Спящее золото

А Свангерде нужно привыкнуть к потере, позабыть Халльмунда… Нет, такого как он забыть невозможно, и все они его никогда не забудут. Но пусть она хотя бы перестанет ждать его по привычке, пусть исчезнет это ощущение, что он просто вышел куда-то, просто не успел вернуться к ужину и потому его место пустует. Пусть привыкнет к мысли, что его нет нигде, пусть откроет глаза для будущего… И тогда она полюбит его! Пускай не так, как любила Халльмунда — Эрнольв знал, что никогда не сравнится со старшим братом и недостоин такой же любви. Но все же — Свангерда всегда была приветлива с ним, они хорошо ладили как родичи и поладят как муж и жена. Но должно пройти время…

Домик Тордис возник внезапно. Эрнольву всегда это не нравилось: несколько елей стояли вплотную друг к другу и загораживали низкий дом из толстых бревен от идущего по тропе; обогнув ели, тот неожиданно видел дом прямо перед собой, как выскочивший из-под земли.

Тордис стояла на пороге, и так тоже бывало почти всегда. Старшей дочери Хравна и Ванбьёрг перевалило уже за тридцать лет, но она никогда не была замужем. Да и кто бы ее взял? С самой юности она считалась безумной и по своей воле отказалась жить с людьми. «Вы слишком шумные! — заявляла она родичам. — Вы мешаете мне слушать землю и богов!»

Как и все в роду Хравна, Тордис была высокой, но не в пример другим выглядела слишком худощавой и бледной. Длинные светло-русые волосы, густые и плохо чесанные, спускались ниже колен и окутывали всю ее фигуру в толстом сером платье с большими серебряными застежками тонкой работы. Отказываясь от самых простых удобств, укрываясь потертыми шкурами и питаясь одним хлебом, Тордис обожала серебро и охотно принимала в подарок все, что ей приносили. Между наплечными застежками у нее висело пять или шесть серебряных цепей разной длины и толщины, на худых и бледных руках звенело множество браслетов. Пальцы руки, лежащей на дверном косяке, казались похожими на птичьи когти. Как всегда, Эрнольву стало неуютно от взгляда больших, темных, с расширенным зрачком, блестящих глаз сестры. Но он смирял страх и неприязнь. Даже безумная, она оставалась его сестрой.

— Приветствую тебя, брат! — протяжно проговорила Тордис, как пропела, и даже сделала шаг навстречу. У Эрнольва полегчало на душе. Сегодня ее голос звучал бодро, ясно, и в голове, как видно, было посветлее обычного. — Заходи. Я давно тебя не видела.

Она подошла к брату вплотную, подняла свою птичью лапку и ласково царапнула его по щеке.

— Красавчик ты мой, — невнятно мяукнула она, как кошка, и ее глаза были отстраненно-ласковыми, как будто она обращалась и не к самому Эрнольву, а к кому-то другому, кого видела в нем. Она и раньше, до «гнилой смерти», называла Эрнольва красавчиком, хотя он был вовсе не красивее Халльмунда. Ей даже не требовалось привыкать к его новому лицу — она видела в человеке не внешнее и никакой перемены в брате не заметила. Именно Эрнольву она неизменно радовалась больше, чем всем прочим родичам.

Тордис отошла с порога, Эрнольв шагнул в дом, оставив дверь открытой, и сел на свое обычное место, на край скамьи возле самой двери, где было посветлее. Тордис, напротив, забилась в самый темный угол, но не велела закрыть дверь. Она знала, что люди любят свет, и уважала странности своей родни.

— Я сегодня видел сон, — без предисловий начал Эрнольв. Тордис не любила, когда у нее засиживались подолгу, поэтому он делал ей любезность, излагая свое дело покороче. — Мне снился отвратительный мертвец с рогами, бродящий вокруг дома. Я подумал по дороге: наверное, это Халльмунд хочет подать мне какую-то весть из Хель. Наверное, эта весть не из самых добрых?

— А ты носишь рунный полумесяц? — спросила Тордис из своего угла.

Эрнольв кивнул:

— Ношу. Я хотел снять, но… он как-то не снялся.

Вытащив из-под рубахи амулет, Эрнольв покачал его на ладони, не снимая ремешка с шеи. Это было не самое внятное объяснение, но до помраченного рассудка Тордис невнятные доходили гораздо лучше внятных. А это объяснение было и самым верным: Эрнольв не раз думал, что полумесяц надо снять, не раз брался за него и пробовал стянуть ремешок, но какая-то неясная сила удерживала его руки, какое-то темное внутреннее чувство мешало. Рассудок был бессилен убедить душу, что брат мертв и связь с ним больше не нужна, невозможна. Он все не верил. И вот — дождался.

— Дай мне его! — Тордис протянула Эрнольву худую длинную руку.

Эрнольв стащил ремешок с шеи и бросил сестре. Золотая звездочка тускло сверкнула в полутемном доме, Тордис ловко поймала ее и сжала в ладони.

— Теперь молчи и не мешай, — сказала она. — Я попытаюсь добраться до Халльмунда.

Добраться до человека, который уже давно во владениях Хель! Такое могла сказать только Тордис. Но только Тордис могла и сделать это. Она славилась особым умением ворожить о людях, находящихся очень далеко.

Сжимая в ладони рунный полумесяц Эрнольва, Тордис уселась на полу поудобнее и закрыла глаза. Некоторое время она сидела молча и не шевелясь, и Эрнольв наблюдал за ней, боясь потревожить ее даже дыханием. Постепенно лицо Тордис задвигалось, как будто каждый мускул зажил своей особой жизнью и собирался двинуться по какой-то своей, ему одному известной дороге. Губы Тордис зашевелились, она тихо запела. Эрнольв различал лишь непонятные обрывки слов. «Ветер вздымает… Мужи эти — жертва великим богам… По влажным дорогам… Бесятся вихри… В темных пещерах у каменных врат…» От ее заунывного обрывочного пения у него волосы шевелились на голове, и Эрнольв, как ни старался, не мог унять внутренней дрожи.

А лицо Тордис все так же жило своей особой жизнью; Эрнольв зачарованно вглядывался и видел, как на миг его черты делаются подобны чертам Халльмунда, потом сходство распадается, как разбитое камнем отражение в воде, и Тордис хмурится, снова поет, снова подбирает по одной черты ушедшего брата, как рассыпанные на дороге прутья. Так она ворожила всегда: ее дух шел по воздушным тропам вслед за ушедшим, проникал в него, и лицо ее становилось лицом ушедшего. Но сейчас Эрнольв видел, как тяжело ей последовать за Халльмундом — ворожбы не получалось. Да и как тут получиться? Легко ли — в Хель?

И вдруг пение оборвалось. Что-то случилось. Тордис кого-то поймала, — сообразил Эрнольв и похолодел от неожиданности и тревоги. Черты Тордис сложились в лицо не Халльмунда, а какого-то совсем другого человека… другого существа. Резкие, острые, немного искаженные судорогой ведуньи, но ясные черты, с широким ртом, немного хищной улыбкой… Светлые боги, да не тролль ли это? Эрнольв по привычке схватился за то место, где много лет висел амулет, но нашел пустоту, и внутри него что-то оборвалось. Он понял главное: Тордис нашла второй полумесяц, но не нашла Халльмунда.

— Росою покрыты влажные тропы… — снова забормотала Тордис.

Черты ее лица опять ожили, задрожали, и Эрнольв узнал сестру. Через несколько мгновений она открыла глаза и устремила прямо на Эрнольва удивленный, отсутствующий взор.

— Ты нашла… его? — воскликнул он, не в силах сдерживать нетерпение.

— Да, я нашла… — пробормотала Тордис. — Нашла.

Она разжала ладонь, как будто лишь сейчас вспомнила об амулете, наклонила голову и стала его рассматривать, как в первый раз.

— Что там? — расспрашивал Эрнольв. — Где Халльмунд?

— Я не знаю, где Халльмунд, — удивленно ответила Тордис и посмотрела на брата так, как будто до этого они говорили совсем о другом. — Я хотела искать мертвого, но Хель не отдает своих. Я ждала, что рунный полумесяц поможет мне, но он не помог. Я ждала, что амулет остался с мертвым, а он…

— Что — он? — Эрнольв даже вскочил с места, но опомнился и опять сел. — Что?

— А он ушел к живому, — устало отозвалась Тордис. — Живой снял его с мертвого. И Халльмунда мы не найдем никогда, никогда…

Она сжала голову руками и стала горестно раскачиваться, совсем закрыв лицо свесившимися спутанными волосами. Эрнольв сидел на своей скамье, не зная, как отнестись к этому открытию. Кто-то снял амулет с тела Халльмунда? И… и носит? Вот почему сам он не мог набраться решимости снять свою половинку — не пускало слабое притяжение чужого, но живого человека!

— Что же мне теперь делать? — недоуменно воскликнул Эрнольв и умоляюще взглянул на Тордис. Ах, будь в ней хоть чуть-чуть побольше здравого рассудка! — Снять свою половину? Кто бы там ни подобрал полумесяц — он мне не брат, он мне не нужен!

— Можешь снять, — равнодушно и устало сказала Тордис. Теперь она сидела, вяло уронив руки на колени, и смотрела мимо Эрнольва в лес через раскрытую дверь избушки. — Зачем тебе чужой брат? А он пусть носит. Ведь рунный полумесяц и один принесет здоровье и удачу. В нем руны силы. Пусть он владеет. А тебе не надо…

— Да как-так — не надо? — возмутился Эрнольв и вскочил, в последний миг сообразив пригнуться, чтобы не удариться головой о низкую кровлю. — Это наше! Это наш родовой амулет, никакие квитты не имеют на него права! Или кто он там, чтобы его тролли взяли!

— Теперь не возьмут, — вяло поправила Тордис. — С ним Тюр и Олгиз. И Манн. Теперь его так просто не возьмешь!

Эрнольв снова сел, бесцельно сжал кулаки, кипя от возмушения. Руна Манн, разрубленная пополам на середине рунной луны, должна охранять братьев из их рода, а вовсе не приносить удачу тому, кто ограбил тело Халльмунда. И рунный полумесяц должен вернуться! У мертвого ничего не возьмешь — но живого можно и нужно заставить вернуть то, что он взял!

— Забирай! — Тордис протянула ему амулет. — Мне не нужно твоего золота. Оно тяжелое.

Эрнольв взял у сестры золотой полумесяц и в нерешительности повертел, не зная, что с ним делать.

— Отдай матери, пусть спрячет, — посоветовала Тордис. — Если его не носить, то связь между половинками будет слабеть и совсем прекратится. И уходи. Я от тебя устала.

С этими словами Тордис улеглась на пол прямо там, где сидела, закрыла лицо волосами и затихла. А Эрнольв все стоял возле порога. Она права: если не носить одну из половинок, то связь между ними ослабеет и пропадет. И будущие поколения рода не получат амулета, охраняющего братьев. Да и второй половинки не получат. Как ее искать? Как найти кусочек золота размером с половину березового листочка на чужом полуострове, среди десятков тысяч чужих людей?

— Послушай, Тордис, — позвал Эрнольв. Она не ответила, но он продолжал: — А если я буду носить свою половину, они по-старому будут тянуться друг к другу?

— Живое всегда бежит от мертвого и тянется к живому, — вялым голосом ответила из-под волос Тордис. — Я же тебе сказала: уходи, я устала.

Эрнольв шагнул через порог. Жмурясь от дневного света, слишком яркого после полутьмы домика, он надел ремешок опять на шею и сунул золотой полумесяц под рубаху.

Для рода Стролингов настали невеселые времена. Вот уже дней десять по округе ходили разговоры о мертвеце. И если бы только разговоры! Ходил и сам мертвец. Его видели в разных местах, в сумерках и на рассвете, ночами он бродил вокруг усадеб и дворов, стучал в двери, тряс столбы. С приближением вечера люди прятались по домам, разводили огонь и жались друг к другу, обложившись амулетами всякого рода, от древних мечей до стеблей чертополоха. Пастухи отказывались ночевать со стадами на пастбищах.

Рагна-Гейда жадно собирала все слухи о мертвеце, и ее терзало непонятное, но сильное беспокойство, отчасти сходное с угрызениями совести. Хоть потревожили курган ее братья, но их подбил на это Вигмар. Это придумал Вигмар, но… Но сама она, быть может, причина того, что он вечно ищет случая отличиться, посадить в лужу и ее братьев, и всех прочих, например, Модвида и Атли. Пусть между нею и Вигмаром не было сказано ни слова о золоте Гаммаль-Хьёрта, но Рагна-Гейда привыкла соотносить все поступки Вигмара с собой и не ошибалась. «Да кто он мне? — с мучительной досадой рассуждала она мысленно, если не могла заснуть ночью. — Разве я его просила об этом, требовала каких-то подвигов? Он сам все это придумал. У него вечно колючка в сапоге — нет покоя. А я чем виновата, если он сумасшедший?» Но спокойнее от этих бессвязных рассуждений не становилось. «Похоже на то, что наша девушка влюбилась! — зевая, рассуждали по утрам служанки. — Всю ночь не спит, все ворочается!» И Рагна-Гейда не знала, сердиться или смеяться.

— Там, у Торда Косого, говорят, что это все оттого, что удача покинула Стролингов! — шепотом рассказывала Рагне-Гейде служанка Ауд, ездившая на одну из соседних усадеб к родичам. — А там еще была старая Дюлле, так она бормотала, что это все к большой беде. Все равно что увидеть в небе звезду в обличье дракона!

— Это все от бабской болтовни! — злобно отвечал Гейр, который пользовался доверием сестры настолько, что мог сидеть рядом с ней, когда женщины шепчут свои тайны. — Звезда им в обличье дракона! Попадись мне эта старая троллиха…

Рагна-Гейда положила ладонь ему на колено, и брат замолчал. Он и сам понимал, что глупо бранить старух, когда сам и выпустил мертвеца из могилы, но его выдержки не хватало на молчание.

— Смотри, не рассказывай об этом больше никому! — строго сказала она Ауд, и девушка закивала, стараясь сделать серьезное лицо. — Если дойдет до отца, то ему это совсем не понравится. И все это неправда. Удача Стролингов никуда не делась. Наши родичи выпустили мертвеца, они и загонят его обратно. И если те трое бродяг, что сидят сейчас на кухне, станут об этом спрашивать, так им и скажи!

Но слухи все равно ползли среди домочадцев, и это означало, что за пределами усадьбы Стролингов они носятся бурными волнами. Доходили они и до хозяев — таким людям, как Модвид Весло или Логмунд Лягушка, не завяжешь рот платком. Сначала Кольбьёрн не хотел верить слухам, не поверил даже Гриму Опушке, хотя тот настолько славился своей честностью и правдивостью, что даже очень знатные люди порой приглашали его быть свидетелем своих сделок. Но вскоре мертвый оборотень добрался и до своих настоящих обидчиков.

Первые вести принесли рабы. Однажды утром они во весь дух прибежали с пастбища, бросив скотину, и у всех вместо лица были бледные личины страха.

— Что такое? — гневно воскликнул Кольбьёрн, выйдя на крыльцо. Рагна-Гейда и Гейр выглядывали из-за его плеча, на крыльце дружинных домов толпились хирдманы, из хлевов и конюшен смотрели рабы, потихоньку отталкивая друг друга. — Почему вы бросили стадо? Что вы несетесь, ведьмины дети, как будто за вами гонится мертвец?

— Пришел… Он пришел… — бессвязно бормотали рабы и все оглядывались назад.

— Кто пришел?

— Ста… Старый… — Рабы не смели назвать имя того, кого так боялись. — Тот мертвый оборотень, которого потревожили в могиле!

Боясь хозяйского гнева, пастухи взяли себя в руки и рассказали, как все было. В полночь они услышали суматошное мычание и увидели страшную рогатую тень, которая гонялась за коровами по темному загону. А темноте коровы давили и топтали друг друга, а тень кидалась на всех подряд и била рогами. Вопли, стоны, мычание несчастных животный, дикий яростный рев чудовища висел над луговиной, а пастухи до утра сидели в землянке, дрожа от ужаса и призывая богов. С первыми проблесками зари мертвец исчез, а два десятка коров осталось убито или покалечено.

Кольбьёрн хёльд послал людей добить коров, а оставшихся пригнать в усадьбу. Фру Арнхильд запретила коптить или солить мясо, а приказала все сжечь.

Весь день домочадцы Стролингов ходили тихие и напуганные, дети по углам жутким шепотом обсуждали, что будет, если мертвец явится прямо сюда. Взрослые раздавали им подзатыльники и приказывали прекратить глупую болтовню, но сами невольно ёжились. Еще в сумерках на усадьбе закрыли ворота и все двери домов. Беседа в гриднице не вязалась, в женском покое шептали все о том же, и хозяева рано ушли спать.

Натянув одеяла до носа, все ждали полуночи. Но гораздо раньше тишину прорезал тоскливый собачий вой, визг, скулеж. Все повскакали с мест. Было еще не совсем темно — мертвец день ото дня набирался сил — и все, у кого хватило смелости выглянуть в дымовые окошки над дверью, могли видеть высокую и плечистую фигуру, одетую в пятнистую рубаху из оленьей шкуры. На голове у оборотня был шлем из оленьего черепа с рогами, а лицо его было так жутко, что сама Хель рядом с ним показалась бы красавицей. Распухшее, утратившее черты, сине-черное, оно было частью скрыто под шлемом, но нижняя челюсть была видна и противно дрожала, открывая черно-желтые редкие зубы. В руках мертвец держал большое копье на длинном древке, и под лучами луны его наконечник сверкал ослепительным золотым блеском.

— Стро-о-оль! — ревел мертвец, мощной рукой вцепившись в столб крыльца и сотрясая дом до самой крыши. Теперь он чуял близость настоящего врага и нетерпеливо бил ногами землю. — Выходи! Я расправлюсь с тобой! Долго я копил силу! Теперь я сломаю тебе хребет!

Удальцов выйти на вызов не нашлось: фру Арнхильд сказала, что человеческое оружие не возьмет мертвеца. Обойдя дом, Гаммаль-Хьёрт взобрался на крышу и всю ночь просидел там, колотя ногами по скатам и воя таким дурным голосом, что о сне никто не мог и думать. Все домочадцы от самого Кольбьёрна до последнего мальчишки-раба дрожали и взывали к богам. Только на рассвете мертвец грузно сполз с крыши и исчез. Перед крыльцом потом нашли большую яму, а весь двор был истоптал следами оленьих копыт.

Не дожидаясь, пока мертвец явится снова, Стролинги собрались на совет.

— Ночному Гостю было еще при жизни предсказано, что его погубят его собственные сокровища! — сказала фру Арнхильд. — Поэтому он ушел в могилу живым и взял с собой все, что имел. Старый Строль не решился лезть за ним в могилу. Но для нас ничего не потеряно. Если сила мертвеца заключена в его сокровищах, то их нужно отнять у него, и тогда он погибнет.

— Мы этого и хотели! — вполголоса буркнул Скъёльд. — Только он не захотел их отдавать.

— Но ведь мертвец теперь выходит из могилы! — сказал Хальм. — И никто не замечал, чтобы он таскал с собой мешки золота. Оно остается в могиле.

— Вот тут его и нужно взять! — воскликнул Кольбьёрн, стремясь опередить брата. — Пока мертвец ночью будет бродить, нужно забраться в курган и взять его золото!

— Ночью! — с ужасом повторила Рагна-Гейда. Ночью лезть в могилу и каждое мгновение ждать, что выход закроет рогатая тень! — А если он явится обратно, когда вы будете там?

— Еще проще! — крикнул Скъёльд. — Он ведь не знает, что дома его ждут гости. И тогда его могила станет его могилой уже навсегда!

— Я сам пойду с вами! — воодушевившись, решил Кольбьёрн. — Ничего, сыновья мои! Теперь победа принесет нам еще больше славы, чем если бы в могиле нас ждала горка гнилых костей!

Рагна-Гейда кивнула про себя: славы и в самом деле будет побольше. Вот только не окажется ли она для кого-нибудь посмертной? Нет, из Рагны-Гейды не вышло бы новой Гудрун*: она предпочла бы видеть своих отца и братьев менее доблестными, но живыми.

— Ты знаешь, отчего бывают горные обвалы? — язвительно спросила фру Оддборг.

Модвид Весло с неудовольствием оглянулся: мать стояла позади, грозно уперев руки в бока, и всем видом выражала презрение к собственному порождению. Не ответив, Модвид вздохнул и отвернулся. Зная, что хозяйка сегодня в дурном расположении духа, он с утра ушел осматривать поля, потом сидел в дружинном доме, притворяясь, что обсуждает с кем-то важные дела и не замечает усмешек все понимающих хирдманов. Но от злой судьбы не уйдешь, и фру Оддборг нашла его и здесь. У сыновей Гьюки было злополучное золото, а у Модвида Весло была мать. Она тоже когда-то хотела быть и женой, и матерью хёвдинга. Сначала в неудачах был виноват ее муж, и пережила она его именно затем, чтобы в дальнейших неудачах рода винить сына, то есть Модвида. Ему было тридцать пять лет, и из них четырнадцать он был виноват во всем, включая грядущую Гибель Богов.

— Не знаешь? — с ядом, которому позавидовал бы и сам Фафнир, продолжала фру Оддборг. Модвид молчал, зная, что так мать уймется раньше. — Так я тебе расскажу, — охотно продолжала она. — Горные обвалы происходят оттого, что Локи* хохочет и бьется на своей скале. А хохочет он, когда видит таких болванов, как ты!

— Мать! — повысив голос, призвал Модвид и повернулся, поднял руки, как будто хотел взять ее за плечи. Ну, не при хирдманах же! Он ведь уже не мальчик! Интересно, Ингстейна хёвдинга мать тоже бранит всеми троллями и турсами*?

— Что — мать? — закричала фру Оддборг в полный голос и отступила, чтобы иметь больше простора для битвы. — А скажешь, нет? Сыновья Кольбьёрна тоже порядочные балбесы, как и вся нынешняя молодежь, но они хотя бы пытаются! Когда Хель их спросит, почему они в своей жизни ничего достойного не совершили, они ответят: «Мы пытались!», и Хель упрекнет их в неудачливости, но не в лени! А тебе и сказать будет нечего!

— Мать, послушай…

— Слушать я буду, когда тебе будет что сказать! Сыновья Кольбьёрна хотя бы раскопали могилу и выгнали мертвеца! Они открыли путь к его золоту! Тебе даже копать не придется! Тебе надо только пойти и взять то, что там лежит! А золото Оленя не увезешь и на трех конях! И вся эта удача и богатство будет наше! И тогда эти Стролинги сами будут навязывать тебе свою дочку!

— Мать, я не хочу вытягивать сети, которые поставил другой! — возмутился наконец Модвид. — Про меня скажут, что я люблю попользоваться чужими трудами!

— Пусть говорят! Ты забыл, что сказала сама Кольбьёрнова дочка? Так я тебе напомню! Она сказала, что выйдет за того, кто принесет ей лучшее сокровище из кургана. Принесет ей , а не достанет оттуда. И ты будешь болваном и… и болваном, если не принесешь ей лучшее, что там только есть!

— Она не обещала выйти за того, кто принесет, — проворчал Модвид, снова отворачиваясь. — Она обещала только рог меда.

— А, от носа до глаз недалеко! — отмахнулась фру Оддборг. — Сначала привяжи лыжи, а побежишь потом! Или мне самой придется ложиться в могилу с тремя горшками и железными застежками? Ведь ночью этот дохляк околачивается под дверями добрых людей, того гляди, и до нас доберется! А его курган стоит пустым, если не считать золота. Ты понял или мне позвать Тейта Придурка, чтобы он тебе растолковал?

Еще засветло четверо Стролингов — Кольбьёрн хёльд, Скъёльд, Гейр и Ярнир — приехали на двор Грима Опушки.

— Ты, старая, сможешь узнать, ушел ли мертвец из кургана? — спросил Кольбьёрн у Боргтруд. — Если ты без обмана скажешь нам, когда путь будет свободен, я дам тебе золотое кольцо.

— Кольцо из кургана? — ехидно спросила старуха, но гордый хёльд этого не заметил.

— Из кургана, — уверенно подтвердил он. — Что, можешь ты это сделать?

Боргтруд налила воды в плоскую глиняную миску, пошептала над ней и поставила возле порога.

— Пусть кто-нибудь из твоих людей сидит здесь, — сказала она. — Когда мертвец пройдет мимо нашего двора, вода дрогнет.

— Вот еще! — возмутились разом Гейр и Ярнир. — Мы — мужчины, а не бабы-ведьмы! Это твое дело — колдовство, ты и сиди над своей водой!

— Это не колдовство, а гадание! — поправила их Боргтруд. — Ведь сам конунг участвует в жертвоприношении, а хёвдинги смотрят волю богов во внутренностях жертвенных животных.

— Это охота! — хохотнул Кольбьёрн. — И вы будете наблюдать за следом зверя. Посиди ты, Гейр, а то этот длинный заснет и бухнется кувырком с лавки! Мордой в миску!

Со вздохом Гейр уселся на край скамьи и уставился в воду. За прошедшие дни ему так надоел мертвец, что даже мечты о золоте не взбадривали. Пропади оно пропадом, это золото! Это у Сигурда Убийцы Фафнира все получалось легко и просто, а им, людям из усадьбы Хьёртлунд, все попытки прославиться принесли пока только одни насмешки и тревоги. Наверное, в Века Асов все было по-другому, а теперь старые пути к славе не годятся. Или люди измельчали?

К полуночи Кольбьёрн и Скъёльд начали зевать, Ярнир задремал, опираясь руками о рукоять меча, поставленного между колен. Гейр таращил глаза в миску с водой, боясь заснуть и позорно рухнуть лицом в воду. И вдруг вода дрогнула. Гейр поспешно наклонился над миской, боясь, что ему померещилось в дреме. Но и Боргтруд, сидевшая в женской стороне покоя возле спящих невестки и внучки, вдруг подняла голову.

— Он прошел! — шепнула она, и Стролинги без суеты стали подниматься, оправлять оружие.

— А почему мы не слышали звука шагов? — подозрительно спросил Скъёльд. — Ты не врешь, старая? Смотри — если он ждет нас в могиле, мы снесем тебе голову!

Кто из них в этом случае вернется, чтобы выполнить угрозу, Скъёльд не задумывался. Он вообще не имел такой привычки — задумываться. Это подходит какому-нибудь увечному или дурачку, который видит духов наяву. А здоровому сильному мужчине она ни к чему. Замечая за младшим братом подобную склонность, Скъёльд бранился, приписывая это тому, что Гейр с детства больше дружил с Рагной-Гейдой, чем с кем-то из братьев.

— Он прошел не здесь, а под землей! — вразумила Боргтруд. — У мертвых свои тропы. Теперь он выйдет на поверхность не ближе усадьбы Оленья Роща…

— Да ты никак смеешься? — возмутился Ярнир, и от его громкого голоса все в покое проснулись, приподняли головы, моргая от света факела.

— Брось ее! — оборвал брата Скъёльд. — У нас есть дело поважнее, чем спорить со старой троллихой. Пойдем.

Над темной равниной светился серпик молодого, серебристого, чуть желтоватого месяца. Бледный свет падал в разрывы облаков, но облака неслись с огромной скоростью — должно быть, там, наверху, дул сильный ветер. Желтоватые лучи то падали на землю, то исчезали и опять появлялись где-то в другом месте, но все же их свет позволял не сбиться с пути. Кольбьёрн был спокоен, но трое его сыновей изо всех сил старались скрыть дрожь, которую не могли одолеть никакими силами. Однажды они уже были здесь по этому же самому делу, и пережитый ужас напоминал о себе. Напрасно они надеялись, что прогнали его — он лишь затаился в глубине души, как гадюка под корягой, и ждал, когда они вернутся к знакомому месту. А если старуха вольно или невольно обманула их? А если мертвец ждет в могиле?

Вот и курган. Увидев его еще издалека Гейр, почему-то сразу успокоился. Курган не следил за незваными гостями исподтишка, как в прошлый раз, пристальным и злобным взглядом. Старуха не обманула, мертвец ушел отсюда. Пологий холм с кучами земли на макушке был мертв и тих, как пустое, невесомое осиное гнездо. В глубине его земляного нутра зияла бездыханная пустота.

— Факелы будем зажигать? — вполголоса спросил Ярнир.

— Не сейчас, — ответил Кольбьёрн. — Только когда полезем вниз. А пока незачем кому-то еще нас здесь видеть.

Оставив коней у подножия, все четверо поднялись на курган. Земля, выброшенная из ямы, была порядком утоптана, их старых следов почти не виднелось — зато во множестве были следы оленьих копыт. Следы мертвого оборотня. Они вели и в яму, и из ямы, перекрывали друг друга, отмечая многократные переходы мертвеца туда и обратно.

Отверстие ямы было полно густой чернотой. Казалось, у нее вовсе нет дна, и в глубине ждет безрассудного сама Хель.

— Я полезу! — твердо, с вызовом сказал Скъёльд, готовый спорить даже с отцом. После позора, испытанного в прошлый поход за золотом, для Скъёльда стало жизненно важно первым побывать внизу и вернуться с добычей.

— Полезай! — добродушно согласился Кольбьёрн. — Там, я думаю, хватит на всех.

Возле ямы еще валялись осиновые бревна, служившие опорой в прошлый раз. Даже веревка осталась старая, но прикасаться к ней никому не хотелось, и привязали новую. Бревно подтащили к яме, положили сверху, и Скъёльд стал спускаться. Гейр тем временем выбил искру и раздувал огонек на клочке сухого мха. Ярнир держал наготове факел, то и дело заглядывая в яму, хотя разглядеть там что-нибудь было совершенно невозможно.

Стиснув зубы, Скъёльд спускался, изо всех сил гоня прочь воспоминание о цепкой руке, впившейся ему в щиколотку. Ему было нестерпимо жутко, но он не давал воли страху; по лицу тек холодный пот, рубаха противно липла к спине, но руки делали свое дело. В полной темноте не было ни времени, ни расстояния; Скъёльд задыхался в холодном неподвижном воздухе, умершем много веков назад.

И вдруг ноги его коснулись какой-то неровной, сыпучей поверхности. Не выпуская веревки, Скъёльд поставил сначала одну ногу, нажал. Нога не провалилась, и тогда он поставил другую. Под подошвами сапог скрипели и проминались какие-то твердые обломки, слышалось легкое позвякивание. Под ногу попалось что-то большое, твердое, острым краем резануло подошву даже через сапог.

— Давайте факел! — сдавленно крикнул Скъёльд, подняв голову к смутно светлеющему пятнышку, видному далеко-далеко наверху. Пустота внутри кургана задрожала, возмущенная вторжением в ее холодный многовековой покой.

— Ты на дне? — прозвучал в ответ голос отца, изломанный и искаженный в стенках колодца. Он был неузнаваем и странен, как отзвук другого мира. Да так оно и было — родичи остались в мире живых, а Скъёльд вступил в мир мертвых.

— Да, — глухо ответил он, и от звука его голоса трое оставшихся наверху невольно содрогнулись.

У Гейра мелькнула жуткая мысль, что им отвечает мертвец, неслышно расправившийся со Скъёльдом и теперь ждущий их.

Конечно, Гейр никому не сказал об этом, а торопливо зажег факел и передал его отцу. Кольбьёрн держал, а Ярнир привязывал веревку к рукояти, и от волнения никак не мог справиться с узлом.

— Быстрее! — крикнул Скъёльд, нетерпеливо сжимая кулаки.

Он видел наверху отблески огня, и ему страстно хотелось скорее получить факел, осмотреться и убедиться, что мертвец не затаился в углу и не бросится на него вот сейчас. Хотелось прижаться спиной к стене, но стен не было видно, и Скъёльд не решался сделать вслепую ни шагу. Глухая темнота могилы душила его, с каждым вздохом наполняла грудь, как яд, и неясное тревожное чувство толкало Скъёльда скорее уходить отсюда, пока дыхание подземелья не отравило его и не подчинило миру мертвых. Уйдя отсюда телом, мертвец оставил в могиле свой дух, и присутствие его ощущалось кожей, слухом — всем существом.

Наконец привязанный факел стал медленно опускаться. Постепенно внутренность могилы осветилась. Теперь Скъёльд видел, что смертные покои Старого Оленя не уступают жилищу иного бонда: здесь было не меньше пяти-шести шагов и в длину, и в ширину. Посередине, в трех шагах от Скъёльда, стояло высокое сидение с двумя резными столбами по сторонам. Пустое. А весь пол был усыпан золотом. Тусклые желтые, с зеленоватым отливом груды состояли из неисчислимого множества колец, обручий, застежек, цепей, чаш, кубков, блюд, бляшек, гривен, непонятных обломков, просто гладких камушков-самородков. Вот оно, золото, хранящее дух мертвеца и его силу. Это оно в полный голос заявляло о себе, душило… и оно же будет давать силу новым хозяевам, как только они завладеют им.