При всей своей простоте это рассуждение вдруг успокоило Ингвильду. В самом деле – куда уж хуже!

– Асольв! – спохватившись, крикнула она брату, уже шагнувшему за порог девичьей. Асольв вернулся. – Найди большую шкуру или плотное одеяло и пошли кого-нибудь на отмель. Нужно будет завесить вход в землянку. Ну, хотя бы старый парус. Больные «гнилой смертью» не выносят света.

Асольв ушел, вслед за ним и сама Ингвильда отправилась на берег. Землянка была почти готова, рабы покрывали ее шатром, взятым с «Тюленя», другие тащили из близкого леса охапки мха и веток для лежанок. Корабль выволокли на берег, перенесли на песок тех фьяллей, кто уже не мог держаться на ногах. Из пятидесяти четырех хирдманов Модольва таких набралось не меньше тридцати.

И хуже всех было Хродмару. Он даже не заметил перемещения с корабля в землянку, лишь глухо стонал при каждом шаге рабов, которые его несли, – любое движение причиняло ему боль.

Модольв Золотая Пряжка беспокойно расхаживал по песку взад-вперед. Увидев Ингвильду, он удивленно вскинул седые брови.

– Ты снова здесь, липа льна! – воскликнул он. – Не думал я еще раз увидеть тебя! Как же хёвдинг позволил тебе прийти? Разве у него очень много дочерей?

– Я принесла травы твоим людям, – сказала Ингвильда, показав на короб в руках раба у себя за спиной. – Ты что-нибудь понимаешь в лечении?

– Я кое-что понимаю в ранах, разумеется, в простуде, могу вправить вывих, но с «гнилой смертью» я никогда раньше не встречался, слава асам!*

– А я встречалась с «гнилой смертью» и кое-что умею, хотя и не очень много. Так кто из нас двоих здесь больше на месте?

– Ради моего племянника я соглашусь на что угодно, – с мрачной решимостью заявил Модольв. – Даже оденусь в женское платье, как Тор в стране великанов, и стану распевать заклятья!

Ингвильда представила пузатого бородача Модольва в женском платье; ей стало смешно, но из уважения к его беде она сдержала улыбку и спросила:

– У тебя здесь племянник?

– Ну да. Ты видела его. Это у него ты нашла на руках сыпь.

– Ведь это не первая сыпь? За несколько дней до того она тоже появлялась?

– Да, но потом исчезла. Мы и внимания не обратили сначала…

– Вы думали, что все прошло и что вообще все это пустяки. При «гнилой смерти» так и бывает. И сыпь была не у него одного?

– Нет. У многих. И сейчас у многих есть.

– Значит, приготовься к испытанию, Модольв ярл. Скоро из твоей дружины мало кто останется на ногах.

Модольв мрачно посмотрел на Ингвильду – мало кого порадует подобное предсказанье.

И она оказалась права. Через три дня из пятидесяти четырех хирдманов на ногах осталось не больше пятнадцати. Маленькие пятнышки на лице Хродмара за два дня увеличились, потемнели и превратились в пузыри размером с горошину, налитые мутно-серой жидкостью. Каждый пузырь был обведен красным ободком и имел маленькую впадинку в середине. Сначала они появились на лице и на руках, но быстро расползлись по телу. К этому времени такие же пузыри высыпали на коже у других фьяллей. Было больно говорить, трудно дышать; они почти ничего не ели, так как и глотать было очень больно. Ингвильда велела варить жидкую кашу из толченого ячменя, делать жидкий творог, которым товарищи кормили больных с ложки. Для смягчения боли Ингвильда сама вливала им в рот тщательно отмеренные капли отвара багульника, заставляла полоскать горло отваром дубовой коры. Это немного помогало, но все же «гнилая смерть» причиняла немало страданий. По изуродованным лицам мужчин ползли слезы, и они с трудом отворачивались от входа в землянку, не вынося даже слабого света.

Племянник Модольва, заболевший первым, первым проходил страшную дорогу. На пятый день у него усилился жар, вся кожа покраснела и натянулась, так что каждое движение причиняло мучительную боль. Глаза его налились кровью, веки опухли, – Ингвильда содрогалась при каждом взгляде на него и думала, что ожившие мертвецы, должно быть, не так страшны. Она не знала, каким племянник Модольва был до болезни, но сам Модольв, почти не отходивший от Хродмара, постарел от горя, и Ингвильде было жаль его даже больше, чем больного, который почти ничего не сознавал.

Вечерами, когда у них выдавалось свободное время, Ингвильда и Модольв часто сидели на берегу вдвоем. Модольв рассказывал ей о своем племяннике, как будто надеялся уговорить самих норн* переменить их жестокое решение.

– Не могу поверить, что боги так жестоки и хотят отнять у меня Хродмара! – говорил Модольв. – Мой сын Торгард погиб еще семь лет назад, когда ему было лишь двадцать, и с тех пор только Хродмар – все мои надежды и мое счастье. Мне жаль, что ты не знала его раньше, йомфру. Ты тогда поняла бы, отчего я так горюю. И узнала бы, как заплачут все женщины в Аскефьорде. Ведь Хродмар самый красивый парень во всем Фьялленланде! Среди молодых ему нет равного во всем! И в битве, и в беседе он был лучше всех!

– Еще будет! – утешала его Ингвильда. Ей очень хотелось сказать что-нибудь более ободряющее, но любые слова казались слишком бледными и пустыми рядом с такой бедой. – Не надо говорить «был». Он крепкий парень и непременно поправится.

– Да, да. Ты права, конечно. Я верю, – твердил Модольв, словно заклинал. – Я охотно отдал бы мою жизнь, если бы этим мог дать ему здоровье. Не могу думать о моей сестре, его матери. Он ведь у нее остался единственный сын! У них с Кари ярлом было четверо детей. Хродмар – третий. До него были мальчик и девочка, после него еще мальчик, но все они умерли очень быстро, только девочка дожила до полутора лет, а остальные двое прожили еще меньше. Стейнвёр и Кари не на кого надеяться, кроме него. Говорили, что его достоинств хватило бы на четверых! И это правда! Не может быть, чтобы он понадобился Хель прямо сейчас! Если бы ты знала, как его ценит Торбранд конунг! Когда мы с ним были в Граннланде прошлой зимой, в него влюбилась дочь тамошнего конунга. Она сама предлагала ему увезти ее. Он не захотел – она, бедняжка, не слишком-то красива. А ему нужна такая же красивая жена, как он сам!

Ингвильда сочувственно кивала, подозревая в душе, что всеми этими достоинствами племянник обладал скорее в воображении любящего дяди, чем на самом деле. Тот Хродмар, которого она за эти дни узнала, не имел ничего общего с красотой и доблестью.

Сейчас никто не отличил бы прекрасного знатного ярла от последнего раба. Гнойные маски, в которых терялись воспаленные глаза, бессознательные хриплые стоны, отвратительный гнилостный запах могли бы смутить кого угодно, но Ингвильда старалась не поддаваться страху и отвращению. Это была ее битва, и она собиралась выдержать ее с достоинством настоящего воина. За себя она не боялась – в восемнадцать лет собственная смерть кажется слишком далекой, даже если чужая сидит на самом пороге.

Через несколько дней в землянке обнаружился первый мертвец. Ингвильда ждала этого, даже знала, кто первым умрет, но все равно огорчилась.

– Бедный Торд! – бормотал Модольв. Ингвильда удивилась, каким образом он еще различает своих людей. – Прикажи вашим людям готовить погребальный костер, йомфру, – с тяжелым вздохом добавил он. – Не могу поверить, что Торд пойдет к Хель. Он был славным воином и заслужил другую посмертную участь! ^[10]

– Но ведь вы были в походе! – попыталась утешить его Ингвильда. – Может быть, Один рассудит, что он погиб в битве с болезнью!

– Можно надеяться, что так… – бормотал в ответ Модольв, но среди морщин на его лбу, в его отсутствующем взгляде Ингвильда ясно читала ужас перед тем, что скоро и его племяннику, быть может, придется идти этим черным путем в подземелье… Не такого конца ему желали бы все, кто его любит!

Не сказав ничего Модольву, Ингвильда велела работникам готовить дров побольше. Она помнила, чему ее учила Сигнехильда – на девятый-десятый день больные «гнилой смертью» начинают умирать. Срок настал, и мертвецы пойдут вереницей.

Уже к вечеру в землянке было еще три покойника.

Всю ночь Модольв не спал, а ходил между больными, склонялся к лицам, ловил ухом звук трудного дыхания. К утру умерло еще четверо, а у Модольва заметно прибавилось седых волос. Но племянник его еще дышал, хрипло и со свистом, – он не хотел умирать. Ингвильда посматривала на него с недоверчивым любопытством: первым заболев, он первым должен был скончаться. Однако он отчаянно цеплялся за жизнь, и это бессознательное упрямство в борьбе с самым страшным врагом вызывало невольное уважение и даже восхищение. Кое-что из того, что о нем рассказывал Модольв, определенно было правдой!

– Хродмар, ты же такой молодой! – горестно приговаривал Модольв, стоя перед лежанкой с молитвенно сложенными руками и глядя в страшную гнойную личину, под которой не видел, а только по памяти угадывал черты племянника. – У тебя впереди еще столько подвигов! Ну, подумай хотя бы о своей матери. Подумай: с Дозорного мыса поднимется дымовой столб, люди узнают «Тюленя» и по всем усадьбам и дворам закричат: «Корабль во фьорде!» Твоя мать бросит все дела, прибежит на берег, вытирая руки о передник, увидит корабль, а тебя на нем не увидит… У нее разорвется сердце, она упадет и умрет прямо там, на берегу! Каково ей будет узнать, что ты умер на Квиттинге от «гнилой смерти», погиб от проклятия квиттинской ведьмы!

– Какой квиттинской ведьмы? – Ингвильда обернулась. – Я знаю, фьялли всех квиттинок считают ведьмами. Но это неправда! Ты же видишь, что я не ведьма!

– Ты – нет, добрая Фрейя* золота, это я вижу! – со вздохом ответил Модольв. – Но не все такие, как ты! Когда мы плыли на юг к Острому мысу, с нами повздорила какая-то ведьма. Это было не так уж далеко отсюда – возле утеса, кажется, он называется Тюлений Камень. У нее был волк, а мы приняли его за простую собаку. Хродмару не стоило ввязываться с ней в перебранку, но он такой – никому не позволяет себя задирать. А эта ведьма набросилась на нас безо всякой причины! Она своими чарами сбросила Хродмара в воду, а он с досады метнул в нее нож. Она увернулась, а потом пообещала, что нам не будет удачи, а из Хродмара скоро вырастет дерево. И вот – мы не нашли того, что искали на Остром мысу, а Хродмар…

– Этого не будет! – решительно ответила Ингвильда. – Из него не вырастет дерево. У нас в округе, слава асам, нет никаких ведьм, не считая нашей Хёрдис, конечно. Никакого проклятия не было, он выздоровеет. Он молодой и сильный, он упрямый и любит жизнь. Он будет жить! Я знаю. Возле него сидишь ты один, а духа-двойника* рядом нет.

– А ты умеешь видеть духов? – Модольв настороженно посмотрел на нее.

– Женщины нашего рода знают много тайного. Здесь, в Прибрежном Доме, мы живем летом, а на зиму перебираемся во внутреннюю усадьбу. Она называется Кремнистый Склон, и до нее ехать пять дней в глубь полуострова. Она лежит неподалеку от Раудберги. Знаешь эту гору? Там древнее святилище. Оно называется Стоячие Камни.

– То, из которого квитты прогнали великанов? Это в Медном Лесу?

– Да, раньше там было святилище великанов. Один великан и сейчас еще живет неподалеку.

– Ну, это бредни! – отмахнулся Модольв.

– Ничего не бредни! – строго возразила Ингвильда. – Я сама видела его не раз. Его зовут Свальнир – Стылый, и он живет в Великаньей долине. А под горами Медного Леса когда-то давно жило чудесное племя – я не знаю точно, люди это были или альвы. Их называли ундербергами – «подгорными». Много поколений назад, когда люди только пришли к Раудберге, этот народ давал о себе знать. Ундерберги не могут выходить из-под гор днем, потому что не выносят солнечного света, но они оставляли свои товары в пещере. Ее называют Меняльной пещерой, я была в ней. Только сейчас в нее уже никто не приходит, и никакого хода в глубь горы там нет. Мы с Асольвом, когда были маленькими, все пытались его найти. Говорят, они замуровали ворота, когда уходили в последний раз. Не знаю, существуют ли ундерберги теперь. А в те времена один из моих предков даже сосватал себе в жены женщину из этого племени. Ее звали Синн-Ур-Берге, Синн Из-Под-Горы. Она принесла нам много тайн. От нее все наши знания и способности. Правда, моей сестре досталось больше силы, чем мне, но может быть…

– А что же я не вижу здесь твою сестру? Я даже впервые слышу, что у тебя есть сестра! Что же она не поможет тебе?

– Она боится «гнилой смерти».

– Тогда никаких волшебных сил в ней нет! – отрезал фьялль. – По-настоящему мудрые люди ничего не боятся.

– Да, – согласилась Ингвильда. – Как ни странно!

Шесть суток Ингвильда и Модольв по очереди сидели возле Хродмара, прислушиваясь к его тяжелому дыханию. Ночью на седьмой день нарывы на его лице начали вскрываться. Серая гнилая жидкость вытекала, сохла на коже, застывала желто-бурой коркой. Вскрывшиеся язвы Ингвильда велела обкладывать листьями земляники, присыпать порошком корня аира, мазать мазями из багульника и сушеницы. На это лицо нельзя было смотреть без содрогания, но Ингвильда уверяла Модольва, что это добрый знак.

– Те, кто умерли, умерли раньше этого! – с воодушевлением и почти с радостью, порожденными надеждой, говорила она. – Раз гнойники вскрываются – значит, он может выжить! Ведь я говорила! Ты помнишь? Он выживет! Только не позволяй ему и другим чесаться. От этих корок у них будет страшный зуд, но моя бабушка говорила, что если позволить расчесать их до крови, то они непременно умрут.

Ее радость мог бы понять воин, в разгар долгой и жестокой битвы вдруг ощутивший, что ряды противника дрогнули и начинают подаваться назад. А противницей Ингвильды была сама Хель! Впервые ей приходилось выдерживать такую жестокую битву почти без помощи, без чужих советов и наставлений. От первого робкого проблеска успеха у нее вдруг прибавилось сил и всю усталость как рукой сняло. Она ощутила себя другим человеком – еще не таким мудрым и умелым, как была бабушка Сигнехильда, но уже на пути к этому! Ингвильда ликовала в душе, словно сама родилась заново.

– Должно быть, бабка многому успела научить тебя, – заметил Модольв. – И смелость твоя достойна дочери знатного рода. Как, ты говоришь, называлось то чудное племя – ундерберги?

– Ты знаешь, духи умерших предков сопровождают живых, – сказала Ингвильда. – И моя бабка сейчас со мной. Еще когда я увидела на отмели ваш корабль, мне как будто кто-то изнутри подсказал, что у вас беда. Это была она.

Модольв окинул горестным взглядом темную землянку. С каждым из этих людей он жил под одним кровом, ел один хлеб, делил скамью на корабле, трудности походов, опасности битв, радость побед и сладость добычи и славы. Каждый из этих людей был ему родным, и он не мог без боли думать о том, что кого-то еще заберет ненасытная Хель. Кого? Хрольва или Ульва? А может, Эгиля? Лейва Большого? Чтобы его новорожденный сын, появившийся дома, в Аскефьорде, за время их путешествия, никогда в жизни не увидел отца?

– Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! – со вздохом сознался Модольв. – Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?

– Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. Мой отец принес жертвы в тот же день, как вы здесь появились, – чтобы мор не перекинулся на усадьбы в округе. И Большой Тюлень уберег нас. А вам теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но я боюсь, что проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром. Ну, еще плохой ловлей.

Три следующих дня были для Модольва самыми мучительными. Он не отходил от племянника ни на шаг и не выпускал его руки из своих, не давая расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Модольв страдал, как если бы сам был болен.

– Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений! Я не знаю, как я вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу ей, что ее единственный сын умер! – твердил он Ингвильде и чуть не плакал, даже не пытаясь сохранять внешнюю невозмутимость. – Лучше бы умер я сам!

Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять племянника было бы вдвойне горько.

Зато как же счастлив был Модольв увидеть, что корки начинают отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, потом руки, туловище, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и, хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Модольва смотрели знакомые голубые глаза.

Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, от этого кожа стала бугристой, ее сплошь усеяли впадины и выступы. Черты лица переменились до неузнаваемости. Ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Модольв себя не помнил от радости, что племянник выжил и снова со временем окрепнет. На перемены в его внешности он не обращал внимания, полагая, что со временем и это пройдет.

Дружина потеряла умершими двадцать семь человек, и Модольв говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, на опушке ельника. Но остальные понемногу выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним.

Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид хёвдинг стал приглашать Модольва в усадьбу. Но его племянник еще не вставал и не покидал землянку, и Ингвильда по-прежнему приходила сюда каждый день. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя нечто похожее на материнскую гордость: ведь он был первым, кого она вылечила от страшной, смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось. Его нынешнее лицо, покрытое множеством мелких шрамиков и рытвинок, с расплывшимися, почти неразличимыми чертами, могло бы испугать непривычного человека, но Ингвильда не была к нему слишком строга. Хродмар, живой и почти здоровый, казался ей творением ее собственных рук, а ведь, как говорится, всяк свою работу хвалит!

Однажды Ингвильда принесла ему жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдманов приподнял его, Ингвильда села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях.

– Сейчас будем кушать, – бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. – Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься…

Она говорила, как могла бы говорить ребенку, и ее обычная застенчивость была забыта: она привыкла, что в этой землянке ее не видят и не воспринимают, а значит, смущаться нечего. Набрав в ложку каши и пробуя губами, не горячо ли, Ингвильда подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда почему-то поразила Ингвильду. В ее душе что-то сдвинулось, и внезапно она осознала, что рядом с ней находится человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. Сразу в памяти ее всплыли все рассказы Модольва о гордости его племянника, для которого даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?

– Кто ты такая? – тихо, хрипло спросил Хродмар. Ингвильда едва разобрала его слова.

– Я – дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, – ответила она. – Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы. Она называется Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты был без памяти. С тех пор скоро месяц. Вот-вот будет Середина Лета.

– Где Модольв? Мой родич? – спросил Хродмар, и в его глазах мелькнуло острое, болезненное беспокойство.

– Он ушел в усадьбу, поужинать с моим отцом, – успокоила его Ингвильда.

– Он… не болел?

– Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.

Хродмар вяло кивнул. Да, похоже, повезло.

Прошел месяц! Скажи она, что прошел год, Хродмар не удивился бы. Времени для него не существовало. Эта темная душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаянья. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из подземелья Хель на свет и воздух. И выход недалеко – вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет. И больше не режет глаза и не вонзается в мозг, как раскаленный клинок.

– Ты дочь хозяина? – Хродмар снова посмотрел на сидящую возле него девушку. – Почему ты?

Он говорил коротко, сберегая силы, но Ингвильда его понимала.

– Потому что я не боюсь, – просто объяснила она. – Вот, посмотри! – Она показала огниво Фрейвида, висевшее у нее на цепочке под крупной серебряной застежкой платья. – Это чудесное огниво, оно защищает наш род от всяких бед. И от болезней тоже. Я хожу здесь среди вас с самого первого дня и, видишь, не заболела. Ты лучше ешь, а не разговаривай. Поговорить успеешь потом.

Прищурившись, Хродмар старался рассмотреть девушку, сидящую возле него. Еще во время болезни он неосознанно замечал светлую тень, бесшумно скользившую вокруг и склонявшуюся над ним, но тогда ему было не до того и он даже не задавался вопросом, кто она такая. Даже сейчас стройная красивая девушка с золотистыми волосами, такая невозмутимая и деятельная среди больных и умирающих, казалась скорее светлым видением, чем живым человеком.

И Хродмар вдруг подумал, что хорош же он был, валяясь здесь, залитый гноем. Когда-то давно – в прошлой жизни, той, что была до болезни, целую вечность назад, – он носил прозвище Щеголь. Никто во всем Аскефьорде не одевался так красиво – в вышитые рубахи, цветные плащи с каймой, и даже ремешки на сапогах у него были цветные – то красные, то зеленые. И он-то, Хродмар Щеголь, теперь наилучшим нарядом почитает собственную кожу, которая больше не причиняет ему мучительных страданий при каждом движении. Хочешь – подними руку, хочешь – повернись на другой бок. Можно даже попытаться встать – только голова еще кружится от слабости. Раньше Хродмар не знал, какое это счастье – свободно распоряжаться собственным телом.

– Поешь кашки, – ласково повторила девушка и прикоснулась губами к ложке, еще раз проверяя, достаточно ли каша остыла. – Скоро тебе захочется есть, как волку.

Хродмару было стыдно, что она обращается с ним как с новорожденным младенцем. Ему хотелось бы предстать перед ней одетым и умытым как следует! Но по правде сказать, сил у него было не больше, чем у младенца.

Постепенно до него доходило все то, что она ему рассказала. Они в гостях у Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада. И эта девушка – его дочь! Именно гостеприимству Фрейвида они обязаны тем, что в эти страшные дни у них был хоть какой-то приют и помощь. А ведь совсем не так им стоило бы предстать перед этими людьми!

Но девушка, ничего этого не замечая, поднесла к его губам ложку с кашей.

– Надо есть! – с мягкой властностью, как мать ребенку, сказала она. – Ты же хочешь скорее вернуть свои силы и отправиться домой? Должно быть, твоя мать заждалась тебя. То-то ей будет радости тебя увидеть!

Да, хотя бы мать ему обрадуется всегда. Пусть он и явится домой, не выполнив поручение конунга…

С этого дня Хродмар стал быстро набираться сил. Ясность сознания вернулась к нему, он стремился поскорее встать на ноги и приобрести достойный вид, чтобы разговаривать с Ингвильдой стоя или сидя, но не лежа. Модольв заметил, что, когда дочь Фрейвида находится в землянке, взгляд его племянника почти не отрывается от нее, и сердце ярла ликовало: вернувшийся интерес к женщинам говорил о том, что и жизнь вернулась к Хродмару. Лечебные травы сделались не нужны, и лучшим лекарством для Хродмара стала она сама и ее присутствие.

Теперь дни не казались Хродмару одинаковыми, каждый из них знаменовался новой победой. Он уже мог садиться, есть без посторонней помощи, уже мечтал о том, чтобы встать на ноги и выбраться из землянки. Через открытый вход он слышал поблизости шум моря и стремился увидеть его, как стремятся к встрече с дорогим человеком.

Однажды Хродмар проснулся оттого, что Ингвильда мягко погладила его по лицу. Открыв глаза, он повернулся и поймал ее руку. И сейчас он вдруг впервые ощутил себя не больным, над которым склонилась сиделка, а просто мужчиной, которого разбудила милая ему девушка.

– Вставай! – тихо сказала Ингвильда, стараясь не тревожить других, у кого было меньше сил. – Вставай и пойдем. Модольв поможет тебе.

– Куда? – прохрипел Хродмар.

– Она говорит, что сегодня День Высокого Солнца! – прошептал ему Модольв. – А эту деву очень даже стоит послушать! Поднимайся.

Хродмар удивленно покосился на дядю – тот был воодушевлен, как будто ждал чего-то очень хорошего и радостного. Модольв помог ему надеть рубаху и штаны, поднял его и повел к выходу из землянки.

За порогом Хродмар сел на бревно и прислонился спиной к стене, закрыв глаза. Рассвет только занимался, но свет и воздух оглушили его. Но они же показались ему лучше всех сокровищ – ведь он мог бы никогда больше не увидеть их!

Открыв глаза, Хродмар жадно взглянул на море. Оно мягко покачивало мелкие волны на всю ширь, сколько хватало глаз, ясное и равнодушное к людским горестям, но Хродмару показалось, что море улыбается ему, тоже радуясь новой встрече.

Но чего-то не хватало. Ингвильды нигде не было.

– А где… – начал Хродмар, оглядываясь.

Модольв его понял.

– Вот, посмотри! – сказал он, показывая куда-то в сторону моря. – Ради этого стоило выбраться из норы, а?

Хродмар проследил за его рукой. На берегу, чуть в стороне, он увидел большой черный камень, стоячий валун. А на самой вершине валуна виднелась стройная фигурка девушки с распущенными золотистыми волосами. Подняв руки навстречу солнцу, она стояла, как будто собиралась взлететь. И сейчас Хродмар со всей остротой и силой ощутил счастье оттого, что выжил и будет жить. Все это – море, небо, солнце и девушка, похожая на валькирию-лебедя из старинного сказания, – заново развернуло перед ним жизнь и все ее сокровища.

Глава 2

На праздник Середины Лета в Прибрежный Дом съехалось много гостей. Еще накануне к мысу подошел большой корабль под красно-синим парусом, с волчьей головой на штевне. На носу корабля стоял рослый мужчина лет тридцати с красным плащом на плечах. Это был Гримкель Черная Борода, брат кюны* Даллы. Стюрмир конунг прислал его за Вильмундом, которого Гримкель ярл после праздника должен был отвезти к отцу.

Весь день у Ингвильды не было времени передохнуть: с утра готовили угощение для пира, в полдень Фрейвид с гостями и домочадцами приносили жертвы богам, жертвенной кровью кропили стены дома и постройки усадьбы, оружие, сети – все, от чего зависело благополучие людей и что нуждалось в благословении богов. А они с матерью и служанками тем временем готовили дом к приему гостей: усыпали пол нарезанным тростником, на бревенчатых стенах развесили тканые ковры. Боги, великаны, герои древних времен смотрели со стен на богато накрытые столы, серебряные кубки и чаши, бронзовые и медные блюда, ярко начищенные и сиявшие, как маленькие солнца. Для самого Фрейвида был вынут из сундука старинный золотой кубок с красными полупрозрачными камешками, вправленными в затейливый узор и мерцавшими, как багровые угли. Говорили, что этот кубок происходит из приданого той самой Синн-Ур-Берге и приносит мудрость и справедливость суждений тому, кто из него пьет.

Не меньше двух сотен гостей разместилось за двумя длинными столами вдоль стен. Гримкель Черная Борода сидел напротив хозяина, как самый почетный гость. К удивлению Ингвильды, Гримкель оказался знаком с Модольвом.

– Как, Золотая Пряжка, ты еще здесь? – воскликнул он, увидев фьялля среди гостей за столом напротив. Ингвильду пробрало нехорошее предчувствие: Черная Борода не славился учтивостью, зато стал очень заносчив после того, как выдал сестру за конунга. – А я думал, ты давно уплыл домой, под защиту вашего Рыжебородого и его козлов ^[11] .

– Не забывай, Гримкель ярл, что ты говоришь с моим гостем! – веско напомнил Фрейвид. – А все мои гости вправе рассчитывать на уважение.

– Я никогда не отказываю в уважении достойным людям. Но почему этот человек у тебя?

Волнуясь, Гримкель ярл дергал бровями и теребил в руках нож, которым резал мясо. При его высоком росте и могучем сложении эта мелкая беспокойная суетливость выглядела странной и неприятной: казалось, на глазах у всех крупная глыба развалилась на множество мелких кусочков и каждый кусочек зажил своей собственной жизнью. Все гости настороженно ожидали, во что выльется эта беседа.

– Болезнь задержала меня и моих людей на Квиттинге, – сдержанно ответил Модольв. Он тоже не обрадовался встрече с Гримкелем, но, хотя лицо его омрачилось, он старался не показать неудовольствия. – Уже недолго нам осталось испытывать терпение достойного Фрейвида хёвдинга.

– Болезнь? – переспросил Гримкель. – А я думал, они все еще вынюхивают, где бы им купить железа побольше и подешевле. На Остром мысу достойным фьяллям показалось дорого!

– Каждый имеет право сам решать, не много ли с него запрашивают за товар, – ответил Модольв. – И уносить назад свои деньги, если цена покажется чрезмерной. Особенно если продавец явно хочет ссоры.

Ингвильда беспокоилась все больше. До сих пор ей не приходило в голову спросить, зачем «Тюлень» ходил к Острому мысу. Теперь же она видела, что с самой этой поездкой все было не так просто.

– Ссоры хочет кто-то другой! – не унимался Гримкель, не желая замечать предостерегающих взглядов хозяина. Его суетливая горячность, подергивание бровей, запинающаяся речь могли бы показаться смешными, но все знали, что в державе квиттов этот человек обладает нешуточным весом. – Вы думаете, мы не знаем, зачем вашему конунгу столько железа? Фьялли всегда были жадными. Но теперь вам мало вашей земли! У вашего конунга двое сыновей! Оба они еще не доросли до настоящих мечей, а ваша кюна хочет, чтобы оба они были конунгами! Скажешь, это не так?

– Знаешь ли ты, Гримкель сын Бергтора, что говоришь о моей родственнице? – сурово спросил Модольв и поднялся на ноги. – Кюна Бломменатт – племянница моей матери, и я никому не позволю говорить о ней непочтительно. До ее сыновей и ее желаний тебе нет никакого дела. И если квитты не хотят торговать железом и получать за него серебро, то они могут оставаться при своем железе и… и хоть есть его.