Ощущая себя частичкой этой силы, гордясь своим местом в шеренге, Журка хотел одного: не отставать.
      И он кричал, стараясь перекричать товарищей, шагал так широко, как шагали самые ходкие люди. С чемоданом на плече ему было совсем не тяжело, он, казалось ему, мог бы в эту минуту взвалить на себя еще десять чемоданов и нести их хоть на край света.
      Уже на Дворцовой площади, крутясь в людском водовороте, набирая в легкие побольше воздуха для новых криков, он подумал: "Теперь все захотят туда, в космос. И я..."
      С этим неугасимым желанием, еще полный впечатлений, готовый к решительным действиям, Журка вернулся домой.
      Открыла ему Иринка и присела от удивления. А потом вспорхнула, обхватила его руками и ногами, проговорила с придыханием:
      - Ой, ты... Ой, ты... Ой, как хорошо!
      - Да ладно тебе. Я с чемоданом.
      - Ой, ты... Ой, ты... - повторяла Иринка. - Ты не сбежал?
      - Оторвался, да на орбиту не вышел, - пошутил он и попробовал стряхнуть ее с себя.
      - Нет, нет,-не отцеплялась Иринка.-Дай я тебя усвою.
      - Хватит. И некогда мне,-решительно заявил он, отдирая ее от себя.
      Журка, не раздеваясь, прошел в свою комнату, подсел к столу и, вырвав лист из тетради, приготовился писать.
      - Вот возьми. Хорошо, что я не отдала его маме, - сказала Иринка, приближаясь к нему и подавая конверт.
      - А-а, - рассеянно протянул он. - Порви, Иринка стояла поодаль и смотрела на него с любовью.
      - А мы тебя видели,-сообщила она после паузы.- Мы с папой на Невский ездили. Как только по радио объявили, мы и поехали...
      - Не мешай. Тут важное дело.
      Но Иринка была так переполнена впечатлениями прошедшего дня, так обрадована возвращением брата, что просто не могла молчать,
      - А когда папа взял меня на руки, я и увидела тебя.
      И закричала. И тогда папа увидел.
      - Что увидел? - спросил Журка, резко поворачиваясь к Иринке.
      - Глухой, что ли? Тебя увидел. Ты с чемоданом на плече шел. На чемодане "ура" написано.,.
      - И что же? - спросил он, поднимаясь со стула.
      - Ну, мы пошли за тобой и не догнали. Я говорила:
      найдем, найдем. А папа сказал: "Никуда он теперь не денется".
      Журка сразу позабыл о полете, о толпе, о восторге, - одна мысль забила все остальные: "Отец узнал о побеге. И что теперь будет?"
      Журке стало страшно. Он кинулся к. дверям,
      - Куда ты?-всполошилась Иринка,
      - Я сейчас. Я скоро.
      - Опять сбегаешь?
      - Нет, нет.
      Он не взял чемодана, и она успокоилась. Достала тряпочку и принялась стирать с чемодана следы мела.
      * * *
      Журка шел по проспекту, размахивая расслабленными руками, как маятниками.
      Горели лампы дневного света. Весь проспект казался зеленоватым. Фонари были нестерпимо яркими, как вспышки электросварки. На них больно было смотреть.
      Он шагал без цели, куда ноги несли. Снова возникли перед ним сложные задачи. Снова он терялся и робел перед ними.
      Раз отец знает о побеге, значит, потребует объяснения. А что он ответит? Все- прежние доводы сейчас выглядели наивными, детскими, просто мутью. Он словно повзрослел за этот день. Он явно видел сейчас свою ошибку, отчетливо видел, будто у него появилось второе зрение. Скажи ему сейчас: "Убегай из дому"-ни за что бы не согласился. Куда бежать? Зачем?
      Он опять вспомнил демонстрацию, рукп товарищей, свой восторг, ощущение крыльев за спиной.
      "Хорош я был с чемоданом на плече. И что подумал отец? Подумал: длинный дурак. Все идут налегке, а он с чемоданом прется. Но чемодан-то его. Конечно, он сразу же догадался, в чем дело..."
      Свет дневных ламп кончился. Теперь улицу освещали обычные электрические фонари. Журка мог широко открыть глаза и смотреть на людей сколько угодно.
      И Журка смотрел, смотрел, стараясь найти ответы на свои вопросы.
      Вот он заметил слезинку на лице старика. Заметил искорку смеха в глазах девушки. Раньше он никогда этого не замечал. "Но отчего один плачет, втораясмеется? Куда они спешат? Конечно, по делу. А у меня какая цель? Да никакой. Шагаю, потому что боюсь возвращаться домой, посмотреть в глаза отцу".
      И тут он понял: ответа не избежать, и не надо избегать. Чем скорее ответить - тем лучше.
      Журка отправился домой.
      За дверью слышались возбужденные голоса.
      "Только не при людях", - подумал Журка и отнял руку от звонка.
      Он бродил по двору, косясь на освещенные окна своей квартиры. Видны были белые занавески, оранжевый абажура Мелькнула фигура матери, прошедшей из ком"
      наты на кухню, и снова скрылась.
      На дворе шла обычная вечерняя жизнь. Из гаражей, окружающих кочегарку буквой "П", слышалось тарахтенье моторов. Со спортивной площадки доносились звонкие голоса и глухие удары мяча о землю.
      Сверху раздалось гудение. Над домами, хорошо различимый на фоне темно-синего неба, проплыл самолет.
      Проводив самолет, Журка стал разглядывать небо.
      Оно сегодня как-то особенно щедро было усыпано звездами, большими и малыми, и совсем маленькими, едва мерцающими. Иные из них были настолько неяркими, что их с трудом можно было различить. Иные то зажигались, то снова гасли, будто кто-то там, наверху, светил фонариком, у которого вот-вот перегорит лампочка. Казалось, все звезды, сколько их есть на свете, зажглись сегодня, выплыли, чтобы поглядеть на землю, на город, на дома, на него. И вдруг одна из них не выдержала, сорвалась и полетела вниз, оставляя на небе короткий, тотчас гаснущий след.
      Журка снова почувствовал легкость и радость, как там, в толпе, на площади.
      Но стоило ему повернуться и взглянуть на окна своей квартиры, как эта легкость исчезла и он подумал о другом: "А что он сделает со мной? Выгонит из дому?
      Опять даст пощечину? Или поговорит, как с глупым мальчишкой?"
      Когда наконец из подъезда вышли гости, которых он тотчас узнал - и Куницына, и дядю Самофала, и Копну, и отца Кольки Шамина, и Инессу Аркадьевну-жену Самофала,-Журка был уже до того наэлектризован ожиданием, до того взвинчен, что ему было все равно, что с ним будет, только бы поскорее все это кончилось...
      Отец сидел "столбиком"-не сгибая спины-за еще не убранным столом и читал газету. В комнате пахло вином, папиросами и духами. ("Мама такими не душится"). Журка стоял у дверей, дожидаясь взгляда отца.
      Отец вскинул голову и посмотрел на Журку.
      - А-а,-протянул он и неторопливо отложил газету. - Подойди сюда.
      Журка не двигался. Ему казалось, стоит сделать шаг-и будет заметно, как у него дрожат коленки.
      - Подойди, - отец встал и развел руки.
      Журка, зажмурившись, шагнул вперед.
      - Наклонись.
      Журка наклонился и, к удивлению своему, почувствовал, как отец обнял его и поцеловал в губы.
      Редко целовал его отец, только в день рождения.
      Журка всхлипнул и простонал протяжно:
      - Прости, папа.
      - Бывает, - сказал отец. - Всякое бывает по молодости. Садись-ка, садись. Мать, там не осталось у тебя?
      Нина Владимировна налила вина из недопитой бутылки.
      "Помирились!"-с радостью подумал Журка.
      - И себе налей,-приказал Степан Степанович.- Вот за что я тебя поцеловал, -сказал он, глядя ошеломленному Журке в глаза,-за то, что ты сегодня там, на Невском, вместе со всеми, с народом был... Значит, есть в тебе хорошее.,. Такое... Настоящее... За него и выпьем.
      Нина Владимировна, поняв, что ее присутствие может помешать разговору, отправилась на кухню. Степан Степанович уже другим, поучительным тоном, как, бывало, говорил с подчиненными, повел беседу:
      - Ты насчет работы проезжался.., "Не надо, мол...
      ишачить", и так далее. А все работой, вот такими руками сделано, все... Я эту любовь через всю жизнь пронес...
      Журка плохо понимал отца. Он смотрел на его руки, все в шрамах, как в наклейках, и ему хотелось прикоснуться к ним,погладить.
      Он тряхнул головой и, конечно, прогнал эти излишние желания.
      * * *
      Степан Степанович оформился на работу в три дня, Кадровик-служака, вручая пропуск, сказал:
      - Извините, товарищ полковник. Пропуск временный. Положено пройти курсы техбезопасности-тогда постоянный получите.
      - Действуйте как положено, - ответил Степан Степанович.
      Кадровик помедлил:
      - А еще вас просил зайти товарищ Песляк. Это секретарь нашего партийного комитета.
      В коридорчике Степан Степанович столкнулся с Аловым.
      - Как дела? - спросил Алов.
      - В общем, все в порядке. Но еще к товарищу Песляку зайти надо.
      - Это вот сюда, налево. Не очень возражай, он этого не любит.
      За большим столом, покрытым зеленым сукном, сидел человек с крупными чертами лица.
      - Просили к вам зайти,-произнес Степан Степанович, получив разрешение войти. - Моя фамилия Стрелков.
      Песляк неторопливо поднялся, выбрался из-за стола.
      "Фигура", - подумал Степан, Степанович, разглядывая секретаря парткома. Песляк был высоким, представительным, седина на висках, та благородная седина, что не только очаровывает женщин, но вызывает уважение и у мужчин. На нем был модный костюм, белая сорочка, капроновый галстук, остроносые ботинки.
      - Песляк,-с важностью произнес он и крепко пожал Степану Степановичу руку.
      Сели друг против друга у стола.
      - Решил поближе познакомиться с вами,-объяснил Песляк причину приглашения.-Рассказывайте о себе.
      Он уставил на Степана Степановича серые, внимательные глаза, приготовился слушать.
      - А что говорить? Я не говорить-работать на завод пришел,-с шутливой ноткой в голосе сказал Степан Степанович.
      - Это хорошо,-тотчас поддержал Песляк и закивал тяжелой головой.
      Поддержка подбодрила Степана Степановича, захотелось пооткровенничать.
      - Да вот так. Молодость вспомнил. Когда-то слесарил. Любил это дело. Мечтал о нем. И вот решил вернуться. Тем более что другой гражданской специальности нет.
      Песляк слушал внимательно, не перебивал.
      - Я ведь ушел в армию с завода,-продолжал Степан Степанович, - а к старости, знаете, всем хочется еще раз с юностью встретиться.
      - Так уж и старость,-деликатно возразил Песляк.-Вы, вижу, еще мужчина в силе...-он изменил тон, что-то придумал. - Вот что, товарищ Стрелков. Мы ваше поступление на завод расцениваем как пример большого уважения заслуженного человека к рабочей профессии...
      - Но мне бы не хотелось ненужной шумихи, - возразил Степан Степанович.
      Песляк вдруг задвигался на стуле, побагровел.
      - Товарищ Стрелков, мы в партийном комитете тоже знаем, что и как надо делать.
      Степан Степанович вспомнил наказ Алова и сдержал себя.
      - Полковник идет работать слесарем, не гонится за должностью, не боится рук испачкать, - видя, что ему не возражают, уже помягче объяснял свою мысль Песляк.-Вникните сами в это явление. Прямо скажем, оно не типичное. Но мы и не собираемся агитировать полковников в отставке стать слесарями. Тут в другом дело.
      В авторитете рабочей профессии. Мы должны воспитывать нашу молодежь, прививать ей любовь к труду рабочего. Показать, что этот труд заслуживает не меньшего уважения, чем труд техника, инженера...
      - Будет ли в этом смысл? - проговорил Степан Степанович.
      - Будет, товарищ Стрелков. Еще как будет,-совсем дружески сказал Песляк.-Для примера, для молодежи. Молодежь у нас всякая. Есть и хорошая. А есть филоны-такие, что только шатаются по цеху.
      - Все ясно, - сказал Степан Степанович, потому что за долгие годы службы привык соглашаться с начальством.
      Довольный результатами разговора, Песляк положил руку еку на колено, сказал, как старому доброму товарищу:
      - Кипит еще в нас кровушка. Годимся еще.
      Уходил Степан Степанович от Песляка в приподнятом настроении, будто и в самом деле с боевым товарищем повстречался.
      Песляк после его ухода подошел к столу, записал на настольном календаре: "Полковник-слесарь".
      Потом он позвонил редактору заводской многотиражки и попросил его срочно зайти в партком.
      * * *
      Степан Степанович шагал широко, чувствуя, что земля под йогами твердая. Все люди казались ему хоро"
      шими, добрыми, просто замечательными. Он шел, заглядывая им в глаза, радуясь их улыбкам, вслушиваясь в их оживленные голоса. Сегодня все люди были веселее, чем обычно, двигались быстрее и улыбались чаще. Наверное, потому что выглянуло первое по-настоящему весеннее солнце, а это всегда радует и веселит горожан.
      А у Степана Степановича была сегодня своя радость.
      "А я принят. Я снова рабочий человек. Рабочий класс".
      - Вот моя Нина удивится, - произнес он вслух, окончательно забыв о недавней ссоре.
      И то, что он назвал ее Ниной, вернуло Степана Степановича к далеким годам молодости, когда он был влюблен, когда на земле существовало два солнца - то, что над головой, и она-красивая девушка с певучим голосом.
      "Нужно будет ей с первой получки подарок купить", - решил Степан Степанович, открывая дверь своей квартиры.
      Нина Владимировна возилась с платьем, повертываясь перед зеркалом то одним, то другим боком.
      Она увидела отражение мужа в зеркале и спросила, поправляя рукавчики:
      -Ты чего это, отец, светишься? По займу выиграл?
      - Закрой-ка глаза,-попросил он и полез в карман за пропуском". - Ну, закрой.
      Нина Владимировна прищурилась. Он заметил, что ресницы у нее дрожат: подглядывает.
      - Нет, мать, давай по-честному.
      Он выдернул пропуск, поднял над головой.
      - Смотри.
      Нина Владимировна открыла глаза.
      - Что это?
      - Пропуск. Я на работу наконец устроился.
      - И радуешься, как ребенок, - проговорила она снисходительно.
      - Конечно. Не привык без дела. Два месяца за два года показались.
      Нина Владимировна повернулась, пригладила материю на плече и спросила между прочим:
      - Куда ж ты устроился?
      - На завод.
      - Кем же?
      - Слесарем, - произнес он восторженно-торжественным голосом.
      Глаза Нины Владимировны приняли то неприятное, колючее выражение, которое не шло ей.
      - Ты серьезно?
      - Вполне, - подтвердил он.
      Нина Владимировна медленно села на стул.
      - Слесарем? Полковник и вдруг слесарем?!
      - Первая любовь не ржавеет,-шутливо ответил Степан Степанович.-А другой у меня гражданской специальности-то и нет. Ты же знаешь.
      Нина Владимировна отмахнулась.
      - Не верю.
      - Да честное слово. Вот посмотри пропуск.
      Она вырвала из рук Степана Степановича пропуск, пробежала его глазами.
      - О, прелестно!-она захохотала неестественно громко.
      - Перестань! - крикнул он, почувствовав наконец обиду.
      Нина Владимировна оборвала смех, уставилась на него пристально и гневно.
      - Я считала, у тебя хватит ума.
      - Вот и хватило. Я кровный рабочий. И мои отец был рабочим. И дед-кузнец. Я с завода в армию ушел.
      Был слесарем и опять буду им. Все естественно.
      - Значит, я теперь слесарша? Представляешь, что будет говорить Инесса Аркадьевна?
      - Что скажет княгиня Марья Алексевна... - попробовал свести все к шутке Степан Степанович.
      Нииа Владимировна вздрогнула, наверное от той картины, что сама себе вообразила, и проговорила быстро, почти приказала!
      - Уволься. Сейчас же, пока еще никто не знает об этом.
      - Да что ты? Смеешься?
      - Уволься.
      - Никогда.
      Нина Владимировна вскочила, губы ее противно скривились.
      - Вот, вот! -закричала она с надрывом и судорожными движениями стала рвать пропуск.
      Степан Степанович оцепенел и несколько секунд не мог сдвинуться с места.
      - Не смей! Слышишь?!
      Нина Владимировна швырнула остатки пропуска на пол и выскочила из комнаты. Дверь хлопнула, и с лестницы донеслось стрекотание ее каблучков.
      * * *
      Степан Степанович сидел у стола, пытаясь склеить обрывки пропуска так, чтобы вышло как было. Но это не удавалось. Разрывы были видны, как свежие шрамы.
      На фотокарточке через все лицо наискосок проходила белая надломленная полоса.
      - Ни черта не получается, - произнес он, бросая пропуск на стол.
      Состояние было такое, будто бы он неожиданно попал под прицельный огонь своих автоматчиков. Никак не ожидал он такой нелепой реакции от жены.
      - Ну что тейерь делать? Без пропуска на завод не пойдешь. Менять надо. А что сказать? Жена порвала.
      Так это ж на всю жизнь позор...
      Явился Журка, побренчал на кухне кастрюлями и хотел проскочить через, родительскую комнату к себе. Он был высок, настолько высок, что доставал головой косяк.
      Степан Степанович заметил, что Виктор какой-то весь острый; казалось, что все кости, какие есть в нем, выпирают наружу.
      - Не горбись,-сказал Степан Степанович,-а то превратишься в знак вопроса.
      Виктор хихикнул и, размахивая расслабленными руками, как маятниками, пошел в свою комнату.
      - Остановись-к.а, - окликнул его Степан Степанович. Он вспомнил о просьбе жены поговорить с сыном и о своем желании "перекантовать" его. Именно сейчас, под настроение, и захотелось начать этот разговор.
      Но Журка будто почувствовал, что предстоит неприятный разговор, произнес с молящими нотками в голосе:
      - Спешу. Честное слово. У нас игра сегодня... На первенство города.
      - Ну что ж, тогда посмотрю заодно, как ты играешь.
      Журка хотел возразить, но сдержался. Надо было сказать, что игра предстоит ответственная не только потому, что идет розыгрыш первенства города, но и потому, что ему придется себя реабилитировать. После того случая, когда он не поехал в Москву, тренер вообще не хотел брать его в команду. Потом сжалился: "Возьму на одну игру; если не потянешь-исключим как милень"
      кого". Так что придется играть старательно, значит, не свободно, значит, нервно. Но как скажешь об этом отцу?
      И Журка промолчал, согласился.
      Он ожидал отца у входа на Зимний стадион. В синем тренировочном костюме он казался не таким угловатым и костлявым, как обычно, и голову не втягивал в плечи, и не сутулился, лишь руками размахивал по-прежнему, как маятниками, словно они были без костей и не имели силы.
      -Давай поскорей,-сказал он,-а то у нас разминка начинается.
      Но Степан Степанович видел, что дело не в разминке: сын стесняется быть с ним на людях.
      - С кем играете?-придержал его Степан Степанович.
      - С "трудиками".
      - Сильный противник?
      - Ничего, - Витька произнес это слово твердо, кажч.
      дый слог выговаривая отдельно, и оттого оно прозвучало полупрезрительно, полуиронически.
      Он долго был виден в толпе. "Ах вот отчего он сейчас не сутулится,-догадался Степан Степанович.- Здесь, с баскетболе, рост преимущество..."
      Степан Степанович огляделся. Стадион был огромен, высок и напомнил ему тот ангар-главный цех,-только без гигантских станков, без челноков-кранов, без колоссальных деталей. Лишь часть стадиона была занята трибунами-узкими скамейками, одна над другой. Трибуны с трех сторон окружали пока еще не ярко освещенный дощатый настил, над которым висели новые щиты с кольцами-корзинами.
      На скамейках сидели, по ним ходили, их перепрыгивали, как препятствия. Народу прибывало с каждой минутой. Молодежь сновала между скамеек, словно специально затем, чтобы задеть лишний раз коленки Степана Степановича и не извиниться. Впечатление создавалось такое, будто эти парни и девушки ищут друг друга и никак не могут найти.
      Кое-кто проходил с бутылками лимонада и с пачками печенья, на ходу ел и пил прямо из горлышка, точно не мог поесть в буфете или дойти до своего места.
      Кое-кто находил друзей и окликал их через весь стадион, как на улице, никого не стесняясь и не смущаясь.
      Угреватый парень принес целый букет эскимо и стал передавать его по рядам своим товарищам. И товарищи заорали и начали подпрыгивать так, что скамейки затряслись и закачались, как пружины.
      Гул стоял, как под -мостом. Отдельные голоса сливались в общий шум, и ничего нельзя было разобрать. Под стеклянным куполом летало раскатистое беспрерывное эхо.
      Когда движение и суета достигли предела, когда шум сделался настолько сильным, что в ушах зазвенело, когда на скамейках стало так тесно, что невозможно было развернуть плечи, когда молодежь забила все проходы, все ходы и выходы, - вспыхнули прожекторы, дощатый настил засверкал, как огромный полированный экран.
      И тотчас появились команды в красных и синих тренировочных костюмах.
      Раздались аплодисменты, выкрики, приветствия, хлесткие удары мяча по щиту.
      Но движение не уменьшилось и шум не стих. Все еще протискивались новые болельщики, тесня и без того плотно сидящих людей. Чуть ниже и левее Степана Степановича расположился тот угреватый паренек, что приносил эскимо. Сзади слышались мальчишеские голоса.
      Правее сидела девушка в цветастой косынке. А прямо перед ним-с гладковыбритым затылком, немолодой загорелый человек. Каждый что-то выкрикивал так громко и смело, точно это должно было интересовать всех, кто был рядом. Назывались команды, цифры, годы, занятые места, тепло и с гордостью произносились фамилии игроков, словно это были родственники или друзья, фамилии почему-то назывались сокращенно, а игроки - по имени и кличкам, как близкие, свои люди.
      Все переговаривались между собой, точно знали друг друга много лет, все всё понимали с полуслова, с полунамека.
      Степан Степанович наблюдал все это с любопытством и мягкой внутренней усмешкой, не загораясь общим интересом.
      "Я будто трезвый среди пьяных", - подумал он про себя.
      Протяжный резкий свист заставил его посмотреть на площадку. Там уже не было игроков. Стоял судья в белом костюме и свистел в блестящий свисток. Гул голосов начал медленно затихать. И когда на площадке вновь появились команды уже в трусах и майках, сделалось тихо, так тихо, что слышно было, как где-то под скамейками покатилась бутылка.
      Снова короткий свисток. Игра началась.
      Степан Степанович больше глядел на окружающих его людей, чем на площадку, тем более что там, среди синих и красных маек, он не видел своего сына.
      Наблюдать окружающих было смешно и забавно.
      Все они как бы подравнялись в возрасте: одинаково хлопали, вскрикивали, замирали, ахали и шипели. Девушка сдернула косынку и при удачном броске любимой команды взмахивала ею над головой и визжала. Пожилой человек с гладким затылком поворачивался к Степану Степановичу и бурчал, дрожа щеками и краснея:
      - Видели? Цапнул за руку-судья не заметил.
      А Кондрашу уже персоналка.
      Мальчишки за спиной Степана Степановича при этом пронзительно свистели. А угреватый паренек вскакивал и, оглядываясь, ища сочувствия, орал:
      - На мыло!
      Степан Степанович заметил, что трибуны реагируют на ход соревнований по-разному, явно неодинаково. Если его трибуна хлопает, то противоположная свистит, если его возмущается, противоположная взрывается аплодисментами. Средняя трибуна -нейтральная, будто восхищается, будто замирает, поддерживая то противника, то их трибуну, словно желая общего примирения.
      - Вторая персоналка,-прошипел, оборачиваясь к Степану Степановичу, Гладкий Затылок.
      Степан Степанович взглянул на площадку. Красные били штрафной. Он заметил светящийся щит над противоположной трибуной. После точного броска на щите моментально изменились цифры.
      Он хотел спросить, в чью пользу счет, но вовремя подумал, что это будет воспринято здесь как вопиющее невежество. Он попробовал сам разобраться в обстановке.
      Сын играл за "Буревестник", но Виктора на площадке не было.
      Гладкий Затылок все чаще оборачивался к Степану Степановичу. Цветастая косынка все реже трепетала над головой девушки. Мальчишки все оглушительнее свистели.
      Он понял: его трибуна проигрывает.
      Степан Степанович снова взглянул на площадку и тут увидел Витьку. Сын был в синей майке. Значит, "Буревестник" проигрывает.
      "Вот тебе и ничего, ^-подумал Степан Степанович, вспоминая полупрезрительный ответ сына.-Зазнайство - оно к добру не приведет".
      Ему стало не по себе. Степан Степанович сам удивился этому чувству.
      -Длинный, давай!-крикнул угреватый паренек.
      Крик адресовался понятно кому-Витьке.
      - Журавель, давай!-дружно поддержали мальчишки.
      "Наверное, из его школы",-догадался Степан Степанович.
      Остальные болельщики молчали, с надеждой ожидая, что покажет новый игрок.
      И Степану Степановичу стало любопытно, что же сделает Витька. Его нетрудно было отличить от других: он еще больше расправился и вытянулся.
      Трибуны замерли. Синие кинулись в наступление так энергично, точно их нахлестывали и заставляли бегать.
      Степан Степанович не уловил, каким образом мяч оказался у Витьки, а он под щитом противника, не заметил .броска, только почувствовал, как трибуна задрожала от криков и аплодисментов,
      - Перспективный, - сказал Гладкий Затылок.
      Степан Степанович торопливо кивнул, весь подаваясь вперед.
      "Скажи, перспективный",-подумал он с иронией, а сам ощутил приятное тепло в груди.
      После двух удачных бросков Витька вдруг остановился посреди площадки, опустил руки и не побежал за мячом. Мяч тотчас перехватил противник и провел ответный бросок.
      Противоположная трибуна ахнула и загремела.
      - Шире шаг! - не зная сам почему, крикнул Степан Степанович.
      - Шире шаг!-подхватили и угреватый паренек, и девушка с косынкой.
      Витька побежал быстрее. Степану Степановичу показалось, что он услышал его и послушался. Цифры на щите сменились.
      - Так держать!-крикнул Степан Степанович.
      - Так держать! - подхватила вся трибуна.
      А Гладкий Затылок обернулся и похлопал Степана Степановича по коленке, как старого приятеля.
      Но Витька опять, словно нарочно, остановился, и противник, воспользовавшись этим, ответил точным, броском.
      - Шире шаг!-вновь закричал Степан Степанович, теперь уже по-настоящему злясь на сына за эту медлительность и неуважение противника.
      -Шире шаг!-поддержала трибуна.
      Витька рванулся, получил пас, заложил мяч в корзину.
      - Ведь может, - сказал Степан Степанович, хлопая по плечу Гладкий Затылок.
      - Перспективный, - отозвался тот.
      - Журавель! Жу-ра-вель!-заорали мальчишки.
      И вся трибуна, перекрикивая свист противоположной, стала скандировать:
      - Жу-ра-вель! Жу-ра-вель!
      Нейтральная поддержала этот крик:
      - Жу-ра-вель!
      Степан Степанович поймал себя на том, что и он вместе со всеми выкрикивает это слово.
      "Черт те что,-подумал он, умолкая.-" Никогда не называл его так".
      Конец игры проходил под сплошной рев трибун. "Буревестник" выигрывал.
      Мальчишки заливались свистом. Угреватый паренек приплясывал на скамейке. Девушка, не переставая махала косынкой.
      У Степана Степановича было такое чувство, будто и он выигрывает соревнование. Так и хотелось сказать:
      "Это мой, длинный-то, Журавель-то-мой". Перебарывая это желание, он хлопнул соседа по плечу:
      - С победой!
      - С победой!-ответил Гладкий Затылок, обнимая его, как друга.
      Все вокруг смотрели на Степана Степановича как на своего человека и улыбались ему-приветливо.
      * * *
      Дождь шел неохотно, устало. Небо висело над крышами домов черное, тяжелое, беспросветное. Вверх не хотелось поднимать глаз-там было неприветливо и темно. Зато на земле было светло и красиво. Тысячи, огней отражались на мокром асфальте, на мокрых стенах, в больших лужах, как в зеркалах. Огни падали на землю из освещенных окон, из витрин, от уличных фонарей, от проносившихся по городу машин. Краски и цвета были не слишком разнообразными-всего лишь красными, зелеными, желтыми, но они все время менялись, то появляясь, то усиливаясь, то перемешиваясь между собой, между светом и тенью. Огоньки все время двигались, отражаясь миллионами зайчиков на крышах троллейбусов и автомобилей, на дорогах и решетках оград, на цоколях домов, на кронах деревьев.
      Все вокруг сверкало и блестело. Город точно обновился, помолодел и похорошел.
      Воздух был свежим и чистым. Запахи хорошо отличались один от другого-дымок машины от дымка сигареты. Они, едва появившись, тотчас исчезали, будто растворялись в искрящихся под фонарями дождинках.
      Звуки были громкими, далеко слышными и ясными.
      Они тоже перемешивались между собой: и шумок дождя, и шипение колес, и хлопанье дверцы, и голоса людей.
      Несмотря на темноту и дождь, все далеко и отлично просматривалось-любой огонек. Тени были четкими, шаги под тенью-гулкими. Виделась искорка, выдохнутая автобусом, сверкнул портсигар, хлопнувший, как выстрел.
      И быть может потому, что было красиво, дышалось легко, слышалось хорошо и виделось далеко - на ули"
      цах было полно народу, как в солнечный день.
      Люди шли в плащах, в накидках, под зонтиками.
      И одежда людей сверкала, точно покрытая лаком. Это сверкание сливалось с сиянием глаз, улыбок, .со смехом и бодрым говором прохожих.
      Идти было легко и радостно.
      Журка шел впереди отца, не разбирая дороги, прямо по лужам. Он опяхь сутулился и вжимал голову в плечи, стараясь быть пониже, чем есть.
      Степан Степанович все еще находился под впечатлением прошедшей игры и не в силах был подавить в себе того восторженно-сладкого ощущения, что появилось г.
      нем вместе с последним свистком судьи и усилилось при выходе со стадиона, когда десятки незнакомых людей подбегали к его сыну, жали ему руки, хлопали по плечу, высказывая добрые слова и пожелания.
      Степан Степанович наблюдал это и в душе гордился Журкой-теперь и он так называл сына,-и это чувство до сих пор не проходило и мешало ему говорить о деле.
      - Ну, что ж,-произнес он наконец.-Играешь ты неплохо.
      Степан Степанович сделал паузу. Журка не отозвался. Тело его устало и просило отдыха, а мозг еще работал, анализировал, разбирая каждый шаг, каждое движение, давая мысленную оценку действиям его и товарищей.