора жизни или смерти, его слов.
      — Я даже полагаю, — продолжал он после некоторого молчания, — что вы можете через перегородку и щель…
      — О боже мой! Его видеть! Только об этом я и прошу. Доктор продолжал:
      — Чтобы хорошо знать состояние сумасшедшего, необходимо следить за ним тайно и в то время, когда он думает, что он совершенно один. Перед нашим отъездом в Испанию я для этого приказал в этой самой комнате проделать маленькую дырку, которая выходит в соседнюю комнату.
      Говоря это, доктор встал и подошел к зеркалу. Между стеклом и рамой была всунута визитная карточка. Он приподнял ее и сказал графине: «Глядите!». Баккара подошла и бросила жадный взгляд через зеркало, в раме которого была проделана дырочка. Она увидела спальню и в ней — сидящего на кресле графа, который держал руками голову и, казалось, о чем-то глубоко размышлял.
      — Тс, — сказал доктор, — не шумите.
      Он открыл пустой шкаф, который был отделен от комнаты графа только тонкой перегородкой, через нее можно было ясно слышать все, что говорилось в соседней комнате.
      При шуме отворявшегося шкафа граф вздрогнул и приподнял голову. Тогда доктор, приложив палец к губам, тихо сказал графине: «Смотрите и слушайте, но не шумите». Потом он взял за руку Серизу Роллан и сказал: «Пойдемте со мною».
      Графиня осталась одна. Она не отводила глаз от дырки в зеркале, прислушиваясь к малейшему шуму. Через несколько секунд отворилась дверь в комнату графа и вошла Сериза. Она была одна, доктор, по всей вероятности, остался в прихожей, и Баккара слышала, как он возвратился назад.
      — Я научил вашу сестру, что говорить, — прошептал на ухо мулат.
      При шуме отворившейся двери граф быстро встал и внимательно посмотрел на Серизу.
      — Здравствуйте, — сказала она.
      Он все смотрел на нее и, казалось, колебался с минуту, потом протянул ей руку и сказал:
      — А, это вы, Сериза?
      — Да, мой брат.
      — Знаете ли, моя милая Сериза, — сказал он, усаживая ее на диван, — ведь вы давно не были у меня.
      — Нет, граф, только два дня. Он улыбнулся и сказал:
      — Два дня? Но это очень давно, маленькая сестрица, — и он с любовью пожал ей руку.
      — А Леон? — спросил граф.
      — Он приедет к вам завтра.
      — В самом деле?
      — Уверяю вас.
      Граф стал говорить с Серизой об ее муже, о ребенке и об их занятиях так благоразумно, как бы он мог говорить три месяца тому назад, но он не сказал ни слова о графине, даже, казалось, избегал случая произнести ее имя. Сериза пробыла у него целые полчаса. Он простился с ней со всеми признаками любви и уважения, потом, когда за ней затворилась дверь, он сел на свое кресло и заплакал.
      Когда Сериза вошла в комнату, она застала доктора, держащего на руках бесчувственную графиню.
      Самуил Альбо тотчас запер шкаф, чтобы граф не мог услышать, что происходило в соседней комнате,
      — О, — прошептала графиня, — он более не сумасшедший, и он припоминает… Боже мой! Как он должен меня презирать.
      — Милостивая государыня! — отвечал доктор. — Ваш муж плачет, и, как вы говорите, сумасшествие исчезает по мере того, как являются воспоминания. Его слезы могут вам это засвидетельствовать.
      Баккара горько заплакала.
      — Теперь, — продолжал мулат, — мне остается сделать последний опыт. Я убежден, что он будет окончательный.
      Сериза и Баккара посмотрели на него. Потом доктор наклонился к уху графини и сказал:
      — Если вы его любите, если вы не хотите его убить, ради Бога, уезжайте.
      — Уехать! — сказала она.
      — Да, уезжайте, уезжайте сейчас же.
      И так как она, казалось, не понимала его, он прибавил:
      — Ведь ваш муж провел ночь накануне дуэли у господина д'Асмолля?
      — Да, — ответила Баккара,
      — Итак, — сказал доктор, — надобно, чтобы завтра очень рано утром господин д'Асмолль был здесь. Вот все, что я могу сказать вам сегодня. Надейтесь на Бога, ваш муж спасен, и скоро вы увидите его у ваших ног. Разве его слезы не говорят вам, что он еще любит вас?
      Баккара встала и дошла до кареты, шатаясь и опираясь на доктора и Серизу. Она не знала, что доктор хочет делать, но смело вверилась ему. Через час она возвратилась в Париж и в девять часов вечера отправилась к господину де Клэ. Мы уже знаем, что там происходило.
      — Милостивый государь! — сказала Баккара виконту Фабьену, когда уже все было объяснено и когда молодой муж Бланш де Шамери собирался идти в свой клуб и восстановить там ее честь в общественном мнении, опираясь на свидетельство Роллана. — Мой несчастный муж находится теперь в Фонтеней-о-Роз под присмотром одного искусного врача, которого вы знаете, — Самуила Альбо. Доктор вас ждет, он утверждает, что ваш вид очень поможет ему.
      — Я отправлюсь.
      — До свидания, милостивый государь.
      Фабьен пошел в свой клуб, потом возвратился домой. Он не нашел нужным рассказывать своей жене происшествия дня.
      На другой день утром он приехал на Фонтеней-о-Роз и застал Самуила Альбо на пороге дачи.
      Мулат, как, вероятно, помнят, лечил мнимого маркиза де Шамери. Господин д'Асмолль, который никогда не должен был узнать ужасного конца того, кого он считал своим братом, протянул доктору руку и дружески пожал ее. Доктор провел его в ту же самую комнату, где накануне принимал графиню Артову. Потом точно так, как и для нее, он вынул визитную карточку и сказал: «Смотрите!» Виконт наклонился и увидел графа Артова, который лежал на диване и, казалось, крепко спал.
      У графа была на глазах повязка, и Самуил Альбо, дав ему предварительно наркотическое, подверг его индийскому способу лечения, который он испытал над Цампой, с той только разницей, что количество индийских трав, нарезанных и приложенных в виде компресса, было не столь велико и, следовательно, не могло произвести опасного результата.
      Доктор все это объяснил господину д'Асмоллю и потом прибавил:
      — Сегодня в полночь я был у графини в Париже. Я узнал от нее, что вы знаете о существовании той женщины, которая так похожа на нее.
      — Я видел ее, доктор.
      — Следовательно, мне нечего вам объяснять.
      — Решительно нечего. Я знаю все, исключая одной вещи.
      — Какой?
      — Имени того подлеца, который вел всю эту интригу.
      — Это, — сказал доктор, — непроницаемый секрет.
      — Так что же я должен делать?
      — Выслушайте меня, — сказал доктор.
      Мулат и господин д'Асмолль долго разговаривали вполголоса, потом мулат прошел в комнату, где спал граф, осторожно снял с его глаз повязку и разбудил его.
      Русский джентльмен проснулся, с удивлением посмотрел вокруг себя и, казалось, не знал, где он. Он посмотрел на мулата и сказал ему:
      — Кто вы?
      — Ваш доктор, господин граф, — ответил Самуил.
      — Разве я болен?
      — Вы были больны.
      — Сколько времени?
      — Ровно три месяца.
      — Это странно, — сказал граф. Он снова осмотрелся.
      — Но где же я?
      — В Фонтеней-о-Роз.
      — У кого?
      — У себя.
      — А, — сказал хладнокровно граф, — вы, кажется, смеетесь надо мной.
      — Нет.
      — Но я никогда ничего не имел в Фонтеней-о-Роз.
      — Подождите, господин граф, — сказал Самуил, который ударил два раза в стену, — я хочу представить вам одного вашего знакомого, при виде которого вы все припомните.
      Вслед за этим отворилась дверь и вошел Фабьен. Вдруг граф ударил себя по лбу, вскрикнул и встал.
      — А! Помню! Помню!
      Он отодвинулся почти к самой стене, посмотрел пристально на виконта и глухо сказал:
      — Да, не правда ли, я ночевал у вас накануне дуэли? Ведь не брежу же я? Что же случилось?
      — Я вам все расскажу, — ответил Фабьен. Доктор встал и на цыпочках вышел из комнаты.
      Тогда Фабьен взял графа за руку и сказал:
      — Будьте спокойны и, главное, тверды.
      Граф поднял на виконта свои большие голубые глаза.
      — Сядьте же тут, подле меня, — продолжал Фабьен, — а я сейчас все расскажу вам.
      — Начинайте, я вас слушаю, — сказал спокойно граф.
      — Вы страдали умопомешательством…
      — Это очень может быть, так как я до сих пор не знаю, как очутился здесь.
      — А вы здесь уже около месяца, а перед этим вы жили в Ницце.
      — Решительно ничего не помню.
      — Однако, граф, это совершенно верно.
      — Ну, а раньше этого?
      — Прежде вы лечились у себя.
      — Так сколько же времени продолжалась моя болезнь?
      — Целых три месяца.
      Граф приложил ко лбу руку и, казалось, весь погрузился в прошлое. Так прошло несколько минут, и наконец он сказал:
      — Но когда же я помешался?
      — В то самое время, когда вышли на дуэль с Ролланом де Клэ и держали уже в своих руках шпагу, собираясь защищаться.
      — И что же?
      — Что? То, что с вами сделался припадок умопомешательства. Вы встали на колени перед Ролланом де Клэ.
      — Какой ужас! — прошептал граф, мгновенно побледнев.
      — И стали принимать себя за него. Вы стали извиняться перед ним, как будто бы Роллан де Клэ извинялся перед графом Артовым.
      — Боже! — прошептал граф. — Неужели то, что вы мне рассказываете теперь, виконт, — правда?
      — Клянусь честью.
      — Что же я сделал потом?
      — Вас, конечно, отвезли домой.
      — Ко мне?
      — Да.
      — В улицу Пепиньер?
      — Да, мой друг. Граф вздрогнул.
      — Но… ее там не было? — прошептал он.
      Он не мог произнести ее имени, он задыхался.
      — Она была там.
      — И видела меня?
      — Она ухаживала за вами, она сама возила вас в Ниццу и привезла вас оттуда.
      — О, — проговорил граф, — это уж слишком позорно. Я должен отомстить за себя.
      — Я даже хотел предложить вам это сам, — сказал холодно Фабьен. — Необходимо убить господина де Клэ и ту женщину, которая любила его. Надо же убить их вместе.
      — О! Они теперь вместе?
      — Вероятно.
      Губы графа задрожали. Вечно спокойный Фабьен, казалось, превратился совершенно в другого человека.
      — Что же вы хотите, — проговорил он— иметь сумасшедшего мужа очень удобно.
      — Ну, теперь мое сумасшествие уже прошло, — проговорил яростно граф, — и я докажу им обоим.
      — Вот посмотрите, — сказал ему тогда Фабьен и подал письмо без подписи, написанное тем почерком, который так походил на почерк графини Артовой.
      Это письмо было одно из полученных Ролланом писем, которые он все сохранил у себя. Для чего это было сделано — это было тайной доктора Самуила Альбо.
      Это письмо было без числа, и в нем заключалось только следующее: «Приходите в одиннадцать часов в маленький домик».
      — Вы видите, что она ждет его.
      — Но где, когда? — вскричал глухо граф.
      — В Пасси, в том доме, который она нарочно наняла для этого.
      — И это… сегодня?
      — Да, мой друг. Поедемте туда, теперь как раз самое время.
      — Поедемте, поедемте, мой дорогой друг.
      — Поедемте, — сказал Фабьен.
      Виконт постучал в перегородку, и на этот зов явился лакей.
      Граф сразу узнал его — это был его камердинер.
      — Вот видите, я совсем поправился, — заметил граф, — я узнал своего камердинера.
      Через несколько времени граф был уже совсем одет и пошел с Фабьеном д'Асмоллем в сад.
      — Говорите, — сказал тогда граф, — я готов теперь все выслушать.
      — Нет, отомстите сперва, — ответил Фабьен и передал графу красивый кинжал, вложенный в черные кожаные ножны.
      — Будьте спокойны, — проговорил тогда граф, — моя рука не дрогнет.
      Пока они разговаривали таким образом, они прошли через весь сад и подошли к решетке его. Здесь их ждала карета Фабьена. Они сели в нее, виконт крикнул кучеру: «В Пасси!» — и карета быстро покатилась. Через час они остановились. Фабьен и граф Артов вышли из кареты.
      Фабьен провел тогда Артова к маленькому домику, в котором Ребекка принимала обыкновенно Роллана де Клэ. У домика стоял щегольской экипаж.
      — Это ее карета, — заметил Фабьен и позвонил.
      Дверь тотчас же отворилась, но горничная, отворившая ее, при виде двух незнакомых мужчин как-то смутилась и поспешно сказала:
      — Барыни нет дома.
      — Она дома, — сказал резко Фабьен. — Мы друзья господина Роллана де Клэ, и ты обязана пустить нас.
      — Как нужно доложить о вас?
      — Никак. Возьми вознаграждение, — добавил он и, взяв графа за руку, прошел с ним осторожно на цыпочках через приемную и поднялся по лестнице.
      На площадке первого этажа д'Асмолль остановился и посмотрел на графа, который был бледен как смерть.
      — Слушайте, — сказал он. — Я слышу их голоса. Граф прислушался и задрожал всем телом. Тогда он нагнулся к замочной скважине.
      Перед ним сидела женщина, развалясь небрежно на кушетке. Она была освещена светом из отворенного окна. Это была графиня Артова, но покрытая уже морщинами и постаревшая на три или четыре года. На коленях перед ней стоял молодой человек и держал ее руки. Граф узнал в нем Роллана де Клэ.
      Артов, не помня себя от бешенства, вышиб дверь и бросился с поднятым кинжалом в комнату, где так мирно сидели любовники, но в ту минуту отворилась другая дверь, в нее вошла женщина и встала между ним и испуганною четой, поспешно вскочившей со своих мест. Кинжал выпал из рук графа, и он остановился в недоумении.
      Женщина, вошедшая теперь в комнату, была другая графиня Артова, но моложе и прекрасней той, у ног которой сидел Роллан де Клэ.
      — Итак, милый мой Станислав, которая же из нас твоя жена? Кто из нас носит твое имя?
      Граф вскрикнул. Он все понял и лишился чувств. В это время вошел доктор Самуил Альбо.
      — Успокойтесь, графиня, теперь ваш муж спасен, — сказал он, — этот последний кризис послужил спасением для него.
      Через несколько часов после этого граф Артов сидел у окна в маленьком домике в Пасси.
      Д'Асмолля уже там не было. С графом находились графиня, Роллан де Клэ и доктор Самуил Альбо.
      — Друг мой, — сказала графиня, — теперь мы можем жить спокойно и счастливо. Сэр Вильямс умер, а наследник всех его пороков приведен в полнейшее бессилие.
      — А д'Асмолль ничего не знает?
      — И никогда не узнает, — продолжала Баккара, — иначе это известие навсегда отравило бы их жизнь.
      — А он?
      — Маркиз де Шамери, который женился на Концепчьоне?
      — Да.
      — Он вернется через несколько лет и так загорит под китайским солнцем, что будет просто неузнаваем. Его жена расскажет ему парижскую жизнь Рокамболя.
      Затем графиня обвила его шею своими прекрасными руками и, наклонясь к нему, прошептала:
      — О! Как я страдала! Я уже думала, что умру. А теперь, мой друг, я хочу жить для тебя. Я люблю тебя!
      Спустя пять лет после только что описанного нами события графиня Артова, бывшая тогда в Одессе, получила следующее письмо:

      «Милая моя графиня!
      Это письмо опередит меня несколькими днями.
      Альберт и я — мы возвращаемся, или, лучше сказать, мы просили, чтоб нам позволили возвратиться.
      Мой муж так изменился за это время благодаря действию китайского солнца, что его положительно нельзя узнать.
      Ждите же нас.
Ваша Концепчьона».

      Письмо Бланш де Шамери, виконтессы д'Асмолль, к графине Артовой заключалось в том, что она сообщила графине о своей радости по случаю возвращения своего брата и писала ей, что она едет навстречу ему в Кадикс.
      Концепчьона писала также виконтессе д'Асмолль и просила ее приехать к ней на корабль, так как карантинные правила заставляют пробыть их около двух недель, не сходя с корабля. Комендант порта, желая услужить виконту д'Асмоллю, взялся тайком провезти их на корабль «Сервантес», на котором приехала Концепчьона с мужем.
      — Мне кажется, это довольно трудно, — заметил Фабьен.
      — Да, но у меня составился небольшой план, — сказал комендант.
      — В чем же он будет состоять? — спросила Бланш.
      — Видите ли вы этот островок?
      — Да.
      — «Сервантес» стоит недалеко от этого островка, а на нем у нас находятся мастерские, где каторжники выделывают канаты. На этом же островке находится сталактитовый грот. Я повезу вас туда показать его вам.
      — Отлично, — заметил виконт.
      — При наступлении ночи, — продолжал комендант, — мы опять сядем в лодку, что сделает также и капитан «Сервантеса» с нашими дорогими пассажирами, лодки наши встретятся, и мы… ну, да вы понимаете.
      — Конечно, — засмеялся Фабьен.
      Комендант посадил Фабьена и его жену в лодку и перевез их на остров.
      Каторжники, ужинавшие в это время, при виде коменданта встали и сняли свои шапки.
      — Хорошего аппетита! — пожелал им комендант.
      Он вел под руку Бланш де Шамери, а Фабьен шел подле него.
      Шагах в тридцати от группы ужинавших лежал отдельно один арестант.
      При виде коменданта он хотел встать, но не смог сделать этого и только снял свою шапку.
      — Что с ним? — спросил комендант.
      — Это маркиз,— ответил сторож, — он только что сломал себе ногу, и его надо отправить в госпиталь.
      — У вас есть и маркизы?— спросил Фабьен, улыбаясь.
      — Да. Он, по крайней мере, выдает себя за него. Он, кажется, француз. Лет пять тому назад бежал, испортил себе лицо, чтобы не быть узнанным, и был пойман опять через несколько дней.
      Каторжник стонал от боли.
      — Бедный человек! — проговорила госпожа д'Асмолль и подошла к каторжнику.
      Каторжник увидел ее и вскрикнул. Бланш взяла свой кошелек и, достав из него несколько золотых монет, подала их каторжнику и сказала:
      — Не унывайте, Бог милостив и простит вас. Затем она отошла.
      Рокамболь забыл на время свои физические страдания, и две крупные слезы выкатились из его глаз.
      — Она не узнала меня, — проговорил он с отчаянием. — О! Все, что я вынес до сих пор, было ничтожно перед этим. Вот истинное наказание!